История ислама: Исламская цивилизация от рождения до наших дней Ходжсон Маршалл

Номадизм и государство военного патронажа

При монголах (самое позднее) тюрки стали непосредственно влиять на процесс милитаризации исламского мира, внедряя политические модели, происходивших из самой степи. Мы уже убедились, что как минимум с момента развития полномасштабной прямой торговли между Китаем и Западной Евразией во времена династии Хан и Древнего Рима степной номадизм развивал собственный симбиоз с торговыми городами, гораздо более сложный, чем тот, что существовал в Аравии до Мухаммада. У кочевников самих была возможность увеличить свое влияние. Потенциал роста благосостояния любого племени был велик. Таким же политически значимым был тот факт, что для кочевников почти не существовало границ. Любое племя, разумеется, обычно ограничивалось своей привычной территорией. Но перемещения племен на значительные расстояния происходили регулярно. Почти не существовало четких границ, которые отделяли бы территории на Дальнем Востоке, до пустынь к северу от Китая, от территорий далекого запада, переходящих в леса Западной Европы. Самой четкой природной разделительной линией была гряда Тянь-Шань, разделявшая Таримскою впадину и бассейны Сырдарьи и Амударьи, наряду с горами к северу от Тянь-Шаня. Но эти горы, по-видимому, не представляли собой серьезного препятствия для кочевых племен, особенно когда они, относительно ограниченные на востоке, не поддавшиеся поглощению сильным аграрным Китаем к югу от пустыни, стремились на запад, к районам, где границы между кочевой степью и возделываемой долиной были менее заметны. Более того, перепад численности населения между отдаленными районами и зоной аграрных городов привел к тому, что кочевники — постепенно или рывками, малыми группами или целыми племенами — перемещались в оседлые районы, особенно к югу от Амударьи или в Восточную Европу. Это способствовало постоянной циркуляции племен. У огромных и постоянно меняющихся кочевых групп и крупных племенных объединений, руководимых одним лидером — таких, какие иногда возникали при внутриплеменных стычках, — появилась возможность дальше увеличиваться в размерах, наращивая потенциальную военную мощь для опустошительных экспедиций, способных поработить целые оседлые нации.

^{Хан Хулагу со своей супругой. Средневековая персидская миниатюра}

Возможно, череда особенно засушливых сезонов приводила к тому, что между племенами возникала напряженность, имевшая политические последствия. Здесь могли вмешаться многие климатические обстоятельства: так, относительно холодную зиму мог плохо пережить скот, а потом позднее таяние снега в горах приводило к более обширному разливу рек. Попавшее в затруднительное положение племя слабело до такой степени, что создавало политический вакуум; у племени, получившего преимущество, появлялась возможность усились свое господство. (Но вопреки сложившемуся у многих впечатлению, окраинному племени помогали справиться с беспокойными соседями и захватить их земли вовсе не засуха или слабость.) Подобные факторы, в лучшем случае, следует учитывать при оценке последствий каждой стадии многовекового развития конного скотоводства и его симбиоза с торговыми городами: технические прорывы (например, появление стремени) и постепенные изменения вроде увеличения количества городов и коммерциализации установок племенной верхушки. Поэтому мы можем принять в расчет не столько конкретные даты вспышек активности номадов (моментов многостороннего политического взаимодействия), сколько их менявшийся характер[289].

Возможности крупных племенных объединений чрезвычайно расширились, когда благодаря межрегиональной торговле увеличились благосостояние и культурные ресурсы городов Центральной Евразии. За исключением ситуации в Китае, который, будучи самым однородным и массивным из аграрных блоков, был в состоянии контролировать свои территории, города попадали под власть племенной группировки, на тот момент обладавшей наибольшей силой, которая получала возможность пользоваться их культурными ресурсами — административным аппаратом, искусством и ремеслами, финансовой организацией — на благо своего дальнейшего возвышения. Некоторое время халифат еще мог контролировать бассейн Сырдарьи и Амударьи, но после 1000 г. даже эта южная (коммерчески важная) окраина степей оказалась под полным господством тюркских племен.

В культурном отношении доминировали торговые города. По мере принятия городами ислама их примеру следовали и предводители племен. Но в отличие от симбиоза курайшитов и кочевников Хиджаза во всей Центральной Евразии власть обычно находилась в руках кочевников, и редко возникали абсолютно независимые города-республики. Племена, с другой стороны, часто были в меньшей степени сплоченными, чем кочевники на верблюдах, и руководили ими великие вожди, подчас становившиеся сродни монархам, окруженным аристократическими семьями. У конных кочевников с их относительным богатством структура общественной организации все сильнее напоминала структуру аграрного общества.

Кочевники Центральной Евразии, соответственно, развивали не только методы организации масштабных скоординированных действий, но и традицию управления торговыми городами, которую они расширяли и углубляли в наиболее развитых аграрных регионах. Основополагающая установка данной традиции заключалась в том, что все экономические и культурные ресурсы в оседлых регионах были в распоряжении кочевников-завоевателей в лице их главных семей, и не только их доходы, но и все, что могло представлять интерес для захватчиков. На завоеванных землях не делалось никаких различий между частным и общественным. С другой стороны, такое отношение (свойственное многим завоевателям) уравновешивалось другой позицией — чем-то вроде noblesse oblige[290]: правящие семьи чувствовали себя обязанными исполнять лестный для их самолюбия долг — охранять и патронировать все прекрасное в захваченных городах (как только те были полностью подчинены), включая всевозможные элитарные искусства и даже религиозные культы.

Как мы видели, монгольские завоевания произошли, когда мощь кочевников достигла пика своего разрушительного потенциала. Но тогда же достигли наивысшего развития прецеденты и механизмы господства кочевников в торгово-кочевом симбиозе Центральной Евразии. Межрегиональная торговля не теряла своей значимости и (с расширением зоны аграрных городов) разрасталась на протяжении более тысячи лет. Кочевые племена полностью сформировали традицию использования навыков и умений города в своих целях. Но последовавший затем процесс еще не зашел далеко, из-за чего множившиеся города сумели позже втянуть предводителей кочевых племен в коммерческие отношения, чтобы вместе с ними связать основную массу кочевников долговыми обязательствами и ограничить радиус их свободных перемещений. Вначале монголы использовали свою огромную мощь для разрушения: их завоевания имели невиданные до тех пор масштабы, а их террор был самым ужасающим на тот момент истории. В этом они разительно отличались от отношения арабов под руководством купцов-курайшитов. При чрезвычайной внешней самоуверенности, с которой монголы заявляли о своей божественной миссии правителей всего мира, в их действиях можно уловить отчаяние — как будто они слишком хорошо ощутили на себе деградацию обычных кочевников по сравнению с гордыми и умными купцами.

Но в какой-то степени с самого начала и весьма активно со второго и третьего поколений монгольские правители направили свою энергию на покровительство самым разным наукам и искусствам. С размахом гораздо большим, чем у первых арабских завоевателей, действительно беспрецедентным, они перестраивали старые города или основывали новые, восстанавливали системы орошения, стимулировали сельское хозяйство. Они пытались обеспечить свободный проезд торговцам и открывали новые пути для налаживания торговых и культурных связей; для ученых они строили обсерватории и библиотеки. Может сложиться впечатление, будто впервые со времен первых последователей Мухаммада регионом стали править люди, считавшие своей особой целью независимый прогресс — «действие» с намерением оставить неизгладимое впечатление о себе, неважно какими методами, — а не соответствие каким-либо идеалам, светским или религиозным.

^{Монголы ведут пленников. Средневековая персидская миниатюра}

Этот патронаж был не безграничен. Пришествие монголов закрепило и дало толчок к развитию тенденции тюркских элементов к доминированию в политической и общественной жизни центральных и северных исламских регионов. Несмотря на то что сами монголы с далеких восточных степей пользовались языком, который (несмотря на принадлежность, вместе с тюркским, к алтайской языковой семье) значительно отличался от тюркских наречий, основная масса кочевников-завоевателей были именно тюрками. Нет нужды говорить, что между подчиненными монголам тюрками и тюркским рабами-военными в мусульманской среде не было чувства родства; и даже тюрки-кочевники, поднявшиеся с приходом к власти династии Сельджуков, не вызывали благосклонности: взять хотя бы то, что они говорили на огузском наречии тюркского языка, в то время как основная масса новых завоевателей пользовалась диалектами так называемого «чагатайского тюркского». Тем не менее с самого начала, чтобы сохранить расположение кочевников, от которых зависело их правящее положение, монгольские режимы были вынуждены дать пасторализму значительную свободу на пограничных землях между пахотными землями и пастбищами — каких в регионе между Нилом и Амударьей было много. Мало кто из пасторалистов был готов осесть и заняться земледелием, а, кроме того, развитие сельского хозяйства имело пределы. Относительная благосклонность к номадизму, в свою очередь, могла лишь подстегнуть тюрков-огузов, уже присутствовавших там. В любом случае, тюркский обрел новое для себя положение — стал языком военных.

Поощрение скотоводческого образа жизни не противоречило патронажу торговцев, чьи вложения отличались мобильностью и кто мог нажиться на любви новых правящих классов к роскоши. Но оно лило воду на мельницу уже существовавшей тенденции к мобильности в центре аридной зоны, сдерживая развитие сельского хозяйства и институтов аграрной аристократии, а также, разумеется, вложений в производство, которые требовали крупных рынков и безопасности и стабильности города. Во второй половине Средних веков, после монгольских завоеваний, потери в сельскохозяйственной сфере и в области гражданских аграрных институтов, равно как милитаризация территориального управления у мусульман, достигли своего пика.

Эти явления совпали с разрушением процветавшей производственной экономики Китая, которая отчасти объясняла прежнее торговое процветание региона между Нилом и Амударьей (и косвенно — устойчивость симбиоза кочевников и торговцев в Центральной Евразии, который в результате завоеваний сыграл столь существенную роль в крахе китайской экономики). Но упадок города и земледельческого сельского хозяйства, отмечаемый в этот период, в значительной степени является внутренним явлением. Он возник из-за обострения (в силу неблагоприятных условий) угрозы сельскохозяйственному процветанию, всегда присутствовавшей в аридной зоне.

В своих новоприобретенных аграрных владениях монголы попытались установить то, что мы могли бы назвать «государствами военного патронажа», где были обобщены принципы покровительства кочевников городской культуре. То, что монголы были не в состоянии в полной мере патронировать фундамент аграрного общества — земледелие — не имело большого значения. Они пытались. И пытаясь, они постепенно перестроили политический и культурный климат всего центра исламского мира.

Идеалы монголов: потенциал обновления в государстве военного патронажа

В государственных образованиях позднего Средневековья часто имелись роскошные дворы, облеченные значительной властью. Иногда им удавалось обеспечить порядок, при котором кошелек с золотом, оброненный старушкой, преспокойно дожидался там свою хозяйку; чаще случалось, что они дарили крупные суммы поэтам, изысканно восхвалявшим великих правителей и придворных, или собирали множество народу на строительство внушительных и великолепно украшенных мечетей и дворцов для тех же великих царей и царедворцев. Некоторые правители предпринимали серьезные усилия по организации эффективного правительства, стимулируя культуру и сельское хозяйство; многие из них обеспечивали на территориях, находившихся под их непосредственным контролем, периоды относительной стабильной социальной обстановки и благополучия.

