В мгновенье ока (сборник) Брэдбери Рэй

Последние почести

Гаррисон Купер еще не вступил в пору старости: ему исполнилось всего тридцать девять; на таком рубеже сорок лет – это уже горячо, а тридцать – холодно; разница весьма серьезная, не только в смысле температуры, но и в смысле мироощущения. Человек незаурядных, даже блестящих способностей, он не связал себя брачными узами и не собирался этого делать, не завел детей, которых мог бы с чистой совестью признать своими, а посему располагал свободным временем; однако летним утром 1999 года он почему-то проснулся в слезах.

– Что такое?

Выбравшись из постели, он подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть мокрое лицо, понять причину грусти и выяснить истоки печали. Как ребенок, в котором переживания разжигают любопытство, он нарисовал свою собственную карту, но среди бескрайних пустынь тоски не смог найти столицу отчаяния – и пошел бриться.

Это не помогло: у Гаррисона Купера обнаружился тайный запас меланхолии, которая даже во время бритья стекала ручейками по намыленным щекам.

– Господи, как на похоронах! – воскликнул он. – Но вроде бы никто не умер?

На завтрак он, вопреки обыкновению, съел недожаренный тост, а затем отправился к себе в лабораторию, надеясь, что Тайм-Ровер подскажет, почему из глаз текут слезы, когда для этого нет видимых причин.

Тайм-Ровер? Ах да.

Дело в том, что после тридцати Гаррисон Купер посвящал большую часть времени разработке схем невообразимого прошлого и неизведанного будущего. Фантазии мужчин обычно реализуются в виде машины, которая прекрасна, как женщина. Гаррисон Купер направил свои мечты в другое русло: из воздуха и раскатов грома он создал свое собственное средство передвижения и назвал его машиной Мёбиуса.

Краснея от наигранного безразличия, он объяснял знакомым, что берет полосу прошлого и полосу будущего, а потом скручивает их на пол-оборота в точке настоящего, чтобы образовалась односторонняя петля. Вроде тех бумажных восьмерок, которыми в девятнадцатом веке забавлялся математик А. Ф. Мёбиус.

– Ну конечно, Мёбиус, – начинали мямлить знакомые.

А про себя ужасались: «Караул. Надо уносить ноги».

Гаррисон Купер не принадлежал к числу одержимых ученых, но был безнадежным занудой. Не заблуждаясь на сей счет, он с некоторых пор отгородился от мира, чтобы завершить работу над машиной Мёбиуса. В то странное утро, когда у него из глаз дождем катились холодные капли, Гаррисон Купер вперился взглядом в эту хитроумную штуковину – чтоб ей пусто было – и силился понять, что же мешает ему ликовать и радоваться жизни.

Его мысли прервал звонок в дверь лаборатории: оказалось, это редкий гость – настоящий курьер компании «Вестерн юнион» на настоящем велосипеде. Гаррисон Купер расписался в получении телеграммы и собирался было прикрыть дверь, но заметил, что парнишка жадно разглядывает машину Мёбиуса.

– Что это? – воскликнул он.

Гаррисон Купер отступил в сторону и позволил пареньку обойти машину кругом; взгляд посыльного скользил то вверх, то вниз, то вбок по громадной обтекаемой восьмерке из меди, латуни и серебра.

– Как я сразу не догадался! – вскричал наконец мальчишка, просияв улыбкой. – Это же машина времени!

– Глаз-алмаз!

– Когда вы отправляетесь? – спросил паренек – В какие края? Кого хотите повстречать? Вам нужен Александр Македонский? Цезарь? Наполеон? Гитлер?

– Боже упаси!

Парнишка сыпал именами, как по списку:

– Линкольн?

– Уже ближе.

– Генерал Грант! Рузвельт! Бенджамин Франклин?

– Франклин? Пожалуй!

– Везет же некоторым!

– Кому, мне? – ошеломленный, Гаррисон Купер заметил, что машинально кивает головой. – Воистину, мне повезло, да еще так неожиданно…

Неожиданно ему открылось, почему с утра пораньше у него глаза оказались на мокром месте.

Он схватил паренька за руку:

– Спасибо, дружок. Ты для меня – прямо катализатор.

– Я для вас кота… – что?

– Подействовал на меня, как тест Роршаха: заставил разглядеть мой собственный список! А теперь без лишнего шума – быстро на выход. Ты уж не обижайся.

Дверь захлопнулась. Гаррисон Купер метнулся в библиотеку, схватил телефонную трубку, набрал номер и в ожидании ответа стал шарить глазами по книжным полкам, вмещавшим добрую тысячу томов.

