Счастья и расплаты (сборник) Евтушенко Евгений

Дора Франко. Поэма

Что такое доисповедь?
это значит доискиваться
до того, что есть жизнь, —
не твоя, не чужая, —
и вся

Дора Франко
^{(доисповедь)}

Никакого не может быть «изма»,
выносимого до конца,
если даже подобье изгнано
человеческого лица.

По существу, вся моя лирика – это сборник исповедей перед всеми. И вот пришло время доисповедоваться.

Эта любовная приключенческая поэма моей юности написана с милостивого разрешения ее героини Доры и моей жены Маши, которой поэма, вопреки моим опасениям, понравилась, да и нашим сыновьям – двадцатитрехлетнему Жене и двадцатидвухлетнему Мите. Честно говоря, я побаивался, как жена к этому отнесется, особенно – в канун нашей серебряной свадьбы. Но, слава Богу, Маша, как всегда, проявила мудрость. Ведь нет ничего бессмысленней, чем ревновать к прошлому.[1]

1

Что-то я делал не так,
извините, —
жил я впервые на этой земле.
Роберт Рождественский

La vida de Evtushenko es un saco,
lleno de las balas e de los besos
Gonsalo Arango

Жизнь Евтушенко – это мешок, набитый пулями и поцелуями.
Гонсало Аранго(Из его книги «Медведь и колибри» (1968) – о нашей поездке по Колумбии)

Я словно засохшую корочку крови сколупываю
на ране давнишней,
саднящей,
но сладкой такой,
как будто мне голову гладит
маркесовская Колумбия
твоей,
Дора Франко,
почти невесомой рукой.
И не было женщины в жизни моей до тебя идеальнее,
хотя все, кого я любил,
были лучше меня,
но не было до-историчней
и не было индианнее,
чем ты —
дочь рожденного трением
первого в мире огня.

2

В шестьдесят восьмом —
полумертвым,
угорелым я был, как в дыму.
Мне хотелось дать всем по мордам,
да и в морду – себе самому.
В шестьдесят восьмом все запуталось,
все событиями смело.
Не впадал перед властью в запуганность —
испугался себя самого.

Так я жил, будто жизнь свою сузил
в ней, единственной, но моей,
в сам собою завязанный узел
трех единственных сразу любвей.
Трех любимых я бросил всех вместе
и, расставшись, недоцеловал.
Все любови единственны, если
за обвалом идет обвал.
Я всегда жизнь любил упоительно,
но дышать больше нечем,
когда
все горит
и в любви, и в политике,
а пойдешь по воде —
и вода.
И тогда за границу я выпросился,
оказавшись в осаде огня,
будто я из пожара выбросился,
пожирающего меня.
Был я руганый-переруганный.
Смерть приглядывалась крюком,
но рука протянулась Нерудина,
в Чили выдернула прямиком.

Как читал я стихи вместе с Пабло!
Это было – дуэт двух музык,
и впадал, словно Волга, так плавно
в их испанский мой русский язык.
Двупоэтие было красивое,
и Альенде – еще кандидат —
повторял, как студенты, грассируя:
«В граде Харькове – град, град…»
Ну а после —
не на небеса еще —
пригласили меня в Боготу,
в потрясающую и ужасающую
красоту,
нищету,
наготу.

Я летел через Монтевидео,
и мне снились недобрые сны.

Было, кажется, плохо дело
и в Москве, и у Пражской весны.
Для наивного социалиста
при всемирнейшем дележе
было страшно, что дело нечисто
Ну а рук не отмоешь уже.
И чем больше ханжили обманно,
я не верил в муру всех гуру:
вдруг из нищенского кармана
танки выкатят сквозь дыру?

Никакого не может быть «изма»,
выносимого до конца,
если даже подобье изгнано
человеческого лица.

Пригласили меня «ничевоки».
Сам Гонсало Аранго[2],
их вождь,
меня обнял:
«Поэт, ну чего ты?
Ждет тебя здесь то,
что ты ждешь».

Я подумал:
«Звучит как заманка» —
и спросил будто со стороны:
«Что же ждет меня?» —
«Дора Франко.
Друг для друга вы рождены».

Симпатичный был парень Гонсало,
но душа моя задолго до
от сосватыванья ускользала
даже, помню, с Брижитой Бардо.
И парижские комсомольцы
из журнала гошистов «Кларте»
не сумели напялить нам кольца —
пальцы, видимо, были не те.
А не то бы я, на смех вселенной,
не оставшись поэтом никак,
ее кошек, собачек над Сеной
лишь прогуливал на поводках.

Но вернемся в Колумбию, в пальмы,
куда сам, как не знаю, попал
и сибирским поэтом опальным
с «ничевоками» выступал.
С Че Геварой бунтарские майки
в парке буйно алели, как маки,
и на сцену, как на пьедестал,
мы с Гонсало в двух разных калибрах
вышли, будто медведь и колибри,
как он в книге потом написал.

В парке на безбилетном концерте,
хоть и не было благостных дам,
было тихо сначала, как в церкви,
но прошел ропоток по рядам.
Подержались мятежники в рамках,
но потом как с цепи сорвались.
«Дора Франко пришла! Дора Франко!» —
и шмальнула ракетница ввысь.
Иронически-благоговейно
враз обрушилось: «Viva la reina!»[3],
но восторг был завистлив, нечист:
был в нем и ядовитенький свист.
Кто-то в ход запустил старый способ
превращать все вопросы в плевки:
«Дора, сколько тебе дал твой спонсор
на твои золотые чулки?»

Но ни ног, ни чулок со сцены
и деталей других, что бесценны,
я не видел в толпе все равно,
а лицо я ловил по кусочкам,
по оттянутым серьгами мочкам,
глаз и губ колдовским уголочкам,
но лицо не собралось в одно.
Лишь величественно, лебедино
промелькнувшая издалека

свист и хлопанье победила
усмиряющая рука.
И, под рифмы плакаты вздымая,
столько вдруг молодых че гевар,
аплодируя, спрыгнули с маек
на земной покачнувшийся шар.
Кровь взыграла во мне ошарашинками,
ведь соски колумбийских девчат,
как Аронов[4] писал, карандашиками,
поднимая их майки, торчат.

Ну а после случилось, наверно,
то, что Маркес наворожил, —
я зашел в развалюшку-таверну,
словно был в Боготе старожил.
И как будто мне песню пропели
где-то ангелы в небесах,
я пошел на зеленый пропеллер
изумрудной петрушки в зубах.
И сидевшая там незнакомка,
за себя чей-то слушая тост,
той петрушкой так хрумкала громко,
и глаза надвигались огромно,
ну а я им в ответнеуемно
вцеловался в зелененький хвост.
Я, с петрушкой шутя, заигрался,
и, как будто бы в крошечный храм,
я по ней, горьковатой, добрался
к сладко влажным отважным губам.
И нырнул я глазами в два глаза,
так и полных соблазном по край,
где ни в чем я не видел отказа,
кроме только приказа: ныряй!
И меня, не убив беспричинно,
не понявшие, как поступать,
с ней меня отпустили мужчины,
а их было не меньше чем пять.

И, когда я проснулся с ней утром,
она будто ребенок спала
как в плывущем суденышке утлом,
а куда? Да в была не была.
Не бывает любовь чужестранкой.
Я спросил: «Как же имя твое?» —
и услышал: «Я Дора Франко»
от еще полуспящей ее.
Мы любили три дня и три ночи.
Я был ею – она была мной.
В сумасшественном непорочье
«Камасутра» казалась смешной.
Мое тело ее так хотело,
став как будто душой во плоти,
и, как в пропасть, на дно полетело
глаз, безмолвно сказавших: лети!
В день четвертый, по коридору
в туалет заглянув босиком,
босиком я увидел и Дору,
ногу брившую с легким пушком.
А нога была нежной, прекрасной,
притягательной, чуть смугла,
ну а бритва не безопасной,
а складной и старинной была.
Дора с ужасом откровенным
не успела прикрыть свою грудь,
попытавшись по веточкам-венам
от позора себя полоснуть.
Я успел вырвать все-таки бритву
и устами уста разлепил,
а она бормотала молитву,
чтобы я ее не разлюбил.
И плескались мы, весело мылясь,
в узкой ванне, где не разойтись,
и так празднично помирились,
будто взмыли в небесную высь.
Оба стали как будто младенцами
в той купели в предутренний час,
так что крыльями, как полотенцами,
обтирали все ангелы нас.
Мы любили свободно и равно,
будто нет ни вражды,
ни войны.
Как сказал мне Гонсало Аранго:
«Друг для друга вы рождены».

3

Что мне все картели, все раздоры
и с наркобаронами война —
потерялась туфелька у Доры
и найтись, неверная, должна.
Правая нашлась
и хитро дразнит,
тяжкая от мокрого песка,
левая,
себе устроив праздник,
где-то рядом прячется пока.
Говорю я правой,
как ребенку:
«Что же ты ее не ищешь?
Ну!
Помоги найти свою сестренку,
а иначе —
в океан швырну!»
Я песок вытряхиваю нежно,
туфельку держа за ремешок,

тычу, чтобы внюхалась прилежно
в прячущий ее сестру песок.
Выполнила туфелька задачку,
просьбу поняла она всерьез,
и ее, как верную собачку,
я целую в черный мокрый нос.
А потом уже тебя целую.
В пальчиках – две туфли у тебя,
но себя никак не исцелю я,
узел всех страстей не разрубя.

Что мне делать с каждой драгоценной,
с каждой непохожей на других,
если я один перед вселенной
глаз, одновременно дорогих?

Что же Бог? Он вряд ли отзовется,
лишь вздохнув и пот стерев со лба.
Он-то знает, что в Петрозаводске
xодит в детский сад моя судьба.

4

Прости меня, Маша,
еще незнакомая Маша,
за то, что планета
тогда не была еще наша,

А Маркес невидимый
вместе со мною и Дорой

нас, как заговорщик, привел в Барранкилью,
в которой
когда-то бродил он,
и матерью, да и отцом позабыто,
лишь с дедом,
любившим внучонка-драчонка
Габито.
И там в Барранкилье —
не меньше чем полнаселения —
все наперебой представлялись
как родичи гения,
и вместе с текилой лились
их безудержные воспоминания,
но маркесомания все же была веселей,
чем занудная марксомания.
Какой удивительный это народ —
барранкильцы,
волшебника слова родильцы,
поильцы,
кормильцы.
И как достижения местные супервершинные
решили они показать мне бои петушиные!

И в селение Бокилья
ты пришла,
моя богиня.
Кто хозяева?
Шпана и
сброд воров,
достойных рей.

Петухов они шпыняют,
чтоб клевались поострей.
Зрители и сами
дергают носами,
будто стали клонами,
будто бы подклевывают.
И красотки с веерами
в бешеном озвереваньи
раздувают ноздреньки —
тянет их на остренькое!

Не только поэтов из-за стихов,
не только женщин из-за духов
и бабников из-за хвастливых грехов,
не только политиков самых верхов
и миллионеров
из-за ворохов
бумажек по имени деньги,
захватанных,
словно девки, —
люди
стравливают
и петухов!

Петухи такие красивые —
это вам не мерины сивые!
Это, им подражая,
древние греки
воздвигали на шлемах железные гребни.
Мне казалось всегда,
что вот-вот зазвенят петушиные шпоры,
как звенели в Булонском лесу
на ботфортах у вас, мушкетеры.

Что с тобой сегодня? —
шок,
Петя-Петя, петушок,
золотой гребешок,
шелкова бородушка,
масляна головушка.
Ты с малюткой братцем рос
в личненьком яичике
и не видел ты угроз
после в его личике.
Для того ли родились,
для того ли вылупились,
чтобы после подрались,
обозлели,
вылюбились?
Где же братский поцелуй?
Обнимитесь крыльями.
«Клюй!
Клюй!
Клюй!
Клюй!» —
призывают рыльями.
Так вот стравливала нас
хищными голосьями

свора,
ставившая на
брата мне —
Иосифа[5].
Кто подсказчик лживый,
кто?
Но по Божьей милости
я еще надеюсь,
что
в небесах помиримся.
Все исчезнут войны вмиг,
жизнь другой окажется,

если в нас умрут самих
лживые подсказчики.
И не вспомнить нам теперь ли,
как друг друга не терпели
Бунин с Мережковским,
Есенин с Маяковским.
Разве мал им космос?!

Не за чей-то поцелуй —
славу,
чек от Нобеля
под базарное
«Клюй!
Клюй!»
скольких поугробили.
Столько войн и революций
нас, как в ступе, потолкли,
ну а люди все клюются,
на подначки поддаются
и врагами остаются,
будто дурни-петухи,
стравливаемые
и не выздоравливаемые.
Демократий всех машины,
приглядишься, —
петушины,
и политиков наскоки
друг на друга так жестоки,

и привычно им,
как плюнуть,
компроматом насмерть клюнуть.
И куда ни убежим,
везде диктаторский режим
показушного мужчинства,
распушинства,
петушинства.
Приспустите гребешки,
пети-пети, петушки…

В Барранкилье ночь тиха.
Дора, в крови выкупанного,
раненого петуха
за сережки выкупила.

