Мэйфейрские ведьмы Райс Энн

История Мэйфейрских ведьм с 1929 года до наших дней

Со смертью Стеллы для семейства Мэйфейр завершилась целая эпоха. Трагическая история жизни дочери Стеллы Анты и ее единственного ребенка Дейрдре до сих пор окутана плотной завесой тайны.

С годами число слуг в доме на Первой улице неуклонно сокращалось, и в конце концов их осталось лишь двое – молчаливые, недосягаемые для посторонних, они были бесконечно преданны своим хозяевам и абсолютно надежны. Постройки вокруг дома, лишенные заботы горничных, кучеров и конюших, постепенно пришли в полный упадок.

Обитательницы особняка вели уединенный, можно сказать – отшельнический, образ жизни. Белл и Дорогуша Милли превратились в «милых старых дам». Их общение с соседями по Садовому кварталу ограничивалось ежедневными посещениями мессы в часовне на Притания-стрит и непродолжительными беседами через решетку сада, если кто-либо из проходящих мимо особняка заставал пожилых женщин за работой и останавливался, чтобы поболтать о том о сем.

Всего через полгода после смерти матери Анту исключили из частного пансиона, и с тех пор она больше не посещала ни одну школу. Для опытного детектива не составило никакого труда выяснить, что девочка пугала всех своим умением читать чужие мысли, беседами с каким-то невидимым другом и угрозами в адрес тех, кто осмеливался смеяться над ней или шептаться за ее спиной, – об этом без умолку болтали учителя. Они говорили также, что Анта была очень нервной девочкой, в любую погоду жаловалась, что ей холодно, и очень часто болела, причем доктора не могли объяснить причину ее бесконечных простуд и лихорадок.

Анта вернулась из Канады поездом, в сопровождении Карлотты Мэйфейр и, насколько нам известно, с того момента и до своего семнадцатилетия ни разу не покидала надолго особняк на Первой улице.

Унылая и замкнутая по натуре Нэнси, которая была на два года старше Анты, продолжала ходить в школу, а когда ей исполнилось восемнадцать, стала работать делопроизводителем в адвокатской конторе Карлотты. В течение четырех лет обе женщины ежедневно шли пешком от угла Первой улицы и Честнат до Сент-Чарльз-авеню, где садились в трамвай, следовавший в центр города.

К тому времени особняк превратился в самую мрачную достопримечательность квартала. Ставни в доме никогда не открывали, фиолетово-серая краска на стенах облупилась, сад, всегда такой ухоженный прежде, пришел в запустение, и разросшиеся вдоль железной ограды лавровишни переплелись со старыми гардениями и камелиями. После того как в 1938 году сгорели дотла конюшни, пепелище на заднем дворе быстро заросло сорняками. Чуть позже снесли еще одну обветшавшую постройку, и пустырь за домом стал еще больше – практически там не осталось ничего, кроме полуразвалившейся официантской да огромного старого, но все еще великолепного дуба, жалобно тянувшего ветви к стоящему в отдалении особняку.

В 1934 году мы получили первые сообщения о жалобах рабочих на невозможность выполнить те работы, для которых их нанимали. В баре «Корона» на Мэгазин-стрит братья Моллой рассказывали, что так и не смогли завершить покраску дома: едва они приходили, чтобы приступить к работе, то лестницы ни с того ни с сего падали на землю, то краска оказывалась вылитой из ведер, то кисти испачканы в грязи…

– Раз шесть такое случалось, – сетовал Дэви Моллой, – ведро вдруг опрокидывалось, падало с лестницы, и вся краска разливалась по земле. Да со мной в жизни такого не было, чтобы я ведро опрокинул! А она, эта мисс Карлотта, и заявляет, мол, это твоих рук дело, мол, сам и виноват! А потом еще и лестница упала, а я как раз на ней стоял… Клянусь, так все и было!

У брата Дэви, Томпсона, на этот счет было свое мнение:

– Говорю вам, во всем виноват тот парень с темными волосами – тот, что все время за нами следил. Я еще спросил мисс Карлотту, не он ли проказничает, потому что этот парень все время стоял под деревом неподалеку. А она посмотрела на меня так, словно не поняла, о чем это я говорю, как будто сама его и не видела. Да он с нас глаз не спускал! Когда мы пытались покрасить стену, выходящую на Честнат-стрит, он смотрел на нас сквозь щель в ставнях на окнах библиотеки. Да разрази меня гром, если вру! Интересно, кто он такой? Какой-нибудь их родственник? Нет уж, в том доме я больше работать не буду. Нужда нуждой, а туда я не ходок!

Еще один маляр, которого наняли, чтобы покрасить железную ограду, рассказывал почти то же самое. Он успел поработать только полдня, и все это время в ведро с краской без конца падали листья с деревьев, а на него самого сыпались с крыши куски железа и еще какой-то мусор.

К началу 1935 года все обитатели Ирландского канала твердо усвоили, что ни на какие работы «в тот проклятый старый дом» наниматься не стоит. Двое парней подрядились вычистить там пруд, так одного из них кто-то невидимый столкнул в застоявшуюся воду, и бедняга едва не утонул. Напарник долго безуспешно старался его вытащить.

– Я словно ослеп и ничего вокруг себя не видел, – рассказывал он потом. – Держу его, ору, зову на помощь, и все без толку. Чувствую, нас просто засасывает в эту грязь. Слава Богу, ему удалось каким-то чудом ухватиться за боковую стенку и потом уже вытащить меня. И только тогда выскочила эта старая негритянка, тетушка Истер, притащила нам полотенце и велела поскорее убираться оттуда. Бегите, говорит, подальше от этого пруда, забудьте, говорит, об очистке и бегите скорее…

Слухи о происходящем в доме дошли даже до Ирвина Дандрича.

– Все говорят, что в доме завелось привидение, – сообщал он, – что там бродит дух Стеллы и никому не позволяет что-либо трогать. Такое впечатление, что все вокруг скорбит о Стелле.

На вопрос, слышал ли Дандрич что-либо о таинственном мужчине с каштановыми волосами, он ответил:

– Слухи о нем ходят самые разные. Некоторые считают, что это призрак Джулиена, который оберегает Анту. Что ж, если даже и так, то от него больше вреда, чем пользы.

Вскоре после этих событий в местной газетенке появилось весьма туманное сообщение о некоем «загадочном особняке в одном из жилых кварталов города», где невозможно проводить какие-либо работы. Дандрич вырезал заметку и прислал ее в Лондон с пометкой на полях: «Это и есть мой болтливый источник».

Один из наших агентов пригласил автора заметки на ленч. Журналистка с готовностью согласилась побеседовать на эту тему и подтвердила, что речь в заметке действительно шла о доме Мэйфейров. О нем знают все. А водопроводчик рассказывал, что попал в подвале в кошмарную ловушку, когда пришел чинить трубу. Он даже сознание потерял, а когда очнулся и наконец выбрался оттуда, его пришлось отправить в больницу. Телефонист, которого пригласили, чтобы установить телефон в библиотеке, заявил, что ноги его больше не будет в этом доме. Пока он работал, за ним постоянно наблюдал один из висевших на стене портретов. И еще он сказал, что видел в библиотеке самое настоящее привидение.

– Я могла бы написать гораздо больше, – добавила молодая женщина, – но никто в газете не хочет иметь дело с Карлоттой Мэйфейр. Я еще не рассказала вам о садовнике? Он регулярно ходит в тот дом, чтобы подстричь траву в саду. Так вот, когда я ему позвонила, он как-то очень странно выразился. «Нет, что вы, – сказал мне этот садовник, – меня он не трогает. Мы с ним отлично ладим. Мы с ним, можно сказать, старые друзья». Что вы об этом думаете? Кого он мог иметь в виду? Я спросила его, о ком это он говорит. «Пойдите туда сами, – ответил садовник, – и вы его увидите. Он был там всегда. Еще мой дед постоянно встречал его. Нормальный парень. Он не может двигаться и не разговаривает, а только стоит где-нибудь в тени и смотрит на тебя. А через минуту вдруг пропадает. Но меня он не обижает. Да и мне не мешает. Мне хорошо платят за работу в том доме. Я давно там работаю. И его ничуть не боюсь».

