Внесите тела Мантел Хилари

– Вы поставили стол. Рассадили нас. Но не подали салфеток.

– Мои извинения. – Он зовет слугу. – Вам не следует пачкать руки.

Маргарет Пол встряхивает салфетку. На полотне – лицо покойной Екатерины.

Со стороны буфетной долетает пьяное пение. Вваливается Фрэнсис Брайан, уже изрядно под хмельком. «В кругу друзей забавы…» С грохотом садится на стул.

Он, Кромвель, кивает слугам. Вносят еще табуреты.

– Ставьте потеснее, – говорит он.

Входят Фицуильям и Кэрью, садятся, не здороваясь. Они пришли готовые к пиру, с ножами в руках.

Он оглядывает гостей. Все в сборе. Звучит латинская молитва; он бы предпочел английскую, но надо угождать гостям. Те усиленно крестятся. Смотрят на него выжидательно.

Он зовет слуг. Двери распахиваются. Челядинцы водружают на стол тяжелые блюда. Мясо сырое, более того, животные еще не забиты.

Ничего страшного. Пусть гости еще немного посидят, глотая слюнки.

Болейны перед ним на блюде, готовые к закланию.

Теперь, поступив на службу в королевские покои, Рейф ближе знакомится с Марком Смитоном – тот нынче тоже камердинер. Когда-то Марк подошел к дверям кардинальского дома в залатанных башмаках и холщовом дублете с чужого плеча. Кардинал нарядил его в шерсть, а сегодня Марк щеголяет в атласе, да и лошадью обзавелся: сидит в седле из цветной кордовской кожи, держит поводья перчаткой с золотым аграмантом. Откуда деньги? Анна безумно щедра, говорит Рейф. Ходят слухи, что она дала Фрэнсису Уэстону средства откупиться от кредиторов.

Королеву можно понять, говорит Рейф, король уже не так ею восхищается, вот она и окружила себя обожателями. Ее покои – как проходной двор, королевские джентльмены поминутно заглядывают с тем или иным поручением и остаются спеть песню или сыграть в игру; а если поручения нет, они его выдумывают.

Те джентльмены, которым государыня благоволит меньше, охотно делятся сплетнями с новичком, а многое и рассказывать не нужно: у Рейфа есть свои глаза и уши. Шепот и возня за дверью. Насмешки над королем. Его одеждой, его пением. Намеки на то, что в постели он слабоват. От кого могут идти такие слухи, если не от королевы?

Некоторые мужчины говорят только о лошадях. Мой конь выносливый, да жаль, небыстрый, славная у вас кобылка, но видели бы вы ту гнедую, которую я себе присмотрел. Для Генриха такой предмет – дамы; он находит привлекательные качества почти в любой и всегда может сказать комплимент даже последней старой карге. Молодые вызывают у него бесконечные восторги: ну разве не пленительные глазки? не очаровательная шейка? не мелодичный голосок? не прелестная ручка? Как правило, дальше видимого он не заходит, разве что может сказать, чуть краснея: «У нее должны быть хорошенькие грудки, вы не находите?»

Однажды Рейф слышал, как Уэстон в соседней комнате передразнивал короля: «У нее самая мокрая щелка, какую вы когда-либо трогали, не находите?» Следом раздались смешки, затем: «Тсс! Тут рядом Кромвелев наушник».

Гарри Норрис последнее время живет у себя в поместье. Когда он при дворе, говорит Рейф, то старается прекращать такие разговоры, иногда очень сердится, но иногда не может сдержать улыбку. Джентльмены говорят о королеве и гадают…

Продолжай, Рейф, говорит он.

Рейф мнется. Не хочет быть наушником. Тщательно выбирает слова.

– Чтобы угодить королю, королева должна поскорее зачать ребенка, а как? Если Генрих не может исполнить супружеский долг, шутили они, кто из нас возьмется ему помочь?

– И к чему они пришли?

Рейф трет макушку, отчего волосы встают дыбом. Понимаете, они ведь на самом деле не посмеют. Ни один из них. Королева священна. Это страшный грех даже для таких распутников, и они боятся короля, сколько бы его ни высмеивали. Да и королева не так глупа.

– Я спрашиваю еще раз: к чему они пришли?

– Наверное, к тому, что каждый за себя.

– Спасайся кто может, – смеется он.

