Мэйфейрские ведьмы Райс Энн

«Как появился, так и исчез» – это выражение у многих вошло в поговорку.

Это первые упоминания о Аэшере более чем за сто лет.

После смерти Тирона Клиффорда Макнамары Маргарита почти сразу вышла замуж за картежника, промышлявшего на речных судах. Звали его Арлингтон Керр, и спустя полгода после брака он бесследно исчез. О нем ничего не известно, за исключением того, что он был «красив, как женщина», много пил и все ночи напролет играл в карты во флигеле с пьяными гостями и кучером-мулатом. Стоит отметить, что об этом человеке больше говорили, чем его видели. То есть большая часть наших рассказов о нем получена из третьих и даже четвертых рук. Можно задуматься над тем, существовал ли вообще этот человек.

Однако он был законным отцом Кэтрин Мэйфейр, родившейся в 1830 году. Она стала очередной наследницей легата и первой из Мэйфейрских ведьм за много поколений, не знавшей свою бабушку, так как Мари-Клодетт умерла в следующем году.

Рабы разносили вверх и вниз по реке слухи, что Маргарита убила Арлингтона Керра, разрезала на кусочки его тело и заспиртовала в банках, но никто не проверял эти слухи, а семья заявила, что Арлингтон Керр не смог приспособиться к жизни плантатора, поэтому покинул Луизиану, как и пришел, без гроша в кармане, на что Маргарита заявила: «Скатертью дорога».

В молодости Маргарита славилась тем, что посещала танцы рабов и даже пускалась в пляс вместе с ними. Несомненно, она обладала даром Мэйфейров исцелять, поэтому часто принимала роды. Но со временем ее обвинили в похищении младенцев у своих рабов, и это была первая из Мэйфейрских ведьм, которую рабы не только боялись, но просто ненавидели.

После тридцати пяти она постепенно отошла от дел и передала бразды правления плантацией своему кузену Августину, сыну ее дяди Лестана, который повел дела как нельзя лучше. Пьер, брат Маргариты, помогал принимать кое-какие решения, но всеми делами заправлял Августин, державший ответ только перед Маргаритой.

Рабы побаивались Августина, но, видимо, считали предсказуемым и разумным человеком.

Во всяком случае, плантация в те годы приносила огромный доход. Мэйфейры продолжали делать солидные вклады в иностранные и североамериканские банки и швырять деньгами, где бы ни появлялись.

К сорока Маргарита превратилась в «каргу», как называли ее некоторые сторонние наблюдатели, хотя она могла бы выглядеть неплохо, если бы прибирала волосы и уделяла хоть малейшее внимание своим нарядам.

Когда ее старшему сыну Джулиену исполнилось пятнадцать, он начал вникать в дела плантации и помогать Августину. Постепенно Джулиен полностью принял на себя управление. За праздничным ужином в тот день, когда ему исполнилось восемнадцать, произошел «несчастный случай»: Джулиен убил «бедного дядю Августина», выпустив ему в голову пулю из нового пистолета.

Такова официальная версия, так как в каждом отчете указывалось, что Джулиен «был убит горем». Но есть множество свидетельств, по которым эти двое боролись с оружием в руках, когда произошел инцидент. В одном из отчетов говорится, что Джулиен подверг сомнению честность Августина, и тот пригрозил застрелиться, не сходя с места, тогда Джулиен попытался остановить его. По другой версии, Августин обвинил племянника в «преступлении против природы», которое Джулиен совершил с другим юношей. Началась ссора, Августин вынул пистолет, а Джулиен попытался отнять у него оружие.

В любом случае никаких обвинений не было выдвинуто, и Джулиен стал главным управляющим плантации. Еще в нежном пятнадцатилетнем возрасте Джулиен доказал, что отлично подходит на эту должность – он навел порядок среди рабов и за следующие десять лет удвоил доход плантации. Всю жизнь он оставался преданным своему делу управляющим, хотя главной наследницей была его младшая сестра, Кэтрин.

Последние десятилетия своей очень долгой жизни Маргарита провела за чтением в библиотеке, полной «жутких и отвратительных» вещей. Она почти все время говорила вслух сама с собой. Встанет перед зеркалом и заведет длинный разговор на английском со своим отражением. А то примется разговаривать с растениями, многие из которых еще росли в саду, созданном ее отцом, Анри-Мари Ландри.

Маргарита очень любила своих многочисленных кузенов, детей и внуков по линии Мориса и Лестана Мэйфейров, и все они были фанатично преданы ей, хотя она и являлась постоянным предметом пересудов.

Рабы все больше ненавидели Маргариту и даже близко к ней не подходили, если не считать квартеронок Вирджини и Мари. Говорили, будто Вирджини поколачивала Маргариту в старости.

В 1859 году сбежавшая рабыня рассказала приходскому священнику о том, что Маргарита украла ее младенца и разрезала на кусочки для своего дьявола. Священник сообщил местным властям, началось расследование, но, видимо, Джулиен и Кэтрин, всеобщие любимцы, вполне умело управлявшие плантацией Ривербенд, сумели замять дело, объяснив, что у рабыни случился выкидыш, так что ни о каком ребенке говорить не приходится, но плод все равно крестили и похоронили как подобает.

Каковы бы ни были кривотолки, Реми, Джулиен и Кэтрин выросли счастливыми, беззаботными людьми, утопая в роскоши и наслаждаясь всем, что мог предложить довоенный Новый Орлеан в пору своего расцвета, включая театр, оперу и бесконечные частные вечеринки.

Все трое часто наведывались в город под присмотром всего лишь одной гувернантки, останавливались в роскошном номере люкс отеля «Сент-Луис» и, прежде чем вернуться на плантацию, скупали все подряд в самых модных магазинах. В то время из уст в уста передавали шокирующую историю о том, что Кэтрин захотелось побывать на знаменитых квартеронских балах, где молодые женщины смешанной крови танцевали со своими белыми ухажерами; итак, она отправилась на такой бал со своей горничной-квартеронкой и провела всех, сойдя за особу смешанной крови. У нее были очень темные волосы и глаза, бледная кожа, и она никоим образом не походила на африканку; впрочем, многие квартеронки тоже не напоминали своих темных предков. К этому приложил руку и Джулиен, представив свою сестру нескольким белым джентльменам, до тех пор ей не знакомым, и они поверили, что она квартеронка.

Старая гвардия, когда услышала эту историю, опешила. Белые юноши, танцевавшие с Кэтрин, которую приняли за «цветную», были вне себя от гнева, посчитав этот случай для себя унизительным. Кэтрин, Джулиен и Реми сочли всю историю забавной. Джулиен сразился по крайней мере в одной дуэли, опасно ранив своего противника.

В 1857 году, когда Кэтрин было семнадцать, она вместе с братьями приобрела участок земли на Первой улице в Садовом квартале Нового Орлеана и наняла Дарси Монехана, ирландского архитектора, чтобы тот выстроил там дом, который до сих пор находится в собственности Мэйфейров. Скорее всего, идея покупки принадлежит Джулиену, который хотел иметь постоянную резиденцию в городе.

Так случилось, что Кэтрин и Дарси Монехан полюбили друг друга, Джулиен оказался безумно ревнивым по отношению к собственной сестре и не разрешал ей выйти замуж в столь юном возрасте. Разразился невиданный семейный скандал. Джулиен покинул родное гнездо на Ривербенде и прожил некоторое время в квартире во Французском квартале с компаньоном, о котором нам известно лишь то, что он приехал из Нью-Йорка и, по слухам, был очень красив. Его самозабвенная преданность Джулиену заставляла людей шептаться и называть эту парочку любовниками.

Далее история гласит, что Кэтрин тайком перебралась в Новый Срлеан, чтобы остаться вдвоем с Дарси Монеханом в незаконченном доме на Первой улице, где двое влюбленных в постройке без потолка посреди дикого, неухоженного сада поклялись друг другу хранить верность. Джулиен потерял покой от гнева и отчаяния и умолял мать, Маргариту, вмешаться, но та не проявляла никакого интереса к происшедшему.

Наконец Кэтрин пригрозила побегом, если семья не пойдет навстречу ее желаниям, и Маргарита дала официальное согласие на скромную церковную свадьбу. На дагерротипе, снятом после церемонии, Кэтрин украшает изумруд Мэйфейров.

В 1858 году Кэтрин и Дарси переехали в дом на Первой улице, и Монехан стал самым модным архитектором и строителем в предместье Нового Орлеана. Многие жившие в то время отмечают красоту Кэтрин и обаяние Дарси, вспоминая, как весело было на балах, которые устраивали эти двое в своем доме. Изумруд Мэйфейров упоминается в этих рассказах множество раз.

Ни для кого не было секретом, однако, что Джулиен Мэйфейр так и остался противником этого брака и даже не навещал сестру. На плантацию Ривербенд он тоже не вернулся и проводил почти все время в своей квартире во Французском квартале. В 1863 году в особняке на Ривербенд между Джулиеном, Дарси и Кэтрин произошла крупная ссора. В присутствии слуг и нескольких гостей Дарси обратился к Джулиену с просьбой принять его как родственника, не гневаться на Кэтрин и быть «разумным».

Джулиен пригрозил убить Дарси. Кэтрин с мужем покинули Ривербенд и больше не появлялись там вдвоем.

В 1859 году Кэтрин родила мальчика, которого назвали Клэем, позже у нее родилось еще трое детей, но все они умерли в младенчестве. В 1865 родился еще один мальчик, Винсент, а потом еще двое детей, рано умерших.

Говорили, что потеря детей разбила сердце Кэтрин, что она восприняла их смерть как наказание Господа и из веселой жизнерадостной девушки превратилась в неуверенную в себе, потерянную женщину. Тем не менее ее жизнь с Дарси, видимо, протекала полно и насыщенно. Она беззаветно его любила и делала все, чтобы поддержать его в различных строительных проектах.

