Фальшак Троицкий Андрей
Марго показала пальцем на Дашкевича, разметавшегося на кровати. Он пускал слюни и чмокал губами, будто звал женщину вернуться обратно и продолжить любовные утехи.
– Вот, посмотри, если хочешь. Можешь взять карточку на память.
Бирюков разложил фотографии рядами на журнальном столике.
– Какая похабщина, – осуждающе покачала головой Марго, застегнув бюстгальтер, засунула в него деньги. – Не нужна мне такая память.
– А, по-моему, хорошие, высокохудожественные снимки. Если отправить их в «Хастлер», можно запросто получить пятизначный гонорар.
– Не свисти много, мальчик. Нужен «Хастлеру» этот сонный идиот. Господи, три года работаю в эскорт услугах, – девица вздохнула. – Чего только не насмотрелась. Но первый раз меня вызывают за тем, чтобы положить в постель с мертвецки пьяным наркоманом. А потом сфотографировать с ним во всех видах. Извращенцы несчастные.
Бирюков выпроводил девицу. Положил карточки и фотоаппарат в сумку и через десять минут покинул гостиницу.
Он думал о том, первый раунд этой опасной игры остался за ним, но от этого не легче. Первый раунд – не победа. В портмоне Дашкевича триста пятьдесят баксов бумажками, плюс некоторая сумма в рублях, но Бирюков пришел не за мелочью. Его главная добыча – три пластиковых карточки, по которым, несомненно, можно получить искомые тридцать тысяч баксов. Вопрос – как это сделать? Воскресенье – все московские банки закрыты. Но и в понедельник для обналички значительной суммы в банке мало просто предъявить карту, нужно знать ее пин-код, иначе дело кончится не деньгами, а милицией, судом и лагерным сроком за разбой и мошенничество.
Возможно, в воскресный день в столице найдется пара действующих банкоматов. Но и они не решат проблемы. Единовременно можно обналичить не более двухсот, максимум, трехсот баксов. Если снимать деньги несколько раз, с промежутком в пять-десять минут, автомат может заблокировать банковский счет до понедельника. Такова программа, заложенная в большинство этих проклятых машин: тормозить сомнительные операции. Кроме того, для обналички, даже для проверки денежного остатка на счете, нужно знать все те же пин-коды карточек. Вытягивать из Дашкевича номера пин-кодов, угрожая ему пистолетом, не имело смысла. Если он не дурак, то наверняка соврал бы, намеренно перепутал цифры. А он не дурак. Через три-четыре часа Дашкевич очнется, первым делом позвонит в банк дежурному оператору, потребует приостановить действие кредиток.
Что можно успеть за эти жалкие три часа? Сделать покупку. Продавцы дорогих бутиков и ювелирных салонов, как правило, не спрашивают номера пин-кодов. Были бы у покупателя деньги на счете, все остальное – мелочи жизни.
В это воскресное утро заместитель управляющего ювелирным магазином «Две короны» Вадим Петрович Хомич по обыкновению листал газету, устроившись за столом в своем крошечном рабочем кабинете. Кто-то из начальства должен всегда присутствовать в офисе, таковы правила. А это воскресенье для Хомича – рабочее. К концу лета объем продаж падал, большая удача, если в течение дня удавалось продать две-три вещицы. Впрочем, в этот элитный магазин народ с улицы ни в какое время года не валил валом. Сюда приходили люди солидные, обеспеченные мужчины, адвокаты и банкиры, которые могут запросто выкинуть несколько тысяч долларов, чтобы побаловать себя или близкую женщину дорогой побрякушкой.
Хомич перелистывал страницы, предвкушая спокойный день, который закончится поездкой на дачу, где он проведет весь понедельник. И тогда… Хомич не успел во всех деталях представить себе идиллическую картину семейного пикника. Зазвонил колокольчик. Это значит, что старший продавец, находящийся в торговом зале, нажал кнопку, вмонтированную под прилавком. Таки образом, оперативно, без беготни, он дает знать заместителю управляющего, что появился солидный клиент, который собирается приобрести что-то очень ценное. Хомичу нужно срочно появиться за прилавком и сказать пару веских слов, чтобы покупатель не уплыл. Отбросив газету, Вадим Петрович по узкому коридору вышел в зал. Два продавца на своих местах и один посетитель, мужчина лет сорока в светло сером пиджаке, вот и вся расстановка сил.
Посетитель, склонившись над застекленным прилавком, разглядывал гарнитур, колье с изумрудами и пару серег с большими бриллиантами в виде капель, помещенный под пуленепробиваемое стекло. Бирюкова интересовало не качество камней, в котором он не сомневался, а цена гарнитура. Шестьдесят три тысячи долларов с мелочью… Можно ли расплатиться за эти вещицы пластиковыми карточками Дашкевича, хватит ли денег? Большой вопрос.
Если верить секретарю, ее босс приехал в Москву, чтобы присмотреть или купить автомобиль. Присмотреть или купить? Большая разница.
– Интересуетесь гарнитуром? – вкрадчиво спросил Хомич.
– Пожалуй, – кивнул Бирюков.
Стоя по другую сторону прилавка, Хомич внимательно разглядывал пиджак посетителя, его наручные часы и галстук. Вещи недорогие. Все так себе, ширпотреб ниже среднего. Судя по виду, посетитель – человек с весьма скромным достатком, который не может позволить себе купить в «Двух коронах» самые дешевые запонки или заколку для галстука. Но умудренный опытом Хомич, давно взял за правило: здесь, в России, не судить о состоятельности человеке по его внешнему виду и качеству костюма.
– Этот гарнитур – жемчужина нашей коллекции, – заместитель управляющего гордо поднял подборок. – У нас есть более дорогие вещи. Но это – настоящий образец высокого вкуса и ювелирного мастерства. Нитка колье выполнена из белого золота, в нее вкраплены мелкие бриллианты. Сама нитка заканчивается перепонкой, которая, как вы видите, украшена четырехгранным изумрудом. С боков и посередине перепонке еще три безупречных крупных изумруда, напоминающие капли. Над этим произведением трудились лучшие бельгийские ювелиры. Если у вас есть лишние деньги, вложите их в это чудо.
Хомич открыл замок, запустив руку под стекло, вытащил и поставил на прилавок коробку с колье и серьгами, обшитую голубым бархатом.
– Бриллиантовые серьги прекрасно дополняют композицию, – без запинки продолжал он. – Серьги, как и колье, выполнены из белого золота высшей пробы. Камни – чистой воды в виде капель. Нет нарушений геометрии, сколов, искривлений граней. Здесь применен новый тип гранения, изобретенный бельгийцами. Это так называемая бриллиантовая огранка на семьдесят три фацента называется «Хайлат-Кат». Алмазы с бриллиантовой огранкой стоят почти на двадцать процентов дороже так называемой «розочки». Посмотрите, камни светятся изнутри.
Бирюков слушал заместителя управляющего в пол-уха, машинально кивал головой. И ожидал, когда же Хомич сделает паузу, чтобы вставить слово.
– Вы принимаете карточки?
– Да, разумеется, – кивнул Хомяков. – У нас солидная фирма, официальный дилер старейших ювелирных домов Европы. И наши клиенты предпочитают наличным пластик.
– Я возьму этот гарнитур. Признаться, я колебался. Я не самый великий специалист по камушкам. Но вы меня убедили окончательно.