Но почти все государственные формации оставались, по сути, военизированными структурами, особенно между Нилом и Амударьей. Здесь какой огромной ни была власть отдельно взятой династии, она почти никогда не пользовалась ею в полной мере, и вероятность перехода этой власти к локальным эмирам всегда оставалась высокой. Правительствам не удалось наделить достаточной силой устойчивые бюрократические системы, которые обеспечили бы преемственность власти вне зависимости от личности конкретного эмира; и часто им не удавалось выйти за рамки чисто племенного, безответственного представления о власти, при котором вся земля считалась добычей доблестного и отважного племени, и на локальном уровне несколько деревень могли платить дань обитавшему неподалеку от них племени кочевников. Естественно, они были почти бессильны перекроить соотношение земледелия и сократить разрушительные последствия постоянных войн на каждом уровне.

Многие государственные образования, в основном далеко от региона между Нилом и Амударьей, базировались на более или менее долгосрочной политической идее, соответствовавшей представлениям военных и обычно подразумевавшей первичность ислама по отношению к другим вероисповеданиям. Но между Нилом и Амударьей, в центре исламской традиции, где эрозия плодородной почвы зашла дальше, чем в других регионах, формообразующие политические идеи обычно не отличались жизнестойкостью. Если здесь и превалировала какая-то идея, то это идея монголизма: обращение к величию имперской мощи монголов. Она отчасти основывалась на новом представлении о власти во всемирном масштабе — такой, какой удалось добиться легендарному (а не реальному) Александру Македонскому — которая теперь впервые казалась вполне достижимой: монгольское оружие заставило такие регионы, как Китай или область между Нилом и Амударьей, казаться своим жителям маленькими провинциями. (Мы еще увидим, как такое понимание обстановки в Ойкумене не раз даст знать о себе в эту же эпоху и окажется гораздо ближе к реальности, чем когда бы то ни было в истории Ойкумены.) Притягательность величия монголов также объяснялась политикой устрашения (Schrecklichkeit), подчеркнутой готовностью вырезать население целых городов. На злодеяния тоже бывает мода, и модой в XIV и XV в. стала наглядная демонстрация жажды совершать зверства: монголы выкладывали из отрубленных голов высокие башни, которые по ночам светились из-за продуктов разложения органических тканей. Огромный авторитет монголов среди мусульманского населения имел далеко идущие долгосрочные последствия: человек всегда был склонен не просто бояться своего угнетателя, но и восхищаться им.

Монгольская правящая элита гордилась тем, что руководствуется Ясой Чингисхана — законом с довольно продуманными формулировками, касавшимися личного статуса и уголовной ответственности гражданских лиц, также содержавшим положения, которые призваны были навечно обеспечить нравственную чистоту монголов и их превосходство над всеми жалкими и слабыми. Монгольская Яса, судя по всему, обладала авторитетом как основополагающим принципом правления, достаточным для того, чтобы вдохновить другие государства тюрков — в частности режим мамлюков (с 1250 г.) в Египте и Сирии — на следование собственной Ясе. И все же ни в монгольских, ни в других мусульманских государствах, покорившихся монголам, Яса не приобрела такого положения, как старый идеал абсолютной монархии во времена высокого халифата, в попытке вытеснить шариат в качестве жизнеспособной политической системы. Ясу и шариат никто так и не примирил, а сама Яса осталась узким военным идеалом, который ничего не значил для гражданского населения. Эффективным политическим строем по-прежнему был строй международных мусульманских институтов, заложенных в первой половине средних веков, под управлением (со все более разрушительными результатами) военных властей.

Монголы тем не менее все-таки ввели понятия, характеризующие «государство военного патронажа», которому было уготовано великое будущее; и в процессе они изменили контекст мусульманских институтов. Уже в самой Центральной Евразии симбиоз кочевников и города перерос уровень простого разграбления и эксплуатации. В аграрных обществах исламского мира, подталкиваемый чрезвычайными успехами монголов и тюркских племен, которые делили с ними победы, этот симбиоз поднялся на новый уровень. Монголы с самого начала взяли монументальный тон: они разрушали и строили с грандиозным размахом. Все это дало относительно устойчивый институционный осадок, который мы можем разделить на три пункта (помня, однако, что описывается не какое-то конкретное государство, а только характерные особенности, имевшие место при монголах и их наследниках, и что следует показать их взаимосвязь). Во-первых, легитимизация независимого династического закона; во-вторых, понятие о целом государстве как о единой военной силе; в-третьих, попытка эксплуатации всех ресурсов экономики и высокой культуры как привилегия семей военного руководства. Однако большинство этих институционных тенденций только зарождались в эпоху монголов, что говорило о значительной преемственности по отношению к первой половине Средневековья. Некоторые из них полностью развились только в XVI в., когда применение порохового оружия обеспечило центральные государства (и модели, ими представленные) гораздо большей мощью.

Что касается правовой сферы, Яса не смогла занять нишу, которая соответствовала бы роли шариата как социальной основы нового порядка. Тем не менее она в итоге породила новый принцип легитимации, получивший впоследствии ведущее политическое значение: наряду с шариатом как законом мусульманского общества в целом и региональным обычным правом (ада), тоже не зависевшим от власти в государстве, мог существовать третий базовый источник права — закон правящей семьи, которую монгольская традиция столь упорно превозносила. Династическое право было не только сводом указов конкретного правителя, оно было обобщением таких указов и должно было оставаться в силе до тех пор, пока данная семья находилась у власти. Наследники тоже подчинялись ему, пока его же не отменяли. В конечном счете, во времена пороха это стало фундаментом детальной легитимизации институтов конкретного государства.

^{Миниатюра из трактата Рашидуддина Фазлуллы «Сборник летописей»}

Это династическое представление о роли правящей семьи стало убедительным благодаря мировой державе, которую завещал своим потомкам Чингисхан; и именно это представление оправдывало применение террора в столь широких масштабах с целью внушить повиновение. Старые аргументы в пользу абсолютизма, высказываемые теперь файлясуфами, все еще звучали (например, чем сильнее власть правителя, тем более мирной и спокойной является жизнь его подданных; если правитель заинтересован в сохранении своей власти, он позаботится о справедливости, которая сама по себе способна вернуть процветание, а тот, в свою очередь, — обеспечить своевременную выплату налогов, на которые он должен был содержать столь необходимых ему воинов). Но новое представление о правящей семье дополняло традиционные ожидания касательно абсолютной монархии с ее ограниченными функциями, оправдывая все, что прибавляло величия династии. Затем постепенно в позднем Средневековье было выработано новое толкование шариатской легитимации, соответствовавшее этим идеям.

^{Мавзолей Гур-Эмир в Самарканде. Современное фото}

Любой султан, который следил за исполнением законов шариата, считался легитимным халифом с точки зрения выполнения задач шариата (а таковых могло быть больше одной); следовательно, официальные правители получали привилегированный шариатский статус. Между тем, в то же время и отчасти в тех же кругах, роль улемов в шариате, который надлежало блюсти правителю, сильно сократилась, поскольку доктрина таклида, приверженности определенному мазхабу, стала частью доктрины о том, что исследование «врат иджтихада» закрылось еще в IX в. — заявление не новое, но в XV в. ему придали вес авторитетные правовые компиляции, когда сформировалась окончательная форма закона, больше не имевшая дополнений: шариат был не вечным инструментом в руках оппозиции, а законченным сводом правил, которые можно было адаптировать и включать в более актуальные правовые традиции. Таким образом, улемам запретили попытки соперничества с династическим влиянием и законом. Новым государствам теперь придавалась такая легитимность (даже с позиции шариата), какой едва ли могли похвастаться Аббасиды.

Во-вторых, что касается администрации, гражданскую бюрократию в плане рангов и форм вознаграждения поглощала военная. Аналогичные ситуации возникали, даже во времена Сельджуков, но в новых патронажных государствах это стало системой. И снова эта тенденция только зародилась в позднем Средневековье, но она соответствовала духу военного патронажа, когда военная семья делила все привилегии и обязанности в своих владениях между своими членами. Весь высший слой общества подчинялся военной дисциплине — а остальные были простыми налогоплательщиками, «стадом», которое охраняли и доили настоящие мужчины.

В монгольских государствах не было корпусов воинов-рабов, и даже когда они были введены в империях более поздних веков, у них уже не было того почти исключительного и независимого положения, которое они некогда имели, но они прекрасно интегрировались в царскую военную систему. Это произошло отчасти потому, что степи, все больше вовлекаемые в международные торговые отношения (их население при этом принимало ислам и уже не могло подвергаться порабощению), перестали поставлять рабов. Но дело было еще и в том, что, согласно мировоззрению, унаследованному степными жителями, племенная военная элита, облагороженная своей близостью к великой династии, образовывала постоянный правящий класс. И единственной задачей монгольского государства было сохранить ему это положение. Между мусульманской уммой с ее шариатом и абсолютным монархом с его бюрократией (в том виде, в каком она присутствовала) стояла ревностная и массивная новая знать, тесно связанная с монархом и его семьей, но не с его подданными. Намного позже в центральных регионах эта концепция переродилась в систему пополнения всех вооруженных сил из числа кочевников, призываемых по мере необходимости; но при монголах и какое-то время после них великая армия кочевников была ядром самого кочевого общества.

Разумеется, монарший двор и собственно военные автоматически считались в военной системе монголами или тюрками. Налоговая администрация, канцелярия, обычно состояла из нетюрков (в центральных регионах называемых таджиками), говоривших на фарси. Они не являлись воинами, но призывались в качестве вспомогательной части армии (согласно терминологии одной из империй, они были аскери, людьми армии, но не сайфи, людьми меча). А иногда даже шариатские чины — кади и имамы — становились аскери, неоплачиваемыми членами армии, а не «стадом» (раийа) — и таким образом освобождались от налогов, считаясь получателями, а не плательщиками. Но их статус в данном отношении не слишком отличался от статуса поэтов и художников, которых монарх-покровитель точно так же включал в военную структуру, выдавал им вознаграждения и возвышал над массой обычных подданных.

Наконец, что касается правительства в целом, обе эти политики упрочили тенденцию к вмешательству активной центральной власти в децентрализованную и деполитизированную интернациональную сеть исламских институтов (по крайней мере в пределах власти династии) и стали доминировать в ней. Одним из проявлений такого вмешательства была привычка целенаправленно переселять людей согласно планам экономического развития: и городские ремесленники, и крестьяне с их хозяйством должны были перемещаться в соответствии с планами хозяев, необязательно в наказание за мятеж, но из необходимости развивать незаселенные местности. Подобная деятельность имела значительные масштабы при монголах и тех, кто им подражал; известны даже случаи, когда таким образом строился новый город, который планировали сделать не столицей, а просто торговым центром. Позже, время от времени, такое управление населением переросло в систему. Династический патронаж искусства и науки осуществлялся в том же ключе. (Следует добавить, что «патронажные государства» не всегда повышали общие объемы патронажа высокой культуры богатым сословием, но меняли саму модель его осуществления.)

Этот механизм имел ощутимое влияние на систему землевладения. Система икта была изменена в соответствии с монгольскими понятиями о привилегированном землевладении: оно стало больше зависеть от службы при дворе и патронажа. Поначалу монголы внесли полную неразбериху в весь комплекс древнего землевладения, исламского шариата и выделения участков военным. А когда все встало на свои места, оказалось, что некоторые из прежних элементов остались, но с добавлением положений из Ясы. Во многих областях главной задачей такой реорганизации, вероятно, было уменьшить степень ответственности крестьян на выделенных участках и, следовательно, сократить объем ожидаемых от них усилий; но на данном этапе мы не можем быть в этом абсолютно уверены. Монгольская модель выделения земли в конечном счете, тоже пришла к контролю двором вакфов, за счет которых жили улемы — такой подход, по-видимому, теснее связывал улемов с правящими кругами и способствовал развитию тенденции суфиев к озвучиванию народной оппозиции, иногда даже по поводу недостаточно строгого соблюдения шариата услужливыми улемами.