5

И Дора долго не могла уснуть:
«Какая твоя родина —
Россия?» —
«Да, как Макондо,
лишь побольше чуть…» —
«А люди?» —
«Есть и добрые, и злые…» —
«Еухенио,
но ведь Макондо нет.
Его придумал барранкильец Габо». —

«Но если и придумал, то не слабо,
и написал он в нем весь белый свет.
В нем, как в Макондо, столько бедных, пьющих.
Mне кажется в тоске от нищеты,
что и Россию написали Пушкин,
Толстой и Чехов, Гоголь». —
«Ну а ты?»

Я промолчал.
Тогда она спросила:
«А правда ли, что Маркес был в России?» —
и спас меня мой собственный рассказ
в полночной мгле, при свете ее глаз:

«Когда приехал к нам в Россию Маркес,
его я в Переделкино повез —
он был колючим по-левацки малость,
но я не видел в том больших угроз —
ведь все-таки в стране картелей рос,
и все, кто жили под «Юнайтед фрут»,
те знали, как наручники их трут.

Я предложил заехать на могилу
к Борису Леонидовичу.
Гость
сначала промолчал и через силу
сказал, скрывая неприязнь – не злость,
что не случайно Пастернак был признан
обрадованным империализмом, —

так ждавшим эту сахарную кость —
что шум вокруг поэта был позорен —
как он себя использовать позволил?

Был Маркес мой любимец,
а не идол,
и Пастернака я ему не выдал:
«Но он не прятал «Доктора Живаго».
Он знал, что «корень красоты – отвага».
Он против игр циничных, лживых правил
любовь над всей политикой поставил.
Неужто вам всех высших чувств на свете
важней монтекки или капулетти?
Он разве начал сам скандал с романом?
Им бить друг друга стали в рвенье рьяном
капитализм с феодализмом русским,
а Пастернака позвоночник хрустнул…
Нет гениев, что все-таки остались,
использовать которых не пытались.
Но это не вина людей, а драма…

Мы завернем к могиле,
или прямо?»

«На кладбище», – сказал, подумав, Маркес, —
замолк в нем журналист.
Проснулся мастер.
Так бережно он шел,
войдя на кладбище,
как будто под ногами были клавиши.
Когда-то мой отец мне говорил:
«Запоминай, но не играя в судьи,
как люди ходят около могил,
и это тебе скажет, что за люди».
О золотую краску руки выпачкав,
шел романист-Мидас,
почти на цыпочках.
Фантазия искусства больше истины
и страны те, которые написаны
пером рассвобожденной гениальности,
реальней, может быть, самой реальности.
Шел Маркес.
Он тихохонько высмаркивался.
Вгляделся в нежный профиль неспроста,
и еле шевельнулись губы Маркеса:
«Какая на могиле чистота…»

6

Когда-то меня еле выпустили
на первый опасный выпас вдали,
где чуждые нам крокодилы
и крокодилицы,
как в школе мы все проходили,
советских людей ловцы,
а их любимое кушанье —
все ученики непослушные
и те, кто плохие пловцы.

И Доре сказал я на случай:
«Не смейся – внимательно слушай.
Найдя фотографии голые
совграждан и иностранок,
на Красной площади головы
им рубят всем спозаранок.
А если случится, что где-то
найдут с иностранками нас,
то, если мы и не раздеты,
кастрируют всех напоказ!»

И Дора,
само простодушье,
как будто ее что-то душит,
воскликнула:
«Ты мне как брат.
Ну как им такое не стыдно!
Ведь вместе и слышать обидно
два слова «поэт» и «кастрат».

Конечно, не в данной пародии
я это ей все изложил,
но и в ностальгии по Родине
страшок унизительный жил.

Я недооценивал Дору,
принявшую это всерьез,
и было в ней столько задору,
внушившего дрожь репортеру,
к нам сунувшему свой нос,
а с носом и скользкий вопрос.
Он пленку сам выдрал из «Никона»,
и жалкая морда захныкала,
а Дора
совсем не со зла,
но так, что он стал
как тухленький,
удар, куда надо,
туфелькой
преостренькой
нанесла.
Она объективы расквашивала.
Пунктир путешествия нашего
был, будто зигзагистый риск,
усеян отелей наклейками
и «хассенблатами», «лейками»,
разгвазданными ею вдрызг.
Все это ей будет засчитываться —
поэзии русской защитнице.
Не предугадать ей самой,
что станет она фотографом,
самою судьбою отобранным
из фотографируемой!

А вызванный полицейский,
сначала в нее полуцелясь,
стрелять не набрался сил —
на танго ее пригласил.
О, как они в танго кружились!
Он, по-буйволиному жилясь,
ее, как лиану, сгибал,
и звезды на небе крошились,
летя серпантином на бал.
И пели мальцы голоштанно,
и пальма навеселе
счастливо звенела, как штанга,
дрожа от ударов Пеле,
под танго, под танго, под танго,
морщинистая, как Ванга,
все видя без глаз на земле,
нас всех – от Байкала до Ганга,
не видя лишь призрака танка
под Прагой в предутренней мгле.

Но есть прорицательниц ясность
лишь в любящих. Только они
предвидят любимым опасность,
припрятанную в тени.
И даже за шуткой моею,
мной сказанной на ходу,
а как – я понять не сумею,
она уловила беду.
Откуда на Амазонке
такие берутся девчонки,
что могут и туфлей прелестно
в определенное место
умеючи засадить,
а после с ними полиция
танцует танго в Летиции,
не посадив за садизм!

Но парням из Корпуса мира,
приплывшим сюда на плоту,
пройти моей Доры мимо
было невмоготу.

Один хвастуном был могутным,
уж круче и некуда – крут.
Представился мне Воннегутом,
сказав мне, что папа – Курт.
Но к этому, словно ко вздору,
отнесся я потому,
что так он глядел на Дору,
как будто она без спору
принадлежала ему.
И я засмеялся: «Брось, парень.
Да это почти все равно
что будто бы я и Гагарин,
и сын его очень давно».

Добавил потом к разговору,
уже неприкрыто зловещ:
«Послушай, оставь мою Дору».
А он: «Что, она твоя вещь?!»

По пьянке, насквозь протекилясь,
мы вмиг в обоюдном рывке

сцепились и покатились
к пираньям в зубенки – к реке.
Конечно, всемирное братство
и «Интернационал»,
но все же за женщину драться —
великий церемониал.
Нас так вдохновляла текила,
но Дора, гневна и бодра,
помоями нас окатила
из дружественного ведра.
Допрежь чем кормить до отвала,
стуча по башкам кулаком,
потом она нас отмывала
почти что крутым кипятком.
Мы мирные стали такие,
что каждая наша страна
гордиться могла, и к текиле
прибегнули вновь, не спьяна.
Порывшись в помятом кармане
на выпрямившейся груди,
он гордо, по-американьи
достал driver’s license, ID[6].

Там было действительно: «Марк Воннегут».
«А я его сын.
Воннегуты не лгут».

И мы обнялись
да и чокнулись звонко,
и Эльбою стала для нас Амазонка!

Великая Дора Франко —
не женщина, а самобранка.
А если идет перебранка,
нам нужно таких,
а не цац.
Между сцепившимися,
крови еще не напившимися,
между дерущимися,
к власти по трупам рвущимися
пустите по коридору
живою оливой Дору,
не дав разгореться раздору,
пусть вырвет все пленки к позору
пристыженных папарацц!

7

Прекрасный друг, застенчивый мятежник,
вокруг себя ты ссоры утишал,
ничем теперь тебя мы не утешим,
как ты тогда нас дружбой утешал.
Чтобы твоя душа не угасала,
чтоб новой жизнью стала послежизнь,
я, как медведь, рычу тебе, Гонсало:
держись, колибри миленький, кружись!
Хотя ты был великим «надаистом»,
ты всех вокруг себя тогда спасал
и грозно, ибо был, как надо, истов,
колибриевым перышком писал.

Без Пабло и тебя – больнее беды.
Без Пастернака грусть не побороть.
Булата нет. Андрея нет и Беллы,
нет Роберта. Нет сразу двух Володь[7].
Так что такое Муза на Земле,
покинувший меня мой брат Аранго?
Когда болит бумага на столе,
она – незаживающая ранка,
все раны уместившая в себе!

«Чево, чево?» – так многие ответят
на чью-то боль, скрывая свой зевок.
Так много развелось «чевок» на свете,
что поневоле ценишь «ничевок».

Уж лучше называться «ничевоком»,
чем не любить и вправду ничего,
а небо все увидит Божьим оком
и не простит за это никого.

8

Дора,
Летиция нас породнила
cреди охотников на крокодилов
у этого крошечного сельца,
где ни одиношенького подлеца.
Сельцо —
сиротка двадцатого века,
но можно в нем «Доктор Живаго» прочесть.
Есть здесь и библиотека,
и библиотекарь есть.
Его зовут Верхилио Диас —
Вергилий по-нашему.
Он чуть горбат.
Его лицо так по-детски гордилось,
когда он показывал, чем богат.
Конечно, здесь были синьор Данте,
сеньор Сервантес,
и мистер Твен,
и компаньеро Неруда,
к чьей дате
недавнего шестидесятилетия
благодарными жертвами его многопоэтия
была сделана книжная выставка
влюбленно и чистенько
на одной из – увы! – очень узеньких стен.
«Я, наверное, первый русский в Летиции?» —

«Русские, правда, здесь редкие птицы,
но залетают и к нам, дон Еухенио.
Может, прибавит вам вдохновения
то, что был у нас русский писатель —
Смирнов[8].
Веселый был человек.
Лихо бил на лице комаров». —
«Какой из Смирновых?» —
«Серхио.
А дальше трудней – Серхевич.
Я его не читал никогда,
но вообще компаньеро сердечный.
Его книг у нас не было,
но как внимания знаки
он оставил нам несколько слов
не на книжке своей, а на Пастернаке…»
Потрясенно раскрыв «Доктор Живаго»,
я вправду увидел автограф,

да и несколько слов,
я сказал бы так —
пышноватенько добрых.
Что-то вроде:
«От имени советских писателей столицы
я
рад, что вижу здесь книгу нашего классика.
Вива, Летиция!»

Мой Вергилий,
не знавший подробностей нашего ада,
чуть замявшись, спросил:
«Дон Еухенио, вам это явно читать тяжело.
Ну а может, не надо?» —
«Спас он многих героев из тюрем… —
ответил я с чувством стыда и печали.
После стал председателем сборища,
где Пастернака тогда исключали…»
И ответил Вергилий
подавленно и сокровенно:
«Я, как библиофил, понимаю,
что книга c автографом этим —
бесценна».

9

Так Россия на Амазоньи
отыскала петлистый мой след.
Вновь я в ней оказался как в зоне,
из которой мне выхода нет.

И не надо… В ней корни мои.
Шар земной полон с нею свиданий.
Это зона моих страданий,
это зона моей любви.
Но зачем она так меня мучит
в своих стольких «зачем», «почему»?
Наше прошлое плохо нас учит —
нам учиться бы будущему.

Человек этот, злу понадобясь,
струсил, трусом не быв на войне,
и, быть может, оставив ту надпись,
был он искренен в глубине.
Почему до преступной нелепости
он дошел – ведь когда-то он спас
наших пленных бойцов Брестской крепости,
что в предателях слыли у нас?
И зачем, если в джунглях покаялся,
Пастернака когда-то предав,
после предал Булата, показывая
свою боеготовность в рядах?
В искушеньях таких есть бесовское.
Я беззлобно горюю над ним.
Мы готовностью нашей к бессовестности
свою совесть не сохраним.

«Что проснулся? Приснилось страшное?» —
Дора вздрагивает на краю
и, потягиваясь, меня спрашивает:

«Хочешь песенку напою?»
Кто придумал такую драму —
нет такого еще драмодела…
Дора, напоминая мне маму,
спела песенку «Дормидера».
Ведь недаром в любом поколеньи
есть у любящих женщин в крови
это чувство усыновленья,
а без этого нету любви.
Песня Доры была перуанской.
Дора этой бессонной ночью
утешать меня порывалась,
только вот получалось не очень.

«Dormi, dormi, dormidera[9]…
Ты ведь сонная трава,
ты за всеми приглядела,
никого не отравя.
Всем, кому от слез не спится,
помогаешь видеть сны,
но тяжки твои ресницы
и глаза от слез тесны». —
«Dormi, dormi, dormidera…
А не то сойдешь с ума,
ведь тебе до всех есть дело,
поспала бы хоть сама.

Но ты дела не забудешь.
Вряд ли мы уговорим.
Если спать сама ты будешь,
не поможешь спать другим».

Dormi, dormi, dormidera…
Ходят страхи у ворот.
Если совесть есть и вера,
значит, мир не пропадет.

10

Когда прилетели мы с Дорой в Летицию,
там были пугающие чудеса:
все индианки морщинолицые
рвали серебряные волоса
и завывающей пестрой кучей
на аэродромчике бились в падучей,
и слезопады
катились из глаз,
скулили собаки,
всем жалобно вторя, —
ну, словом, народного общего горя
был самодеятельный показ.

И я спросил, почему вы плачете
и ваших слез совершенно не прячете?