– Да, да, – бормотал он, вглядываясь в прекрасные заглавия, тисненные золотом. – Не все, конечно. Двое, трое, от силы четверо. Алло, Сэм? Сэмюель! Можешь быть у меня через пять минут? А лучше через три! Это крайне важно! Приезжай!

Он бросил трубку и приблизился к полкам, чтобы дотянуться до книг.

– Шекспир, – пробормотал он. – Вильям-Вилли, уж не ты ли?

Дверь лаборатории открылась, и Сэм, он же Сэмюель, заглянув внутрь, остолбенел.

В самом центре огромной восьмерки Мёбиуса, поставив рядом корзину с провизией, восседал Гаррисон Купер в кожаной куртке и начищенных ботинках; он согнул руки в локтях и нацелился пальцами на кнопки электронного управления.

– Играешь в Линдберга80? Не хватает только шлемофона и защитных очков.

С самодовольной усмешкой Гаррисон Купер извлек откуда-то недостающую экипировку и тут же нацепил ее на себя.

– Поднять «Титаник», чтобы затопить его вновь! – Сэмюель сделал несколько размашистых шагов и остановился перед красавицей машиной лицом к лицу с ее эксцентричным хозяином. – Ну, Купер, что на этот раз? – прокричал он.

– Сегодня утром я проснулся в слезах.

– Вот те раз! А я на сон грядущий читал вслух телефонный справочник. Отлично помогает!

– Не знаю, не знаю. Мне ты читал вслух совсем другое – вот это!

Купер протянул гостю книги.

– Ну да! Мы бухтели, как два филина, до трех ночи и опьянели без вина от английских и американских классиков.

– Вот потому-то у меня и потекли слезы!

– Почему?

– Да потому, что их больше нет. Потому, что они умерли безвестными, непризнанными, потому, что, как ни прискорбно, некоторым из них воздали должное только после тысяча девятьсот двадцатого года – начали их переиздавать и превозносить до небес!

– Хватит болтать, ближе к делу, – сказал Сэмюель. – Ты меня для чего позвал: чтобы проповеди читать или чтобы совета попросить?

Гаррисон Купер выскочил из своей машины и затолкал Сэмюеля в библиотеку.

– Для того, чтобы ты помог мне проложить маршрут!

– Маршрут? Маршрут!

– Я отправляюсь в путешествие, в далекие края, в Большое Литературное Турне! Армия спасения81 в лице одного человека!

– Будешь спасать жизни?

– Не жизни: души! Что проку от жизни, если душа мертва? Нет, не вставай! Назови-ка мне тех писателей, из-за которых мы не спали ночь напролет, из-за которых у меня наутро потекли слезы. Вот бренди. Пей! Сможешь вспомнить?

– Конечно!

– Составь для меня список! Начнем с Меланхолика Новой Англии. Чудом не утонул на море, жил унылым затворником – потерянная душа шестидесятых! Так, о каких еще печальных гениях мы толковали?

– Боже мой! – вскричал Сэмюель. – Так вот куда ты собрался? О Гаррисон, Гарри, ты просто чудо!

– Помолчи! Ты помнишь, как пишутся юморески? Сначала смеешься, а потом начинаешь думать в обратном направлении. Поэтому давай поплачем, а потом отследим источник наших слез. Поплачем по киту, чтобы наловить мелкой рыбешки.

– Кажется, прошлой ночью я читал что-то из…

– Ну-ну?

– А потом мы говорили о…

– Дальше.

– Так…

Сэмюель сделал большой глоток бренди. Горло обожгло как огнем.

– Записывай!

Они все записали и бросились назад.

– Что ты будешь делать, когда доберешься до места назначения, профессор-библиотекарь?

Гаррисон Купер, вновь устроившийся в тени своей великолепной парящей ленты Мёбиуса, рассмеялся и закивал:

– Хорошо сказано! Гаррисон Купер, д. ф. н. Деятель филологической нивы! Исцелитель старых знаменитостей, потерявших волю к жизни из-за нехватки человеческого тепла, признания, пьянящей похвалы. Они живут в моем сердце; их имена всегда у меня на устах. Скажи «ах!». До встречи! Прощай!

– С богом!

Он рванул на себя какой-то рычаг, повернул тумблер: металлическая спираль затрепетала, как бабочка, – и вдруг исчезла.

Через мгновение машина Мёбиуса скрутила все свои атомы – и вернулась.

– Вуаля! – вскричал Гаррисон Купер, разрумянившись и сверкая глазами. – Вот и я!

– Так быстро? – воскликнул его друг.

– Здесь прошло не более минуты, а там – долгие часы!

– У тебя получилось?

– Смотри! У меня есть доказательства!

По его лицу катились слезы.

– Что там произошло? Ну, говори же!

– Вот, и вот, и вот!

Гироскоп вращался, лента торжественно продолжала безостановочное движение по спирали, тяжелая портьера, подобно призраку, витала в воздухе, а затем, тяжело вздохнув, опустилась.

Книги сыпались, как с библиотечного конвейера, опережая звук шагов; затем появились наполовину различимые башмаки, окутанные туманом ноги, туловище и, наконец, голова человека, который, невзирая на то что лента вновь закрутилась по спирали и растворилась в пустоте, склонился над книжными переплетами, греясь у них, словно у очага.

Он касался пальцами книг и прислушивался к колебаниям воздуха в сумеречном коридоре; откуда-то снизу доносились голоса людей, сидящих за ужином, а из-за распахнутой двери веяло едва уловимым запахом болезни: этот запах то накатывал волной, то отступал, то выветривался из комнаты, то возвращался, будто повинуясь неровному дыханию больного. Между тем в мире тихого благоденствия слышался вечерний перезвон тарелок и столовых приборов. Коридор и лестничная площадка пустовали. Но в любой момент кто-то мог подняться наверх в эту мрачную палату, неся на подносе ужин для лежащего в полудреме больного.

Гаррисон Купер осторожно распрямился и проверил, не идет ли кто-нибудь по лестнице, а затем, взвалив на себя сладкое бремя книг, перешел в ту комнату. По обеим сторонам кровати горели свечи; умирающий лежал на спине, вытянув руки вдоль тела: его голова утопала в подушке, закрытые глаза ввалились, а губы были плотно сжаты; казалось, он молит, чтобы на него обрушился потолок вместе со спасительной смертью.

Услышав, как Гаррисон Купер раскладывает книги по краям постели, старик очнулся: у него вздрогнули веки, пересохшие губы приоткрылись, ноздри со свистом втянули воздух.

– Кто здесь? – прошептал он. – Который час?

– «Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта, всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее», – тихо ответил путешественник, стоя в изножье постели.

– Что-что? – зашептал лежащий на постели старик.

– «Это у меня проверенный способ развеять тоску и наладить кровообращение»82, – процитировал гость, подкладывая по книге под ладони умирающего, чтобы дрожащие пальцы могли ощупать переплеты, отстраниться и пробежать по строчкам, как по шрифту Брайля.

Одну за другой незнакомец показывал ему книги: обложки, страницы, титульные листы с разными датами – нескончаемой вереницей плыли издания этого романа, чтобы навечно пристать к далеким берегам будущего.

Больной задержал взгляд на всех по очереди переплетах, заглавиях, датах, а потом уставился на чужое просветленное лицо и ошеломленно выдохнул:

– Никак это странник? Видно, путь был долгим?

– Разве годы заметны? – Гаррисон Купер наклонился к старику. – Итак, я принес Благую Весть.

– Такого достойны лишь безгрешные, – прошептал старик. – А меня, придавленного могильной плитой из никчемных книг, безгрешным не назовешь.

– Я пришел, чтобы отодвинуть могильную плиту. Принес новости из далеких краев.

Глаза больного обратились к книгам, накрытым его дрожащими ладонями.

– Они и вправду мои? – прошептал он.

Путешественник серьезно и торжественно кивнул, но на его лице вскоре заиграла улыбка, потому что черты старика потеплели, а глаза и уголки рта ожили.

– Так значит, есть надежда?

– Конечно!

– Верю. – Старик сделал глубокий вдох и вдруг спросил: – А тебе какая забота?

– Я привязан к тебе всей душой, – отвечал незнакомец, стоя в изножье постели.

– Но ведь я тебя не знаю, любезный!

– Зато я тебя знаю от левого борта до правого, от форштевня до кормы, от клотика до палубы, знаю каждый день твоей долгой жизни, вплоть до этого мгновения.

– О сладостные речи! – воскликнул старик – В каждом слове, в каждом взгляде – высший смысл. Но разве такое возможно? – Под старческими веками блеснули слезы. – В чем тут дело?

– Дело в том, что я и есть высший смысл, – произнес путешественник. – Я прошел долгий путь, чтобы сказать: твои труды не пропали даром. Кит опустился на дно совсем ненадолго. Настанет год, пока еще затерянный в дымке времени, когда у твоей могилы соберутся великие и прославленные, простые и безвестные, чтобы сказать в один голос: он оживает, он поднимается, он оживает, он поднимается! – и белая громада всплывет на свет, и великий ужас восстанет навстречу шторму и огням святого Эльма, и ты тоже восстанешь из бездны: вы будете неразделимы, ваши голоса сольются воедино, и никто не сможет сказать, где умолк один и зазвучал другой, где ты остановился, а он пошел бороздить белый свет, чтобы в вашем общем фарватере поднималась безымянная флотилия из кораблей-библиотек, чтобы хранители и читатели книг толпились в доках и провожали вас в далекие скитания и ловили ваш одинокий крик в три часа штормовой ночи.

– Боже правый! – воскликнул старик, укутанный в саван сбившихся простыней. – Объясни, путник, объясни! Неужели это не выдумки?

– Клянусь душой, клянусь кровью сердца. Вот тебе моя рука. – Гаррисон Купер сжал ладонь умирающего. – Пусть эти подарки будут с тобою до гробовой доски. Перебирай страницы, как четки. Не говори никому, откуда они взялись. Насмешники могут вырвать это утешение из твоих рук. Сегодня ночью, в предрассветной темноте, повторяй вместо молитвы простые слова о том, что ты будешь жить вечно. Ты бессмертен.

– Довольно, не продолжай! Замолчи.

– Я не могу молчать. Выслушай. Твои пути будут отмечены огненными чудо-тропами: в Бенгальском заливе, в Индийском океане, от мыса Горн до берегов вечности. Этот огонь будет светить всем живущим.

Он еще крепче сжал руку старика.

– Клянусь. Настанет срок – и миллионы людей потянутся к твоему надгробию, чтобы почтить твою память и воздать тебе почести. Ты слышишь меня?

– Бог свидетель, ни один священник не сумел бы так меня утешить. Смогу ли я спокойно умереть? Теперь – да.

Путешественник отпустил руку старика, и тот вцепился в книги, лежащие по бокам кровати, а незнакомец без устали открывал другие тома и вслух объявлял даты:

– Тысяча девятьсот двадцать второй… тридцатый… тридцать пятый… сороковой… пятьдесят пятый… семидесятый. Тебе видно? Ты понимаешь, что это значит?

Он поднес последнюю книгу к глазам старика: пылающий взгляд обратился к надписи, пересохшие губы раскрылись:

– Тысяча девятьсот девяностый?

– Эта книга – твоя. Ее издадут через сто лет.

– Боже правый!

– Мне пора. Но я хочу слышать твои слова. Глава первая. Читай!

Горящий взгляд заскользил по строчкам. Старик увлажнил губы, всмотрелся в текст и наконец прошептал, не в силах сдержать слезы:

– Зовите меня Измаил83.

Выпал снег, потом еще, потом еще больше. В рассеянном свете с шумным шелестом завертелась серебряная лента, и из тумана Времени появился странствующий библиотекарь с котомкой книг. Лента, вращаясь, входила в стену, словно разрезая припорошенную снегом булку, а путешественник, обретая телесность, проникал в больничную палату, белую, как декабрь. Там, забытый всеми, лежал несчастный; лицо его было бледнее снега и зимнего ветра. Он был вовсе не стар, но метался в предсмертной лихорадке, и его пропитавшиеся потом усы прилипли к верхней губе. Наверно, он не почувствовал, как воздух рядом с его постелью расступился, чтобы впустить посланника. Больной не открывал глаз; дыхание с трудом вырывалось из груди. Руки, вытянутые вдоль туловища, не дернулись навстречу принесенным дарам. Казалось, он уже покинул этот мир. И только при звуках незнакомого голоса его глаза дрогнули под сомкнутыми веками.

– Тебя забыли? – спросил голос.

– Как будто меня и не было на свете, – отвечал прикованный к постели.

– И ни разу не вспоминали?

– Только… только раз… во Франции.

– Неужели ты не написал ни строчки?

– Ничего стоящего.

– Чувствуешь, какую тяжесть я положил на твою постель? Не смотри, просто потрогай.

– Могильные плиты.

– Нет, это не могильные плиты, хотя на них начертаны имена. Тут не мрамор, а бумага. Здесь есть даты, но это день грядущий и следующий за ним, и день, который придет десять тысяч дней спустя. На каждом переплете – твое имя.

– Не может быть.

– Это правда. Позволь, я прочту тебе названия. Слушай: «Маска…

– …красной смерти».