Лучше бы показания Рейфа не пригодились. Он надеется убрать Анну Болейн без всей этой грязи. Глупые слова глупых людей. Однако ни ему, ни Рейфу их уже не забыть. Вот так-то.

Мартовская погода, апрельская погода, ледяные дожди, проблески солнца. Он снова встречается с Шапюи, на сей раз в доме.

– Что-то вы печальны, господин секретарь. Усаживайтесь у камина.

Он стряхивает со шляпы капли дождя.

– Невесело мне в последнее время.

– Знаете ли вы, я убежден, что вы приходите ко мне с единственной целью: позлить французского посла.

– О да, он страшно ревнует. По правде сказать, я бы охотно заглядывал к вам чаще, да только об этом сразу донесут королеве. А она мстительна.

– Я желаю вам более доброй госпожи.

Слова посла подразумевает вопрос: как движется дело с новой госпожой? Шапюи хочет знать: возможен ли союз между нашими государями? Нельзя ли вернуть Марию в число наследников, разумеется, после детей, которые родятся у Генриха в новом браке? При условии, конечно, что не станет нынешней королевы.

– Ах, леди Мария… – В последнее время он взял за правило при ее упоминании подносить руку к шляпе и сейчас видит, что Шапюи тронут, готовится упомянуть это обстоятельство в депешах. – Король сказал, что не прочь вступить в официальные переговоры и был бы рад союзу с императором.

– Теперь вы можете поймать его на слове.

– Я имею определенное влияние на короля, но не могу за него ручаться. В том-то и беда. Чтобы угодить Генриху, надо предугадывать его мысли, а когда он меняет решение, оказываешься в дураках.

Вулси советовал: пусть он сам скажет, чего хочет, добивайся от него определенности, не гадай, потому что, гадая, можешь себя сгубить. Однако, быть может, со дней Вулси невысказанные пожелания короля труднее стало не замечать. Королевское недовольство ощущается с десяти шагов; подносишь ему бумагу на подпись, а он возводит очи горе, словно умоляет об избавлении.

– Вы боитесь немилости, – говорит Шапюи.

– Думаю, мне ее не миновать. Когда-нибудь.

Временами он лежит без сна и думает, как это будет. Иногда все заканчивается почетной отставкой. Можно припомнить случаи. Разумеется, бессонными ночами больше воображаешь другое.

– Но если такой день придет, что вы будете делать?

– Что я могу делать? Вооружусь терпением и возложу мои упования на Господа.

«И буду надеяться, что все закончится быстро».

– Ваша набожность делает вам честь, – говорит посол. – Если фортуна от вас отвернется, вам будут нужны друзья. Император…

– Император и не вспомнит обо мне, Эсташ. Как и о любом простом человеке. Никто не шевельнул пальцем в защиту кардинала.

– Бедный кардинал. Как жалко, что я не имел удовольствия его знать.

– Хватит ко мне подмасливаться, – резко говорит он. – Довольно!

Шапюи смотрит на него пристально. Огонь в камине ревет, от мокрой одежды поднимается пар. Дождь стучит в окна. Он, Кромвель, ежится.

– Вы заболели? – спрашивает Шапюи.

– Нет, мне не дозволено болеть. Если я лягу в постель, королева велит мне вставать и скажет, что я притворяюсь. Если хотите меня подбодрить, наденьте ваш рождественский колпак. Жаль, что вы убрали его из-за траура. Жду не дождусь Пасхи, когда вновь его на вас увижу.

– Вы потешаетесь над моей шляпой, Томас. Мне говорили, пока она была у вас, ее высмеивали не только ваши писари, но даже псари и конюхи.

– Решительно наоборот. Все выпрашивали дозволения померить. Надеюсь, мы будем лицезреть ее на все главные церковные праздники.

– И вновь, – говорит Шапюи, – ваша набожность делает вам честь.

Он отправляет Грегори к своему другу Ричарду Саутуэллу – учиться ораторскому искусству. Хорошо, если мальчик немного побудет вдали от Лондона, вдали от двора, где сейчас в воздухе разлито тяжелое напряжение. Во всем признаки беспокойства, придворные умолкают, стоит ему войти. Если он поставит на карту все, лучше Грегори не проживать сомнения час за часом – пусть стразу увидит итог. Ему некогда объяснять политику молодым и простодушным. Надо следить за перемещением кавалерии и пушек по Европе, за кораблями в море, купеческими и военными: притоком золота из Америк в сундуки императора. Иногда мир так похож на войну, что их невозможно отличить; иногда Британские острова кажутся совсем крохотными. Сообщают, что Этна взорвалась и на побережье Сицилии обрушилось наводнение. В Португалии засуха, и повсюду зависть и недовольство, страх перед будущим, голод или страх голода, страх перед Богом, сомнения, как отвратить Его гнев и на каком языке. Все новости запаздывают на две недели – стихии против него ополчились. Как раз когда закончены укрепления Дувра, рушатся стены Кале: от мороза растрескалась кладка и открылась трещина между Водовозными и Фонарными воротами.