Бирюков полез в карман за бумажником Дашкевича. Расстегнул клапан, вытащил и положил на прилавок карточку «Виза».
– Пожалуйста.
Продавец взял карту, остановился перед кассовым аппаратом. Бирюков, напустив на себя рассеянный вид, склонившись над прилавком, продолжал рассматривать колье и серьги, любоваться, как в свете ламп дневного освещения играют камушки.
– Простите, – продавец вернулся, положил карточку перед покупателем. – Но тут какая-то ошибка. Слишком мало денег…
– Ах, черт, я дал не ту карту, – Бирюков шлепнул себя ладонью по лбу. Он спрятал «Визу» в бумажнике, положил на прилавок «Маэстро». Продавец отошел к кассе.
– К гарнитуру прилагается номерной сертификат бельгийской фирмы, – продолжил Хомич без прежнего энтузиазма. Сомнения в платежеспособности клиента вновь захватили его душу. Он увидел пятнышко от краски на лацкане пиджака Бирюкова, глянул на потертый узел галстука и, не удержавшись, поморщился. – Этот сертификат удостоверяет, что при изготовлении гарнитура были использованы лучшие…
– Прошу прощения еще раз, – продавец вернулся и положил карточку на прилавок. – Здесь очень мало денег… Хватит, чтобы купить кроссовки в спортивном магазине, но для нас…
– Ах, да, конечно, – Бирюков достал платок и прижал его ко лбу. – Виноват. Все моя забывчивость. На прошлой неделе я давал эту карточку жене. Она сделала уйму покупок, заказала мебель для гостиной. У нас новая квартира, поэтому деньги уходят, как вода в песок.
Бирюков протянул продавцу «Еврокард».
– Конечно, новая квартира – это так хлопотно и так накладно, – хмуро кивнул Хомич. – По себе знаю, что такое переезд на новое место. Это, как говориться, хуже пожара…
Хомич взял с прилавка коробку, спрятал ее под стекло витрины, повернул ключ в замке. Левую руку как бы невзначай положил на край прилавка, большим пальцем нащупал кнопку тревожной сигнализации, вмонтированную в столешницу. Он смотрел на Бирюкова и продолжал улыбаться. Этот тип сразу не понравился Хомичу. Его одежда, засаленный галстук, дешевые часы… Все это очень подозрительно. Возможно, это бандит, стянувший кошелек у иностранца. Не ровен час, ради этих пластиковых карточек он убил человека. В этом жестоком мире возможно все.
А Хомич уважаемый законопослушный гражданин. Его долг сообщать в милицию о подозрительных личностях, которые случайно оказались в его магазине. Заместитель управляющего не станет позорить свои благородные седины, честь свой фирмы. Пусть этого молодчика допросят в ближайшем отделении. Пусть он расскажет, откуда взялись карточки, чья кровь пролилась за эти кусочки пластика. С другой стороны двери дежурят два амбала охранника, в маленьком торговом зале натыкали пять камер слежения. Этот тип никуда не денется. Даже если он вооружен и пробьется через охрану, далеко ему не уйти. Здесь самый центр Москвы, до Кремля два шага. Нет, никуда он не денется голубчик.
– Все в порядке, – громко сказал продавец и, прокатав карточку на машинке, вернул ее Бирюкову. – Один момент, я выпишу чек, все оформлю и упакую.
Хомич подавил вздох облегчения. Он снял палец с красной кнопки, повернул ключ, открыв ящик прилавка, поставил голубую коробку с гарнитуром на стекло.
– Вы не пожалеете, что пришли именно к нам, – сказал он. – По секрету скажу: мы не опускаемся до всякой дешевки. До золотых побрякушек, которые годятся только на металлолом. Всяких там цепей, крестов и другой безвкусицы. Всегда будем рады видеть вас.
– Спасибо, – вяло ответил Бирюков и спрятал бумажник в карман. – С удовольствием воспользуюсь вашим предложением.
Теперь строй мыслей Хомича кардинально изменился. Вадим Петрович подумал, что покупатель просто рассеянный человек, прибитый жизнью. Добрый, честный малый. Видно, работает в каком-то крупном банке или торговом доме, делает деньги, света белого не видит. А дома стервозная жена вытягивает из него наличность, как производственный насос. Человеку не досуг поинтересоваться, остатками на карточке. Хомич даже смутился оттого, что еще минуту назад чуть не нажал кнопку тревожной сигнализации. Пришлось бы оправдываться, извиняться. Главное, он упустил бы клиента.
Через полчаса Бирюков вернулся в гостиничный холл, подошел к стойке администратора. Мужчину, дежурившего утром, сменила увядшая женщина с ярко накрашенными губами и приклеенными ресницами.
– Чем могу?
– Я бы хотел оставить пакет для своего приятеля, – сказал Бирюков. – Он приехал в Москву сегодня утром и сейчас отдыхает с дороги. Вас не затруднит передать мою посылку под вечер, часов в пять. В это время мой друг должен проснуться.
– Оставляйте, – женщина надула губы, словно хотела обидеться. – Передадим.
Бирюков положил на стойку большой конверт из плотной бумаги. На конверте он вывел цифру шестьсот двенадцать и фамилию директора комбината минеральных удобрений. Конверт содержал в себе портмоне с пластиковыми карточками, бумажные деньги и несколько пикантных фотографий.
В седьмом часу вечера ожил телефон в номере Дашкевича. Артур Константинович, метавшийся по номеру, как зверь по клетке, сорвал трубку.
– Ты мне больше ничего не должен, – сказал Бирюков. – Мы квиты. Но, возможно, ты придерживаешься иного мнения. Думаешь о реванше. Предупреждаю, если со мной что-то случиться, фотографии, которые ты нашел в конверте, попадут к твоей жене. Думаю, что любовь этой женщины стоит гораздо дороже каких-то несчастных шестидесяти трех тысяч баксов. А? Как ты сам думаешь?
– Ты шантажист, – проорал в трубку Дашкевич. – Просто паршивый шантажист и ворюга. Только посмей отправить эту грязную порнографию моей жене. Только посмей, гнида… Знай, ты еще нажрешься грязи. Меня не возьмешь на этот понт. Ты думаешь, что все кончено. Как бы не так, сука. Мы еще с тобой…
Бирюков, не дослушав, положил трубку.
Средняя школа, построенная полвека назад, переживало вторую молодость. За лето рабочие отштукатурили фасад, покрыли его ядовито желтой краской, и сейчас, в последние дни лета, завершали косметический ремонт первого этажа. Старший следователь межрайонной прокуратуры Олег Липатов, чтобы ненароком не испортить новый костюм, вошел в здание через черный ход, поднялся на второй этаж, по широкому пустому коридору дошагал до двери с табличкой «учительская» и, не постучав, потянул на себя ручку. В большой комнате, где только сегодня расставили рабочие столы, его ждал директор школы Петр Николаевич Власенко, одетый в легкомысленную молодежную рубашку и светлые штаны, и седовласая учительница химии Валентина Павловна Чернова.
– Не опоздал? – спросил Липатов и, посмотрев на часы, убедился, что пришел раньше назначенного времени.
Власенко крепко тряхнул руку следователя, усадил его на прикрытый газетой табурет. Пошире распахнул створки окна, чтобы от запаха свежей краски у гостя не разболелась голова. Учительнице предложил мягкий стул. Сам уселся на широкий подоконник и свесил ноги.