И старый индеец сказал:
«Мы дети те,

которые знают —
вы скоро у-е-де-те.
Поэтому мы и рыдаем,
но скоренько отстрадаем.
А за обьяснение это
с вас песо,
сеньор el poeta…»

И наш Вергилий,
к всеобщему увеселению,
придумал подарок местному населению —
мой поэтический «рециталь»
на трех языках:
по-индейски, испански и русски
и от общественной самонагрузки
розой от радости расцветал,
поскольку явилась вся популяция,
с двумя почти голыми папараццами
(лучше всего умеющими щелкать
не фотокамерами,
а чуингамом,
но преисполненными тактом
по отношению к дамам),
со всеми стариками и даже младенцами —
словом, со всеми летициэнцами,
и даже вождь ожидался сам
чуть с опозданием,
как предполагает священный сан.
И сервированы были в раковинах моллюски,
и был принесен крокодил
для горячей закуски,
а чтобы он грех кровожадности понял,
вину искупя,
был водружен на гигантский шампур из копья,
а для любителей были
жареные пираньи,
здесь апробированные пирами,
и в автомобильных канистрах – жидкость,
которая всем прибавила живость.
И, утихомирив голеньких,
распрыгавшихся над костром,
наконец появился вождь,
рукой махнул,
и я грянул как гром,
читая среди индейского праздника
их зацепившую «Казнь Стеньки Разина».
Оказалось, что здесь
(в отличие от Минобра РФ)
поэзию любят.
И, хлопая мне изо всех человеческих сил,
«А нельзя прочитать еще раз то место,
где голову рубят?» —
охотник на крокодилов
меня вопросил.
И, ради простого народа
добавив мощности голосу,
я отрубил еще раз Стеньке Разину голову.

И вдруг
вся Летиция в такт запела,
стихам подпевая,
как будто капелла.
Ладоши мозолистые и рьяные
загрохали в пузища барабанные.
Стихам я до нынешнего момента
такого не слышал аккомпанемента,
а после смеялись все
и веселились,
да так, что валились в траву,
обессилясь.
И как непонятливый гость из России,
«Чему вы так радуетесь?» —
спросил я.
Мне было слегка от их радости странно,
ведь наш самолет улетал рано-рано.
И старый индеец сказал мне:
«Мы дети те,
которые знают —
вы вновь при-е-де-те.
Поэтому радуемся,
а не страдаем.
Приедете —
вновь сообща зарыдаем.
Вот если бы всем
приезжать бесконечно,
но не уезжать,
оставаясь навечно!
И за обьяснение это
с вас песо, сеньор el poeta.
А вашей красавице
просто за так
я подарю мной сплетенный гамак».

И Дора счастливо обмякла,
целуя гамак:
«О, хам-м-м-ака!»
Так в детстве
все сладкое я обозначивал чмоканьем:
«М-м-мака!»

О, разноцветнокожее,
лишь на себя похожее,
мое многородинное,
к счастью, неразблагороденное,
душе не позволившее
себе на позорище
забыть для прославленности
о чьей-то раздавленности,
ради сценичности
исциничиться,
ради беспечности
забыть о вечности,
не дай душе изувечиться,
Отечество-Человечество!

11

По общему всеотечеству
под взглядами общих звезд
брели мы в обнимку к отельчику
через деревянненький мост.
И мост так печально поскрипывал,
как будто ему нас жаль,
и Дора шепнула, как вскрикнула:
«Еухенио, не уезжай!» —
«Ты что?» – я спросил огорошенно.
«Не бойся – вернешься потом.
Тебя там ждет нехорошее.
Я чувствую животом».

И вдруг из меня мне чуждое
прорвалось со злобой больной:
«Так значит – задание чуткое
тебе поручили со мной?!
Давно ли на них ты работаешь,
наемной любимой была?»

И Дора, как малый ребеночек,
сначала не поняла.
Потом придушила обида,
как будто надел ей петлю:
«Да я за тебя, mi querido,
боюсь, потому что люблю».

И бросилась к Амазонке
с прижатым к груди гамаком,
и скинула туфли швырком.
Как будто за гибелью в гонке,
бежала она босиком.
Потом началось швырянье
всего, что надето на ней,
так, если пантеру ранят, —
та рвется из шкуры своей.
Бежала освобожденной
от всех фотокамер, одежд.
Бежала новорожденной
от оскорбленных надежд.
Бежала, нещадно пораня
бесценные ноги свои,
бежала туда, где пираньи,
но нету жестокой любви.

И было мне стыдно и тошно,
ну хоть от себя откажись.
Как в душу проникло все то, что
я сам ненавидел всю жизнь!

Когда я догнал тебя, Дора,
я с неба услышал сигнал,
как будто у края позора
сбежавшую совесть догнал.
И замерла ты в просветленье,
вздохнула, прервав полет:
«Не становись на колени…
Тебе это так не идет».

12

Предчувствия любимых – как прозренья.
Оправданы любимых подозренья,
когда несчастье где-нибудь нас ждет —
и у чужих, и у родных ворот.

Я не гадал, что принесет тот август.
Какой позор, что трусость, или наглость,
или, скорей, их мстительный гибрид
в сановных старичках заговорит,
и арестуют приглашенных чехов,
на танках по-хозяйски в Прагу въехав,
и вот от этих воинских успехов
социализм, как Палах[10], сам сгорит.

Когда посол Добрынин так неловко,
глаза припрятав, ноту зачитал,
в руках дрожала мятая шифровка
о том, что государственный металл
(а сиречь танки – дружбы упаковка)
по просьбе чехов помогать им стал,
то Киссинджер не рвал и не метал,
а оченно довольно захихикал,
готовый для заслуженных каникул.
А я в то время, ну, не то что хныкал,
но чуть самоубийцею не стал.

И мне помог и голубь из Сантьяго,
и образ Доры – красота, отвага,
когда мой идеал – социализм —
вдруг развалился, падший символ блага,
где воры и убийцы завелись.

И мать моих двух мальчиков Мария,
которая мне сдаться не дала,
так срифмовалась с именем Россия,
как будто ею с девочек была.

Я буду счастлив за мой дух в потомках.
Пусть они будут
не слепцы в потемках,
пусть – ни слабцы
и ни в крутых подонках —
ответят
(не за чье-то «Very good!»):
«Мы Евтушенки.
А они не лгут».

Все в моей жизни горькие разводы
мне не давали от любви свободы.

Я не умею разлюбить любимых,
и потому я из живых —
не мнимых.

13

Когда на ногах нетвердых
мы с Дорой вернулись в отель,
она развернула сверток:
сравнить ли гамак и постель?
Повесив гамак на террасе,
была беззащитно гола.
Что делать мне с ней – я терялся,
когда меня вся обняла.
Вот это любви знак верный —
смущение рук и глаз,
огда каждый раз как первый
и словно последний раз.
Она не могла наглядеться,
лаская гамак, как во сне:
«Еухенио, это детство.
Иди в мое детство ко мне».
Она постелила в нем пончо,
светясь уголечками глаз:
«Не бойся. Гамак – это прочно»,
калачиком улеглась.
Она так дразняще качалась,
в короне созвездий взвита,
как дерзкая первоначальность
того, что зовут красота.

И вспомнил я, как в Гватемале,
где в поле маиса – цветы,

крестьяне не понимали
моей городской тупоты.
Я прямо-таки истомился,
выспрашивая, как болван:
«Зачем, объясните, в маисе
нужны гладиолусы вам?»
И только один campesino[11]
продолжил со мной разговор,
спросив, как заблудшего сына:
«Да что вы за птица, сеньор?»
Дождался я все же ответа,
зачем им в маисе цветы.
Вздохнул он: «Senor el poeta!
Да просто для красоты!»

Так мир украшаешь ты, Дора,
и мир украшают все те,
кто люди по праву подбора
по совести и красоте.
В тупой красоте нету чести.
Бессовестный – это урод.
Но все с чистой совестью, вместе, —
вот самый красивый народ.

Мы встретились лет через сорок.
Надеюсь, не стали пошлы.
Пустых равнодушинок сонных
мы в наших глазах не нашли.
Какая ты умница, Дора,
что, перетерпя в глубине,
ни разу того разговора
ты даже не вспомнила мне.

Ни в приторном восхваленьи,
ни сбит оскорбленьями влет
я не опущусь на колени —
ведь это всем так не идет.

Осталась ты той же Багирой,
и тот же я Маугли твой,
и, усыновленный богиней,
я вечно останусь живой.

Лишь те остаются живыми,
как Маркес и Курт Воннегут,
не зная, во чье они имя,
но все же во имя живут.

«Dormi, dormi, dormidera…»
Ходят страхи у ворот.
Если совесть есть и вера,
значит, мир не пропадет.

Октябрь – ноябрь 2011Талса, Оклахома

Несколько слов вдогонку

Дора Франко родилась в Колумбии. Была знаменитой фотомоделью. Я встретил ее в 1968 году, когда во время своей полугодовой поездки по Латинской Америке прилетел в Чили. Дора сопровождала меня в поэтическом турне по Колумбии. Когда я оказался в США, Сальвадор Дали, узнав откуда-то о наших близких отношениях, пригласил Дору на ужин в мою честь в отеле «Риц», оплатив ей самолет из Колумбии и обратно. На ужине произошел конфликт, описанный в поэме «Под кожей статуи свободы», когда Дали поднял тост за Сталина и Гитлера как величайших сюрреалистов. Я поссорился с Дорой, ставшей на какое-то время помощницей Дали. Она покинула своего шефа после того, как он усыпил ее любимого старенького тигра, вышла замуж, уехала с мужем в США, но затем вернулась и одна воспитывала сына. Мы с ней встретились и помирились через несколько лет в Панаме, но снова расстались – уже дружески. Дора стала профессиональным арт-фотографом и живет сейчас попеременно то в Майами, то в Колумбии. Мы снова встретились после сорока с лишним лет на поэтическом фестивале в Медельине (Колумбия) в 2009 году, где я читал стихи, а она показывала свои слайды. Она такая же красивая, обворожительная, добрая, будто и не было этих сорока с лишним лет. Редкий случай, как с Софи Лорен.

От страха мыслить, просто лени

Разве было кем-нибудь доказано —
жизнь – она страшна иль хороша,
и была ли кем-нибудь досказана
чья-нибудь ушедшая душа?

«Счастья и расплаты…»

Счастья и расплаты
вместе вы в насмешку.
Вы не виноваты
в том, что вперемешку.

Счастья тоже мучат
больно, но приятно.
А расплаты учат
горестно, но внятно.

2011

«Вспоминая счастья и расплаты все…»

Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит еще —
расплакаться
или улыбнуться напослед?

Разве было кем-нибудь доказано —
жизнь – она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?

14 октября 2011

«Может исповедь быть и у страуса…»

Может исповедь быть и у страуса.
Может доисповедаться кот.
В жизни грешников исповедь – пауза,
а доисповедь менее врет.

Политическими мемуарами,
где оправдываются врали,
инфантильнейше мы умиляемы,
а они нас опять провели.

27 ноября 2001

Недопрочтенность

От страха мыслить, просто лени,
недопрочтя веков дневник,
мы совершаем преступленье
недопрочтенностию книг.

Недопрочтенность чьих-то судеб
в не трогающем нас былом
нас беспощадно после судит,
и наказанье – поделом.

Полупропущенные главы,
где чьи-то слезы, чья-то кровь,
отмстят бесславьем вместо славы,
и кровь и слезы будут вновь.

Что, впрочем, блеск сокровищ книжных,
когда сотрут лицо с лица
недопрочтенность самых ближних,
с недопрочтенностью Творца.

К себе самим жестокосерды,
в душе все лучшее губя,
мы – легкомысленные жертвы
недопрочтенности себя.

Сентябрь 2011

Трагические жизнелюбы

Ю. Ряшенцеву

Жизнелюбие наше от боли —
ничего нет дороже ее,
и от страшного минного поля
там, где, съежась, ползло ребятье.

Все жестокое, лживое, злое,
и все трупы на шаре земном,
неповинной в убийствах землею
мы для ясности не замнем.

Жизнелюбие наше от гнева,
и без водки мы навеселе,
и чего не дождемся от неба,
мы добьемся того на земле.

Жизнелюбие наше от жажды
видеть будущие таким,
что, когда свою душу отдашь ты,
оно будет посмертно твоим.

Мы – трагические жизнелюбы
и любовь нам не только кровать.
Мы в ее материнские губы
смерть не струсим поцеловать.

2011

Гнев земли

Ha шарике земном, так пожилом,
что поздно нам чьего-то ждать пришествья,
без всепрощенчества, без непрощенства
ну, неужели мы не проживем?

Ах, до чего мы тучи довели,
что не дождем становятся, а пеплом,
и в мирозданьи нашем неокреплом
вулканов лава – это гнев земли.

Ну что же, человечество, плати!
И не поймешь, чей мстительный посланец,
взорвавшийся молчун – вулкан-исландец,
став Лакснессом кипящим во плоти.

А сколько в каждом прячется грехов,
но мы вулканны в гневе только к ближним,
и в обвиненьи радостно облыжном
взрываемся, а каждый сам таков.

Земля, грехи, как матерь, отпусти,
ты смой их все в купели всекрещенства,
Нас отучи от злобы непрощенства
и нас без всепрощенчества прости.

