Ангелы мщения. Женщины-снайперы Великой Отечественной Виноградова Любовь

Глава 6

«Клава, я тебя прошу, не научись там курить!»

В середине марта 1944 года настал день, когда второй выпуск был готов к отправке на фронт. Напутственные речи перед ефрейторами, которые, подтянутые, в парадной форме, стояли теперь в идеальном строю как настоящие солдаты, произнесли несколько высоких чинов из начальства. Кроме них говорила Никифорова — как всегда, душевно и так, что слова ее запоминались надолго.

Через пару дней после прощального митинга роту Ани Мулатовой построили с полной боевой выкладкой: новыми снайперскими винтовками за спиной, вещмешками, саперными лопатками и патронташем на ремне. Противогазы выдали позже, на фронте, но их быстро выбросили, заняв удобные противогазные сумки всякими полезными вещами. (Среди солдат ходила шутка: «Из чего состоит противогаз?» — спрашивает старшина. Отвечают: «Из пачки табака или махорки, куска хлеба, запасных портянок…»)[179]

Пешим строем они прошли до станции мимо серых деревянных изб, в каких жили тогда почти все подольчане. На полустанке их погрузили в эшелон с соблюдением маскировки, в полной темноте. Сопровождающий — офицер из снайперской школы — передал пакет коменданту эшелона. Девушек быстро загрузили в теплушку, и вскоре тронулись. Они затопили железную печку чурочками, которые кто-то заготовил в вагоне, согрелись и уснули на нарах[180].

Ехали несколько суток, и кормили в поезде обычной армейской едой — пора привыкать! — пшенкой и сухарями. Кое-кто, однако, делился с подругами очень дефицитными продуктами — американской колбасой, тушенкой и твердым печеньем: за отличное окончание школы они получили особые пайки с американскими продуктами, которые начали поступать по ленд-лизу. Клава Пантелеева «американский подарок» разделила пополам со своей парой Марусей Чигвинцевой. Будь Клава коммунисткой, ее наградили бы и именной винтовкой, но Клава и «подарку» была очень рада — признанию заслуг, да и деликатесам, конечно, тоже[181].

Эта девушка невысокого роста, с милым и серьезным круглым лицом, с красивыми серыми глазами, пошла в армию добровольно, как только ей исполнилось семнадцать. Она прошла Всевобуч на респираторном заводе в Орехове-Зуеве — работала с пятнадцати лет, чтобы получать рабочие карточки, 700 граммов хлеба.

В заводском комитете комсомола ей и другим девушкам объявили про снайперскую школу в Подольске, которая тогда проводила второй набор, и спросили, не хотят ли пойти добровольцами. Многие захотели, в том числе и Клава. В школу согласились направить, когда она сказала, что скоро уже ей исполнится восемнадцать.

Когда Клава уходила, мамы не было дома: как все женщины вокруг, она ходила в деревню менять одежду на хлеб. Отец понимал, что не может помешать Клаве, самой последней из 11 детей в их рабочей семье, в семнадцать лет идти на войну. В качестве напутствия он сказал ей только: «Клава, я тебя прошу, не научись там курить!» Потом уж Клава поняла, что говорил он не только о курении: в те времена считалось страшным позором до свадьбы потерять девичью честь.

А мама через некоторое время приехала навестить Клаву в снайперской школе. Самым ценным ее подарком дочери стала переписанная от руки молитва «Живые помощи»[182]. Эта молитва (псалом 90-й), как считалось, обладала мощной защитной силой. Отец Клавы был старый коммунист — вступил в партию еще во время службы в царской армии в 1914 году, но мать осталась глубоко верующей и всех своих детей крестила. Верила в Бога и комсомолка Клава и ничего страшного в этом не видела. Так уж ее растили: отец — с верой в коммунизм, мама — с верой в Христа, и в Клавином сердце эти две веры прекрасно уживались. Всю войну Клава носила листочек с молитвой в нагрудном кармане и считала, что по крайней мере в трех опаснейших ситуациях «Живые помощи» спасли ей жизнь. Такие переписанные от руки матерями молитвы или маленькие иконки носили на войне в нагрудных карманах многие коммунисты и комсомольцы: после двадцати пяти лет коммунизма православная вера и связанные с ней традиции все еще жили.

Училась Клава, самая юная в своей роте, очень старательно. Но со стрельбой дела шли плохо — все «в молоко» и «в молоко», ее даже грозили отчислить. Тут за дело взялась командир отделения Баранцева, которая решила, что поможет Клаве научиться стрелять как следует. И учила ее отдельно, так что Клава стала одной из лучших в стрельбе — и стоя, и лежа.

«Американский подарок» Клава потом вспоминала. Там была и колбаса, и сыр, и печенье, и шоколад. Клава и Маша все поделили поровну, как все делили и в школе, и на войне. В школе Маруся как-то заболела, и Клава пошла навещать. Подруга вышла к ней с куском белого хлеба, маленьким кусочком — белый хлеб давали только больным. Сколько времени уже Клава не видела белого хлеба! Она отказывалась, конечно, но Маруся ничего не хотела слушать.

На фронт ехал не весь второй выпуск. Кого-то оставили работать в школе командирами отделений, а лучших стрелков отправили учиться в инструкторской роте, чтобы через три месяца отправить на фронт сержантами. Клава Логинова очень расстроилась: из-за этой инструкторской роты она расставалась со своей снайперской парой Валей Волоховой, а ведь им и в голову не приходило, что на фронт они поедут не вместе. Чувства Клавы разделяло большинство девушек в инструкторской роте — лучших стрелков второго набора. Шла весна 1944 года, ситуация на фронте коренным образом изменилась, и победа была не за горами. Что, если не успеешь принять участие в разгроме немцев?

На страницах журнала «Крестьянка» знаменитая женщина-снайпер Людмила Павличенко призывала колхозниц лучше работать на благо фронта и тыла. «Каждый день мы узнаем о новых победах, которые одерживает Красная армия над немецкими оккупантами. Наши войска прорвали блокаду Ленинграда, уничтожили вражескую группировку в районе Сталинграда, стремительно наступающая Красная армия освободила Нальчик, Ставрополь, Пятигорск, Армавир, Краснодар, Курск, Ростов-на-Дону, Ворошиловград, много других городов и тысячи деревень… Враг тяжело ранен, истекает кровью, но не добит…»[183]

Колхозницам, заменившим в сельском хозяйстве мужчин, Павличенко предлагала завести такой же, как у солдат, «личный счет» трудовых побед на весеннем севе. 1944 год должен будет стать годом полного освобождения советской территории от немцев: уже освободили Кавказ и шло наступление на Крым, прорвали блокаду Ленинграда, освободили часть Белоруссии — уже 2/3 оккупированной территории очистили от немцев. Союзники готовились открыть второй фронт, это должно было произойти со дня на день. Настроение и в тылу, и на фронте, несмотря на все тяготы, сейчас было совсем другим, чем год назад.

Нашлись, конечно, и те, кто не очень хотел рисковать жизнью; не каждая курсантка второго выпуска мечтала о фронте. Разошлись пути двух подруг из роты Ани Мулатовой, двух Рит. Риту Москву оставили в инструкторской роте вместе с Клавой Логиновой. А Рита Баркова, такая же высокая, как Рита Москва, красивая девушка с прекрасным голосом — в роте всегда была запевалой, — осталась при школе. Все девушки в ее взводе прекрасно знали и, разумеется, обсуждали между собой, что Рита Баркова — теперь любовница одного из важных генералов, имевших отношение к школе и приезжавших туда на стрельбы и смотры. «Стыдно как-то все это», — думала про себя Аня[184].

Девушки были еще очень молоды, и подавляющему большинству из них не приходило тогда в голову, что на войне «придется воевать на два фронта», что они будут находиться под постоянным вниманием мужчин, часто грубым. Что по приезде на фронт некоторые взводы ждут унизительные «смотрины» — представители штабов для начала выбирали самых красивых девушек для работы при штабе, чтобы офицерам было с кем завести романчик. Эти девушки не так рвались бы на фронт, если бы знали, что лучшим вариантом для себя многие сочтут вступить в близкие отношения с кем-то из командиров — чтобы защищали от остальных. И что некоторые подвергнутся сексуальному насилию — не от немцев, от своих.

Машу Максимову тревожили намеки в письмах, приходивших с фронта от жениха Вани. Чуть не в каждом письме он повторял, что ей и вообще любой девушке на фронте не место. «Ты не представляешь, как тебе плохо, тяжело здесь придется», — писал он: большего цензура не пропустила бы. Маша, девушка неглупая и достаточно уже повидавшая в своем бедном рабочем квартале Калуги, кое о чем догадывалась. Фронтовичкам, приезжавшим в школу с фронта и рассказывавшим курсанткам о том, «как хорошо на фронте», она лично не верила. И совершенно не расстроилась, когда узнала, что ее оставят командиром отделения со следующим выпуском, третьим[185].

У большинства выпускниц на третий год войны имелись не только патриотические устремления, но и личные счеты с немцами. Кто-то жил на оккупированной территории и видел врага вблизи, кто-то оставил под оккупацией родных, кто-то потерял друзей или семью, кто-то, как Лида Бакиева, долго уже не получал писем с фронта.

Лида, худенькая и спортивная смуглая темноволосая девушка, ушла на фронт из Алма-Аты. В 1944-м ей было всего девятнадцать лет. В семнадцать Лида вышла замуж за веселого и доброго паренька-сироту, повара, всего на пару лет старше себя. Его звали Сатай Бакиев, но друзья почему-то прозвали Володей. С мужем Лида прожила лишь несколько месяцев. Началась война, и его сразу призвали. Пошла бы она на фронт, если бы не ушел Володя? Конечно. Без фронта, без помощи своей стране в ее огромной борьбе Лида, активная комсомолка, себя представить не могла. Но она была особенно рада, что после школы ее отправили на 2-й Белорусский фронт, тот же фронт, с которого она в последний раз получила письмо от Володи. Письмо пришло уже давно, других не было. Вдруг он ранен и она отыщет его в госпитале? А если погиб, она отомстит за него немцам и приблизит победу.

Комиссар Екатерина Никифорова ездила на фронт с первым выпуском, а второй лишь напутствовала при отъезде из школы. Бывшие курсанты потом часто вспоминали внимательную к ним, спокойную и твердую женщину. Запомнились ее беседы — о снайперском деле, о войне, о политике, о жизни. О Зое Космодемьянской. Пример этой московской девушки, русской Жанны д’Арк, в те годы вел на смерть многих ее ровесников, почти детей.

Еще весной 1943-го на всю страну прославилась краснодонская «Молодая гвардия».

Ребята и девушки, создавшие подпольную организацию, были выданы предателем и зверски замучены фашистами. Александр Фадеев позже написал о них роман, так и называвшийся — «Молодая гвардия». В нем рассказывалось о борьбе и гибели Олега Кошевого и его товарищей, но это было, конечно, художественное произведение, пусть и написанное на основе реальных событий. Краснодонские комсомольцы, вчерашние школьники, которым было от четырнадцати до двадцати пяти, а большинству — по шестнадцать или семнадцать лет (организатору подпольной группы Олегу Кошевому едва исполнилось шестнадцать), здорово отличались от созданных Фадеевым художественных героев — людей невиданной силы духа. Все они были обычные, честные и хорошие ребята, почти дети, любившие Родину и с увлечением включившиеся в борьбу. В силу возраста большинство из них не отдавали себе отчета в том, чем все может закончиться. Люба Шевцова, член штаба «Молодой гвардии», восемнадцатилетняя радистка диверсионной группы, написала из тюрьмы такую записку:

«Здравствуйте, мамочка и Михайловна! Мамочка, Вам уже известно, где я нахожусь. Я очень сейчас жалею, что я не слушала Вас, а сейчас сожалею, так мне трудно. Я не знаю, никогда не думала, что мне придется так трудно.

Мамочка, я не знаю, как Вас попросить, чтобы Вы меня простили за то, что я Вас не слушала, но сейчас поздно. Мамочка, прости меня за все, что я тебя не слушала. Прости. Может быть, я тебя вижу в последний раз.