– Возможно, я попусту отнимаю ваше время, – сказал Власенко. – На прошлой неделе мы беседовали о нашем ночном стороже Нифонтове, которого ограбил и убил какой-то подонок. Вы попросили меня звонить, если я вспомню что-то важное, значимое для следствия. Лично я ничего особенного вспомнить о старике не смог. Непьющий, исполнительный, никогда не опаздывал на работу, не сквернословил. Вот и все. Но вот Валентина Павловна…
Директор показал рукой на Чернову.
– Она заметила за покойным некую странность. Пожалуйста, Валентина Петровна, расскажите…
– Однажды я застала сторожа в своем классе, – Чернова говорила тусклым бесцветным голосом. Видимо, она волновалась. Теребила наглухо застегнутый ворот серой блузки и поправляла очки. – Иногда я прихожу в школу задолго до начала занятий. Дело в том, что моя семья живет в стесненных условиях, родился второй внук. Дома не всегда есть возможность подготовиться к урокам. Директор знает о моих трудностях, поэтому Петр Николаевич выдал мне ключ от черного хода. Ну, чтобы я готовилась здесь…
– Да, да, понимаю, – нетерпеливо кивнул Липатов, не любивший, когда собеседники долго разжевывают простую мысль. – Вы могли попасть в школу незаметно. Ночной сторож не видел, как вы входили в здание. Правильно?
– Совершенно верно, – кивнула Чернова. – В тот день я думала, что покойный Нифонтов, как всегда, спит на раскладушке в физкультурном зале. Я закрыла за собой дверь черного хода, поднялась по лестнице на третий этаж. Было темно, я прошла по коридору и остановилась перед кабинетом химии. За дверью горел свет. Накануне я уходила последней. И точно помню, что свет выключала. Все это было так странно… Я даже немного оробела.
Чернова сняла очки и, вытащив из сумочки платок, протерла чистые стекла.
– А затем я вошла в класс. Дернула за ручку двери и увидела Нифонтова. Он сидел за партой у окна. Перед ним стоял микроскоп, он наклонился к окуляру и что-то разглядывал сквозь стекло. Парты оборудованы так, чтобы старшеклассники могли делать простейшие химические опыты. К каждому столу подведена газовая горелка. На столах микроскопы, старые, но вполне пригодные. Реактивы для опытов хранятся в лаборантской, это смежная с классом комната.
– Как отреагировал Нифонтов на ваше появление?
– Ясно, он никого не ждал. Нифонтов смутился, вытащил какую-то бумажку, которую он разглядывал под микроскопом и, скомкав, сунул ее в карман. На столе перед Нифонтовым стояли две реторты с резиновыми пробками, закрепленные в металлических держателях. Одна, кажется, с ацетоном. Вторая с какой-то щелочью. Он так разволновался, что чуть не опрокинул склянки. «Простите», – сказал он. «Вы интересуетесь химией?» – спросила я. «Да как сказать, – он пожал плечами, не зная, что ответить. – Просто любопытство одолело. Хотел в микроскоп посмотреть». Он стоял за партой, как провинившийся ученик и собирался с мыслями. Тут я подошла к двери в лаборантскую. Она была не заперта. «Простите, я каким образом вы открыли этот замок? – я всерьез разозлилась. – Пальцем что ли?» Нифонтов смутился еще сильнее, подошел к двери, пробормотал «простите» и был таков. Эта история показалась мне очень подозрительной. И неприятной.
– Где хранятся ключи от химического кабинета? – спросил Липатов.
– Запасные ключи висят здесь, в учительской, – ответила Чернова. – Застекленный шкафчик, под стеклом ключи с бирками. На бирках номера кабинетов. Сейчас на время ремонта шкафчик сняли. Кроме того, у каждого педагога есть ключ от своего класса. Но ключи от лаборантской хранятся только у меня. Там реактивы, кислоты, горючие вещества. Такие вещи не должны попадать в руки школьников.
– А лаборант?
– У нас нет лаборанта.
– Понятно. Вы застали Нифонтова в классе химии лишь однажды?
– Да, один раз. Но у меня такое впечатление, что Нифонтов еще не раз приходил в лаборантскую. У меня хорошая зрительная память. Я замечала, что некоторые вещи стоят не на своих местах.
– Вы сообщили о том ночном происшествии директору школы?
Чернова снизу вверх посмотрела на Власенко. Вздохнула и протерла очки.
– Сначала я хотела написать докладную на имя директора, – сказала она. – Но передумала. Чего доброго, Петр Николаевич решит, что старуха впадает в маразм. Как говориться, годы берут свое. Но когда Нифонтова убили, а затем следователь прокуратуры появился в школе, разговаривал с директором… Ну, я подумала, что должна сообщить о том происшествии. Возможно, оно имеет какое-то отношение к убийству. Это не мне решать.
Липатов поблагодарил Власенко и Чернову за помощь и ушел. Шагая от школы к метро, он думал, сегодня утром в городской больнице был задержан Максим Жбанов. На несколько дней он пропал из поля зрения, отсиживался у знакомой женщины. Сегодня утром Жбанов позвонил в больницу, где с опухолью гортани лежала его мать, поинтересовался ее здоровьем. «Состояние тяжелое, – ответила дежурная. – Если вы родственник, лучше приехать немедленно». «Я знакомый, – запинаясь, ответил Жбан. – То есть, не ее. Родственников знакомый».
Через полчаса он притопал в приемный покой, где Жбана ждали оперативники. Из больницы его доставили прямо в прокуратуру, и теперь Жбанов мается в ожидании допроса. Впрочем, наивно рассчитывать, что этот малый расколется и сдаст своих подельников, как пустую посуду. Он будет отнекиваться до последнего. И, скорее всего, Жбана придется отпустить на все четыре стороны. За ним установят наблюдение. Телефон девчонки, у которой прячется любовник, завтра поставят на прослушку. Останется запастись терпением и ждать.
Допрос Жбанова Лапатов не оформлял протоколом. Следователь слабо надеялся, что беседа получится доверительной, а лишние бумажки в таком деле помеха. Но из затеи с доверительным разговором ничего не вышло. Жбанов вел себя вызывающе нагло. Развалившись на стуле, он лениво выцеживал из себя ответы, в которых не содержалось даже песчинки полезной информации. Наконец Липатов решил свертывать представление, продолжавшееся около двух часов.
– Какой у тебя род занятий? – спросил Липатов.
– Никакой.
– То есть?
– Никакой.
– Я мечтал стать артистом, – сказал Жбан. – Но мои музыкальные способности испортили преподаватели, еще в музыкальной школе. Короче, я так и не распелся. Но, может быть, это и к лучшему.
– Чем собираешься заниматься? Торговать поддельными долларами, как и раньше?
– Слушайте, я никогда не торговал долларами. Ни фальшивыми, ни настоящими. А если я соскучусь по работе, найду какую-нибудь мужественную романтическую профессию. Устроюсь дворником или ассистентом стоматолога.
– Ну, в этом деле я тебе могу помочь. С работой. Определить тебя лет на восемь в какую-нибудь глухомань на лесосеку. Кормежка на зоне бесплатная. Будешь хорошо вкалывать, на ларек заработаешь.
– Спасибо. Постараюсь сам куда-нибудь приткнуться.
– Тебя еще задерживали с поддельными долларами на кармане. С той поры ты не поумнел.