Следует отметить, что Гражданская война никоим образом не затронула ни саму семью Мэйфейров, ни их состояние. Новый Орлеан был захвачен и оккупирован в самом начале военных действий, поэтому его не обстреливали, не сжигали. А у Мэйфейров в Европе были размещены такие суммы, что ни оккупация, ни последовавшие затем бумы и спады в Луизиане не могли хоть сколько-нибудь повлиять на жизнь этого семейства.

Войска Конфедерации никогда не размещались на их землях. Мэйфейры даже затеяли бизнес с янки, почти сразу как началась оккупация Нового Орлеана. Более того, Кэтрин и Дарси Монехан развлекали оккупантов на Первой улице, к большому неудовольствию Джулиена, Реми и других членов семейства.

Эта счастливая жизнь закончилась, когда в 1871 году Дарси умер от желтой лихорадки. Кэтрин, сломленная горем и полубезумная, умолила своего брата Джулиена приехать к ней. В то время он жил во Французском квартале, в собственной квартире, и сразу откликнулся на зов сестры, впервые после завершения строительства переступив порог особняка на Первой улице.

Джулиен оставался подле Кэтрин день и ночь, поручив слугам присматривать за ее сыновьями. Он ночевал в хозяйской спальне над библиотекой в северном крыле дома, потому что даже прохожим были слышны непрерывные крики и стенания Кэтрин, горевавшей по мужу и умершим детям.

Дважды Кэтрин пыталась отравиться. Слуги рассказывали о том, как в особняк спешно приезжали врачи, давали Кэтрин противоядия, заставляли ее ходить, хотя она была чуть жива и готова упасть в любую секунду, как опечаленный Джулиен не мог сдерживать слезы, ухаживая за сестрой.

Наконец Джулиен привез Кэтрин и двух ее сыновей на Ривербенд, и там в 1872 году Кэтрин родила Мэри-Бет Мэйфейр, которую крестили и записали как ребенка Дарси Монехана, хотя чрезвычайно сомнительно, что он был отцом этой малышки, так как девочка родилась спустя десять с половиной месяцев после его смерти. Отцом Мэри-Бет почти наверняка был Джулиен.

По сведениям, собранным Таламаской, слуги и многочисленные няни, ухаживавшие за детьми, были единодушны в этом мнении. Все знали, что Джулиен и Кэтрин спали в одной постели, за закрытыми дверями, и что Кэтрин не могла иметь любовника после смерти Дарси, так как ни разу не покидала дом, если не считать того случая, когда она переезжала на плантацию.

Все эти слухи, распространяемые прислугой, видимо, не были приняты во внимание или подтверждены людьми одного круга с Мэйфейрами.

Кэтрин считалась во всех отношениях почтенной особой, она была сказочно богата, щедра и всеми любима за это, так как оделяла деньгами родственников и друзей, пострадавших от войны. Ее попытки самоубийства вызывали только жалость. А старые байки о ее походах на балы квартеронов полностью стерлись из памяти людей. Кроме того, влияние семьи на финансовые круги было в то время настолько велико, что не поддавалось измерению. Джулиен был тоже весьма популярной фигурой в обществе Нового Орлеана. Разговоры вскоре затихли; впрочем, вряд ли они когда-нибудь влияли на частную или общественную жизнь Мэйфейров.

В 1872 году Кэтрин была все еще красива, несмотря на преждевременную седину, и, по свидетельствам многих, легко располагала к себе людей своими приятными манерами. На симпатичной и хорошо сохранившейся ферротипии того времени она сидит в кресле со спящим младенцем на руках, рядом с ней два ее маленьких сына. Выглядит она здоровой и спокойной. Привлекательная женщина с легкой грустью во взгляде. Изумруда Мэйфейров на ней нет.

Пока Мэри-Бет со своими старшими братьями, Клэем и Винсентом, росла за городом, брат Джулиена, Реми Мэйфейр, и его жена – тоже из числа Мэйфейров, внучка Лестана Мэйфейра – завладели особняком на Первой улице, поселились там надолго. Все трое родившихся у них детей носили фамилию Мэйфейр, а потомки двоих из них до сих пор живут в Луизиане.

Именно в этот период Джулиен начал наведываться в особняк и устраивать в библиотеке собственный кабинет. (Эта библиотека вместе с хозяйской спальней над ней была частью крыла, добавленного к первоначальному проекту в 1867 году.) По распоряжению Джулиена в двух стенах библиотеки соорудили встроенные книжные шкафы и заполнили их многочисленными семейными дневниками, которые всегда хранились на плантации. Нам известно, что многие из этих рукописей были очень древними, а некоторые даже написаны на латыни. Кроме того, Джулиен перевез в особняк старые живописные полотна, включая «портреты с 1600-х годов».

Джулиен любил читать и заполнил библиотеку классической и популярной литературой. Он обожал Натаниеля Готорна и Эдгара Аллана По, а также Чарлза Диккенса.

Имеются кое-какие свидетельства, что ссоры с Кэтрин вынудили Джулиена переехать в город, подальше от Ривербенда, хотя он никогда не пренебрегал своими обязанностями на плантации. Но если Кэтрин и заставила его уехать, то его маленькая племянница (или дочь) Мэри-Бет тянула его обратно, потому как он всегда заваливал ее горой подарков и на целые недели увозил в Новый Орлеан. Эта преданность не помешала ему жениться в 1875 году на родственнице Мориса Мэйфейра и известной красавице.

Ее звали Сюзетта Мэйфейр, и Джулиен так любил свою молодую жену, что в первые годы брака заказал по меньшей мере десяток ее портретов. Они жили в особняке на Первой улице, по-видимому, в полной гармонии с Реми и его семьей. Это объясняется, возможно, тем, что Реми во всех отношениях находился в подчинении у брата.

Сюзетта полюбила маленькую Мэри-Бет, хотя за первые пять лет родила собственных четверых ребятишек, трех мальчиков и девочку по имени Жаннетта.

Кэтрин не захотела добровольно вернуться в особняк на Первой улице. Слишком он напоминал ей о Дарси. Когда в старости ее вынудили туда вернуться, это повредило ее разум, и в начале века она превратилась в трагическую фигуру, вечно затянутую в черное, бродившую по саду в поисках Дарси.

Из всех Мэйфейрских ведьм, изученных до настоящего времени, Кэтрин оказалась, наверное, самой слабой и наименее значимой. Ее дети, Клэй и Винсент, были оба уважаемыми и ничем не примечательными людьми. Оба женились рано, завели большие семейства, их потомки сейчас проживают в Новом Орлеане.

Из того, что мы знаем, можно сделать вывод: смерть Дарси сломила Кэтрин. Ее современники отзывались о ней не иначе как о «милой», «кроткой» и «терпеливой». Она никогда не принимала участия в управлении плантацией Ривербенд, а предоставляла все решать Джулиену, который постепенно передал дела Клэю и Винсенту Мэйфейрам, а также наемным смотрителям.

Все больше и больше времени Кэтрин проводила со своею матерью, Маргаритой, которая с каждым десятилетием становилась все эксцентричнее. Случайный визитер, увидевший Маргариту в 1880-х годах, называет ее «совершенно невозможной» и описывает, как сморщенная старуха, днем и ночью одетая в заляпанное белое кружево, часами сидит в своей библиотеке и читает вслух жутким монотонным голосом. Людей она оскорбляет небрежно и не выбирая выражений. Симпатии испытывает только к племяннице Анджелин (дочери Реми) и Кэтрин. Она постоянно принимает детей Кэтрин, Клэя и Винсента, за их дядей, Джулиена и Реми. Кэтрин в то время уже седовласая, усталая женщина, вечно занятая рукоделием.

В последний период жизни Кэтрин, видимо, стала строго придерживаться католической веры. Она каждый день посещала мессу в приходской церкви и устраивала детям Клэя и Винсента пышные крестины.

Маргарита умерла, прожив девяносто два года, в то время Кэтрин был шестьдесят один.

Помимо слухов об инцесте, прошедших через все досье со времен Жанны Луизы и Пьера, с Кэтрин не связано никаких оккультных историй.

Черные слуги, будь то рабы или свободные граждане, никогда не боялись Кэтрин. Никаких упоминаний в то время о таинственном темноволосом любовнике не сохранилось. Также не существует свидетельств, указывающих, что Дарси Монехан умер не от обычной желтой лихорадки.

В Таламаске даже было выдвинуто предположение, что настоящей «ведьмой» всего этого периода был Джулиен, что, возможно, кроме него, в этом поколении не было другого природного медиума, и, по мере того как Маргарита старела, Джулиен начал проявлять свою силу. Также существует версия, что Кэтрин была природным медиумом, но отказалась от этой роли, когда влюбилась в Дарси, поэтому-то Джулиен и был так сильно настроен против ее брака, ведь он знал семейную тайну.

Мы действительно обладаем обширной информацией, позволяющей нам предположить, что Джулиен был колдуном, хотя, быть может, и не входил в клан Мэйфейрских ведьм.

Поэтому чрезвычайно важно, чтобы мы изучили Джулиена как можно подробнее. Только в пятидесятых годах двадцатого века нам стала доступна потрясающая информация о Джулиене. Так что историю жизни этого человека следует исследовать более пристально, сопоставить и изучить существующие документы. Наши отчеты о жизни Мэйфейров за этот период носят пространный характер и повторяют сами себя. Кроме того, имя Джулиена упоминается в многочисленных изданиях того времени, три его портрета маслом находятся в американских музеях и один – в Лондоне.