Семейное предание, рассказывая о том времени, напрочь отрицает правдивость «этих глупых историй о призраках».

По утверждению Дандрича, соседи-аристократы тоже отказывались в них верить, однако он намекает, что причиной тому их наивность.

– Я думаю, что всю эту ерунду с привидениями придумала сама Карлотта, – много лет спустя поделился своим мнением один из родственников. – И только ради того, чтобы все держались от дома подальше. У нас такие россказни ничего, кроме смеха, не вызывали.

– Привидения на Первой улице? – удивленно переспрашивали знакомые Мэйфейров. – В том, что особняк пришел в полный упадок, виновата только Карлотта. Она всегда была экономной в мелочах и расточительной в крупном. В этом и состояло ее едва ли не главное отличие от матери.

Однако, что бы ни говорили окружающие и как бы они ни относились к ходящим вокруг особняка слухам, приходским священникам довелось выслушать великое множество рассказов о призраках и загадочных происшествиях на Первой улице. Отец Лафферти часто посещал Мэйфейров и умел добиться того, чтобы двери дома всегда оставались для него открытыми.

– Он знал, что творится в том доме, – сказала нашему агенту сестра священника, – но никогда не сплетничал об этом. Я много раз пыталась расспросить его об Анте, а он только отмалчивался. Хотя я точно знаю, что брат бывал там и видел ее. После смерти бедняжки он пришел ко мне и во время обеда вдруг уронил голову на стол и разрыдался. Это был единственный раз, когда мне довелось увидеть отца Томаса Лафферти плачущим, единственный раз, когда у него сдали нервы.

Все семейство было обеспокоено состоянием здоровья Анты. Официальная версия гласила, что она «безумна» и что Карлотта возит ее на консультации к разным психиатрам, однако «толку пока нет никакого». Убийство матери, свидетелем которого пришлось стать девочке, бесповоротно разрушило ее психику, и с тех пор ребенок постоянно жил в выдуманном мире призраков и невидимых друзей. Анту нельзя было надолго оставлять без присмотра и позволять ей выезжать из дома с визитами.

Говорят, родственники многократно обращались к Кортланду, умоляя его поехать на Первую улицу и повидать Анту. Однако с некоторых пор он перестал быть там желанным гостем, и соседи несколько раз становились свидетелями того, как ему просто-напросто не позволяли переступить порог дома.

– Каждый год в канун Рождества Кортланд подъезжал к дому, – вспоминал впоследствии кто-то из них. – Его машина останавливалась перед воротами, из нее выскакивал шофер, открывал дверцу Кортланду и вытаскивал множество пакетов с подарками. Их всегда было очень много. А потом на крыльцо выходила Карлотта и тут же, на ступенях, обменивалась с Кортландом рукопожатием, но в дом его не впускала.

Агентам Таламаски не удалось найти ни одного врача, осматривавшего Анту. Крайне сомнительно, что она вообще когда-либо покидала особняк, за исключением разве что посещений воскресной мессы. Однако в саду соседи видели ее довольно часто.

Она любила читать, устроившись под огромным дубом, который рос в дальней части усадьбы, а иногда подолгу сидела на одной из боковых террас, упершись локтями в колени.

Горничная, работавшая в доме напротив, видела, как Анта разговаривала «с тем человеком, ну, о котором все толкуют, – темноволосый такой, симпатичный, хорошо одетый… наверное, кто-то из родственников; он почти все время был рядом с ней».

Приблизительно лет с пятнадцати Анта начала самостоятельно покидать пределы усадьбы. Почтальон, о котором мы уже упоминали выше, часто видел, как стройная девушка с мечтательным выражением лица выходила из ворот – иногда одна, но чаще в сопровождении «симпатичного молодого парня» – и прогуливалась по окрестным улицам. У «симпатичного молодого парня» были каштановые волосы и карие глаза, и он всегда был в костюме и при галстуке.

– Они всегда пугали меня чуть не до смерти, – рассказывал молочник. – Вот однажды выхожу это я, насвистывая, из дома доктора Мильтона на Второй улице и вдруг буквально натыкаюсь на них. А они стоят себе рядышком в тени под магнолией, причем совершенно неподвижно. Похоже, они там шептались о чем-то и, кажется, испугались не меньше, чем я сам.

В наших архивах нет фотографий того периода, однако все очевидцы в один голос называют Анту «хорошенькой».

– Она всегда казалась какой-то далекой, отчужденной, словно витала где-то, окутанная покрывалом мечты, – вспоминала женщина, встречавшая Анту в часовне. – В ней не было и намека на живость и энергию Стеллы. Откровенно говоря, она вызывала во мне жалость: одинокая девушка, запертая в мрачном доме вместе со всеми этими женщинами… Между нами говоря, Карлотта все же темная личность. Я уверена, что она нехороший человек. Мои служанка и повар многое о ней знают. Так вот, они говорят, что она, чуть что, грубо хватает девочку за руку и буквально впивается в нее ногтями.

По словам Ирвина Дандрича, прежние друзья Стеллы неоднократно пытались повидать Анту, однако безрезультатно. «Мимо Нэнси и тетушки Истер проскочить невозможно, – писал он лондонским агентам. – Все вокруг твердят, что Анта живет как пленница в собственном доме».

За исключением нескольких вышеизложенных фактов, об этом периоде жизни Анты – с 1930 по 1938 год – нам ничего не известно. Похоже, большего не знали и члены семьи. Можно, однако, с уверенностью утверждать, что «мужчина с каштановыми волосами» – это, конечно же, Лэшер. А если так, то число его появлений в этот период значительно превышает число появлений за все предшествующие десятилетия.

Действительно, свидетельств столь много, что наши агенты зачастую вынуждены были ограничиваться лишь краткой констатацией фактов, как например: «Служанка с Третьей улицы видела мужчину и Анту, прогуливающихся вместе»; или: «Женщина видела Анту беседующей с мужчиной под старым дубом на углу Первой улицы и Притания-стрит».

Особняк на Первой улице превратился в некий зловещий символ даже для потомков Реми Мэйфейра и братьев и сестер Сюзетты, которые когда-то тесно общались с его обитателями.

В апреле 1938 года ближайшие соседи стали свидетелями шумной ссоры в особняке. Крики и звон разбиваемых оконных стекол разносились по всей улице. В конце концов из ворот выбежала совершенно обезумевшая девушка с женской сумочкой на плече и бросилась прочь по улице в сторону Сент-Чарльз-авеню. Это, конечно, была Анта. Заинтригованные соседи, прячась за тюлевыми занавесками своих домов, с интересом ждали, что произойдет дальше. Всего через несколько минут к воротам подлетел полицейский автомобиль, Карлотта вышла на тротуар и о чем-то коротко посовещалась с двумя офицерами полиции, после чего, включив сирену, автомобиль сорвался с места и помчался вслед за беглянкой.

Тем же вечером в нью-йоркских квартирах Мэйфейров раздались телефонные звонки. Карлотта сообщала, что Анта сбежала из дома и направляется на Манхэттен, и просила помочь в ее поисках. Нью-йоркские Мэйфейры сообщили новости новоорлеанским. Через несколько дней в Лондон пришло известие от Ирвина Дандрича о том, что «малышка Анта» попыталась вырваться на свободу и помчалась в Нью-Йорк, хотя трудно сказать, как далеко ей удастся уйти.

Как выяснилось позже, весьма далеко.

Несколько месяцев никто не знал, где находится Анта. Ни полиции, ни частным детективам, ни родственникам не удавалось напасть на ее след. В течение этого времени Карлотта трижды ездила в Нью-Йорк и предлагала щедрое вознаграждение любому сотруднику полиции, способному оказать действенную помощь в поисках Анты. Она звонила Аманде Грейди Мэйфейр, незадолго до того разошедшейся со своим мужем Кортландом, и недвусмысленно ей угрожала.

– Это было просто ужасно, – рассказывала впоследствии нашему «тайному осведомителю» Аманда. – Она предложила встретиться за ленчем в «Вальдорфе». У меня, конечно, не было никакого желания – ведь это все равно что отправиться на ленч в клетку ко льву в зоопарке. Но я понимала, что она чрезвычайно расстроена из-за Анты, и считала своим долгом высказать свое мнение на этот счет. Я хотела сказать, что она сама оттолкнула от себя девочку и вынудила ту сбежать из дома, что нельзя было лишать бедняжку возможности встречаться с родственниками, которые ее так любили.