В Судное воскресенье елемозинарий королевы, Джон Скип, произносит в королевской часовне аллегорическую проповедь, направленную против него, Томаса Кромвеля. Он широко улыбается тем, кто пытается растолковать ее фраза за фразой, равно ненавистникам и доброхотам. Его не напугать проповедью, не устрашить фигурами речи.

Как-то в детстве, разозлившись на отца, он с разбегу боднул того в живот. Однако дело происходило перед нашествием корнуольских бунтовщиков, и все жители Патни готовились к обороне, так что Уолтер ковал себе и товарищам латы. Когда Том с размаху врезался головой в отца, то сперва услышал грохот, затем почувствовал удар: Уолтер примерял одно из своих изделий. «Будет тебе урок», – флегматично заметил отец.

Он часто вспоминает этот стальной живот и думает, что приобрел такой же, только не обременительный в отличие от лат. «У Кромвеля луженый желудок – съест и не подавится», – можно услышать и от друзей, и от врагов. И в фигуральном смысле, и в буквальном. Он не откажется от ломтя мяса с кровью в любое время дня, а разбуди его ночью – голоден и тогда.

Приходит опись из Тилнейского аббатства: облачения алого турецкого атласа и белого льна, расшитые золотыми зверями. Два алтарных покрывала белого брюггского атласа с нашивками из алого бархата, похожими на капли крови. И всевозможная кухонная утварь: каминные щипцы, гири, крюки для мяса.

Зима растаяла и сменилась весной. Пасха: ягненок под имбирным соусом и наконец-то никакой тебе рыбы. Он вспоминает, как дети расписывали яйца, рисовали им кардинальские шапки. Вспоминает свою дочку Энн, как та сжимала в теплом кулачке яйцо, размазывая краску. «Regardez! Смотрите!» Она в тот год учила французский. Вспоминает ее изумленное личико, тонкий язычок, слизывающий с ладони краску.

Император в Риме; доносят, что он семь часов совещался с Папой. Интересно, какая часть их разговора была посвящена интригам против Англии? Или император заступался за своего английского собрата? Ходят слухи, что Испания заключает мир с Францией – дурное известие для Англии. Время ускорить переговоры. Он условливается о встрече между Генрихом и Шапюи.

Из Италии ему приходит письмо, которое начинается словами: «Molto magnifico signor…»[12]. Он вспоминает Эркюля-Геркулеса, поломоя.

Через два дня после Пасхи Шапюи является во дворец, где его приветствует Джордж Болейн. Джордж сверкает зубами и перламутровыми пуговицами, Шапюи закатывает глаза, словно напуганная лошадь. Джордж встречал посла и прежде, но сегодня тот рассчитывал увидеть кого-нибудь из своих друзей, скажем, Кэрью. Джордж произносит учтивую французскую речь. Просим вас послушать мессу вместе с королем, а затем, если вы окажете мне такую любезность, я буду счастлив принять вас за обедом в десять часов.

Шапюи озирается: Кремюэль, на помощь!

Он стоит в сторонке, с улыбкой наблюдая за Джорджем, и думает: я буду по нему скучать, когда вышвырну его назад в Кент, считать овец и прикидывать виды на урожай.

Король, ласково поздоровавшись с Шапюи, уходит на свое отдельное возвышение. Шапюи вынужден остаться с прихлебателями Джорджа. «Judica me Deus», – читает священник нараспев. Суди меня, Боже, и вступись в тяжбу мою с народом недобрым. От человека лукавого и несправедливого избавь меня.

Шапюи, обернувшись, буравит Кромвеля взглядом. Тот усмехается. «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?» – вопрошает священник; по-латыни, разумеется.

Когда посол идет к алтарю, чтобы принять освященную облатку, молодые люди с ловкостью опытных танцоров пристраиваются у него за спиной. Шапюи в панике оглядывается через плечо. Где я? Что мне делать?