Прости меня, я не знаю, как простишь. Не увидела я своего отца и уже, наверное, не увижу маму. Передайте всем привет. Тете. Всем, всем. Шуре, пусть меня тоже простит… Прости, уже больше, наверное, не увидимся…»

Любу, как и других ребят, немцы после пыток расстреляли, но после освобождения Краснодона мама Любы Шевцовой получила еще одну весточку от дочери. На стене камеры Люба нацарапала: «Прощай, мама, твоя дочь Любка уходит в сырую землю».

Об этих письмах, письмах не железного большевика, а растерянной, ошеломленной близостью гибели юной души, Александр Фадеев если и знал, то не стал писать в своей книге: для его произведения они были лишними. Любка Шевцова, Любка-артистка, певица, танцовщица, бесстрашный борец с фашистами, в романе «Молодая гвардия» принимает смерть с гордо поднятой головой и без тени сомнения.

Глава 7

«Это был чей-то отец, а я его убила!»

Раненый, принесенный ночью к землянке полкового доктора, больше не нуждался в помощи. Тело в залитой кровью шинели оставили до утра у входа в землянку. Когда под утро, выйдя из соседней землянки «по-маленькому», его увидела Аня Мулатова, он уже закоченел и задубела окровавленная шинель. Анюту затошнило[186]. Она с детства ужасно боялась крови.

Утром, когда раздавали пшенную кашу на завтрак, оказалось, что она не может есть. Только брала в рот ложку каши, как начинало казаться, что рот полон теплой крови. То же самое на другой день и на третий. Анина снайперская пара Тася Пегешова не выдержала и пожаловалась доктору[187], который размещался в землянке рядом. Доктор Аню вылечил: свернул самокрутку и велел ей, никогда ни до, ни после не курившей, затянуться. От крепчайшего табака Аня страшно закашлялась, «потекло изо всех дырок». Отвращение к еде табак отбил. А год спустя Ане ничего не стоило ткнуть раздувшийся труп немца штыком в живот, «чтобы газ выпустил»[188].

Оказалось, что ко всему можно привыкнуть. Даже к трупам в различной степени разложения, которые сначала кажутся невыразимо жуткими, на войне очень быстро привыкаешь. В те же мартовские дни где-то недалеко от Ани, в Белоруссии, молоденькая медсестра Зоя Александрова, пользуясь затишьем в боях, немного отошла вглубь от передовой, в лес. Она оказалась на «месте давнего боя». Вокруг повсюду лежали припорошенные снегом замерзшие трупы советских солдат. Трупы совершенно не испугали девушку, да и вообще мало что могло помешать ей осуществить свое непреодолимое желание. «Сделала бы это и под шрапнелью», — вспоминала она через много лет. Зоя сняла ватник и одежду, освобождая тело, которое, как от жгучего перца, «горело от укусов неисчислимых вшей»[189]. Она не давила их, а сгребала с одежды ногтями и бросала в снег. Ничего важнее в мире в ту минуту для нее не было.

Убитые солдаты, которых уже не боялась Зоя Александрова, лежали здесь с зимы: тогда была предпринята первая, не увенчавшаяся успехом попытка наступления. Когда на 3-й Белорусский фронт в 31-ю армию попал взвод Клавы Пантелеевой, армия стояла в прочной обороне. Здесь-то и нужен снайпер: он действует немцам на нервы, держит их в постоянном напряжении. До приезда в 1944 году девчонок из Подольской школы снайперских взводов в 31-й армии не было.

Март подходил к концу, а в Смоленской области еще лежал снег. Медленно двигаясь в сторону Белоруссии, Клава Пантелеева и ее товарищи видели в окнах поезда заснеженный лес, сугробы. А когда взвод высадили из поезда — как оказалось, еще очень далеко от фронта — и погрузили в грузовик, началась еще и страшная пурга. Сколько было снега! Толку от грузовика никакого не было: почти всю дорогу пришлось толкать его на себе[190]. Сколько они так «ехали» — день? Два? Бесконечно, показалось Клаве.

Наконец добрались до запасного полка, уже близко от передовой. Заселили их в землянки, где с непривычки было неприятно находиться — темно и очень сыро, промозгло. Но девчонки не унывали. Затопив печку, улеглись на нары: на две длинные палки были набиты жердочки, на них положены еловые ветки — вот и вся постель. Заснули в тот вечер как убитые.

Через день, когда метель успокоилась, настало время познакомиться с немецким передним краем. Выдали маскировочные костюмы и бинты — забинтовать винтовки, чтобы черное не выделялось на снегу. Рано утром дали завтрак: хлеб и кашу, а на обед с собой бутерброд — хлеб с кусочком американской колбасы[191]. «Негусто», — показалось девчонкам, а на самом деле не так давно и появилась эта ленд-лизовская американская колбаса, и сколько людей вспоминали ее в голодные послевоенные годы. До нее тем, кто не мог получить свой обед с полевой кухни, приходилось обходиться одним хлебом, или сухарями, или концентратом, который грызли мерзлый, или ничем.

До немецкого переднего края, как объяснили Клаве и ее товарищам (повели одно отделение — двенадцать человек), было недалеко — где-то триста метров. До своих траншей придется добираться ползком, но где они? — все занесено глубоким снегом! Надя Логинова по ошибке поползла в сторону немцев, на заминированную нейтральную полосу. Что делать? Кричать страшно, они еще всего боялись в свой первый день на фронте. Но все-таки кто-то осмелился позвать погромче: «Надя! Надя! Сюда!» Надя вернулась, и наконец все вместе они приползли в свою заснеженную траншею[192].

То же самое, только с трагическими последствиями, произошло в другом снайперском взводе в той же 31-й армии. Двум парам — Симе Васиной и Наде Селяниной, Лене Милько и Вале Щелкановой — дали, сразу после их приезда на фронт, задание вести наблюдение за передним краем немецкой обороны. Они простояли в траншее целый день, наблюдая в прицелы винтовок, и, когда наступила темнота, пошли обратно. Серафима Васина вспоминала, как они «от переутомления потеряли ориентир и направились в противоположную сторону, прямо к фашистским траншеям»[193]. Почему рядом не оказалось кого-то более опытного, неясно. Где был командир взвода? По свидетельству многих женщин-снайперов, командиров взводов на передовой они видели нечасто.

Васина вспоминала: «Шли тихо, молча, и вдруг под ногами Вали Щелкановой прозвучал страшный взрыв» — Валя наступила на мину. Над головами повисли ракеты. Немцы открыли минометный огонь. Девушки перевязали Вале то, что осталось от ноги, и «прижались к земле, не зная, есть ли рядом мины». Раненая Валя стонала, остальные уговаривали ее молчать, не выдавать их местонахождение — а то все погибнут. Валя умолкла — видимо, была уже без сознания. Девушки лежали перепуганные, не решаясь ползти назад. Внезапно услышали голос: «Девочки, мы за вами». За ними пришли разведчики, которые взяли Валю и потихоньку понесли. Остальные шли за ними след в след. Валя, очнувшись, просила застрелить ее: не хотела жить без ноги. Потом снова потеряла сознание.

В тот, первый, день, как потом с сожалением вспоминали девушки из взвода Клавы Пантелеевой, «можно было хоть десяток немцев убить»[194]. После нескольких дней снегопада все вокруг было в сугробах, и непуганые немцы на своей стороне, никого не боясь, спокойно среди белого дня расчищали снег. Но в первый раз выстрелить в человека нелегко, это тебе не мишень на полигоне. Стоя на расстоянии вытянутой руки друг от друга, Клава и Маруся только наблюдали в прицел за немцами. На курок нажать ни одна из них не смогла.

Зина Гаврилова и Таня Федорова открыли счет в первый же день. Эти девушки были постарше, Зина Гаврилова пришла в школу после партизанского отряда, Таня Федорова была во взводе комсоргом. Они не испугались. Рассказывали, как «Зинкин немец» вылез утром умыться в одних подштанниках и, когда упал от выстрела Зины, целый день лежал в своих подштанниках у всех на виду; его убрали только ночью.

Когда вечером в землянке шел обмен мнениями, Клава и Маруся, которым «сказать было нечего», ругали себя: «Вот трусихи! Вот трусихи! Зачем же мы приехали на фронт?» Почему другие открыли счет, а они — нет? Когда их повели в траншею снова, тут уж они знали, что ждать да наблюдать не надо. Видишь — стреляй! Первым немцем, которого Клава поймала в прицел, был солдат, расчищавший снег на пулеметной точке: она увидела в немецком бруствере амбразуру и подставку для пулемета, а немец, поднимаясь над бруствером, чистил снег. Клава выстрелила, и немец упал на бруствер. Тут же его за ноги стащили вниз. В тот день открыла счет и Маруся, и еще многие. Больше немцы там днем снег не чистили, и советские солдаты — тоже. А снег скоро растаял.

Освобождение Белоруссии приблизила ее колоссальная армия партизан. К 1944 году в многочисленных отрядах воевало 143 тысячи человек. Половина белорусской территории находилась под партизанским контролем. Партизаны взорвали десятки тысяч рельсов, вызвав серьезные сбои в немецком транспортном плане. Не только села и деревни, но и десятки районных центров они освободили, не дожидаясь прихода регулярной армии.

В этих партизанских отрядах находились и женщины, и дети. Помимо женщин, пришедших в отряды из окрестных деревень (многие не имели другого выхода), в партизанах были и женщины — комсомольские и партийные работники из Белоруссии, сотни комсомолок-радисток, сброшенных с парашютами на помощь партизанам. Еще сотни были сброшены неточно или неудачно, погибли или попали в руки немцев: почти все эти девушки не имели опыта прыжков с парашютом, что не прибавило успеха в выполнении боевого задания. Клаве Ромашовой повезло.

Когда осенью 1942 года ее сбрасывали с парашютом на территории Брянской области, она умела только складывать парашют. Из самолета ей выпрыгнуть помогли — попросту столкнули, и главный парашют раскрылся сам. Потом она думала, что, если бы что-то произошло с этим основным парашютом, она бы погибла, так как раскрывать запасной ее никто не учил. Клаве было 20 лет. Она прыгала, нагруженная автоматом, тремя круглыми дисками к нему, рацией и питанием для рации, в шинели. Сбрасывали ее на разожженные партизанами костры, и спустилась она как раз к ним, только парашют зацепился за сосну. Отрезав ножом стропы, Клава приземлилась и отползла немного в сторону, не сообразив, что, если здесь немцы, они сразу же найдут ее: ведь над ней висел парашют. К счастью, партизаны, увидев парашют, стали звать: «Радистка! Радистка!»

Клава молчала, боясь, что это полицаи, но в конце концов один из них споткнулся об нее, вскрикнув: «Да вот она сидит!» Девушке тут же предложили «партизанский виноград» — замороженную гроздь рябины. Эта ягода, невыносимо вяжущая на вкус, становится вполне съедобной, когда ее тронет мороз. Через несколько часов у Клавы был первый сеанс связи с Москвой.

Рассказывая об этом через много десятилетий, Клавдия Ромашова, до войны — комсомольский секретарь из Перми, удивлялась тому, насколько смелой в двадцать лет была она и ее товарищи. Когда их спросили по окончании курсов радистов, не хочет ли кто-то остаться работать преподавателями вместо того, чтобы лететь в тыл к немцам, отказались все, кроме одной девушки. Клава запомнила ее фамилию — Большакова.

Поначалу для нее, городской девушки, все в партизанском отряде было очень странно: люди, еда, быт[195]. Поверх большого прогоревшего костра накладывали лапник, а на лапник ставили палатки — и в них тепло было спать даже зимой, а та зима была очень холодная. Пойдя на задание с командиром, она ночевала в деревенском доме и после этого заболела тифом. Девушка была еще очень слаба, когда немцы начали операцию против партизан, и нужно было уходить на другое место. Ее везли на лошади, и ей казалось, что в седле она держится только чудом, ехала в первый и последний раз в жизни. На этом испытания не кончились: немцы прижали партизан к болоту, и выйти удалось с помощью местных крестьян, которые вывели их след в след, каждый палкой нащупывал перед собой путь. Контузия, которую Клава получила в конце этого перехода, на какое-то время лишила ее слуха, и, хотя потом он частично вернулся, радисткой работать она уже не могла. После того как партизанская бригада в 1944 году соединилась с Красной армией, ее отправили в тыл. А партизаны влились в регулярные военные части и наступали с ними.