Но едва я успела сесть за столик, Карлотта набросилась на меня с угрозами. «Если я только узнаю, Аманда, – заявила она, – что ты прячешь у себя Анту, тебе обеспечены такие неприятности, какие даже не снились». Я была просто в ярости и едва сдержалась, чтобы не плеснуть ей в лицо из бокала. «Послушай, что я тебе скажу, Карлотта Мэйфейр, – в конце концов ответила я. – Впредь не смей даже близко подходить ко мне. Не вздумай мне звонить, писать или являться в мой дом. Я по горло сыта тобой и всем, что пришлось вытерпеть от тебя в Новом Орлеане. Достаточно и того, что ваша семейка сделала с Кортландом и Пирсом». Я распалилась до такой степени, что дым, наверное, шел из ушей, и буквально выбежала из «Вальдорфа». Знаете, в принципе это обычная манера поведения Карлотты. В первый же момент она налетает на вас с обвинениями и не дает слова сказать в ответ. Я много лет наблюдала подобную картину. Таким образом она лишает вас возможности обвинить в чем-либо ее саму.

Зимой 1939 года наш агент все же отыскал Анту, причем прибегнув для этого к весьма простому способу. Во время одной из встреч с Эваном Невиллем наша лучшая исследовательница в сфере колдовства Элайн Барретт высказала предположение, что, поскольку для побега Анте нужны были средства, она, скорее всего, прихватила с собой кое-что из знаменитых драгоценностей Мэйфейров и, возможно, золотые монеты. Так почему бы не наведаться в те нью-йоркские магазины, где за такие вещи можно быстро получить деньги? Меньше чем через месяц мы нашли Анту.

Действительно, чтобы иметь средства на жизнь, она с самого своего приезда регулярно продавала великолепные золотые монеты. Все нью-йоркские торговцы такими раритетами знали очень красивую молодую женщину с прекрасными манерами и ослепительной улыбкой, которая приносила им поистине уникальные вещи, взятые, по ее словам, из семейной коллекции в Виргинии.

– Поначалу у меня возникли подозрения, что эти вещи краденые, – рассказывал один из торговцев. – Тогда она принесла три потрясающие французские монеты – таких великолепных экземпляров мне никогда прежде видеть не приходилось. Я дал ей только небольшую часть их истинной стоимости и решил подождать и посмотреть, что будет дальше. Однако ничего не произошло, я благополучно их продал и оставил для нее проценты от вырученной суммы. А когда в следующий раз она пришла ко мне с еще более восхитительными монетами эпохи Древнего Рима, я уже без опаски выплатил ей все положенные деньги. Теперь она моя постоянная клиентка, и, поверьте, иметь с ней дело гораздо приятнее, чем с большинством других посетителей. Я говорю совершенно искренне.

Проследить за Антой от антикварного магазина до просторной квартиры на Кристофер-стрит в Гринвич-Виллидж, где она жила вместе с молодым человеком приятной наружности по имени Шон Лэйси, не составило никакого труда. Многообещающий художник ирландского происхождения, Лэйси к тому времени уже успел показать на выставках несколько своих картин, получивших одобрение критиков. Сама Анта стала писательницей. Обитатели дома, да и всего квартала, хорошо знали молодую пару. Наши агенты в течение вечера и ночи получили массу информации.

Друзья в один голос утверждали, что Анта – единственная опора Шона Лэйси. Она покупает ему все, что тот пожелает, а Шон относится к ней как к королеве. Он называет ее своей Красавицей с Юга и готов ради нее на что угодно. А впрочем, почему бы и нет? Их квартира «просто чудесна», стеллажи от пола до потолка забиты книгами и повсюду стоят удобные мягкие кресла.

– Шон никогда прежде не работал так хорошо, – говорили знакомые. – Он нарисовал уже три ее портрета, все очень интересные. А пишущая машинка Анты практически не умолкает. Анте даже удалось продать один из рассказов в какой-то небольшой литературный журнал в Огайо. По этому случаю они устроили вечеринку. Анта была так счастлива. Она немного наивна, но очень талантлива.

– Из нее вышла бы очень неплохая писательница, если бы она писала о том, что сама хорошо знает, – делилась своим мнением женщина в баре, назвавшаяся бывшей любовницей Шона. – Но эти ее мрачные фантазии про фиолетовый особняк в Новом Орлеане и про обитающее в нем привидение… Они такие амбициозные, эмоциональные – словом, не то, что сейчас хорошо продается. Нет, правда, надо забыть обо всем этом и писать о том, что происходит с ней здесь, в Нью-Йорке.

Отзывы соседей по дому о молодой паре были только восторженными.

– Девочка совершенно не умеет готовить и вообще весьма непрактична, – рассказывала художница, жившая этажом выше. – Но, в конце концов, не это главное – она вовсе не обязана. Она аккуратно оплачивает все счета. Однажды я поинтересовалась у Шона, откуда у нее деньги. А он рассмеялся и ответил, что у Анты бездонный кошелек и достаточно просто сунуть туда руку.

Зимой 1940 года Элайн Барретт написала из Лондона нашему самому надежному агенту в Нью-Йорке и настоятельно попросила его попытаться поговорить с Антой. Элайн очень хотела сделать это сама, но о ее поездке в Америку в тот момент не могло быть и речи. Поэтому она позвонила лично Аллану Карверу, очень учтивому, образованному и утонченному человеку, который много лет сотрудничал с Таламаской. Этот весьма обходительный, хорошо одетый, обладавший безукоризненными манерами пятидесятилетний джентльмен без труда познакомился с Антой, и, как он сам признался впоследствии, беседа с ней доставила ему истинное удовольствие.

– Я последовал за ней в Метрополитен-музей и как бы случайно оказался рядом, когда она, глубоко задумавшись, сидела перед картиной Рембрандта. Она очаровательна, поистине восхитительна, но в ней, пожалуй, слишком много от богемы. В тот день на ней был какой-то шерстяной наряд, волосы распущены. Я присел рядом и, увидев у нее в руках томик рассказов Хемингуэя, вовлек ее в разговор о его творчестве. Она призналась, что с удовольствием читает его произведения. В ответ на вопрос, любит ли она Рембрандта, она сказала, что да, любит. А когда я спросил, каково ее впечатление о Нью-Йорке в целом, она ответила, что ей очень нравится здесь и она не хотела бы жить ни в каком другом городе, а потом добавила, что Нью-Йорк для нее словно живой организм и что она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.

Нечего было и надеяться уговорить ее пойти куда-нибудь еще – слишком уж осмотрительной и осторожной показалась мне эта девушка. Вот почему я торопился узнать о ней как можно больше прямо там, в музее.

Я навел ее на разговор о ней самой, о ее жизни, о муже и о пробах пера. Она подтвердила, что хочет стать писательницей и что Шон всячески поддерживает ее в этом.

«Шон, – сказала она, – не будет чувствовать себя счастливым, если я не добьюсь успеха. Понимаете, я не представляю, кем еще могла бы стать. Ни к какому иному роду деятельности я просто не готова. Та жизнь, которую я вела до недавних пор, превратила меня, по сути, в никчемную личность. И только литературный труд может меня спасти». Она казалась удивительно беззащитной и совершенно искренней, чем тронула меня до глубины души. Будь я лет на тридцать моложе, непременно влюбился бы в эту девушку.

«Но какую же жизнь вы вели? Пожалуйста, расскажите, – настаивал я. – По манере говорить мне не удается определить, откуда вы родом. Уверен, однако, что не из Нью-Йорка».

«С юга. Знаете, это все равно что из иного мира. – Она вдруг помрачнела и явно разволновалась. – Извините, но я хочу забыть о прошлом. Не сочтите мои слова за грубость. Просто для себя самой я раз и навсегда решила, что буду писать о том, что пришлось пережить, но никогда не стану говорить об этом. Поймите меня правильно: я не позволю прежней жизни вторгаться в настоящее – пусть она сохранится только в моих произведениях».

Согласитесь, очень неожиданное и мудрое решение. Нет, она мне определенно нравилась. Не передать словами, как нравилась. А кому, как не вам, знать, что специфика моей работы очень быстро приучает использовать людей в своих целях.