И тут прямо там, куда он смотрит, появляется Анна. Она сходит со своей личной галереи, гордо неся голову, в бархате и соболях, на шее блещут рубины. Шапюи замирает. Он не может идти вперед: боится пересечь ей дорогу. Не может попятиться: сзади напирают дружки Джорджа. Анна смотрит на врага с торжествующей улыбкой и величаво кивает. Шапюи, плотно зажмурившись, отвешивает конкубине поклон.

После стольких лет! Все эти годы он продумывал каждый шаг, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не столкнуться с ней, не оказаться перед этим чудовищным выбором. Но как еще он мог поступить? Треклятая вежливость! Скоро известие достигнет императора. Можно лишь надеяться и молиться, что Карл поймет.

Все перечисленное отражается у посла на лице. Он, Кромвель, встает на колени и принимает причастие. Бог размокает у него на языке. В эти мгновения благочестие требует закрыть глаза, однако сегодня, в порядке исключения, Господь простит, что он глазеет по сторонам. Джордж Болейн даже покраснел от удовольствия. Шапюи бледен от пережитого унижения. Генрих в блеске золота величаво спускается с галереи; лицо сияет торжеством.

Несмотря на все усилия Джорджа, Шапюи на выходе из часовни подбегает к нему, Кромвелю, и бульдожьей хваткой сжимает ему руку.

– Кремюэль! Вы знали, что так будет! Как вы могли поставить меня в такое неловкое положение?!

– Уверяю вас, все к лучшему. – Он добавляет задумчиво: – Что вы были бы за дипломат, Эсташ, если бы не понимали государей? Они мыслят иначе, чем другие люди. Простолюдинам вроде нас Генрих может показаться чрезмерно упрямым.

В глазах посла брезжит свет. Протяжный выдох. Шапюи понял, отчего Генрих заставил его прилюдно склониться перед королевой, которую разлюбил. Король должен во что бы то ни стало добиться своего. Теперь цель достигнута, его второй брак признан, а значит, можно и разводиться.

Шапюи кутается в одежду, словно почувствовал холодный ветер из будущего. Спрашивает шепотом:

– Неужто мне и впрямь обязательно обедать с ее братом?

– О да. Вы увидите, что он чрезвычайно мил. В конце концов, – он прикрывает рукой улыбку, – Джордж только что одержал победу. Джордж и вся его семья.

Шапюи кутается еще плотнее.

– Я был неприятно изумлен. Мне прежде не доводилось видеть ее так близко. Она похожа на тощую старуху. А с рукавами цвета зимородкова крыла это кто? Мистрис Сеймур? Она очень невзрачна. Что Генрих в ней нашел?

– Он считает ее глупенькой, и ему это по душе.

– Он явно влюблен без памяти. Должно быть, в ней есть что-то, чего не видно со стороны. – Короткий смешок. – Без сомнения, у нее восхитительная enigme[13].

– Никто не знает, – произносит он без улыбки. – Она девственница.

– После стольких лет при вашем дворе? Наверняка Генрих себя обманывает.

– Поговорим об этом позже. Любезный хозяин хочет проводить вас на обед.

Шапюи складывает руки на груди и отвешивает Джорджу, лорду Рочфорду, низкий поклон. Джордж отвечает тем же. Они уходят под руку. Лорд Рочфорд что-то говорит: кажется, читает послу стихотворение о приходе весны.

– Хм, ну и спектакль, – замечает лорд Одли. Канцлерская цепь слабо поблескивает в утреннем свете. – Идемте, перекусим, чем Бог послал. – Одли посмеивается. – Бедный посол. Смотрел так, будто угодил в руки к берберийским пиратам и не знает, в какой стране завтра проснется.

Я тоже не знаю, в какой стране проснусь завтра, думает он. Одли б только балагурить. Он закрывает глаза и почему-то отчетливо понимает, что бо2льшая часть дня уже позади, хотя сейчас всего десять часов.

– Сухарь? – окликает его лорд-канцлер.

Через какое-то время после обеда все начинает сыпаться, да так, что хуже не придумаешь. Он оставил Генриха и посла в оконной нише – пусть ласкаются словами, воркуют о союзе, делают друг другу нескромные предложения. Первое, что он замечает: король сперва розовеет, затем бледнеет и, наконец, багровеет. Следом доносится голос Генриха, пронзительный, резкий:

– Вы слишком много на себя берете, Шапюи. Вы говорите, я признал права вашего государя на Милан, но, возможно, у французского короля прав на герцогство не меньше, если не больше. Не воображайте, что вам известны мои мысли, посол.