– «Падение…

– …дома Эшеров»!

– «Колодец…

– …и маятник»!

– «Сердце…

– «Сердце-обличитель»! Мое сердце! Сердце!

– Повторяй за мной: ради всего святого, Монтрезор84!

– Все это странно.

– Повторяй: Монтрезор, ради всего святого!

– Ради всего святого, Монтрезор.

– Видишь это заглавие?

– Вижу!

– Прочти дату.

– Тысяча девятьсот девяносто четвертый. «Амонтильядо». И мое имя!

– Точно! А теперь тряхни головой. Пусть на шутовском колпаке зазвенят бубенчики. Я принес раствор, чтобы укрепить последний камень. Надо торопиться. Сейчас вокруг тебя сомкнутся стены из твоих собственных книг. Когда к тебе придет смерть, как ты ее встретишь? Восклицанием и словами?..

– Requiescat in pace?

– Повтори.

– Requiescat in pace!

Тут налетел Ветер Времени, и комната опустела. На смех больного в палату прибежали сестры милосердия: они попытались завладеть книгами, под весом которых надежно покоилась радость.

– Что он такое говорит? – воскликнул кто-то.

Спустя час, день, год, минуту по шпилю одного из парижских соборов пробежали огни святого Эльма85, темный переулок озарился голубоватым отблеском, на углу возникло легкое движение, и невидимая карусель ветра закружила опавшую листву; где-то на лестнице послышались шаги – человек поднимался к дверям каморки, окна которой выходили на оживленные кафе, откуда звучала приглушенная музыка; на кровати у окна лежал высокий бледный мужчина, который не подавал признаков жизни, пока не услышал поблизости чужое дыхание.

Тень гостя оказалась совсем близко: стоило ему наклониться, как свет, падающий из окна, позволил различить его лицо и губы, которые приоткрылись, чтобы набрать воздуха. С этих губ слетело одно-единственное слово:

– Оскар?86

Другая дорога

Воскресным утром они въехали в зеленую зону, оставив далеко позади алюминиевый город, и все время смотрели на небо, которое тоже вырвалось на свободу и двигалось вместе с ними, словно незнакомое озеро в знакомом месте, невыразимо голубое, с белыми барашками пены.

Сбросив скорость, Кларенс Трэверс подставил лицо свежему ветру и запаху скошенной травы. Он взял за руку жену и обернулся к сыну с дочкой, которые впервые в жизни не дрались на заднем сиденье – по крайней мере, в этот миг; машина двигалась от одного тихого и прекрасного местечка к другому, отчего начинало казаться, что этому зеленому воскресному роскошеству не будет конца.

– Какая благодать, – сказала Сесилия Трэверс – Сто лет не выбирались на природу. – Муж почувствовал, как ее рука ответила на его прикосновение и тут же полностью расслабилась. – Не могу забыть этих дамочек, которые вчера, не допив коктейлей, хлопнулись в обморок от духоты, – вот ужас-то!

– Действительно ужас, – согласился Кларенс Трэверс – Но как бы то ни было – вперед!

Он нажал на педаль газа и прибавил скорости. Совсем недавно, на выезде из города, обстановка была довольно нервной, машины пронзительно сигналили и подталкивали их туда, где, если очень повезет, можно было найти островки зелени, пригодные для пикников. Оказавшись на скоростной полосе, он с риском для жизни перестроился в крайний правый ряд, и через некоторое время скорость удалось сбросить до пятидесяти миль в час, что было уже почти комфортно. Маневры окупились с лихвой, как только в окна повеяло ароматами цветов и деревьев. Без видимой причины он рассмеялся, а потом сказал:

– Когда мы вот так выбираемся из дому, мне хочется ехать куда глаза глядят, лишь бы не возвращаться в этот проклятый город.

– Давайте уедем на сто миль! – воскликнул его сын.

– На тысячу! – закричала дочка.

– Можно и на тысячу, – согласился Кларенс Трэверс – Только медленно, по одной миле зараз. – И тихо изумился: – Вот это да!

С правой стороны неожиданно, будто из придуманного мира, возникла заброшенная дорога.

– Чудо! – сказал мистер Кларенс Трэверс.

– Где, где? – загалдели дети.

– Смотрите! – Кларенс Трэверс перегнулся через плечо жены и указал рукой в ту сторону. – Старая дорога. Раньше только по ней и ездили.

– Вот по той? – удивилась жена.

– Ничего себе, какая узкая! – поразился сын.

– Тогда и машин было не много.