– Я уже сто раз давал показания по тому эпизоду. Валюту купил возле обменника у незнакомого барыги. Торопился, а у окошка очередь. Дело было перед праздниками. Короче, мне всучили фальшак. Я тут пострадавшая сторона, а из меня хотели сделать обвиняемого.
– Ты передал покойному Нифонтову тысячу зеленых. С какой целью?
– Слушайте, не мучайте Макса Жбанова и сами не надрывайтесь. У вас ничего нет на меня. Я беседовал с каким-то стариком за десять минут до его гибели. Предположим, так оно и было. В чем тут состав преступления? Долларов старику я не передавал. И доказать обратное вы не сможете. Меня могут посадить только в том случае, если прокурор лично подберет судью для процесса, а заседателей привезут из ближайшего дурдома. В противном случае, дело рассыплется. А над вами будут смеяться. Можно попросить сигарету?
– Еще чего? – усмехнулся Липатов. – Может тебе кофе в постель принести?
– Я еще не лег.
– Скоро ляжешь, – пообещал следователь. – Но не на мягкую перину, а в грязную канаву. А рядом будут только крысы, твои выбитые зубы и много крови.
– Угрожаете? Я так и думал: и до этого дело дойдет. Все ограничится психологическим давлением? Или собираетесь меня пытать?
– Ты отстал от жизни. От этих методов мы отказались много лет назад.
– Ох, какой прогресс. А я почему-то был уверен, что вы до сих пор работаете по старинке. Надо же, я ошибался… Я сам в душе человек старомодный. Поэтому прежние методы вашей работы мне как-то ближе, понятнее.
– Напрасно паясничаешь. Люди, с которыми ты работаешь, не дадут тебе умереть естественной смертью. Понял? Сегодня ты не хочешь сотрудничать со следствием. Скоро поменяешь решение, но будет поздно. Ты занимаешься сбытом фальшивой валюты. Крупных сумм. Ты не хочешь назвать подельников. А я и не настаиваю. Но ты прокололся, когда у покойного старика нашли тысячу баксов, которые ты ему передал. Твоей вины здесь нет, так сложились обстоятельства. Но прежней дружбы со своими хозяевами у тебя больше не будет. Максим, ты давно занимаешься сбытом фальшивок, многое знаешь, а теперь попал в нашу разработку. Догадываешься, что с тобой случится в ближайшем будущем? Тебя грохнут не сегодня, так завтра.
– Не все же такие догадливые, как вы, – буркнул Жбанов. – Грохнут… Это еще бабушка на трое разлила.
– Я предлагаю тебе безопасность в обмен на сотрудничество. Несколько вопросов, несколько честных ответов. Я отпущу тебя на все четыре, дам возможность залечь на дно, пока не уляжется пыль.
– Я торгуюсь.
– Ты женат? Дети есть? – спросил Липатов, хотя знал все подробности личной жизни Жбанова.
– Детей нет, – Жбан усмехнулся. – Все недосуг было их наклепать. Насколько я помню, меня угораздило жениться пару или тройку раз. Какая разница, когда все в прошлом.
– Значит, некому будет принести цветы на твою могилу? – сделал неожиданный вывод следователь.
– Я цветы не люблю. Сейчас, при жизни. А после смерти они мне нужны, как собаке трусы.
Липатов достал из ящика стола разовый пропуск, размашисто подписал его, поставил число и время. Кинул бумажку на стол.
– Хрен с тобой, – сказал он. – Ты меня настолько затрахал, что я того гляди рожу какого-нибудь ублюдка. Вроде тебя. Забирай пропуск и проваливай. С глаз моих подальше.
Жбан схватил бумажку. Вскочил со стула и, пятясь спиной к двери, вышел из кабинета. Казалось, следователь скомандует «назад». Но Липатов, кажется, тут же забыл о существовании Жбанова.
Место и время для встречи подобрали не самое удачное. Бирюков долго колесил по каким-то незнакомым улицам, где вместо домов высились прямоугольники складов и фабрик. Труба котельной пускала дым в темно небо. К ночи собрался дождь, низко нависли тучи. Первые тяжелые капли застучали по лобовому стеклу, капоту и крыше автомобиля. Прохожие словно повымирали. Бирюков притормозил у мачты городского освещения, в тусклом свете фонаря увидел указатель поворота и надпись «Брюховский тупик», выведенную краской на проржавевшем листе железа. Кажется, он нашел, что искал. Чертыхнувшись, Бирюков включил фары дальнего света, свернул на узкую дорогу, разбитую тяжелыми грузовиками. С обеих сторон этот черный аппендицит, где два автомобиля разъедутся с трудом, зажали бетонные заборы, поверху которых тянулись нитки ржавой колючки. Темно и сыро, как в водосточной трубе.
Бирюков остановил машину возле покосившихся на сторону железных ворот, которые, кажется, никто не отпирал в последнее десятилетие. Он не выключил фары, не ровен час, какой-нибудь грузовик влетит в него со всей дури, раскатает «жигуль» в лепешку и даже того не заметит. Половина двенадцатого ночи. Архипову самое время появиться, но его до сих пор нет. Бирюков сидел в кресле, поглядывая на кейс, лежавший рядом, на переднем сидении. Ему не нравилось это позднее свидание у черта на куличиках, не нравилась промозглая ночь. Но отказать владельцу галереи «Камея», если тот настаивает на срочной встрече, если хочет получить свой чемодан именно здесь, в городской промышленной зоне, язык не повернулся. Бирюков слушал ночной дождь и размышлял о том, что дела его пока складываются удачно.
Гарнитур с изумрудами и бриллиантами он отнес в крупный антикварный магазин, который скупал у населения ценные ювелирные изделия. «По моему мнению, качество камней безупречное, – сказал приемщик. Битые полчаса этот лысый старик разглядывал драгоценности через увеличительное стекло, а на сертификат бельгийской фирмы даже не взглянул. – Если вы оставите у нас колье и серьги, думаю, сможете выручить за них примерно сорок-сорок пять тысяч долларов. Но сейчас неудачное время для продаж. Летний застой в делах. Если бы вы потерпели хотя бы до середины октября, ваш гарнитур не пролежал на прилавке и недели. И цену можно было поставить чуть повыше. А сейчас… Возможны задержки. Длительные задержки. Кроме того, ценности должен оценить специалист. Мы приглашаем ювелира из Гохрана, он консультирует нас, когда речь идет о дорогих вещах».
Дело кончилось тем, что Бирюков настоял на разговоре с управляющим. «Я хочу получить за эту музыку тридцать штукарей», – сказал Бирюков, когда его проводили в кабинет, где за столом сидел моложавый дядька в вызывающе ярком клетчатом пиджачке. Мужчина назвался Сергеем Сергеевичем. Он выслушал посетителя, снисходительно кивая головой. «Хотеть не вредно», – усмехнулся управляющий и вытащил из верхнего ящика толстую лупу. Через пять минут от иронического настроения не осталось и следа.
Сергей Сергеевич сделался серьезным, даже застегнул вторую пуговицу пиджака. «Тридцать тысяч – это реальные деньги, – сказал он. Видно, наметил будущего покупателя, прикинул навар, который отложится в кармане. – Думаю, вы можете получить эти деньги, скажем, дней через пять. Я немного разбираюсь в камнях, но их должен оценить специалист. Таков порядок. Мы напишем расписку, что ваш гарнитур, ориентировочная стоимость которого тридцать тысяч долларов, взят магазином на комиссию. Договорились? Документы при себе? Вот и хорошо». Бирюков не рассчитывал, что от гарнитура удастся избавиться быстрее, чем за неделю. Он подписал бумаги и с легким сердцем покинул кабинет.