Шапюи отпрыгивает. Ему вспоминаются слова Джейн Сеймур: «Господин секретарь, вы когда-нибудь видели ошпаренную кошку?»

Посол что-то говорит тихо, смиренно.

Генрих рычит:

– Вы хотите сказать, то, что я принял как знак учтивости одного христианского государя другому, на самом деле – часть торга? Вы склонились перед моей супругой королевой, а теперь выставляете счет?

Шапюи поднимает руку, мол, давайте говорить тише, однако Генрих продолжает кричать так, что слышат все: и те, кто смотрит, разинув рот, и те, кто толпится за ними.

– Или ваш государь не помнит, что я сделал в трудный для него час? Когда взбунтовались его испанские подданные? Я помогал императору на море. Я одалживал ему деньги. И что получил взамен?

Шапюи лихорадочно силится припомнить, что там было давным-давно, задолго до его назначения послом. Слабым голосом предполагает:

– Деньги?

– Ничего, кроме нарушенных обещаний. Вспомните, как я помогал ему против французов. Он обещал мне земли. И теперь я слышу, что он заключает с Франциском мир. С какой стати я ему поверю?

Шапюи подбирается, насколько это возможно при маленьком росте и щуплом телосложении.

– Бойцовый петушок, – шепчет Одли на ухо ему, Кромвелю.

Однако Кромвелю не до шуток.

Шапюи говорит:

– Государям не пристало задавать друг другу такой вопрос.

– Вот как? В былые дни мне бы не пришлось его задавать. В моих глазах всякий государь честен, как честен я сам. Однако временами, сударь, наше естественное благодушие вынуждено уступать горькому опыту. И я спрашиваю: ваш хозяин что, держит меня за дурака? – Король наклоняется и стучит себя пальцами по колену, словно подзывая ребенка или собаку. Пищит: – Генрих! Подойди к Карлу! Подойди к своему доброму хозяину! – Выпрямляется и чуть не брызжет слюной от злости. – Император обходится со мной, как с маленьким. Сперва выпорет, затем приласкает, затем снова выпорет. Передайте ему, что я не младенец. Что я император собственной страны, муж и отец. Передайте, чтобы не лез в мои семейные дела. Сперва он указывает мне, на ком мне жениться. Потом – как мне поступать с собственным ребенком. Передайте, что я обойдусь с Марией, как сочту нужным. Как отец обходится с непокорной дочерью, кто бы ни была ее мать.

Король рукой – и даже, о Господи, кулаком – тычет посла в плечо и уходит. Очень царственно. Разве что ногу подволакивает. Кричит через плечо:

– Я требую самых глубоких публичных извинений!

Он, Кромвель, задерживает дыхание. Посол, что-то бормоча, бежит через комнату, хватает его за руку.

– Кремюэль, я не понимаю, за что должен извиняться. Я пришел сюда, ничего не подозревая, меня хитростью заставили поклониться этой женщине, я вынужден был за обедом обмениваться комплиментами с ее братом, а потом Генрих на меня налетел. Он нуждается в моем господине, хочет заключить союз и просто играет в старую игру: старается продать себя подороже, говорит, будто пошлет войска в Италию на помощь королю Франциску – где эти войска? У меня есть глаза, я не вижу никаких войск.

– Полно, не волнуйтесь, – увещевает Одли. – Мы сами принесем извинения, сударь. Дайте ему остыть. Не пишите пока своему доброму государю. Мы продолжим переговоры.

За спиной у Одли через толпу пробирается Эдвард Сеймур. Он, Кромвель, с вкрадчивым спокойствием (которого не чувствует) говорит:

– А вот, господин посол, случай представить вам…

Эдвард выступает вперед:

– Мон шер ами…

Болейны переглядываются. Эдвард устремляется в брешь, вооруженный неплохим французским. Увлекает Шапюи в сторону, и вовремя. В дверях шум: король возвращается, быстрым шагом входит в круг своих джентльменов.