«Но тогда расскажите мне о том, что вы пишете, – продолжал уговаривать ее я. – О каком-либо из рассказов, если вы избрали этот жанр, или о ваших стихах».

«Если мои произведения действительно чего-то стоят, вы непременно прочтете их сами», – она поднялась, улыбнулась мне на прощание и поспешила уйти. Не могу утверждать с уверенностью, но мне показалось, что она вдруг насторожилась. Во всяком случае, еще во время нашей беседы она то и дело беспокойно оглядывалась. Я даже поинтересовался, не ждет ли она кого-нибудь. Она ответила, что никого конкретно, но… Никогда не знаешь, что может произойти. Такое впечатление, что ей казалось, будто кто-то следит за нами. Конечно, мои люди находились поблизости и действительно наблюдали за всем происходящим, а потому я чувствовал себя весьма неловко.

В течение нескольких последующих месяцев мы регулярно получали информацию о жизни Анты. Они с Шоном были очень счастливы. Шон, крупный мужчина с подкупающей улыбкой и неиссякаемым чувством юмора, получил возможность организовать персональную выставку своих работ в Гринвич-Виллидж и имел огромный успех. А в «Ньюйоркере» напечатали коротенькое, всего семь строк, стихотворение Анты. Молодые люди пребывали в восторге. Однако в апреле 1941 года тон сообщений резко изменился.

– Знаете, она ведь беременна, – рассказывала художница с верхнего этажа, – а он не хочет ребенка. Понимаете? Одному Богу известно, что будет дальше. Он говорит, что есть знакомый врач, который может решить проблему, однако она и слышать об этом не желает. А по ночам плачет – мне хорошо слышно. Я так переживаю, ведь бедняжка такая хрупкая, чувствительная…

Первого июля Шон Лэйси погиб в автомобильной катастрофе (какая-то неисправность в машине). Он был один и возвращался от больной матери, откуда-то с севера штата Нью-Йорк. С Антой случилась истерика, и пришлось отправить ее в клинику Бельвю.

– Мы просто ума не могли приложить, что с ней делать, – делилась впечатлениями все та же художница. – Целых восемь часов она непрерывно кричала и плакала, и в конце концов мы не выдержали и позвонили в Бельвю. Меня до сих пор мучают сомнения, правильно ли мы тогда поступили.

Записи в истории болезни в Бельвю свидетельствуют, что, едва Анту приняли в клинику, она резко успокоилась, прекратила кричать и с того момента фактически не издала ни звука. Более недели она вообще не двигалась, а потом взяла листок бумаги и написала: «Кортланд Мэйфейр. Адвокат. Новый Орлеан». На следующее утро, в половине одиннадцатого, в конторе Кортланда раздался телефонный звонок из клиники. Кортланд немедленно связался со своей женой Амандой Грейди Мэйфейр, с некоторых пор жившей отдельно от мужа в Нью-Йорке, и умолял ее поспешить в Бельвю и присмотреть за Антой до его приезда.

Между Кортландом и Карлоттой разразилась жесточайшая битва за право заботиться об Анте, причем Кортланд настаивал на своем приоритете в данном вопросе, ибо Анта обратилась именно к нему. По свидетельству современников тех событий, кончилось тем, что они вместе сели в поезд и отправились в Нью-Йорк, чтобы привезти Анту домой.

Однажды во время веселого ужина захмелевшая Аманда во всех деталях рассказала эту историю своему приятелю (и нашему информатору) Аллану Карверу, который не преминул воспользоваться моментом, дабы поподробнее расспросить ее о старинном семействе южан и поистине варварском поведении некоторых его членов. Аманда поведала ему все, что ей было известно о бедняжке племяннице, находившейся в Бельвю.

– …Это было просто ужасно. Анта не могла говорить. Именно не могла. Едва она пыталась произнести хоть слово, как тут же запиналась и замолкала. Она была такая нежная, хрупкая. Гибель Шона просто сразила ее наповал. Только через сутки она наконец смогла написать адрес квартиры в Гринвич-Виллидж, и мы с Олли Мэйфейр немедленно помчались туда за вещами Анты. Господи, как это все грустно! Я-то предполагала, что, поскольку Анта – жена Шона, все его картины, конечно же, перейдут в ее собственность. Но потом пришли соседи и сообщили, что Анта и Шон не были женаты. Мать и брат Шона уже успели побывать в квартире и отправились нанимать фургон, чтобы вывезти оттуда все имущество. Похоже, мать Шона недолюбливала Анту и винила в том, что она втянула его в богемную жизнь Гринвич-Виллидж.

И тогда я сказала Олли, что они могут забрать себе все, но только не портреты Анты, а потом быстренько упаковала их вместе с другими личными вещами Анты и, конечно же, со знаменитым старинным бархатным кошельком, наполненным золотыми монетами. Да-да, я слышала о его существовании, и не говорите мне, что понятия о нем не имеете, коль скоро вы хоть немного знакомы с историей семейства Мэйфейр. Естественно, я взяла оттуда и все рукописи Анты – там были рассказы, несколько глав романа и стихи. Знаете, а ведь я только потом узнала, что она опубликовала свое стихотворение в «Ньюйоркере». В «Ньюйоркере»! Я и понятия об этом не имела, пока мой сын Пирс не сказал мне. Он даже пошел в библиотеку, чтобы прочесть его. Очень короткое стихотворение. Что-то там о падающем снеге и о музее в парке… В моем понимании это даже не стихотворение, а скорее, так сказать, фрагмент жизни. Однако факт остается фактом: оно напечатано в «Ньюйоркере» – вот что главное. Ах, как это было грустно – вывозить вещи из квартиры… Как будто уничтожаешь чью-то жизнь… разбираешь ее на части…

Когда я вернулась в клинику, Карлотта и Кортланд были уже там. Как всегда, ругались друг с другом в коридоре. Однако, чтобы понять, что подразумевается под словом «ругались», когда речь идет о Карл и Корте, нужно видеть это своими глазами: шепот сквозь зубы, скупые жесты и поджатые губы. Неповторимое зрелище, уверяю вас. Именно так все и выглядело тогда в коридоре больницы. И никто, наверное, кроме меня, не подозревал, что они в тот момент готовы были убить друг друга.

«Вы уже знаете, что девочка беременна? – спросила я. – Доктор сказал?»

«Она должна избавиться от ребенка», – заявила Карлотта.

У Кортланда был такой вид, будто он вот-вот умрет. А я так опешила от ее слов, что даже не нашлась, что ответить.

Я всей душой ненавижу Карлотту. И готова объявить об этом всему миру. Я всю жизнь ненавидела ее. Одна только мысль о том, что Анта останется с ней один на один, приводила меня в ужас. И я сказала об этом Кортланду, прямо там, при Карлотте.

«Бедная девочка нуждается в заботе», – напомнила я ему.

Надо отдать должное Кортланду, он действительно приложил все усилия, чтобы получить право на опеку над Антой, он с самого начала добивался попечительства над ней. Но Карлотта в ответ заявила, что в борьбе все средства хороши, и пригрозила рассказать во всеуслышание о наших отношениях с Кортландом, раскрыть все наши семейные тайны. О, это поистине страшная женщина! И Кортланд сдался. Мне кажется, что и на этот раз он не сомневался, что проиграет битву.

«Послушай, – уговаривала я, – Анта уже вполне взрослая. Почему бы не спросить ее, с кем и где она сама предпочитает жить? Если она захочет остаться в Нью-Йорке, то может переехать ко мне. Или к Олли».

Однако все мои аргументы не возымели действия.

Карлотта поговорила с врачами и, как всегда, добилась своего. Уж не знаю, каким образом, но ей удалось получить от них официальное предписание о переводе Анты в Новый Орлеан, в психиатрическую лечебницу. На Кортланда она просто перестала обращать внимание, словно его и не было рядом. Я бросилась к телефону, чтобы сообщить обо всем родственникам, и обзвонила буквально всех, включая даже совсем юную Беатрис Мэйфейр, внучку Реми, которая жила на Эспланейд-авеню. Я сказала им, что девочка больна, что она беременна и нуждается в любви и заботе.