2011–2012

Нет в истории точки

Машеньке

Не словами – глазами меня пристыдила,
догадавшись, что я
примирился со смертью почти,
и глазами ты к жизни меня присудила,
будто выдернув из крематорийной,
нежно запевшей печи.
Смерть, когда ей сдаемся, —
предательство нами любимых,
и предательство нами детей,
в ком от предков неведомых нить.
Позволительно думать о смерти.
как лишь об одной из слабинок,
той, которую сможем
когда-нибудь и отменить.
Ощущаю губами,
как жилка на горле пульсирует нежно под кожею,
и щекочет щекою
пушок золотой-золотой.
Нет в истории точки,
а лишь запятая, похожая
на девической шее твоей заблудившийся завиток.

2011

«Я мир не делю на талантливых или бездарных…»

Я мир не делю
на талантливых или бездарных,
а на благодарных
и неблагодарных.
Лишь с чувством жизни,
как драгоценности,
душа остается и в драках
в целости.

29 апреля 2012

«Я всегда от тебя поблизости…»

Я всегда от тебя поблизости,
даже если ты далеко.
Я всегда на тебя облизываюсь,
как на снящееся молоко.

1 мая 2012

Прогулки рук

Прогулки рук твоих по мне
и по тебе моих
слились в полночной тишине,
как шелесты молитв.
И чувственность подушечек
на пальцах у тебя,
как пристально подумаешь, —
по-колдовски темна.
И обезвешиваются
невидимые поклажи мои
и на плечах моих грузчицких
и на спине
от что-то внушающего поглаживания,
не разрешающего исчезнуть мне.

2 мая 2012

Серебряная свадьба

Марии Владимировне Евтушенко
(к 31 января 2011)

Я тебе постареть не позволю.
Заколдую тебя навсегда.
Соберу свою силу и волю,
чтобы вечно была молода.

Оба – выкормыши Атлантиды,
в ней нашедшие счастье свое,
мы ей злобой не отплатили,
а оплакали вместе ее.

Я достался тебе, весь изранен,
до собрания лучших стихов,
тяжеленнейшим полным собраньем
моих нежно любимых грехов.

И уж если подряд из былого
вспомнить все, что, как было в судьбе,
был я в юности избалован
сверхвниманием КГБ.

Я, романтик доверчиво детский,
за советскую власть был горой.
До того я был парень советский,
что и антисоветский порой.

Сорвалась у тех дядей вербовка.
Растерялись родимые, злясь.
Я ответил: «Мне будет неловко
почему-то скрывать нашу связь.

Я в тимуровских вырос традициях.
Я идеям служу – не рублю.
Нашей связью я буду гордиться
так, что всюду о ней раструблю!»

И поняв, что в объятья не лезу,
ускользнув из их рук не впервой,
распустили злорадную дезу,
ту, что я у них вроде бы свой.

К счастью, Маша, провинциалка,
двадцати трех тогда еще лет,
с первых дней хорошо проницала
переделкинский высший свет.

И тогда, ныне тихий покойник,
ей, отнюдь не краснея, приврал:
«А вы знаете, муж ваш – полковник,
а быть может, и генерал…»

Но ответила ему Маша,
твердо, будто бы ставя печать;
«Я надеялась, что он маршал…
Ну зачем же меня огорчать».

Так прошла она вместе со мною,
отшибая всю ложь между дел,
сквозь советскую паранойю
и сегодняшний беспредел.

Так внутри исторической драмы
ты мне стала второю душой,
не впустив меня в мелкие драки
и не струсив ни разу – в большой.

Не поддавшись всем скользким обманам,
как жена моя, матерь и дочь,
обнимала карельским туманом,
словно белая нежная ночь.

Было долгим счастливолетье.
Был однажды и горький урок.
Но спасительно встали дети —
стражи-ангелы поперек.

Мы живем, упоительно ссорясь,
ибо миримся все равно.
Я не знаю, где ты и где совесть,
Ведь, по-моему, это одно.

Как прекрасно стареть, не старея.
Что за выдумка: «Годы не те…»!
Я оставлю тебя на столетья,
словно Саскию на холсте.

Пустозвоны, нас всех допекли вы
тем, что так искушняете мир,
в грудь бия, театрально крикливы:
«Я умру за Россию» и пр.

Маша, будешь ты вечно красивой —
я не зря себе выбрал жену!
Ты ведь стала моей Россией,
за которую я живу!

16 декабря 2011

Пять мушкетеров

На дневной серебряной свадьбе,
в скромном домике,
а не в усадьбе,
в Оклахомьи,
в городе Талса,
где ковбойский характер остался,
где жених,
то есть я,
был в гипсе,
будто дрался со мной Мэл Гибсон.

Потрясла меня теща Ганна
Николаевна с трезвых глаз:
«Ну, за пять мушкетеров – за нас!» —
и шампанского полстакана
опрокинула лихо враз.
Видно, Миша Боярский с экрана
этот тост подсказал ей сейчас.

Ее внуки – два Гулливера
рядом, словно со стрекозой,
возвышались, как ее вера
в жизнь счастливую, чуть со слезой,
в наш советский родной мезозой.
тот, что пахнул махрой и кирзой.

В Ганне были и честь и упорство,
женско-русское мушкетерство.
Как под боком у капитала
по-советски она воспитала
своих внуков, ими горда,
так, что елочная звезда
по-кремлевски сияла всегда!
И когда я страдал, чуть не воя,
то она медсестрой фронтовою
меня выходила,
обезноженного,
на мои недостатки помноженного.

Наши гости приехали gently
не на «хаммерах»,
не на «бентли»,
«Антилопа» —
зверь Джеймса Бахмана, —
распадаясь на части,
бабахнула,
но когда он получит «Нобеля»,
то прибудет на звездомобиле.
Этот праздник был импровизура.
Была местная профессура,
что за пояс ньюйоркцев заткнет,
и провост Роджер Блэйз,
для примера,
прочитал по-французски Бодлера
сразу – физик и полиглот.
И сказал Боб Дональсон —
чероки,
президент,
пригласивший меня;
«Лет пятнадцать ты учишь в Америке,
а я думал – не стерпишь и дня».
Почему-то а little bit was tristе
мой начальник —
Ларс Энгл, шекспирист, —
словно есть в нем и сердце второе
от шекспировского героя,
от какого,
еще не пойму,
но приросшее тайно к нему.
Был декан of the arts Benedictson —
как сумел он за столько лет
на меня никогда не сердиться,
за тот факт, что я слишком поэт.
Был пилот-акробат Джо Воллслейер,
кто однажды над миром возреяв
на невидимых стременах,
так и реет в ковбойских штанах.
Мой студент,
он как будто в нирвану
погружался и в русский язык,
и влюбился в Каренину Анну,
и к обычаям нашим привык.
И так чувства его распирали,
что, сломав пуританский засов,
руку поцеловал аспирантке
выше, чем ремешок от часов.
Он, размашистый парень прекрасный,
за ковбойско-дворянственный стиль
был наказан, как за harassment,
и растерт феминистками в пыль.
Но как феникс воскрес он из пыли,
и спасла его Мэри-жена.
Они оба в гостях у нас были.
Жаль, что Мэри теперь одна.
Был и нейрохирург Франк Летчер.
Он поэзией с музыкой лечит
сам себя
и других, кто к ним глух,
ведь целебен воспитанный слух.
А жена его —
украинка.
В ней есть гоголевская кровинка
от его обольстительных ведьмочек,
кто любой хозяйственный веничек
превратить могут лихо в метлу
и лететь во беззвездную мглу.
Муж учительши русского —
Лены —
раскаленный эстонец Ян
плакал об СССР сокровенно,
хотя не был ни чуточки пьян.
Подмигнула мне башня Эйфеля,
чтобы дальше писал и не дрейфил я,
Вновь ко мне,
сохранив мою простенькую
вырезку со стишком «На мосту»,
сенегалец летел по мостику,
«Эвтученко!»
крича на лету.
И пьянчужка в Петрозаводске,
оклемавшись в канаве опять
и поняв, что во мне отзовется,
вылез,
начал на память читать;
«Меняю славу на бесславье,
ну а в президиуме стул
на место теплое в канаве,
где хорошенько бы заснул».

На планете —
на родине всейной,
ощущал, не забыв никого,
я, счастливый поэт всесемейный
человечества моего.

Пока дети мыли посуду,
был я сразу и здесь,
и повсюду.

Указивки давала Маша,
словно общая мама наша.

Нас осталось пятеро снова.
но мы тоже – планеты основа.

И у каждого есть свой норов,
но мы все-таки пять мушкетеров.

И все пятеро похорошели,
как на завтраке в Ла-Рошели!

2—6 января 2012

Spooning

Я, ей-Богу же, не распутник,
враг в любви не границ – берегов.
Но в английском есть слово «spooning»,
ложка в ложке – его перевод.

Если двое, впритирку лежа,
отдыхают после любви,
это вправду как ложка в ложке,
а иначе – пойди, назови.

Что за прелесть, когда мы двое
тесно ляжем вдвоем на бочок,
как одно существо живое,
и все беды тогда нипочем.

Так спасибочко, милый «English».
Сласть – друг в дружку точнехонько лечь,
как укладываются в стихи лишь
строчки Пушкина в русскую речь.

Январь 2012

«Ты всегда мной будешь недоволен…»

Мите

«Ты всегда мной будешь недоволен», —
мне сказал мой самый младший сын.
Как недопоэт и недовоин,
я порой в тоске, когда один.

Видно, я какой-то недовитязь.
Жизнь, меня ты слишком не обидь
тем, что меня мало ненавидят
или не пытаются убить.

Я люблю волос твоих гущищу,
будто бы они – Шервудский лес.
Рад, что не подвержен ты гашишу
и другим подарочкам небес.

Даже я люблю твою неловкость
среди стольких ранних ловкачей.
С девочками, и с отцом нелегкость,
и нелегкость для пустых речей.

Как-то раз такие выдал строчки
что я ахнул – мама, посмотри!
Если есть и строчки-одиночки,
тыщи строчек прячутся внутри.

Больше открывайся счастью, бою
и себе, как лучшему врачу.
Не хочу довольным быть тобою.
Я тебе завидовать хочу.

2 января 2011

«Моими друзьями с детства не были держиморды…»

A teaspoon of silence
Two spirals swirling, melting into a cup
A teaspoon of sugar
And all that is —
All that is well —
The result will always remain a mystery
Even to the creator of the recipe.
Dmitry Yevtushenko, Mystery Recipe

Моими друзьями с детства не были держиморды,
а Буратино,
Тиль Уленшпигель,
и Сирано,
Дон Кихот.
А у младшего сына —
корова тряпичная и диджимоны
и отмалчиванье —
самый тонкий и вежливый ход.
Но было его тряпичной коровы немое мычанье
красноречивее, чем, например, Монтень,
а его сокровеннейшее молчанье
разговорчивей, чем его тень,
наводимая на плетень…
И когда он совсем от ответов ускальзывал,
даже в этом была беззащитная нагота,
даже этим,
захлебываясь,
он рассказывал
то, что я не сумею понять никогда…

29 апреля 2012

«Из всего настоящего…»

Из всего настоящего,
перед чувством конца,
я хотел бы хрустящего
малосольного огурца.

В сталинской эре, пышной и низкой, был я беременной машинисткой

Мне до детства бы опять помолодеть,
ибо в детстве счастья видел маловато.
На земле еще счастливых мало детств,
надо сделать, чтоб их были миллиарды!
Были шмотки у меня убогие,
Но зато какая антология!

Любка-красногубка

Вся в сосульках ржавых юбка.
Не в себе. Пьяным-пьяна.
«Эй ты, Любка-красногубка!
Что срамишься, сатана!» —
поносила ее бабка,
потрясая кулаком,
та, что прячет ключ от бака
с привокзальным кипятком.

Раньше было тут бесплатно,
а теперь для недотеп
продает она приватно
кипяток за двадцать коп.

Ну а Любка-красногубка
ей в ответ не сгоряча —
будто капала так хрупко
на морозище свеча:

«Я прошу тебя, суседку,
пожалей – ведь я вдова.
Муж пропал, уйдя в разведку,
Но Москва – она жива.

Жизнь была хужей всех адов,
но, дитятей тяжела,
я для ранетых солдатов
нянькой в госпиталь пошла.
А сынок родился мертвый,
видно было по лицу,
но, отцом, как видно, гордый,
отлетел душой к отцу.
Ну а я любила многих,
всех, кто с мужем шел на бой,
и безруких, и безногих
утешала я собой.
Колыбельные им пела,
а не малому дитю.
Все их жалобы терпела.
Мерли —
стряпала кутью.
Я себя не измарала.
Верной им была женой
и ни с кем не изменяла
нашей армии родной».

А у бабки еще злистей
поднялась, трясясь, рука,
где веревочка на кисти
с ключиком от кипятка.
Вновь завелся, как пластинка,
лживой праведницы смех:
«Ты, солдатская подстилка,
здесь в Зиме позоришь всех!»

Но готовы в драку, в рубку,
мы прикрыли не впервой
нашу Любку-красногубку
всей мальчишеской братвой.

И сибирского пацанства
голодухинских тех дней
не сменяли б за полцарства
на позорный смех над ней.

21 января 2012

«Предатель», не предавший никого

Алексею Пивоварову – замечательному кинодокументалисту, с болью рассказавшему в своих фильмах о Великой Отечественной о тех окруженных советских солдатах и офицерах, кого иногда называли «предателями», и когда они были вынуждены отступать без боеприпасов, иногда и без оружия, их беспощадно расстреливали заградотряды.