– Кромвель! – Генрих, тяжело дыша, останавливается прямо перед ним. – Растолкуйте ему, что не императору ставить мне условия. Император должен принести извинения за то, что грозил мне войной. – Король хмурится. – Кромвель, я знаю, что2 вы сделали. Вы зашли слишком далеко. Чего вы ему наобещали? Что бы это ни было, вы не имели права говорить от моего имени. Вы поставили под удар мою честь. Впрочем, чего я ждал? Что такой, как вы, смыслит в государевой чести? Вы сказали: «Я за Генриха ручаюсь, он у меня в кармане». Не отпирайтесь, я слышу, как вы это говорите. Вы думали меня вышколить, верно? Как своих мальчишек в Остин-фрайарз? Чтоб я прикасался к шляпе, когда вы спускаетесь к завтраку, и говорил «Доброе утро, сэр». Ходил за вами по Уайтхоллу. Таскал ваши книги, вашу чернильницу и печать. А может, и корону в кожаном мешочке? – Генрих трясется от гнева. – Я уверен, Кромвель, вы считаете себя королем, а меня – подмастерьем кузнеца.

Он не станет потом уверять, будто у него не упало сердце. Не станет бахвалиться противоестественным хладнокровием, невозможным у разумного человека. Генрих мог в любое мгновение сделать знак страже, и его бы схватили.

Однако он делает шаг назад, зная, что лицо его не выражает ничего – ни раскаяния, ни сожаления, ни страха, а про себя думает: вас бы не взяли в кузницу. Уолтер и близко не подпустил бы вас к горну. Сила – только полдела. Рядом с огнем нужна холодная голова, когда искры летят к потолку, надо приметить, куда они попали, и сбить пламя ладонью. И сейчас, видя распаленное лицо монарха, он вспоминает отцовский совет: если обожжешь руки, Том, скрести их перед собой и держи, пока не найдешь воду или мазь. Не знаю, чем это помогает, но боль слабеет, а если еще и молиться при этом, то кое-как переживешь.

Он поднимает ладони. Скрещивает руки перед собой. Прочь, Генрих. Словно неправильно истолковав его жест – и будто почти радуясь, что получил наконец отпор, – король умолкает и пятится, отворачивается от Кромвеля, избавляя того от зрелища своих налитых кровью белков, от недолжной близости выпученных монарших глаз.

Он говорит тихо:

– Храни вас Господь, ваше величество. А теперь дозволите ли вы мне удалиться?

С дозволения или без, он уходит. Уходит в соседнюю комнату. Вы слышали выражение: «Кровь во мне вскипела»? Его кровь кипит. Он складывает руки крестом, ладонями вперед, садится на сундук и требует вина. Когда вино приносят, он смыкает руку на холодном металле, гладит кубок подушечками пальцев. Капля кларета переливается через край, он размазывает ее пальцем и, для большей чистоты, слизывает языком. Непонятно, правда ли боль прошла, как обещал Уолтер, но хорошо, что отец за него. Должен же кто-нибудь быть рядом.

Он поднимает глаза. Перед ним Шапюи, лицо – ехидная маска.

– Мой дорогой друг. Я полагал, вам конец. Поверите ли, но я вообразил, что вы забудетесь и поднимете на него руку.

Он улыбается:

– Я никогда не забываюсь. Я всегда думаю, что делаю.

– Но не всегда говорите, что думаете.

Бедный посол – столько претерпел сегодня за то, что честно делал свою работу. К тому же я оскорблял его чувства, высмеивал его шляпу. Завтра я пришлю ему подарок, хорошую верховую лошадь. Я сам, прежде чем ее выведут из конюшни, внимательно проверю подковы.

На следующий день собирается королевский совет. Присутствует Уилтшир, иначе монсеньор; Болейны – лоснящиеся коты, сидят и охорашиваются. Их родич, герцог Норфолк, осунувшийся, дерганый, останавливает его перед входом – его, Кромвеля:

– Все в порядке, малец?

Когда еще главный церемониймейстер страны обращался так к начальнику судебных архивов? В зале совета Норфолк двигает табуреты, выбирает тот, что поудобнее, садится со скрипом. Говорит:

– С ним такое бывает. – Ухмыляется, показывая зубы. – Стоишь, думаешь, как бы не упасть, и тут он выбивает почву у тебя из-под ног.

Он кивает, терпеливо улыбаясь. Входит Генрих, садится во главе стола, словно большой недовольный младенец. В глаза никому не смотрит.

Итак: он надеется, что другие советники не подведут. Он много раз им объяснял. Льстите Генриху. Умоляйте сделать то, что ему так и так сделать придется. Пусть думает, будто у него есть выбор. Пусть восхищается своей добротой, как если бы он вам помогал, а не себе.

