Останкинские истории (сборник) Орлов Владимир

62

Шеврикука, сам себе удивляясь, намерен был заартачиться, но подчинился Иллариону.

— Досадно и вздорно все получается, — сказал Илларион. — Я согласился с тобой встретиться. По-твоему, соизволил. Да, соизволил. Да, и от скуки. Да, отчасти и из любопытства. Но ты меня разочаровываешь, Шеврикука, — поморщился Илларион. — Я редко о чем-либо жалею. Но теперь…

Илларион начал грассировать, монокль мог бы сейчас же оснастить его правый глаз. «Неужели я уравнялся с Мелетяевым?» — растерялся Шеврикука. Уходить! Уходить! Но немедленный его уход вышел бы бегством. Да и отпустил бы его Илларион, не принялся бы зануду посетителя размазывать по пудостским камням, тем более что Иллариона одолела скука и его развлекал Брадобрей? Можно было пригласить сейчас в подземелье и Брадобрея.

— Ладно, — сказал Илларион. Достал из кармана плаща золотую табакерку. Табакерка была и музыкальной. Отщелкнутая крышка ее позволила клавесину Рамо галантными звуками подвигнуть хозяина к пользованию вест-индским табаком. Илларион изящно снабдил табаком обе ноздри, прочихался звучно, вытер глаза платком и притих, как будто бы умиротворенный.

— Речь буду вести, — сказал Илларион, уже не грассируя, — без всякого сюжета. Вразброс… Отродья Башни и привидения… Обрати внимание на особенности этого случая… Отродьям привидения, несомненно, ближе, нежели домовые, и они полагают, что смогут их приручить. Они и домовых желали бы приручить, но не выходит. А с привидениями, Отродья уверены, выйдет. И Отродьям очевидны возможности воздействий привидений и призраков на людей. В особенности привидений Приватных, то есть глюков, персональных видений и почесываний, бегемотиков белой горячки и прочих епишек. Бушмелев же может и не пойти с ними. Но коли обретет утверждение и телесные формы, он будет нехорош и у себя, на Покровке, и, при его желании, для публики, в российских землях проживающей.

— И для тебя?

— Вопрос неуместный! Останется без ответа.

— Извини, — сказал Шеврикука. И предположил: — Начнет мстить он, естественно, с насекомых.

— Каких насекомых? — замер Илларион.

— Всяких. В доме на Покровке. Они же там, по легенде, загрызли его, дряхлого, до смерти, — сказал Шеврикука.

— Я помню! Я знаю. Все покровские легенды я знаю. Я всегда был вхож в дом Тутомлиных, — раздраженно заговорил Илларион, будто Шеврикука упоминанием насекомых допустил бестактность, поставив под сомнение степень его, Иллариона, осведомленности. — Да, милостивый государь, я все знаю и про насекомых, и про Пелагеича, и про Гликерию Андреевну. Мстить бы этот делец и заводчик пожелал начать вовсе не с насекомых…

Илларион слова «делец», «заводчик» произнес с презрением аристократа, в смысловые сути слов этих будто бы вмешались холодная медузья слизь и запахи платного отхожего места в Столешниковом переулке.

— Впрочем, не мне, грешному, судить тех, кто блудит и попирает, — сказал Илларион. — Хотя с Бушмелевым я бы… Но оставим… Что же касается Гликерии Андреевны Тутомлиной, то дело тут темное, колодезное. Клятва ли, обязательство ли, слово ли, данное сгоряча или из безысходности, о чем существует молва, все это, если бы оно было связано лишь с негодяем Бушмелевым, могло бы и не угнетать Гликерию Андреевну. Но коли угнетает и сковывает, стало быть, не в одном Бушмелеве тут закавыка. У Бушмелева на Гликерию виды, и, несомненно, досады его Гликерия вызывала не раз, так что для нее он опасен.

— Опасен всерьез? — спросил Шеврикука.

— А тебе что? — развеселился Илларион. — Аж задрожал весь. Хоть бы и всерьез. Но ты-то ведь не из тех, кто нюни распускает или за шпагу хватается, услышав о бабьих затруднениях или даже несчастьях. Впрочем, шпаги у тебя нет. А против Бушмелева или против закавыки шпага тебе необходима серебряная.

— У тебя она сыскалась бы? — спросил Шеврикука.

— У меня сыскалась бы… — произнес Илларион, для себя произнес, а не для Шеврикуки. Шеврикука словно бы уже и не сидел за раздвижным столиком в Гатчинском замке. И не было предложено: возьми, если случится надобность.

У меня-то есть, да не про вашу честь.

— А вообще ты не раз давал себе обещания держаться подальше от лукавых баб, — сказал Илларион.

— Это ты к чему? — спросил Шеврикука.

— А так, ни к чему.

— Это ты про Гликерию?