Предатель, не предавший никого,
он знал – солдатам было каково.
Все было по приказу.
Пуля в лоб,
когда он отступал,
и пал в сугроб,
и сам свои кишки в сугробе сгреб,
и все-таки пошел вперед,
качаясь,
от собственного выхрипа отчаясь:
«Я не преда…»
и с кровью – «я не пре…»
чуть хрупнуло под Ржевом в декабре,
и очередью горло перере…
Не надо слов о зле или добре.
И вообще не надо больше слов,
и упаси Господь от этих снов.

9 мая 2011

Был я беременной машинисткой…

В жизни при Сталине,
пышной и низкой,
был я беременной машинисткой.
Что я имел —
тощеватый студентик?
На винегрет и на студень деньги.
Я всем поэтам описывал сочненько
юную жертву по имени Сонечка,
брошенную так жестоко
нечистым
на ногу
пьяницей-футболистом.
Вот и ждала, из себя, как на пенышке,
сына, как братца,
вроде Аленушки.
Соне я дал машинистки профессию,
но не простой,
а влюбленной в поэзию,
так что с участьем волшебных перчаток
Соня печатала без опечаток.
И, не гонясь, как иные, за платою,
Соня стихи возвращала заплаканными.
Сентиментальные наши писатели
ринулись в Сонечкины спасатели,
передавая стихи и повести
для очищения собственной совести.
Был я той самой
придуманной Сонечкой,
став на беду машинисткой-бессонечкой.
Чтоб горе-рифмы бумагу не пачкали,
я исправлял их чуть-чуть ее пальчиками.
Если какой-нибудь грубый эпитет
слово стоящее рядом обидит,
я заменял,
становился преступником,
но незамеченным и непристукнутым,
ибо коллеги мои в беспечальи
этих поправочек не замечали.
Я им про Соню сказки рассказывал,
я пару строчек
слюной чуть размазывал,
чтобы творцы этих виршей и прозы
думали, что это Сонечки слезы.
Я говорил:
«Соне очень понравилось!» —
и содержанье карманов поправилось.
Разоблачений боялся,
а там уж
Соне помог я родить,
выдал замуж.
Ну а сегодня грущу потихонечку:
«Где мне найти для меня
мою Сонечку?!»

11 декабря 2011

«Что, неучи бессмысленных страданий…»

Что, неучи бессмысленных страданий,
забыли мир барачный, магаданий,
как, раскрестьянив миллионы ртов,
их гнали в ссылки и пускали по миру,
и чтоб от счастья в СССР не померли,
им в руки не давали паспортов?

Нам стоят слишком дорого тираны.
Но пусть дороже стоит жизнь детей.
Кто остановит сразу все терроры?
Кто сразу всех спасет от всех смертей?!

2012

Я сделался «любимцем Сталина»

Я сделался «любимцем Сталина»
лет девятнадцати, когда
шушукалась об этом сдавленно
вся цэдээльская среда.
Литературные все лисоньки,
критическая волчарня,
теперь меня почти облизывали,
за хулиганство не черня.
В рубашке с украинской вышивкой,
плюя на этот лисий труд,
уже давно из школы вышибленный,
был принят я в Литинститут.
И при всеобщем опасательстве,
хотя я был так пацанист,
мне выдан был билет писательский
от страху недооценить.
А как все это получилось-то?
Я в ССП,
еще никто,
речь двинул перед палачищами,
не сняв дырявого пальто.
Любя глазами все, что движется,
я, изучив борьбы азы,
пришел на обсужденье книжицы
с названием «После грозы».
Но автор из гробокопателей
и враг поэзии любой
был прозван «автоматчик партии»,
и кем вы думали? Собой.
Разоблачая, был как в мыле он,
пот лил с него аж в пять ручьев.
Да кто же был он по фамилии?
Сейчас забытый Грибачев.
И я его уделал точечно
без всяких личностных обид,
как у других он лямзит строчечки,
а после авторов гнобит.
Его боялся даже Симонов,
Фадеев хил был супротив,
а я его так раскассировал,
вмиг в клептомана превратив.
И тут пошла гулять легендочка
за моей худенькой спиной,
шепча, как девочка-агенточка,
что Сталин якобы за мной.
Что срочно он звонил Фадееву,
и я был вмиг доставлен в Кремль,
вел себя чуть самонадеянно,
но в целом вождь меня пригрел.
Сказал, стихи послушав до ночи,
когда мы даже обнялись:
«В Иосифе Виссарионыче
был вами найден спецлиризм».
Ах, ты моя Россия-Азия,
где сплетен полные мешки!
Неисчерпаема фантазия —
и анекдоты, и слушки.
И зависть вроде озверелости
так вдохновляет на вранье,
когда не верят просто смелости
без разрешенья на нее.
С усмешкой ядовито-сахарной
шептали, что защищена
какой-то, выше Божьей, санкцией
моя прикрытая спина.
Не приходило даже в голову
и обладателям седин,
что был я со спиною голою
совсем-совсемушки один.

5 января 2012

Из почты

Я получил ошеломившее меня письмо, отправленное мне 20.12.11 из Девона, Англия, несмотря на адрес типа «На деревню дедушке» – Поэту Евтушенко, Университет города Талса, США, и добралось оно до меня почти через месяц. В нем было мое письмо, написанное мной от руки ровно полвека назад Винстону Черчиллю, наверняка прочитанное им, но, видимо, не отвеченное. К нему была приложена записка от посланца:

«Дорогой мистер Евтушенко! Я нашел Ваше письмо среди вещей моей матери, которая умерла два года тому назад. Моим отцом был личный телохранитель мистера Винстона Черчилля (1950–1965), и это входило в его должность сберегать его. Боясь потерять его или направить по неверному адресу, я не посылаю оригинала, а только копию для Вас. Заметки на конверте принадлежат моей матери. Тед Хьюз (знаменитый английский поэт, живший в Девоне, переводивший мои стихи. – Примеч. авт.) был хорошим другом моих родителей и моим. Я иногда рыбачил с ним и играл в снукер. Я надеюсь, что это письмо наконец найдет Вас и будет Вам интересным как счастливые воспоминания. Я тоже большой почитатель сэра Винстона и имел счастливую возможность встречаться с ним и разговаривать при разных случаях. Искренне Ваш Билл Муррей.

Вот текст моего письма, копия которого у меня самого не сохранилась, а быть может, ее и не было. Заодно представьте себе, что оно было написано во времена разгара «холодной войны», и не думаю, чтобы такие письма советские люди часто рисковали писать, да еще таким крупным политическим деятелям: «Дорогой мистер Черчилль! Перед поездкой в Англию я мечтал встретиться с Вами, чтобы поговорить о многом – и о поэзии, и о политике. Должен Вам сказать, что в России Ваше имя связано с очень многими замечательными воспоминаниями, когда мы вместе дрались за свободу и честь наших наций. Я читал вашу книгу. По-моему, Вы настоящий писатель. Иные мои ровесники (мне 28 лет) кажутся мне моими прадедушками. А вы мне кажетесь моим ровесником, и я до сих пор в этом не разуверился. Мне очень хочется, чтобы Ваша знаменитая яхта завернула в Советский Союз и Вы бы увидели те удивительные перемены, которые происходят в нашей стране. Вы бы ее не узнали. И уверен в том, что Вы написали бы о ней, ибо, как я уверен, Вы – писатель помимо всего прочего. И если бы сказали и написали об этом Вы, Вам бы поверили. Вы не знаете меня, как поэта, и я пришлю Вам свою книгу, когда она выйдет в издательстве «Пингвин букс» по-английски. Пока же я очень хотел бы, если Вам было бы возможно, прислать мне Вашу книгу, которую трудно достать в России, с Вашим автографом… Ваш Евгений Евтушенко».

И вдруг у меня само собой написалось стихотворение, обращенное к мистеру Черчиллю. Иногда с некоторыми людьми хочется поговорить и после их смерти.

Безответный ответ

Только позавчера,
на холодной, проигранной нами войне
мистер Черчилль прислал запоздало
мое же письмо, безответное мне.
И давно уже Черчилля нет,
и меня почти нет.
Но сама неотвеченность через полвека —
ответ.
Мистер Черчилль,
я жил в победившей стране,
а она и голодная нравилась мне,
и за мной,
зажигалки тушившим на крыше песком,
наблюдали Нью-Йорк,
да и Лондон —
хотя бы глазком,
и со мною,
ловившим салютинки с неба Москвы,
разделяли победу
и Рузвельт, и вы.
А потом я увидел кораблик из «Правды»,
плывущий в ручье,
с вашим профилем в мокрой измятой статье,
где слова чуть расплылись,
но все-таки были видны,
и какие слова!
Да еще и о вас! —
«Поджигатель войны».
Год был сорок шестой,
и кораблику крикнул я: «Стой!»
Я его просушил
на Четвертой Мещанской над общей плитой.
Все соседи читали кораблик,
который привез нам из Фултона речь.
и дядь Вась, проводник,
ею тоже не смог пренебречь,
Только он ворчанул,
хоть прочел ее с пьяненьких глаз:
«Это все же не текст,
а, простите меня, пересказ».
А бухгалтер Дубенский —
впал в панику сразу почти:
«Боже, снова война…»
и упали, разбившись, очки.
Я в двенадцать свои
не поддался, как он, на испуг —
только был потрясен:
«Черчилль, он же ведь Сталина друг».
«Нет в политике дружб…» —
усмехнулся дядь Вась. —
В нее лучше не лезь!
О политику нос не расквась…»
Я в политику, правда, не лез.
Она лезла в меня
прямо липкими лапами в душу,
ее раздирая,
грязня.
Но когда я писал «Бабий Яр»
и «Наследники Сталина»,
то
это было моим искупленьем за то,
и разрушился занавес ржавый,
и были причиной не чудеса,
а весенних поэтов
молоденькие голоса.
Ну а все-таки жаль, мистер Черчилль,
что Вы не ответили мне,
ибо мы, но и Вы
проиграли в холодной войне,
и осколки железного занавеса,
при крокодильих слезах,
до сих пор
в наших общих невыздоровевших глазах.
Разделяют народы религий вражда,
и взаимобоязнь.
Отменить бы войну навсегда,
словно общую смертную казнь!
Да и спор наших наций,
не думаю – к пользе людей —
это спор корпораций —
не соревнованье идей.
И хотя шар земной,
он, конечно, немножко иной,
мир холодный беременен
новой холодной войной.
А война – лицемерка,
и если она холодна,
кто ее угадает,
какой будет завтра она.

21 января 2012

А еще я был агитатор

А еще я был агитатор,
и притом за товарища Ста,
так что примет меня аллигатор
там, на Лете-реке,
в уста.
И сказал мне старшой, жутче тени:
«Чтобы все до двенадцати дня
в урны сунули бюллетени,
а иначе тебя и меня…»

И при этом в ладоши он хлопнул
так, что я от башки до подошв
похладел, как на месте Лобном,
там, откуда с башкой не сойдешь.

Я дрожал, понимаете сами,
словно в чем-то я был виноват,
ибо был этот дядя с усами
мне порученный кандидат.

Становилось все более жутким,
Были выборы на носу.
Я ходил по московским джунглям,
как охотник Узала Дерсу.

«Завтра выборы… Завтра выбо…»
Ключик надо к любому найти:
«Не могли бы к нам в десять?», «А вы бы —
не могли б хоть к одиннадцати?»

Был я счастлив от пониманья
то одной, то другой семьи:
«Это я, дядь Гриш!» «Я, теть Кланя!» —
«Да не бойсь – всей семьей мы к семи».

Кто рычал мне, все зубы оскаля:
«Я безногий. Мне все до хрена.
Где протезы?» На дух не пускали
и сквозь дверь посылали на…

Объяснить я пытался культурно,
что протезы еще впереди,
но что есть переносные урны.
«Ежли самосожжусь – заходи!»

И дыша портвеюгой люто,
и пытаясь взасос целовать,
запивалка-малярочка Люда
затащить попыталась в кровать.

Я руками-ногами обвитый
в сапогах был повален уже,
«Люда, ты подожди до любви-то…» —
я ее умолял в мандраже.

«Тебе выспаться, милая, надо.
Протрезвись да покрепче усни.
Обещаю, что будет награда,
но сначала сходи, голосни».

То ли псковской, а то ли тамбовской
домработницей огражден
был художник седой Кончаловский,
защищенный медалью с вождем.

Но крестьянскую добрую душу
все же тронуло оттого,
что увидела, как я трушу,
если барин не соизво…

Мне сочувствья не выразив бурно,
поняла всю тощищу мою
и шепнула: «Ташшы свою урну,
Может, барина уговорю».

В избирательный наш участок
я пришел, всем давая пример,
где томилось уж много несчастных
из счастливого СССР.

Были все хорошо обученными
есть конфеты, бесплатные всем,
и запели Нечаев с Бунчиковым
в дверь, открывшуюся ровно в семь.

И пошли приодетые наши,
как хозяева этой земли,
тети Маши и тети Клаши,
дяди Миши и Гриши пошли.

Шли они опускать бюллетени,
помня все, что такое война,
шли, не зная, что в их володеньи
и должна находиться страна.

