Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин! Больных Александр

Глава 1

Год на дворе стоял 1759-й от Рождества Христова. Уже несколько лет в Европе полыхала очередная война, которую позднее назовут Семилетней, хотя Уинстон Черчилль написал, что это была первая по-настоящему мировая война. И основания для такого заявления у потомка герцога Мальборо имелись, ведь в войну оказались вовлечены все основные европейские державы, а ее первые выстрелы вообще прогремели на противоположном берегу Атлантики – Англия и Франция затеяли передел американских владений. Позднее начались бои в Индии, на Филиппинах, в Центральной и Южной Америке, почти на всех морях. Но главные сражения происходили в Европе, многотысячные армии под командованием славных полководцев – короля Фридриха, генерала Зейдлица, принца Лотарингского, графа Салтыкова, герцога д’Эстре, принца Субиза – старательно обирали и объедали города и деревни, совершая великие подвиги и одерживая грандиозные победы. В этом клокочущем водовороте причудливо переплелись судьбы людей знаменитых и безвестных, больших и маленьких, причем часто дела людей обыкновенных и незаметных решали судьбы империй.

Товарищи по полку говорили, что Петеньке Валову добрая бабка ворожит. Ну, это они, конечно, не всерьез, однако ж нотка легкой зависти все-таки проскакивала. Ведь родителей своих Петенька не знал, папенька умер буквально через год после его рождения, матушка ненадолго его пережила, и в памяти Петеньки остались лишь смутные воспоминания. Воспитанием мальчика занимался дядюшка Василий Петрович, который почему-то с крайней неохотой говорил о родителях Петеньки и как-то обрывочно. Он лишь старательно подчеркивал, что родители его вполне достойные люди, и то, что Петеньку девяти лет от роду зачислили в Преображенский полк, подтверждало это. Хотя дядюшкина деревенька была совсем захудалой, едва тридцать душ, в деньгах дядюшка стеснения не имел, а потому и племянника пусть не баловал, но и не в черном теле держал. Петенька был мальчиком смышленым и развитым, а потому ясно увидел, что милый дядюшка не особо скрывает свою радость, когда юноша, подросши, отправился в полк. Впрочем, в лейб-гвардии Петенька не задержался и обнаружил, что числится в Пермском мушкатерском полку с надлежащим повышением в чине. При этом почему-то никто не потребовал, чтобы новоиспеченный поручик выехал к месту расквартирования полка. Вот тогда-то и начались легкие шепотки про добрую бабку, которая Петеньке ворожит, так как чинами его не обходили, в Шляхетском корпусе обучаться не препятствовали и деньги от дядюшки поступали исправно, хотя не изрядные, но молодому офицеру хватало не только на жизнь, но и на маленькие радости. Впрочем, нрава Петенька был скромного, даже застенчивого, разгульного веселья сторонился, а потому расходов лишних не производил и долгов не имел. Но вдруг все переменилось в одночасье.

День этот поручик Валов запомнил на всю жизнь. Старые гвардейские приятели уговорили-таки его отправиться в кабак, благо повод нашелся моментально – поручик Ханыков построил новый мундир, сие надлежало отметить незамедлительно. Вместе с ними были только прапорщики Саблуков да Окунев, бывшие сослуживцы по гвардии и молодые шалопаи, если говорить честно.

С утра подмораживало, мела легкая поземка, поэтому душа просто требовала согрева, каковой герой дня Ханыков предложил отыскать в австерии на Литейном. Предложение было поддержано энтузиастически, и вскоре компания с треском ввалилась в низенькую дверь.

Внутри было умеренно грязно, умеренно темно, умеренно пьяно. Публика, как всегда бывает в подобных заведениях, подобралась самая разнообразная. В углу мрачно и методично, как это положено данному роду войск, наливалась компания артиллеристов. Россыпью околачивались несколько штатских, замечать которых гвардейцам, настоящим или даже бывшим, было не с руки. Чистую половину австерии занимала кучка совершенных сопляков, которым даже мундиры корнетов солидности не добавляли. Хотя какие там корнеты, пару лет назад ходили бы в фанен-юнкерах. На самом же светлом месте сидели семеро господ, преисполненных сознания собственной важности, поскольку облачены были в куцые синие мундирчики голштинской гвардии наследника-цесаревича. Саблуков, завидя их, скривился и достаточно громко произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Однако и здесь не без паразитов…

Голштинцы, судя по всему, его просто не поняли, а даже если поняли, то предпочли не обращать внимания. Зато услышали корнеты, которые сразу оценили не слишком завуалированный намек и разразились громким хохотом. Один из голштинцев бросил злобный взгляд в их сторону, но решил не связываться с мальчишками. Вообще-то эта компания сразу Петеньке чем-то не понравилась. Он не мог сказать, чем именно, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что добром этот вечер не кончится.

Саблуков небрежно махнул рукой, и выросший словно из-под земли половой почтительно осведомился:

– Чего изволите?

Господа изволили по-простому: водочка и закусочка. Первый штоф улетел совершенно незаметно под холодец, и господам потребовался второй. Ханыков даже расстегнул новый мундир, чтобы в полной мере насладиться приятным сочетанием. Но тут взбунтовался Петенька. Он помнил приятный отдых в поместье у дядюшки. Нет, неправы те, кто называет помещиков людьми дикими и необразованными, нелюдимыми. Сам Василий Петрович полагал себя прогрессистом и потому почитал обязательным делать визиты соседям, а равно принимать их у себя. И всякая подобная визитация завершалась пречудесным обедом, на который дядюшкин повар был великий мастер. Петенька лишь удивлялся, как такого искусника еще никто не перекупил, ведь слава об Афоньке шла по всей губернии, и Петеньке доподлинно было известно, что не раз и не два подкатывались соседи, особенно некий Троекуров, обещавший немалые деньги. Откуда взялся Афонька и в каких академиях обучался, неведомо, но слава о Вологодском Вателе гремела. И дядюшка, гордясь своим прогрессизмом, на предложение продать Афоньку каждый раз неизменно отвечал:

– Я своими рабами не торгую, потому что сие противно закону божескому!

Петенька вспомнил вдруг приятные дядюшкины обеды, треснул кулаком по столу и заявил:

– Хватит нам вареных костей. Желаю чего-то более приятного.

– Уж не венгерского ли? – подозрительно осведомился Ханыков. – Ну так это для девочек.

– Нет, разумеется. Просто я так полагаю, что вареные кости приличны для подлого сословия, ну, как те голштинские оборванцы. – Наверное, Петенька произнес это несколько громче, чем полагается, потому что теперь на него оглянулись. – Эй, чла-ек, – махнул он рукой. – Сюда!

– Чего изволите, ваш сиясь? – угодливо согнувшись, подскочил половой.

– Еще штоф и чего-нибудь горяченького на закуску, – Петенька описал рукой полукруг. – Этакого…

– Не извольте беспокоиться, ваш сиясь, все исполним в наилучшем виде, – обрадовался половой. – Жюльенчики из перепелов, прямо с плиты. Грибной жюльен опять же. Тако же мусс из рачьих шеек, если пожелаете. Почки заячьи крученые, в брусничке-с вымачивали. Расстегайчики с вязигой, если пожелаете. Ну еще кулебяка на четыре угла со щеками осетровыми. Буженинка горячая имеется.

Петенька плотоядно облизнулся:

– Ну, как, господа, берем?

Ханыков отчаянно махнул рукой:

– Берем! Все тащи, и, помнится мне, была у вас настоечка брусничная такая. Чудо!

– Не извольте беспокоиться, с ледничка подадим.

Саблуков опасливо спросил:

– А не лишка будет?

– В самый раз, – беспечно бросил Петенька. – Случай-то какой!

Так или иначе, но веселье, поначалу немного скованное, постепенно начало набирать обороты. Ничто так не способствует веселью, как приятная беседа под хорошую закуску. Разговор порхал над столом, точно легкокрылая бабочка, в причудливых его вензелях мелькала то захромавшая борзая сука Ханыкова (Нет, господа, это просто натуральная трагедия! Я ведь за нее Несвижскому пять душ отдал. Вы только подумайте! Собирался вязать, а тут подобная конфузия. Псарь, скотина, не углядел! Запор-рю, мерзавца!), то вдруг разворачивались отрезы мундирного сукна – у кого лучше покупать, да и вообще аглицкое сукно прочнее или нашенских мануфактур (Не говорите, не говорите! Куда нам еще до Европы, с суконным-то рылом…), а сквозь сукно прорывалась сверкающая сталь европейской политик.