Данный тип правления принял еще более обостренную форму внутри самого военного лагеря. Строго говоря, у такого государства не было столицы: «столицей» являлось то место, где в данный момент стояла армия. Монарх был монархом только потому, что он являлся главнокомандующим, и предполагалось, что он не должен действовать через заместителей. В отличие от первых халифов, которые могли и не сопровождать военные походы, ими же самими инициированные, монгольский правитель участвовал в кампаниях только лично. В принципе, все силы сосредоточивались в одной армии и значит, в одном походе. На самом деле весь государственный аппарат был организован как одна огромная армия — из которой, разумеется, могли выделяться отдельные отряды, но которая всегда оставалась единым организмом, состоявшим из воинов, разбивших лагерь вокруг монаршего шатра. Очень часто архивы государственных служащих, равно как и казна, перевозились вместе с идущей в поход армией — то есть в любой поход, которым монарх командовал лично. В любом случае всем руководителям государственных органов надлежало неотступно следовать за их властелином. Благодаря накопленному опыту монголы выработали методы организации столь массивных предприятий, что, несмотря на свою кажущуюся громоздкость, это государство-армия умело передвигаться с невероятной для того времени скоростью. Путешественники нередко поражались: то, что могло бы сравниться с приличных размеров городом (если учесть всех ездивших за армией административных служащих), удавалось держать в удивительно строгом порядке и мобилизовать при первой необходимости.

Когда государство осело на месте, правительству было позволено размещаться в традиционном городе; но принцип государства-армии действовал даже в XVI в., когда вся система достигла наивысшего расцвета (и начала перерождаться в нечто иное). Поскольку данная система придавала исламскому правлению больше величия, чем стабильности, в итоге она подверглась основательной политической реорганизации.

Можно трактовать последовательность форм правления в исламском мире как отражение смены этнических (национальных) традиций — или, точнее, череды структурных потенциалов, связанных с разными правящими элементами: сначала, при арабах, правление осуществлялось совместно целым эгалитарно привилегированным народом; затем, с появлением персов и их традиций, государством правил нейтральный абсолютный монарх, для которого самый знатный и самый бедный были простыми подданными; и наконец, с приходом тюрков, правление осуществлялось привилегированной семьей наряду с привилегированным народом почти в качестве дальних родственников этой семьи, связанных с ней отношениями патронажа. Но тонкости непрерывного политического развития можно будет лучше понять, если мы рассмотрим эволюцию не столько в отношении различных правящих народов, сколько в плане общего развития общества в центре аридной зоны; и таким образом, нам будет легче ценить, насколько разнообразные элементы, которые мы пытаемся здесь абстрактно суммировать, возникали в разных государствах и в разные периоды.

Какой бы ни была роль степных обычаев и монгольского величия в развитии традиции государства военного патронажа, тенденции, которые я обобщил этим словосочетанием, можно считать естественным результатом милитаризации, уже вовсю развернувшейся в исламском мире. В первой половине Средних веков, после неудачной попытки организовать автономию городов с опорой на отряды народного ополчения, предпочтение айянов гарнизонам эмиров, возможно, вело к постепенно растущему вмешательству военных в социальные и культурные вопросы, подстрекаемых, конечно, своей тюркской однородностью, как только модель военного контроля и военного землевладения окончательно установилась. Действительная роль или высокий авторитет монголов во всех центральных землях, где децентрализация и милитаризация власти были наиболее выражены, стали своеобразной формой, в которую отливалось военное господство, относительно стабилизируясь. Конечно, именно вопреки давней связи между кочевниками и торговцами, и аграрных проблем, вылившихся в военные конфликты, значимость торговых классов в высокой культуре в эти более поздние периоды снизилась, а сама культура отошла от рынка и даже от мечети, более откровенно сосредоточившись при дворе (с его любовью ко всему драгоценному) и частично в ханаках[291].

Монгольские государства (1258–1370)

На мусульманских территориях были созданы три главных монгольских государства. Потомки Хулагу правили в долине Тигра и Евфрата и на большей части Иранского нагорья, будучи также сюзеренами сельджуков Анатолии, а затем, на какое-то время, таких менее значимых государств, как Османское на границе с Константинополем (но оставив Сирию мамлюкам Египта). Их называли ильханами, как представителей — пока они не приняли мусульманство — верховного монгольского хана в Китае; их столицей была Мерага в Азербайджане. Вторым монгольским образованием, враждебным по отношению к верховному хану в Китае и к другим монгольским династиям, признававшим его господство, была держава монголов-чагатаев в бассейне Сырдарьи и Амударьи, в степях Семиречья к северо-востоку от них и в Кабульских горах, которая вскоре стала контролировать и Пенджаб. Третьим монгольским государством была так называемая Золотая Орда (изначально — Голубая Орда[292]) с центром в бассейне Волги; впоследствии она расширила свое влияние дальше на запад и долго держала в подчинении христианских русских князей. Четвертое прочное монгольское государство к западу от Монголии, Белая Орда (в бассейне Иртыша), в конечном счете, подобно трем другим, обратилось в ислам. Однако главная монгольская империя, правившая всем востоком от Монголии и Китая, почти не имела прямого влияния на историю мусульманства.

Монгольские правители всех областей могли быть заинтересованы в восстановлении разрушенной экономики, но нигде этот интерес не был таким острым, как во владениях ильханов. Сразу после захвата своих территорий Хулагу выбрал прекрасных администраторов и восстановил применявшуюся до этого систему. Правителем Багдада и всей нижней части Месопотамской равнины — подвергшейся самым жестоким разрушениям в результате его же собственных походов, которые, если не считать вышесказанного, представляли собой триумфальный марш ревностных вассалов — он назначил (в 1259 г.) мусульманского ученого, Ата-Мелика Джувайни (он принадлежал к старому чиновничьему роду из Хорасана, и его отец уже служил при монгольских правителях, а сам он обучался в налоговом диване). Он приказал вырыть длинный канал вдоль Евфрата и основал на его берегах сто пятьдесят деревень; да и в целом уделял много сил восстановлению сельского хозяйства в своих провинциях, надеясь привести их к еще большему расцвету, чем прежде. Он покровительствовал другим литераторам, но и сам (дважды посетив Монголию) написал весьма полезную книгу по истории монгольских завоеваний на фарси. Между тем брат Ата-Мелика дорос до должности главного министра во всем ильханате (в 1262 г.) и назначил своих сыновей на посты правителей нескольких областей. У него были общие с Ата-Меликом интересы, и он пользовался известностью как защитник мусульман в спорах, которые возникали иногда между мусульманами и представителями бывших общин зимми, которым при монголах-язычниках иногда отдавалось предпочтение.

^{Купол над развалинами Марагинской обсерватории в современном Иране}

Несколько ильханов также активно оказывали покровительство литературе. Монгольская знать была знаменита своими попойками и склоками даже в сравнении с другими военными дворами, но многие из них тоже озадачивались серьезными вопросами. В их государствах все религиозные традиции могли рассчитывать на терпимое отношение и даже некоторое покровительство. Буддизм, особенно в интерпретации тибетских лам, был наиболее популярен у самих монголов (они смешивали свой буддизм с «шаманской» языческой практикой из древней монгольской традиции), и буддистские монахи в большом количестве встречались на всей территории нескольких монгольских государств. Кое-то из монголов примкнул к несторианству — религиозному учению, весьма распространенному тогда в Центральной Евразии; а через какое-то время часть приняла суннитский или шиитский ислам, хотя и не отказываясь от ритуалов, включенных в Ясу (которые противоречили шариату). Но их мировоззрение могло быть таким же широким, как горизонты их бескрайней империи, и (между пьяными драками) многие монголы интересовались историей и естественными науками, независимо от своей религиозной принадлежности. При Хулагу и его преемниках Мерага (Азербайджан), где в 1259 г. была открыта превосходно оборудованная лаборатория, которая стала важнейшим центром изучения астрономии — пожалуй, во всем мире. Ученые мужи со всего полушария получали радушный прием при дворе ильханов, и там мусульманские ученые обменивались информацией и мнениями о ней, что оказало влияние (как мы увидим ниже) на такие разнообразные области, как астрономия, история и мистицизм. Китайские администраторы и инженеры прибыли вместе с монголами с самого начала, и авторитет китайской традиции, разумеется, был особенно высок; в какой-то момент китайская практика использования бумажных денег, которую монголы успешно переняли в Китае, была введена в Иране, но потерпела там полное фиаско. Китайцам особенно подражали в искусстве, поскольку их эстетическая утонченность не знала себе равных. С другой стороны, собственно исламские исследования в какой-то период получали меньше внимания покровителей.

Три ведущих монгольских государства быстро стали соперничать друг с другом, ссорясь из-за пограничных территорий в верховьях Амударьи (между чагатаями и ильханами) и в Кавказском регионе (между Золотой Ордой и ильханами). Почти с самого начала они стали противоречить друг другу во внешней политике. Так, пока мусульманский Египет являлся главным врагом государства ильханов, Золотая Орда стимулировала торговое и политическое взаимодействие с ним; в свою очередь, она была недружелюбно настроена по отношению к силам латинян в Средиземном море, с которыми ильхан Абака (1265–1282) пытался заключить союз. Подобная политика привела к исчезновению какого бы то ни было ощущения всеобщей монгольской сплоченности, что почти не имело политического значения после смерти (в 1294 г.) племянника Хулагу Хубилая, признаваемого большинством монголов великим ханом Монголии и Китая. (В 1305 г. все монгольские государства еще совещались друг с другом, но не более того.) Каждое государство все острее ощущало необходимость выработать собственный политический фундамент на интересах и высокой культуре своего региона.

^{Реконструкция лица Тимура по его черепу; выполненная М. М. Герасимовым}

Поскольку большинство привилегированных и образованных классов в каждом государстве были мусульманами, все больше монголов обращалось к исламу как к религии цивилизации, а те, кто уже принял ислам, образовывали в своем государстве отдельную группировку. Поскольку господство мусульманской группировки означало бы, что государство придерживается политики, ориентированной на регионы, из солидарности с местным мусульманским населением и в ущерб политике, связанной с чувством всемонгольского единства, религиозная принадлежность потенциально имела самые серьезные политические последствия.

Первым государством, принявшим ислам, стала Золотая Орда. Оседлое население Поволжья, состоявшее в тесных торговых отношениях с Хорезмом через Аральское море, все активнее принимало ислам в последние годы высокого халифата. Правящий род Хазарского государства со столицей в устье Волги принял иудаизм еще в VII в. (возможно, это — как в Йемене до Мухаммада — обеспечивало независимый нейтралитет в соперничестве религий двух более древних центров, лежавших по обе стороны от него). Но жители столицы были в основном мусульманами и христианами; и после того как в 960-х гг. государство хазар распалось под натиском русских, контролировавшие эту территорию племенные формации склонялись к исламу. Между тем вверх по Волге, севернее (там, где сейчас расположена Казань), жили тюркские булгары, которые приняли ислам в начале X в. и заявили о своей независимости от хазар, наладив прямые отношения с халифатом. Ко времени монгольских завоеваний, с развитием торговли и поселений на северных территориях (типичная ситуация: в 900-х гг. булгары могли похвастаться лишь одним городом, состоявшим в основном из шатров; к 1100-м у них было уже несколько городов, построенных из камня), булгары господствовали в средней и южной части бассейна Волги, хотя незадолго до того вынуждены были перейти на оборонное положение из-за угрозы со стороны русских на западе. Будучи активным центром исламизации, булгары попытались обратить в ислам русских в Киеве. У них даже была собственная литература на тюркском. (Казань находилась так далеко на севере, что ввиду коротких летних ночей возникли непредвиденные проблемы с соблюдением обрядов, особенно из-за того, что они не давали полностью восстановиться после дневного поста Рамадана летом.)