Шли и деды, и сироты-дети
всех убитых на фронте солдат,
там, где вождь на бесплатной конфете,
а отцы их в Гулаге сидят.

Им их Родину в руки не дали,
за какую их сердце болит,
и я вздрогнул, услышав медали, —
прикатил даже мой инвалид.

И пришла разодетая Люда,
ну хоть впрямь на прием у посла,
деревенское женское чудо,
и шепнула: «Я жду опосля».

И взглянула в глаза мне несмело,
пусть с оконной геранью в руках,
но стоически и неумело
на высоких впервой каблуках.

Я принес Кончаловскому урну.
Сквозь дверную цепочку в тот день
глаз взглянул чуть зловатый и умный,
и нырнул с быстротою бесшумной
в щель подписанный бюллетень.

Сидр мы пили сладющий и пенный,
я и Люда до самого дна.
«Знаешь, ты у меня почти первый», —
мне, краснея, призналась она.

Мы росли в синяках и в заплатах.
Все нам было по кочану.
Но заплакала. Я заплакал
и не мог объяснить почему.

Июль 2011

«Все поэты России немножко родились в Одессе…»

Все поэты России немножко
родились в Одессе.
Даже я сибиряк-одессит,
и для ясности дело замнем.
Если вынуть Одессу из жизни —
не выживет жизнь, не надейтесь!
Поскучнеет на обезодессевшем
шаре земном.
Скольких женщин я знал,
были умницы, были шалавы,
но одна была Соня-рыбачка,
меня отфутболившая наотрез.
Перекинь мне сейчас
хоть кефалинку из шаланды,
о которой мне пел
в моем детстве сибирском Бернес!

12 января 2012 года

Попавший под железный гребень Михаил Голодный

1903, Бахмут (ныне Артемовск, Украина) – 1949, Москва

С двенадцати лет он, выросший в трудовой еврейской семье, работал на гребеночной фабричке в Екатеринославе и, как многие провинциально романтические подростки за чертой оседлости, мечтал о революции, которая отменит это унижение. Но вряд ли он мог догадываться, что, утвердившись, революционная идеология, как беспощадный железный гребень, начнет выдирать романтизм из слишком горячих голов и многие изначальные идеалисты либо пойдут под расстрел, либо сопьются, либо превратятся в трусов и циников. А некоторые – и в палачей, как судья Горба, которого Голодный описал так страшноватенько, что ода революционной справедливости читается сегодня как приговор жестокости:

«Сорок бочек арестантов! Виноват!.. Если я не ошибаюсь, Вы – мой брат. Ну-ка, ближе, подсудимый. Тише, стоп! Узнаю у вас, братуха, Батин лоб… <…> Воля партии – закон. А я – солдат. В штаб к Духонину! Прямей Держитесь, брат!»

Чем не французский Термидор по-екатеринославски, но с такой уютной домашней кашей, ожидающей судью из нежных рук жены после одного расстрела за другим! Правда, не слишком верится в демонизм обвиняемой гражданки Ларионовой, которая и крысятину варила в борще, и хлеб подавала со стеклом.

Мне кажется, что и у Голодного, и у других рабоче-крестьянских поэтов поздние обличения нагнетались из инстинкта самосохранения, из опасения, как бы самих авторов не обвинили в контрреволюционной мягкотелости. И они громоздили примеры чей-то вражескости все азартнее, а получалось все абсурднее, как порой в признательных показаниях несчастных арестованных на допросах.

Сын репрессированного драматурга Владимира Киршона, Юрий, запоздало учившийся вместе с Беллой Ахмадулиной, рассказывал мне, как следователь побоями заставил его, шестнадцатилетнего, «признаться», будто он хотел бросить бомбу на автомобиль вождя из окна своей квартиры. Затем самого следователя посадили, а Киршона снова избили, потребовав переменить показания, ибо окна его квартиры выходили не на улицу, а во двор.

Друзья по Екатеринославу, Михаил Эпштейн и Михаил Шейнкман, вошли в литературу под псевдонимами. Один с оглядкой на прошлое (и на Демьяна Бедного, конечно) назвался Голодным, другой, мечтая о светлом будущем, стал Светловым. Оба крепко связали себя с комсомолом. Но и винтовкой новой власти послужили.

Голодный добровольно вступил в ЧОН (партийно-военные части особого назначения, известные жестокостями с колеблющимся крестьянством), состоял в комиссии губкома РКСМУ по переселению «буржуазных элементов» из принадлежавших им домов и квартир. Здесь даже заикаться о справедливости не полагалось, ибо это было бы расценено как пособничество классовым врагам. Гуманные колебания приравнивались к предательству. Спрос был не на идеалистов, а на исполнителей. Голодному и Светлову кое-как удалось выскользнуть из рук, втягивавших их в красное колесо, но время от времени им напоминали о прежних «шатаниях» и опять пытались привлечь к сотрудничеству.

Несмотря на пересечения их судеб в коридорах власти, пахнущих порохом расстрелов, не только по талантливости, но и по литературной образованности они были несравнимы. Светлову несколько больше повезло в его полуголодном детстве. Он вспоминал: «Моя культурная жизнь началась с того дня, когда мой отец приволок в дом огромный мешок с разрозненными томами сочинений наших классиков». Голодному и такого подарка в детстве не досталось. Вот что рассказывал о нем Семен Липкин:

«Перед войной к нам присоединили Бессарабию. Образовалась Молдавская ССР. Как полагалось, освобожденный молдавский народ написал Сталину письмо в стихах. Мне предложили сделать перевод. Я сказал, что связан с Востоком, молдавской поэтики не знаю. Но заказчики упорствовали, и, наконец, мы договорились, что я буду редактором перевода. Со мной согласились. Я предложил в качестве переводчиков Голодного, Светлова и Уткина. Заказчики и с этим согласились.

И вот, как и двум другим, я звоню Голодному и сообщаю ему, какую часть письма я отобрал для него – и добавил:

– Размер, как в «Гайавате», четырехстопный хорей, рифма перекрестная, сплошь женская.

Долгое молчание. А телефон – в коридоре коммунальной квартиры, задерживаться нельзя. Наконец, голос Голодного:

– Дай пример.

Даю пример: «Прибежали в избу дети. Второпях зовут папашу, Тятя, тятя, наши сети Притащили простоквашу».

Голодный – с облегчением:

– Так бы и сказал, а то строишь из себя интеллигента».

Поначалу стихотворные восторги Голодного были даже искренними, хотя и пародийно вдохновенными: «В переулках заводских окраин Я брошюру Октября нашел, С этих дней горю я, не сгорая, Как и ты, горящий комсомол!» (1922). Но дальнейшие покаянные стихи о своих «отклонениях от генеральной линии» написаны уже со сломленной понуростью – лишь бы отстали: «Стал я за морем славить синицу И соседние ветви ломать, Стал я с чертополохом родниться И на левую ногу хромать. Комсомольцы сказали: ошибка, До конца он быть нашим не мог. Большевик пригрозил мне с улыбкой: «Ты подумай еще, паренек» (1932).

Главным преступлением идеологии, исключавшей совесть, было вовлечение многих простодушных людей в заговор против них самих. Но тогда все было до того запутано в людях, что иногда обманыватели и сами были обмануты собой. Лучше всего об этом сказал Борис Пастернак: «Что ж, мученики догмата, Вы тоже жертвы века».

Есть у Светлова весьма прозрачное аллегорическое стихотворение, которое каким-то чудом прошло цензуру сначала в 1930 году, а затем и в послевоенном, 1948-м:

И жара над землей полыхает,
И земля, как белье, высыхает,
И уже по дороге пылят
Три приятеля – трое цыплят:

«Мы покинули в детстве когда-то
Нашу родину – наш инкубатор,
Через мир,
Через пыль,
Через гром —
Неизвестно, куда мы идем!»

…Ваша жизнь молодая потухнет
В адском пламени фабрики-кухни,
Ваш извилистый путь устремлен
Непосредственно в суп и в бульон!

И с цыплятами, и с теми, кто за ними стоит, все уже ясно, но поэт последним штрихом переводит бытовую зарисовку в библейский контекст:

Над совхозом июльский закат,
И земля в полусонном бреду…
Три приятеля – трое цыплят,
Три вечерние жертвы бредут…

/div>

Кто же были эти трое? По-видимому, речь о екатеринославской комсомольской троице: самом Светлове, Голодном и их близком товарище Александре Яновском, писавшем под псевдонимом А. Ясный (1903–1945). В ранних двадцатых он был способен на такие задорные строки: «Поведи удалой головушкой, Подыши на чужие края. Эх ты, Русь, стальная зазнобушка, Советская краля моя». Но уже к середине тех же двадцатых Ясный признавался, что временами рука нащупывает револьверный курок. Такое случалось, возможно, и с Михаилом Голодным, который в тридцать первом году написал о случайно уцелевшем полковом жеребце красной кавалерии: «Врангеля гонял он в Крым, К морю припирал барона…» И вот через десятилетие новая встреча с ним: «Что же вижу? В Понырях Конь мой Ходит водовозом! На худых, кривых ногах Не стоит перед начхозом. <…> / Пуля не брала его, Шашка не брала его, Время село на него – Не осталось ничего. / Я подумал: «Что ж ты брат…» – И пустил в него заряд!»

Какая трагическая перекличка комсомольского поэта с белоказаком Николаем Туроверовым, тоже пристрелившим своего коня. Вряд ли они знали стихи друг друга.

Восходящая звезда нового поколения советских поэтов, талантливейший, но во многом загубленный Ярослав Смеляков в тех же тридцатых весьма иронично посмеивался над Голодным:

Не был я ведущий или модный,
без меня дискуссия идет.
Михаил Семенович Голодный
против сложной рифмы восстает.

Слава Богу, Ярослав не слышал, как один молодой поэт сказал мне о нем самом гораздо хуже: «Как ты можешь дружить с этим старым маразматиком!» Мы не имеем права быть высокомерно жестокими к поэтам, пережившим страшное время, которое все-таки минуло нас, и судить их только с сегодняшней точки зрения. Нужно справедливо анализировать их, но обязательно спасать от забвения все лучшее, что они написали.

На мое счастье, я случайно нашел в 1941 году крошечную книжку Михаила Голодного, кажется, в синем ледериновом переплете и сразу и навсегда влюбился в гениальное, на мой взгляд, стихотворение «Верка Вольная».

Верка Вольная

Верка Вольная —
коммунальная женка, —
Так звал меня
командир полка.
Я в ответ
хохотала звонко,
Упираясь руками в бока.

Я недаром
на Украине
В семье кузнеца
родилась.
Кто полюбит меня —
не кинет,
Я бросала —
и много раз!

Гоцай, мама,
да бер-би-цюци!
Жизнь прошла
на всех парусах.
Было детство,
и я была куцей,
С красным бантиком в волосах…

Гоцай, мама,
да веселее!
Горечь детства
мне не забыть.
Никому
любви не жалея,
Рано я научилась любить.

Год Семнадцатый
грянул железом
По сердцам,
по головам.
Мне Октябрь
волос подрезал,
Папироску поднес к губам.

Куртка желтая
бараньей кожи,
Парабеллум
за кушаком.
В подворотню бросался прохожий,
Увидав меня за углом.

И смешно было,
и неловко,
И до жара в спине горячо —
Неожиданно вскинув винтовку,
Перекинуть ее за плечо.

Гоцай, мама,
орел или решка!
Умирать, побеждать – все к чертям!
Вся страна —
как в стогу головешка,
Жизнь пошла
по железным путям.

Ой, Синельниково,
Лозовая,
Ларионово,
Павлоград!
Поезда летели.
Кривая
Выносила их наугад!

Гоцай, мама,
да бер-би-цюци!
Жизнь включалась
на полный ход.
Барабаны двух революций
Перепутали
нечет и чет.

Брань.
Проклятья.
Проклятья
и слезы.
На вокзалах
толпа матерей.
Их сшибали с пути
паровозы,
Поднимал
поцелуй дочерей.

«Верочка моя…
Вера…»
Лозовая.
Павлоград.
Подхватили меня кавалеры
Из отчаянных наших ребят.
………………………………………………

Я любила,
не уставая,
Все неистовей
день ото дня.
Член компартии из Уругвая
Плакал:
«Вэрко, люби меня…»

Я запомнила его улыбку,
Лягушачьи объятья во сне.
Неуютный,
болезненный,
хлипкий,
Днем и ночью,
он липнул ко мне.

Я хотела на нем задержаться,
Я могла бы себя укротить,
Но не мог он —
подумаешь, цаца! —
Мне любви моей прошлой простить.

Шел, как баба,
он к автомобилю,
По рукам было видно —
не наш.
Через год мы его пристрелили
За предательство и шпионаж.

Гоцай, мама,
да бер-би-цюци!
Жизнь катилась,
как Днепр-река.
Я узнала товарища Луца,
Ваську Луца,
большевика.

Васька Луц!
Где о нем не слыхали?
Был он ясен и чист
как стекло.
Мои губы
его отыскали,
Мое сердце
на нем отошло.
……………………………………
Гоцай, мама,
его подкосили!
Под Орлом его пуля взяла.
Встань из гроба,
Луц Василий,
Твоя Верка
до ручки дошла.
……………………………………………..