– Фридрих Прусский, нет, каков… Покусился на курфюрста Саксонского, правильно матушка-государыня ему войну объявила. Давно пора укорот дать волку германскому.

– Бросьте, прапорщик, не нашего ума сие дело. Да и неизвестно еще, кому в той войне профит будет.

– Что нам до профита. Солдатское дело простое: прикажут – иди дерись, прикажут – иди мирись.

– Нет, нет, господа, воин должен быть одушевлен целью благородной…

– Ты еще скажи, что война ради славы единой ведется. Нет, давно уже миновали времена рыцарские. Сейчас генерал если о чем и думает, так лишь сколько талеров контрибуции с мещанишек содрать. Какая уж там слава.

Коль скоро речь пошла о стали, вспомнили и последний дядюшкин подарок Петеньке. Дело в том, что на день ангела дядюшка прислал новую саблю, да такую, что все приятели обзавидовались. Вот и сейчас Саблуков пристал: покажи да покажи. Пришлось Петеньке брать отложенные в сторону ножны и вытаскивать клинок. Окунев не сумел удержать завистливого вздоха. И правда, сабля была просто чудо: по синеватому лезвию бежали коленца настоящего булатного узора, а возле эфеса красовалась золотая гравировка – бегущий волк.

– Везет же людям, – вздохнул Саблуков. – Мне бы такого дядюшку.

Все расхохотались, потому что прекрасно знали, что дядюшка Саблукова отменный скупердяй, у которого зимой снега не выпросишь. Зато он охотно раздает добрые советы и постоянно обещает: «Вот когда умру, все ваше будет». Хотя там действительно было что наследовать, больше двух тысяч душ, наверное, но пока что Саблукову приходилось только зубами скрежетать да занимать у приятелей под небрежное честное слово с обещанием точно отдать после получения наследства.

– Настоящий «волчец» из Золингена, – не без гордости произнес Петенька.

– Умеют люди делать, – согласился Окунев, бережно проводя пальцем по лезвию. – Европа, господа, Европа.

– Говорят, что у Демидовых, коих государь Петр Алексеевич привечал, не хуже клинки отыскать можно, – возразил Ханыков.

– Да что там, где теперь эти Демидовы, где их клинки… – безнадежно махнул рукой Окунев. – И вообще поговаривают, что государыня-матушка в разумении наибольшей исправности и пользы намерена отдать демидовские заводы какому-то саксонцу. Он-де, привычный к европейскому орднунгу, приведет их в надлежащее состояние. Дядя-сенатор говорил, наверное.

– Приведет. К себе в карман, – хмыкнул Саблуков. – Однако ж, господа, вам не кажется, что сей клинок только выглядит достойно, на самом же деле он ничуть не лучше нашей казенной железяки, каковую новобранцам всучивают.

После этого пришлось выпить за исправность оружия российского и за офицерские сабли в особенности. Петеньке хмель ударил в голову, поэтому он в запале предложил немедленно испытать клинки – и свой, и казенный Саблукова. Оставалось лишь решить вопрос: на чем именно испытывать? Мелькнувшее было предложение вызвать на дуэль голштинцев пришлось с сожалением отвергнуть. Конечно, каждому лестно попытаться разрубить голштинца от плеча до бедра, но ведь их не удастся уговорить стоять спокойно! Они же по-русски ни бельмеса не понимают! Обидно.

В общем, доказывать свою удаль пришлось, разрубив надвое блюдо с копчеными колбасками. Лихо получилось, только сабля завязла в столе, пришлось ее оттуда силой выдирать. Хорошую все-таки сталь умеет варить проклятая немчура! Саблуков тут же заорал, чтобы половой немедленно подал второе такое же блюдо, а когда принесли, долго пытался вытащить свою саблю. Когда ему это все-таки удалось, он дважды промахивался по блюду, после чего решили, что он спор проиграл. Прапорщик еще трепыхался и пробовал доказать, что вот если бы, то он сразу и напрочь… Но ему сунули еще один стакан, и он утихомирился.

Тем временем веселье в австерии стало общим и шумным. Но вот кто-то из господ корнетов отпустил шуточку язвительную, полагаясь, что голштинцы за громким гамом и языка незнанием не разберут. Однако ж разобрали, и тогда в ответ пролетело «Junge Russiche Schwein». Белобрысый корнетик побагровел, будто ему кипятка в лицо плеснули, и вскочил было. Товарищ, либо более трезвый, либо более рассудительный, повис у него на плечах, пытаясь усадить обратно. Но тут уже повскакивали голштинцы и бросились на мальчишек. Началась вульгарная кабацкая драка, ровно не господа дворяне здесь отдыхали, а мужичье подвыпившее.

Силы были неравны, так как голштинцы превосходили корнетов и числом, и статью. Вот уже белобрысый, получив в зубы увесистым кулаком, полетел прямо к столу, за коим сидели наши приятели. Другой от души засветил высокому голштинцу под глаз, но и его приласкали в четыре кулака.

– Господа, да что же мы смотрим! – вскинулся Ханыков. – Ведь наших же бьют!

– Пить меньше н-надо, – наставительно, но не слишком твердо возразил Петенька.

– Все едино, это будет к ущербу нашей чести, если мы допустим, чтобы какая-то шваль иноземная наших мальчишек побила, – вылетел из-за стола Саблуков.

Ханыков присоединился к нему без промедления и, не говоря худого слова, приложил одному из немцев кулаком по затылку. А надо сказать, кулаки у Ханыкова знатные, ежели в раж войдет, одним ударом лавку пополам переломит, и если поручик кому по затылку ударит – хватает с запасом. Так получилось и на этот раз. Голштинец моментом полетел, да так неудачно, что врезался головой в стену, оставшись лежать смирно. Тут уж Петеньке просто неприлично было оставаться в стороне, и он с треском опустил блюдо с расстегайчиками прямо на стриженую голштинскую макушку.

Однако ж голштинцы были не робкого десятка и постарались дать отпор. Прапорщик Окунев получил прямо в лоб и тоже лег немного подумать. После этого началось настоящее веселье, которое Петенька вспоминал с большим трудом – либо из-за выпитого, либо из-за пары увесистых плюх. Единственное, что он помнил твердо, как какой-то хам с грязной половины попытался вмешаться в господское дело. Нет, конечно, голштинцы вели себя совершенно неподобающим образом, но все равно они были дворянами. Наверняка какие-нибудь риттеры, если не фрайхерры, поэтому пришлось мужику дать по зубам, потому что подлое сословие должно знать свое место везде и всегда, иначе это добром не кончится. Сегодня он голштинского барона ударит, а кого завтра ударить захочет? Вот Петеньке и пришлось отвлечься, чтобы вразумить забывшегося хама.

Но за это время ситуация несколько изменилась. Кабацкая драка сама собой прекратилась, плавно перейдя в настоящий бой. Первыми за шпаги схватились голштинцы, которые бой на кулачки проигрывали безнадежно. После этого потащили шпаги из ножен корнеты, но вынужденно, стоять с голыми руками против шпаг не хотелось. Немного помедлив, взялась за шпаги и наша компания, решив не отставать от остальных. На какое-то время австерия превратилась в поле боя, лязгало железо, раздавались хриплые выкрики и проклятья. И вот тут голштинцам пришлось туго, потому что против их парадных шпажонок наша компания имела тяжелые кавалерийские сабли (повезло еще, что не кирасирские палаши). В общем, довольно быстро голштинцы были разбиты наголову и позорно бежали, хотя пытались грозить и вопили: «Scheie! Luderzeug!»