На второй день после приезда в деревню Красное под Оршей командир взвода старший лейтенант Ракитянский повел отделение Ани Мулатовой — 12 девушек — знакомиться с передним краем обороны. Командир — невысокий худой парень с типичной еврейской внешностью — казался им взрослым, хотя был всего на несколько лет старше: ему было 22 или 23 года. При первом знакомстве, когда Ракитянский из полка приехал за ними в школу, уже понюхавший пороху старший лейтенант показался им бывалым фронтовиком. Между офицером и ими, ефрейторами, лежала пропасть. Ракитянский общался с подчиненными спокойно, вежливо и строго[196]. Он был не снайпер, на фронт попал после пехотного училища, однако многому их научил.

В свой первый день на переднем крае девушки поднялись задолго до рассвета. Небо в ту ночь было звездное, вокруг «тишина немая», как будто передний край был от них еще очень далеко. Скрипел снег. Тропинка петляла, то спускаясь в низину, то поднимаясь наверх. В лощине Ракитянский вдруг сказал шепотом: «Сейчас нужно перебежку сделать, пригнитесь. Эта низина простреливается». Перебежав низину, они пошли по ходам сообщения, глубоким, в полный профиль — то есть полтора метра. Ракитянский вел их на наблюдательный пункт командира пехотной роты, на чьем участке предстояло работать снайперскому взводу[197].

В землянке, сделанной добротно, с четырьмя накатами[198], дверью служил кусок брезента, но в ней было уютно, топилась печурка. Задержаться там не пришлось. Уточнив у командира роты пароли, Ракитянский сразу повел девушек дальше, к амбразурам в траншеях. Здесь им предстояло «охотиться». Аниной паре Тасе Пегешовой захотелось рассмотреть немецкий передний край получше, не через амбразуру, и она высунула голову над бруствером. Но Ракитянский был начеку: тут же дернул ее за шинель, чтоб не высовывалась, и напомнил, что и с той стороны за ними наблюдают[199].

Аня встала к амбразуре в нескольких метрах от Таси, чтобы не нужно было кричать друг другу, и смотрела в прицел. Все было непривычно, не как в снайперской школе. Перед ней была нейтральная полоса, дальше, в двухстах метрах, первая линия немецкой обороны: несколько рядов проволочного заграждения, «спираль Бруно»[200] между ними. Дальше — темная опушка леса, легкая дымка над землей, и больше ничего.

Аня и Тася вглядывались, пока не начинало резать глаза или пока не приходилось ходить по траншее, чтобы согреться: еще держались морозы. Отсыревшие накануне валенки не удалось просушить, они задубели и замерзли. Немел от холода и указательный палец, который, напряженный, все время лежал на спусковом крючке[201]. Простояли до сумерек, не открыв счет, и, измученные, промерзшие и голодные, вернулись в свою землянку. Рассевшись вместе с другими девушками вокруг печурки, сняли валенки и маскхалаты, положив на просушку: на другой день наденет следующая смена. Сняли шинели, съели ужин и, не раздеваясь, повалились на нары. Когда кто-то из уснувших девушек начал монотонно похрапывать, Аня почувствовала, как она тоже, согревшись, проваливается в сон.

Открыли счет Аня с Тасей на следующей «охоте» — одновременно и с довольно приличного расстояния. Только начав наблюдать за немцами, на рассвете, они увидели вдалеке солдат, которые что-то несли вдвоем за две ручки — ящик или флягу. Сначала они были совсем далеко, две черные точки. Девушки решили — подождем. Немцы скрылись в ходе сообщения, и Аня думала, что «уже все», ушли. Но нет, пара появилась снова: поднялись из лощины, шагая в полный рост. Теперь до немцев было метров шестьсот, можно стрелять. Аня и Тася выстрелили одновременно (договорившись, кто какого немца берет), и оба немца упали «как скошенные». Тася «своего фашиста» уложила наповал, Анин, лежа на земле, корчился и метался от боли. Теперь нужно было менять амбразуру, ведь из каждой можно стрелять лишь один раз, иначе тебя засекут[202].

Позже Аня поняла, что именно из-за большого расстояния первый немец дался ей легко. «Будто по мишени выстрелили», — вспоминала она. И чувство после этого «было отличное — что начало есть». Убить с большого расстояния легче морально. Стреляя с двухсот метров, снайпер в оптический прицел хорошо видит лицо жертвы. А через два месяца Ане пришлось стрелять в немца с расстояния всего метров в пять, и вот этот немец потом всю жизнь мучал ее.

Для Аниных однокашниц по снайперской школе, успевших разглядеть в прицел лицо своего первого немца, этот убитый или раненый человек стал причиной сильнейшего переживания. Сделав удачный выстрел по человеку, снайпер вдруг осознавала, что этот выстрел не имел ничего общего с сотнями выстрелов на тренировках. Эта человеческая фигура, эти «головка» или «грудка» не были мишенью. Это был такой же человек, как ты.

Советская пропаганда, очень эффективная, сыгравшая огромную роль в разгроме немцев, призывала убивать и убивать. Убив хотя бы одного немца, ты приблизишь победу и спасешь жизни советских людей. Завораживающие, страстные статьи Ильи Эренбурга внушали солдатам, что самый быстрый путь к победе, к освобождению родной земли и спасению ее людей — это истреблять врагов, и чем больше, тем лучше.

Тося Махлягина, тоненькая, светловолосая, красивая девушка с Урала, была похожа на свою снайперскую пару Тосю Братищеву, как сестра. Только Тося Братищева была темненькая. Похожи были и характерами, веселые и оптимистки. Им не сразу удалось открыть счет, и обе переживали. Другие девушки уже открыли, но подруги все боялись выстрелить, а по вечерам, после «охоты», кляли себя. Наконец — победа! Тося Махлягина выстрелила по поднявшемуся над бруствером немцу, и тот упал. От радости захватило дыхание, попала! И тут же пронзила страшная мысль: «Это был чей-то отец, а я его убила!»[203] Немец, которого Тося успела разглядеть, был с усами, немолодой. Тося, сирота, воспитанная бабушкой, вдруг поняла, что вот теперь ее выстрел, наверное, сделал сиротами других детей. Да, это был враг, но первым выстрелил не он, а она. Этот человек «должен был еще жить», думала она. Тося рыдала[204].

Кончался март, и весна наконец вступала в свои права. На 2-м Белорусском фронте таял снег, открывая страшные картины. После боев лежали незахороненными целые поля мертвецов, по большей части русских: немцы старались хоронить своих. К ним добавлялись все новые и новые кладбища незахороненных. Мартовской ночью 1944-го по такому полю совсем одна шла снайпер Лида Бакиева.

Как-то поздно вечером Лида не могла уснуть, все думала о том, что стало с ее мужем, с Володей. Он воевал на этом фронте, и уже очень давно Лида ничего о нем не знала. Все в ней протестовало против этого покорного, подавленного ожидания. В жизни она привыкла всегда быть активной, действовать. В каком-то отчаянном порыве она вышла из землянки и пошла на поле, где недавно был бой. Лида ходила между убитыми русскими и немецкими солдатами, вглядываясь в лица своих: ей почему-то казалось, что она найдет мужа. Подморозило. В лунном свете лица покойников казались живыми. Она ходила и ходила, переворачивая тех, кто лежал ничком[205].

Лида Бакиева больше не вышла замуж и долгие годы искала мужа, пропавшего без вести на 2-м Белорусском, для нее навеки оставшегося двадцатилетним. Но так ничего и не узнала о его судьбе.

Когда от руки врага погибнет не кто-то, о ком ты прочитаешь в газете, и даже не просто твой знакомый, когда погибший — родной или близкий тебе человек, тогда твоя рука, нажимая на спусковой крючок, не дрогнет: тебе есть за кого мстить. Первая гибель товарища от немецкой пули или осколка потрясала так же сильно, как на гражданке, и после нее стрелять в немцев становилось легко.

Много девушек-снайперов погибло в самые их первые дни на фронте, пока они не успели научиться осторожности. Аня Мулатова впервые стала свидетелем гибели подруги еще под Оршей. В первые же дни погибла Таня Мошкина, но Аня при этом не присутствовала. А вот Машу Василискову убили при ней. В тот день Аня была без Таси: у той были месячные, что освобождало от «охоты». Траншея, по которой командир Ракитянский вел нескольких человек, была прокопана зигзагами, а так как немецкие позиции располагались на более высокой точке, дальняя сторона зигзагов, видимо, просматривалась ими. Ракитянский прошел первым, и, когда по зигзагу траншеи пошли девушки, Аня вдруг услышала треск и увидела, что Маша Василискова упала. «О боже, чего же это Маша-то упала Василискова?» — подумала она, еще не осознав, что случилось. За Машей шла Клава Лаврентьева, и следующая пуля попала в нее, ранив в плечо. Потом шла Аня. Она сразу упала на землю и добралась до раненых ползком. Из Машиной шеи била струя крови, но она была еще в сознании и просила пить. Ее кое-как перевязали и потащили. Вскоре она умерла[206]. Эта была первая для Ани встреча со снайпером — таким же, как она сама, заметившим в прицел, как «головки прыгают» вдоль траншеи.

Убитой Маше устроили настоящие похороны — таких не удостоился больше никто из снайперов Аниного взвода, погибших на войне. Сделали настоящий гроб, украсили его марлей, из бумаги наделали искусственных цветов. Похороны фотографировали, и все девочки очень плакали. Позже уже так не оплакивали убитых подруг.

Шла весна, стаял снег, появились листочки на деревьях и первые цветы. Фронт не двигался, и у взвода Клавы Пантелеевой образовался свой режим — «охотились» днем, сменяя в траншее солдат-пехотинцев, а ночью спали. Так было и в тот день. У немцев не было видно никакого движения, и Клава с Марусей, поставив винтовки в амбразуры, наблюдали по очереди — все время смотреть не сможешь, устают глаза. «Давай я теперь встану», — сказала Маруся. Она встала к своей винтовке и, видимо, шевельнула ее, так что стекло отразило солнце. Немецкий снайпер только этого и ждал. Прогремел выстрел, и Маруся упала. Она умерла мгновенно, и Клава страшно кричала и рыдала. Разбуженные криком солдаты выбежали к ней и стали просить замолчать: до немцев было всего двести метров. «Тише, тише, сейчас откроют минометный огонь!» Но Клава не могла успокоиться. С мертвой Марусей она просидела до вечера. Наконец стало темно, и солдаты помогли Клаве унести тело подруги на плащ-палатке. Клава думала переодеть Марусю, но так и похоронили ее в окровавленной военной форме, только набрали первых цветов. А Клаве чуть позже дали в пару Марусю Гулякину, москвичку, до войны работавшую у кого-то в прислугах. Маруся Гулякина была постарше Клавы, «уже женщина», у нее было доброе рябое лицо. Она относилась к Клаве как старшая сестра, заплетала ей косички с бантиками из бинта. Вскоре ее тоже убили[207].

«Нигде так, как на войне, человек не нуждается в тесной дружбе и товариществе, даже солдатский котелок рассчитан на две порции супа. Шинелью можно двоим укрыться, плащ-палатка на двоих. Если лежишь раненый, то затащить в укрытие, принести поесть, подать попить может друг. Друг на войне — это жизнь» — так писал в воспоминаниях минометчик Василий Григорьевич Селин[208]. Наверное, под этим подписался бы каждый, кому приходилось выживать в экстремальной ситуации.