Черная шевелюра Джулиена стала совершенно седой, когда он еще был довольно молод; на многочисленных фотографиях и на портретах он предстает как человек чрезвычайно приятной наружности и обаяния, обладающий физической красотой. По мнению некоторых, он был похож на своего отца, оперного певца Тирона Клиффорда Макнамару.

Однако некоторым агентам Таламаски показалось, что Джулиен обладал сильным сходством с его предками – Деборой Мэйфейр и Петиром ван Абелем, которые, конечно, совершенно не были похожи друг на друга. В Джулиене, видимо, проскальзывает удивительное сочетание черт обоих этих предков. От Петира ему достались рост, профиль, голубые глаза, а от Деборы – тонкие скулы и рот. И выражение лица на некоторых его портретах удивительно напоминает выражение лица Деборы.

Кажется, будто портретисты девятнадцатого века видели портрет Деборы кисти Рембрандта – что, разумеется, невозможно, так как портрет все время хранился в нашем подвале, – и сознательно попытались воспроизвести «характер», пойманный Рембрандтом. Мы можем только предположить, что Джулиен проявлял этот характер. Также следует отметить, что почти на всех фотографиях, вопреки торжественной позе и другим формальным условностям портрета того времени, Джулиен улыбается.

Это улыбка Моны Лизы, но тем не менее это все-таки улыбка, которая придает необычную ноту всему изображению, так как полностью противоречит традициям фотопортрета девятнадцатого века. На пяти ферротипиях Джулиена, имеющихся в нашем распоряжении, та же самая едва заметная улыбка. А ведь улыбка для ферротипии той поры абсолютно не характерна. Кажется, будто Джулиен находил забавным сам процесс съемки. На фотографиях, сделанных ближе к концу жизни Джулиена, в двадцатом веке, он также улыбается, но уже более широко и открыто. Стоит отметить, что на этих последних фотографиях он предстает перед нами как чрезвычайно добродушный и вполне счастливый человек.

Всю свою жизнь Джулиен был, безусловно, главным в семье, он повелевал более или менее успешно племянницами, племянниками, а также своей сестрой Кэтрин и братом Реми.

То, что он вызывал страх и смятение у своих врагов, было хорошо известно. Один из разъяренных агентов по продаже хлопка сообщил нам, что Джулиен во время спора заставил загореться одежду на своем противнике. Пламя было поспешно погашено, пострадавший оправился от довольно серьезных ожогов, и против Джулиена не было выдвинуто никакого обвинения. Более того, многие из тех, кто слышал эту историю – включая местную полицию, – просто в нее не поверили. Если кто принимался выпытывать у Джулиена об этом случае, он всякий раз смеялся. Но у нас имеется свидетельство, правда только одного человека, что Джулиен мог поджечь что угодно силой воли и что его мать подсмеивалась над ним из-за этого.

Известен еще один случай, когда Джулиен, впав в гнев, заставил все предметы в комнате летать под потолком, а затем не сумел остановить учиненный хаос. Тогда он просто вышел из комнаты, где продолжалась маленькая буря, закрыл за собой дверь и принялся безудержно хохотать. Кроме того, имеется отдельная история, поведанная единственным свидетелем, о том, что Джулиен в юности убил одного из своих учителей.

До настоящего времени никто из Мэйфейров не посещал обычную школу. Все они получали хорошее образование частным образом. Джулиен не был исключением, в юности у него сменилось несколько учителей. Одного из них, красивого янки из Бостона, нашли утонувшим в излучине реки возле плантации. Поговаривали, будто Джулиен задушил его и швырнул в реку. И снова не было проведено никакого расследования, а весь клан Мэйфейров пришел в негодование от подобных слухов. Слуги, распространявшие эту историю, тут же отреклись от своих слов.

Этот бостонский учитель служил для нас отличным источником информации о семье. Он непрерывно сплетничал о странных привычках Маргариты, о страхе рабов перед хозяйкой. Именно от него мы узнали о коллекции бутылок и сосудов со странными предметами и частями тела. Он клялся, что не раз отвергал заигрывания Маргариты. Он распространял такие злобные и глупые слухи, что семью не раз предупреждали насчет него.

Нельзя доподлинно утверждать, что Джулиен убил этого человека, но если он так и сделал, то, учитывая нравы того времени, у него, по крайней мере, было хоть какое-то оправдание.

О Джулиене говорили, что он расстается с иностранными золотыми монетами, словно с медяками. Официанты модных ресторанов соперничали друг с другом за право обслуживать его стол. Он был непревзойденным наездником, держал собственных лошадей, а также две кареты в конюшне недалеко от Первой улицы.

Даже в преклонном возрасте он часто по утрам совершал прогулки верхом на своей гнедой кобыле, проезжая вдоль Сент-Чарльз-авеню до Кэрролтон и обратно. По дороге он швырял монеты негритянским ребятишкам.

После его смерти четыре разных свидетеля утверждали, что видели его призрак, проезжавший верхом в тумане по Сент-Чарльз-авеню, и эти рассказы были опубликованы в газетах того времени.

Джулиен всегда был большим любителем Марди-Гра, который, как теперь известно, начали праздновать примерно в 1872 году. В период Марди-Гра он устраивал шикарные праздники в особняке на Первой улице.

У нас также имеется множество свидетельств, что Джулиен обладал даром «билокации», то есть он мог находиться в двух местах одновременно. Эта история особенно живо передавалась среди слуг. Например, Джулиена видели в библиотеке, но уже через секунду он оказывался в саду на заднем дворе. Или горничная видела, как Джулиен выходил из дома через парадные двери, оборачивалась, а он тут как тут, спускается по лестнице.

Слуги часто увольнялись из особняка на Первой улице, предпочитая не иметь дела со «странным мсье Джулиеном».

Можно предположить, что причиной этой неразберихи было появление Лэшера. Как бы там ни было, одежда Лэшера, судя по более поздним описаниям, удивительно похожа на те костюмы, в которых Джулиен изображен на двух разных портретах. Лэшер, по свидетельствам двадцатого века, был неизменно одет так, как мог бы одеваться Джулиен в 1870-1880-х годах.

Если к Джулиену приходили священники, дамы из благотворительных организаций и прочие подобные лица, он набивал их карманы пачками банкнот. Он щедро жертвовал и приходской церкви, и любым благотворительным фондам, чьи представители обращались к нему за помощью. Он часто говорил, что деньги для него ничего не значат, и тем не менее без устали накапливал богатство.

Мы знаем, что он любил свою мать, Маргариту, и, хотя проводил в ее обществе не много времени, все время покупал для нее книги в Новом Орлеане, а также выписывал книги из Нью-Йорка и Европы. Только однажды ссора между этими людьми привлекла постороннее внимание: они разругались по поводу брака Кэтрин и Дарси Монехана, и Маргарита несколько раз ударила Джулиена в присутствии слуг. Все единодушно свидетельствовали, что он был глубоко потрясен и обижен и молча, в слезах покинул мать.

После смерти жены Сюзетты Джулиен почти совсем не наведывался на плантацию Ривербенд. Его дети выросли в особняке на Первой улице. Джулиен, который всегда был человеком жизнерадостным, стал играть более активную роль в обществе. Задолго до этого, однако, он начал появляться в опере и театре со своей маленькой племянницей (или дочерью) Мэри-Бет. Он устраивал много благотворительных балов и активно помогал молодым начинающим музыкантам, давая им возможность выступить в небольших частных концертах, проводимых в зале особняка на Первой улице.

Джулиен не только получал огромные прибыли от плантации Ривербенд, он также занялся торговлей с двумя нью-йоркскими компаньонами, и это предприятие принесло ему весомые барыши. Он скупал земельные участки по всему Новому Орлеану, которые позже завещал племяннице, Мэри-Бет, хотя она была главной наследницей семейного состояния и поэтому ей предстояло владеть богатством гораздо большим, чем у Джулиена.

Почти не вызывает сомнений тот факт, что Джулиен разочаровался в своей жене Сюзетте. Слуги и друзья много раз были очевидцами семейных ссор. Говорили, что Сюзетта, несмотря на всю свою красоту, была глубоко религиозным человеком, и жизнерадостный характер Джулиена никак не мог ее устроить. Она, вопреки желаниям мужа, не носила драгоценностей и модных нарядов. Ей не нравилось выезжать по вечерам. Она не любила громкую музыку. Прелестное создание с бледной кожей и лучистыми глазами, Сюзетта была болезненной и умерла молодой, после рождения одного за другим четырех детей. Ее единственная дочь, Жаннетта, несомненно, обладала даром «ясновидения» или какой-то силой.

Много раз слуги слышали, как Жаннетта кричала в панике, увидев призрака или духа. Ее внезапные страхи, когда она как безумная выбегала из дома на улицу, были хорошо известны в Садовом квартале, и даже газеты об этом писали. Фактически это из-за нее Первая улица обросла историями о привидениях.

В досье имеются несколько рассказов о том, что Джулиен был крайне нетерпелив с Жаннеттой и часто сажал ее под замок. Но, по всем свидетельствам, он любил своих детей. Все трое его сыновей учились в Гарварде, затем вернулись в Новый Орлеан, занялись юриспруденцией и разбогатели самостоятельно. Их потомки до сегодняшнего дня носят фамилию Мэйфейр, независимо от пола и семейного положения. А юридическая фирма, основанная сыновьями Джулиена, уже много десятилетий ведет дела по управлению мэйфейрским легатом.

В нашем распоряжении имеются по меньшей мере семь различных фотографий Джулиена с детьми, на некоторых из них успела сняться Жаннетта, которая умерла молодой. И на каждой фотографии семья выглядит очень веселой, а Баркли и Кортланд очень похожи на отца. Хотя Баркли и Гарланд умерли, немного не дожив до семидесяти, Кортланд прожил до восьмидесяти лет и умер в конце октября 1959 года. Примерно за год до этого автор этих строк, агент Таламаски, установил непосредственный контакт с Кортландом, но об этом будет рассказано, когда повествование дойдет до соответствующего периода.

(Элли Мэйфейр, приемная мать Роуан Мэйфейр, главной наследницы легата на данный период, является потомком Джулиена Мэйфейра: она приходится внучкой сыну Джулиена, Кортланду, единственный ребенок сына Кортланда Шеффилда Мэйфейра и его жены, француженки-кузины Эжени Мэйфейр, которая умерла, когда Элли было семь лет. Шеффилд умер раньше Кортланда от сильного сердечного приступа, случившегося прямо в кабинете семейной юридической фирмы на Кемп-стрит в 19 52 году, в то время ему было сорок пять. Его дочь Элли стала студенткой Стэнфордского университета в Калифорнии, где обручилась с Грэмом Франклином, а позже вышла за него замуж. Она никогда не жила в Новом Орлеане после этого, хотя часто приезжала навещать родных и еще один раз в 1959 году, чтобы удочерить Роуан Мэйфейр.)

Многие из наших самых любопытных свидетельств, касающихся Джулиена, имеют отношение к Мэри-Бет и рождению Белл, ее первой дочери. Джулиен осыпал подарками Мэри-Бет, исполнял ее малейшие прихоти, устраивал для нее праздники на Первой улице, с которыми не мог соперничать ни один частный бал в Новом Орлеане. Садовые дорожки, балюстрады, фонтаны – все эти новшества были спроектированы и осуществлены на Первой улице в честь пятнадцатилетия Мэри-Бет, по случаю чего был дан бал.

К пятнадцати годам Мэри-Бет была уже высокой девушкой, с фотографий этого периода на нас смотрит величественная, серьезная красавица-брюнетка с огромными черными глазами и очень красиво очерченными бровями. При этом она излучает полное безразличие ко всему. И это явное отсутствие самолюбования или тщеславия будет характеризовать ее фотографии на протяжении всей жизни. Иногда на этих снимках она позирует почти вызывающе небрежно, но вряд ли в ней когда-либо был какой-то вызов или дерзость, скорее это обычное смущение. Знавшие ее часто отмечали, что она больше похожа на свою бабушку, Маргариту, нежели на мать, Кэтрин.

В 1887 году Джулиен отправился в Нью-Йорк вместе со своей пятнадцатилетней племянницей. Там они навестили одного из внуков Лестана, Коррингтона Мэйфейра, который был юристом и партнером Джулиена по торговому бизнесу. Потом, в 1888 году, Джулиен и Мэри-Бет уехали в Европу, где оставались полтора года; все это время многочисленные родственники и друзья в Новом Орлеане получали письма, из которых стало известно, что шестнадцатилетняя Мэри-Бет «вышла замуж» за шотландского Мэйфейра, родственника из Старого Света, и родила девочку, названную Белл. Свадебная церемония, проведенная в шотландской католической церкви, была подробно описана в письме, которое Джулиен отправил одной из своих подружек из Французского квартала, известной сплетнице, а уж та разнесла новость по всему городу. Остальные письма для других разговорчивых родственников и друзей, присланные как Джулиеном, так и Мэри-Бет, описывали свадьбу без лишних подробностей.

Следует отметить тот факт, что Кэтрин, узнав о замужестве дочери, слегла и пять дней отказывалась говорить и принимать пинту. Только под угрозой быть отправленной в частный сумасшедший дом она села в подушках и согласилась сделать несколько глотков бульона. «Джулиен – дьявол», – прошептала она, и тогда Маргарита сразу выставила всех из комнаты.

К несчастью, таинственный лорд Мэйфейр погиб, упав с башни своего родового замка в Шотландии за два месяца до рождения малютки-дочери. И снова Джулиен отправил домой подробные письма, где поведал о случившемся. Мэри-Бет написала друзьям слезные послания.

Этот лорд Мэйфейр почти наверняка выдуманная фигура. Мэри-Бет и Джулиен действительно побывали в Шотландии, они на самом деле провели какое-то время в Эдинбурге и даже посетили Доннелейт, где приобрели тот самый замок на холме, подробно описанный Петиром ван Абелем. Но этот замок, некогда представлявший собой родовое гнездо клана Доннелейтов, с конца первого десятилетия семнадцатого века превратился в заброшенные руины. И в Шотландии не существует каких-либо записей о лорде или лордах Мэйфейр.

Однако расследование, проведенное Таламаской в этом веке, обнаружило поразительные факты о разрушении замка. В 1689 году, осенью, видимо почти одновременно с казнью Деборы в Монклеве, во Франции, замок был сожжен дотла. Возможно, это произошло в тот самый день, когда погибла Дебора, но нам так и не удалось это уточнить. В огне погибли последние представители клана Доннелейтов – старый лорд, его старший сын и маленький внук.

Невольно хочется предположить, что старый лорд был отцом Деборы Мэйфейр. Также напрашивается вывод, что это был тот самый презренный трус, который не осмелился помешать казни темной простодушной крестьянки Сюзанны, даже когда та же самая участь грозила их незаконнорожденной дочери Деборе.

Но наверняка мы ничего не знаем. Как не знаем и того, сыграл ли Лэшер какую-нибудь роль в возникновении пожара, который унес всю семью Доннелеит. История лишь гласит, что старик сгорел заживо, его маленький внук задохнулся в дыму, а несколько женщин спрыгнули с башен и разбились. Старший сын погиб в тот момент, когда под ним рухнула деревянная лестница.

История также повествует о том, что Джулиен и Мэри-Бет купили замок Доннелеит, проведя всего лишь несколько часов на руинах. Замок остается в собственности семьи до сегодняшнего дня, его уже посетили многие Мэйфейры.

Замок больше никогда не заселяли, не реставрировали, но то, что от него осталось, содержится в чистоте и порядке, а в двадцатом веке, пока была жива Стелла, туда пускали туристов.

Зачем Джулиен приобрел замок, что он знал о нем и что намеревался сделать, так и осталось тайной. Наверняка он имел какое-то представление о Деборе и Сюзанне, узнав о них либо из семейной летописи, либо от Лэшера.

Таламаска много размышляла над этим вопросом – кому и что было известно, – и у нас имеются веские доказательства в пользу того, что Мэйфейры девятнадцатого века не знали своей полной истории. Кэтрин не раз признавалась, что почти не имеет понятия, каковы ее семейные корни, ей лишь известно, что предки в начале семнадцатого века переехали с острова Мартиника на Сан-Доминго. Многие Мэйфейры делали подобные замечания.

Мэри-Бет в 1920 году говорила приходским священникам церкви Святого Альфонса, что «все обратилось в прах». Она даже слегка путалась в разговоре с местными студентами, будущими архитекторами, когда речь зашла о том, кто и когда построил особняк в Ривербенде. В записях того времени Маргарита фигурирует как заказчик, хотя на самом деле она родилась в этом доме. Когда слуги попросили Мэри-Бет назвать некоторых родственников, изображенных на старых масляных портретах, украшающих особняк на Первой улице, она сказала, что не может, и посетовала, что у далеких предков не хватило здравомыслия подписать имена на обороте картин.

Насколько нам удалось выяснить, имена на оборотах картин имеются, по крайней мере у некоторых портретов.

Возможно, Джулиен был единственным, кто читал старые рукописи, которые, безусловно, хранились в доме. Еще в 1872 году он начал перевозить их из Ривербенда на Первую улицу.

Как бы там ни было, в 1888 году Джулиен побывал в Доннелейте и купил там разрушенный замок. А Мэри-Бет Мэйфейр до конца своих дней рассказывала историю о том, что лорд Мэйфейр был отцом ее милой бедняжки Белл, которая оказалась прямой противоположностью своей сильной матери.

В 1892 году какому-то художнику сделали заказ нарисовать руины замка, и это масляное полотно находится в особняке на Первой улице.

Но вернемся к хронологии: в конце 1889 года мнимые дядя и племянница вернулись домой с маленькой Белл, и Маргарита, в то время дряхлая девяностолетняя старуха, прониклась к младенцу особым интересом.

Фактически Кэтрин и Мэри-Бет приходилось глаз не спускать с ребенка все то время, пока он находился на Ривербенде, ведь Маргарита могла отправиться с ним на прогулку и тут же забыть о нем, могла уронить младенца, оставить его на ступеньках крыльца или на столе. Джулиен смеялся над этими предосторожностями и не раз в присутствии слуг повторял, что у ребенка есть собственный ангел-хранитель, который о нем позаботится.

К этому времени разговоры о том, что Джулиен может быть отцом Мэри-Бет, полностью прекратились, и никто даже не заикался о его вероятном отцовстве по отношению к Белл.

Но ради исторической правды мы должны отметить, что абсолютно уверены в одном: он был отцом Мэри-Бет и отцом ее дочери Белл.

Мэри-Бет, Джулиен и Белл жили счастливо на Первой улице, и Мэри-Бет, хоть и любила танцевать, посещать театры и балы, не проявляла никакого интереса к поискам «другого» мужа.

В конце концов она вышла во второй раз замуж, как мы увидим, за человека по имени Дэниел Макинтаир и родила еще троих детей – Карлотту, Лайонела и Стеллу.

Ночью, накануне смерти Маргариты в 1891 году, Мэри-Бет проснулась в своей спальне на Первой улице и закричала. Она настаивала на том, что ей нужно немедленно уехать на Ривербенд, где сейчас умирает бабушка. Почему за ней никого не прислали? Слуги разыскали Джулиена, который неподвижно сидел в библиотеке на первом этаже и, как им показалось, плакал. Он как будто не видел и не слышал Мэри-Бет, когда она умоляла его отвезти ее на плантацию.

Молодая ирландская горничная тогда услышала, как старая квартеронка-домоправительница пробурчала под нос, что, может быть, это вовсе не Джулиен сидит за столом и им следует пойти его поискать. Горничная перепугалась, особенно когда экономка принялась громко звать «мишье Джулиен», расхаживая по дому, а неподвижно сидящий человек так и остался за столом, уставившись в никуда, словно не слышал ее.

Наконец Мэри-Бет отправилась на плантацию пешком. Только тогда Джулиен вскочил из-за стола, провел пальцами по своей седой шевелюре и приказал слугам заложить повозку. Он настиг Мэри-Бет, прежде чем она дошла до Мэгазин-стрит.

Следует отметить, что Джулиену в то время было шестьдесят три и очевидцы отзывались о нем как об очень красивом мужчине яркой внешности, с артистичными манерами. Девятнадцатилетняя Мэри-Бет была чрезвычайно красива. Белл в ту пору было всего два года, и к этой истории она не имеет отношения.

Джулиен и Мэри-Бет прибыли на Ривербенд как раз тогда, когда за ними отправляли слуг. Маргарита была почти без чувств, этакий полуживой призрак древней старухи, вцепившейся костлявыми пальцами в необычную маленькую куклу, которую она называла своей маман, к смущению лечащего врача и сестры, позже рассказавшей об этом всему Новому Орлеану. Тут же присутствовал священник, и его подробный отчет о происходившем также нашел отражение в нашем досье.

По описаниям, кукла представляла собой отвратительного вида вещицу с настоящими человеческими костями в виде рук и ног, привязанных к туловищу черной проволокой, и гривой жутких белых волос, прикрепленных к грубо размалеванной тряпичной голове.

У кровати уже несколько часов находились Кэтрин, в ту пору ей был шестьдесят один год, и два ее сына. Тут же рядом был Реми, приехавший на плантацию за месяц до болезни матери.

Священник, отец Мартин, только что причастил Маргариту, и на алтаре горели свечи.

Когда Маргарита испустила дух, священник с любопытством наблюдал, как Кэтрин поднялась с кресла, подошла к комоду, которым всегда пользовалась вместе с матерью, достала из шкатулки, стоявшей на нем, изумруд и отдала его Мэри-Бет. Дочь с благодарностью его приняла, тут же надела на шею и продолжала плакать.

Тут священник заметил, что начался дождь, поднялся сильный ветер, от которого загрохотали ставни и посыпались листья с деревьев. Джулиен, как видно, пришел от всего этого в восторг и начал хохотать.

Кэтрин казалась усталой и перепуганной. Мэри-Бет продолжала безутешно рыдать. Клэй, молодой человек привлекательной внешности, смотрел на происходящее как зачарованный, а вот его брат Винсент остался ко всему равнодушным.

Джулиен открыл окна, чтобы впустить в дом ветер и дождь, что несколько напугало священника, во всяком случае привело в замешательство, так как в ту пору стояла зима. Он тем не менее остался подле почившей, как подобало его сану, хотя капли дождя уже падали на кровать. Деревья под напором ветра с шумом бились о стены дома. Священник боялся, что какая-нибудь ветвь заденет его сквозь раскрытое окно.

Джулиен совершенно невозмутимо, хотя глаза его были полны слез, поцеловал усопшую Маргариту, закрыл ей глаза и вынул из ее рук куклу, которую спрятал в карман. Затем он сложил ей руки на груди и обратился с речью к священнику, объяснив, что его мать родилась в конце «прошлого века», прожила почти сто лет, и за то время видела и поняла много вещей, о которых не могла никому рассказать.

– В большинстве семей, – заявил Джулиен по-французски, – когда умирает человек, все, что он знает, умирает вместе с ним. Иначе обстоит дело с Мэйфейрами. В нас течет ее кровь, и все ее знания перешли к нам, отчего мы стали сильнее.

Кэтрин просто печально кивала в знак согласия с его словами. Мэри-Бет продолжала лить слезы. Клэй стоял в углу комнаты, сложив руки на груди, и наблюдал за всем происходящим.

Когда священник робко осведомился, нельзя ли прикрыть оконные створки, Джулиен ответил, что это небеса рыдают по Маргарите и было бы неуважением закрыть окно. Затем Джулиен сбросил свечи с католического алтаря у кровати, что оскорбило священника и напугало Кэтрин.

– Право, Джулиен, перестань сходить с ума! – прошептала Кэтрин.

От этих слов Винсент невольно рассмеялся, и Клэй тоже не сумел сдержать улыбку. Все смущенно посмотрели на священника, который пребывал в ужасе. Тогда Джулиен игриво улыбнулся всей компании, пожал плечами, но, взглянув затем на мать, он снова впал в меланхолию, преклонил колени рядом с кроватью и зарылся лицом в покрывало возле мертвого тела.

Клэй тихо вышел из комнаты.

Прощаясь, священник спросил Кэтрин об изумруде. Та довольно небрежно ответила, что эту драгоценность она унаследовала от матери, но надевала очень редко из-за того, что камень такой большой и тяжелый. Пусть теперь он достанется Мэри-Бет.

Наконец священник покинул дом и через несколько сотен ярдов обнаружил, что небо ясное и нет никакого дождя и ветра. Он наткнулся на Клэя, сидящего на белом стуле с высокой спинкой у дощатого забора, возведенного вокруг плантации; Клэй курил и любовался бурей вдалеке, которая была хорошо видна, несмотря на темноту. Священник поприветствовал Клэя, но тот как будто ничего не услышал.

Это первый подробный отчет о смерти одной из Мэйфейрских ведьм, которым мы располагаем со времени описания Петиром ван Абелем смерти Деборы.

Есть много других рассказов о Джулиене, которые можно было бы включить сюда, и, наверное, в будущем так и следует поступить. Мы еще услышим о нем по мере того, как будет разворачиваться история Мэри-Бет.

Но мы не станем переходить в нашем повествовании к Мэри-Бет, не упомянув еще об одной грани личности Джулиена, а именно о его бисексуальности. Истории, рассказанные о Джулиене одним из его любовников, Ричардом Ллуэллином, стоят того, чтобы их подробно здесь привести.

Как было сказано выше, Джулиена начали связывать с «преступлением против природы» в очень юном возрасте, когда он убил – случайно или намеренно – одного из своих дядей. Мы также упоминали его компаньона, с которым он поселился во Французском квартале в конце пятидесятых годов девятнадцатого века.

В течение всей его жизни у Джулиена были подобные компаньоны, но о большинстве из них нам ничего не известно.

У нас имеются записи только о двоих – о квартероне по имени Виктор Грегуар и англичанине Ричарде Ллуэллине.

Виктор Грегуар работал на Джулиена в 80-х годах девятнадцатого века в качестве личного секретаря и даже камердинера. Он жил в крыле для прислуги на Первой улице и был чрезвычайно привлекательным, чем отличались все компаньоны Джулиена, будь то мужчины или женщины. По слухам, он был потомком кого-то из Мэйфейров.

Наше расследование действительно подтвердило, что он являлся правнуком горничной квартеронки, эмигрировавшей из Сан-Доминго вместе с семьей, возможной родственницы Петера Фонтене Мэйфейра, брата Жанны Луизы и сына Шарлотты и Петира ван Абеля.

Как бы там ни было, Виктор пользовался особой любовью и расположением Джулиена, но в 1885 году, примерно в то время, когда умерла Сюзетта, они поссорились. По одному не очень надежному свидетельству, которое у нас имеется, Виктор якобы обвинил Джулиена в том, что тот не обращался с Сюзеттой с должным сочувствием, когда она лежала на смертном одре. Джулиен пришел в ярость и жестоко избил Виктора. Родственники повторяли эту историю так часто, что о ней прослышали и посторонние.

По общему мнению, Виктор, скорее всего, был прав, а так как он являлся самым преданным слугой Джулиена, то имел право сказать своему хозяину правду. В то время все знали, что у Джулиена никого не было ближе, чем Виктор, который все для него делал.

Необходимо также добавить следующее: у нас есть веские основания полагать, что Джулиен любил Сюзетту, несмотря на все свое разочарование, и хорошо о ней заботился. Его сыновья, безусловно, считали, что он любил их мать. На похоронах Сюзетты Джулиен был убит горем. Он долго утешал родителей Сюзетты и даже забросил все дела, чтобы оставаться подле своей дочери Жаннетты, которая «так и не смогла оправиться» после смерти матери.

Кроме того, будет справедливо отметить, что Джулиен был близок к истерике на похоронах Жаннетты, которые произошли несколько лет спустя. Была минута, когда он вцепился в гроб и не позволял поместить его в усыпальницу. Гарланду, Баркли и Кортланду пришлось поддерживать отца, чтобы он не упал, когда происходило погребение.

Потомки братьев и сестер Сюзетты утверждают в настоящее время, что «двоюродную бабушку Сюзетту», которая когда-то жила на Первой улице, на самом деле довел до сумасшествия ее муж Джулиен – развратный, жестокий человек с явными признаками врожденного безумия. Но подобные рассказы туманны и не содержат конкретных знаний того времени.

Однако продолжим историю о Викторе: молодой человек трагически погиб в то время, когда Джулиен и Мэри-Бет были в Европе.

Возвращаясь однажды вечером домой, Виктор оказался на пути мчавшегося экипажа, который вывернул из-за угла. Он был сбит с ног, получил сильный удар по голове и два дня спустя скончался «от обширных ран». Джулиен узнал о происшествии по прибытии в Нью-Йорк. На кладбище Сент-Луис по распоряжению Джулиена Виктору установили красивый памятник.

Доказательства того, что отношения между ними носили интимный характер, несущественны, если не считать утверждения, сделанного позже последним компаньоном Джулиена, Ричардом Ллуэллином. Джулиен без конца покупал Виктору новые вещи, он также приобрел для него красивых лошадей и щедро снабжал деньгами. Эти двое проводили вместе дни и ночи, часто ездили на плантацию и в Нью-Йорк, и Виктор часто спал на диване в библиотеке на Первой улице, а не уходил в свою комнату в заднюю половину дома.

Что касается утверждения Ричарда Ллуэллина, он никогда не был знаком с Виктором, но лично рассказал автору этих строк, что в прошлом у Джулиена был цветной любовник по имени Виктор.

Ричард Ллуэллин – единственный человек, лично знавший Джулиена, с которым беседовал агент Таламаски; причем Ричард не какой-то сторонний наблюдатель.

Все, что он сказал – не только о Джулиене, но и о других членах семейства, – представляет чрезвычайный интерес, хотя его утверждения по большей части ничем не подтверждены. Этот единственный очевидец дал нам возможность взглянуть на семью изнутри.

Поэтому нам кажется, что рассказ Ричарда следует привести в досье полностью.

Ричард Ллуэллин приехал в Новый Орлеан в 1900 году в возрасте двадцати лет и поступил в услужение к Джулиену на ту же должность, что когда-то занимал Виктор. В то время Джулиен, которому было семьдесят два года, все еще проявлял огромный интерес к делам – торговле, хлопку, землям и банковским операциям. Он каждый день работал в библиотеке на Первой улице и изменил своей привычке лишь за неделю до смерти, наступившей четырнадцатью годами позже.

Ллуэллин работал у Джулиена до последнего дня и в 1958 году, когда я впервые начал заниматься историей Мэйфейрских ведьм, открыто признался мне, что был любовником своего хозяина.

В 1958 году Ллуэллину исполнилось семьдесят семь лет. Это был человек среднего роста, крепкого телосложения, с вьющимися темными волосами, густо убеленными сединой, и огромными, слегка навыкате голубыми глазами. К этому времени он приобрел южный акцент, и в его речи больше не было ничего от янки или бостонца, хотя между тем, как говорят в Новом Орлеане и Бостоне, есть определенное сходство. В общем, в нем безошибочно угадывался житель Нового Орлеана, и внешне он выглядел как настоящий южанин.

Ллуэллин держал антикварную книжную лавку во Французском квартале, где были собраны книги по музыке, в основном по опере. Когда бы вы ни переступили порог этой лавки, там всегда играла пластинка Карузо и хозяин, в неизменном костюме с галстуком, сидел за конторкой в дальнем конце комнаты.

Благодаря завещанной ему Джулиеном сумме он смог приобрести домик и поселился в нем на втором этаже, а на первом устроил лавку, где и проработал почти до самой смерти, наступившей в 1959 году.

Я несколько раз навещал его летом 1958 года, но только однажды мне удалось вызвать его на откровенный разговор, и должен признаться, что к этому имело непосредственное отношение вино, которым я его угостил. Я без зазрения совести не раз прибегал к одному и тому же методу – обед, вино, а затем еще больше вина – при работе с многими очевидцами событий, происходивших в семье Мэйфейров. Метод особенно хорошо срабатывал в Новом Орлеане в летнее время. Думаю, с Ллуэллином я обошелся несколько дерзко и чересчур настойчиво, но сведения, которые он сообщил, оказались бесценными.

«Совершенно случайное» знакомство с Ллуэллином произошло, когда я заглянул в его лавку одним июльским днем и мы разговорились о величайших оперных певцах-кастратах, в частности о Фаринелли. Мне не составило никакого труда убедить Ллуэллина запереть лавку в половине третьего на Карибскую сиесту и отправиться со мной в ресторанчик «Галатуар».

Вначале я вообще не заговаривал о семье Мэйфейров, а затем как бы невзначай упомянул эту фамилию в связи со старым особняком на Первой улице. Я откровенно признался, что меня интересует это место и люди, которые там живут. К этому времени Ллуэллин был уже изрядно «навеселе» и ударился в воспоминания о своих первых днях в Новом Орлеане.

Поначалу он помалкивал о Джулиене, но потом начал говорить о своем хозяине так, словно мне было все известно об этом человеке. Я подкидывал кое-какие хорошо известные даты и факты, и от этого беседа протекала довольно живо. Наконец мы покинули «Галатуар» и перешли в маленькое тихое кафе на Бурбон-стрит, где продолжали наш разговор до самого вечера.

В какой-то момент Ллуэллин понял, что во мне нет никакой предвзятости против него по причине его сексуальной ориентации и никакие его слова не повергали меня в шок, и это сняло последнюю скованность.

Разговор состоялся задолго до того, как мы начали применять диктофоны, поэтому я воспроизвел услышанный рассказ сразу по возвращении в отель, стараясь сохранить специфические обороты речи Ллуэллина. Но все-таки это лишь воспроизведение. Я повсеместно опустил мои настойчивые вопросы, но полагаю, что суть записана верно.

Главное то, что Ллуэллин глубоко любил Джулиена Мэй фейра, и одно из первых жизненных потрясений Ллуэллин получил, узнав, что Джулиен по крайней мере лет на десять-пятнадцать старше, чем он предполагал, да и то Ричард обнаружил этот факт только в начале 1914 года, когда у Джулиена случился первый удар. До этого времени Джулиен был очень романтичным и пылким любовником Ллуэллина, и тот оставался подле своего хозяина до самой его смерти, случившейся четыре месяца спустя. После удара Джулиена частично парализовало, но он все равно каждый день час или два проводил в своем кабинете.

Ллуэллин очень живо описал Джулиена, каким застал его в начале 1900-х годов. По его словам, это был худощавый человек, уже не такой высокий, как прежде, но все еще бойкий, энергичный, с живым воображением и отличным чувством юмора.

Ллуэллин откровенно признался, что Джулиен посвятил его в эротические тайны жизни и не только научил, как быть внимательным любовником, но и возил юношу с собой в Сторивилл^{11} – пресловутый район «красных фонарей», – где представил его в лучших заведениях.

Но давайте перейдем непосредственно к его рассказу.

– Боже мой, каким только штукам он меня не учил, – сказал Ллуэллин, вспоминая их любовные отношения, – и какое у него было чувство юмора. Казалось, сама жизнь для него это всего лишь шутка, в которой нет ни малейшей горечи. Сейчас я вам расскажу о нем нечто очень личное. Он занимался со мной любовью так, словно я был женщиной. Если вы не понимаете, что я имею в виду, то бесполезно объяснять. А какой у него был голос, к тому же этот французский акцент… Когда он начинал нашептывать мне на ухо…

Джулиен часто рассказывал забавнейшие истории о номерах, которые он выкидывал с другими любовниками, о том, как они дурачили всех, например когда один из его мальчиков, по имени Алистер, переодевался в женщину и отправлялся в оперу вместе с Джулиеном, и ни у кого из зрителей не возникало ни малейшего подозрения насчет этой пары.

Джулиен пытался уговорить меня проделать то же самое, но я отвечал, что у меня не хватит духу на подобный трюк, ни за что! Он понимал. Он был чрезвычайно доброжелателен. Да что там говорить, с ним невозможно было поссориться. Он утверждал, будто навсегда покончил с перебранками, а кроме того, ужасно вспыльчив по природе, поэтому ему никак нельзя терять самообладание. Вспышки гнева изнуряли его.

Однажды я ему изменил и вернулся домой только спустя два дня, ожидая ужасной взбучки. Но он знаете как со мной обошелся? На удивление сердечно. Оказалось, ему было абсолютно все известно о том, что я совершил и с кем, и он принялся расспрашивать меня самым приятным и доброжелательным образом, зачем я так сглупил. Меня даже охватил какой-то страх. В конце концов я ударился в слезы и признался, что мне хотелось проявить свою независимость. Ведь он был таким властным человеком. В ту минуту я готов был пойти на что угодно, лишь бы вернуть его расположение. Не знаю, что бы я делал, если бы он вышвырнул меня из дома!

Он принял мои объяснения с улыбкой, похлопал меня по плечу и велел успокоиться. Уверяю вас, это навсегда излечило меня от желания где-то шататься! У меня было так скверно на душе, а он оказался таким спокойным, таким понимающим, что это научило меня кое-чему в жизни, серьезно говорю.

А потом Джулиен пустился в рассуждения о том, что читает чужие мысли и может даже проследить, что происходит в других местах. Он многое говорил об этом. До сих пор не знаю, серьезно ли он так считал или это была одна из его очередных шуток. У него были красивейшие глаза. На самом деле он был очень красивый старик. И одевался с шиком. Наверное, сейчас вы сказали бы, что в нем было что-то от денди. Когда он надевал костюм из тонкого белого полотна, желтый шелковый жилет и белую шляпу, то смотрелся великолепно.

Наверное, я до сих пор подражаю ему. Ну разве это не печально? Я расхаживаю по улицам, пытаясь выглядеть как Джулиен Мэйфейр.

О, чуть не забыл! Сейчас расскажу. Однажды он здорово меня напугал. Я так и не знаю до сегодняшнего дня, что же на самом деле произошло. Как-то вечером мы заговорили с Джулиеном о том, как он выглядел, когда был молод, каким красавцем он получался на всех фотоснимках. Знаете ли, когда я принимался их рассматривать, то словно изучал историю фотографии. Первые снимки Джулиена были дагерротипами, затем появились ферротипии, а позже подлинные фотографии светло-коричневых тонов на картонке и, наконец, черно-белые фото, какие делают теперь. В общем, он показал мне целую пачку, и я сказал: «Жаль, я не знал вас молодым, могу представить, каким вы были красивым». Тут я замолчал и смутился, решив, что, наверное, обидел его. Но он просто улыбался, глядя на меня. Никогда не забуду этой сцены. Он сидел, скрестив ноги, на своем кожаном диване, курил трубку и, глядя на меня сквозь клубы дыма, сказал: «Что ж, Ричард, если тебе хочется знать, каким я был тогда, возможно, я тебе продемонстрирую. Пусть это будет для тебя сюрпризом».

Тем же вечером я отправился в город, не помню зачем, возможно, мне просто захотелось уйти. Знаете, иногда этот дом действовал так угнетающе! В нем было полно детей и стариков, и Мэри-Бет Мэйфейр вечно крутилась под ногами, а она была еще тот подарок, я вам скажу. Поймите меня правильно, я любил Мэри-Бет, ее все любили. Она мне очень нравилась до тех пор, по крайней мере, пока не умер Джулиен. С ней легко было разговаривать. Она умела слушать собеседника, и это меня в ней всегда удивляло. Но стоило ей войти в комнату, как она тут же становилась центром всеобщего внимания. Можно сказать, она всех прочих затмевала. А кроме того, у нее еще был этот муж, судья Макинтайр.

Вот кто был горький пропойца. Вечно пьяный. И вечно затевал скандалы. Мне не раз приходилось отправляться на его поиски по всем ирландским барам на Мэгазин-стрит и приводить домой. Знаете ли, Мэйфейры на самом деле не были ему ровней. Это был образованный человек, ирландский аристократ, будьте уверены. Тем не менее, мне кажется, Мэри-Бет заставляла его чувствовать себя неполноценным. Вечно она его подкалывала, делала замечания по пустякам: то он забывал постелить салфетку на колени за обедом, то курил сигары в столовой, то прикусывал кончик вилки, и этот лязг раздражал ее. Она его все время оскорбляла. Но мне кажется, он по-настоящему любил жену. Поэтому она так легко могла его обижать. Он действительно любил ее. Нужно было ее знать, чтобы понять. Она не была красавицей. Дело совсем не в красоте. Но она была… она была абсолютно очаровательна! Я мог бы порассказать вам о ней и ее молодых кавалерах, но мне как-то не хочется обо всем этом распространяться. Меня удивляло то, что они часами сидели за столом после обеда – Мэри-Бет, судья Макинтайр, Джулиен, разумеется, и Клэй Мэйфейр, когда жил там. Я никогда не видел людей, которым нравилось бы так долго разговаривать после обеда.

Джулиен мог один справиться с бутылкой коньяка. А маленькая Стелла обычно засыпала у него на коленях. Хорошенькая такая, с кудряшками. И маленькая красавица Белл. Она обычно заходила в столовую с куклой в руках. И Дорогуша Милли. Все называли ее Дорогушей Милли в то время. Она была моложе Белл и относилась к ней, знаете ли, как-то с опаской. Белл понять было непросто. С первого взгляда она казалась вам такой милой, просто ангел во плоти, если вы понимаете, что я имею в виду. В доме было много и других родственников. Сын Джулиена, Гарланд, много проводил там времени после школы. И Кортланд, вот кто мне действительно нравился. Одно время поговаривали, что он хочет жениться на Милли, но она приходилась ему двоюродной сестрой, так как была дочкой Реми, а в то время уже было не принято заключать подобные браки. Милли так и не вышла замуж. Такая вот печальная история…

Но возьмем судью Макинтайра: этот ирландец никак не мог усидеть подле жены, если вы следите за моей мыслью. Ему нужно было мужское общество, где он мог бы выпить и поспорить, причем мужчины, как Джулиен, для него не годились, он любил находиться среди таких же, как он, – пьющих, сквернословящих ирландцев. Он проводил много времени в городе, в своем клубе, но часто уходил по вечерам в эти темные пивнушки на Мэгазин-стрит.

А если он оставался дома, то вел себя очень шумно. Тем не менее он был хорошим судьей. Пил лишь после работы, а так как он всегда возвращался домой рано, то у него было достаточно времени, чтобы напиться как следует к десяти вечера. После этого он отправлялся бродить по городу, и где-то около полуночи Джулиен обычно говорил мне: «Ричард, думаю, тебе следует пойти поискать его».

Джулиен относился ко всему спокойно. Считал судью Макинтайра забавным. Стоило судье что-нибудь изречь, он всегда смеялся. Судья, к примеру, заводил долгую речь об Ирландии, о политической ситуации в стране, а Джулиен, выслушав его до конца, весело замечал, сверкнув глазами: «А мне все равно, пусть хоть все поубивают друг друга». Судья Макинтайр начинал беситься. Мэри-Бет каждый раз смеялась, качала головой и пинала Джулиена под столом. В последние годы судья Макинтайр совсем спился. Как он дожил до таких лет, не понимаю. Умер лишь в 1925 году, спустя три месяца после смерти Мэри-Бет. Говорили, что от воспаления легких. Черта с два это было воспаление легких! Его нашли в канаве, знаете ли. А это был сочельник, и стоял такой холод, что трубы замерзали. Воспаление легких, как же. Я слышал, что, когда Мэри-Бет умирала, она сильно мучилась и ей давали чуть ли не смертельные дозы морфия. Она лежала в полубреду, а он заходил в спальню пьяный и будил ее, приговаривая: «Мэри-Бет, ты мне нужна». Пьяный дурачок. А она отвечала ему: «Иди сюда, Дэниел, ложись рядом». А ведь она так страдала от боли. Мне об этом рассказала Стелла… в последний раз, когда я ее видел. То есть когда она была живой. После этого я еще раз побывал в доме – на похоронах Стеллы. Она лежала в гробу. То, как Лониган закрыл рану, иначе как чудом не назовешь. Она лежала такая красивая, а вокруг толпились родственники. Но тот разговор состоялся у нас в последний раз, когда я видел ее живой, как я уже говорил… Вы бы послушали, что она рассказывала о Карлотте, как та холодно обходилась с Мэри-Бет в последние месяцы жизни, – у вас бы волосы дыбом стали.

Представьте себе дочь, которая холодна с умирающей матерью. Но Мэри-Бет не обращала на это внимания. Она, как рассказывала Стелла, просто лежала в полузабытьи, страдая от боли и не зная, где находится, иногда вслух разговаривала с Джулиеном, словно тот был в комнате. Разумеется, Стелла не отходила от нее день и ночь, можете не сомневаться, Мэри-Бет очень любила Стеллу.

Да что там, однажды Мэри-Бет сама сказала мне, что могла бы запихнуть всех своих детей в мешок и швырнуть в Миссисипи, так она их любила. Только Стелла для нее что-то значила. Разумеется, она шутила. Она никогда не обходилась плохо со своими ребятишками. Я помню, как она часами читала вслух маленькому Лайонелу, а позже помогала ему делать уроки. Она наняла ему лучших учителей, когда он не захотел ходить в школу. Никто из ребятишек не делал больших успехов в школе, за исключением, разумеется, Карлотты. Стеллу исключили из трех разных школ, кажется. Только Карлотта хорошо училась, и это ей в жизни очень помогло.

Но о чем это я? Ах да. Иногда мне казалось, что в доме для меня нет места. В общем, я ушел. Отправился во Французский квартал. Это был расцвет Сторивилла, знаете ли, когда проституция была легальной. Джулиен когда-то самолично возил меня в «Зал из красного дерева» в заведении Лулу Уайт и в другие модные места, и он не возражал, если я посещал их один.

Ну так вот, в тот вечер я туда и отправился. И Джулиен не был против. Он уютно устроился в спальне на третьем этаже, обложившись книгами, с чашкой горячего шоколада и патефоном. Кроме того, он знал, что я ходил туда только смотреть. И вот прогуливаюсь я мимо всех этих лачуг – их когда-то называли притонами, знаете ли, – гляжу на девушек в дверях, которые знаками приглашают меня зайти, и, разумеется, не имею ни малейшего намерения это делать.

И тут мой взгляд падает на красивого юношу, я имею в виду, по-настоящему красивого. Он стоял в конце какой-то аллеи, сложив руки на груди и прислонившись к стене дома, и просто смотрел на меня. «Бон суар, Ричард», – произнес он, и я тут же узнал голос, французский акцент. Так говорил Джулиен. И я увидел, что этот человек и есть Джулиен! Только выглядел он лет на двадцать, никак не больше! Уверяю вас, я впервые в жизни так перепугался. Чуть не закричал. Это было хуже, чем увидеть привидение. А этот парень взял и пропал, просто исчез.

Я никак не мог найти экипаж и отправился пешком на Первую улицу. Дверь мне открыл Джулиен. Он был в халате, курил свою противную трубку и улыбался. «Я же говорил, что продемонстрирую тебе, как выглядел в двадцать лет!» – сказал он, рассмеявшись, и еще долго не мог успокоиться.

Я последовал за ним в большую гостиную. В то время это был прелестный зал, не то что теперь. Жаль, вы не видели. Обставлен абсолютно чудесной французской мебелью, в основном эпохи Людовика XV. Джулиен сам ее покупал в Европе, когда ездил туда с Мэри-Бет. Все такое легкое, элегантное – просто чудо. А что касается обстановки в стиле ар деко^{12} – это Стелла постаралась. Она считала шиком понаставить везде пальмы в горшках! Из всей обстановки единственной приличной вещью был австрийский рояль. Дом смотрелся совершенно дико, когда я был там в последний раз на похоронах. Вы ведь знаете, конечно, что прощание со Стеллой было устроено в доме. Для нее даже не стали снимать ритуальный зал. Гроб с телом выставили в той самой комнате, где ее застрелили, вы знаете об этом? Я все оглядывался по сторонам, пытаясь представить, где именно произошло несчастье. И знаете ли, остальные проделывали то же самое. К тому времени Лайонел уже сидел под замком, разумеется. Мне все никак не верилось. В детстве Лайонел был такой милый мальчик, такой хорошенький. Они со Стеллой везде ходили вместе. Так о чем это я?

О да, о том невероятном вечере. Я увидел в городе молодого Джулиена, юношу-красавца, который обратился ко мне на французском. Вскоре я вернулся домой и уже шествовал за стариком Джулиеном в гостиную, где он опустился на диван, вытянул ноги и сказал: «Ах, Ричард, я мог бы так много тебе рассказать, так много показать. Но я теперь стар. И какой в том смысл? Одним из чудесных утешений в старости служит то, что не нужно больше стараться быть понятым всеми. Артерии неизбежно теряют эластичность, и это приводит к своего рода смирению».

Разумеется, я был все еще расстроен. «Джулиен, я требую, чтобы ты объяснил, как ты это проделал», – сказал я. Но он не стал отвечать. Словно меня вообще там не было. Он просто уставился в огонь. Зимой в той комнате всегда горели оба камина. Там устроено два камина, знаете ли, один чуть больше другого. Чуть позже Джулиен очнулся от своих грез и напомнил мне, что пишет историю своей жизни. Возможно, я обо всем прочту после его смерти. Впрочем, он не был уверен.

«Я жил в свое удовольствие, – сказал он. – Наверное, нехорошо радоваться жизни так, как радовался я. В мире еще так много несчастий, а я всегда отлично проводил время! Как-то несправедливо, правда? Мне следовало больше делать для других, гораздо больше. Мне следовало быть более изобретательным! Но обо всем этом ты сможешь прочитать позже в моей книге».

Он не раз повторял, что пишет автобиографию. Он действительно прожил очень интересную жизнь, знаете ли. Родившись задолго до Гражданской войны, он многое успел повидать на своем веку. Мы частенько с ним отправлялись в город верхом, и, когда проезжали Парк Одюбона^{13}, он вспоминал те времена, когда вся эта земля принадлежала плантации. Он рассказывал о том, как ездил на пароходе по реке, посещал старый оперный театр и балы квартеронов. Он все говорил и говорил. Жаль, я не записывал за ним. Он любил рассказывать эти истории и маленькому Лайонелу со Стеллой, и те слушали, затаив дыхание. Он часто сажал их в карету вместе с нами, и мы отправлялись в город, где он показывал им разные дома во Французском квартале и рассказывал занятные истории.

Как мне хотелось прочитать его автобиографию. Помню, я несколько раз заходил в библиотеку и видел, что он что-то пишет, и он каждый раз говорил, что это его автобиография. Он писал от руки, хотя у него была пишущая машинка. Ему совсем не мешало присутствие детей. Будь то Лайонел, читающий у камина, или Стелла, расположившаяся с куклами на диване, не имело для него значения, он продолжал писать свою автобиографию.

И что, как вы думаете, произошло? Когда он умер, оказалось, что нет никакой истории жизни. Так мне сказала Мэри-Бет. Я умолял дать мне посмотреть его рукопись. Она лишь небрежно отмахнулась, сказав, что ничего не осталось. Но трогать что-либо на письменном столе запретила. Выдворила меня из библиотеки, а дверь заперла на ключ. О, я возненавидел ее тогда, по-настоящему возненавидел. Все это она проделала не наигрывая, абсолютно естественно. Любой бы подумал, что она говорит правду, так уверенно она держалась. Но ведь я видел эту рукопись собственными глазами. Но потом все-таки она дала мне одну вещь, принадлежавшую Джулиену, за что я навек ей благодарен.

При этих словах Ллуэллин достал красивое кольцо с драгоценным камнем красного цвета и показал мне. Я похвалил кольцо и сказал, что меня интересует расцвет Сторивилла. Каково это было посещать Сторивилл с Джулиеном? Ответ был довольно пространным:

– О, Джулиен любил Сторивилл, по-настоящему любил. А женщины из «Зеркального зала» заведения Лулу Уайт обожали его, можете не сомневаться. Они обхаживали его, словно он был король. Так было везде, куда бы он ни пошел. Однако там происходило многое из того, о чем мне бы не хотелось рассказывать. Не то чтобы я ревновал Джулиена, просто все это здорово шокировало чистюлю-янки, каким я был когда-то в молодости. – Ллуэллин рассмеялся. – Но вы поймете лучше, что я имею в виду, если я все-таки расскажу вам кое-что.

Впервые Джулиен отвез меня в Сторивилл зимой, он приказал кучеру остановиться возле парадного входа одного из лучших домов. В то время там играл пианист – точно не помню, кто именно – то ли Мануэль Перес, то ли Джелли Ролл Мортон^{14},– я никогда не увлекался джазом и регтаймом, в отличие от Джулиена. Он просто обожал того музыканта – поклонники обычно обращались к таким пианистам «маэстро», знаете ли, – и мы уселись в гостиной послушать музыку и выпить шампанского, очень хорошего шампанского, между прочим. Тут налетели со всех сторон девушки в безвкусных побрякушках и принялись корчить из себя титулованных особ – там была герцогиня такая-то и графиня такая-то; все они наперебой пытались привлечь Джулиена, а он держался любезно со всеми. Наконец он сделал свой выбор: это была уже немолодая женщина ничем не примечательной наружности, что меня очень удивило, но он сказал, что мы все отправляемся наверх. Разумеется, я не хотел быть с ней, меня ничто бы не заставило быть с ней, но Джулиен лишь улыбнулся и сказал, что мне следует посмотреть, и таким образом я узнаю кое-что об этой жизни. Очень характерно для Джулиена.

И что же произошло наверху в спальне, как вы думаете? Джулиена интересовала вовсе не эта женщина, а ее две дочери, девяти и одиннадцати лет. Они вроде бы помогали готовиться… осматривали Джулиена, как бы это поделикатнее выразиться, чтобы убедиться, что он здоров… а затем водные процедуры. Уверяю вас, я просто окаменел, когда смотрел, как дети исполняют эти интимные обязанности. А знаете ли вы, что, когда Джулиен занялся их матерью, эти две маленькие девочки оставались на постели? Они обе были очень хорошенькие, одна – брюнетка, вторая – блондинка. Представьте, на них были коротенькие рубашечки и темные чулки и выглядели они очень соблазнительно, даже для меня. Сквозь рубашки просвечивали их маленькие сосочки. У них даже почти не было бюста. Не знаю, право, почему все это показалось мне таким соблазнительным. Девочки уселись возле высокой резной спинки кровати – это было жуткое сооружение массового производства, высотой до потолка, с балдахином, увенчанным короной, – и они даже целовали Джулиена, как ангелочки, когда он… он… возлег с их матерью, если можно так сказать.

Мне никогда не забыть этих детей, которым все происходящее казалось таким естественным! Так же как и Джулиену.

Разумеется, он вел себя так изящно, насколько это возможно в подобной ситуации. Глядя на него, вы бы подумали, что это Дарий, персидский царь, а дамы – его гарем, до такой степени в нем не было ни малейшего смущения или грубости. Потом он выпил шампанского, и девочки тоже пили. Мамаша попыталась обратить свои чары на меня, но я отказался наотрез. Джулиен готов был остаться там на всю ночь, но я попросил его уехать. Он как раз обучал обеих девочек «новому стихотворению». Кажется, он каждый раз учил их какому-то стиху, когда приезжал, и они прочитали ему наизусть три или четыре прошлых урока, причем там был шекспировский сонет. А новое стихотворение принадлежало перу Элизабет Барретт Браунинг^{15}.

Мне не терпелось покинуть это заведение. По дороге домой я буквально обрушился на него. «Джулиен, кем бы мы ни были, но мы взрослые люди. А они еще совсем дети», – сказал я. Он, как всегда, оставался невозмутим. «Да брось ты, Ричард, – сказал он, – не глупи. Таких детей называют случайными. Они родились в публичном доме и проживут там всю жизнь. Я не причинил им никакого вреда. И если бы я не был с их матерью сегодня вечером, мое место занял бы кто-нибудь другой. Но одно меня поражает во всем этом, Ричард: жизнь берет свое, несмотря ни на что. Конечно, они влачат жалкое существование. Да и как могло быть иначе? Тем не менее эти девчушки умудряются жить, дышать, даже радоваться. Они смеются, они полны любознательности и нежности. Они приспосабливаются – вот нужное слово. Они приспосабливаются и по-своему тянутся к звездам. Меня это не перестает удивлять. Они мне напоминают дикие цветы, которые растут в расщелинах мостовой, тянутся к солнцу, несмотря на то что на них все время наступают чьи-то подошвы».

Я не стал с ним дальше спорить. Помню, он еще долго не умолкал. Говорил, что в каждом городе страны есть дети еще более несчастные, чем те две девочки. Разумеется, от этого его поступок не становился лучше.

Я знаю, он часто наведывался в Сторивилл, но меня уже не брал. Я вам расскажу еще кое-что довольно странное… – Тут Ллуэллин замолчал в нерешительности. Мне пришлось его чуть подбодрить. – Джулиен имел обыкновение брать с собой Мэри-Бет. Он брал ее в заведение Лулу Уайт и другие притоны, при этом Мэри-Бет переодевалась мужчиной.

Я не раз наблюдал, как они вместе уходили из дома веселиться. Если бы вы увидели Мэри-Бет, вы бы все поняли. Она не была уродливой, никоим образом, но и хрупкой ее тоже нельзя было назвать. Высокая, крепкого сложения, с довольно крупными чертами лица. В костюме-тройке из гардероба собственного мужа она выглядела чертовски красивым мужчиной. Волосы она прятала под шляпой, шею оборачивала шарфом и иногда надевала очки, хотя я не совсем понимаю зачем, и в таком виде отправлялась вместе с Джулиеном.

На моей памяти это происходило по крайней мере раз пять. А позже они обсуждали, как ловко она всех провела. Судья Макинтаир иногда сопровождал их, но, мне кажется, Джулиену и Мэри-Бет это не очень нравилось.