Разгоряченные победители выскочили на улицу, размахивая оружием, но догонять неприятеля почему-то не захотелось. Зима все-таки, и вообще там на столе недоедено и недопито. Тем более что преславную викторию обязательно требовалось отпраздновать. Не каждый день удается безнаказанно голштинской сволочи рыло начистить, уж очень они в последнее время силу набрали, великий князь Петр Федорович их повсюду защищает и отличает. Когда б не матушка-государыня, вообще проходу бы не дали. Ну а тут еще корнеты пришли с поздравлениями и благодарностями.

Короче, празднование затянулось настолько, что при общем одобрении было решено никуда не уходить, а посидеть до утра. Так и было сделано. Утром они поднялись с большим трудом, пришлось неножечко поправить здоровье, и в результате наша четверка выбралась на улицу почти что трезвая и в плохом состоянии духа. Нет, конечно, Саблукова время от времени приходилось аккуратно поддерживать под локоток, но в целом достоинство офицера российской армии они поддержали. Куда там партикулярным до них, только шуметь способные…

Компания двигалась по Литейному, шумно обсуждая события прошлого вечера. Конечно, февраль – не самое лучшее время для прогулок по Петербургу, и народу на улице было немного, но приятели не обращали на это внимания. Зато Окунев неожиданно заметил, что прохожие почему-то испуганно жмутся к стенам домов и вздрагивают при малейшем звуке. Когда они попытались узнать, что же это такое, пойманные за воротник мещане пугливо крестились и бормотали что-то невнятное. Наконец Ханыкову это надоело, он ухватил какого-то писарчука за плечо и крепко встряхнул:

– А ну, песий сын, говори, что тут такое творится.

– Не спрашивайте, вашбродь, не надо.

– А ну, говори, мерзавец, если жить хочешь, – вконец озверел поручик, еще не совсем стряхнувший последствия вчерашней вечеринки.

– Ах, вашбродь, это все голштинцы.

– Не понял. Зачем голштинцы?!

– Ах, ваше благородие, они снова затеяли скачки по улицам.

– Ну скачки, и что из того? – не понял Ханыков.

Но тут издали донеслись визги, вопли и пальба пистолетная. Писарчук задергался в руках Ханыкова, забился и, вырвавшись, торопливо юркнул в ближайшую подворотню. Петенька недоуменно пожал плечами:

– И чего они все так?

Ответить никто не успел. Из переулка вывернулась кавалькада, всадники, бешено горячившие коней, десяток саней, битком набитых людьми в синих голштинских мундирах да плащах внакидку. Сани были шикарные – медвежья полость, по бортам изукрашены медным чеканным узором, не иначе немецкая работа. Над ними трепыхались на промозглом невском ветру красные флажки с белым крестом – ну до чего же подлый народец, и флага-то своего нет, только датский в герцогстве и имеется. Хотя нет, болталась пара флажков с белым как бы кленовым листом посередине, внутри в желтом круге два синих льва. Позади катила пара саней попроще, в которые офицеры, похоже, запихали полковой оркестр – там гнусаво хрипели горны, брякали барабаны, кажется, даже мелькал жезл тамбурмажора.

Голштинцы были пьяны до изумления, потому что кричали что-то неразборчивое, размахивали саблями и пистолетами. Впрочем, из их воплей складывалось нечто похожее на «Holstein, Holstein ber alles!». Головные всадники пару мгновений покрутились на месте, а потом припустили по Литейному, причем прямо по тротуарам. Вот теперь приятели поняли, почему народ разбегался от голштинских скачек. Хорошо еще сами они успели прижаться к стене, пропуская ополоумевшего всадника.

Саблуков от души выругался, Ханыков его поддержал, Петеньке пришлось не отставать от товарищей и тоже сказать пару ласковых. Но тут он вдруг почувствовал неприятный царапающий взгляд из саней. Петенька вскинулся, но сани уже промчались мимо.

– Черт знает что! – рявкнул Саблуков и от души добавил нечто из жаргона, который используют матерые унтера на занятиях с новобранцами. Хорошо загнул, кудревато!

– Да, вконец распоясались голштинцы, никакой управы на них нет, – согласился Ханыков, отряхивая снег с плаща. – Хорошо бы кто им укорот дал.

– Пойди попробуй, – уныло возразил Окунев. – Они в чести у наследника Петра Федоровича. Ходят слухи, что, когда он взойдет на престол, вообще всю армию перестроят на голштинский лад. Заставят присягать голштинским знаменам, яко принесенным от наследственного владения государя. Вот тогда попляшем.

– Не бывать тому! – вскинулся Саблуков. – Чтобы знамена Петра Великого, кои под Полтавой и Гангутом себя прославили, заменить тряпками голштинскими?! Да чем они знамениты? Тем, что Фридриху Прусскому прислуживают – и только!

– Вот тебя спросить забыли, – так же мрачно возразил Окунев. – Прапорщик Саблуков будет государю-императору указывать, как ему лучше государством Российским управлять.

Но тут снова вдали послышался полоумный кошачий концерт голштинского оркестра и пьяные вопли, только на сей раз к ним примешивался треск пистолетных выстрелов.

– Да что они, вконец с ума сошли, что ли? – с легкой ноткой испуга спросил Саблуков. – Не лучше ли нам убраться подальше, господа?

– Испугался? – съехидничал Ханыков.

Но Саблуков даже не обиделся.

– Я без колебаний поведу свою роту на вражескую картечь, но я не хочу погибнуть в собственной столице под копытами коня какой-то пьяной голштинской гниды. Позорная и бессмысленная смерть получится. Посмотри, как умные люди поступают.

И действительно, прохожие снова шарахались в стороны, прижимались к стенам, взлетали на ближайшее крыльцо, только чтобы не оказаться на пути сумасшедшей кавалькады, которая с криками и гиканьем мчалась обратно. Причем на этот раз время от времени кто-то из голштинцев, особенно пьяный, хватал пистолет и палил по окнам. Но благо всадники были настолько пьяны, что на звон разбитых стекол не оборачивались.

Но не все успели скрыться. Какая-то молоденькая девушка, явно из хорошей семьи, ведь ее сопровождала надменная бонна, явно англичанка по виду, замешкалась неосторожно. Не привыкли хорошенькие девушки к тому, что их лошадьми могут потоптать иноземные унтера. И замерла, бедная, словно гром ее ударил, стоит, смотрит на несущегося красномордого голштинца, хоть бы в какую сторону шагнула. Так нет… А тот рот разинул, глаза выпучил, коня горячит, чтобы вернее ее сшибить.

Даже наши друзья растерялись. Ну никак не предполагали такого поворота, думали: побуянят-побуянят, да и только. Да, всякие там синяки да порванные пелерины, нехорошо, конечно, ну да чего не бывает. Сами не без греха. А тут ведь к смертоубийству идет!

Единственный, кто опомнился, так это Ханыков. Бросился к девушке, прямо под копыта коня, считай, оттолкнул ее в сторону. Девица отлетела да прямо на руки Петеньке, который сразу поставил ее за спину и саблю из ножен потащил, как раз ту самую, которой блюдо рубил. Зато Ханыкову плохо пришлось, сшиб его голштинский конь, послышался треск противный, какой-то влажный, с хлюпаньем, дикий крик, и голштинцы унеслись прочь, гогоча, как безумные.

Наша троица бросилась к лежащему. Лицо Ханыкова казалось даже белее снега, вероятно, потому, что приняло какой-то синеватый оттенок. Его еще сильнее подчеркивала красная струйка крови, сбегавшая из уголка рта. А на епанче совершенно четко виднелись два отпечатка копыт: один на животе, второй на правой стороне груди, и дышал он как-то странно, со стонами.

– В полк надо, к лекарю, – сразу решил Окунев.

Они перехватили первую же карету, которая осмелилась показаться на проспекте после того, как исчезли голштинцы, благо сидевший в ней надворный советник оказался человеком совестливым и понятливым. Он даже предложил сразу перевезти пострадавшего к нему в дом, который, на счастье, находился совсем рядом, потому что долгая дорога и тряска могли дурно сказаться, и затем уже отправить карету хоть за полковым лекарем, хоть за каким другим. После недолгих колебаний предложение было принято, так как Ханыков окончательно впал в забытье и лишь постанывал жалостно.