И если этот друг, который так был тебе нужен, гибнет, у выжившего всю жизнь болит о нем сердце. В психологии это называют, кажется, «виной выжившего»: почему он, а не ты? Наверное, такие эмоции еще сильнее у тех, кто и живет, и работает в паре с другом. Девушки в снайперской паре и ели вместе, и спали на одной шинели, укрывшись другой, и на задания ходили вдвоем, делились секретами и страхами, мечтали о будущем. Одну убивали, а вторая чувствовала, что никогда не будет прежней. «Марусю убили, и теперь я живу за нее», — вспоминала через много лет Клавдия Пантелеева[209].

Маша Шварц, пара Кали Петровой, тоже погибла в самом начале их пребывания на фронте. Она была наполовину еврейка, красивая молодая женщина с черными волосами и глазами, постарше Кали и очень умная, хорошая собеседница. Каля ее уважала и тянулась за ней.

В день ее гибели было очень холодно, и девушки по очереди бегали греться в землянку. Маша пошла и не вернулась. Потом пришел солдат и сказал Кале, что Маша убита. Ее застрелил снайпер на участке, где не была еще прорыта траншея: там приходилось перебегать поверху. Каля тоже несколько раз успела перебежать там в тот день. Ночью труп Маши привезли на волокуше в расположение взвода, и Каля с подругами похоронили[210].

Другой пары Кале не нашлось, да и в любом случае скоро начали наступать, а в наступлении пары не требуются: снайперы участвуют в нем как обычные бойцы. Оставшись одна, Каля сблизилась с Розой Шаниной и Сашей Екимовой, их стали называть «тройкой». «Наша боевая тройка», — писала Роза Шанина в своем дневнике. Роза была простая и грубоватая, Саша — с гонором, и Каля не подружилась с ними так близко, как с Машей, но она уважала этих девчонок за храбрость.

Глава 8

«Ваша дочь погибла за Родину. Хоронить ее нам не пришлось…»

8 апреля 1944 года 4-й Украинский фронт начал штурм Крыма со стороны Сиваша и Перекопа. 46-й гвардейский ночной бомбардировочный полк, единственный в советских ВВС состоявший полностью из женщин, бомбил немцев в Керчи. 9 апреля, за два дня до освобождения города, полк потерял молодую летчицу Пану Прокопьеву и ее штурмана — в ту ночь с Паной вылетела штурман полка Женя Руднева. Женя была очень опытным штурманом: этот вылет для Паны Прокопьевой был десятым, для Жени — 645-м. Руднева, неизменно требовательная и к себе и к другим, считала своим долгом подниматься в небо со всеми начинающими летчицами.

Привыкшие за два года к потерям подруг, однополчанки Женю оплакивали так, как, наверное, никого еще не оплакивали. Для 46-го гвардейского полка ночных бомбардировщиков 4-й воздушной армии эта потеря была одной из самых болезненных за всю войну. Перед Женей, мечтательницей, знавшей бесчисленное количество сказок, дотошным штурманом, бесстрашным и верным товарищем, в полку благоговели.

Самолет Прокопьевой не вернулся с бомбежки в районе поселка Булганак под Керчью. Когда освободили Керчь, Женю и Пану безрезультатно искали, и через три месяца комиссар полка Евдокия Рачкевич написала родителям Паны: «Ваша дочь погибла за Родину. Хоронить ее нам не пришлось. Она сгорела вместе с Женей Рудневой, и ветер развеял их пепел»[211].

Это было не так. Самолет упал в центре Керчи, и девушек нашли и похоронили жители города. Обгорелое тело Паны, на котором хорошо сохранились солдатские сапоги, приняли за труп мужчины и похоронили в братской могиле. Тело Жени выбросило из самолета, так что оно обгорело меньше. Местные люди похоронили ее в городском парке, написав на могильной дощечке: «Здесь похоронена неизвестная летчица». Об этом однополчане узнали лишь в 1966 году, когда могилы нашла комиссар Рачкевич.

570-й стрелковый полк покинул Аджимушкайские каменоломни 10 марта. Зина Галифастова написала матери в Армавир: «Вчера наша армия перешла в наступление. Мы, девочки, шли со своим полком. Сильные были бои. Фашисты отчаянно сопротивлялись. Иногда ляжешь на землю и нельзя поднять головы… Знаешь, за тобой и рядом — друзья бегут. Мы прорвали очень сильные укрепления немцев и ворвались в Керчь. Теперь, милая мамочка, гоним извергов дальше, к Севастополю. Счастлива тебе сообщить, что в этом бою никого из моих подруг-снайперов не убило и даже не ранило. Нам для снайперского взвода дали автомашину. Теперь мы не пешком будем догонять фрицев, а на машине…»[212]

227-я стрелковая дивизия вошла в состав Приморской армии второго формирования: первая, в которой служила Людмила Павличенко, почти полностью попала в плен или погибла в Севастополе в 1942 году. Дивизия, а с ней снайперский взвод, начала наступление на Керчь в ночь на 11 апреля. К утру город был освобожден. Советские солдаты, оказавшись среди руин, не встретили там мирного населения: из ста тысяч в городе осталось всего человек тридцать. Много погибло, всех остальных немцы выселили из города. От Керчи — до войны большого, зеленого города — ничего не осталось. Один из участников освобождения города написал в письме: «Немного впечатлений: Ночь. Переправа… и под ногами Крым. Всюду изуродованная разбитая техника: танки, орудия, автомашины… Вот и ворота Крыма — Керчь. Вернее, то, что называлось Керчью. Груды развалин — следы этих сволочей со свастикой»[213]. Настало время освободить Крым, и появились ресурсы для этого. Хотя из-за быстрого наступления других фронтов его освобождение уже не имело огромного стратегического значения, оно стало бы серьезнейшим ударом для немецкой стороны, в том числе и моральным.

11 апреля Приморская армия прорвала укрепления Турецкого вала на Перекопском перешейке и подошла к Ак-Монайским каменоломням, где немцы построили еще одну линию укреплений. На следующий день взяли Феодосию. Там снайперов нашла вернувшаяся из госпиталя после ранения в горло Галя Колдеева. Медсестре Жене Грунской она привезла газету, в которой было опубликовано письмо Жени в родную 36-ю школу. «Кончится война, — писала Женя, — сяду за парту и буду наверстывать упущенное. А вам, девочки, желаю успеха в учебе, чтобы стать хорошими специалистами…»[214]

Зина Галифастова писала домой: «Скоро услышите о полном освобождении Крыма!..»[215] После Феодосии Приморская армия освободила город Старый Крым и двигалась дальше, к Севастополю. В горах шли дожди, дороги развезло. Грузовичок часто приходилось толкать.

17-я немецкая армия отступала по направлению к Севастополю, откуда должна была быть эвакуирована по морю. Хотя Гитлер подтвердил приказ об обороне Крыма и отклонил предложения об эвакуации, план эвакуации войск из Севастополя существовал. В последнем варианте, подписанном в апреле 1944 года, этот план получил название «Адлер». В течение 6–7 дней предполагалось отвести войска из всех секторов полуострова в укрепленный район Севастополя, откуда они будут эвакуированы транспортными судами. В Севастополе построили еще линию оборонительных сооружений с противотанковыми рвами, чтобы задержать преследующие танковые соединения. Немецкое командование на полуострове считало, что сможет продержаться в Севастополе три недели — тогда 17-я армия будет спасена.

Грузовик, без сомнения, пригодился снайперскому взводу: с 12 апреля и до 16-го Отдельная Приморская армия только и делала, что преследовала немецкие и румынские части, в панике бежавшие к Севастополю. По мере приближения к Севастопольскому укрепрайону сопротивление немцев усиливалось. 16-го преследование закончилось: Приморская армия остановилась на ближних подступах к Севастополю. Предстоял штурм города.

12 апреля Гитлер отдал безумный приказ оборонять Севастополь до последнего (впоследствии смягченный: войскам требовалось продержаться там 8-10 недель). 24-го эвакуация полностью прекратилась. В укрепрайоне осталось 55 тысяч немецких военных, которым не оставили выбора, кроме как погибнуть здесь или сдаться в плен.

18 апреля после больших боев Отдельная Приморская армия взяла Балаклаву, небольшой город на подступах к Севастополю. Теперь путь к городу преграждала только горная цепь.

Сапун-гора — сплошные мощные минные поля из противотанковых и противопехотных мин, траншеи глубиной до двух метров, проволочные заграждения в 3–5 рядов. В траншеях через каждые 25–30 метров были подготовлены площадки для пулеметов, через каждые 150–200 метров — доты и дзоты. Горная цепь в сочетании с инженерными сооружениями делала рубеж практически неприступным.

«Не успел оглянуться, вот она — Сапун-гора, — вспоминал принимавший участие в штурме Иван Яковлевич Шпак. — Там, конечно, густо они понаделали всякого разного: дзоты, доты, траншеи, норы какие-то…»[216] Несколько дней, в ожидании наступления на Сапун-гору, снайперы занимались своей работой, подкарауливая немцев на укрепленной линии. Снимали пулеметчиков, наблюдателей, офицеров, простых солдат. Нине Коваленко удалось застрелить немецкого снайпера, принесшего немало бед[217]. Ночью они стреляли наугад по вспышкам из пулеметных гнезд, чтобы держать немцев в напряжении[218]. Все вокруг них было изрыто воронками, над сопками висел пороховой дым.

Немецкую оборону прорвали 7 мая. Мощная артподготовка, длившаяся полтора часа, и танки, бившие по немецким укреплениям прямой наводкой, «выковыряли из нор» часть защитников горной цепи. Мария Филипповна Иващенко, в тот день штурмовавшая Сапун-гору с артиллерийским полком, где служила связисткой, вспоминала, что «штурм оказался очень страшным. Немцы сильно укрепились, а ведь Сапун-гора тогда была абсолютно голой, ни деревца, ни веточки. Пехота вроде атаковала, а немецкие позиции, казалось бы стертые с лица земли нашей артиллерией и авиацией, внезапно оживали и кидали на головы наших молодых ребят стальной ливень из пуль и мин»[219]. Пехоту, которую поддерживала часть Иващенко, нещадно выбил огонь, и девушке было очень жалко солдат, особенно совсем молодых местных ребят, только что призванных и обученных за несколько дней.

Девятнадцатилетний минометчик, поэт Эдуард Асадов в тот день на Сапун-горе был тяжело ранен и ослеп. Позже он написал, что в севастопольском аду удача отвернулась, его «счастливая звезда» забыла о нем:

Рано утром 7 мая взвод девушек-снайперов перемешался с наступающими солдатами. «В воздухе свистели мины и осколки»[221], — вспоминала Нина Коваленко, бывшая студентка Краснодарского педучилища, в войну — командир отделения девушек-снайперов. Катя Передера, размышляя позже о произошедшей беде, удивлялась, как все девчонки, двинувшись вперед, тут же потеряли друг друга из виду: она оказалась вместе с Женей, рядом были ребята-автоматчики. Заметив девушек, солдаты стали орать им, чтобы шли обратно. Вокруг был редкий кустарник, в нем не спрячешься от огня немцев, отстреливавшихся сверху[222].

«Куда вы лезете! — крикнул кто-то. — Прячьтесь!» Они и сами видели, что надо залечь и переждать огонь. Советские солдаты вокруг них уже не двигались вперед, «все там катились вниз», вспоминала Передера.

Девушки увидели неглубокую воронку от артиллерийского снаряда, в которую можно было спрятаться. Катя оставила винтовку наверху у края воронки, и сначала разнесло винтовку.

Женю ранило, когда она вползала в воронку. Она «поникла сразу», но успела попросить Катю: «Перевяжи меня!» Пуля попала в сердце, но Женя еще пару минут была жива. Тут же ранили и Катю, пока она еще не успела полностью залезть в воронку — «ноги торчали наружу». По ним, конечно, стрелял немецкий снайпер, использовавший разрывные пули. Такими пулями пользовались и они. Катя почувствовала страшный удар, «как будто сильно-сильно по ногам палкой ударили». Нога с наполовину сорванным сапогом превратилась внизу в страшное месиво. Катя достала перевязочный пакет и хотела перевязывать Женю, но так и не перевязала. Только, превозмогая страшную слабость, развернула пакет, как увидела, что Жене уже не поможешь. Где-то рядом должна была быть медсестра Женя Грунская из их взвода, но Катя понимала, что некогда ждать помощи. Надо, пока не потеряла слишком много крови, ползти вниз — иначе умрет или добьет немецкий снайпер.