Монголы разрушили государство булгар (и его города) и, основав собственный главный центр ближе к устью Волги, восстановили доминирующее положение нижней Волги по отношению к аграрному (в большей степени) северу. Но мусульманское население сохранялось, и к 1290 г. правителем стал мусульманин (несмотря на все усилия христианских миссионеров, в том числе — с европейского Запада). Мусульманское население, будучи само тюркским, довольно быстро стало ассоциировать себя с Золотой Ордой. Но христианские славяне на западе, данники Золотой Орды, еще сильнее отдалились от основной части империи из-за разницы в вере, которая с веками только усугубилась[293].

^{Монгольская юрта. Современное фото}

Государство ильханов приняло ислам следующим, но лишь после череды внутренних войн между буддистами и мусульманами. Главный министр, Джувайни, был казнен после того, как заявил о своей преданности мусульманскому монголу, на короткое время занявшему трон (1282–1284) — хотя свержение Джувайни давно готовили его конкуренты-персы. Его преемник, еврейский врач, попытался освободить правительство от мусульманского влияния; но его тоже казнили, равно как большинство визирей при ильханах. (Только сами монголы не вызывали подозрений и не становились жертвой монаршего каприза.) После смерти визиря мусульмане в нескольких городах устроили грабежи и массовые убийства евреев. В 1295 г. буддист Газан занял трон и тотчас принял ислам, усмотрев в нем пользу для государства. Он настаивал на том, чтобы монгольская знать тоже обратилась эту веру, и в конечном счете консервативным монголам пришлось смириться, а буддистских монахов по большей части выдворили из страны. В ее столице, Тебризе, разрушили не только буддистские храмы, но и церкви и синагоги. Однако война против мусульманского Египта продолжалась; к 1300 г. был занят (и серьезно разрушен) Дамаск, но в 1303 г. монголы потерпели сокрушительное поражение в Сирии.

^{Миниатюра из трактата Рашидуддина Фазлуллы «Сборник летописей»}

Газан теперь покровительствовал именно исламской науке, но сохранил прежнюю широту взглядов. Он лично интересовался несколькими видами искусства, ремеслами и монгольской историей и знал в той или иной степени несколько языков (кроме родного монгольского и предположительно тюркского, упоминаются еще арабский, персидский, китайский, тибетский, кашмирский и даже латынь). При дворе ильханов были посольства большинства государств Ойкумены, и сам Газан отправлял послов в Индию и Китай, и даже в Англию. Земли вроде Тибета имели большее значение в его глазах, но он был прекрасно информирован и о положении на Западе (папа посчитал нужным послать епископа для латинян, осевших в Тебризе). Визирь Газана Рашидуддин Фазлулла, чьи разумные административные действия он полностью поддерживал, был врачом и ученым, а к его превосходным историческим трудам мы еще вернемся. Рашидуддин назначал своих многочисленных сыновей правителями провинций. Наряду с прокладкой новых трубопроводов, рытьем каналов и закладкой деревень на их берегах, раздачей даров религиозным деятелям и организацией военных походов в Требизонд или Кабул, он заботился о поставке экзотических лекарств для больниц из Индии и других мест. В городе для ученых, построенном им близ Тебриза, кроме огромной библиотеки и всего необходимого для ремесленников и им подобных, было пятьдесят врачей, причем некоторые из них привезены из Египта, Индии и Китая (некоторые из его работ на фарси были переведены не только на арабский, но и на китайский). В конце концов, в 70-летнем возрасте Рашидуддина казнили (1318 г.) вместе с его 16-летним сыном по голословному обвинению следующего правителя; город ученых, где хранились многочисленные копии его трудов по разным областям науки, был отдан на разграбление.

В государстве чагатаев на юго-западе, особенно в бассейне Амударьи, монголы, как правило, принимали ислам, тогда как жившие на северо-восточных территориях — в степях Семиречья (к югу от озера Балхаш) и в горах Тянь-Шань, где ислам еще не упрочил свое положение, — яростно сопротивлялись, поскольку считали ислам несовместимым с сущностью истинного монгола. Только в 1326 г. ханом удалось стать мусульманину, хотя не прошло и десяти лет, как его убили (в 1334 г.) мятежники из степей Семиречья. Вскоре государство чагатаев распалось; бассейн Сырдарьи и Амударьи остался мусульманским, а ханы восточных частей приняли ислам гораздо позже.

Примерно в это время все три государства начали распадаться. (Влияние монголов ослабевало и в Китае, пока к 1368 г. их окончательно не изгнали оттуда.) Преемственность трона в монгольских государствах осуществлялась по принципу выборов из числа членов правящего рода главами ведущих родов в присутствии общего собрания (курултай), которое обеспечивало процессу полную гласность. Однако всегда соблюдался базовый принцип кочевников: владения отца следовало поровну делить между всеми его сыновьями (младший получал домашние земли, но в равной доле). Ввиду такой традиции великий хан, даже если его признавали все остальные, не мог рассчитывать на послушание независимых правителей соседних с ним земель. Главам устоявших монгольских государств стало очевидно, что страну нельзя делить; но стремление соблюсти равные права всех сыновей предположительно способствовало трансформации обычая выборов в присутствии собрания в преемственность на основании вооруженного состязания, когда правителем избирался тот, кого поддерживала сильнейшая группировка. Когда же результат состязания был неочевиден, могло произойти фактическое деление государства. В любом случае центральная власть ослабевала.

Несмотря на то что Чагатайский ханат и Золотая Орда (особенно после 1357 г.) стали предметами спора воюющих группировок, в обоих степных государствах, где оседлое население было по большей части тюркским, монголы-Чингизиды сохраняли определенное влияние на протяжении всего столетия. В государстве ильханов они исчезли быстрее. Правление Абу-Саида (1317–1335) было омрачено междоусобицами; подобно большинству сильно пьющих монгольских правителей — на самом деле, подобно многим правителям той эпохи — он умер молодым (в возрасте около тридцати), и после его смерти в государстве не смогли прийти к единому мнению насчет того, кто должен стать ильханом: каждая группировка выдвигала своего кандидата. К 1353 г. был отвергнут последний из таких кандидатов-марионеток, и бывшие владения ильханов были поделены между несколькими независимыми династиями.

Даже на пике расцвета ильханат являлся удобным местом для многочисленных немонгольских эмиров, продолжавших практику военных гарнизонов на большей части его территории при условии подчинения ильхану — то есть если платили дань и позволяли монголам вмешиваться при возникновении разногласий между ними. Так, династия Куртов, обосновавшись в Герате, контролировала большую часть Хорасана, а династия Музаффаридов из Шираза управляла несколькими провинциями Западного Ирана. Враждовавшие друг с другом члены этих семей иногда обосновывались в разных городах и воевали друг с другом. Джалаиры — племя, связанное с монгольской традицией, — после смерти Абу-Саида дольше других пыталось сохранить на троне ильхана того или иного монгола. Но позже, в XIV в., его вожди стали напрямую править Ираком и периодически Джазирой и Азербайджаном. Они пытались сместить Музаффаридов, равными которым себя считали. Были и другие, менее значимые династии. Они не признавали легитимность друг друга и видели свое высшее призвание в постоянных войнах с целью удержать господство на имевшихся территориях или подчинить новые.

В основном власть находилась в руках военных эмиров. Но в некоторых местах ту или иную сторону принимали айяны, и как минимум, в одном случае власть в городе захватили менее влиятельные элементы. В Себзеваре (Западный Хорасан), когда ослабла центральная власть монголов, местные шииты суфийского толка (называемые Сербедарами) образовали нечто вроде республики (1337 г.), не подчинявшейся тюркскому гарнизону и поставившей целью устранение любого гнета. Сербедары — термин, означающий «висельники», — были проклятием для суннитских ученых, которые вели летопись того времени, и мы, главным образом, знаем об актах насилия, совершенных ими, поскольку они часто меняли своих руководителей с помощью вооруженных переворотов. (Эти вожди республики, в основном не связанные друг с другом родством, по иронии названы династией теми авторами, кто не способен мыслить иначе, нежели в династических терминах.) Однако они пользовались широкой поддержкой в своих районах и, похоже, с годами только крепли. Они захватили несколько городов и около 1370 г. сумели убедить Нишапур присоединиться к ним (правда, вскоре Курты из Герата отбили его). В остальном Куртам не удалось с ними справиться, и Тимур, завоеватель из Самарканда, с удовольствием взялся за их истребление (ок. 1381 г.), подвергнув той же участи многих эмиров.

Мамлюки Египта

Единственной силой в центральном мусульманском регионе, которой удалось устоять перед натиском монголов, было правительство Египта. Как раз во время походов Хулагу династия Айюбидов (ее основателем был Саладин), создавшая суннитское государство в Египте и Сирии на месте фатимидского, была смещена собственными воинами-рабами (мамлюками), которые выбрали правителем своего же собрата (1250 г.). (Первым независимым властелином из череды новых правителей была женщина, мать последнего наследника Айюбидов.)

^{Мечеть Бейбарса в Каире, Египет. Современное фото}

Лишенные, на первый взгляд, хозяина мамлюки приобрели авторитет, когда им удалось победить не знавших поражения монголов при Айн-Джалуте к югу от Дамаска в 1260 г., изгнав их из Сирии. Султан Бейбарс (1260–1277), взошедший на трон вскоре после этого, убив прежнего правителя, энергично взялся за организацию государства по военному принципу. Эффективность его оборонительных мер (включавших службу срочной доставки сообщений) в разных гарнизонах вызывала восхищение. Он быстро захватил остатки владений Айюбидов в Сирии, создав такое централизованное государство, какого так и не удалось выстроить Саладину и его преемникам, приверженным семейным узам. В ходе шестилетней кампании он овладел большинством крепостей крестоносцев вдоль побережья и подчинил исмаилитов Сирии, которые сохранили свою независимость, когда остальных исмаилитов покорил Хулагу. Со своей сирийско-египетской базы он посылал войска вверх по Нилу в Нубию, вдоль побережья Красного моря, на запад от Киренаики, в Сицилию против оставшегося там Армянского государства, и даже проявлял агрессию по отношению к монголам и их анатолийским вассалам-сельджукам на севере. Он и большинство других мамлюков были тюрками, многие из них — из Кипчакского района к северу от Черного и Каспийского морей, то есть от территории Золотой Орды; и Бейбарс закупал большие партии новых рабов из того же района для своей личной армии. На эти силы он полагался в первую очередь; но для упрочения своей власти он оставил в Каире члена рода Аббасидов, сбежавшего из Багдада при его разрушении, сделав его халифом, чьим слугой называл себя. (Титул праздных наследников этого марионеточного халифа периодически признавали и несколько других мусульманских государств — как правило, те, что не состояли в тесных отношениях с мамлюками.)