А потом произошла едва ли не самая печальная сцена. В тот момент, когда Анту увозили на вокзал, она жестом подозвала меня к себе и тихо прошептала в самое ухо, так, чтобы никто другой не слышал: «Тетя Мэнди, пожалуйста, сохраните мои вещицы. Иначе она их просто выбросит». Но я уже – подумать только! – отправила все ее вещи домой. Все, что я могла тогда сделать, это позвонить своему сыну Шеффилду и попросить его сделать все, что в его силах, чтобы помочь бедной девочке, когда та вернется.

В сопровождении дяди и тети Анта поездом вернулась в Луизиану и была без промедления помещена в психиатрическую лечебницу Святой Анны, где провела шесть недель. Во множестве навещавшие ее Мэйфейры сходились во мнении, что девочка чересчур бледна, не всегда в полной мере владеет собой, но явно идет на поправку.

Тем временем наш агент в Нью-Йорке Аллан Карвер как будто бы случайно вновь встретился с Амандой Грейди Мэйфейр и поинтересовался, как себя чувствует ее племянница.

– О, вы даже представить себе не можете, как все плохо! – воскликнула в ответ Аманда Грейди Мэйфейр. – Представляете, ее тетя потребовала, чтобы врачи в психиатрической лечебнице сделали девочке аборт. Она заявила, что та безумна от рождения и ей ни в коем случае нельзя иметь детей. Вы когда-нибудь слышали что-либо ужаснее? Я узнала об этом от мужа и сказала, что никогда его не прощу, если он не поможет бедняжке. Но он заверил меня, что никто не причинит вред ребенку, что врачи никогда не согласятся на такой шаг ни по настоянию Карлотты, ни по просьбе кого-либо другого. А потом, когда я позвонила Беатрис Мэйфейр на Эспланейд-авеню, Кортланд пришел в ярость. «Не смей поднимать всех на ноги!» – кричал он. Но именно это я и собиралась сделать. «Пойди и навести ее, Беа, – попросила я. – И не позволяй никому выставить тебя оттуда».

Агентам Таламаски так и не удалось получить сведения, подтверждающие слухи о предполагавшемся аборте. Однако медсестры из лечебницы позднее рассказывали нашим осведомителям, что родственники толпами навещали Анту в лечебнице.

«Они не признавали никаких отказов, – писал Ирвин Дандрич, – и упорно настаивали на встрече с Антой. Судя по их впечатлению, дела шли хорошо. Она была в восторге от того, что ждет ребенка. И конечно, ее со всех сторон буквально заваливали подарками. Беатрис принесла какое-то старинное, отделанное кружевом приданое для малыша, когда-то принадлежавшее чьей-то там двоюродной бабушке по имени Сюзетта. Все, безусловно, знали, что официально Анта не была замужем за тем нью-йоркским художником, но какое это имеет значение, если ты носишь и всегда будешь носить фамилию Мэйфейр».

Не меньшую активность родственники проявляли и после выписки Анты из лечебницы Святой Анны. Она вернулась на Первую улицу и обосновалась в бывшей спальне Стеллы в северном крыле дома, дабы там окончательно поправиться и прийти в себя. Возле нее круглые сутки дежурили сиделки, и нашим агентам не составляло никакого труда получать от них самую подробную информацию.

Сам особняк все они в один голос описывали как «невыносимо мрачный». И тут же добавляли, что Дорогуша Милли и Белл трогательно и неустанно заботятся об Анте и практически не оставляют сиделкам работы. Дорогуша Милли часами сидит рядом с Антой на боковой террасе, а Белл подготовила для ребенка очень красивое приданое.

Кортланд заезжал в особняк каждый день после работы.

– Вы представляете, – рассказывала одна из сиделок, – в это трудно поверить, но хозяйка дома не хотела пускать его. А он все-таки приходил, все время приходил. И еще с ним был молодой джентльмен… Шеффилд – кажется, так его зовут. Они каждый вечер приезжали, хоть и ненадолго. Посидят, поговорят с больной – и до свидания.

Родственники вспоминали, что Шеффилд прочел кое-что из произведений Анты, привезенных из Нью-Йорка, и сказал, что «Анта, несомненно, талантлива». Сиделки видели в комнате Анты множество коробок с какими-то бумагами и книгами, в которые она иногда заглядывала, но слабость не позволяла ей разобрать их как следует.

– Я не замечала в ней ни единого признака безумия, – говорила другая сиделка. – Ее тетушка иногда вызывала нас в холл и задавала очень странные вопросы. Она намекала, что, мол, племянница безумна от рождения и даже способна напасть на кого-нибудь. Однако доктора никогда не говорили нам, что такое возможно. Она спокойная, даже меланхоличная девочка. И выглядит гораздо моложе своих лет, да и ведет себя совсем как юная девушка. Нет, на безумную она совершенно не похожа.

Дейрдре Мэйфейр родилась четвертого октября 1941 года в старой благотворительной больнице на берегу реки; позднее эту больницу снесли. Судя по всему, роды прошли без осложнений, к тому же Анте дали сильный наркоз – в то время его весьма широко использовали. В течение всех пяти дней, что Анта провела в больнице, родственники в часы посещений толпами заполняли коридоры. Палата Анты утопала в цветах. Девочка родилась здоровой и, по мнению всех, была просто очаровательна.

Однако примерно через две недели после возвращения Анты в особняк поток информации, резко возросший благодаря Аманде Грейди Мэйфейр, неожиданно иссяк. Тем родственникам, кто пытался по второму или третьему разу навестить Анту, верная чернокожая служанка тетушка Истер или Нэнси неизменно отказывали в приеме. Нэнси оставила свое место делопроизводителя, чтобы полностью посвятить себя заботам о малышке («Или чтобы не подпускать к ней никого из нас», – сказала Беатрис Аманде в одном из телефонных разговоров), и была непреклонна в своем требовании не беспокоить лишний раз молодую мать и ребенка.

Беатрис позвонила в особняк и поинтересовалась, когда состоятся крестины. Услышав в ответ, что девочку уже окрестили в церкви Святого Альфонса, она пришла в ярость и тут же набрала номер Аманды в Нью-Йорке. Воскресным утром человек двадцать Мэйфейров буквально «вломились» в дом на Первой улице.

– При виде гостей Анта была вне себя от радости, – рассказывала Аманда Аллану Карверу. – Она просто трепетала от восторга. Ведь бедняжка не знала, что они без конца звонили и приходили, пытаясь повидать ее. Никто и словом не обмолвился ей об этом. Равно как и о том, что они устраивали у себя приемы по случаю крестин ребенка. И все это было делом рук Карлотты. Узнав, что ее держали в полном неведении, Анта так расстроилась, что гости поспешили переменить тему разговора. Беатрис ужасно рассердилась на Нэнси. Но ведь Нэнси лишь исполняла приказы Карлотты.

Тридцатого октября того же года Анту объявили официальной получательницей и единовластной распорядительницей наследия Мэйфейров. Она подписала доверенность на имя Кортланда и Шеффилда Мэйфейров как ее законных представителей в проведении любых денежных операций и в первую очередь попросила их основать крупный фонд и открыть кредит для проведения реставрационных работ в доме на Первой улице, состояние которого ее очень беспокоило.

Новость о том, что особняк принадлежит ей, буквально ошеломила Анту. У нее и в мыслях не было, что такое возможно. И теперь ей хотелось перекрасить дом, переделать и переставить все в нем по своему вкусу.

Карлотта не присутствовала на встрече племянницы с Кортландом и Шеффилдом. Незадолго до того она от имени Анты потребовала, чтобы фирма «Мэйфейр и Мэйфейр» провела полный аудит с момента смерти Стеллы и представила подробный отчет о результатах, заявив при этом, что прежние ревизии не вызывают у нее доверия и что она не намерена участвовать в обсуждении каких-либо финансовых дел до тех пор, пока не «просмотрит» полученные документы.

Позднее Шеффилд сообщил Аманде, что Анту сознательно ввели в заблуждение относительно семейного наследия и что она была потрясена до глубины души, когда ей наконец объяснили, как обстоят дела на самом деле. Особенно больно ее задело поведение Карлотты. Тем не менее Анта не уставала повторять, что намерения Карлотты были, скорее всего, самыми добрыми.