— Могу ли я что-либо неуважительное к Гликерии Андреевне иметь в себе? — удивился Илларион. — И по поводу тебя я не ехидничаю, потому как уважаю и твои странности. Мне вообще милы всякие странности. Тебе известно: до императора Павла Петровича Гатчинской мызой владел граф Григорий Григорьевич Орлов. Для кого Григорий Григорьевич, для кого Гриша. Прекрасный, между прочим, танцор. Мы с ним в Кенигсберге при губернаторе Николае Андреевиче Корфе не скучали на балах. Ну да ладно. Я от скуки призвал нынче Брадобрея. А Григорий Григорьевич надумал однажды, а именно в декабре шестьдесят шестого года, пригласить в Гатчину для безбедного проживания Жан Жака Руссо. И начал он письмо, помню его хорошо, к женевскому философу и моралисту словами: «Милостивый государь, Вы не удивитесь, что я пишу к Вам, зная, что люди склонны к странностям. У Вас есть свои, у меня мои: это в порядке вещей…»

— И что же Жан Жак?

— Не воспользовался приглашением.

— Но хоть ответил?

— Похоже, и не ответил. Я не слышал о его письме. Но, возможно, я и запамятовал. А ведь так сердечно прельщал граф Григорий Григорьевич ожидаемого гостя. Вот, извольте: «…Мне вздумалось сказать Вам, у меня есть поместье, где воздух здоров, вода удивительна, пригорки, окружающие озера, образуют уголки, приятные для прогулок и возбуждающие к мечтательности. Местные жители не понимают ни по-английски, ни по-французски, еще менее по-гречески и латыни. Священник не знает ни дискутировать, ни проповедовать, а паства, сделав крестное знамение, добродушно думает, что сделано все». Ну не чудный ли уголок предлагался для уединения автору «Элоизы»? Обещаны ему были и охота, и рыбная ловля. Но не приехал. А я вот здесь проживаю. Иногда. Сейчас и с Брадобреем.

Под плащом, будто в недрах Иллариона, перезвонами напомнили о себе часы. Возможно, часы были музыкальными родственниками золотой табакерки. И видимо, они напомнили не только о себе. Илларион встал.

— Я сейчас, — Илларион озаботился. — Минут на пять отойду и вернусь.

Илларион унес факел, и Шеврикука притих в темноте. По расчетам Шеврикуки, Илларион уже поднимался по винтовой лестнице (куда — неважно), и тут камни метрах в трех перед ним раздвинулись, и из щели вылезло косматое существо, замерло в световом пятне. Существо было овальной формы, исполинское яйцо или кокосовый орех, все в шерсти. И оно, несомненно, имело голову. То ли медведь. То ли человек из снегов, прирученный йетти. «Эй, подь суды!» — подозвало Шеврикуку существо и подгребающее к себе движение произвело. То ли рукой, то ли лапой, то ли плавником. Шеврикука подошел сюды. Существо обхватило его лапами, глаза же существа обшаривали все подробности гостя. «А-а! Шеврикука!..» — наконец-то произнесло существо, явно успокаиваясь. «Ну ты и небритый! — выказал свое удивление Шеврикука. И спросил: — А ты кто?» «Я-то? Я-то?! — закашлялось в смехе существо, возможно пораженное простотой Шеврикуки. — Ну ты даешь! Я же — Ухо!» Лапы Уха ощутимо — пальцами и когтями — тотчас же обыскали Шеврикуку и не обнаружили при нем ни пистолетов, ни ножей, ни боеприпасов. «Посиди, посиди еще тут! — указало Ухо. — А я пойду прилягу». Именно ухо напоминал силуэт гатчинского старожила, а не яйцо или кокосовый орех. Хотя яйцо и вытянутый орех — тоже. «А морда-то его на кого-то похожая…» — думал Шеврикука и не мог вспомнить на кого.

Возвратившегося и будто бы удрученного чем-то Иллариона Шеврикука спросил, что это за существо такое небритое являлось к нему.

— Небритое? — задумался Илларион. — Ощупывало тебя? Оно и неудивительно. Это Ухо. Ухо для Надзора…

— Большо-о-ое Ухо… — протянул Шеврикука.

— Значит, предстоит обход, — прошептал Илларион.

— Какой об… — начал было Шеврикука, но сейчас же к губам его был приставлен палец. То ли сам Шеврикука оказался догадлив, то ли кто-то произвел усилие и протянул его руку ко рту.

Со столика исчезли сосуды, картонные тарелки, крошки и капли. Со стороны дворца послышались шаги. Они были короткие и с металлическими позвякиваниями. Шеврикука вскочил, встал рядом с Илларионом. Движением руки Илларион отодвинул его к стене. И опять палец нажал на губы Шеврикуки. «Молчу, молчу!» — промычал Шеврикука. Знал, кто приближается, стоял так, будто у его ног дробил камень отбойный молоток.

Совершавший обход был мал ростом, свет факела уже дрожал на его треуголке.

— Граф Илларион? — то ли удивившись, то ли обрадовавшись, остановился обходящий.

— Он самый, ваше императорское величество! — выпалил Илларион и склонил голову.

— Отчего без шляпы? — спросил Павел.

«Сейчас заорет: „В Сибирь!“» — предположил Шеврикука.

— Вот уже час, как предчувствую появление вашего императорского величества, — радостно доложил Илларион, — а потому заранее снял головной убор, дабы выразить вам почтение и преданность, что никак не противоречит уставу и предписаниям.