Бейбарс не основал династию, но установил олигархический режим, и другие султаны придерживались этой модели. Каждый великий эмир в среде этих воинов строил собственную систему власти в рамках подчиненного ему войска из привезенных воинов-рабов. Свободнорожденные сыновья мамлюков систематически освобождались от службы в основных военных подразделениях, хотя могли служить во вспомогательных, так что с каждым поколением ввозились новые рабы с севера, обучаясь преданности своему эмиру и товарищам по подразделению. За исключением периода с 1299 по 1382 г., когда трон передавался по наследству, государством управляла череда освобожденных рабов. В принципе, каждого правителя должен был сменять его сын, пока различные формирования мамлюков, спорящих друг с другом за власть (как правило, при помощи оружия), не определяли, чей главнокомандующий должен стать следующим султаном (и низложить облеченного титулом отрока). Даже в период наследственной преемственности, в течение последней части которого султаны были в основном мальчиками-марионетками в руках тех или иных эмиров, к тому же подчиненными верховным султанам из бывших рабов, великие эмиры-мамлюки образовали исключительную олигархию. Ни один султан не решался слишком открыто ослушиваться их, даже когда он руководствовался интересами государства в целом — интересами, о которых, как правило, пекся только султан.

В пределах, которые позволяли им другие правители, некоторые султаны довольно энергично руководили страной. Они старательно стимулировали торговлю: среди жителей Запада (или «франков») венецианские купцы почитались больше генуэзских или пизанских, которые нажились за счет положения крестоносцев в сирийских портах. Торговля с севером и югом (с Черным морем и Индийским океаном) охранялась политическими средствами. При султане Калавуне (1280–1290) и первые годы после его смерти были захвачены последние порты крестоносцев — но из страха перед морским превосходством Запада сирийские купцы стекались лишь в несколько укрепленных портов, избегая все остальные. Было уничтожено христианское Армянское государство в Киликии. Мусульманское стремление к династическому порядку реализовалось в период успешного, но неяркого правления ан-Насира Мухаммада (1299–1340), сына Калавуна. Ему пришлось отречься от престола в 1309 г., чтобы освободиться от долговременного контроля со стороны двух эмиров, а затем он вернулся к власти в результате неожиданного переворота в 1310 г., чтобы вновь установить единоличное правление. Однако после 1382 г., когда пришли к власти мамлюки черкесского, а не тюркского происхождения (их называли мамлюками бурджи, чтобы отличать от предшественников, бахри), больше наследственные тенденции не поддерживались.

Во времена мамлюков Египет и Каир в частности стали центром всей зоны исламской культуры, где продолжали пользоваться арабским и мало обращались к персидской культуре, и египетские литераторы играли более важную роль в исламском мире, чем прежде. Несмотря на заметное снижение уровня сельскохозяйственного процветания в поздний период правления мамлюков, это было время расцвета Каира. Сила и эстетические пристрастия мамлюков увековечены в каирских мечетях, большинство которых датируется именно этим временем. Вместо более дешевых материалов, прежде применявшихся чаще, они предпочитали строить из камня, и их архитекторы сформировали яркую традицию правильно организованных массивных форм — в какой-то период даже излюбленным арабескам почти не позволялось портить монументальность линий. Они восхищались рыцарскими традициями — в геральдических символах личной доблести, в ловкости наездников, в принципах благородства, проявляемых во время непрерывных междоусобных войн. Как часто бывало с рыцарями, жертвами таких действий становились гражданские правители: в Каире их презирали и преждевременно сгоняли с престола.

В конце концов это стоило мамлюкам их хваленой суверенной власти. Презрительно относясь к применению огнестрельного оружия (в то время — оружия пехоты) как недостойного истинного кавалериста, они оставили его корпусам презренных рабов-негров и не позволяли султанам вкладывать в него много средств. Наконец, их одолела (в 1517 г.) полевая артиллерия анатолийских турок. Затем Египет перешел к османским туркам, но некоторые группы мамлюков еще долго существовали как местная военная аристократия, подчиненная верховной власти.

Делийский султанат: завоевание Индии

Делийский султанат, который основали гази из Афганских гор за пределами Пенджаба, в долине Ганга в начале XIII в., успешно отражал атаки монголов и был вознагражден в сфере своей исламской культуры притоком множества ученых, бежавших от монголов-язычников. Подобно правительству мамлюков в Каире, Делийский султанат вырос из традиции воинов-рабов. Он тоже прекрасно осознавал присутствие монголов, но не имел опыта кочевых скотоводческих институтов и не разделял новых принципов управления, введенных монголами. Как при первом завоевании долины Ганга, так и теперь, именно эффективность, с которой мусульмане в период мобильности и децентрализации дополняли индуистское общество с его все более отчетливым делением на касты, дала им возможность стать, по сути, правящей кастой во всем регионе, очень открытой и космополитичной. (Мы обсудим происходившее тогда в главе IV, «Экспансия ислама».)

^{Тимур принимает решение вторгнуться в Грузию. Средневековая индийская миниатюра}

Будучи краем, куда съезжались мусульманские искатели приключений и беженцы от монгольского ига, Делийский султанат быстро приобрел не только отличную мусульманскую армию, но и многочисленных культурных деятелей, прибывших вместе с воинами. Мусульманские купцы, разумеется, везли товары, к которым привыкли люди из Ирана и бассейна Амударьи, и пользовались особой благосклонностью. Суфии из разряда искателей приключений, приезжавшие в Индию, могли получить высокий пост в качестве духовной поддержки исламу в обществе, готовом принять любого жителя мусульманских земель. Два из них стали основателями двух главных суфийских тарикатов Индии (сухравардиия и чиштийя). Персидская поэзия ценилась высоко, и поэты из самого Ирана получали здесь благодарную аудиторию и особые почести.

К концу XIII в. ислам прочно, хоть и не абсолютно, утвердил свои позиции на всей территории бассейна Ганга, на востоке до самой Бенгалии, где независимый мусульманский султанат не встретил существенного противоборства со стороны индуистской оппозиции, даже когда он вступал в открытый конфликт с властями Дели. В горах по обе стороны индуистская каста, правившая там уже несколько веков (и впоследствии названная раджпутами), нашла семьи, способные удержать местные крепости и вернуть относительную независимость, когда мусульманская власть совсем ослабела. Но равнины, где земледелие приносило наибольшие плоды, по большей части признавали превосходство мусульман. Ни одна местная правящая каста не обладала достаточной силой, чтобы проверить, так ли это.

Между тем первоначальный характер султаната, как политическое выражение небольшой тюркской военной олигархии, стал меняться. Огромная притягательность мусульманских общин, на развитие и поддержку которых должно было опираться мусульманское правительство, состояла в безграничных социальных возможностях, предлагаемых ими. Тюркская олигархия с ее строгим предпочтением тюрков ограничила эти возможности в сфере управления государством. Это, вероятно, годилось для того, чтобы сохранить преданность вновь пребывавших воинов-гази, но не для того, чтобы удержать мусульманское влияние, когда оно достигло определенной глубины и устойчивости. Но третий из великих султанов Дели, Балбан (правил ок. 1249–1287, хотя официально правление началось только в 1266 г.), настаивал на обуздании тюркской знати и на монархическом принципе правления, причем весьма успешно. Возможно, его задачу облегчало то, что он фанатично стремился запретить всем, кто не был истинным тюрком, занимать любые высокие посты (сам он, как и первые два султана, начал жизнь с того, что стал тюркским рабом). Однако с концентрации власти в руках султана основание считать тюркскую аристократию исключительной было утрачено. Более того, после того как монголы упрочили свои позиции на севере, в Индии больше не продавались новые тюркские рабы. Некомпетентные потомки Балбана, которые сменили его на троне, несколько лет дискредитировали себя, а вместе с собой и всю чисто тюркскую политику.

Новые возможности султаната стали обретать очертания в течение нескольких лет после смерти Балбана. Несмотря на постоянную монгольскую угрозу с северо-запада, султанат продолжал расширяться, включив в себя всю Индию. Это удалось осуществить при двух энергичных и эксцентричных правителях. Аляддин Хильджи, сам не будучи тюрком в понимании Балбана, в качестве эмира одной из провинций предпринял набеги на юг в Мальву и даже через Виндийские горы в Декан еще до захвата им трона (путем предательства). В его правление (1296–1316) большая часть гористой местности к югу от долины Ганга была подчинена Дели, и его заместитель осуществил длительный поход (1307–1311) на юг до самого Мадурая в Тамилнаду (на южной оконечности полуострова), требуя даров и обещания ежегодно платить дань с большинства индийский правителей. Аляддин прекрасно справился с ролью великого монарха: он жестко регулировал жизнь своих главных командиров, которым почти не позволялось пить вино (хотя во всех других отношениях Аляддин не обращал на улемов никакого внимания), и которые жили в постоянном страхе перед агентами правителя (любой сильный военный правитель всегда засылал таких агентов в дома своих офицеров, но Аляддин, старый конспиратор, особенно их ценил). Что еще важнее, он чрезвычайно жестко регулировал рынок в столице, навязав строгие ценовые ограничения на продукты питания, продаваемые его воинам.

Однако настоящее завоевание юга осуществил Мухаммад Туглак (1325–1351)[294]. Еще при череде кратковременных правителей, не обращавших внимания на нравственные нормы или ввергавших страну в хаос, султанат спорадически возвращался к политике агрессии на юге. Когда отец Мухаммада Туглака, популярный в армии, пришел к власти, политика стала более систематической. Уже в должности заместителя своего отца Мухаммад консолидировал мусульманские власти в нескольких районах Деккана (тогда как его отец захватил Восточную Бенгалию). Во время собственного правления Мухаммад сосредоточился на том, чтобы завладеть всем Деканом и даже значительной частью полуострова, чтобы подчинить мусульманскому престолу или хотя бы ужесточить условия для тех правителей, кто являлся данником. После великого триумфального марша мусульман через весь юг (около 1330 г.) большая часть индийских земель вынуждена была признать мусульманское господство. Мухаммад Туглак являлся таким же непримиримым монархистом, как Аляддин Хильджи, но менее успешным в умении контролировать ситуацию дома. Он так увлекся Деканом, что попытался в самом начале своего правления перенести туда столицу (в город Диогири, Мага-раштра). Когда основные фигуры в Дели не проявили должной прыти, несмотря на всевозможные меры, предпринятые для облегчения переезда, он попытался действовать принудительно, приказав всему населению Дели (предположительно всем тем, кто имел хоть сколько-нибудь значимый статус — все, кто от них зависел, последовали бы за ними неизбежно) перебраться на новое место за установленный срок. Тех, кто остался, наказали так, что Дели частично превратился в руины. Между тем новая столица до такой степени не пришлась по сердцу жителям, что вскоре ему пришлось ее оставить. Последние годы правления Мухаммад провел в постоянных стычках со своими командирами, несколько мятежей которых он не сумел подавить; но задача установить мусульманское господство на юге была выполнена.

Мусульманский Дели в период этих завоеваний изобиловал необычными людьми, которые немало поспособствовали активности мусульманского сообщества. Это были попросту ярчайшие фигуры среди мусульман, стекавшиеся из-за границы или набранные дома. Многие желали хоть раз в жизни попробовать все: гуманный предшественник Аляддина — пожалуй, довольно эксцентрично — собрал членов индуистской наследственной секты, которые частью своего религиозного культа считали убийства (и грабежи) путешественников, и вместо того чтобы казнить, погрузил их корабль и отправил вниз по Гангу по направлению к Бенгалии. Самой экстраординарной из этих выдающихся личностей был сам Мухаммад Туглак.