Она поползла, дважды по дороге потеряв сознание, и сама доползла вниз. Только там ее положили на носилки и унесли в убежище. «Где Женя?» — спросил кто-то, и Катя сказала, что Жени больше нет.

Потом, скитаясь по госпиталям, и после войны Катя все думала о Жене. Что стало с ее телом? Похоронил ли кто-то Женю, запомнят ли люди то место, где она похоронена? Будет ли куда прийти матери? Позже она узнала, что Женя похоронена в братской могиле на Сапун-горе. Там же лежит и еще одна Катина боевая подруга, медсестра Женя Грунская, которая погибла в том же бою.

Разрывная пуля раздробила Кате пятку, и она целый год провела в госпиталях. В августе 1944 года, сменив два госпиталя, она ехала в третий. Дела шли не блестяще: нога заживала плохо, предстояли еще операции. Кормили в госпиталях ужасно, болеутоляющих не было, но вокруг были люди, которые страдали гораздо больше, чем Катя. Она уже решила, что после войны пойдет учиться на врача. Ее мучила тоска по дому и по маме. И вдруг в августе перемещение в очередной госпиталь — многодневное путешествие в санитарном поезде, то тихо ехавшем, то сутки стоявшем на какой-нибудь станции, — неожиданно приблизило ее к дому.

«Это же Кавказская!» — вскрикнула она, проснувшись утром на станции и выглянув в окно. Здание станции выглядело не лучшим образом, но Катя сразу узнала ее. Здесь был ее дом. «Ой, Кавказская! Мама моя здесь!»[223] — закричала она, и кто-то из ходячих раненых позвал к окну местных женщин — их много встречало поезда с ранеными в надежде найти сыновей и мужей. «Скажите адрес, мы сходим», — вызвался кто-то из них. И, когда Катя сказала (мама жила в двух или трех километрах от вокзала), две женщины со всех ног побежали туда. Матери, как назло, не оказалось дома, и эти совершенно незнакомые женщины кинулись ее искать в другом месте, про которое сказала соседка. Катя просила, чтобы мама принесла квашеной капусты, цветов и сала: этого ей больше всего не хватало на фронте и теперь, в госпиталях. Она смотрела в окно и ждала, ждала. Неужели сейчас поезд тронется и мама не успеет? Мама успела, прибежала «вся в мыле». Принесла капусту, вареной картошки, которая оставалась дома, хороший кусок сала и цветы — панычи, офицерики, всех оттенков от красного до желтого, и первые астры, и голубенькие Дюймовочки. Катя очень любила эти неприхотливые цветы и, когда сама стала матерью и у нее появилась дача, тоже сажала такие — панычки и астры, «простенькие палисадниковые цветочки».

Мама провела с ней пару часов, потом поезд поехал дальше. Но, как оказалось, конечная точка Катиного больничного маршрута была уже не так далеко. Мама часто к ней приезжала в тот госпиталь, привозила Кате котлеты, блины и редиску, скрашивая больничное питание. Приезжала и сестра — не Нина, Нина демобилизовалась только после войны, а Валя, которую недавно выпустили из тюрьмы. Она сбежала из воинской части, где работала как вольнонаемная, и за это была арестована: по законам военного времени вольнонаемным нельзя было покидать рабочее место.

Катин взвод пошел дальше, гнать немцев. В боях за Севастополь он потерял еще двоих бойцов: погибли Лиза Василенко и Лиля Вилкс. Остальные освобождали Румынию, Венгрию и Чехословакию. В городе Зволен 1 февраля 1945 года погибла Галя Колдеева, которой только исполнилось 19 лет[224].

Глава 9

«Ведут себя девушки исключительно скромно, дисциплинированно…»

«Прибывшими снайперами-женщинами уничтожено 8 немцев»[225], — записано в донесении по 1138-му стрелковому полку 7 апреля. Роза Шанина и ее товарищи лишь недавно попали на фронт. Армия, в которую прислали снайперов, стояла в обороне в Белоруссии. Хотя решение о наступлении на этом участке фронта уже было принято, началось оно лишь в июне, и к этому времени о работе девушек-снайперов, особенно Розы Шаниной, знал весь фронт. Старший сержант запаса Жудин позже описал, как в полку появились девушки, как он водил их на передний край — показать, где больше скопилось немцев[226]. Лучше других он запомнил Розу — самую активную из девчонок. Прошло меньше месяца, и 1 мая о Розе писали фронтовые газеты: «Красноармейская правда» и «Уничтожим врага». О ней писали и в боевых листках частей. Заголовки были такие: «Следуйте примеру Розы Шаниной!», «Ни один патрон без фашиста!». В конце мая сержанта Жудина вместе с Розой награждали орденом Славы: счет Розы к этому времени превысил двадцать.

Шанина рассказывала в прессе о своем первом немце: «Наконец к вечеру в траншее показался немец. Я определила расстояние до цели. Оно было не больше четырехсот метров. Дистанция подходящая. И когда фриц, пригибаясь, пошел к лесу, я выстрелила. Но по тому, как падал немец, я поняла, что не убила его. Около часа фашист лежал в грязи, не решаясь двигаться. Потом пополз. Я выпустила вторую пулю. На этот раз выстрел оказался верным»[227].

Фотокорреспондент фронтовой газеты «Уничтожим врага» Александр Становов познакомился с этим снайперским взводом сразу, как они попали на фронт, и слышал об их первых успехах во время обороны между Витебском и Ор-шей. Он и сам вместе с солдатами сначала подсмеивался над «говорливыми, веселыми девчатами»: какие из них солдаты? Но вскоре уже снимал их для армейской газеты: Розу, Калю Петрову, Симу Анашкину, Лиду Вдовину, Дусю Красноборову и Сашу Екимову. Эту группу 19 мая упоминала даже сводка Информбюро. О Розе написали отдельно, как об «уничтожившей 15 фашистов»[228]. Когда Становов появился в расположении взвода, Роза, «высокая, стройная, с улыбчивыми глазами девушка», наотрез отказалась фотографироваться. Согласилась наконец сняться в окружении подруг[229].

Разговорившись с ней, Становов узнал, что Роза — северянка и до войны работала воспитательницей в архангельском детском саду «Березка». После начала наступления Становов потерял Розу и ее подруг из виду и только слышал о них от знакомых, которые «встречали этих девушек на фронтовом пути», и читал в газетах. Через сорок лет, оказавшись в Архангельске, он отыскал там детский сад «Березка». В садике висел большой портрет Розы. Становов узнал снимок, который он сам сделал столько лет назад.

Снайпера Вдовину — очень хорошенькую невысокую девушку с мелкими чертами лица — во взводе прозвали «старушкой», видимо, потому, что волосы у нее были совсем светлые, как седые. Такие волосы можно иногда встретить у тех, кто живет рядом с Белым морем, — Лида жила в Архангельске и попала на фронт вместе с Розой. Она уступала Шаниной в счете, однако тоже стреляла здорово — газеты писали и о ней, и о Саше Екимовой. «В боях за Витебск Лида Вдовина уничтожила восемь фашистов». Как и у Кали Петровой, боевая работа Лиды началась с трагедии. В траншею приполз связист и сказал ей: «Иду за вашей подругой Ниной, она убита»[230]. Лида поползла за ним. Когда подползли к тому месту, где погибла пара Лиды, Нина Посажникова из Джамбула, увидели только торчащие «сапоги и дуло винтовки, вся она была засыпана землей». Лида «взяла ее винтовку и пошла в свое расположение. Боль и горечь захлестнули и не проходили». В боях за Витебск Лида отомстила за Нину, но первый ее немец был за брата Виктора, погибшего в 1941 году. В армейской газете написали: «Лида Вдовина мстит за смерть брата»[231].

К лету 1944-го фронтовые газеты и даже центральные часто писали о многих других девушках из второго выпуска. Публиковали письма командиров, благодаривших ЦЖШСП за кадры. Командир отделения снайперов Спивак из 125-й Красносельской стрелковой дивизии писал в школу: «Я получил 10 снайперов-девушек, мне их поручили как старому воину Отечественной войны, снайперу, и я им передаю свой боевой опыт. Они за дело взялись хорошо. У них ежедневно растет счет мести: у Богомоловой на боевом счету 14 гитлеровцев, у Адоратских — 11, у Швецовой — 14, у Морозовой — 12, у Булатовой — 10, у Тупековой — 5, у Неволиной — 5, у Карамышевой — 6, у Киселевой — 4, у Веревкиной — 9. Девушки-снайперы заставили противника ползать по земле. Ведут себя девушки исключительно скромно, дисциплинированно…»[232]

Чего нельзя было сказать о некоторых их командирах.

Вскоре после того, как взвод Таисии Киселевой попал на фронт, их комбат стал проявлять большой интерес к снайперу Зине Карамышевой. Зина не соглашалась на близость, не реагировала на угрозы. Улучив момент, комбат заперся с ней на втором этаже дома и изнасиловал. Этим все не закончилось: насильник не выпускал Зину, держал два дня взаперти. В конце концов она позвала на помощь подруг, и те помогли ей спуститься по связанным вместе простыням[233]. Искать управы на командира-насильника? Это было слишком опасно, не многие отваживались: застрелит тебя на передовой — и поминай как звали. Да и лучше было, чтоб никто о твоем позоре не узнал.

Сама Тая Киселева отвергла домогательства капитана, начальника штаба. Тот обещал ей, что всю грудь увешает орденами, а иначе… Пробовал даже замахнуться плеткой. Когда Тая наотрез отказалась с ним спать, капитан при ней порвал документы на представление к награде. Было очень обидно, но она подумала, что, отомстив ей таким образом, начштаба оставит ее в покое[234]. На более серьезную месть он был не способен.

Политические донесения по 31-й армии зафиксировали прибытие 129 девушек-снайперов, призванных ЦК ВЛКСМ. Их разбили на пять групп и распределили по дивизиям.

Со снайперами была проведена «соответствующая работа работниками комсомольского отделения ПОАРМа», а также была «утверждена специальная тематика бесед и докладов в работе с девушками»: например, в дополнение к обычной программе они слушали доклады на тему «Девушки — Герои Советского Союза». Для них организовали встречи со знатными снайперами дивизий, «ввели их в боевую жизнь» и регулярно отчитывались о снайперских успехах. Быт тоже наладили: донесение упоминает, что взводы девушек размещены каждый в одном блиндаже на двухъярусных нарах, в блиндаже есть стол, «за которым можно писать, читать газеты, книги, играть в домино, шашки»[235]. Недалеко от блиндажа имеется сушилка.

Отметив «исключительно хорошее состояние винтовок», автор донесения переходит к «недостаткам в работе с девушками-снайперами». Главный, часто единственный недостаток состоял в домогательствах командиров. «В 331 сд были случаи, когда ряд ответственных командиров штаба в ночное время пытались вызвать в свои землянки девушек. Командованием дивизии капитаны Моисеенко и Боровский были арестованы на пять суток домашнего ареста с вычетом из заработной платы за подобное поведение»[236].

На командира полка в 31-й армии, который покалечил жизни, скорее всего, не одной девчонке, жалоб в политдонесениях не содержится. Не дали ход? Или никто не посмел жаловаться? Ане Мулатовой даже в голову такое не пришло бы: куда пойдет ефрейтор жаловаться на подполковника?

Как-то вечером в землянку к снайперам (у землянки стоял часовой, и мужчин к ним не пускали — дисциплина!) пришел адъютант командира полка подполковника Голубева. «Снайпер Мулатова кто? Тебя вызывают». Все это высокое начальство было для ефрейтора Мулатовой каким-то другим миром, с которым она никак не соприкасалась. До сих пор Аней начальники не интересовались, и теперь первой ее реакцией был испуг: «Что я сделала?» Но оказалось, что комполка настроен весьма дружелюбно[237].