Завершив дела, Анта, Кортланд и Шеффилд отправились на ленч в ресторан, чтобы торжественно отметить это событие. Анта слегка нервничала, волнуясь за оставленную дома малышку, но выглядела веселой и оживленной. Шеффилд слышал, как уже перед самым их уходом она спросила его отца:

– Значит, при всем желании она не могла вышвырнуть меня из дома? Не имела права выгнать на улицу?

– Это твой дом, ma cherie, – ответил Кортланд. – Ей лишь позволено жить здесь, но только с твоего согласия.

Анта погрустнела.

– Карлотта всегда угрожала выставить меня на улицу, если я не буду слушаться ее, – едва слышно прошептала она.

После этого Кортланд почти сразу отвез ее домой.

Несколько дней спустя Анта вместе с ребенком встретилась за ленчем в еще одном очень модном и популярном ресторане Французского квартала с Беатрис Мэйфейр. Пока женщины наслаждались вином и изысканными рыбными блюдами, нянька гуляла с малышкой, уложив ее в чудесную плетеную коляску. Позднее, делясь впечатлениями с Амандой, Беатрис сказала, что Анта превратилась во вполне взрослую молодую женщину, что она снова пишет – на этот раз роман – и намерена окончательно привести в порядок старый особняк на Первой улице.

Она хотела отремонтировать бассейн. В тот день она вспоминала о матери, о ее любви к большим приемам и была полна энергии.

И действительно, нескольким подрядчикам было предложено представить смету на «полную реставрацию дома, включая покраску, плотницкие работы и частичную замену кирпичной кладки». Соседи, узнавшие новость от своих слуг, отнеслись к этой идее с большим одобрением. Дандрич писал, что Анта вела переговоры с одной очень известной архитектурно-строительной компанией относительно перестройки каретной.

В середине ноября Аманда получила от Анты короткое письмо с благодарностью за помощь в Нью-Йорке и за пересылку почты, пришедшей на адрес в Гринвич-Виллидж. В конце Анта сообщала, что пишет короткие рассказы и вновь работает над романом.

Десятого декабря ровно в девять часов утра почтальон мистер Бодре, как обычно, проходил мимо дома на Первой улице. Анта уже ждала его у ворот с несколькими большими конвертами из манильской оберточной бумаги в руках. Объяснив, что не может оставить ребенка и отлучиться на почту, она попросила Бодре купить марки и отправить письма в Нью-Йорк. Прикинув приблизительный вес пакетов, почтальон забрал их с собой вместе с целой пачкой обычных конвертов, адресованных различным получателям в Нью-Йорке.

– У нее было такое приподнятое настроение, – вспоминал Бодре. – Она ведь собиралась стать писательницей. Чудесная девушка – такую невозможно забыть. Я спросил, слышала ли она о бомбардировке Пёрл-Харбор, и добавил, что мой сын накануне добровольно поступил на военную службу и что мы наконец-то будем воевать. Оказалось, что она ничего не знает – ни о бомбардировке, ни о войне. Такое впечатление, что она жила словно во сне.

«Чудесная девушка» умерла в тот же день. Когда Бодре с дневной почтой вновь оказался на Первой улице, над этой частью Садового квартала разразилась страшная буря. Дождь «лил как из ведра», а ветер «бушевал с неистовой силой». Посреди мостовой стоял фургон из похоронной конторы, а в саду особняка собралась целая толпа, к которой, несмотря на ненастье, присоединился и почтальон.

– Мисс Белл, – продолжал он свой рассказ, – стояла на крыльце и без конца плакала, а мисс Милли попыталась было рассказать мне, что произошло, но из-за рыданий не могла вымолвить ни слова. Потом на крыльцо вышла мисс Нэнси и крикнула, чтобы я не мок под дождем, а продолжал свой обход и что у них в доме умер человек.

Мистер Бодре перешел на другую сторону улицы и укрылся от струившихся с неба потоков воды на крыльце одного из соседних домов. Экономка, наблюдавшая за происходящим сквозь закрывавшую вход сетку, сообщила ему о смерти Анты Мэйфейр. Судя по всему, бедняжка упала с крыши террасы верхнего этажа.

По словам почтальона, буря была ужасной – самый настоящий ураган. Тем не менее он не ушел и видел, как тело погрузили в фургон похоронной конторы. При этом присутствовали сам Рэд Лониган и его кузен Лерой. Фургон уехал. Мистер Бодре продолжил свой путь по обычному маршруту, и вскоре – он едва успел дойти до Притания-стрит – погода резко улучшилось и небо стало совершенно чистым. А когда на следующий день он вновь оказался возле особняка, его внимание привлек тротуар, густо усеянный опавшими листьями.

В течение многих последующих лет Таламаска собирала все свидетельства, касавшиеся обстоятельств смерти Анты, однако нам так и не удалось выяснить, что же в действительности произошло десятого декабря 1941 года. Возможно, тайна никогда не будет раскрыта. Последним из «посторонних», кто видел Анту живой и беседовал с ней, был мистер Бодре. Элис Фланаган, няня, ухаживавшая за ребенком, в тот день сообщила по телефону, что больна, и на работу не вышла.

Все, что известно из полицейских отчетов, а также из очень скудных и осторожных высказываний членов семьи Лониган и приходских священников, это что около трех часов дня Анта не то спрыгнула, не то упала с крыши террасы, расположенной как раз под окном мансарды, где когда-то была комната Джулиена.

Версия Карлотты, согласно тем же источникам, была такова.

Они с Антой поссорились, потому что девочка деградировала до такой степени, что даже не кормила малышку.

– Она была совершенно не готова к тому, чтобы стать хорошей матерью, – сказала мисс Карлотта офицеру полиции. – Она только и делала, что стучала на машинке, сочиняя свои рассказы и стихи и рассылая во все концы письма. И Нэнси или кому-то из нас приходилось подолгу барабанить в дверь, чтобы до Анты наконец дошло, что Дейрдре надрывается от плача в своей колыбельке, потому что ее давно пора покормить или перепеленать.

Во время ссоры Анта «впала в истерику» и бросилась наверх, в мансарду, крича, чтобы все оставили ее наконец в покое. Боясь, что Анта опять что-нибудь с собой сделает, – а такое, если верить мисс Карлотте, случалось неоднократно, – мисс Карлотта поднялась следом за ней в бывшую комнату Джулиена и увидела там племянницу всю в крови – та пыталась выцарапать собственные глаза.

Карлотта постаралась успокоить ее, но Анта вырвалась, потеряла равновесие и спиной вперед выпала из окна на крышу веранды. Анте удалось проползти по ней до самого края, но потом она все же не удержалась и рухнула вниз – а быть может, и спрыгнула нарочно. Она умерла мгновенно, поскольку ударилась головой о каменные плиты, а высота была большой – третий этаж.

Кортланд был вне себя, когда узнал о смерти племянницы, и, не медля ни секунды, помчался на Первую улицу. Позднее, уже в Нью-Йорке, он сказал жене, что Карлотта совершенно обезумела. Рядом с ней постоянно находился священник из церкви Искупления Господня. Она только вновь и вновь повторяла, что никто не понимал, до какой степени хрупкой и нежной была Анта.

– Я пыталась остановить ее, – твердила она. – Господи, ну что еще я могла сделать?!

Дорогуша Милли и Белл были слишком расстроены, чтобы обсуждать эту тему. Такое впечатление, что Белл вообще путала обстоятельства двух смертей – Анты и Стеллы. Только у Нэнси на этот счет было свое, особое мнение: она не уставала жаловаться всем и каждому, что у Анты голова была полна глупых фантазий и что ее всю жизнь только портили и всегда выгораживали.

При встрече с Элис Фланаган Кортланду показалось, что та чем-то напугана. Это была очень пожилая полуслепая женщина. Она заявила, что ничего не знает о попытках Анты причинить себе какой-либо вред, что никогда не видела, чтобы та «впадала в истерику» или что-либо еще в том же духе. Все распоряжения она получала непосредственно от мисс Карлотты, которая неустанно заботилась о благе семьи. Мисс Фланаган очень не хотелось потерять такую хорошую работу.

– Я хочу только нянчить этого прелестного ребенка, – сказала она полицейскому. – И я очень нужна сейчас моей дорогой малышке.

И действительно, мисс Фланаган продолжала ухаживать за Дейрдре Мэйфейр до тех пор, пока девочке не исполнилось пять лет.