— Ну, коли не противоречит уставу, — улыбнулся император, — то и ладно. А ты все такой же плут и озорник.

— Рад соответствовать вашим чаяниям, ваше императорское величество! — загремел Илларион.

— Ну будет, будет, — утишил его Павел. — Табакерка-то при тебе? Не потерял? Не пропил? Не проиграл? Не заложил?

— Как же можно, ваше величество, Павел Петрович? Конечно, при мне. Вот она. И служит исправно.

— И хорошо. Ух, озорник! Женить бы тебя. Да на ком? Не на ком. А это кто рядом с тобой? Ну-ка посвети.

— Это Шеврикука, — сказал Илларион.

— А-а… — всмотрелся в Шеврикуку император. — И вправду Шеврикука. Ну продолжайте, продолжайте, озорники… А я последую в Приорат…

— Да мы уж закончили, — сказал Илларион. — Если только на посошок.

— На посошок-то оно самое неотвратимое и неизбежное, — поощрил Павел.

— Бесспорно, — согласился Илларион с суждением императора.

И предложил Шеврикуке исполнить пожелание совершавшего обход. Однако Шеврикука посчитал приличным оставаться на ногах, пока Павел Петрович не достигнет конца туннеля и не скроется с глаз. Теперь можно было оценить акустические возможности лещадных плиток пола и острогласие здешнего эха. Но тут император обернулся и бросил на лету:

— Илларион, береги табакерку-то! Она тебе еще сыщет пользу! Нежданно-негаданно. А ты, Шеврикука, шали-шали, но не забывай про санитарные нормы.

И был таков.

— Рады стараться, ваше императорское величество! — выкрикнул Шеврикука, выпятив грудь.

Уже сидя и поднимая стопку, он спросил:

— Это какие такие санитарные нормы?

— А я откуда знаю. Сам думай, — сказал Илларион. — Тебе виднее. И государю виднее. Он, Павел Петрович, дотошный и умом не тупее матушки своей, забавницы, в догадках — меткий, иное дело — мечтатель, рыцарь и неудачник.

— Я слышал, — сказал Шеврикука. — Бедный северный Гамлет.

— Мало чего ты слышал! — осерчал вдруг на Шеврикуку Илларион. — От недальновидных людей. А он нас предупредил. И меня. И тебя.

Илларион снова достал золотую табакерку, музыкой ее обрадовал пустоты туннеля, вмял в ноздри табак, не расчихался теперь, а словно бы растворил в себе сущность рыжих крошек, в задумчивости или в забытьи рассматривал крышку табакерки, рисунок, вытисненный на золоте ее. Пробормотал:

— Нормы, значит, есть, какими тебе нельзя пренебрегать. Не лезть куда не надо. Тем более из-за прекрасных глаз. А ты горазд. Да, горазд… От синего поворота третья клеть… Четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…

— Что? Что? — взволновался Шеврикука. — Что ты бормочешь? Какая такая чаша?

— А такая… — пропел Илларион сам себе, о Шеврикуке он будто бы опять забыл. — Она есть.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда! Откуда! Будто Федька Тутомлин не ходил у меня в должниках. Будто он не проводил меня лабиринтом к своим кальянам!

— А чем же открывается та чаша?

— А бинокль? Про бинокль перламутровый ты забыл? Ты что? Ты что ко мне пристал? Что ты из меня выпытываешь? А ну брысь! — Илларион словно выходил из забытья. — Все. Кончили. Еще раз выпьем на посошок — и разошлись. А то вдруг он передумает рыться в Приорате в своих мальтийских реликвиях и возвратится. Будет во гневе. Это я от табака разнежился.

Илларион защелкнул золотую табакерку, упрятал ее под плащом.

Но снова со стороны замка послышались шаги. Эти были быстрые и тяжелые. Кто-то бежал. Бежал так, словно за ним кто-то другой гнался. Или другие. Освещенное место в туннеле бегун увидеть наверняка никак не ожидал и уж тем более не ожидал обнаружить здесь сосуды и закуски на раздвижном столике. То ли удивление, то ли желание проявить себя перед незнакомцами личностью бесстрашной или хотя бы мужественной заставило бегуна утишить скорость и перейти на пеший шаг. Но, похоже, его никто и не преследовал. Злые овчарки не лаяли. И из пищалей в спину не стреляли. Возле Иллариона и Шеврикуки бегун-ходок не остановился, не кивнул им, хотя бы на всякий случай, а последовал дальше, прибавив в движении. Это был моряк, на вид — крепыш, покрупнее императора, в свежих клешах и матроске, в автомобильных очках, название корабля на ленточке бескозырки Шеврикука не успел прочитать.

— Ни с какого он не корабля, — шепнул Илларион. — Александр Федорович…

— Александр Федорович?

— Он самый. Керенский. Интересно, он-то почему решил опять отправиться в бега? И кто его выпустил?

Илларион с проявленным подозрением покосился на то самое место, откуда протискивалось в подземный ход косматое существо Ухо для Надзора. Камни там лежали плотно, свет из щелей не сочился, запахи чьего-либо дыхания или чьей-либо некошеной бороды оттуда не доходили.