«Явилась?» — переспросил он «с улыбочкой», когда Аня вошла в землянку и доложила. «Ну проходи, раз явилась». Немолодой плешивый подполковник пригласил ее сесть. Пришел адъютант и поставил чайник, принес печенье — «соблазн великий», большой деликатес на фронте. Конфет у Голубева не было, но был сахар кусочками, с которым так хорошо вприкуску пить чай. И вот они пили чай, командир расспрашивал о том и о другом: насколько хорошо они изучили немецкую линию обороны, о «Боевом листке», который Аня выпускала вместе с Лидой Андерман, о стрелковых книжках.

Внезапно дела приняли нехороший оборот. Присев на широкие нары, рядом с которыми на чурбаке сидела Аня, командир полка вдруг, без предисловий, схватил ее и завалил на нары. Не теряя времени, начал расстегивать ей штаны — брюки женского покроя застегивались с двух сторон по бокам. Боясь закричать — наверху стоял часовой, немолодой солдат, и Ане было перед ним стыдно, — девушка какое-то время боролась. К счастью, была очень здоровая и сильная, кровь с молоком. Только Голубев расстегнет штаны с одной стороны, как она, оттолкнув его, застегивала другую. Наконец ей удалось вырваться и как следует пнуть насильника ногой. Командир полка свалился с нар на пол, и Аня кинулась к выходу, на ходу застегивая штаны. Из землянки вели наверх три или четыре ступеньки, она споткнулась, упала, но успела толчком открыть дверь.

«Иди, миленькая, иди», — сказал «старикашка»-часовой. Догонять комполка не стал бы, и Аня уже не бегом, а пешком, всхлипывая, пошла к своей землянке. Она никогда еще даже не целовалась с парнем, а тут такая история.

В землянке она девчонкам ничего рассказывать не стала — стыд какой! Сняла с гвоздя шинель, легла на свою постель из еловых лап и, положив голову на вещмешок, укрылась шинелью с головой. Она тихо всхлипывала.

Ее поразило то, что никто к ней не подошел, и девчонки шептались: «Анюта-то там побыла!» Получалось, что кто-то уже бывал в блиндаже командира до нее, только никто не говорил об этом громко. И Ане казалось, что, если рассказать, что там на самом деле произошло, еще и не поверят.

На следующий день Аня беспокоилась, ждала последствий, неприятностей с начальством, но обошлось. А вскоре началось наступление, в которое взвод пошел с другим полком — 123-м стрелковым, которым командовал Василий Славнов, очень хороший человек и отличный командир.

Советское чудо-оружие, которое, возможно, в честь героини очень популярной песни прозвали нежным уменьшительным женским именем, наводило ужас на немцев. «Сзади вдруг раздался скрежет, гул, и через нас на высоту полетели огненные стрелы… На высоте все покрылось огнем, дымом и пылью. Среди этого хаоса вспыхивали огненные свечи от отдельных взрывов. До нас донесся страшный грохот. Когда все это улеглось и раздалась команда „Вперед“, мы заняли высоту, почти не встретив сопротивления, так чисто сыграли „катюши“… На высоте, когда мы туда поднялись, увидели, что все перепахано. Следов от окопов, в которых находились немцы, почти не осталось. Было много трупов вражеских солдат… На лицах немцев был испуг. Они еще не поняли, что с ними произошло, и не оправились после залпа „катюш“»[238]. В июне 1944-го и Клава Пантелеева впервые услышала «катюши». Вот это мощь! «Аж гимнастерка сзади колыхалась на спине»[239], — вспоминала она.

В тот день рано утром взвод снайперов повели на передовую. Началась артподготовка. Наконец дивизия идет в наступление. Клаве казалось, что под Оршей они стоят уже чуть ли не все лето. Вокруг «все фронты наступали», а у них была «такая крепкая оборона».

Дальнейшее наступление и освобождение Белоруссии было возможно, только если будет «срезан» «Белорусский балкон» — выступ фронта на восток. Наступающие по сторонам от «балкона» фронты должны были опасаться за свои фланги. В «балкон» входили два города, объявленные немцами городами-крепостями, — Витебск и Орша. Майская попытка наступления сорвалась, как сорвалось здесь наступление зимой 1943/44 года. Операция по освобождению Белоруссии, получившая название «Багратион», стартовала лишь в конце июня.

Наступление началось с разведки боем рано утром 22 июня 1944 года. Как отмечали сводки, в ходе этой разведки удалось во многих местах вклиниться в немецкую оборону и захватить первые траншеи. Как это выглядело на самом деле? Что ощущали командиры «вклинившихся вперед» частей, фланги которых не были защищены? Дивизии Клавы Пантелеевой в тот, первый, день вообще не удалось продвинуться.

Солдаты пошли вперед, а Клава и ее товарищи занялись работой, которую им пришлось выполнять потом еще не раз. Пусть и не учили их на санитарок, но раз девушки — значит, это их работа. Так что отправили перевязывать и эвакуировать раненых. Клаве попался какой-то офицер с тяжелым чемоданчиком. Девушки с четырех утра были на ногах и ничего не ели, тут не до вежливости. Тащить на себе мужика и так не по силам, а тут еще чемодан! Клава, хоть и была всего лишь ефрейтор, велела офицеру чемодан бросить. Ну что у него там? Вокруг огонь, взрывы. «Брось чемодан, тяжело же таскать!» Но офицер упорствовал: «Не брошу! Если не хотите нести, бросайте меня!»[240]

Через двадцать лет после войны Клава узнала, что было у офицера в чемодане. Этот человек узнал ее на встрече ветеранов, кинулся к ней и благодарил за то, что вытащила из огня. И рассказал, что в чемодане была скрипка, которую он всю войну возил с собой.

Снайперы были драгоценными кадрами, на обучение которых страна потратила большие средства. Правильно ли поступали командиры, используя этих девушек в качестве санитарок? При необходимости они и пехотинцами становились, рискуя своей жизнью наравне с простыми солдатами. Но так происходило только в тех случаях, когда обычных солдат было уже совсем мало.

На участке Клавиной дивизии людей к вечеру почти не осталось, а немцев так и не выбили из траншей. Вечером командиры собрали всех, кто мог держать винтовку: и ездовых, и поваров, и писарей. Всех поставили в траншеи, чтобы отразить возможную ночную контратаку немцев. 23-го был нанесен основной удар, и немецкая оборона была прорвана. Однако перед этим была ночь, одна из самых тревожных в жизни Клавы.

Когда девушкам-снайперам велели вечером встать в траншею, она была удивлена: темнеет, зачем они здесь нужны? Но пожилой ездовой, поставленный на пост рядом с ней, объяснил, что людей осталось «мало-мало» и им держать оборону всю ночь. На нейтралке остались раненые. Ночью, стоя в кромешной темноте, Клава слышала их крики: говорили, что раненых добили штыками немцы.

Девушки все превратились в слух. До этой ночи они знали, что их защищают от немцев не только товарищи-солдаты, но и минные поля, и проволочные заграждения, на которые «навешивали консервные банки», чтобы те гремели, если что. Теперь никакой защиты не было, и, если немцы подберутся тихо, никто не услышит. Командир взвода снайперов лейтенант-армянин всю ночь был с ними в траншее, ходил от одной девушки к другой: людей было мало и стояли они далеко друг от друга. Патронов было достаточно, и снайперы все время стреляли — в темноту, наугад, трассирующими.

Жуткая ночь наконец прошла. Утром прислали белорусов, набранных прямо здесь, в окрестных деревнях, только что из оккупации, — не ахти какое, но все же подкрепление. Опять провели артподготовку, и, когда пошли в атаку, оказалось, что немецкие траншеи пусты: немцы, тоже изрядно потрепанные, ночью отошли. Теперь их уже гнали до самого Днепра[241]. Набирала обороты операция «Багратион».

Операция предполагала нанесение двух сходящихся ударов — от Витебска и от Бобруйска, в направлении Минска. Далее за 40–50 суток предполагалось занять всю территорию Белоруссии и Литвы, выйти на побережье Балтийского моря, к границе Восточной Пруссии и на территорию Польши. С советской стороны в операции участвовали четыре фронта: 1, 2 и 3-й Белорусские и 1-й Прибалтийский, всего 2,33 миллиона бойцов — около трети всех войск на советско-германском фронте. По численности и вооружению советские силы значительно превосходили немецкие. Хотя командование группы «Центр» знало о готовящемся против группы советском наступлении, немецкий штаб сухопутных сил, считая вслед за Гитлером, что наступления следует ждать в районе Западной Украины, отказался дать им какие-либо значительные резервы.

25 июня был окружен Витебск, и попытавшийся прорваться из окружения 53-й немецкий корпус был на следующий день полностью разгромлен. 28 июня войска 2-го Белорусского фронта форсировали Днепр и заняли город Могилев, продвинувшись на 50–80 километров.

Стрелковый полк Клавы Пантелеевой догнал немцев лишь у Днепра. Великая река, берущая исток в Новгородской области, в районе Орши еще не так широка: меньше ста пятидесяти метров. На другой стороне Клава, пока они перебежками поднимались на засеянный рожью бугор, видела какой-то сарай. У подножия холма рожь была высокая и густая, хорошо укрывавшая наступающих солдат, но наверху она стала совсем редкой. Когда залегли на бугре, кто-то крикнул, что с другой стороны бьет пулемет — стреляет снайпер-пулеметчик. Тут же Клава увидела, как рядом с ней упал молодой начальник штаба полка Алексей Китаев[242]. К нему кто-то пополз, Пантелеева тоже было поднялась, но сразу увидела, что лицо начштаба посинело и ему уже не поможешь. «Фуражка с ярким околышем!» — промелькнуло у нее в голове. Немецкий снайпер на той стороне, конечно, в первую очередь стрелял по офицерам.

Командир полка, с которым наступал Клавин взвод, усатый одессит лет тридцати Ердюков[243], приказал девушкам — снайперам убрать немецкого пулеметчика. Понаблюдав, они засекли его, и, после того как несколько девушек — всего их было там 12 — одновременно выстрелили, на другом берегу стихло. Можно было переправляться.

Снайперы переправлялись после солдат на надувной лодке. Перегруженная лодчонка таки перевернулась, но уже около другого берега — к счастью для Клавы, не умевшей плавать. «Девчата, давайте мы винтовки вытащим!» — кричали им солдаты, но девушки успели поднять вверх драгоценные винтовки и не намочить их, — ничего, что сами промокли.

На другом берегу шел бой, переправившиеся до них солдаты помогли девушкам вылезти на берег. Снайперам приказали помочь эвакуировать раненых. Тут они натерпелись. Клава подползла к одному из них и увидела, что ранение в живот, «кишки как на квасе, сразу вылезло все». Что тут делать, Клава не имела понятия. «Сейчас я санитара позову», — сказала она раненому. Было очень жарко, и он прямо на глазах у Клавы чернел. Она поползла к другому раненому, а через много лет слышала на встрече ветеранов от Зины Гавриловой: «Я подползла к одному раненому, а у него кишки все наружу. Он меня схватил за руку и костенеет. Я думаю — руки не вытащу»[244]. Другой раненый, которому пыталась помочь Клава, тоже умер.

На берегу они видели командира своего полка, избивавшего какого-то солдата в немецкой форме. Тот почему-то по-русски просил пощады. Девушки поняли — власовец. Командир полка убил его[245].

Полк после того боя страшно поредел, отделение Клавы тоже понесло потери: ранило Таню Федорову и Ирину Грачеву, во второй раз ранило пару Клавы Марусю Гулякину. Саму Клаву контузило, она почти не слышала. И вся ее гимнастерка была в дырочках, как горохом побило, вся в кровоточащих ссадинах. К санитарам она не пошла — подумала: «Чего они мне сделают? Тут кругом раненые, без рук, без ног, а чего я пойду?»[246] Пошла дальше со своим полком и приходила в себя в походе.

125-й гвардейский бомбардировочный полк после операции «Багратион» получил почетное звание «Борисовский» за участие в освобождении Борисова. 3-я Воздушная армия осуществляла поддержку 3-го Белорусского фронта. Началась Вильнюсская операция. Освободив Литву, фронт должен был наступать на территорию врага — Восточную Пруссию.