^{Битва Тимура с султаном Дели. Средневековая индийская миниатюра}

Как военачальник, Мухаммад, судя по всему, всегда добивался успеха (кроме неудачи с планом завоевания Иранского нагорья и установления своего господства на землях старого ислама). Именно административная неумеренность в итоге вызвала враждебное отношение к нему со стороны многих офицеров, религиозных кругов и другой знати. Ее обусловил блестящий, но не способный на компромиссы склад ума. Подобно Аляддину, он уделял много внимания контролю цен на провизию для своей армии и столкнулся (в еще большей степени, чем Аляддин) с тем, что с притоком золота, награбленного на юге, цены росли. Он отреагировал изобретательной и комплексной программой строгих ограничений, от жесткого налогообложения в сельскохозяйственных районах Доаба близ Дели до попытки вслед за китайской модой, которой следовали некоторые монгольские правители, ввести медные деньги. К сожалению, высота его налогов оказалась катастрофической, крестьяне сбегали с земли, и он был вынужден возвращать их силой и ввести запоздалую программу помощи сельскому хозяйству (займы на семена, рытие новых колодцев, помощь при первом вспахивании нового участка и т. д.). Также не удалось ему обеспечить адекватные меры против фальшивок, и хождение медных денег пришлось прекратить ценой огромных потерь для казны.

Будучи сам человеком начитанным в области философии и науки, Мухаммад Туглак активно интересовался и вопросами религии. Выдвигаются предположения, что он был знаком с радикальными идеями своего современника, ханбалита Ибн-Таймийя из Дамаска, который отрицал суфийский мистицизм и призывал к реформам в сфере улемов в интересах гражданского общества. Интерес к традиции фальсафы, возможно, привел Мухаммада к тем же общим выводам, но с другого конца. Он действительно критиковал суфиев. Затем он с большим трудом получил шариатскую легитимизацию своих полномочий от теневого халифа Аббасида, которого мамлюки поддерживали в Каире. Но, требуя поддержки улемов исключительно на своих условиях, он нажил врагов и в их лице.

Самым известным суфием в Дели во времена Аляддина и Мухаммада был Низамаддин Авлия (ум. в 1324 г.), глава ордена чиштиия, распространенного по всей Индии. Мы уже сталкивались в разговоре о суфийских тарикатах с его неустанной заботой о духовной жизни представителей всех сословий, которые обращались к нему за советом — как индусов, так и мусульман. Несмотря на то что он не позволял собственным мюридам зарабатывать на жизнь службой при дворе — даже в качестве кади, от которых султаны требовали, чтобы выносимые ими фетвы в судебных спорах соответствовали интересам государства, — он стал духовным наставником многих придворных деятелей. Его ученик Насируддин Чираг-и-Дехли продолжил развивать его учения и руководить суфиями чиштийя; дав обет безбрачия, он проводил ночи в молитвах и плаче и всегда откликался по первому зову о помощи.

Наиболее выдающимся из учеников Низамад-дина при дворе был великий поэт Амир[295] Хосров (1253–1324). (Он не был военным, но его отец являлся тюркским эмигрантом, и поэт, по-видимому, получил почетную должность в военной структуре.) Персидская поэзия Амира Хосрова почиталась даже на Иранском нагорье, где к большинству индийских поэтов, писавших на фарси, всегда относились скептически. Но он любил свою родину, Индию, и восхвалял ее достоинства вопреки иранским традициям. Считается, что именно Низамаддин Авлия предложил ему писать стихи на хинди — на местном языке Дели и его окрестностей. Известен он своей лирической поэзией, но при дворе он вынужден был слагать панегирики. В числе прочего им написана поэтическая история великого похода Аляддина в Декан — вероятно, в дополнение к написанной им же официальной истории в прозе. Его хвалебные стихи отличались корректностью во всех отношениях, выражая сдержанную радость по поводу смертей (язычников) монголов или индусов и восхваляя до тошноты резню и грабежи армии. Вместе с тем здесь, как и во всей его поэзии, ощущается независимый дух. Он особенно подчеркивает ценность эффективного правления в сравнении с простыми захватами новых земель и затрагивает, пусть и вскользь, административные меры Аляддина перед началом рассказа о походе. Считается, что некоторые из его преувеличений и часть сознательной наигранности использованы намеренно, а не просто являются результатом (хотя это тоже верно) принижения описываемых им событий[296].

^{Памятник Эртогрулу, отцу Османа, в турецкого городке Сегюте.}

Начиная с 1334 г., в течение нескольких лет после величайших походов Мухаммада Туглака, восстания среди мусульман (и гораздо реже среди индусов) привели к распаду единой мусульманской власти в Индии, территория которой была слишком обширной, чтобы ее можно было контролировать из центра теми административными методами, которые были доступны мусульманским эмирам на тот момент. Избранный армией преемник Мухаммада Туглака, его двоюродный брат Фироз (1351–1388), формально продолжив политику родственника, (которому был искренне предан), сделал своей целью примирение всех, кого только можно было примирить. (Тем не менее это не помешало ему обезглавить человека, объявившего себя Махди.) Он позволил правителям отдаленных районов действовать на свое усмотрение, оставив под непосредственным контролем Дели лишь долины Инда и Ганга к западу от Бенгалии. Он тоже был личностью весьма эксцентричной, и в числе прочего ему приписывают изобретение нового часового механизма. Подобно другим мусульманским правителям в Индии, он увлекался ловлей и приручением диких слонов. После его смерти Делийский султанат стал почти таким же, как все остальные мусульманские государства в Индии, особенно после разграбления Дели (в 1398 г.) Тимуром, завоевателем из Самарканда.

Раннее Османское государство в Европе

Продвижение мусульман в Европу проходило медленнее, чем в Индию, но к XIII в. они заполучили мощный плацдарм в одной из греческих областей — Анатолии — как в виде тюркских кочевников и разбойников, грабивших пограничные территории, так и в виде высокоразвитого государства сельджуков в Конье. Нашествие монголов, вероятно, повлияло на увеличение количества изгнанных с насиженных мест кочевников, которые становились гази, но вряд ли сильно ускорило процесс. Как только первоначальная граница между исламскими и христианскими территориями была нарушена, социальные отношения между византийскими крестьянами, бюрократией и армией везде стали примерно одинаковыми. Вторая передышка случилась в начале XIV в., когда мусульмане, достигшие побережий, превратили Эгейское море в пиратский кордон вместо прежней, постепенно размытой сухопутной границы. Затем, после преодоления Эгейского моря, процесс пошел еще быстрее.

После монгольских завоеваний в Анатолии были предприняты попытки восстановить сельджукскую империю, но монголы все активнее подчиняли регион своей непосредственной власти — как все остальные регионы. Однако монгольские правители, находясь в центре полуострова, забыли об эмиратах гази на границе в сторону западных побережий, и те испытывали на себе лишь символическое господство монголов. В последние десятилетия XIII в. эти эмираты отвоевали у христиан один за другим несколько городов, принадлежавших к остаткам Византийской империи (восстановленной с 1269 г. под началом Константинополя). С распадом Монгольской империи в период правления Абу-Саида вся Анатолия была поделена на маленькие независимые эмираты, сильнейшим из которых был эмират караманлидов, унаследовавших Конью.

^{Надгробие гази Османа в его мавзолее Бурсе, Турция. Современное фото}

Когда большая часть пограничных газийских государств достигла моря, а значит, положила конец грабежам (кроме морских), одно из самых маленьких — в Битинии, горной области на юго-востоке от Босфора — находилось лицом к лицу с центром восстановленной, но сильно сокращенной Византийской империи (теперь в нее входило со стороны Анатолии чуть больше, чем окрестности Константинополя). с)тим газийским государством правил род Османлидов — больше известных как Оттоманы, или Османы.

Византийская империя, в непосредственной близости к которой оно находилось, все еще владела обширными территориями с Балканской стороны пролива и яростно сопротивлялась наличию противника так близко от своей столицы. Поэтому все мусульманские добровольцы, жаждавшие сражений, могли быть уверены, что найдут их именно там. Привлекая больше людей, чем могли вместить их границы — и будучи превосходными полководцами, — Османы очень скоро захватили прекрасный город Бурсу (1326 г.), ставшую их первой настоящей столицей. В то же время они обрели достаточную силу, чтобы существенно поддержать оппозиционные группировки в Византии. Именно в качестве помощников в войнах различных группировок они впервые пересекли пролив и заняли часть византийской территории на противоположной его стороне (1353 г.). К 1372 г. они захватили ее большую часть, оттеснив византийского императора на территорию союзника. После 1366 г. уже Адрианополь (Эдирне) на Балканах, где пролегала новая граница, тоже стал столицей, равной Бурсе.

Османское государство находилось под сильным культурным влиянием греков — отчасти из-за того, что среди ее руководства были греки по происхождению. В то же время оно было воинствующе исламским. Кочевники, как правило, с предубеждением относились к христианским крестьянам и проявляли больше терпимости к мусульманским (возможно, некоторые крестьяне поспешили принять ислам во избежание враждебного отношения); и бродячие дервиши, которых почитали и гази, и кочевники, обычно поощряли насильственное обращение в ислам завоеванных территорий (в отличие от более вежливой позиции многих городских суфиев). Но исламская атмосфера (и определенная торговая деятельность в непосредственной близости от Константинополя) постоянно привлекала новых людей, принадлежавших к более формальной исламской культуре и олицетворявших престиж земель старого ислама и в частности улемов. Они постепенно отучили государство и от греческих традиций, и от неуемной жажды гази обратить всех в ислам (поскольку христиане в конечном счете были зимми, которых религия предписывала защищать). Их присутствие в обоих отношениях способствовало наведению мостов между правящими османскими кругами в городах и греческими христианскими крестьянами.

Пропасть между мусульманами и христианами особенно ощущалась на Балканах. Там после краха Византии осталось множество удельных правителей — греков, славян и латинян, — неподконтрольных даже более крупным княжествам. Однако, несмотря на развал центральной бюрократии, недовольство христианскими правящими классами со временем нарастало. К данному моменту многие представители привилегированных сословий были латинянами, другие же просто тяготели к традициям Запада, утрачивая при этом уважение православных христиан в городах и деревнях, ненавидевших и католичество, и соперничество бывших в чести итальянских купцов. Недовольство установленным порядком выражалось, в числе прочего, в сопротивлении христианских монахов официальной церковной иерархии; они снискали такую поддержку среди населения, что в итоге победили (и действительно привнесли свежую струю в структуру церкви). Вероятно, народное недовольство способствовало тому, что на большей части Балкан завоевание проходило стремительно, в результате нескольких крупных сражений между армиями, поэтому не оставалось времени на проведение границы. Следовательно, у гази было мало возможностей вступать в контакт с населением, и государственные администраторы могли обеспечить порядок в сельских общинах; потом, ощущалась политика невмешательства улемов. Таким образом, слабость христианского политического сопротивления на Балканах по сравнению с Анатолией (а также религиозное обновление) помогли христианству на этой территории выжить.

Мурад (1360–1389), судя по всему, сам был одаренным лидером и умел привлечь на свою сторону других талантливых людей. При его правлении турки-османы стали меньше зависеть от добровольцев-гази и больше — от регулярной кавалерии (сипахи), которая содержалась за счет земельных наделов. Эта кавалерия представляла собой преимущественно упорядоченные отряды гази, превращавшихся в помещиков, когда им не нужно было воевать. Дополняла ее христианская кавалерия, заимствованная без изменений с захваченных территорий или посылаемая христианскими правителями, вассалами османов. Кроме того, они набирали обученную пехоту из числа обращенных в ислам пленников и искателей приключений, назвав ее «новым войском», или еничери — «янычары». Главные посты при дворе обычно переходили по наследству к членам древних фамилий, руководителем был один из бывших гази, а политика, как правило, определялась в ходе совещаний руководства. Османское государство поддерживало традицию строгой военной дисциплины, которая оказалась чрезвычайно полезной в походах: по крайней мере, на мусульманской территории (в Анатолии) войскам не разрешалось мародерствовать, они обязаны были платить за провиант такую же цену, как все остальные, и в результате рыночная торговля шла бойко. Города, попавшие под контроль османов, получали существенную внутреннюю автономию: Анкарой, владением османов с 1354 г., управляли ее богатейшие купцы, организованные в ахи (или футувва). Очевидно, несмотря на подчинение первых османов монголам, структура государства заметно отличалась от тенденций государства военного патронажа, опираясь на традиции гази, а не степей. Но даже в этот период османские правители периодически переселяли население (не исключая мусульманское), когда на новых захваченных территориях ощущалась нехватка мусульманских кадров.