— Вот выйдет история, если наш матрос в парке или на пристани столкнется с императором. — Илларион позволил себе улыбнуться.

— Бывали случаи? — спросил Шеврикука.

— Все! Шеврикука! Все! — спохватился Илларион. — Пьем посошок и уходим! Наливай «Тамбовскую губернскую» хоть в пивную кружку. И пошли. А то и с нами выйдет история.

Теперь предписание императора было исполнено добросовестно и в соответствии с традициями прадеда, Петра Алексеевича.

Стол и сиденья исчезли.

Положив Шеврикуке руку на плечо, Илларион повлек его к нижнему выходу из туннеля, хотя именно там и могла произойти нежелательная встреча с императором. Ступая по наклону лещадных плит, Илларион стремительно говорил Шеврикуке о неспрошенном и необъявленном. Опять о Гликерии, о Бушмелеве, о Продольном, о Пузыре, о Пэрсте-Капсуле, о Любохвате, о Концебалове-Брожило, о Векке-Увеке, о змее Анаконде и его погонщиках, о Лихорадках с Блуждающим Нервом, о сгибнувшем домовом Петре Арсеньевиче. О многом сказанном Илларионом Шеврикука потом забыл, но кое о чем вспомнил. Позже ему стало казаться, что в туннеле Илларион ни слова и не произнес. А просто шел и постукивал ему по плечу пальцами. Этими-то постукиваниями, вполне вероятно, Илларион и вбивал, вминал в него разнообразные сведения и чувства, иные — полезные, иные — пустые, не будучи, возможно, уверенным в том, какие из них понадобятся Шеврикуке, а какие — нет. Некоторые из них поразили Шеврикуку. О них он и забыл в первую очередь. Как забывают поутру о смутном, испугавшем сне, не в силах отделаться от зряшно-дурных видений предпобудочной дремы. Потом и о них забывают…

Вышли в темно-синюю сырость парка. Илларион снял руку с плеча Шеврикуки.

Кабриолет из реквизита «Мосфильма» стоял метрах в ста от Грота «Эхо». Кожаная фуражка шофера казалась застывшей.

— А где же Александр Федорович? — обеспокоился Илларион. — Эдак и красные подоспеют… А-а-а… Вон они, вон! До чего же Александр Федорович беспечный!

— Где они? Где? — зашептал Шеврикука. — Кто они?

— Тише ты! Тише! Вон видишь — дуб. И фонарь.

Уже за автомобилем, ближе к городским воротам и, наверное, по дороге к Приорату — земляному замку-игуменству Мальтийского рыцаря, на берегу озера, под дубом, в свете фонаря, облегчающего променады ночным гатчинцам, увиделись двое. Император держал в руках бескозырку и автомобильные очки, матрос замер перед ним — руки по швам (должны, убеждал себя Шеврикука, должны были балтийские клеши иметь швы).

— Что там у них? — спросил Шеврикука.

— Император отчитывает Александра Федоровича за нарушение формы и этикета. А после перейдет на государственные просчеты.

Матрос принялся размахивать руками, потом затеребил волосы, будто был готов их истребить.

— Оправдывается, — разъяснил Илларион. — Говорит, что народу до того знаком его облик, что он вынужден был накрыть голову бескозыркой, лишь бы укрыть бобрик. Лучше бы надел парик с косицей. Павла Петровича не разжалобишь. Очки он сейчас разнесет вдребезги. Странный этот Александр Федорович, знает, к чему все придет, а каждый раз несется объясняться с императором. Тянет его… Вот что, Шеврикука. Все. Поговорили. И все. Убывай. Убывай в Останкино. К своим санитарным нормам.

— Конечно, конечно, — заспешил Шеврикука.

Шеврикука резкое движение сделал, желая выразить Иллариону признательность и обнять его на прощание. Но Илларион, словно бы удивившись порыву гостя, отступил на шаг и руку вскинул, то ли отстраняя Шеврикуку, то ли отталкивая его. И холод увидел Шеврикука в глазах Иллариона, а возможно, и иронию. Не им, Шеврикукой, был занят сейчас Илларион.

— Убывай, Шеврикука, убывай!

63

Шеврикука бранил себя, стоя в квартире пенсионеров Уткиных. Еще и обниматься полез. Обнаглел.

Нечто лишнее находилось сейчас в его джинсах. При осмотре карманов Шеврикука добыл визитную карточку. Косматое Ухо для Надзора, ощупывая его на предмет изыскания оружия, вполне могло запустить ему в штаны прямоугольник лощеной бумаги. Текст был такой: «Семен Камильевич Брадобреев. Генеральный директор увеселительного аттракциона „Эхо“ (Гатчинский дворец-музей) с выпуском императора Павла Петровича, графа Г. Г. Орлова, легендарного графа Ил. В., А. Ф. Керенского, Ж. Ж. Руссо и других любезных посетителям личностей. Двести четырнадцатый отопительный сезон. Заказы возможны предварительные».

Вот, значит, как.