Петенька уже собрался было прыгнуть на запятки, потому что в карету втиснуться было невозможно, но тут его остановила девица, буквально повисшая на локте.

– Сударь! – возопила она. – Неужели вы бросите меня одну?! Ведь они могут вернуться!

– Что вы, сударыня, ни в коем случае, – возразил Петенька, бросая беспомощный взгляд на Окунева, который уже садился в карету.

– Нет, вы просто обязаны проводить меня до дома. Кто бы только мог подумать, что даже в самой столице могут встретиться такие опасности? Сударь, неужели вы столь бессердечны?

– Но…

В этот момент оглянувшийся Окунев широко ухмыльнулся, хоть сие совсем не приличествовало положению, и махнул рукой:

– Иди! Без тебя обойдемся, все равно там лишние люди не нужны. Оттуда ступай в полк, мы тоже приедем.

– Вот видите! – воскликнула девица. – Теперь у вас просто нет иного выхода.

Петенька вздохнл и капитулировал.

– Кстати, – продолжала трещать девица, – воспитанные люди имеют обыкновение представляться дамам из опасения быть принятыми за невоспитанного парвеню.

– Ах, сударыня, до того ли было. Сами же видели, что сейчас на улицах столицы творится… – вздохнул Петенька. – Однако ж я готов исправиться незамедлительно. Пермского мушкатерского полка поручик Валов, – щелкнул он каблуками.

Девица лучезарно улыбнулась и изобразила книксен.

– Княжна Дарья Шаховская. А это моя бонна мисс Дженкис, Энн Дженкинс… – Княжна завертела прелестной головкой и растерянно спросила: – А где же она?

Увы, английская гувернантка исчезла, как ее и не было. Поэтому Петеньке не оставалось ничего иного, как предложить свою мужественную руку юной княжне, дабы сопроводить ее в родительское гнездышко. Хорошо, что гнездышко оказалось не столь далеко, хотя кто бы такую девицу на другой конец города отпустил.

Гнездышко оказалось солидным домом, хотя и не столь внушительным, как дворец графа Шувалова, который Петеньке приходилось видеть. Сразу при входе их встретила переполошенная стайка девиц – горничные да всякие камер-фрау, которыми верховодила сурового вида дама, оказавшаяся матерью Дашеньки. Девицы сразу оглушили Петеньку стрекотанием: да что, да где, да как, да почему, да зачем. Но княгиня лишь сдержанно поблагодарила, а рассказ о голштинцах оборвала в самом начале, заявив, что молодым девицам неприлично слушать подобное.

Но Дашенька, похоже, думала иначе, потому что никак не могла остановиться, пересказывая всяческие ужасы, причем по ее рассказу выходило, что главным героем оказывался вовсе не пострадавший Ханыков, а Петенька, в одиночку разогнавший злодеев и вырвавший девицу из лап огнедышащего дракона. Этот рассказ вызвал откровенное неудовольствие княгини. Действительно, какие могут быть драконы на Литейном?! Однако обрывать дочку она не стала, а лишь мягко укорила. Кажется, княжне в этом доме позволялось многое. Еще она высказала сожаление, что князя Михаила Ивановича нет дома, дабы он мог лично выразить свою благодарность поручику. Впрочем, она рискует от своего имени пригласить господина поручика сделать визит позднее, потому что не в обычае князей Шаховских оставаться неблагодарными. Дашенька горячо подтвердила, что да-да, наша семья обязательно вас отблагодарит. И при этом так стрельнула глазами, что Петеньке лишь осталось гадать, в чем именно будет заключаться эта благодарность. В общем, в полк господин поручик возвращался в чувствах слегка растрепанных, зато обнадеженный.

В офицерском собрании настроение царило самое мрачное. Вернувшиеся Саблуков и Окунев ходили чернее тучи, злобно огрызались и ни с кем не разговаривали. Выяснилось, что вызванный доктор определил состояние Ханыкова как крайне тяжелое. Его пришлось оставить в доме милосердного самаритянина, чему господин надворный советник был не слишком рад. До таких пределов его милосердие не распространялось, однако ж он не посмел выставить раненого офицера на улицу, тем более что доктор настрого запретил неделю трогать его. Саблуков хорошо заплатил доктору и намекнул самаритянину, что его милосердие потом также будет оценено по достоинству. Кажется, это несколько примирило надворного советника с печальной действительностью.

Сейчас же в собрании самым живейшим образом обсуждали, как именно отомстить голштинцам за столь возмутительное покушение на честь и достоинство русского офицера. Понятное дело, что даже самого последнего обывателя давить на улицах нежелательно, но вот офицеров нельзя, ни в коем случае нельзя. Тем более гвардейских. В общем, решено было на следующий же день вызвать оскорбителей на дуэль. Дело оставалось за малым – выяснить, кто же они такие. Мелькнула было светлая мысль: вызвать на дуэль поочередно вообще всех голштинцев, какие только заимеют наглость высунуть нос из своего Рамбова на питерские улицы, но одобрения не получила. Как ни задирайся, но было понятно, что Петр Федорович не одобрит, если лейб-гвардейцы всю его голштинскую свиту перережут. Хотя – соблазнительно!

В общем, решено было учинить свидетелям допрос с пристрастием участникам событий, но прежде всего сидельцам в австерии. Потому как общим согласием приняли, что это были те самые голштинцы, которые ну никак не успевали отъехать в Рамбов, а остались в городе, дабы продолжить веселье, примерно так же, как поступили наши приятели. Вести оный допрос поручили как раз Петеньке Валову как человеку наиболее трезвому и здравомыслящему, а вдобавок еще и незаинтересованному. Отчислен из Преображенского полка? Отчислен. Значит, будет совершенно беспристрастным. Правда, это означало, что Петеньке придется производить допрос самого себя, что придавало ситуации особую пикантность. Поскольку серьезное дело требовало серьезной подготовки, денщиков отправили за венгерским.

Подготовка прошла успешно, и после второй бутылки Петенька почувствовал себя если не Ушаковым, то Шешковским наверняка. Тайная канцелярия однако! В запале он даже потребовал было принести с конюшни кнуты, но ему задали резонный вопрос: как он намеревается сечь самого себя, ведь допрос-то с некоего Валова начинать надлежало. Поймали неосторожного фендрика, не ко времени пробегавшего мимо, и посадили его протоколистом – заполнять допросные листы.

Когда спустя еще три бутылки, то есть спустя три часа, допросные листы были прочитаны, выяснилось, что почти наверняка бравая компания схлестнулась в австерии с офицерами любимейшего полка наследника-цесаревича – мушкатерского принца Вильгельма. С одной стороны, немного боязно было задевать любимцев наследника, его злопамятность была всем известна, однако ж соблазн был слишком велик. Да и какой гвардеец откажется подергать тигра за усы?! Решено было назавтра отправиться в Рамбов, дабы передать формальный картель. Кому? А вот это было уже совершенно неважно. Гвардейцы решили, что отвечать должны первые три попавших офицера, а уж причину для дуэли найти можно будет в момент. А ежели отыщутся истинные виновники, коих в лицо наша троица помнила более чем смутно, так и вообще прекрасно.

В последний момент кто-то вспомнил о том, что в драке участвовали, да что там – были причиной драки, какие-то корнеты. Может, стоило бы постараться найти их, они смогут сообщить дополнительные сведения. Но тут же посыпались возражения, что-де мальчишки ничего толкового не скажут, да и вообще нет смысла связываться с молокососами, тем более что все уже решено. На том и остановились. Ежели корнетам что-то нужно, они ведь кричали там о кодексе дуэльном и правилах, они сами офицеров найдут. А завтра надлежит приличной компанией отправиться в Рамбов повидать голштинцев, каких бог пошлет.

На следующий день собралась довольно большая компания, причем к преображенцам и мушкатерам совершенно неожиданно примкнула парочка кавалергардов и измайловцев, которым тоже показалось лестным позлить голштинцев. Все собравшиеся прямо-таки пылали боевым духом, подогретым с помощью ренского и венгерского. Погрузивших в пять саней, они с шумом и хохотом отправились в путь, а уже на выезде из города к ним неожиданно присоединилась группа гренадер, которым, как оказалось, все рассказал Саблуков.

В общем, к лагерю голштинских полков в Рамбове подъехала уже внушительная процессия. Какой-то солдатик рядом с кордегардией, вроде как часовой, попытался было вякнуть, но ему дали по шее, отобрали эспонтон и дали по шее второй раз. На шум выскочил майор и начал орать что-то невнятное по-немецки. Пришлось и ему дать по шее, чтобы перешел на человеческий язык. Не помогло. Так по-человечески и не заговорил.

Компания двинулась дальше. Похоже, их появление было замечено, потому что из казармы, выкрашенной в прусские черно-белые цвета, вылетела группа офицеров и направилась навстречу жаждущим мщения русским. Впереди, напыщенный словно индейский петух, шагал какой-то генерал. Во всяком случае, так можно было решить по количеству позументов и аксельбантов. Но нашей компании уже сам черт был не брат, поэтому кто-то из задних рядов довольно непочтительно осведомился:

– А это еще что за гусь?!

Голштинец все прекрасно понял, но предпочел сделать вид, что не услышал реплики. Щелкнув каблуками, он торжественно представился:

– Генерал Эберхард фрайхерр фон Мюникхузен фон Гросс Цаухе унд Камминец. С кем имею честь?

Русские офицеры на мгновение смешались, но потом вспомнили, зачем явились, и вытолкнули вперед Петеньку, решив, что, коль скоро он зачинщик всего дела, ему и ответ держать. Поручик сразу сообразил, что представляться ему совсем не след, может кончиться довольно скверно. Поэтому он предпочел ответить обтекаемо:

– Российской лейб-гвардии офицеры.

При этих словах генерала перекосило, словно он хлебнул уксусу. Однако ж он счел приличным выдавить почти вежливо:

– Мы все верные слуги императрицы и наследника-цесаревича. И нам не совсем понятно, почему господа русские официрен позволили себе такое грубое нарушение субординаций.

– Ваше высокопревосходительство, – начал официальным тоном Петенька, подталкиваемый в спину товарищами, – вчерашним днем в столице имело место прискорбное происшествие. На Литейном проспекте офицерами голштинскими был сбит Преображенского полка поручик Ханыков, какой ныне пребывает при смерти. Мы пришли взыскать с виновника сообразно чести офицерской и кодексу дуэльному.

Генерал посмотрел на него, потом оглянулся, и тут Петенька подметил, что трое или четверо голштинцев шкодливо потупились. Более того, ему даже показалось, что он узнает двоих: один из них участвовал в приснопамятной стычке в австерии, а другой и был тем самым красномордым, который сбил Ханыкова. Генерал внушительно откашлялся и наставительно произнес:

– Вы должен понять ситуация. Это есть национальная гольштейн традицион – конная скачка по городской штрассе. Гордый гольштейн официр должен выразить свой гордость, каковой способ есть поездка по городской штрассе с гольштейн флаг и Schreckschu! Это есть старинный красивый гольштейн обычай. И ничего более.

– Но при этом страдают невинные обыватели.

Фрайхерр фон Мюникхузен фон Гросс Цаухе унд Камминец недоуменно пожал плечами:

– Какой мне есть дело до обыватель? Um so mehr рюсски. Это не есть наш долг – следить за целость обыватель. Наш долг есть честно служить наш герцог, который есть наследник русский престол, который есть органичный дополнений гольштейн княжество, которые есть светоч цивилизаций и культур для Россия, который есть дикий, варварский страна. Полагаю, вы как истинный дворянин разделяете такой мнений. Официр обязан престол, и никто больше!

– Это так, – согласился Петенька. – Однако ж сей случай не подходит, потому что пострадал не обыватель, а офицер лейб-гвардии. Таковое не может быть прощено и забыто. А потому я прошу, почтительно прошу, господин генерал, – он подпустил меду в свой голос, – помочь нам восстановить справедливость и отыскать оскорбителя.

– Каким образ?

– Благоволите приказать своим офицерам, участвовавшим во вчерашних скачках, представиться, дабы мы смогли обсудить с ними вопросы чести. В противном случае пятно ляжет на все голштинские полки, что послужит ущербу чести наследника, коему вы столь усердно служите, – Петенька нашел политичный ход.

Генерал ненадолго задумался, потом еще раз внимательно посмотрел на русских, словно прикидывал, и пролаял что-то по-немецки, но с таким ужасным акцентом, что его поняли только голштинцы. Те, собравшись кучкой, пошушукались недолго, а потом вперед вышли четверо, в том числе и красномордый. Генерал торжествующе и зловеще ухмыльнулся:

– Господа, я полагаю, что вопросы честь может быть решен просто. Вот лейтенанты Кноблох, фон Шеель, Эрхард и капитан фон Заукен. Я полагать, что вы можете решить вопросы честь с ними так, как вам будет угодно. Вы будет удовлетворен.

Петенька даже растерялся и оглянулся, ища поддержки товарищей. Те тоже растерянно переглядывались, не зная, что именно ответить. В предложении генерала заключался какой-то подвох, но какой именно – никто не мог даже предположить. И вообще у Петеньки сложилось впечатление, что для генерала все происходящее не стало сюрпризом и он ожидал визита русских. Почему? Непонятно, но имелось такое странное чувство. На всякий случай Петенька отвесил генералу самый вежливый поклон и сообщил:

– Мне надо посовещаться с друзьями, потому что дело сие касаемо не только до одного меня, но до всех нас.

– Как вам будет угодно, meine Herr, – не менее вежливо ответил генерал.

– Ну и что скажете, господа? – спросил Петенька собравшихся тесным кружком офицеров.

Господа, с одной стороны, слегка озадачились, но с другой – им было совершенно все равно, с кем драться, лишь бы драться. Тем более что и Саблукову начало казаться, что именно красномордый фон Шеель повинен во всем. Поэтому согласились офицеры довольно быстро, возник лишь небольшой спор насчет того, кому именно драться первым. И здесь совершенно неожиданно встрял Окунев, который категорически потребовал, чтобы ему предоставили это право. Что за вожжа попала под хвост обычно спокойному прапорщику, Петенька мог только гадать, хотя догадаться так и не удалось. Спор быстро перешел на повышенные тона, и Петенька уже приготовился было сам принять в нем участие, но вдруг заметил снисходительные ухмылки на мордах голштинцев. Еще бы! Русские заявились, чтобы вызвать их на дуэль, но вместо этого едва не передрались между собой. Пришлось вмешаться, чтобы погасить спор и успокоить разошедшихся офицеров.

Затем последовал вежливый обмен поклонами с голштинской четверкой, и ей выделили те самые сани, на которых прикатили гренадеры. Те разместились в остальных санях, в тесноте, да не в обиде. И все сообщество отправилось к небольшой полянке, которую преображенцы присмотрели по дороге в Рамбов, симпатичная полянка, вполне подходящая для различного рода встреч. Уже по дороге выяснилось, что за спешкой и всеобщей ажитацией забыли захватить с собой полкового лекаря. Но ведь не возвращаться же? Это дурная примета.

Присыпанная легким снежком неровная промерзшая земля прекрасно подходила для дуэли на шпагах, о чем Окунев немедленно заявил голштинцам. Однако ж те, сделав надменные лица, сухо отвечали, что право выбора оружия принадлежит вызванным, а потому они должны немного подумать, особливо же потому, что вызов был совершенно неожиданным. Добавлено было также, что они и так пошли навстречу русским, согласившись уладить спорные вопросы немедленно, без всяких приготовлений. Тогда русские снова принялись ожесточенно спорить, кто будет драться, кроме Окунева, ведь в наличии оказались целых четыре голштинских офицера.

На это голштинцы ответили категорическим отказом, процитировав дуэльный кодекс, в котором четко говорилось: «Один вызов – одна дуэль». Поскольку вызов за вчерашнее был лишь один, то и драться противники будут один на один. Это известие было встречено с крайним неудовольствием, но возражать никто не посмел, против кодекса дуэльного идти будет ущербно для чести, да и просто рискованно. Ну как прознает кто, тогда неприятностей не оберешься, да еще цесаревич припомнит.