К 1372 г. османы захватили северо-запад Анатолии и Фракию (кроме самого Константинополя). Их признали самым сильным из исламских государств западной Анатолии; потом Мурад посредством браков наладил отношения с византийским и болгарским правителями. С этого момента Константинополь с его разрозненными вассальными Эгейскими государствами все сильнее попадал под влияние османов, которые (с 1390 г.) могли там беспрепятственно вмешиваться в вопросы наследования и требовать поставки войск для своих кампаний — даже для похода с целью покорения свободного византийского города. В Риме предпринимались попытки собрать новый крестовый поход, на этот раз против османов, но с теми рыцарями, которые прибыли, византийцы иметь дело отказались — пусть и непоследовательно. В 1386 г. представители более молодого поколения османов и византийская знать объединились для общего дела под предводительством сына Мурада и сына императора: при поддержке главного мусульманского врага Османской империи, карамалитов Коньи, они устроили мятеж. Подавив восстание, Мурад казнил собственного сына и настоял, чтобы греческая знать тоже казнила своих восставших сыновей.

С 1372 г. Мурад снаряжал походы на основную часть Балканского полуострова, захватывая независимые княжества и нападая на государства болгар и сербов. Последние стали важнейшей силой на полуострове (внесшей вклад, наряду с болгарами, в ослабление Византии). Теперь османы, по сути, заменили византийцев в качестве возрожденной фракийской державы и при поддержке своих анатолийских территорий сумели обратить сербов вспять. Эта война имела свои негативные последствия, но к 1389 г. османам, собравшим все свои полки, удалось победить сербскую армию, которой помогали албанцы, болгары, боснийцы и даже венгры, на Косовом поле в центре Сербии. В этой битве Мурад был убит переодетым сербом, но в отместку османы взяли в плен и казнили сербского короля. Османов это только подхлестнуло, а сербов привело в замешательство, что стоило им независимости страны. Теперь османы заняли большую часть полуострова к югу от Дуная; с этого момента началась длительная борьба с венграми севернее Дуная (которых удалось покорить только в 1526 г.).

В отличие от православных сербов венгры были латинским (Западным) государством и рассчитывали на солидарность остальной Западной Европы. К 1396 г. снова обрела популярность идея о крестовом походе, и в Венгрию устремились крупные военные отряды французов и немцев. Однако французские рыцари отказались подчиняться тактическому руководству венгерского короля. Объединенные войска осадили Никополь в низовье Дуная. Когда сын Мурада Баязид выступил им на помощь, французы были полны христианского и рыцарского пыла. Они вырезали своих мусульманских пленников и претендовали на ведущую роль в битве, несмотря на мольбы венгерского короля. Отсутствие дисциплины привело к фатальному замешательству в их рядах, отразившемуся на остальной западной армии. Одержав победу, турки-османы послали погоню за ее остатками до самых немецких гор. В качестве возмездия за убийство французами мусульманских узников Баязид приказал поступить так же с многочисленными пленными христианами, и были казнены тысячи, пока усталость не положила конец бойне.

Между тем османы желали усилить свое влияние и в Анатолии — откуда в основном поставлялись мусульманские военные кадры для их новой империи. Мурад считал себя вправе вымогать (под видом даров или «продажи») большие куски эмиратов, особенно после разгрома караманлидов — единственных, кто дерзнул сопротивляться.

Первый период роста Османской империи, 1300–1453 гг.

1290 г.

Осман (1290–1326), предводитель гази, разоряет византийские территории и захватывает долину Кара-Си южнее Никеи (Изника)

1299–1308 гг.

Осман берет Енишехир близ Бурсы, став местным эмиром и серьезной угрозой Византии; он захватывает Ак Хизар и достигает Босфора

1326 г.

Османы берут Бурсу и делают ее своей первой столицей

1329 г.

Орхан (1326–1359) захватывает Изник и Никомедию (Измит) и берет под свой контроль Скутари близ Константинополя

1354 г.

В ответ на помощь византийскому императору Кантакузину османы пересекают Босфор и занимают Галлиполи

1358 г.

Оккупирована Фракия

1361 г.

Мурад I (1359–1389) захватывает Ангору (Анкару) и Адрианополь (Эдирне), который становится новой столицей

1366–1372 гг.

Османы вторгаются в Болгарию и Македонию

1385–1389 гг.

Захвачены София и Ниш; объединенные силы сербов, болгар, албанцев разбиты на Косовом поле

1390–1399 гг.

Баязид I (1389–1403) захватывает эмираты Ментеше и Айдын, продвигается к Дунаю, покоряет эмираты Ростомон, Самсун и Сивас

1402 г.

Тимур побеждает Баязида под Ангорой с помощью тюркских вассалов; большая часть Анатолии опустошена; снова появляются эмираты

1403–1413 гг.

Гражданская война между сыновьями Баязида за престол

1413–1421 гг.

Мехмед I побеждает соперников и возвращает империи статус, который она имела при Баязиде 1416 г. Тюркский флот разбит венецианцами при Галлиполи

1425–1430 гг.

Мурад II (1421–1451) побеждает в войне с Венецианской республикой, вторгается в Морею, захватывает Фессалоники

1444 г.

Заключив мир с крестоносцами, Мурад отрекается от трона, но затем возвращается и побеждает армии христиан, когда те прорываются и нападают на османов в Варне

1453 г.

Мехмед Завоеватель (1451–1481) берет Константинополь и подчиняет Византийскую империю после семинедельной осады с участием более 100 000 воинов, частей военного флота и артиллерии

При Баязиде Молниеносном (1389–1403) активно велась экспансия в Анатолии. Баязид обладал значительными способностями, хотя и был, по-видимому, слишком упрям; группа предводителей гази, улемы и другие деятели, привлеченные к реализации единой османской цели, успешно работали вместе под его началом. Вскоре османы поглотили всю Анатолию, включая гордых караманлидов на юге, и сняли всех местных эмиров. Но этот процесс породил сильное недовольство среди населения, и существование империи оказалось под вопросом, когда Тимур, завоеватель из Самарканда, одержал победу над ним в ходе одного-единственного похода (в 1402 г.).

Карьера Тимура

Монгольской традиции вернули былую славу в исламском мире два великих полководца, более значимый из которых, Тимур, подчинил даже Дели и Каир, которым удалось отбить атаки первых монголов. Менее выдающимся был Гиясаддин Тохтамыш, хан (с 1376 г.) Белой Орды в бассейне Иртыша, которая (приняв к тому времени ислам) за десять лет до его появления начала вмешиваться в дела государств южнее себя и предположительно имела определенную выгоду от постепенного развития торговли на территории Ойкумены. Тохтамыш повел основную часть войска Белой Орды к Волге и, присоединив его к армии разобщенной Золотой Орды, в итоге возглавил объединенные силы (в 1378 г., устранив всех конкурентов к 1380 г.). Затем он вновь напомнил о господстве воссоединенных монголов (теперь преимущественно тюрков) над русскими христианами на западе, в 1382 г. разорив Москву, которая только обретала свое значение. Сначала его поддерживал Тимур, но они поссорились. Тохтамыш не единожды вторгался на территорию Тимура севернее Амударьи, пока, наконец, в 1395 г. Тимур не предпринял полномасштабную кампанию по захвату земель кипчаков Золотой Орды, сместив Тохтамыша и посадив на его место своего кандидата из местного населения, но не отменяя задуманного им.

^{Стефанович А. Косовская битва}

Тимур (1336–1405 гг.; точное имя — Темюр) сам был не монголом, а тюрком, хотя, возможно, в его роду были монголы и даже Чингизиды — по крайней мере по материнской линии. Из-за хромоты вследствие ранения в давней стычке его называли «Тимур Ланг», «Хромой» (откуда произошел европейский вариант его имени — «Тамерлан»). Но он был доблестным воином и, конечно, внушал горячую преданность своим воинам. Рожденный мусульманином в долине Сырдарьи, он начал карьеру с должности командира на службе у язычников-монголов в степях Семиречья, но быстро привлек внимание своих начальников и врагов и в ходе постоянных распрей между лагерями достиг поста советника при мусульманине, наследнике Чагатаидов в Самарканде. Вступив в союз с другим эмиром, он восстал против этого Чагатаида и сверг его; затем поссорился со своим союзником, предал и убил его; а после оказался в Балхе в 1370 г. в качестве единоличного правителя большей части прежних владений чагатаев. Потом Тимур подтвердил свою власть в этом государстве покорением Хорезма в 1380 г.

^{Султан Баязид в плену у Тимура. Западноевропейская гравюра XIX в.}

Карьера Тимура представляет собой преувеличенный пример того, как было принято действовать и реагировать на действия в тот период, пусть и в менее впечатляющих формах. Мы можем использовать его как увеличительное стекло, сквозь которое будем рассматривать один из аспектов исламской жизни. Необычными не были ни его уважение к исламу и даже фанатичная преданность ему, ни отсутствие у него нравственных комплексов и суеверий, которые должно было повлечь за собой уважение к исламу. А его жажда грандиозных личных достижений и кровопролитий являлась нетипичной только тогда, когда он ее удовлетворял. Его много и часто хвалят или упоминают при восхвалении других — чаще, чем кого-либо другого из мусульманских правителей примерно той же эпохи. Это отчасти объясняется тем, что он и его потомки были богатейшими властелинами столь обширной территории столь длительное время, но еще и тем, что он будоражил воображение столь многих людей. Его карьера показательна не только для понимания его же собственных решений и инициатив, но и потому, что она стала катализатором, подтолкнув и дав надежду другим его современникам.

Несмотря на то что Тимур сверг монгольского правителя, он был всецело предан монгольской идее. Он назначил монгола из другого рода номинальным правителем, при котором предположительно служил просто полководцем, эмиром или (позже) султаном. Он заявлял о наличии монгольской линии в своем происхождении, согласно одной из тех сомнительных генеалогий, о которых с готовностью стали распевать на все лады придворные панегиристы. Идея всемирного господства монголов (теперь, когда истинная сплоченность монгольских племен против тюрков в целом утратила свое значение) имела, как никогда, чисто военный характер; но там, где не было никакой политической идеи, полководец, способный обеспечить военный успех, являлся беспроигрышной основой для аккумуляции власти: успех порождает успех. В любом случае, упрочив свои позиции в старом государстве чагатаев, он сразу же начал захватывать земли, которыми раньше правили монголы, главным образом — бывший ильханат. В своих походах он возродил монгольскую традицию устрашения (Schrecklichkeit) с массовыми убийствами мирных жителей и веру в то, что монголы, которых он представлял, — единственные, кто имеет право на мировое господство.

Однако чистоту монгольской идеи нарушили два других элемента. Он был твердо предан исламу. Иногда (как минимум на публике) это сводилось к народным охранным обрядам чисто магического свойства. На этом уровне ислам Тимура не противоречил различным древним тюркским и монгольским обычаям, популярным среди простых воинов — например, взобраться на холм для молитвы; а под видом суфизма дервишей он почитал образ мыслей, происходивший из шаманских традиций. Но его ислам был более глубоким (полагаю), поскольку он ассоциировал его с кодексом чести, соблюдением которого гордился и который, как он считал, должны были блюсти улемы — хотя временами, кажется, он думал, что лучше понимает принципы этого кодекса, чем сами улемы. Ему приятно было считать, что его приход — это божественное отмщение за все компромиссы и несправедливости самозваных мусульманских эмиров и (главным образом на практике) за соучастие в их грехах тех, кто им повиновался.