Ваше величество, говорят советники. Сделайте милость. Ради блага страны снизойдите к нижайшей просьбе императора. К его мольбам и уговорам.

Это продолжается минут пятнадцать. Наконец король говорит: хорошо, коли того требует благо страны, я приму Шапюи, мы продолжим переговоры, видимо, мне придется проглотить все личные оскорбления.

Норфолк подается вперед:

– Считайте это микстурой, Генрих. Она горькая, но, ради блага Англии, не выплевывайте.

От темы врачей разговор естественно переходит к замужеству леди Марии. Куда бы король ни переселил дочь, та продолжает сетовать на дурной воздух, скудную пищу, невозможность побыть одной, на боли в суставах и в голове и общую подавленность духа. Врачи говорят, что здесь помог бы мужчина. Когда жизненные соки в молодой женщине закупорены, она теряет аппетит, бледнеет, худеет и чахнет; брак дает ей занятие, и она забывает про мелкие хвори; ее матка пребывает в довольстве и на своем месте, а не блуждает по всему телу, вызывая всевозможные болезни, как учит нас Гиппократ. Если же нельзя выдать Марию замуж, ей надо хотя бы помногу ездить верхом, что для девушки под домашним арестом крайне затруднительно.

Наконец Генрих прочищает горло.

– Не секрет, что император обсуждает Марию у себя в совете. Он хотел бы выдать ее за кого-нибудь из своих родственников, в собственных владениях. – Лицо короля суровеет: – Я ни в коем случае не выпущу ее из страны и вообще не позволю ей выходить из дома, пока она не научится вести себя с отцом, как положено.

Он, Кромвель, говорит:

– Она все еще не оправилась после смерти матери. Уверен, что некоторое время спустя она осознает дочерний долг.

– Как отрадно наконец услышать ваш голос, Кромвель, – усмехается монсеньор. – Вы обычно говорите первым, и последним, и в середине, так что остальные советники вынуждены общаться шепотом или передавать друг другу записки. Позвольте спросить, не связана ли как-нибудь ваша сдержанность со вчерашними событиями? Когда его величество, если я верно припоминаю, поставил вас на место?

– Большое вам спасибо, милорд Уилтшир, – бесстрастно произносит лорд-канцлер.

Король говорит:

– Милорды, я вынужден напомнить, что мы говорим о моей дочери. Хотя я далеко не уверен, что ее следует обсуждать в совете.

– Я бы, – гремит Норфолк, – я бы поехал к Марии и заставил ее присягнуть королю и ребенку моей племянницы. Положил бы ее руку на Библию и держал. А не поможет – бил бы головой об стену, пока не станет мягкая, как печеное яблоко.

– И вам спасибо, милорд Норфолк, – говорит Одли.

– Так или иначе, – произносит король, – у нас не столько детей, чтобы отдавать их в чужие края. Я предпочел бы с ней не разлучаться. Когда-нибудь она станет мне послушной дочерью.

Болейны довольны: король не ищет Марии достойного жениха за границей, она никто, незаконная дочь, о которой вспоминают только из жалости. Вчерашняя победа над испанским послом еще свежа у них в памяти, и то, что они ею не бахвалятся, делает им честь.

После заседания его окружают другие советники, все, кроме Болейнов. Заседание прошло успешно: он получил что хотел, Генрих продолжит переговоры с императором. Тогда почему ему так душно, так неспокойно? Он раздвигает советников локтями, впрочем, со всей учтивостью. Ему надо на воздух. Генрих, проходя мимо, останавливается, поворачивает голову, спрашивает:

– Господин секретарь, вы не прогуляетесь со мной?

Они гуляют. Молча. Начинать разговор прилично государю, а не министру.

Ему торопиться некуда.

Генрих говорит:

– Хорошо бы съездить в Кент, как мы собирались, посмотреть на тамошних литейщиков.

Он ждет.

– Я смотрел разные чертежи, математические расчеты, читал советы насчет того, как улучшить наши пушки, но, сказать по правде, вы бы разобрались в них лучше.

Смиреннее, думает он. Еще чуточку смиреннее.

Генрих говорит:

– Вы бывали в лесах, видели углежогов. Помнится, вы рассказывали, что это очень бедные люди.