Когда после небольших переговоров голштинцы выбрали шпагу, это особенно никого не удивило, но вот то, что дуэлировать вызвался фон Заукен, Петеньку огорчило до чрезвычайности. Он знал, что Окунев владеет шпагой совсем неплохо, и до самого последнего момента надеялся, что драться тот будет с красномордым фон Шеелем. Но, с другой стороны, все, что ни делается, делается к лучшему, у Петеньки остается возможность лично разобраться с этой голштинской гнидой.

Дуэлянты скинули епанчи и мундиры, оставшись только в белых рубашках. Прохладно, конечно, по зимнему времени, но не холодно. Шпага голштинца была, кажется, несколько длиннее, чем шпага Окунева, хотя не настолько, чтобы беспокоиться всерьез. Противники подняли шпаги и медленно закружили смертельный вальс, не решаясь нанести первый удар. Затем голштинец не выдержал, и началось.

Шаг, укол, изящный отбив. Лезвия резко звенели, сталкиваясь. Вальс перешел в нечто вроде кадрили, не столь изысканной, как на вощеном дворцовом паркете, только гораздо более притягательной, потому что кровавой. Два шага вперед, шаг назад, еще два шага наза и снова два вперед. Лезвия выписывали круги и петли, хотя рукояти обеих шпаг оставались практически неподвижны. Высшее искусство – работать одной кистью, не размахивая шпагой, словно склочная баба помелом, и оба противника этим искусством владели в полной мере.

Однако ж дуэль – это не демонстрация своего искусства в фехтовальном зале, и Окунев первым сломал изящный рисунок. Он сделал шаг назад, кажется, нога его все-таки поехала по промерзшей земле, потому что он неловко пошатнулся.

– Donnerwetter! – обрадованно взревел фон Заукен и бросился вперед, нанося такой укол, словно собирался пробить насквозь каменную стену.

Но оказалось, что это не более чем обманный маневр Окунева, он шагнул в сторону, пропуская фон Заукена, и нанес горизонтальный удар в левый бок, однако не успел как следует двинуть шпагу, и все ограничилось глубоким порезом. Белая рубашка голштинца стремительно окрасилась кровью. Он взвыл и молниеносно шарахнулся в сторону, разрывая дистанцию. Все-таки фон Заукен был грозным и опытным противником.

Когда Окунев бросился за ним, намереваясь добить растерявшегося, как он полагал, голштинца, тот даже не стал пытаться отбить круговой рубящий удар сверху, а кувырком ушел в сторону, моментально вскочил на ноги и нанес ответный удар. Теперь уже Окунев спасся лишь тем, что судорожно отшатнулся в сторону, хотя шпага голштинца все равно пропорола ему правый бок. Буквально вершок в сторону – и лезвие пробило бы печень, а так все тоже закончилось болезненным порезом.

Теперь уже оба противника отбросили в сторону изящество и перешли к сабельному фехтованию, обмениваясь рубящими ударами, благо тяжелые шпаги это позволяли. Постепенно становилось понятно, что такой поединок более на руку фон Заукену, который был старше, сильнее и опытнее. Окунев наскакивал на него, словно разъярившийся волк. Голштинец отбивал его удары как бы небрежно, сам почти не атаковал, и пара его выпадов распорола рубашку Окунева, которая теперь вся пропиталась кровью. Раны неопасные, но обидные и болезненные, еще более взъярили молодого офицера. Он даже зарычал, бросился на противника, но теперь уже фон Заукен чуть шагнул в сторону, восьмерка, перевод, короткий свист… и Окунев без стона рухнул ничком, вокруг головы на истоптанном снегу расплывалось темно-красное дымящееся пятно.

Фон Заукен отсалютовал шпагой упавшему и повернулся, намереваясь уходить. Голштинцы, радостно галдя, окружили его, хлопали по плечам, накинули на плечи плащ и направились к саням. Русские чуть было не бросились на них, намереваясь отомстить здесь и сейчас, но пара наиболее трезвых офицеров остановили буянов:

– Господа, успокойтесь! Не забывайте о кодексе дуэльном!

– Так ведь убили!

– Нет, жить будет! Не навзничь упал, значит, выживет, если только успеем к лекарю отвезти.

– В Рамбов?

– Да, сейчас. Будет голштинец поганый его смотреть, скорее вообще постарается убить.

– Перевяжите ему голову поскорее, а то кровью истечет.

– В Питер, в Питер побыстрее!

Петенька смотрел на все это и чувствовал, как внутри у него что-то переворачивается. Кончилась веселая столичная жизнь, в одночасье кончилась. Была развеселая компания, всегда готовая к удовольствиям: вино, женщины, драки – и не стало ее. Сначала Ханыков, теперь Окунев, может, вскоре и еще кто в этот список попадет. Зато теперь у него появилась четкая цель: месть. Кого там генерал называл? Кноблох, фон Шеель, фон Заукен, Эрхард. Петенька их запомнил.

Глава 2

Король Фридрих уже давно пребывал в состоянии непреходящего бешенства, которое летом этого года особливо усилилось. Все шло не так, как он хотел и как он планировал. Вместо серии блестящих побед, на которые он рассчитывал, война то и дело подносила жестокие поражения. Нет, на Западе все шло прекрасно, его генералы исправно били французов там, где только встречали, сам король нанес несколько жестоких поражений австрийцам, которых полагал своим главным противником. Хотя, сказать по правде, австрийцы в ответ больно огрызались и пару раз изрядно потрепали королевскую армию. Зато при Россбахе он нанес такое поражение лягушатникам, что эта битва навечно станет позором Франции. Между прочим, надо сказать, что король охотно думал по-французски, оставляя немецкий язык для команд на плацу, но это совершенно не мешало ему до глубины души презирать легкомысленных французишек. В общем, мелкие неудачи не слишком беспокоили Фридриха, благо нравы европейские позволяли переносить поражение совершенно безболезненно. Сдалась саксонская армия, привели к присяге, выдали новые знамена, поставили своих офицеров – и получилась армия прусская.

Беда пришла с той стороны, откуда король ее совершенно не ожидал, – с Востока. Ну кто мог помыслить, что русский медведь покажет себя таким страшным противником?! Когда русские разгромили фельдмаршала Левальда при Гросс-Егерсдорфе, король не особенно встревожился. Но ведь вслед за этим произошло немыслимое – Восточная Пруссия, которую Фридрих считал своей исконной вотчиной, вдруг взяла и переметнулась под покровительство русской короны. Кто мог ожидать, что эти мерзавцы принесут присягу русской императрице?! Никогда еще самостоятельное царство не было завоевано так легко, как Пруссия. Но и никогда победители в упоении своего успеха не вели себя столь скромно, как русские. Фридрих был вынужден лично заняться этими восточными варварами, королевская армия двинулась навстречу русским. При Цорндорфе он одержал победу, во всяком случае, король твердо убедил себя, что сражение завершилось его победой, несмотря на страшные потери королевской армии. Но эти подлые русские! Нет, никогда они не поднимутся до высот европейской цивилизации. Пленным вполне вежливо предложили вступить в прусскую армию, обещали сытную кормежку и приличную званию плату – так ведь хоть один согласился бы! Саксонцы согласны, баварцы согласны, кроаты согласны, а русские нет. Ну что с них взять – дикари!

Самое же скверное, что даже эта славная победа никак не повлияла на настроения мещан и юнкеров Восточной Пруссии. Никто и не подумал переходить обратно в подданство прусское, это было очень даже оскорбительно. События на Востоке явно вырвались из-под контроля, что совершенно недопустимо в период жестокой войны. Но ведь совершенно недаром Фридриха называют великим. Король ухмыльнулся. Он никогда не принимал официально титул «Фридрих дер Гроссе», но и не протестовал, если так называли за глаза. Не в глаза величали, нет, ни за что, король Пруссии не поддается на низкую лесть. Но если подданные хотят выразить свою любовь и восхищение, почему король должен им в этом мешать? Нет, король Фридрих не тиран какой-нибудь, он уважает мнение народное.

Но такие прозвища просто так не даются, и Фридрих прекрасно освоил сложное искусство правления. Он умело сочетал силу оружия и хитрость, хотя всегда отдавал предпочтение «Ultima ratio regis» – последнему доводу королей, то есть пушкам. Однако ж стоило делам обернуться нелучшим образом, как рыкающий лев тут же превращался в лису, метущую пышным хвостом. Вот и сейчас пришло время очередного превращения. Фридрих помнил бесславную кампанию короля шведского Карла XII, завершившуюся ужасным разгромом при Полтаве, который навсегда похоронил военную мощь Швеции. И ему совсем не хотелось испытать что-то подобное. Россию нужно победить, силой оружия это сделать не удается и, скорее всего, не удастся никогда. Что тогда остается? Правильно, умелая политика.

Король усмехнулся. Нет, не лисой, похоже, придется сейчас обернуться, а ядовитым скорпионом, который тайно подкрадется и ужалит насмерть беспечного противника. Вопрос только, кто именно послужит жалом этого скорпиона и кто будет направлять жало, чтобы оно ударило в нужное время и в нужном месте. О, Фридрих прекрасно понимал значение тайной войны. Он ухмыльнулся, вспомнив, как обиделся принц де Субиз на его фразу: «За принцем Субизом идут сто поваров, я же предпочитаю, чтобы передо мной шли сто шпионов». В этом отношении русские генералы, вроде Апраксина или Фермора, недалеко ушли от ничтожного лягушатника. Они тоже тащат за собой обозы с пуховыми перинами, крепостными оркестрами и любимыми мартышками, но подумать о разведке будущего места боя не в состоянии.

Фридрих задумался, а потом решительно ударил ладонью по столу. Да, именно так он и будет действовать, тем более что в его распоряжении имеется козырной валет, невелика карта, но если ее правильно разыграть, может много пользы принести. А если постараться и сделать его королем… Нет, даже если русским варварам и посчастливилось выиграть пару сражений, это совершенно ничего не значит. Дикие монгольские орды Чингисхана прошли полмира просто потому, что были многочисленны. Если на каждого померанского гренадера приходится по двадцать вонючих калмыков и татар, сделать что-то просто невозможно. Но для того Господь и даровал просвещенной Европе разум, дабы она могла смирять дикие азиатские орды если не штыком, так умом. Толпы вонючих варваров покорно склонятся перед силой просвещенного разума! Правда, говорят, что русские учредили какую-то там Тайную канцелярию. Ну это уж и вообще смешно! Разве русские дикари способны хотя бы приблизиться к высокому искусству тайной дипломатии? До скончания веков – нет! Поэтому России еще предстоит пасть к ногам короля Пруссии.

Граф Петр Иванович Шувалов, жуир и бонвиван, не любил заседания Конференции. Полагал, что это пустая говорильня, изобретенная его недругом канцлером Бестужевым для неведомых пока целей, но, скорее всего, по наущению Венского двора и для его пользы. Давненько слухи ходили, что канцлер более печется об интересах Марии-Терезии, нежели о пользе государыни Елизаветы. Но, как ни старался братец Александр Иванович, не могла его Канцелярия тайных и розыскных дел ухватить за хвост эту скользкую змею, слишком хитер и изворотлив был Бестужев, да и умел влюблять в себя юнцов зеленых. Там подмигнет, тут подшепнет – и все, уверился, дурачок сопливый, что ради России старается. Костьми ради канцлера ляжет, не подозревая, что только за бестужевскую мошну радеет.

Петр Иванович вздохнул. А ведь не денешься никуда, сейчас заявятся гости дорогие. Граф даже фыркнул от раздражения. Не поспоришь, не возразишь – родом не вышел новоиспеченный граф, не с Бутурлиным либо князьями Голицыным и Трубецким знатностью мериться. Конечно, покойный Петр Алексеевич отмечал и приблизил батюшку, но только пропасть до родовитого боярства за десять лет не закопаешь, а Трубецкой так и вообще Рюрикович. Вот и оставалось лишь богатством да роскошью брать.

И то правда, дворец Петра Ивановича на берегу Мойки знаменит был на весь Петербург и обстановкой своей, и лукулловыми пирами. Особо же граф гордился своей оранжереей, где всяческие диковинные фрукты произрастали, другие бояре ананаса в глаза не видели, а у Петра Ивановича их на стол подавали. Экипаж графа сверкал золотом, а, глядя на его английских жеребцов, многие познатнее зубами скрипели, ведь недаром он заплатил безумные деньги за прямого потомка самого Годольфина из конюшни не кого иного, как герцога Кумберлендского. Однако ж графа Петра Ивановича интересовало совсем другое, куда как далекое от скачек и ананасов, недаром же государыня Елизавета его генерал-фельдцехмейстером пожаловала, сиречь главноначальствующим всей артиллерией российской армии. В связи с этим имелись у Петра Ивановича кое-какие мыслишки, однако он пока не знал, можно ли их излагать остальным членам Конференции.

А, кстати, вот и они появляются. Пришел вице-президент Бутурлин, как всегда, с красноватым носом, вероятно, успел с утра причаститься. Прибыл князь Никита Юрьевич Трубецкой – Петр Иванович усмехнулся про себя, когда вспомнил, как фельдмаршал Миних бросил ему в лицо: «Единственно, о чем жалею, что не повесил тебя, вора!» Но в России воров не вешают, особливо если они из князьев. Примчался конференц-секретарь Дмитрий Васильевич Волков, следом за ним братец Александр Иванович, при виде его Трубецкой сразу скривился, не забыл мерзавец дел Тайной канцелярии, от которых спасла его матушка-императрица. Генерал князь Михаил Голицын имел вид важный и озабоченный, еще бы ему спесью не надуваться. А вот когда появились братья Бестужевы, скривился уже сам Петр Иванович. Впрочем, Михаил Петрович уже был назначен послом в Париж, а потому его можно было не брать в расчет, зато с канцлером считаться приходилось всерьез.

– Ну-с, господа, я полагаю, мы можем начинать? – у всех сразу и ни у кого именно спросил Петр Иванович.

Канцлер поднял руку:

– Ни в коем случае. Мы должны дождаться Его Высочества, наследник Петр Федорович обещал сегодня быть.

После этого граф Шувалов скривился, словно ему привелось раскусить хороший спелый лимон из собственной оранжереи. Вот уж кого он меньше всего хотел видеть, так это цесаревича, однако ж были в этом и положительные моменты, ведь наследник терпеть не мог канцлера. Вопрос только в том, насколько одно уравновесит другое. И действительно, вскоре в дверях возникла нескладная фигура в тесном синем камзольчике, члены Конференции поспешно вскочили. Цесаревич прошел к председательскому креслу, неловко переставляя прямые ноги в высоких грубых ботфортах, от которых явственно разило дегтем, дождался, пока все отдадут положенный поклон, и брюзгливо предложил:

– Садитесь, господа, садитесь.

Петр Иванович тихо вздохнул. Его шелковый кафтан буквально сиял золотом и камнями, брабантские кружева… Ну, не скажите, только серебряные. Говорят, что кафтан графа Разумовского тоже бриллиантовые пуговицы украшали, но у Шувалова они, пожалуй, покрупнее. Братец Александр не раз пенял ему, что-де живет не по средствам, но Петр Иванович досадливо отмахивался: пустое, если есть долгу двести тысяч, нужно перехватить еще триста, тогда ровно полмиллиона получится. Хотя заводы уральские изрядную прибыль приносят, но все равно деньги нужны отчаянно, особливо же для новых начинаний.

Петр Иванович встал, откашлялся и произнес:

– Господа, сегодня мы должны решить, как лучше исполнить повеление Ея Величества о привнесении военных действий во владения короля прусского.

– Действительно, – тут же заторопился канцлер, – согласно союзному трактату мы должны оказать всемерную помощь Австрии, дабы совместными усилиями укротить этого хищного волка, терзающего Европу. Ведь он уже проглотил Силезию и Саксонию, кто же станет его следующей жертвой? А наши австрийские союзники уже разбили пруссаков при Колине! Сейчас самое время нанести им новый удар!