В конце концов Кортланд велел Беатрис и Аманде оставить Карлотту в покое. Она была единственной свидетельницей смерти Анты, и что бы ни произошло в тот роковой день, Анта, конечно же, погибла в результате ужасного несчастного случая. Они бессильны что-либо сделать в подобной ситуации.

По правде говоря, никакого серьезного расследования обстоятельств смерти Анты не проводилось. Не было даже вскрытия. Когда при внимательном осмотре тела владелец похоронной конторы обнаружил, что царапины на лице Анты не могли быть нанесены ею самой, он немедленно связался с семейным врачом Мэйфеиров, однако ему посоветовали – а точнее, приказали – забыть об этом и держать язык за зубами. Неофициальное заключение свелось к тому, что Анта была безумна. Ее психика всегда отличалась нестабильностью. Она провела какое-то время в клинике Бельвю и в психиатрической лечебнице Святой Анны. Она и ее ребенок нуждались в постоянном присмотре.

После смерти Стеллы нам не встретилось ни единого упоминания о знаменитом изумруде Мэифеиров и о том, что он имеет какое-то отношение к Анте. Никто из родственников или друзей не говорил, что видел этот кулон. На портретах Анты, написанных Шоном Лэйси, изумруда тоже нет. Нью-йоркские родственники вообще о нем не слышали.

И тем не менее, когда Анта умерла, кулон с изумрудом оказался на ее шее.

Вопрос о том, почему именно в тот день Анта надела кулон, напрашивается сам собой. А что, если он и стал первопричиной роковой ссоры? И если царапины, оставшиеся на лице Анты, не были нанесены ею самой, значит ли это, что Карлотта пыталась выцарапать племяннице глаза? А если так, то почему?

Как бы то ни было, особняк на Первой улице вновь оказался окутанным завесой тайны. Планам Анты относительно его реставрации не суждено было сбыться. После яростных споров в конторе «Мэйфейр и Мэйфейр» – говорят, во время одного из них Карлотта настолько рассвирепела, что вдребезги разбила дверное стекло, – Кортланд даже решился на отчаянный шаг: подал иск в суд о передаче ему права единоличной опеки над маленькой Дейрдре. В дело вмешался и внук Клэя Мэйфейра Александр. Он и его жена Эйлин владели прекрасным особняком в Метэри. Они с радостью готовы были удочерить Дейрдре или просто взять ее на воспитание в зависимости от того, какой из вариантов предпочтет Карлотта.

Аманда Грейди Мэйфейр рассказывала нашему секретному агенту Аллану Карверу:

– Кортланд хочет, чтобы я вернулась домой и взяла на себя заботы о ребенке. Поверьте, мне невероятно жаль малышку, но после стольких лет я не могу вернуться в Новый Орлеан.

Карлотта лишь смеялась в лицо всем этим, как она их называла, «благодетелям». Судье и всем членам семьи она говорила одно и то же. Анта была серьезно больна. Она явно страдала врожденным безумием, которое вполне могло передаться по наследству и ее маленькой дочери. А потому она никоим образом не позволит увозить ребенка из материнского дома, лишать его присмотра дражайшей мисс Фланаган, равно как и заботы милой Белл или доброты нашей драгоценной Милли и всех тех, кто обожает это чудесное дитя и день и ночь неустанно заботится о нем. Никто другой не в состоянии сделать это лучше.

Когда Кортланд наотрез отказался отозвать свой иск, она перешла к прямым угрозам. Разве его не бросила жена? А что, если всему семейству станет известно, каков он на самом деле? Ее намеки и инсинуации заставили родственников задуматься и тщательно взвесить все «за» и «против». Судья, которому было поручено вести это дело, начал «терять терпение». В конце концов, почему эта семейка не может смириться с существующим положением? Сам он искренне считал Карлотту Мэйфейр женщиной непогрешимо добродетельной, кристально честной и редкостно здравомыслящей. Святой Боже, да если бы рядом с каждым осиротевшим ребенком оказывались такие тетушки, как Милли и Белл, не говоря уже о Карлотте, мир можно было бы считать едва ли не идеальным!

Итак, наследие семьи осталось на попечении «Мэйфейр и Мэйфейр», а малышка – на попечении мисс Карлотты. Дело поспешили закрыть.

Подорвать авторитет Карлотты попытались еще лишь однажды – в 1945 году.

Один из потомков Лестана Корнел Мэйфейр тогда только что закончил ординатуру в центральной клинике Массачусетса. Его специализацией была психиатрия. В свое время Кор-нелу довелось слышать немало «невероятных историй», связанных с домом на Первой улице, – прежде всего от Аманды Грейди Мэйфейр, а также от Луизы Энн Мэйфейр, старшей внучки Гарланда, с которой у него был роман в течение всего периода ее пребывания в Радклиффе. История с наследственным безумием чрезвычайно заинтересовала Корнела. К тому же он был по-прежнему влюблен в Луизу Энн. Она отказалась выйти за него замуж и остаться в Массачусетсе и вернулась в Новый Орлеан. Откровенно говоря, Корнел не понимал ее столь непоколебимой преданности родному дому. Вот почему ему хотелось непременно посетить Новый Орлеан и, конечно же, нанести визит в особняк на Первой улице. Нью-йоркские родственники одобрили его намерения.

– Как знать, – говорил он Аманде, сидя с ней за ленчем в «Вальдорфе», – быть может, город мне понравится и, быть может, нам с Луизой Энн удастся как-то договориться между собой.

Одиннадцатого февраля Корнел приехал в Новый Орлеан и остановился в одном из отелей в центре города. Потом он позвонил Карлотте с просьбой о встрече, и она согласилась принять его.

Позднее в телефонном разговоре с Амандой он сказал, что пробыл в доме около двух часов и даже провел какое-то время наедине с четырехлетней Дейрдре.

– Я не могу сейчас сказать, что именно мне удалось выяснить, – делился он своими впечатлениями, – но девочку необходимо как можно скорее вырвать из того окружения, в котором она находится. Откровенно говоря, мне бы не хотелось впутывать во все это Луизу Энн. Как только вернусь в Нью-Йорк, непременно расскажу тебе обо всем подробно.

Аманда настоятельно посоветовала Корнелу немедленно сообщить обо всем, что его тревожит, Кортланду. Корн ел ответил, что то же самое посоветовала ему сделать Луиза Энн.

– Непременно свяжусь с Кортландом, но только не сейчас, – сказал он. – Я по горло сыт Карлоттой и не испытываю никакого желания еще раз встречаться сегодня с этими людьми.

Уверенная, что Кортланд может помочь, Аманда позвонила ему сама и поставила в известность о происходящем. Он был очень доволен интересом доктора Мэйфейра к судьбе ребенка и чуть позже перезвонил Аманде и сообщил, что договорился с Корнелом о встрече за ужином в ресторане Колба в центре города. Кортланд добавил, что Корнел ему понравился и что он сгорает от желания услышать мнение доктора Мэйфейра о событиях в доме. Пообещав перезвонить после ужина, он попрощался и повесил трубку.

Однако Корнел на ужин не пришел. Прождав его в ресторане Колба целый час, Кортланд позвонил в номер отеля. Никто не ответил. А на следующее утро горничная отеля обнаружила бездыханное тело Корнела. Он лежал на смятой постели полностью одетый; глаза оставались полуоткрытыми, а рядом на столике стоял недопитый бокал бурбона. При беглом осмотре причину столь внезапной смерти обнаружить не удалось.

Вскрытие, произведенное по настоянию матери Корнела и следователя из полиции Нового Орлеана, выявило в крови покойного алкоголь и небольшое количество сильнодействующего наркотического средства. Эксперты поставили диагноз «передозировка», и дело закрыли. Аманда Грейди Мэйфейр так и не смогла простить себе, что послала Корнела в Новый Орлеан. Луиза Энн до сих пор «не оправилась от горя» и остается незамужней. Потрясенный до глубины души Кортланд сопровождал гроб с телом Корнела Мэйфейра в Нью-Йорк.