Гоцай, мама,
да бер-би-цюци!
Я сама себе
прокурор.
Без шумихи,
без резолюций
Подпишу себе приговор.

Будь же твердой,
Верка, в расплате.
Он прощал, —
ты не можешь простить.
Ты свободу искала
в кровати,
Ты одно понимала —
любить.

Кто же ты?
Вспомни путь твой сначала.
С кем ты шла?
Чем ты лучше любой?
Ты не шла —
тебя время бросало,
Темный сброд ты вела за собой.

Ты кидалась вслепую упрямо,
Ты свой долг
забывала легко.
Прямо в грязь
опрокинуто знамя,
В подреберье
засело древко.

Посмотри:
ни орел и ни решка.
От стыда
ты свернулась ежом,
Рот усталый
искривлен усмешкой,
Сердце – точно петух под ножом.
Без почета,
без салютов
Схороните Верку,
друзья.
Родилась в девятьсотом
(как будто),
В двадцать пятом расходуюсь я.

Месяц июль.
День Конституции.
Облака бегут не спеша.
Гоцай, мама,
да бер-би-цюци!
Верка платит по счету.
Ша!..

1929–1933

Хотите верьте – хотите нет

Хотите верьте – хотите нет, но читать стихи, как и писать, я начал с четырех лет, и это стихотворение в 9 лет немедленно запомнил наизусть. Папа впоследствии мне посоветовал прочесть рассказ Алексея Толстого «Гадюка», и я поразился, как схожа Верка с Ольгой Вячеславовной Зотовой, которая с навыками фронтового кавалериста попала в нэпманскую Москву и не могла ни понять, ни принять правила коммунального общежития. А позднее оказалось, что Верка напоминает еще и героиню смеляковского стихотворения «Жидовка», вернувшуюся из ГУЛАГа:

Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена —
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.
……………………………………………………
И слежу, удивляясь не слишком —
Впечатленьями жизнь не бедна, —
Как свою пенсионную книжку
Сквозь окошко толкает она.

А потом к этим женщинам прибавилась Клавдия Вавилова, сыгранная Нонной Мордюковой в потрясающем фильме Александра Аскольдова «Комиссар». Если бы Вавилову не убили на Гражданской войне, ее бы тоже могли затравить в коммуналке или отправить в ГУЛАГ.

Пробивая этот фильм, больше двадцати лет пролежавший на полке, я слышал от снобов, что именно такие женщины и погубили Россию, но если ее и погубили, то как раз те мужчины, которые так относятся к женщинам и впутывают их в свои безжалостные игры.

Верка говорит: «Мир трясет большевистская вера…» Как будто уже не подчиняясь автору, она находит точный глагол, не заботясь об оправдании ни для себя самой, ни для сверстников, вышедших в наркомы, ни для «братьев», которым только кажется, что они правят страной, ни для «сестер», которые «в Советах, как дома». Какой ценой они там оказались и надолго ли? И не ждет ли их всех такая же судьба, как того же несчастного уругвайца или саму Верку? Но и здесь злорадство не должно возобладать над милосердием.

Справедливо сказано: «Милосердие – выше справедливости». Будем же милосердны, говоря о прошлом. Да и о настоящем, само собой.

Посмотрите иранский фильм «Расставание» – и вы ужаснетесь тому, что творится, когда даже хорошие люди немилосердны по отношению к другим хорошим людям.

А теперь почитайте о приключениях Верки Вольной вместе со мной во время Великой Отечественной.

Книга со свалки

Двор наш чуточку был уголовный,
но, с Четвертой Мещанской шкет,
«Верку Вольную» вашу, Голодный,
я на свалке нашел в девять лет.

Была Верка не фифой, не цыпочкой —
Жанной д’Арк из Гражданской войны,
и по книжке, черт знает в чем выпачканной,
я читал для окрестной шпаны.

Ну а после, в эвакуации,
под какой, не упомню, мотив,
на перронах сполнял под овации,
но немножко, пардон, сократив.

«Гоцай, мама, да бер-би-цюци!» —
я не ведывал, шо це таке,
но гремела в башке революция,
лишь без маузера в руке.

Вышел фильм «Александр Пархоменко».
Я влюбился в него с кондачка,
обожая романтика-комика —
с анархистинкой морячка.

Есть в народе российском жалейное
у мальчишек и у пожилых,
и мечтал я – с артистом Алейниковым
Верку Вольную поженить.

Были песни не Окуджавины —
Верку он уберечь не успел.
Жаль, что песню «Цыпленок жареный»
Петр Алейников ей не спел.

И солдаты с медсестрами в госпитале
замирали, едва дыша,
под ее заявление Господу:
«Верка платит по счету. Ша!..»

Ничегошеньки не забылося —
шпалы, рельсов поющая сталь.
Верка Вольная самоубилася,
и ее до сих пор мне жаль.

7 апреля 2012

Распрямленные победой Сергей Наровчатов
^{1919, Хвалынск Саратовской губернии – 1981, Коктебель}

И каких судеб во измененье
присудил мне дьявол или Бог
поиски четвертых измерений
в мире, умещающемся в трех?
С.Н.

В 1946 году на сцене московского Дома архитекторов Павел Антокольский, при появлении которого весь зал встал, потерявший на войне сына, тепло, по-отцовски вел вечер молодых поэтов-фронтовиков, победителей Гитлера. Во всех них и в аудитории чувствовалось то, что объединяло тогда весь народ, – распрямленность. (Казалось, что это – навсегда. На некоторых поэтах еще была военная форма, иногда с темными полосками на выцветших кителях от уже снятых погон, но плечи были молодецки расправлены, в глазах переливались отблески совсем недавних салютов, все читали по тогдашней традиции наизусть, и все уже были знамениты. Я, тринадцатилетний мальчишка, шевелил губами, беззвучно читая в унисон с ними стихи из их недавно вышедших и сразу расхватанных тоненьких первых книжек.)

Очаровательно заикаясь, почти пел Межиров, не так уж давно лежавший в окопах под Колпино, когда артиллерия била по своим, но еще не написавший об этом.

Ах, шоферша, пути перепутаны…
Где позиции, где санбат?

Разве можно тогда было представить, что эти пути окажутся настолько перепутаны и приведут его в дом престарелых в Портленде, оказавшемся его последним окопом, но, скажу честно, весьма комфортабельным.

Семен Гудзенко, поскрипывающий сапогами с пылью развалин поверженного Берлина, пафосно запрокидывая голову, читал:

Мы не от старости умрем —
от старых ран умрем, —

даже не догадываясь, что сам себе предсказывает смерть, подаренную ему войной, которая уже сидит в нем и в конце концов его доконает.

Мощноплечий, с узенькими степными глазами Михаил Луконин, и после войны похожий на футболиста из сталинградского «Трактора», в котором играл до войны, читал стихи с крылатыми тогда строчками:

Но лучше прийти с пустым рукавом,
чем с пустой душой.

Я и представить не мог, что через десяток с малым лет наши личные отношения завяжутся в драматический узел.

Многообещающим тогда был и Виктор Урин, пытавшийся сменить фамилию на более эффектную Уран, что ему не разрешили. Он читал, полузакрыв глаза, как заслушавшийся сам себя тетерев:

Было, Лидка, было,
а теперь нема.
Все позаносила
новая зима.

Его подвела навязчивая идея стать председателем поэтов всего земшара, – он забыл, что на его скользкой поверхности может оказаться слишком много других претендентов. Неожиданно для всех уехал на Запад в 1977-м. Я видел его последний раз на Брайтон-Бич, полу-не-в-себе, с развевающимися седыми бакенбардами, когда он подарил мне свою тамошнюю самиздатскую книжку. Лучшим в ней была та же самая «Лидка»…

Я относился к поэтам-фронтовикам молитвенно. Это было поколение, спасшее следующее после них поколение – наше. (Это мы собирали для них колоски с полей, чтобы не пропало ни зернышка, лекарственные травы, и делали для них гранаты, стоя на деревянных ящиках, чтобы дотянуться до станков.) На том вечере поэзии на сцене еще не было таких сильных личностей, как Михаил Дудин, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Константин Левин, Юрий Левитанский, Григорий Поженян, Иосиф Деген и совсем еще юные Евгений Винокуров, Константин Ваншенкин, Булат Окуджава.

Но все поэты-фронтовики (начиная от Симонова, Твардовского) стали для меня единым великим поэтом – учителем, не менее важным, чем Пушкин. Они были все красивы в моих глазах, но все-таки самым красивым из них был Сергей Наровчатов. У него были глаза обжигающе синие, как спирт, зажженный в солдатской кружке. У него было лицо древнего русского витязя. Ему бы очень пошла кольчуга. Голос у него тоже был красивый, чуть с подчеркнутыми, но мягкими шипящими.

Он на том вечере читал два стихотворения. Первое – «Волчонок» – о спасенном нашими солдатами еврейском мальчике из Варшавского гетто. Многие плакали. Моему отцу пришлось мне обьяснить, что такое гетто. Когда Наровчатова спросили из зала запиской: «А это стихотворение напечатано?» – он ответил «Конешно», хотя мне приходилось слушать, как некоторые произносят «конечно». Однако я много раз потом слушал и в другие годы выступления Наровчатова, но что-то не упомню, чтобы он хоть раз прочел «Волчонка». В его «Предпоследнем письме» меня, тринадцатилетнего, даже на слух насторожила строчка «в любовь поверив, как в ненависть». Я шепотом спросил отца: «А разве любовь и ненависть могут быть одновременно?» Отец ответил – тоже шепотом: «Со мной этого не было. И надеюсь, что с тобой тоже не будет». Но отцу очень понравился конец этого стихотворения – о том, что борьба за любимую женщину похожа на сражение. Мне – тоже, хотя пока таких крупных сражений у меня не было – только единственная драка за одну обиженную девчонку. Мне нравилось, как было лихо сказано:

И удачу с расчетом спаяв, опять,
как-нибудь утром нечаянным
Ворваться и с боем тебя отобрать
Всю —
до последней окраины!

– Я жалею о том, что однажды не сделал этого, – шепнул мне отец невесело. Я не спросил его, по отношению к кому, но понял. На нас наконец шикнула дама, сидевшая за нами, хотя мы перешептывались только в паузах между чтением стихов. Дама, может быть, что-то услышала, и ей показались такие разговоры между взрослым и мальчиком неподобающими. Но я очень дружил с отцом, хотя он уже давно не жил с нами, и мы были с ним взаимооткровенны, хотя предел все-таки был, и я даже ценил, когда иногда он что-то не договаривал.

Распрямленность после победы долго не продержалась. Началась какая-то душевная ссутуленность. Смерть Михоэлса, как было объявлено, попавшего под грузовик, пригнула многих. Было подозрительное перешептывание на его похоронах в театре, куда меня взяла мама. Все чаще начало звучать непонятное слово «космополиты». Отец обьяснил мне, что раньше в этом слове не было ничего позорного и даже наш классик Герцен, в честь которого поименована улица в Москве, так себя сам называл. Однажды я наткнулся на статью Луконина, где он, на мой взгляд, несправедливо критиковал своего учителя Антокольского. Я ничего не понял. Через несколько лет я набрался смелости и спросил Павла Григорьича, как такое могло случиться. Он обнял меня и со слезами на глазах сказал: «Миша спас меня относительной мягкостью своей критики от гораздо более страшного. На общем фоне доносов и арестов это даже выглядело благородством…»

Многие мои фронтовые кумиры «потеряли стойку». Поэзия совсем покинула Симонова, загипнотизированного постоянным общением со Сталиным. Гудзенко еле-еле насильственно выдавил из себя скучнейшую поэму «Дальний гарнизон» и лишь перед самой смертью написал живые трагические стихи «Жизнь мою спасали среди ночи/ в белом, как десантники, врачи». Луконин мне рассказал, что цековский чиновник Поликарпов, увидев его в буклешной кепке, какие тогда носили футболисты, снял со своей головы шляпу мавзолейного образца, ткнул ему чуть ли не в лицо и сказал: «Видишь?» «Ну, вижу…» – неохотно пробурчал Луконин. «Ты теперь у нас лауреат, и не чей-нибудь, а сталинский. Чтобы завтра на тебе такая же была». Луконин шляпы такой не надел, но сам признавался, что с той поры она иногда чувствовалась на голове…

Лишь после «Артиллерия бьет по своим» началось воскрешение в нем поэта. Наровчатова начали вволакивать в комсомольские структуры, тянуть на большого идеолога – им позарез нужен был такой, на редкость образованный по тем временам обаятельный златоуст, сыплющий цитатами из кого угодно, даже из Маркса и Гегеля, которых они сроду не читывали. И вдруг внутри у него что-то заело, он начал защищаться от их приставаний пьянством и халтурой, да так, что у заказчиков скулы свело от оскомины после таких строк его неряшливого «Коммунистического манифеста»:

Дорогой битв, через хребты преград,
Вслед за тобой, Советская отчизна,
Неисчислимый движется отряд,
Как ставший плотью призрак коммунизма.