…Около полуночи сквозь пелену дождя прорезался тусклый свет автомобильных фар. Машина двигалась медленно, раскачиваясь, колеса увязали в глубоких колеях. Это была светлая «пятерка» с затемненными стеклами и номером, забрызганным грязью. Автомобиль остановился в нескольких метрах от передка «девятки», мигнул фарами. Бирюков распахнул дверцу, подхватил чемоданчик, наступив в лужу, мгновенно промочив легкие туфли.
Глава шестая
Горящие фары слепили глаза, Бирюков видел, как открылась задняя дверь «пятерки», показался человеческий силуэт. Высокий плотный мужчина в плаще. Через секунду с переднего пассажирского сидения вылез Архипов. Глядя себе под ноги, чтобы не поскользнуться на скользкой грязи и не грохнуться в лужу, медленно двинулся вперед, остановился, протянул для пожатия левую руку. Мужчина в плаще последовал за ним. Когда ладони соприкоснулись, Архипов так надавил указательным пальцем на запястье Бирюкова, что тот едва не вскрикнул от боли.
– Познакомься, – хозяин галереи посмотрел за спину, но руку Бирюкова не выпустил, еще крепче сдавил. – Это мой приятель Ашот. Отдай ему чемодан.
Мужчина в плаще молча кивнул головой и взял кейс.
– Что с тобой? – Бирюков насилу высвободил руку. – Впотьмах на грабли наступил?
Прищурившись, он рассматривал физиономию хозяина картинной галереи. Физиономию изрядно помятую. Рассечение над левой бровью, губы распухшие, под глазом расплылся овал синяка, на скуле запеклась сукровица. Ладонь правой руки кое-как на скорую руку перехвачена серым от грязи бинтом, сквозь который проступают пятна крови. Одет галерейщик так, будто сутками валялся на свалке в обнимку с бомжами. Мятый пиджак в бурых подтеках то ли кетчупа, то ли грязи, несвежая рубашка, засаленный галстук.
– Немного переборщил с этим делом, – Архипов щелкнул пальцем по горлу и подмигнул собеседнику. – Сдуру сел за руль мухой. Поехал за город к одной знакомой…
– И не вписался в поворот?
– Ты догадливый, – Архипов снова подмигнул одним глазом. – Я шел на приличной скорости, вылетел с трассы. И влепился в столб. Не знаю, что со мной случилось. Обычно я пьяный вожу машину лучше, чем трезвый. Но в тот раз просто не повезло. Моторный отсек всмятку. Двигатель чуть не вылетел в салон. Машина, как говориться, не подлежит восстановлению. А я, как видишь, легко отделался. Синяки, порезы от битого стекла.
– Всего-навсего?
– Да, несколько царапин. И всех дел…
– Подушка безопасности сработала?
– Подушки тот автомобиль не укомплектован. А, хрен с этим делом, рассказывать не хочется. На людях появляться с такой рожей не рекомендуется. Все-таки я хозяин картинной галереи, а не подзаборный ханыга. Поэтому сейчас отсиживаюсь, как партизан, у него на даче, – Архипов кивнул на армянина. – Спасибо, приютил. Ты, наверное, знаешь, что такое кавказское гостеприимство. О, такая штука… Если уж попал в гости к кавказцу, к такому человеку как Ашот, очень трудно потом выбраться обратно домой.
– Там пора, – вставил реплику Карапетян. Армянин говорил низким простуженным голосом, явственно звучала нотка раздражения. Видимо, он счел лишними, совершенно неуместными слова о кавказском гостеприимстве. – Тебе пора спать. Врач велел ложиться не позже двенадцати.
– Сейчас, сейчас, – скороговоркой ответил Архипов. – Уже иду. Если встретишь кого-нибудь из наших общих знакомых, скажи, что я почти в порядке. Скоро, как только заживет все это дерьмо, появлюсь на работе.
Ночной ливень не располагал к светской беседе, но Бирюков еще не удовлетворил любопытства. Он стоял ногами в луже, потому что сухого места, куда не кинь глаз, не находилось, стирал с лица дождевые капли, и слушал Архипова, понимая: творится что-то странное, не поддающееся объяснению. Сочувственно кивал головой и спрашивал себя: с какой стати хозяин «Камеи» так безбожно и бездарно врет. При подобной аварии галерейщику обеспечен как минимум двусторонний перелом ребер, с пятого по седьмое включительно. Но ребра целы. И если хорошенько приглядеться, заметно, что свои «царапины» Архипов получил не в один день и час. Разбитые губы подсохли, заживают, а вот отметина над бровью и фонарь под глазом совсем свежие, едва ли не светятся в темноте.
– В конце сентября в «Камее» открывается большая выставка, – сказал Архипов. – Нужно утрясти тысяча и одну проблему. Боюсь, как бы это мероприятие не сорвалось.
Ашот, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, опустив свободную руку в кармане плаща. Кажется, он был недоволен тем, что беседа затягивается и уходит в сторону. Армянин покашливал в кулак, давая понять, что самое время закругляться.
– Еще одна просьба, – сказал Архипов. – Последняя. На днях из Варшавы приезжает тот самый дипломат, ну, которого ты уже встречал на Белорусском вокзале. Не затруднит еще раз съездить за посылкой? Я заказал кое-какие безделушки для своей галереи. Но не хочу в таком виде показываться на глаза Сахно.
– Встречу, – пообещал Бирюков.
– Вот и прекрасно, – оживился Архипов, он попробовал улыбнуться, но на лице выступила гримаса боли. – Я тебе позвоню. Скажу номер поезда и время прибытия.
Он протянул левую здоровую руку для прощального пожатия. Через мгновение Бирюков ощутил в своей ладони то маленький ли камушек, то ли плотно скатанный бумажный шарик. Карапетян похлопал пленника по плечу. Рука Архипова дрогнула, шарик, вывалившись из ладони, упал в дорожную грязь. Бирюков не посмотрел вниз, боясь взглядом выдать себя.
Он остался стоять на дороге, наблюдая, как Карапетян и Архипов садятся в «пятерку», машина, выплевывая грязь из-под покрышек, дает задний ход, осторожно разворачивается. Мигают стоп-сигналы, удаляются фонари. И вот уже темная дорога пуста. Присев на корточки, Бирюков двумя пальцами выудил из лужи бумажный шарик, пропитавшейся грязной водой, запачканный грязью. Скорее всего, это записка, прочитать которую сейчас невозможно, мокрая бумага просто расползется в руках. Бирюков вытащил носовой платок, аккуратно завернул в него бумажный шарик. Залез в машину, чувствуя, что пиджак промок насквозь, а в ботинках хлюпает вода, дал задний ход. И через десять минут выехал на оживленную трассу.
…Закрыв квартиру, Бирюков разделся до трусов, натянув сухую майку и тренировочные штаны. Он налил полстакана водки, разбавив сорокоградусную томатным соком, добавил молотого черного перца. И, размешав пойло пальцем, прикончил его в три глотка. Чувствуя, как тепло расходится в крови, он заперся в ванной комнате, превращенной в фотолабораторию. Положил бумажный шарик на кусок черной гладкой пластмассы, осторожно развернул бумажку пинцетом. Пятидесятидолларовая купюра пропиталась грязной водой, но осталась целой, даже не порвалась по краям.