Виновны ли в смерти Корнела Мэйфейрские ведьмы? К сожалению, и на этот вопрос мы не можем ответить с уверенностью. Тем не менее есть одна немаловажная деталь, позволяющая предположить, что Корнел скончался отнюдь не от отравления смесью алкоголя и наркотика. Как вы помните, глаза покойного оставались полуоткрытыми, и, когда тело уже выносили из номера отеля, следователь обратил внимание на лопнувшие внутри глазных яблок сосуды. Известно, что это симптом удушья. Вполне возможно, что поначалу Кортланду подмешали в бокал сильнодействующий наркотик (недопитый бурбон так и остался на столике), а когда молодой человек потерял сознание, беззащитную жертву просто задушили подушкой.

Однако когда Таламаска через одного из преданных ордену частных детективов с весьма хорошей репутацией попыталась возобновить следствие, судебные власти не проявили к этому никакого интереса. Никто в отеле не смог вспомнить, приходили ли в тот день к Корнелу посетители. Равно как и того, кто именно заказал бурбон в номер и выполнял ли такой заказ кто-либо из обслуживающего персонала. Как выяснилось, в ходе первого следствия такой вопрос вообще не был задан. Не были взяты и отпечатки пальцев. В конце концов, кому нужен лишний шум, если речь явно не шла об убийстве…

Пора наконец обратиться к судьбе Дейрдре Мэйфейр, которая в настоящее время является владелицей наследия семейства Мэйфейр и которая, осиротев в двухмесячном возрасте, всю жизнь оставалась на попечении своих стареющих тетушек.

После смерти Анты дом на Первой улице постепенно разрушался. Бассейн превратился в болото, густо покрытое ряской и заросшее дикими ирисами; из проржавевших труб текла мутно-зеленая вода. Окна в хозяйских спальнях северного крыла вновь наглухо закрыли ставнями. С наружных стен – когда-то фиолетово-серых – осыпалась почти вся краска.

Постаревшая мисс Фланаган, которая в последний год своей жизни уже почти ничего не видела, все же продолжала заботиться о Дейрдре и время от времени возила ее на прогулку в плетеной коляске вокруг квартала, однако пересекать проезжую часть уже не отваживалась.

Кортланд приехал на Рождество и пил шерри, удобно расположившись в длинном зале в передней части дома вместе с Дорогушей Милли, Белл и Нэнси.

– Я твердо заявил, что на этот раз им не удастся меня выгнать, – рассказывал он своему сыну Пирсу, который потом передал эти слова матери. – Нет уж Я буду навещать бедную девочку в Рождество и в дни ее рождения. И хочу при этом видеть ее собственными глазами и держать на руках.

Примерно то же самое Кортланд сказал и в конторе «Мэйфейр и Мэйфейр», поручая своим секретарям покупать подарки для таких визитов.

Годы спустя внук Кортланда Райен Мэйфейр на свадебном приеме рассказывал одному из хороших знакомых:

– Мой дед терпеть не мог визиты в особняк. Наш дом в Метэри всегда был таким светлым, веселым. Отец вспоминал, что дед каждый раз возвращался домой в слезах. Когда Дейрдре было три года, дед заставил их украсить для девочки первую в ее жизни елку, сам притащил для этого целую гору украшений и даже купил в «Кац и Бестофф» гирлянду с фонариками и повесил ее на себя. Он с трудом представлял, как могут люди жить в постоянном мраке. Как жаль, что я мало знал своего деда. Подумать только! Ведь он родился в том самом особняке! А его отец, Джулиен, родился еще до Гражданской войны.

К тому времени, о котором здесь идет речь, Кортланд превратился в почти точную копию своего отца. На его портретах, относящихся даже к середине 1950-х годов, мы видим высокого стройного джентльмена с темными волосами, лишь на висках слегка тронутыми сединой. Черты изборожденного морщинами лица обладают удивительным сходством с чертами лица Джулиена, за исключением разве что глаз – у Кортланда они заметно больше, как у Стеллы. А вот доброжелательное выражение и веселая улыбка, часто появлявшаяся на лице Кортланда, несомненно унаследованы им от Джулиена.

По словам всех, родственники очень любили Кортланда, а его служащие едва ли не боготворили. Даже Аманда Грейди, много лет прожившая врозь с мужем, никогда не переставала любить его – так, во всяком случае, она сказала Аллану Карверу, когда беседовала с ним в Нью-Йорке уже после смерти Кортланда. Аманда рыдала на плече Карвера, жалуясь на то, что сыновья так и не поняли, почему она бросила их отца, однако объяснять им что-либо не собиралась.

Несмотря на то что Райен Мэйфейр почти не знал своего деда, он всегда оставался безгранично преданным его памяти. В его глазах, равно как и в глазах его отца, Кортланд был истинным героем. «Бегство» бабушки в Нью-Йорк казалось ему неразрешимой загадкой.

Что же касается каких-либо свидетельств того периода о Дейрдре, увы, мы не имеем ни одного. Нам практически ничего не удалось узнать о первых пяти годах ее жизни. Лишь члены семьи Кортланда время от времени упоминали о ней, неизменно называя «очаровательным и милым ребенком».

У нее были черные вьющиеся волосы, такие же, как у Стеллы, и огромные темно-голубые, ясные глаза.

Однако особняк на Первой улице оставался наглухо отгороженным от внешнего мира. Целое поколение живущих по соседству или просто часто проходивших мимо него людей привыкло к запущенному, непривлекательному фасаду дома, всем своим видом словно угрожавшего любому, кто посмеет к нему приблизиться. И вновь никто из рабочих не мог завершить порученные им ремонтные работы. Кровельщик, к примеру, дважды падал с лестницы, после чего наотрез отказался от подряда. Только старый садовник и его сын с готовностью откликались на приглашение хозяев и время от времени подстригали траву на газонах.

По мере того как соседи и знакомые Мэйфейров постепенно уходили в мир иной, вместе с ними уходили и старинные предания об этой семье. А те, что продолжали передаваться из поколения в поколение, искажались до неузнаваемости.

На смену старым приходили новые агенты и осведомители. Со временем никто из тех, с кем им приходилось встречаться, уже не упоминал имен Джулиена, Кэтрин, Реми или Сюзетты.

Сын Джулиена Баркли умер в 1949 году, другой сын, Гарланд, – в 1951-м. Сын Кортланда Грейди скончался в том же году, что и Гарланд, после падения с лошади во время прогулки в парке. Аманда Грейди Мэйфейр ненадолго пережила любимого сына – такое впечатление, что смерть Грейди стала для нее чересчур страшным ударом и лишила последних сил и желания жить. Из двоих сыновей Пирса только Райен Мэйфейр «знает историю семьи» и щедро потчует молодых родственников – большинству которых ничего не известно о прошлом – весьма странными рассказами.

Ирвин Дандрич покинул этот мир в 19 52 году. К тому времени его место уже занял другой осведомитель – женщина по имени Джулиетт Мильтон, которая в течение многих лет в изобилии получала информацию от Беатрис Мэйфейр и других членов семьи, живших в центральной части города. Джулиетт часто обедала вместе с ними – во всяком случае, с теми, кого не слишком раздражал тот факт, что эта неисправимая болтушка и сплетница рассказывает не только им все обо всех, но и всем о них. Надо сказать, что, так же как и Дандрич, Джулиетт делала это без всякого злого умысла. У нее не было дурных намерений, и ее отнюдь нельзя было обвинить в недоброжелательном отношении к кому-либо. Просто ей нравилось быть в центре внимания, а кроме того, за свои неимоверно длинные отчеты, регулярно отсылаемые в Лондон, она ежегодно получала от нашего ордена определенную сумму, фактически равную той ренте, которая прежде служила ей единственным средством к существованию.

Как и Дандрич, Джулиетт не имела даже представления, для кого и с какой целью она собирает информацию о семействе Мэйфейр. Как минимум раз в году она пыталась выяснить это, однако никогда не настаивала на удовлетворении своего любопытства.

В 1953 году я приступил к переводу писем Петира ван Абеля и параллельно читал все сообщения о Дейрдре по мере их поступления. В ту пору ей уже исполнилось двенадцать лет. Однако сведения были более чем скудными, а потому я настоятельно просил всех имевшихся в нашем распоряжении осведомителей тщательно собирать каждую крупицу информации.

– Копайте, – говорил им я. – Расскажите мне об этой девочке все, с самого начала. Не существует ни единой мелочи, о которой я не хотел бы знать.