Его преданность исламу, таким образом, была одним из оснований для второй политической идеи: поддержки богатого городского населения и купцов против локального произвола — со стороны либо безответственных эмиров, либо мятежной черни. Он тратил особые усилия на обеспечение безопасности торговли, причем довольно успешно, обязывая всех строго соблюдать обычные меры: наказывать на уровне местных властей виновных в разбое и т. п. Он был беспощаден к любого рода коррупции или нечестным приемам в торговле. Местные богачи и знать (айаны), похоже, мечтали о возвращении сильной монгольской руки взамен деспотизма местных военных, начавшегося еще во времена таких визирей, как Рашидуддин. Будучи не в восторге от жестокой политики Тимура, богатые сословия все же гораздо меньше ощущали ее на себе; и они, по-видимому, предпочитали ее массовым беспорядкам, которые она помогала подавлять (иногда методом вырезания почти всего низшего сословия, кроме слуг богачей). Особенно яростно Тимур боролся с любыми движениями, направленными на упразднение привилегий — включая суфийские учения эгалитарного толка (он считал, что подобная враждебность вписывается в общую ненависть к тому, что, по суннитским понятиям, является религиозной ересью). Поэтому он пользовался неизменной поддержкой высших городских слоев. Кроме того, его поддерживали многие странствующие дервиши, разносившие славу о нем по свету[297].

Но политика тотального террора в монгольском стиле была самым видимым и даже самым последовательным элементом его политического курса. Тимур лично отличался жестокостью и кровожадностью, однако проявлял иногда и мягкость, и выдержку при обращении с покорными его воле как систематическое средство дипломатии, фон для своего террора. Периодически богатые страдали от его кровожадности не меньше черни. Но его зверства никогда не были случайностью.

Тимур строго придерживался системы в побоищах и грабежах так же, как во всех своих военных и экономических начинаниях — кроме склонности к жестокостям, он демонстрировал склонность к порядку и ко всему грандиозному. Захватывая город, он, как правило, требовал выкуп, размер которого определялся в ходе переговоров с главными городскими чиновниками. Город запирали со всех сторон, чтобы не допустить побегов или несанкционированного мародерства со стороны солдат. Затем требуемое количество изымалось упорядоченно, в присутствии счетоводов, у купцов и у других людей, и для получения информации о скрытых запасах применялись пытки. Если, как иногда случалось, выкуп не был подготовлен, город грабили еще основательнее, причем обитателей домов иногда выгоняли на улицу, пока жилище не обчищалось максимально. Если жителей при этом не убивали, их брали в плен: лучшие ремесленники распределялись между принцами и дамами из монаршей семьи для использования в их проектах. (По старым монгольским законам, пленники являлись пленниками независимо от того, были ли они мусульманами.)

^{Мавзолей султана Мурада I на Косовом поле, Косово. Современное фото}

Если же, однако, что-то шло не так — будь то движение масс или неверный шаг какого-то эмира, — в ответ происходила бойня: тотальное истребление с однозначной целью не оставлять в живых ни единого горожанина (или, по крайней мере, ни единого взрослого мужчины). Но даже у тотального истребления были свои строго соблюдаемые правила. Тимур обычно исключал тех представителей знати (или ученых), кто снискал его признание и одобрение.

Начиная с 1383 г., типичным символом его массовых убийств была башня из голов. Такой вид устрашения изредка использовался в Иране, особенно в отношении побежденных языческих племен, примерно с 1340 г. (а в отношении исмаилитов — еще примерно в 1140 г.). Теперь Тимур применял его регулярно — в первую очередь, чтобы обесчестить врага, погибшего на поле брани (сюда входили кочевые племена, которые пытались ему сопротивляться), но и для того, чтобы увековечить память о бойнях, осуществляемых систематически и хладнокровно.

Однако страсть Тимура к кровопролитию и людским страданиям принимала разные формы. Любая война неразборчива в средствах, а война в исламском мире в Средние века, как правило, особенно необузданна и разрушительна. Но даже при этом кампании Тимура отличала чрезмерная жестокость. Сексуальное насилие было повсеместным явлением, как только воины занимали какой-то населенный пункт. Затем, когда красивых молодых женщин уводили в рабство, те были вынуждены бросать грудных младенцев — многие из которых впоследствии умирали. Тимур вносил разнообразие в традиционные методы казни своих врагов, сбрасывая их с обрыва или сжигая заживо. Обожая доставлять страдания, он не ограничивался людьми: он гордился охотой, на которой было забито столько животных, что большинство туш даже не стали собирать для употребления в пищу, а оставили гнить. (Такая ситуация в то время не являлась редкостью и для королевской охоты на Западе, поскольку существовал обычай выстраиваться в огромный круг, отделяя территорию, где обитали животные, и постепенно сужать кольцо, пока они в панике не сгрудятся в кучу; ни одному зверю, попавшему в такое кольцо, не позволяли уйти живым.) Из-за огромных размеров собранной Тимуром армии страдания были неизбежны: пленные часто умирали от голода, когда воинам самим трудно было найти достаточно еды; и конечно, голод испытывали крестьяне в деревнях, расположенных вблизи от маршрута его похода. К концу жизни Тимура придворные пытались умерить его жестокость, но тщетно.

Удовольствовавшись разрушениями, Тимур посылал людей перестроить город и восстановить сельское хозяйство; часто по новым планам, ориентированным на нужды торговли в том виде, в каком он их себе представлял, или на нужды местных кочевников, и всегда с особым учетом интересов казны. В такие моменты он мог приказать прорыть новые каналы и заложить деревни на их берегах. В Самарканде, который оставался его столицей, хотя он редко проводил там время, Тимур с особым тщанием собрал ремесленников и художников изо всех разоренных им провинций и приказал выстроить великолепные здания и блистательный двор.

Походы Тимура имели решающее политическое значение на большей части ислама, кроме его далеких восточных и западных окраин. Установив свое господство в бассейне Сырдарьи и Амударьи, он перешел к завоеванию Хорасана. Там (1381 г.) он подчинил своему влиянию эмира Герата из династии Курт. Сначала Тимур оставил ему зыбкую автономию, которой обладали его предки при иль-ханах, но тремя годами позже, когда он устроил мятеж, город был разграблен, а династии Курт пришел конец. Тимур один за другим покорил несколько независимых гарнизонов в Хорасане (включая сербедаров). Во время похода в Систан Тимур был свиреп как никогда. Города Систана, отделенные друг от друга пустыней в центре Ирана, насчитывали много веков независимости от внешних режимов и вели традицию (еще со времен Саффаридов) относительно популярных правительств, поддерживаемых ополчением. Эти традиции дали о себе знать, когда яростное сопротивление Тимуру оказали рядовые горожане, чего он терпеть не мог: он считал, что чернь не должна поднимать головы и что такая непокорность с ее стороны является оскорблением ему лично. В одном из городов он видоизменил модель башни из отрубленных голов: его башни были выстроены из двух тысяч живых людей, которых связывали и клали в стену, перемежая кирпичом и заливая известковым раствором; по-видимому, какое-то время такая башня не только светилась, но и издавала звуки. Население главного города Систана было вырезано (независимо от пола), а вся страна — методично разорена. Даже богатых (хоть им и сохранили жизнь) ссылали в Хорасан. Складывается впечатление, что современная относительная безжизненность некогда процветавшего Систана, чье благополучие зависело от ирригации, началась именно с этих событий.

К 1387 г. почти все Иранское нагорье было захвачено, и в том числе — старые правящие дома на побережье Каспия, в Мазандаране, и правители Музаффариды в Ширазе, и западно-иранские провинции, и Ахмад Джалаир, наследник государства джалаиров в долине Месопотамии. Тимур сначала позволил большинству этих правителей остаться на своих престолах, как это было с Куртами. Но он оставлял после себя напоминания о том, как страшен бывает в гневе. В частности, он вырезал население Исфахана: простые жители спонтанно начали сопротивляться его войскам, когда о выкупе уже договорились; каждому отряду воинов было приказано принести определенное количество отрубленных голов взрослых мужчин, и, когда башни были выстроены, всего их насчитали примерно 70 тысяч. Несколько лет спустя Тимуру пришлось вернуться в эти края и устранить все эти династии одним махом. (По этому поводу купцы в Багдаде настраивали его против эмира Текрита, который мешал им торговать; потом, как часто бывало, Тимуру помогли банды иранских добровольцев.) Между тем несколько лет он занимался главным образом походами на север — против монголов в степях Едису, которых безжалостно разгромил, и против Тохтамыша, сильнейшего из его врагов. Эти походы достигли кульминации в 1395 г. с победой над Тохтамышем и Золотой Ордой и разрушением ее основных городов. Волна разорений прокатилась до самой Москвы. Излюбленной целью Тимура было христианское княжество Грузия на Кавказе; он и его воины любили наведываться туда, грабить и убивать, когда находились в непосредственной близи от его границ.

В 1398 г. Тимур отправился в Индию на том основании, что ее мусульманские правители, преемники Фироза Туглака, слишком терпимо относились к своим подданным-индусам и вмешивались в торговлю. Перед решающим сражением воинам приказали убить десятки тысяч пленных — в том числе чтобы сэкономить продовольствие (отказ воина убивать своих пленных, составлявших главную часть его трофеев, означал смертную казнь для него самого). И, если учесть, что многие пленные были индусами, поводом для резни стала война с неверными, и этот призыв вверг некоторых набожных мусульман, участников убийства, в состояние чрезмерной жажды крови: один почитаемый религиозный деятель, настолько мягкий, что ни разу не смог зарезать ритуальную овцу для праздника, жестоко убил десять (по другим источникам, пятнадцать) пленных индусов собственной рукой. Сам Дели при захвате планировалось пощадить, но на сей раз солдаты сами вышли из-под контроля, рушили и убивали. Разрушением Дели, столицы, увенчался крах всякой надежды на сильное центральное мусульманское правительство даже в Северной Индии.

На западе набеги Тимура были менее катастрофичными с политической точки зрения, как потом выяснилось. Эмиры Анатолии, смещенные османом Баязидом, сбежали к Тимуру и умоляли о помощи. В 1400 г. он напал на территории османов и мамлюков одновременно на том основании, что они укрывали его врагов (несмотря на роптания, что османы, в конце концов, боролись с неверными — франками). В Сивасе он приказал закопать живьем пленных христианских воинов османской армии (4 тысячи человек), но пощадил мусульман. В Дамаске знать не сумела собрать требуемый выкуп, и город разорили, несмотря на его согласие сдаться. После нескольких отвлекающих маневров (включая тотальное истребление в Багдаде) в 1402 г. Тимур вернулся; на сей раз он встретил главные силы османов под командованием Баязида при Анкаре и разгромил их, взяв Баязида в плен. Баязиду пришлось стать свидетелем разграбления Бурсы, места славы его предков, и Измира (Смирны), которую Тимур отбил у занявших ее латинских рыцарей, остатков крестоносцев. Византийский император, с которым

Тимур заключил союз из предосторожности перед своей кампанией, отправил ему послание о готовности сдаться; так же поступили охваченные благоговейным страхом мамлюки; однако Тимур не удосужился пойти в Египет. Анатолийские эмираты получили назад свою независимость, и некоторое время казалось, что оставшаяся часть Османской империи обречена на разделение и исчезновение.