Поняли, что переборщили, и определили Наровчатова литконсультантом в «Московский комсомолец», абы куда-то приткнуть, сочли, что он умер как поэт, от алкоголизма. Ан ошиблись, потому в нем до конца жизни зашифрованно и надломленно жил настоящий интеллигент, и время от времени он то создавал с тыняновской язвительной силой сатирический шедевр из екатерининских времен, «Абсолют», то многозначнейшие философские «Вариации из притч», где мерещился призрак Ленина:

Много злата получив в дорогу,
Я бесценный разменял металл,
Мало дал я Дьяволу и Богу,
Слишком много Кесарю отдал.

Потому что зло и окаянно
Я сумы страшился и тюрьмы,
Откровенье помня Иоанна,
Жил я по Евангелью Фомы.

Ты ли нагадала и напела,
Ведьма древней русской маеты,
Чтоб любой уездный Кампанелла
Метил во вселенские Христы.

И каких судеб во измененье
Присудил мне Дьявол или Бог
Поиски четвертых измерений
В мире, умещающемся в трех.

Нет, не ради славы и награды,
От великой боли и красы,
Никогда взыскующие града
Не переведутся на Руси!

Между 1954 – 1956

Или ошеломляющее по трагизму «Прощальное» о взаимобезжалостности друг к другу бытовых двойников, и в то же время оставшихся совершенно чужими мужчины и женщины.

Мы дни раздарили вокзалам!
И вот – ворвалось в бытие
Пургой, камнепадом, обвалом
Неслышное слово твое.

Рожденная гордой и горькой,
Прямая, как тень от угла,
Ты руку, иконоборкой,
На счастье мое подняла.

Ты напрочь уходишь, чужая,
И в пору занять у тебя
Любить, ничего не прощая,
Прощать, ничего не любя.

Обугленный взгляд исподлобья!..
Не сдержит ни шепот, ни крик
Мое бытовое подобье,
мой грустный и вечный двойник.

В период работы Наровчатова в МК я вовсю начал печататься, хотя стихи писал еще и похуже, чем он. Но в связи с общим «безрыбьем» я стал все-таки заметен, как довольно резвая неуемная плотвишка, выделывающая иногда акробатические кирсановские трюки над зацвелой водой. Но я-то знал, что Наровчатов – один из немногих, кто знает, где лежат ключи от тайн мастерства. Он сразу ухватился за одну мою строфу:

«Хозяева – герои Киплинга, бутылкой виски день встречают, и кажется, что кровь средь кип легла, печатью на пакеты чая».

Он воскликнул: «Какая рифмочка-то, а! «кип легла и Киплинга». Отбиваешь хлеб у Семена Исаковича. А ты постарайся, чтобы и Владим Владимыч заволновался. А какая последняя строчка – тут же все аллитерирует «печатью на пакеты чая». Ты это сознательно сделал или бессознательно?

– Сознательно, – гордо сказал я. – Я весь словарь Ожегова зарифмовал, но только новыми рифмами. Я и словарь новый составил, только у меня его украли.

– Это Вам, Шеня, повезло, а то бы Вы все время туда носом совались, и времени много бы уходило. Так что меняйте сознательное на бессознательное… Кто это сказал – не я пишу стихи, они, как повесть, пишут меня?

– Пастернак, Грузинский перевод Тициана Табидзе, – вне себя от счастья отрапортовал я.

– Так… – сказал Наровчатов. – Вы овчинка, которая выделки стоит, Шеня, – он меня так с той поры и называл: всегда на Вы, используя свои фирменные шипящие. – И теперь будете приходить ко мне каждый день за час до конца работы, и мы будем все время говорить о поэзии, гуляя с Вами пешком бульварами от Чистых Прудов до Трубной, а потом до Самотеки по Цветному, где на углу продают водочку четвертинками прямо в газетном киоске. Я там буду покупать четвертинку водки, а Вы не выдадите меня моей жене Гале. Мятными таблетками для отбития запаха я вооружен до зубов. Когда мы доберемся до моего дома, она в награду за хорошее поведение угостит нас чаем, ничего и не подозревая, а может быть, и покормит.

Я был на седьмом небе – мое настоящее поэтическое образование началось.

Все у нас шло по задуманному плану. И так продолжалось раз в неделю месяца три-четыре. Однажды Наровчатов сказал мне, что мне пора составлять первую книжку.

– Она будет еще очень плохая, – сказал он. – Но вам нужно отделаться от накопленных Вами стихов, где Вы придумываете самого себя. Если Вы, Шеня, будете продолжать так писать, никто, включая Вас самого, не узнает, кто вы такой. А потом нужно начать писать самого себя с самого детства. А чтобы написать это хорошо, у Вас уже готовы все инструменты. От Кирсанова пора вам уходить, а вот помирить в себе Есенина с Маяковским вам, может быть, удастся. Я уже позвонил в «Сов. Пис» Фогельсону и сказал, что я готов написать на Вас внутреннюю рецензию. Он обрадовался, потому что Вы, по-моему, им зверски надоели Вашими обиваниями их порога, а никто не хочет Вас рецензировать. Я, кстати, тоже. Книжка же будет плохая – я это знаю. Но из Вас, Шеня, может получиться толк, потому что хоть Вы и влюблены в самого себя, но в поэзию – больше».

Вскоре я ему принес рукопись книжки «Разведчики грядущего» в редакцию МК. Он ее быстренько пролистал и сказал: «Ну что же, это прекрасный набор инструментов для следующей книги. Теперь их надо применить с умом, но не забыть дать книге душу. Помните, что вторая книга важнее первой. Кстати, я сегодня могу приобрести пару четвертинок. Галя сегодня в отлучке».

Я заметил, что мэтру очень хотелось выпить, и он сразу же отодрал прямо у киоска цинковую шапку с четвертинки своими, еще на удивление крепкими молодыми зубами и выпил из горла. Никто из прохожих этому не удивлялся. Тогда была удобная, но короткая эра четвертинок из горла с закусью свежим воздухом. Был 1952 год.

Когда мы пришли к Наровчатову домой, он пустил в дело вторую четвертинку, угостил меня супчиком с фрикадельками, оставленным предусмотрительной Галей, и усадил за довольно-таки разбитую пишмашинку, а сам прилег на диван и все-таки начал диктовать внутреннюю рецензию. Потом он как-то незаметно засопел носом, как укачанный ребенок, с уже слипавшимися от усталости веками. – Сколько получилось страниц – две с половиной? Ну еще надо странички полторы, и хватит. Вы уже в теме?

– В теме… – сказал я грустновато – ведь я думал, что это все будет по-другому. Меня мучило то, что в этом было нечто, что можно назвать не совсем честным. Но это же было не за взятку, не за «ты мне, я – тебе». И Сергей Сергеевич был по-отцовски прав – мне нужно было поскорей отделаться от всех этих стихов, чтобы писать совсем по-другому. Я подумал – каким будет первое стихотворение для будущей книги? Я начал тут же, на каких-то мятых, в клеточку листочках:

Стоял вагон, видавший виды,
где шлаком выложен откос.
До буферов травой обвитый,
он по колеса в землю врос.

Это были уже совсем другие стихи. Я хотел быть живым вагоном для живых людей, а не вросшим в землю по колеса и воображающим, что он движется.

И вдруг я увидел обернутую в обойную бумагу с корабликами толстую книгу. Я открыл ее. Это была антология русской поэзии Ежова и Шамурина, изданная в 1925 году, о которой я только слышал как о легенде. Ее не выдавали в библиотеках – только в спецзалах по особому разрешению. А у меня откуда же оно могло быть? К потрясению своему, я нашел там тех поэтов, которых давным-давно не переиздавали, о которых я только слышал, – расстрелянного Гумилева, эмигрировавших Марину Цветаеву, Георгия Адамовича, Владислава Ходасевича и многих других, чудодейственно собравшихся под одной обложкой. Я так и заснул в обнимку с этой книгой. Я проснулся, почувствовав чей-то взгляд на себе. Передо мной стояла приехавшая откуда-то Галя, жена Наровчатова. Она меня знала и не удивилась. А вот то, что я спал в обнимку с книгой, ее обеспокоило.

– Женя, ты же, не дай Бог, ее помнешь или страницы порвешь. Сережа с ума сойдет – это для него реликвия… – сказала Галя и потянула ее у меня из рук – легонько, чтобы не повредить. – Да расчепись ты с ней, ради Бога…

– А можно с ней никогда не расчепляться? – спросил я почти безнадежно.

– Ух Вы, Шеня… – сказал проснувшийся Наровчатов ворчливо, но не зло. – Вас в приличный дом и пускать нельзя.

И вдруг произошло то, чего я совсем не ожидал. Большущая, грузноватая женщина – тяжеловес Галя, вдруг засмеялась, как девчонка, – поняв, что я рук на этой антологии ни за что не расчеплю.

– Слушай, Сережа, да отдай ты эту книжку ему. У него вся жизнь впереди, а ты же всю эту книжку наизусть знаешь. Ты же столько раз ее глазами вдоль и поперек вылизывал.

– Да ты что, с ума сошла, – рассердился Наровчатов. – Он еще, не дай Бог, потеряет.

– Да как он ее потеряет, если его от нее не отдерешь. Посмотри, у него глаза еще более сумасшедшие, чем твои, когда ты какую-нибудь книгу возжелаешь…

Наровчатов в конце концов сдался, по-честному взыскав с меня только ту сумму, которая была на штампе букинистического магазина.

С помощью этой книги я сделал вместе с Е. Витковским антологию двадцатого века «Строфы века», а сейчас делаю с научным редактором В. Радзишевским пятитомную антологию «Поэт в России больше, чем поэт. Десять веков русской поэзии», и кто из нас Ежов, кто Шамурин, не разберешь. Надеюсь, что будущие поэты будут идти вперед с нашей новой пятитомной антологией, и тоже не расчепляясь.

Апрель 2012

Воздух свадьбы

Ах, Англия, приемная мать герценовская,
гляди, как осененная крестом,
сияет пара кембриджская герцогская,
возможно, королевская потом.

В аббатстве так надушенном Вестминстерском,
и лорды даже чуть навеселе,
и головы всем кружит весть всемирная
о самой главной свадьбе на Земле.

Завидуем – как англосаксы сдержанны!
Где грубости? Где крик «лей – не жалей!»?
Во сне выходят на Руси все девушки
за будущих английских королей.

И где-то – в Оклахоме ли, Дижоне ли —
утешат разве девичьи сердца
десятки тысяч копий, так дешевеньких,
для них недостижимого кольца?

И вовсе не считается провинностью,
что, словно символ редкостных минут,
торговцы где-то в аглицкой провинции
в бутылках воздух свадьбы продают.

Я вспоминаю свадьбы сорок первого,
как я плясал для плачущих невест,
а смерть уже глядела, как соперница,
на их забритых женихов отьезд.

Хочу вкатиться в мое детство кубарем,
чтоб в нем воскресла вся моя родня,
и мы бутылку горькую откупорим
с тем воздухом, что вырастил меня.

4 мая 2011

«Устав от купли и продажи…»

Устав от купли и продажи
тел, чести, совести, стыда,
шепчу: «Когда же, ну, когда же
все это кончится, когда?»

В компьютерах безвкусной прозой
так и чадит за чатом чат,
но внучку вдруг назвали Розой —
пусть хоть ее не омрачат.

И мысли я не допускаю,
что победит на свете зло,
когда ползет она из скайпа
и пальчиком стучит в стекло.

20 мая 2012

Поэзия – великая держава

Поэзия – такое государство,
где ценят правду в городе любом,
где судят, как за нищенство, за барство,
где царствует, кто стал ее рабом.

Прислонясь хотя б к силуэтам,
ощущать свою силу в этом.

Силуэты

Пушкин А. С.

Пушкин – каждого поколенья.
Положиться бы нам на него,
не унизившись до покоренья
не читающими ничего.

Ноябрь 2011

Лермонтов М. Ю.
Триптих

Тоски пророческой невольник,
он вместе с нами был на войнах,
и в ту гражданскую войну,
в ней видя общую вину,
под песню об Олеге Вещем
в имперском зареве зловещем
пристрелен где-то на Дону.

Убитый пулей – не мортирами,
несчастья полон своего,
зачем он додразнил Мартынова,
несчастным сделав и его?

Для сирот одиночество – ветрило.
Он – сирота с начала до конца.
Он от отца родного был отринут.
А в небесах найдет себе отца?

Январь – март 2012

Достоевский Ф. М.

За слабость человецев не обидел.
Надчеловечность заклеймил как грех.
Был как болеприимная обитель,
гонитель бесов из себя и всех.

Ноябрь 2011 – январь 2012

Гоголь Н. В.

Он тот, кто перед зеркалом впервые
России поднял ее веки Вия.

Январь 2012

Некрасов Н. Н.

За каплю крови, общую с народом,
не мажьте его дегтем или медом
и отчепитесь с завистью репейников
хоть за строку любую «Коробейников»!

Январь 2012

Баратынский Е. А.

Убог мой дар, и голос мой негромок…
Е. Баратынский

Дар не был убог, и был голос расслышан,
став даже и с пушкинским рядом нелишен.
Железного века поэт нежелезный,
как путник, задумавшийся над бездной.

Декабрь 2011 – январь 2012

Грибоедов А. С.

Не то что глотка, а глаза рычат,
когда от липкой грязи спасу нету.
Так что ж —
как новый Чацкий, закричать
на модный лад:
Ракету мне, ракету!
(Пушкинский перевал, 1965, Е. Е.)