Он ждет. Генрих говорит:

– Я думаю, следует знать все с самого начала, идет ли речь о пушке или о доспехах. Бесполезно требовать металл с определенными качествами, определенной закалки, если не знаешь, как его выплавляют, с какими трудностями сталкивается мастер. Я никогда не брезговал часами сидеть с оружейником, когда тот делает мне латную рукавицу на правую руку. Думаю, надо изучить каждую пластину, каждую заклепку.

И? Да?

Он не спешит королю на выручку: пусть выпутывается сам.

– И… так вот. Вы – моя правая рука, сэр.

Он кивает. Сэр. Как трогательно.

Генрих говорит:

– Итак, в Кент? Когда? Назначить ли мне срок? Двух-трех дней будет вполне довольно.

Он улыбается:

– Не этим летом, сир. У вас будут другие дела. К тому же литейщики такие же люди, как и мы. Им надо отдохнуть. Полежать на солнышке. Яблоки собрать.

Генрих кротко смотрит на него умоляющими голубыми глазами: устройте мне счастливое лето. Говорит:

– Я не могу жить, как жил.

Он, Кромвель, здесь, чтобы получить указания. Добудьте мне Джейн, Джейн, такую добрую, такую сладкую. Избавьте меня от горечи, от желчи.

– Думаю, мне следует поехать домой. С вашего дозволения. Мне многое надо сделать, чтобы дело сдвинулось, и я чувствую… – Он не может подобрать английское слово. Такое иногда бывает. – Un peu…[14] – Однако и французское слово не подбирается.

– Но вы не захворали? Вы скоро вернетесь?

– Я посоветуюсь со знатоками канонического права, – говорит он. – Дело может затянуться, вы же знаете эту братию. Буду торопить их, как смогу. И я поговорю с архиепископом.

– И возможно, с Гарри Перси, – подхватывает король. – Вы же помните… помолвка или брачный контракт… они же были почитай что муж и жена. А если и это не поможет… – Генрих чешет бороду. – Вам известно, что я… до королевы… был с ее сестрой, с ее сестрой Мэри, которая…

– О да, сир. Я помню Мэри Болейн.

– И можно доказать, что я после связи со столь близкой ее родственницей не мог вступить в законный брак с Анной… впрочем, это на самый крайний случай… я бы не хотел без надобности…

Он кивает. Вы не хотите выставить себя лжецом. Вы заставили меня объявить перед придворными, что у вас ничего не было с Мэри Болейн, а сами сидели и кивали. Вы убрали все преграды: Мэри Болейн, Гарри Перси, смахнули их в сторону. А теперь наши требования изменились, и прошлое меняется у нас за спиной.

– Что ж, доброго пути, – говорит Генрих. – Главное, чтобы никто не прознал. Я целиком полагаюсь на вашу осмотрительность, на ваше умение.

Как печально слышать, что Генрих извиняется, хотя, конечно, это было необходимо. Он чувствует странное уважение к Норфолку с его коротким: «Все в порядке, малец?»

В соседней комнате ждет мастер Ризли.

– Вы получили указания, сэр?

– Я получил намеки.

– И когда они могут превратиться во что-нибудь более определенное?

Он улыбается.

Зовите-Меня говорит:

– Мне сказали, король в совете объявил, что выдаст леди Марию за своего подданного.

Вроде бы ничего подобного не прозвучало? На миг ему становится почти весело. Он слышит собственный беспечный смех.

– Ой, Бога ради, Ризли, кто вам такое сказал? Порой я думаю, мы бы сберегли много времени и труда, если бы приглашали на совет все заинтересованные стороны, включая иностранных послов. Те все равно выведают, о чем шла речь, так что уж лучше бы узнавали все из первых уст, а не домысливали всяческие нелепицы!

– Так я неверно понял? – спрашивает Ризли. – Поскольку мне казалось, выдать ее за англичанина, человека низкого звания, и есть нынешний замысел королевы?

Он пожимает плечами. Ризли смотрит на него без всякого выражения. Почему – он поймет только несколько лет спустя.

Эдвард ищет беседы с ним. Никаких сомнений, что Сеймуры будут на его пиру, даже если им придется сидеть под столом и ловить крошки.

Эдвард напряжен, нервничает.

– Господин секретарь, в рассуждении отдаленного будущего…

– В этом деле даже на сутки загадывать нельзя. Уберите вашу сестру куда-нибудь подальше от здешних дрязг. Пусть Кэрью увезет ее к себе в поместье.