Петр Иванович видел, что при каждом новом слове Бестужева цесаревич все больше и больше мрачнеет. Голова его постепенно уходила в плечи, и только длинный нос торчал, словно клюв цапли. Вообще в эту минуту наследник больше всего походил на потрепанную, полинявшую цаплю. Наконец Петр Федорович не выдержал, вскочил и в ажитации закричал:

– Глупцы! На что вы рассчитываете?! Великий Фридрих уже разбил австрийцев при Праге, занял Дрезден, и Саксонии больше нет. Его армия непобедима! Он величайший вождь, выше Цезаря и Александра, Солона и Ликурга! Он сотрет вас в порошок! – Как всегда, когда он терял равновесие, становился заметным грубый немецкий акцент. – Да если бы на то была моя воля, ваш армий давно стояль бы под знаменами der Grosse короля! Это война не нужна России, но лишь врагам ее.

– Но государыня… – заикнулся было Бутурлин.

– Молчать! – взвизгнул цесаревич. – Если бы я был императором, войны этой не было бы, запомните сие хорошенько, господа.

Петр Иванович видел, как помрачнели генералы. Действительно, получается неловкое положение, ведь всем было известно, что у государыни Елизаветы неважное здоровье, и когда корону возложат на Петра Федоровича, еще неизвестно, как дела повернутся. Проиграешь сейчас баталию – накажут незамедлительно, а выиграешь – так жди неприятностей в скором будущем. Вот и выкручивайся как знаешь. Граф Шувалов усмехнулся про себя, он-то сам давно решил, что и как следует делать, но пока не торопился говорить об этом. Для задуманного потребна будет помощь брата Сашеньки, но не дал ему бог ума великого, так что пусть узнает обо всем как можно позднее. И к двоюродному братцу Ивану Ивановичу тоже придется обратиться, он ведь конфидент государыни. Петр Иванович вздохнул. Скверно все-таки, что в решении дел государственных приходится полагаться на всяческих ласкателей.

А цесаревич тем временем продолжал буйствовать:

– Армия прусская непобедима! Выучка ее солдат совершенна и не имеет ни малейшего изъяна! Зольдатен маршируют как идеальный автомат. Вот я долго разбирал уроки великого Фридриха, хотя кто-то еще называл это глюпый игрой в зольдатики. Нет, я изучил искусство победы великого Фридриха! И когда я стану императором, моя армия будет походить на прусскую, солдаты станут не хуже, чем в Потсдаме. Моя голштинская гвардия есть образец, по которому будет вылеплена вся российская армия. Ах, если бы только мне стать прусским полковником! Это ведь мечта каждого немецкого принца.

Петр Иванович постарался подавить нараставший гнев. Вот, оказывается, о чем мечтает наследник российского престола! Но тут снова заговорил канцлер:

– И все-таки мы должны будем перейти к активным действиям. Мало того, что Фридрих напал на Австрию, которая связана с Россией союзным договором, и тем бросил вызов нашей государыне, так нет, его планы идут дальше. Он собирается обменять уже захваченную Саксонию на Чехию, а потом посадит своего брата Генриха на Курляндский престол. После этого Польша превратится в вассала Пруссии, и вот на границах государства Российского появляется новый прожорливый хищник.

– Das ist клевета на благородные помысель короля прусского по привнесению порядка в земли польские, кои терзают смуты, проистекающие от своеволия польского шляхетства, – окрысился цесаревич. – Мы, наоборот, должны всемерно помочь ему истребить крамолу. Фридрих есть естественный союзник России.

Конференция замялась. С одной стороны, возражать канцлеру никто не хотел, в большую силу вошел Бестужев, но и с наследником ссориться не с руки было. Петр Федорович был памятлив, но злопамятен втрое, и неизвестно еще, как оно дальше повернется.

Наконец князь Голицын нашел способ вывернуться:

– Конечно, мы, как верные слуги Ея Величества, обязаны исполнять монаршее повеление, однако ж то должно быть обращено к пользе государства, а не ко вреду. Армия наша пока еще не готова в должной степени, солдаты глупы и необучены, магазейны не построены, а потому при выдвижении в сторону неприятеля армия будет терпеть жестокую нужду. Нет, мы пока еще не готовы к войне.

– Именно! – с жаром подхватил наследник. – Фельдмаршал Миних начал приведение армии в надлежащий порядок и написал новый устав, в коем делается упор на ведение огня. Великий Фридрих одерживает свои победы весьма просто. Его гренадеры делают шесть выстрелов, пока противник делает всего лишь пять, и тем прусская армия как бы получает еще несколько полков в каждой баталии.

– Но государь наш Петр Великий одерживал победы молодецким штыковым ударом, – встрял вдруг князь Трубецкой, молчавший доселе. – Нашей армии всегда был присущ дух наступательный!

– Фу, какое варварство! – поморщился великий князь. – Это мужицкая драка, а не высокое искусство. Нужно беречь обученных солдат, солдат стоит дорого!

– Так то, ваше высочество, ежели он обученный, – как бы в сторону произнес Шувалов. – А наш солдат туп и глуп. Он свою фузею тащит словно дубину и вместо штыка скорее прикладом по голове приласкает. Стреляет раз в году на Пасху, да и то не всегда. Помните, граф Шереметев изволил сказать, что людишков у нас хватит. Хватить-то хватит, только для чего? Для победы может и не хватить.

– Вот, граф Петр Иванович, – с энтузиазмом подхватил цесаревич, – и вы со мной согласны! Я же говорю: нужно их учить, яко моих голштинцев. Образцовое войско!

– И все-таки нельзя забывать заветы Петра, – назидательно произнес Бутурлин. – А вообще-то, господа, не пора ли заканчивать? Все ясно, армии переходить в наступление. Так по сему поводу, я полагаю, можно немножко причаститься…

– Однако даже в славной баталии Полтавской, как вы помните, когда дело до штыков дошло, шведы Новгородский полк опрокинули, и когда бы не вмешательство самого государя, еще неизвестно, чем бы дело закончилось, – снова как бы в сторону произнес Шувалов.

Цесаревич снова обрадовался:

– Вот я снова повторю, что нельзя нам следовать варварским обычаям. Тот же царь Петр всемерно завещал следовать европейскому маниру, прежде всего в организации военной.

– Мы и будем ему следовать, – кивнул Шувалов. – Надобно Артиллерийскую школу, великим Петром учрежденную, привести в надлежащий порядок. После этого наша артиллерия ни в чем не уступит европейской. Полагаю даже, что и артиллерия Фридриха не сможет с нашей тягаться, тем более что у нас есть чем его удивить. Однако на это потребуется время и время, подготовить солдатика не так просто, особенно если приходится вытесывать его из российского Ваньки.

– О да! – с энтузиазмом подхватил великий князь. – Это есть великое искусство: воинская экзерциция. Рюсский мушик не может постигать этот великий искусство. Совершенные экзерциции могут быть достигаемы только в просвещенной Ойропп!

Но его пламенную речь вдруг прервал грубый гогот. Это оказался Бутурлин, выпивши, он никогда не мог промолчать, даже если стоило.

– Ну, это ты, ваше высочество, хватил. Знаешь, у нас на Руси есть поговорка: когда солдат палки не боится, ни в строй, ни в дело не годится. Так что палка капральская истинные чудеса творить может, если только правильно ее приложить.

– Истинно так! – подхватил Петр Иванович. – Вот здесь король Фридрих совершенно прав! – При этих словах Петр Федорович прямо-таки расцвел. – Нужно солдата вышколить так, чтобы он превратился в совершенный автомат! Особливо же это касаемо наших артиллеристов. Солдат не должен думать, на то у нас офицеры имеются, солдат должен исполнять устав и приказ, больше от него не требуется.

– О да! – не выдержал великий князь. – Именно так учит нас великий Фридрих! Безрассудное повиновение есть основа армейского орднунга!

– Это тяжелая задача, – вздохнул Петр Иванович. – С одной стороны, солдат не должен рассуждать, сие верно безусловно. Но с другой – ему же приходится иметь дело с воинской снастью. Ладно там штык, дело немудреное, и Митюха из деревни сгодится, скирды, чай, метал, вот и штыком помашет. Но ведь фузею зарядить и стрельбу плутонгами освоить уже какие-то проблески требуются. А они у Митюхи есть? Не знаю.