Хозяин Гатчинской мызы Григорий Григорьевич Орлов пожелал выписать в собеседники Жан Жака Руссо. Илларион — Брадобрея. Он — по причине меланхолии. А его, Шеврикуку, допустили от скуки? Да, было произнесено: отчасти и от скуки. Отчасти — из любопытства. Но настоящий ли Илларион принимал его, не развлекался ли с ним в замковом, некогда тайном ходе самозванец, личность поддельная?

Были поводы у Шеврикуки для сомнений. Были. Для недоумений уж точно были.

Во-первых, почему — Гатчина? С чего бы Иллариону усладу меланхолии вычерпывать в компании с Брадобреем именно в Гатчине, да еще и в наблюдениях за призраком императора Павла Петровича? (Почему призраком? Может, вовсе и не призраком?) Ну ладно, императора можно объяснить золотой табакеркой. Подвиг с табакеркой приписывался Константину Тутомлину. О чем в день смотрин дома на Покровке напомнил публике распорядитель действа Дударев. Но, как справедливо посчитал тогда Шеврикука, где один подвиг — там десять легенд и двадцать героев. По легенде, преподнесенной Дударевым, Константин Петрович Тутомлин держал пари. Пообещал понюхать императорский табак. Ночью дежурил во дворце. Утром подошел к полотняной походной кровати спящего Павла. Взял его табакерку, зафыркал со смаком, приглашая государя проснуться. Естественно: высочайший крик, гнев. Проказник сказал, что вдохнуть табаку ему необходимо, дабы после восьми часов бдений отогнать сон: «Я полагаю, что лучше провиниться перед этикетом, чем перед служебной обязанностью». Последовало заключение императора: «Ты совершенно прав, но так как эта табакерка мала для двоих, то возьми ее себе». У рассказчика — Дударева — была корысть: все доблести и геройства приписать дому и роду Тутомлиных ради начальной аукционной цены. А Шеврикука знал о вертопрахе Константине. И по его беспристрастным представлениям Иллариону куда увлекательнее и привычнее было бы объявить пари вблизи капризов Павла и пари это непременно выиграть. Ну и что? Неужели, кроме Гатчины, нет у нас Дмитрова, Кирово-Чепецка, Кологрива, Приморско-Ахтарска или Пьянского Перевоза? Ну ладно, пусть и на Гатчину у Иллариона есть резон. А потому помолчим.

А вот стал бы хлебать настоящий Илларион «Тамбовскую губернскую»? Опять же мало ли произошло в годы неведомого Шеврикуке существования Иллариона, прежде порой брезговавшего и каплей тончайшего бенедиктина, мало ли произошло такого, что заставило его привыкнуть и к «Тамбовской губернской»?

Но что же насторожило Шеврикуку? Или хотя бы — что смущало его теперь? Холод или даже ирония в глазах Иллариона? Но неужели он ждал от Иллариона братских объятий? Нет. Они с Илларионом не братья. И нечего досадовать на то, что Илларион потребовал незамедлительного убытия Шеврикуки. Шеврикука стал помехой занятиям Иллариона. Иллариона увлекли встреча и разговор двоих под дубом. Возможно, ему не терпелось увидеть, как будет покидать компанию Павла Петровича гордец Александр Федорович. По протоколу уходить от императора полагалось только пятясь. Каким манером главковерх отправился на этот раз к поджидавшему его автомобилю, позволил ли себе снова надеть бескозырку и шоферские очки и какие слова он, воитель с монархией, смог напоследок произнести императору? В маленькой фигурке Павла Петровича мощи и энергии ощущалось больше, нежели в балтийском матросе. А он, Шеврикука, приставал к Иллариону со своими…

С чем он приставал? Да ни с чем!

Когда понял, что зря постучался к Иллариону, надо было и убывать. А он остался в Гатчине. (Кстати, вспомнилось Шеврикуке, Илларион ведь в начале века года два пребывал в Гатчине в первой российской авиашколе, слыл летуном лихим, но, как отмечалось, не без хулиганских замашек, дважды портившим строй синим кирасирам августейшей Марии Федоровны. Так что Гатчина имела еще одно объяснение.) Стучался Шеврикука вовсе не в Гатчину. Туда его занесло. Но нечего лукавить. Встретиться с Илларионом возникла охота. Охота же, в частности, была вызвана желанием самоутверждения («Я никому не нужен? А вот экий у меня приятель. И принял. И не прогнал… А прогнал!»), подновления душевного равновесия после «кышей» Продольного. И корысть: вызнать хоть крохи полезного для себя у многоведающего.

Однако пастухи Шеврикуки могли уловить его желания и корысть. А уловив, устроить ему мнимого Иллариона. В доверительной же беседе с глотанием «Тамбовской губернской» тихонько выяснить намерения Шеврикуки, объекты и способы его ожидаемых действий. Но сразу же ход размышлений Шеврикуки, успокаивая его, оборвало одно соображение. Илларион не мог бы не ощутить сотворение своего дубликата, муляжа, макета, куклы, умеющей пить и закусывать, извлекать звуки из гортани и выпытывать для кого-то мелкие тайны. Ощутив такое, Илларион, несомненно, рассвирепел бы, а устроители подмены наверняка должны были бы знать о его силах и связях, зачем и ради чего лезть им на рожон? При этом они еще и нарушили бы конвенцию о нерасторжимых цельностях, за что уж точно были бы наказаны.