Бирюков скатал ватный тампон, смочил его в ацетоне, осторожно удалил с банкноты мелкие частицы грязи. Затем взял небольшой стеклянный прямоугольник, положил его поверх банкноты на кусок пластмассы, зафиксировал стекло широким скотчем. Вытащил из ящичка для инструментов лупу с пятнадцатикратным увеличением, включил лампу фотоувеличителя. Бумажка была испещрена мелкими дырочками, если приглядеться, даже без помощи лупы, дырочки легко складывались в буквы, а буквы в слова. Теперь, когда грязь с банкноты удалена, записку Архипова можно прочитать без особого труда. Буквы послания выколоты на бумаге чем-то острым, тонкой проволокой, иголкой или зубочисткой. «Я в беде. Не ходи к ментам. Иди к Максу. Скажи: ты получил телеграмму. Он поможет». Далее следовал номер московского телефона, после которого начиналась новая фраза, но ее Архипову помешали закончить: «Они треб…» Бирюков взял с полочки пачку сигарет, щелкнул зажигалкой и глубоко затянулся.
Если прочитать записку, а затем вспомнить иносказания Архипова, намеки, касающиеся кавказского гостеприимства, его синяки, ссадины, грязную бинт в пятнах засохшей крови… Выводы сделать не сложно. Галерейщик влип в историю, которая может закончится в неглубокой могиле где-нибудь за городом. Но если обстоятельства складываются настолько паршиво, почему он пишет: «Не ходи к ментам?» И кто такой Макс? Бирюков отлепил полоски скотча от стекла, высушил купюру феном и положил ее в бумажник.
Он прошел в комнату, с пола до потолка заваленную картинами, присев на стул, опустил крышку секретера. Достав с верхней полочки конверт из плотной бумаги, высыпал на столешницу сотенные долларовые купюры, которые сегодня днем получил в антикварном магазине за бельгийский гарнитур: колье с изумрудами и серьги с бриллиантами. Ровно тридцать тысяч долларов. Пересчитав деньги, разделил их на две неравные части. Все по справедливости. Двадцать тысяч – доля Бирюкова. Это он сумел зубами вырвать заказ на оформление фойе Дворца культуры, он делал эскизы, утрясал все проблемы с прежним руководителем комбината минеральных удобрений, согласовывал варианты набросков. Десять тысяч – для Павла Ершова, ассистента, который помогал расписывать стену фойе. Через несколько дней он вернется из Краснодара, где гостит у тестя, и получит свои деньги.
Рассовав деньги в два конверта, Бирюков засунул их между словарем художественных терминов и кратким географическим справочником. Здесь же, в секретере, стопкой лежали фотографии Дашкевича, растянувшегося на гостиничной койке в обнимку с проституткой по имени Марго. Пожалуй, карточки можно порвать и выбросить. Впрочем, пусть пока полежат. Кто знает, чего ждать от Дашкевича. Фотографии могут пригодиться.
Бирюков запер секретер на ключ, погасил свет и лег спать.
После обеда в камере «Матросской тишины» чувствовалось какое-то необъяснимое оживление. Николай Осадчий сидел на нижней шконке возле перегородки, за которой булькал неисправный бачок унитаза, и прислушивался к чужим разговорам, ловил каждый звук.
Здешний авторитет по кличке Профессор, щуплый преклонных лет мужчина, всегда неразговорчивый и мрачный, долго шептался в углу с неким Пиночетом, бритым наголо амбалом, на затылке которого была выколота фашистская свастика. Осадчий, хоть и отмотал на Украине два коротких лагерных срока, в «Матросской тишине» был чужаком, едва ли не фраером, который мог приблизиться к Профессору лишь, когда тот поманит пальцем. Но Профессор не баловал сокамерников своим вниманием. Пиночет же нагонял на окружающих ужас. Никто не знал, что написано в его обвинительном заключении, хранившимся в кармане спортивных штанов, но и без очков видно, что на молодце висит не одно мокрое дело. Пиночет был единственным человеком из камеры, кого уводили в следственный кабинет в наручниках и там на время допроса пристегивали к столу.
Сегодня, закончив перешептываться с Профессором, Пиночет, молча ухватил за майку и скинул с верхней шконки какого-то лоха. Забравшись на его место, отвернулся к стене и прохрапел до вечера.
После ужина на нижнюю шконку присел Саша Лобов, молодой человек, востроносенький и щуплый, с которым у Осадчего завязалось что-то вроде дружбы. Лобов обвинялся в убийстве батюшки, служившего в одном из подмосковных приходов, и хищении церковных ценностей. Ночью возле храма, откуда вор пытался вынести несколько икон и серебряную купель, неожиданно появился священник, и сдуру попытался остановить злоумышленника. Лобов бросил на землю корыто и доски, выхватил из-за пазухи нож с длинным трехгранным клинком и нанес попу несколько сквозных ранений в грудь. Наутро священника в рясе, насквозь пропитанной кровью, привезли в районную больницу, там он и скончался, не приходя в сознание.
Лобова задержали, когда тот пытался после окончания футбольного матча в Лужниках сбыть иностранцам почерневшие от времени иконы. Где находится оклады икон, украшенные драгоценными камнями, и куда делась старинная серебряная купель, следствию установить не удалось. Здесь, в камере, Саша Лобов рассказывал, что сам некогда учился в семинарии, откуда был изгнан то ли за вольнодумство, то ли за воровство. К месту и не к месту, даже справляя большую нужду, он поминал Господа Бога. Суд над Лобовым уже состоялся, но чудесным образом бывший семинарист избежал этапа и зоны строгого режима. Эксперты института имена Сербского определили, что он невменяем, то есть страдает тяжелой формой шизофрении. Со дня на день Лобова должны были перевести из «Матросской тишины» в психушку закрытого типа. Осадчий рассудил, что у молодого человека есть на воле влиятельные друзья или очень богатые родственники.
Лобов не был психом, но мучался глубоким надсадным кашлем, харкал в унитаз мокротой с кровью. За прошлую неделю он дважды терял сознание от жары. И вертухаи за ноги вытаскивали бывшего семинариста в коридор, чтобы там, лежа на бетонном полу, он мог отдышаться и придти в себя.
– Кушать хочешь?
Лобов и, не дожидаясь ответа, вложил в ладонь Осадчего ломоть хлеба, покрытый тремя кружками колбасы.
– Спасибо, я отдам, – поблагодарил Осадчий.
Неделю, как он отправил матери письмо, просил собрать ему дачку: соленого сала, сушеной рыбы и папирос без фильтра. Стыдно ему, здоровому лбу, сидеть на подсое у молокососа Лобова.
– Ну, и дела творятся… Жуткие, Господи помилуй. С воли в соседнюю камеру пришла малява.
– Что за малява? – равнодушно спросил Осадчий, перемалывая зубами жесткую колбасу.
– Сегодня ночью одного фраера кончать будут, – Лобов показал большим пальцем себе за спину. – Ну, в той камере, через стену…
– То есть как это, кончать? – Осадчий поперхнулся куском.
– Натурально кончать, во имя отца и сына и Святого духа, – сказал Лобов. – Тот фраер много болтал на предварительном следствии. И вообще… Кому-то на воле он очень не нравится. А тюремная почта, слава Богу, работает лучше московского телеграфа.