4 июля с аэродрома Болбасово под Оршей вылетела на бомбежку железнодорожной станции девятка двухмоторных бомбардировщиков Пе-2. Вернулись из них восемь. Пока в полку гадали, что произошло с экипажем Лены Малютиной, тяжело раненную летчицу уже доставили в полевой госпиталь далеко от Болбасова.

«Скорее, летчицу привезли с ранением в живот!» — крикнул кто-то, прибежав к операционной — простой деревенской хате, где на сколоченном из досок столе оперировал хирург Иван Петрович Федоров. Девушку привезли во второй половине дня на По-2, она была без сознания, в очень тяжелом состоянии. Летчицу пронесли через двор, устеленный соломой, где под открытым небом ждали своей очереди, сидя или лежа, десятки раненых. Хирург, увидев рану, сказал готовить к операции[247].

Лена Малютина, летчица, призванная в армию из гражданской авиации, имела до войны тысячи часов налета. Ленинградка, ровесница Октябрьской революции, она еще подростком решила, что пойдет в авиацию. Лена закончила Батайскую летную школу и несколько лет возила почту, медикаменты и больных в Татарстане, в таких местах, где дорог-то почти не было. Потом ее перевели на инструкторскую работу в Магнитогорск: стране требовались летчики, обучать их должны были профессионалы. Там, в Магнитогорске, и застала Лену Малютину война. В 1943 году она получила назначение в авиашколу в Йошкар-Оле, в республике Марий-Эл — это немного не доезжая до Урала, если ехать от Москвы. В этой авиашколе Малютиной предстояло переучиться на военный самолет — бомбардировщик Пе-2. В Йошкар-Оле Лена встретила много знакомых девчонок, таких же, как она, профессиональных летчиц из гражданской авиации или инструкторов из аэроклубов, чей летный опыт понадобился теперь на фронте. У всех были тысячи часов налета, а они были еще так молоды — никому не исполнилось тридцати.

Вечером, вымотавшись за день, они сидели на нарах в казарме, раздевшись до белого мужского белья, пели песни, шутили, болтали. «Как святые в этих белых рубашках», — думала Лена. Белье было летнее: теплое байковое белье, тоже мужское — рубаху и кальсоны, — все девчонки, только получив, обменяли на мед: кило меда стоило 400 рублей, ровно столько, сколько пара белья. Они не голодали, но девушкам всегда хочется сладкого — и потом, уже на фронте, они всегда съедали из своего НЗ сгущенку.

Воевать им предстояло в женском полку тяжелых бомбардировщиков, сформированном легендарной Мариной Расковой, — к тому времени полк стал 125-м гвардейским. Расковой уже не было в живых, но все равно для молодых летчиц она была главным примером для подражания. Когда новички в марте 1944 года прилетели в расположение полка, Лена снова увидела немало знакомых лиц: в основном товарищей по Батайской школе.

Летом перед началом операции «Багратион» перелетели на отличный, построенный немцами аэродром в Болбасове под Оршей. Раньше они всегда летали с травяных аэродромов, и теперь их поразили бетонные дорожки и хорошие капониры. А вокруг было страшное разорение. Здесь, в Белоруссии, на отбитой у немцев советской территории, Лена увидела, каких страшных бед натворила война. Многие деревни были сожжены дотла. Женщины весной 1944-го пахали землю на себе, по нескольку человек впрягаясь в плуг: в других местах пахали на коровах, но здесь коров не осталось.

В Болбасове Лена встретила летчика Сашу, с которым вместе работала в Магнитогорске в инструкторском отряде. Саша летал на По-2, и на следующий день Лена услышала, что он погиб. Где похоронили, даже не успела узнать. У ее полка началась боевая работа. Задания были всегда одни и те же — бомбить живую силу и технику противника. С бомбами весом в 100, 250 или 500 кг пикирующий бомбардировщик Пе-2 был не менее грозным и современным оружием той войны, чем «катюша». Штурман Людмила Попова вспоминала, как в начале операции «Багратион» она увидела сделанный фотокамерой ее самолета снимок бомбежки Орши: «Это что-то страшное. Вагоны в воздухе висят… Мы когда под Оршей стояли, то пошли посмотреть свою работу. Там все было разворочено»[248]. Но и экипажам этих мощных самолетов следовало опасаться за свою жизнь. Девятка громадных Пе-2, летящих к своей цели, была прекрасной мишенью для зениток и истребителей противника. «От линии фронта до самой цели нас зенитки обстреливали непрерывно», — вспоминала Попова.

4 июля с утра шел дождь, облака висели низко. Скорее всего, вылета не будет. Экипажи сидели под самолетами. После полудня неожиданно дали белую ракету на вылет: погода чуть улучшилась.

Вылетели двумя девятками, Лена Малютина летела во второй, которую вела майор Надежда Федутенко — очень опытный летчик, вернувшаяся в часть после ранения в голову, которое получила под Сталинградом. На цель — железнодорожную станцию — они зашли на высоте 800 метров, из-за облачности (обычно бомбили с высоты полутора-двух километров). Цель закрыли облака как раз тогда, когда на бомбежку зашла Ленина девятка. Пришлось уйти на второй круг. Это опасно: теперь по ним уже пристрелялись зенитки. Зашли на цель, и снизу им навстречу взорвался «целый фейерверк»[249]. Штурман сбросила бомбы, и самолет подпрыгнул, освободившись от тонны груза. Лене всегда казалось, что, освободившись от бомб, машина радуется, как человек. И летчики тоже радуются: задача выполнена, главное теперь — благополучно вернуться на свой аэродром. Только они отошли от цели, как Лена почувствовала, что обожгло живот. «По-моему, меня ранило», — сказала она штурману Лене Юшиной. По ним попала зенитка.

Девятка уходила, а их машина отстала, она летела медленно из-за повреждений. Штурман просила держаться: внизу сейчас лес, сесть негде. Но через три минуты должен быть аэродром истребителей, там можно сесть. До своего аэродрома им, конечно, уже не долететь. Штурман то и дело давала Лене нюхать нашатырь, чтобы та не потеряла сознание. Наконец после четырех разворотов зашли на аэродром истребителей. Спустившись до пятидесяти метров, увидели, что полоса занята: с нее взлетает истребитель. На Пе-2, огромной машине, и здоровому летчику нелегко было бы снова подняться и идти на второй круг, но Малютиной удалось. Она помнила, как аккуратно посадила самолет, закончила пробег, выключила двигатель и расстегнула карабины — и больше ничего. Из самолета ее вытащили без сознания.

Пришла в себя она только в полевом госпитале в двух километрах от линии фронта, на операционном столе. Анестезия (у нее был в одиннадцати местах поврежден тонкий кишечник и в четырех — толстый) состояла из литра спирта, который вылили в брюшную полость. Отходила она от операции в углу, который отгородили занавеской в той же избе. Опять, в который раз в своей жизни, где она выбрала мужскую профессию, она оказалась единственной женщиной среди мужчин: за занавеской не смолкал мат и стоны раненых солдат.

В полевом госпитале Лена пробыла неделю, потом еще две — в стационарном госпитале в Польше, потом месяц в авиационном госпитале в Москве. Когда оттуда отправили выздоравливать дальше в санаторий («Кровь у вас хреновая!» — ругался врач), Лена решила — хватит, пора обратно в свой полк. Не спрашивая ни у кого разрешения, поехала на Центральный аэродром и нашла гражданский экипаж, который летел в Литву. В сентябре она уже снова летала с Леной Юшиной. Радист-стрелок был новый, парень. Девушка, которая была с ними в том страшном вылете, после него не хотела летать: забеременела и уехала в тыл. Лена Малютина до конца войны совершила еще 79 боевых вылетов.

Глава 10

«Это ты его шлепнула? Ну ладно, иди умойся!»

Тонущая лошадь — это тяжелое зрелище. Аня видела, как солдат успел соскочить, а лошадь пошла ко дну — видимо, была ранена и не справилась с быстрым течением. Это было 28 июня. 3-му Белорусскому фронту поставили задачу форсировать реку Березину и наступать на Минск и Молодечно. Люди вокруг тоже получали ранения и тонули, но весь снайперский взвод переправился без потерь, несмотря на серьезный обстрел. Через Березину, довольно широкую реку, полк переправили[250] на больших — с комнату в Анином доме, — построенных на скорую руку из бревен плотах, которые подгоняли чем попало — даже лопатами. Вылили на другом берегу из сапог воду и пошли дальше, к Минску.

Наступление развивалось успешно. 4 июля 1-й гвардейский танковый корпус вошел в Минск и, соединившись со 2-м и 3-м танковыми корпусами, завершил окружение более чем 100-тысячной немецкой группировки восточнее города. Освобождение Белоруссии скоро будет завершено.

Соседние дивизии 49-й армии ушли вперед, догоняя отступающих немцев, а дивизия, которой был придан снайперский взвод Ани Мулатовой, осталась. Леса около Минска были полны попавших в окружение немцев, которых нужно было выловить.

В тот день начала июля 1944 года, который Аня помнила всю свою жизнь, она была не снайпером, а простым пехотинцем, и Таси рядом не было: девушки перемешались с автоматчиками, прочесывавшими лесной массив. Разбившись на группы, несколько дивизий отыскивали в лесах огромную — 105 тысяч человек — и в основном деморализованную массу солдат 4-й немецкой армии, бродивших в лесах восточнее Минска в надежде выбраться из котла. 17 июля 57 тысяч солдат этой армии, во главе с генералами, провели по улицам Минска. Что произошло с остальными? Кто-то выбрался из окружения, кто-то навечно остался в бескрайних белорусских лесах. Ане Мулатовой встретился человек, который в плен сдаваться не собирался. Он стал единственным врагом, которому она смотрела в глаза, прежде чем застрелить почти в упор.

Потеряв из виду других девушек, Аня оказалась в группе с несколькими незнакомыми солдатами. Подошли к огромной поляне в лесу. Один из солдат, ехавший на лошади, вызвался проверить, что там, на другой стороне. «Ребята, подождите, я вот сейчас проскочу и дам вам знать», — крикнул он товарищам[251]. Ударил лошадь ботинками по животу, и лошадь «помчалась как сумасшедшая»: медлить на этом открытом пространстве было нельзя. Вдруг раздался выстрел, и всадник упал. Лошадь, сбросив раненого или убитого седока, побежала дальше. Остальные, ошеломленные, стояли «рты разинув», в нерешительности, пока один, смельчак, неожиданно не бросился бежать зигзагами через поляну. Он бежал, а Аня — как-никак, она была снайпер — смотрела уже не на него, а туда, откуда, как ей казалось, стреляли во всадника. И успела увидеть вспышку второго выстрела, точно поразившего второго солдата. «Слушайте, давайте я попробую», — сказала она старшему группы. Аня решила подобраться к немецкому стрелку с тыла. «Давай», — ответил старший. От группы их осталось всего трое.

Стояла невыносимая жара. Аня зашла поглубже в лес и побежала что есть сил, прикинув, сколько нужно пробежать и в каком направлении. Наконец обернулась, чтобы посмотреть, далеко ли поляна, и увидела ее наискосок от себя. Подбежав к краю поляны, она легла и поползла с пистолетом в руке в сухой, царапавшей лицо траве. После войны она вспоминала, как ползла, и удивлялась: как это она могла ползти так быстро, прямо как в кино показывают? До немца было, по ее расчетам, метров тридцать-сорок. Преодолев ползком большую часть этого расстояния, она поднялась на локтях, чтобы посмотреть, далеко ли осталось, и увидела «рыжую голову» совсем рядом, метрах в десяти. Немецкий снайпер лежал спиной к ней и смотрел в другую сторону. Аня вскочила и бросилась к нему, выкрикнув те немецкие слова, которые пришли ей на ум (немецкого она в школе не учила): «Хенде хох, шмутциге швайне!» Немец встал, с него текла вода: пристроив снайперскую винтовку на бугорке, он сам нижней половиной тела лежал во впадинке, полной воды, «как в ванне» (видно, здорово донимали его жара и вши, думала потом Аня). Она прицелилась и нажала спуск, но пистолет не выстрелил. «Дура, не сняла с предохранителя», — пронеслось в голове. Сняла с предохранителя и нажала спуск, целясь в голову. До немца было всего несколько метров, так что Аню всю забрызгало кровью. В тот момент ей даже не пришло в голову, что немца можно взять в плен: слишком страшен был ей этот немецкий снайпер, только что застреливший у нее на глазах двоих товарищей.

Аня перевела дыхание и тут услышала, как за спиной кто-то зашуршал кустами. «Вот моя смерть пришла», — пронеслась мысль, но из кустов вышел советский офицер в маскхалате — знаков отличия не было видно, но по уверенной манере держаться Аня сразу поняла, что офицер. «Ух, это ты его шлепнула?» — одобрил он Анину смелость. Аня только кивнула головой. «Ну ладно, иди умойся», — велел офицер, и Аня подумала, что он уж точно начальник какой-то. Но ее, простого солдата, все это не касалось. Она умылась в болотце, потерла руками забрызганные кровью немца штаны и гимнастерку и побежала за своими ребятами. Убитого автоматчика несли на плащ-палатке, а второго успели перевязать, разорвав рубашку: перевязочные пакеты тогда редко с собой носили, «безобразное отношение такое», — вспоминала позже Аня[252].

За ликвидацию немецкого снайпера она вскоре была награждена орденом Красной Звезды: отправивший умываться командир оказался полковником и представил ее к награде. А лицо немца она запомнила навсегда — длинное и бледное, с рыжей щетиной. Было ему лет тридцать, для Ани — немолодой уже человек. Вспоминать об этом эпизоде ей всю жизнь было тяжело: убить с близкого расстояния оказалось совсем по-другому, чем стрелять по фигуркам, увеличенным оптическим прицелом.

Аня со своей маленькой группой пошла дальше прочесывать лес. Страшно там было, казалось, «за каждым кустом — фриц»[253]. Но им повезло: вскоре они наткнулись на немцев, которым совсем не хотелось воевать дальше. Их было много, человек двенадцать. Составив винтовки вместе, они лежали, отдыхая, на своих серых шинелях. «Полон! Полон!» — закричали они, вскакивая, когда увидели троих русских. Плен!

Анины спутники, конечно, принялись их обыскивать — лазить по карманам шинелей и штанов, снимать часы и кольца.

Это было обычное дело. Часы стали своеобразной валютой войны. До войны, да и долго после нее они имелись далеко не у каждого русского. В сентябре 1941 года местком Ленинградского государственного университета обратился к декану географического факультета с просьбой «выдать одни часы мужские карманные для партизанского отряда ЛГУ»[254]. Часы снимали с убитых и пленных немцев. Нередко солдат щеголял несколькими парами часов на руке. С трофейными часами уцелевшие вернулись после войны домой. Впрочем, есть многочисленные свидетельства того, что часы как трофей были популярны и у союзников.

В общем, автоматчиков Аня могла понять, но все равно было стыдно, ей всегда были неприятны эти «солдатские дела». Она стояла в сторонке и успокаивала себя мыслью о том, что немцы, конечно, точно так же поступают с русскими. Неожиданно один из немцев подошел к ней: «Фрау, гут. Битте, битте!» Он подавал ей золотые часы с цепочкой[255]. Аня отказывалась: «Нихт, нихт, найн», но немец настаивал, объясняя ей, как мог, что солдаты все равно отнимут, а он хочет отдать ей. Должно быть, боялся русских солдат и надеялся, что женщина защитит его. Аня взяла часы и сохранила. Один из солдат повел пленных на сборный пункт, шли они «измученные и хмурые». Стало их жалко, но ведь «плен-то лучше, чем если бы их разбухали». Тогда, летом 44-го, уже был приказ, запрещавший расстреливать пленных[256]. Не всегда, но следовали ему — а в первые годы войны пленных брали мало. «Слава богу, что этих не тронули», — думала Аня, хотя в ее семье уже много кто погиб на войне.

В памяти накрепко засел произошедший незадолго до этого жуткий случай с участием разведчиков их полка. Как-то на рассвете, по дороге на «охоту», Аня с Тасей встретили знакомых ребят-разведчиков, возвращавшихся с ночного задания с двумя «языками». «Языка» удавалось захватить не так часто, это было опасное дело и большая удача, и Аня забеспокоилась, увидев, что один «язык» едва живой и разведчики его тащат волоком. «А что с ним?» — спросила она, и ребята сознались, что не удержались и отрезали немцу «ту часть». Потом она от кого-то услышала, что живым они немца не довели и их наказали. Аня их не судила.

Как можно было судить после того, что они видели в Белоруссии? Враг, которого они прогоняли со своей земли, оставлял после себя выжженные деревни, трупы, ненависть в сердцах. С такими же чувствами, с какими Аня смотрела на полумертвого «языка», — чувством ужаса перед жестокой казнью человека, может быть, никому не причинившего зла, и справедливостью возмездия немцам в целом — ее ровесник, комсорг минометного полка, смотрел в 1943 году на немцев, которых вели на расправу украинские крестьянки: «По улице бабы вели нескольких гитлеровцев. У каждой в руках — топор или вилы, кочерга, палка… Бабы сильно возбуждены, кричат-шумят по-украински, я ничего не могу понять. Но вот остановились возле ямы, стали толкать гитлеровцев в нее и нескольких власовцев бросили туда же… Один фашист, упираясь, визжит: „Майн ин хауз драй киндер!“ А бабы ему: „А у нас щенята, чи шо? Кыдай його тудысь!..“».

Прошло много десятилетий, молодой комсорг полвека проработал в школе и стал заслуженным учителем СССР, но, вспоминая убийство пленных крестьянками, все равно думал, что никакая сила не заставила бы его тогда приостановить эту справедливую расправу[257].

Глава 11

«Я ничего о нем не знаю, но я его убила»

Инструкторской роте, отправленной на фронт через три месяца после снайперов второго выпуска, не везло. Беды начались еще в запасном полку. Вначале все шло отлично. Они попали в 152-й укрепрайон под Вильно, пусть в запасной полк, но совсем близко к фронту. 2 августа, когда их привезли туда, прямо над головой шел воздушный бой — значит, и правда близко фронт. Взвод Клавы Логиновой — 33 человека — поселили в сарае на бумажной фабрике[258].

Командир, сначала не скрывавший своего скептического отношения, сразу по приезде устроил им «проверку» — наставил банок, бутылок и приказал стрелять. После этого он стал гордиться «девчонками» и постоянно ставил их в пример мужчинам.

Им объявили, что через пару недель они попадут из этого запасного полка на передовую — а на «охоту» водили и отсюда. Подготовка к фронту состояла в том, что они, как в школе, занимались строевой, «рыли землю» и стреляли, стреляли. Так как снайперские книжки им выдали только в действующей армии, счет просто записывали на листе бумаги, озаглавив этот документ торжественно: «Акт». Подписывали «акты» командир роты, командир взвода снайперов и еще несколько человек. Эти уникальные документы — свидетельства первых побед Клавы и ее товарищей. «Сего числа 2 отделение снайперов работало на рубеже обороны 1 роты, уничтожено 3 немецких солдатов, в том числе: Сержант Лукичева А.Ф. — 1…» И так далее[259]. Клава Логинова, как комсорг отделения снайперов, тоже подписывалась.

Трагедия произошла на стрельбах 4 августа. Клава Логинова и ее снайперская пара Катя Маковеева, симпатичная девчонка из Вологды, такая же простая, как Клава, в тот день дежурили: убирали помещение, носили с кухни еду, таскали воду, топили печки. Когда привезли обед, одна из них должна была нести товарищам еду на стрельбище, где в тот день рота тренировалась в стрельбе из пулемета. Клава собралась идти, но Катя сказала, что она отнесет. Больше Клава Логинова Катю не видела: та стала первой снайперской парой, которую она потеряла.

Пообедали, и девушки, в том числе принесшая еду Катя, бродили по поляне, собирая цветы. Бог знает почему одна из них — простоватая, крепкого сложения сибирячка Нонна Орлова — легла к пулемету и нажала на гашетку. Раздалась очередь. Пули попали в четырех девушек. Двоих ранило не смертельно, но умерла на месте Рита Москва, а Катя Маковеева была тяжело ранена в живот и умерла через несколько часов в госпитале. Потом говорили, что пулемет не стоял на предохранителе, а может быть, Нонна его с предохранителя сняла. Ее и инструктора запасного полка сразу же арестовали; как стало известно, их отправили в штрафную роту. Нонна, как рассказали Клаве подруги, была в состоянии шока и страшно кричала: «Убейте меня! Застрелите меня, я не хочу жить!»

Клава Логинова плохо помнила тот день, не запомнила даже, кто и как рассказал ей о беде. Как будто отшибло память. Смутно помнила она и похороны Кати и Риты Москвы[260].

«Надо же, собирали цветочки!» — думала, услышав про эту страшную историю, Аня Мулатова. Ей казалось странным, что где-то на войне девчонки нашли «цветочки»: она сама никаких цветов на фронте не помнила. А еще думала о том, что Нонка ведь прицелилась, навела пулемет на людей и прицелилась, иначе как бы она попала в цель с не такого уж маленького расстояния?[261]

Судьбе было угодно, чтобы бывшие товарищи еще встретились с Нонной — не на войне, а много позже, в шестидесятых годах, на первой же встрече выпускников Подольской школы. Нонна Орлова появилась там вся в орденах, но снайперы ее даже на порог не пустили, закричали, чтобы убиралась. Ни Клаву Логинову, ни Аню такой прием не удивил. Зачем Орлова пришла сюда? И долго еще они обсуждали, откуда это у «Нонки» после штрафной роты столько орденов: у них, кто никакую вину не искупал, кто тоже был все время на передовой, такого количества орденов не было. Об Орловой они больше никогда не слышали[262].

Рассказ Ани Мулатовой о командире 123-го стрелкового полка Василии Поликарповиче Славнове восполняет колорит, которого недостает в его опубликованных в советское время мемуарах. Как-то вечером к снайперам в землянку пришел незнакомый офицер. В телогрейке, в шапке-ушанке. «Это кто?» — шепотом спрашивали они друг друга, но никто не знал. Все очень устали за день, кто-то уже лег, а незнакомец с порога начал их ругать. «Что это вы лежите, не уберете помещение? А „Боевой листок“ где? Откуда вы узнаете, как немцы ведут себя, на каком участке больше хождение?» И так далее, и так далее. В заключение своего монолога подвел итог: «Так что работы у вас навалом» — и удалился. С кем они говорили, девушки узнали только на следующий день[263].

Описание того же события Славновым сдержанно. «…Я зашел к девушкам-снайперам. День заканчивался, они вернулись с „охоты“ усталые. А мне у них до этого и побывать не довелось. „Скоро неделя, как мы прибыли, а командир полка не показывается“, — с укором сказала одна из них. „А зачем он вам?“ — поинтересовался я. „Как зачем? На его полк работаем. Да и поглядеть хочется, каков он из себя“. Так и не раскрыв своего инкогнито, Славнов высказал замечания. „Стенгазеты у вас нет, — заметил я комсоргу Клавдии Чистяковой, — отличившихся к наградам не представляете, видно, не за что“»[264].

Интерес командира к их работе, пусть и строгий, хорошо на всех подействовал. Комсорг Чистякова — в мирной жизни студентка литературного факультета Ярославского пединститута — вскоре пришла к Славнову с предложениями. За порядком в землянке следила она же: Клава Чистякова была во взводе старше и серьезнее всех, ее уважали и любили. Вскоре девушки навели порядок и у Славнова: в один прекрасный день вымыли дощатый пол и окно, а на стол поставили собранный Клавой Чистяковой и Аней Мулатовой[265] букет полевых цветов. Этот «простенький, на ходу собранный букетик цветов» глубоко тронул командира, напомнив ему об «иной, мирной жизни». И когда, очень скоро, пришло время покинуть землянку и идти в наступление, он решил оставить цветы на столе, «будто уходил ненадолго от них и от девушек»[266].