Хорошо, посчитаем: Илларион был подлинный. Но что он валял дурака с этим своим заросшим Ухом для Надзора? Да, известно: Илларион склонен к хулиганским замашкам. Но одно дело, оглушая непросвещенных лошадей треском «фармана», чуть ли не задевая колесами острия пик, перелетая с аэродрома на военное поле, дразнить кирасир, обращая их внимание на то, какой нынче век. И иное дело ехидничать над ним, Шеврикукой, и без того растерянным, сбитым с панталыку, раззадоривая его словами о бирюзовом камне на рукояти чаши, о перламутровом бинокле и т. д. Не эта ли небритая рожа возникала в памятный день забега на Останкинскую башню в телевизорах с заявлением: «От синего поворота третья клеть»? Еще в Гатчине Ухо для Надзора показалось Шеврикуке знакомым. Несомненно, в его облике было что-то и от самого Иллариона. Но теперь визитная карточка разъяснила: Семен Камильевич Брадобреев. Из этого следует вывести: прием в Гатчине Шеврикуки — один из эпизодов службы развлечений Брадобрея. Так, что ли? Если так, выходит, Шеврикука сам напросился в историю, для себя досадную и унизительную. И тут сказано: «Кыш, Шеврикука!»? А посошок-то? С закусками и свежим пивом в кружках. Основательный посошок. Какое уж тут «кыш»! А провести церемонию посошка повелел император. Позвольте. Посох, посошок… Известно: Павел редко расставался со своей тростью-дубинкой. А нынче (нынче!) прогуливался без нее. Отчего так, узнавать было уже не у кого. Оставил в замке из деликатности, из боязни, как бы не отдубасить в сердцах матроса Александра Федоровича? Что за глупости лезут ему, Шеврикуке, в голову? Что ему либерал из Симбирска и бедный северный Гамлет?

А Илларион мог развлекаться и бездумно, не предполагая заранее, какие повороты сюжетов возникнут в его изначально бессмысленных сочетаниях обстоятельств, мест и персонажей. Выдавил из Павла Петровича, пусть вышедшего в парк без трости, обещание нечаянных польз от табакерки, Шеврикуке же указали на необходимость соблюдения санитарных норм. И теперь Шеврикуке следовало не удивляться и расстраиваться, а разгадывать мелочи их с Илларионом общения и толковать их применительно к своим заботам и предстоящим действиям. Илларион, конечно, с ним забавлялся, но наверняка запрятал в пазухи своих забав подсказки Шеврикуке и предостережения. И нечего было Шеврикуке обижаться на Иллариона и досадовать на него, а себя считать ходом встречи униженным.

И он перестал обижаться и досадовать.

И решил сегодня же проникнуть на лыжную базу. И вот, пожалуйста, одна из подсказок, рассыпанных Илларионом, всплыла и покачивалась сейчас перед Шеврикукой. Прозвучала она в словах о влиянии привидений Приватных (глюков, бегемотиков белой горячки, прочих епишек) на те или иные личности. У Бушмелева, без сомнения, должен был быть именной епишка. Бушмелев и напивался, случалось, до чертиков, и видения его посещали, а в конце жизни его угнетали кошмары. Надо было отыскать епишку Бушмелева, если он, конечно, сохранился, найти к нему подходы и склонить к душевному расположению. Или хотя бы к историческому единению. Наверняка в канцелярском столе или в компьютерной картотеке взаимоуважающего соблюдателя Гори Бойса сведения о епишке Бушмелева должны были неистребимо сохраняться.

Помимо всего прочего, к походу на лыжную базу его подталкивала тоска. Происхождение ее он объяснить себе не мог. Или не желал делать это. Без сомнения, с тоской он вернулся из Гатчины в квартиру Уткиных. И это была именно тоска, а не меланхолия Иллариона. «На Острове Тоски двадцать две стальных доски…» Меланхолия Иллариона не требовала поступков, а требовала забав. Но может быть, Шеврикука и ошибался.

64

Не успел Шеврикука известным ему ходом просквозиться в недра лыжной базы в Останкинском парке, или места летнего обитания призраков и привидений, как на него с грохотом надвинулся боевой, о двух тумбочках, стол взаимоуважающего соблюдателя Гори Бойса.

— А-а! Пролаза Шеврикука! Заявился, не поленился! — загромыхал и сам Горя Бойс. — А зачем? Давно не видали и видеть не желаем!

Очки, какие Горя Бойс смастерил из фанеры для убиений мух, были вскинуты вверх, словно бы Шеврикука был приравнен соблюдателем к крылатым насекомым и заслуживал свирепой казни.

— Не шуми и не грози! — скучно произнес Шеврикука.

И Горя Бойс успокоился.

— Я к тому, — сказал Горя Бойс, — что в Апартаменте нумер триста двадцать четвертом никто вас не ждет.

— Тебе ли судить, где меня ждут, а где нет! — рассердился Шеврикука.

— Там просто никого нет.

— То есть как? — растерялся Шеврикука. — И Дуняши-Невзоры нет?

— Ни барыни, ни прислуги, — кивнул соблюдатель Горя Бойс, и можно было подумать, миролюбиво кивнул, с сочувствием.

— А не гуляют ли они где-то? Не ведут ли беседы в гостях в номерах четвертой сотни?

— В просторах четвертой сотни их нет.

— А где же они?

— Не могем знать-с. А если бы и знали-с, не имели бы права вас, сударь, одарять знаниями. А если бы и имели право, то все равно вам, сударь…

— Замолчи, — цыкнул Шеврикука. — Мне эти барыни и прислуги сегодня нужны, как… Ты вот что. Лучше скажи, был ли у Бушмелева личный епишка?

— Вот ты что! — покачал головой Горя Бойс. — На Бушмелева, значит, выйти хочешь! Гордец и бестолочь! Горя бойся!

— Ты отвечай! Был личный епишка?

— Ну, был…

— Был? Или он и теперь есть?

— Ну, есть… — протянул Горя Бойс.

— Засунь клешню в картотеку и добудь оттуда его формуляры.

— Как же! Сейчас! А может, ты от Отродий Башни? Проваливай. А то возьму и включу авральную систему! Что с тобой сделают при наших-то нынешних непотребствах!

— Не пугай. И подумай. У тебя носков дырявых двадцать пар. А новые откуда? Айвового варенья не ел полгода. Бабка Староханова, что ли, тебе его купит? Смазь то есть. А вдруг на тебя опустятся посильные вознаграждения?

— Откуда? — хмыкнул Горя Бойс. — Из Пузыря, что ли? Или — еще лучше! Не из тебя ли?

Тут уж взаимоуважающий соблюдатель расхохотался.

— Ну а почему же и не из меня? — чуть ли не оскорбленный, сказал Шеврикука.

— Подкуп при исполнении кадровых бдений! — взвыл Горя Бойс. — Миллионы лет непорочных сидений за доверенным столом. В минуту и все порушить? Ну уж нет! Полиция! Милиция! Понятые! Свидетели! Взаимоуважающая следительница Староханова! Караул! Вербуют!

— А ну замолчи! — Шеврикука перепугался, не хватало еще, чтобы на крики командира, причитая, кликушей явилась пропахшая лыжной мазью следительница бабка Староханова или кто другой; он бросился к тощему соблюдателю, зажал ему рукой рот.

Горя Бойс дергался, мычал, ногой пытался достать до секретной кнопки вызова внутристенных бойцов, но потом замер, без всяких усилий отвел руку Шеврикуки, сплюнул и сказал:

— Вот что, Шеврикука. Твое счастье, что и у меня к этому Бушмелеву… Если ты ему насолишь, я порадуюсь. А так греметь бы тебе сейчас в кандалах. Или еще что похуже. Ишь ты, учудил! Миллионы лет беспорочного сидения, и на тебе — подкуп! Про подкуп-то ты, конечно, не забудь, ради своего душевного просветления… Про посильный-то… Не забудешь?

— Не забуду, — шепотом пообещал Шеврикука. — А ты поищи, что у вас там в компьютерах на бушмелевского епишку.

— Что искать уже отысканное. Вот! Не зевай! — Горя Бойс стукнул кулаком по столу, один из ящиков выдвинулся с треском, выстрелил серой папкой с лиловыми тесемками. Горя Бойс подпрыгнул, изловчился поймать папку, протянул ее Шеврикуке. — Держи. Там и фотографии, и дактилоскопия, и состав слюны, и размеры, и прочее. Здесь не смотри, а где-нибудь один, в тихом углу…

— Быстро вы! — восхитился Шеврикука.

— А чего уж быстро, — скромно произнес Горя Бойс, — я уж три дня знал, что ты придешь и зачем придешь…

Взаимоуважающий соблюдатель спохватился и замолк.

Шеврикука в волнении не успел осмыслить и уразуметь суть слов Гори Бойса, а уже услышал:

— Барыню, что из триста двадцать четвертого нумера, не ищи. Ты ее сейчас не отыщешь. А вот служанка ее без головы… или с головой… прости ее грехи и чудеса… может обнаружиться в Лавандовом саду… может… а может и не обнаружиться… и эта… тоже чудесная… Увека-Векка… там лепестки, случается, нюхает…

И опять Шеврикуку забрала тоска. Не гатчинскими ли водами омывается остров Тоски? Тоска, хорошо знакомая Шеврикуке. В ней удручало однообразие тихой боли разума, замком затворявшей действия и решения. Впрочем, сегодня никакие замки Шеврикуку ни в чем не стесняли. Шеврикуке захотелось поинтересоваться у Гори Бойса, а тот глядел на него с умилением, отчего же Гликерии нет нигде поблизости, ведь ей определено всего лишь домашнее содержание, да еще и с послаблениями. Или изменился режим содержания? Но проще было бы вызнать об этом у Дуняши-Невзоры, если она повстречается. А спросил он вот о чем:

— Неужели у вас не прекратились гуляния в садах? При ваших-то клокотаниях?

— Вот именно при клокотаниях! — согласился Горя Бойс. — А у нас и еще одна забота вспухла. Но в садах гуляют.

— Какая забота?

— А бомжи, — сказал Горя Бойс.

— Какие бомжи?

— Ты, Шеврикука, «Дважды два» не смотришь? Бомжам ночлег предоставляют…

— Ну слышал. Смотрел. Предоставляют… Но ведь в бомбоубежищах. Бывших.

— В бомбоубежищах, — подтвердил Горя Бойс. — Но это где? А у нас им отдают лыжную базу и лыжный образ жизни. Здесь, мол, сам воздух нравственно целительный. А нам-то куда деваться летом?

И взаимоуважающий соблюдатель Горя Бойс зарыдал. Впрочем, сначала он выругался, произнеся: «Блендамед!» — а уж потом за рыдал.

Шеврикука стоял озабоченный.

Когда он выскочил из Землескреба в направлении лыжной базы, он увидел Радлугина. Тот прикнопливал на стенд деловых объявлений прокламацию. Прокламация была ксерокопией, текст ее начинался плакатно: «Всем! Всем! Всем! Декрет!»

— Разве это декрет? — заметил Шеврикука. — По жанру это скорее воззвание. И что это за исполнительный комитет? Это вы, что ли?

— Я хотел посоветоваться с вами. — Губы Радлугина обиженно сжались. — Но связи нет.

— Нет, — строго сказал Шеврикука. — «Дупло» в потусторонних делах.

— Ах так, — успокоился Радлугин и будто бы обрадовался потусторонним делам связного.

А Шеврикука пообещал себе сегодня же проведать спальню Пэрста-Капсулы и не допустить, чтобы в получердачье возникли какие-либо поводы для вмешательств Радлугина. Радлугин непременно должен был ринуться в преследование бомжей. Если уже не ринулся.

— Пусть будет и воззвание, — согласился Радлугин. — Но нельзя, чтобы наше бомбоубежище отдали бомжам. Тут речь идет и о боеспособности державы. И о том, какие лужи и кучи вонючие, извините, появятся во дворах возле Цандера. И там рядом — детская музыкальная школа.

— Мне это известно, — сказал Шеврикука.

Действительно, он то ли читал, то ли слышал о намерении чиновных разумников разместить в пустующих бомбоубежищах ночлежки МХАТа им. Горького для имеющих московскую прописку бомжей. Но известие это его не задело всерьез. Как и мало кого в Москве. Повторялись лишь расхожие шутки. Как теперь будут называть стратегические объекты гражданской обороны — бомжеубежища, или бомжехранилища, или бомжележбища, или бомжеложи, или просто ложи бомжей? Перекатывались с газетных страниц в зрительные информационные пространства рассудительные мечтания о нарождении новой жизнестойкой человеческой цивилизации. Понажимают все же нервные идиоты на кнопки или АЭСы поломаются, ничего, многие передохнут, оно и к лучшему, но после ядерной зимы ворота бомжеубежищ распахнутся, и на свет весенний выйдут бодрые морозоустойчивые экземпляры. Обросшие, но цельные. «Только бы потопа не случилось!» — нудили пессимисты. «Наши бомжи из любого потопа выйдут сухими!» — отвечали патриоты. Шутки шутками, а ведь домовые могли остаться без среды обитания и клубных помещений в Большой Утробе. А теперь новость — бомжи претендуют и на лыжную базу.

— Ты что, Шеврикука? Заснул, никак? — поинтересовался Горя Бойс. Он уже не рыдал. И мог снова произнести: «Блендамед!»

— Я думаю, — смутился Шеврикука. — Я соображаю. Говорили, что как только все выберут из Пузыря и разделят, так в его пустую оболочку всех бомжей и поместят. Наверняка и тех, что отписаны к вам, на лыжную базу, туда умнут.

— Я, Шеврикука, думал, что ты умнее. Когда это твой Пузырь будут делить и выскребывать? А-а-а! Ты бы что-нибудь придумал, чтобы отвести от нас бомжей. А то прогадаешь… Клокотание клокотанием, а сейчас, похоже, многие сбились в кучу. Общий интерес. Общая оборона. А Бушмелева, из-за его натуры и удали, готовы произвести в воеводы. И произведут. Вот тогда мы и запляшем!

— Ладно, — сказал Шеврикука. — Отправлюсь-ка я в Лавандовый сад.

В Лавандовый сад и в другие оздоровительные места, с подогревом и подсветкой воздуха, с романтическими посадками, родниками и тихоструйными ручьями, Шеврикуке надо было бы спускаться в кабине лифта или в шахтном подъемнике. Но он решил спланировать вниз сам, раскинув крылья душевности и свойственной ему прыти. Но в самом начале вольного спуска был схвачен за рукав куртки костлявой лапой взаимоуважающей следительницы бабки Старохановой. Та словно бы не желала нарушать церемонию вхождения в недра лыжной базы, изловила его и зашептала:

— Красавец ты наш писаный, рыцарь золотая мозоль, дело ты свое исполняй, но Векку-то нашу, Увекочку, не прогляди, она ведь теперь как персик, как Лиза Минельева, она даже лучше Лизаветы-то, а ножки-то у нее, ножки-то, она не для бомжей, ты уж ее, барин ты наш ненаглядный, в обиду не давай!