– Болтал на следствии? – переспросил Осадчий. Он снова ощутил себя полным ничтожеством. Впервые попав в большую московскую тюрьму, он, как ни старался, не понял здешних порядков. – И за это кончать?
– А что ему, задницу расцеловать? Прости Господи.
– За болтовню не кончают.
– Это ж не я так решил, – ответил Лобов. – Господи, спаси. На воле решили. Семье того мужика, кто исполнит смертный приговор, переведут большие бабки. Очень большие. А ему самому обещают шикарный подогорев, за то, что возьмет на душу такой грех. Дадут все, чего он захочет. Жратва, деньги, – это само собой. Даже циклодол, чтобы чувак торчал целыми днями. И ни о чем таком не вздыхал. Ну, за такие блага кто хочешь кровью испачкается. Любой гад, прости Господи.
Осадчий дожевывал колбасу и ждал, когда мужик, отсыпавшейся на нижнем ярусе, освободит место и можно будет спокойно лечь и вздремнуть. Минута текла за минутой, темнота за окном сгущалась. Осадчий ждал и думал о том, что сам наболтал лишнего прокурорскому следователю. Рассчитывал на поблажки, на одиночную камеру, наконец, на то, что заседатели скостят срок. Но Липатов как сквозь землю пропал, Осадчего не выдергивали на допросы вторую неделю. Видимо, новые показания от него уже не требуются. Осадчего выжали, как тряпку, и заткнули сюда, в эту душегубку, общую камеру с ее волчьими законами.
Последние дни, проведенные среди уголовников, в основном тупых бытовиков, показались вечностью. Гнетущая августовская жара сменилась дождями, которые не принесли облегчения. В камеру, рассчитанную на двенадцать рыл напихали двадцать восемь человек, которые были вынуждены спать посменно на двухъярусных нарах. В воздухе висели нездоровые миазмы, пахло нечистотами, немытыми мужскими телами и хлоркой. Осадчий с нежностью вспоминал девятый тюремный блок, свою одиночку, где дышалось легко, а в горло лезла даже несъедобная баланда. И думал о том, что нужно набраться сил, пережить пару трудных дней и ночей, а там легче станет. Шли разговоры, что днями будет большой этап. Едва ли не треть населения камеры, человек десять, уже осужденных, разбросают по пересыльным тюрьмам. И дышать станет легче.
Около в одиннадцати нижняя шконка освободилась. Осадчий улегся на провонявший потом матрас, подложив под тяжелую голову локоть, и подумал, что какой-то человек в камере через стенку не доживет до утра. Завтра весь день только об этом и будет разговоров: пришили суку. Осадчий зевнул и тут же перешагнул границу между бодрствованием и глубоким сном.
Он проснулся в полете, когда неведомая сила столкнула его вниз со шконки, бросила на пол. Еще не сообразив, что происходит, ударился затылком об пол, пытался закричать, но в зубы ему влепился тяжелый кулак. Крик застрял в горле. Осадчий что-то промычал, открыл глаза. Он лежал поперек камеры, видел перед собой темный потрескавшийся потолок и лица сокамерников, склонившиеся над своей жертвой. Кто-то уселся на его ноги, кто-то навалился на предплечья, крепко прижав руки к полу. Кто-то сдавил виски коленями, словно стянул голову стальным обручем. Кто-то налег на подбородок, чтобы рот Осадчего оставался открытым.
Лобов, широко раздвинув ноги, сидел на его груди, крепко сжимая бока своими жилистыми бедрами. Руками он забрался в раскрытый рот Осадчего, шевелил там пальцами, нащупывая язык. Во рту собиралась кровь, она попадала в бронхи, мешала дышать.
– Ну, не дергайся, ради Бога, – шептал Лобов. – Тебе же лучше, братан. Спокойно. Это же не больно. Ну, вот так… Потерпи, во имя отца, мать твою, и сына, и Святого духа. Лежи, тварь.
На секунду Лобов вытащил руку изо рта Осадчего, поднял ее. Кто-то вложил в пальцы семинариста «мойку», лезвие опасной бритвы, с одной стороны обмотанное изоляционной лентой. Осадчий почувствовал, металлический вкус во рту, лезвие распороло язык, вошло в небо. Снова полоснуло по языку.
– Тихо, пожалуйста, – шептал Лобов. Он покрылся крупной испариной, пот щипал в глаза, капал с кончика носа. Когда Осадчий кашлял, выплевывая изо рта кровь, красные капли попадали на подбородок и шею Лобова. – Ради Господа… Сука, не дергайся, тебе говорят… Лежи мать твою, во имя отца… Господи, что за наказание…
Собрав все силы, Осадчий изогнулся дугой, пытаясь сбросить с себя семинариста. Не тут-то было… Он чуть повернул голову, скосил глаза в сторону. Горела лампочка в железной сетке. К двери приник какой-то жох, он вслушивался в шаги контролера. Осадчий с тоской подумал: когда вертухай подойдет к глазку, повернет «вертушку» и заглянет в камеру, все уже кончится. Давно кончится… Труп засунут под матрас, где он пролежит до побудки. Утром контролеры извлекут окровавленное уже холодное тело, бросят на пол. Затем перетащат в судебный морг. Начнется следствие. Пиночета и Профессора потаскают по следственным кабинетам. Но дело вскоре заглохнет, потому что ни казни, ни убийц в переполненной людьми камере, разумеется, никто не видел. Потому что все дрыхли…
Осадчий чувствовал, что силы уходят от него, рот заполнен горячей кровью. Он кашлял и задыхался. Фигура сидящего на груди Лобова двоилось, уплывала куда-то вверх, к темному потолку, и снова летела вниз. Бритва резала рот.
– Кончай скорей, – откуда-то сверху отозвался Пиночет. Он сидел задом на правой руке Осадчего, не давая тому шевелиться. Руками нажимал на подбородок, чтобы рот жертвы не закрывался. Рожа Пиночета покраснела от натуги, на шее вздулись синие жилы. – Здоровый, тварь. Кончай, я говорю, скорее…
– Сейчас, сейчас, во имя отца, – шептал Лобов. – Никак не ухвачу. Сука, бля, скользкий… Господи, мать твою за ляжку. Ой, бля.
Откуда-то сверху, кажется, с потолка спустилось лицо Профессора, морщинистое, похожее на синий сдувающийся шарик.
– Хватит, хватит, – приказал Профессор. – Режь ему сонники. Режь…
Осадчий хотел сказать какое-то последнее спасительное слово. Но тут почувствовал, что языка во рту больше нет. В пылу борьбы он выплюнул отрезанный язык, сам того не заметив. Он захлебывается кровью, задыхается. Подступает темнота.
Разговор в прокуратуре нагнал на Максима Жбанова такого страху, что два дня подряд он не смел высунуть носа из квартиры любовницы Галины, а на две ночи потерял сон. К утру третьего дня Максим немного успокоился и собрался с мыслями. Что, собственно, произошло? – спрашивал он себя, выпивая вторую чашку кофе и рассеяно наблюдая, как Галя укладывает в сумку харчи и выпивку, купленные накануне для дачной поездки. Если разбираться, ничего страшного не случилось: Максим жив, здоров, мало того, он на свободе. Оперативники ловко подловили Жбанова, выяснили, где находится его лежбище. Четыре дня назад он позвонил в больницу, где вторую неделю валялась мать, а женщина, сообщавшая родственникам о самочувствии пациентов, наврала, будто Варвара Семеновна чуть ли не при смерти. Видно, рядом стоял мент и подсказывал, что нужно говорить в трубку. Жбанов сорвался с места, взял тачку и, как наскипидаренный, примчался в больницу, а там, у входа в главный корпус, его ждали три опера и микроавтобус.
Максима привезли сначала в отдел внутренних дел, затем в межрайонную прокуратуру, но после разговора со старшим следователем Липатовым, неожиданно, без предъявления обвинения, отпустили с миром. Даже подписку не взяли. Максим ожидал от оперов и прокурорского следака любой пакости, самой гнусной провокации, пакетика героина или пары пистолетных патронов, подброшенных в карман. Ведь им, как ни крути, нужен повод для ареста. Но дождался свободы. Из здания прокуратуры он вылетел на крыльях, все никак не мог поверить своему счастью. Рысью промчался квартал по тихой улице, едва не сбив на бегу зазевавшуюся тетку. И наконец понял, что за ним никто не гонится. Жбан сбавил обороты, вытер мокрый лоб, остановил машину и назвал адрес Галины. По дороге завернул в магазин, взял водки и закуски.
И только прибежав сюда, махнув стакан «русской», понял, что радоваться особо нечему. Следователь прав: Жбанов прокололся, передав фальшивые доллары старику Нифонтову. И теперь находится на прицеле у прокуратуры. Разумеется, вины Жбанова в том проколе нет. Но бизнесу пришел конец. Никто из прежних компаньонов не рискнет использовать его в важных делах. Не ровен час, люди, на которых работал Максим, узнают, что того целый день держали в прокуратуре и отпустили с миром. Узнают и спросят: о чем был базар? И если Жбанова подозревают в связи с фальшивомонетчиками, почему он не в изоляторе временного содержания, а на квартире любовницы? Не заложил ли Максим кого-то из знакомых в обмен на свободу, не стукнул ли? Теперь, когда он стал лишним в чужой игре, возможны все варианты, все сценарии. Самые худшие. Недобрые предчувствия росли в душе, как на дрожжах, Максим гнал от себя тревожные мысли, но они возвращались.
На следующий день он получил от любовницы новый мобильный телефон, оформленный на имя ее подруги, и стал названивать в галерею «Камея». Но, странное дело, Архипов не появился на рабочем месте. Секретарь ответила, что босса не было и, видимо, он уже не будет. И где он находится, неизвестно. Забыв о мерах предосторожности, Максим набрал номер домашнего телефона Архипова, затем позвонил на его мобильник. И тут облом, трубку не снимали. Ни на следующий день, ни сегодня утром галерейщик не показался ни в своей «Камее», ни у себя дома. Вопрос: получил ли Архипов посылку на вокзале? А если получил, состоялась ли сделка с теми парнями из Сокольников? Ответить мог только сам Архипов, но где его искать… Вчера Максим понял, что сидеть в четырех стенах, пить водку и сходить с ума от неизвестности, выше его сил. Он позвонил областной строительный главк, где работала Галина, уговорил любовницу с завтрашнего дня выпросить у начальника неделю за свой счет, чтобы пожить несколько дней на даче.
Сейчас Галя, вставшая чуть свет, уже закончила собрать вещи, Максиму осталось покидать в дорожную сумку кое-какие шмотки, и можно трогаться в путь. Звонок тренькнул в тот момент, когда Жбан допил кофе и поднялся на ноги.
– Не ходи, – сказал он Галине. – Сам открою.
Жбан прошел в прихожую, посмотрел в глазок. С другой стороны двери стоял незнакомый мужчина в сером пиджаке.
– Что нужно? – спросил Жбан, не любивший не званных гостей. Не отрываясь, он смотрел в глазок, наблюдая за выражением лица незнакомца, стараясь догадаться, что за персонаж появился на горизонте и каким ветром его сюда занесло. – Картошку продаешь?
– Хочу поговорить, – ответил Бирюков. – Я получил телеграмму от нашего общего знакомого.
Жбан, мгновенно сообразив, о чем идет речь, зажег в прихожей свет, сбросил цепочку. Повернув замок, распахнул дверь.
– Проходи.
– Ты Макс? – спросил Бирюков.
Жбан проворно запер дверь, шагнул к незнакомцу, прижав палец к губам, прошептал в самое ухо гостя:
– Больше ни слова. Пойдем в комнату.
Из кухни появилась Галя. Она остановилась посередине коридора, вопросительно посмотрела на взволнованного Максима, но тот лишь раздраженно махнул рукой:
– Иди, собирайся. Ко мне человек пришел.
Он поманил Бирюкова пальцем, завел в большую комнату, плотно прикрыл дверь в коридор. Показал на кресло, мол, садись. Отошел в угол, где на буфете стояла магнитола, включил радио, врубив звук на полную катушку. Взяв стул, Жбан поставил его рядом с креслом, наклонился к гостю, прокричал ему в самое ухо:
– Я думаю, что за этой хатой следят менты. Наверняка слушают телефон и все разговоры, которые происходят в квартире. Я не знаю, каким способом они это делают. Но современная техника позволяет услышать все, что хочешь услышать.
– Успокойся, – покачал головой Бирюков. – Ты не резидент иностранной разведки. Никто не станет привлекать ради твоей разработки такие силы и средства. Следить, слушать телефон и квартиру… Ради чего? Кому это надо?
– Если ты ни хрена не понимаешь, лучше помалкивай. Я говорю: меня пасут и слушают. Поэтому я не могу больше тут оставаться. Прямо сейчас уезжаю на дачу к своей бабе. Ты ее в коридоре видел. Поэтому рассказывай коротко, в телеграфном стиле. Что с Архиповым?
– Коротко не получится, – прокричал в ответ Бирюков. – Архипов передал мне записку. Написал номер телефона. Он пишет, чтобы не ходил к ментам, обратился к тебе. Вчера я оборвал телефон той девчонки, но никто не снимал трубку. Я выяснил твой адрес по телефонному номеру и пришел сюда.
– Я не подхожу к телефону. Сам звоню кому надо. Что с Архиповым?
Бирюков пересказал свою историю, начав с того дня, когда он пришел в картинную галерею «Камея», чтобы забрать свою непроданную картину, а вместо ее получил двести пятьдесят долларов. И закончил позавчерашним вечером, когда в темном проезде рядом с промышленной зоной передал в руки кавказца по имени Ашот чемоданчик и нашел в дорожной грязи записку от Архипова – пятидесяти долларовую купюру с выколотым на ней текстом.
Глава седьмая
Жбан долго мял ладонью подбородок. Наконец встал со стула, прошелся по комнате, выключил радио и сел на прежнее место. Он поманил Бирюкова пальцем и прошептал в ухо:
– Слушай, ты человек посторонний. Поэтому не лезь в это дерьмо. Тут свои законы выживания. Каждый идет на дно или выплывает наверх по одиночке. Если я хоть пальцем пошевелю, чтобы помочь нашему знакомому, считай, я спекся. В прокуратуре под меня копают. Я совершу хоть одну ошибку, меня прихлопнут, как муху. Надо мной висит десять-двенадцать лет лагерей с конфискацией. Но конфискация это так, мелочь… Потому что две пятилетки за забором я не протяну, сдохну. Ты сам должен понимать такие вещи.
Читать бесплатно другие книги:
