Ангелы мщения. Женщины-снайперы Великой Отечественной Виноградова Любовь

Глава 12

«Как буду жить без них, когда кончится война и мы разъедемся в разные стороны?»

«На страже Советского Заполярья» — так называлась маленькая фронтовая газетка, которую приносили в часть к Вере Баракиной. Фронт здесь с весны 1942 года стабилизировался: тогда не удалось отбросить немцев за государственную границу, однако и немцам не удалось взять Мурманск. Наступило затишье, продлившееся до октября 1944-го.

И во фронтовой жизни Баракиной все шло по расписанию: «охота» через день. Фронт много месяцев стоял на месте — самое время использовать снайперов! Командир 715-го стрелкового полка был рад, когда ему прислали снайперское отделение. Девчонок, что попали к нему, здесь в обиду не давали.

В первые дни, когда их привезли и оставили при штабе дивизии (поселили в пансионате, где девчонки мылись в ваннах, стирали в бассейне свое белье), отбоя не было от «офицерья». Дежурные держали двери на замке, но офицеры использовали любую возможность, чтобы к девчонкам подъехать. У них много чего было, что девушкам предложить: и еда, и духи. Что греха таить, это тоже сыграло свою роль, ведь девушки, простые солдаты, всегда были голодны, еда — «селедка да сухарь». Только у пригревшихся при штабе — те, как уверены были все товарищи Веры, сидели и тряслись от страха у себя в штабах, не высовывая оттуда носа, не видев боев, — были и офицерские пайки, и медали[283].

На второй день в 715-м полку командир разбил девушек по парам между батальонами и отправил на передовую, стрелять. «Нисколько не страшно», — вспоминала о том времени Вера. Все это их научили делать в школе: «прятаться, ждать». Стрелять, если кого-то видишь, — все равно кого, не одних офицеров и наблюдателей. Приказ командира был: «Видишь немца — стреляй его на фиг». Когда уезжали с Карельского фронта, счет у Веры был — 9. У немцев, а особенно у финнов снайперы были тоже, но отделению Веры повезло, в Заполярье никого не убили. Погибли, наступив на мину, две девушки: несмотря на строгий приказ, сошли во время перехода с тропы, чтобы сорвать ягодки черники. Там же их и похоронили, на полянке в сосновом лесу. Такие случаи были нередки. Начальник штаба полка на Ленинградском фронте вспоминал: «…встретившийся нам раненый солдат стал жертвой желания поесть клюквы…»[284]

Быт девушкам устроили сносно. Жили они в землянках по 4 или 5 человек. Форму выдали теплую и новую, валенки заменили ближе к концу весны на крепкие новые сапоги. Под мужским нижним бельем носили свои трусы и лифчики, которые привезли из дома. Столкнулись только с проблемой в дни месячных, для этого правилами ничего не было предусмотрено. Полковой медбрат — немолодой еврей дядя Саша, увидев пришедшую к нему девушку, ворчал: «Знаю, зачем ты пришла». Но все-таки давал ваты. Старшина был тоже неплохой, он, например, сразу же выдал все новое девушке Насте, у которой и брюки, и портянки, и шинель сгорели, когда их прожаривали от вшей[285].

Политические работники разъясняли задания на период обороны и подготавливали к будущему наступлению. Оборона против мужиков тоже шла полным ходом. Как-то, когда Вера одна была в землянке — дежурила, — появился офицер, намерения которого сразу стали очевидны. Вера дала ему отпор, он стал угрожать. Но Вере, девушке не робкого десятка, море было по колено. «А я сейчас гранату брошу в печку!» — тут же завопила она. В наказание ее посадили на гауптвахту, правда, только на одну ночь. Когда на следующий день выпустили, девчонки показали могилу того офицера: его убило при минометном обстреле. И Вере как-то стало его жалко.

А нравился ей старший лейтенант Анатолий Любилкин, парень на семь лет старше. Нравился приятным лицом и добрым характером, тем, что нагло не добивался, а ухаживал за девушкой как умел. Все, что мог принести от своего пайка, нес ей — и сахар, и печенье. Для Веры, едва не умершей от голода, как и для всех людей, переживших блокаду, мало что в жизни было важнее еды. «Дай бог, чтобы здесь и закончить войну, не попасть в пекло», — думала Вера.

Совсем недалеко от нее на побережье Финского залива девушки-снайперы из того же, второго, выпуска Подольской школы, направленные в 125-ю стрелковую дивизию, сразу попали в бой как пехотинцы. Снайперский счет Тая Киселева открыла только в июле 1944-го под Нарвой: во время Нарвской операции случались моменты затишья, когда снайперы могли действовать. «Страшно, когда первого, — вспоминала Таисия спустя десятилетия. — В школе были мишени, это не так. В человека стрелять страшно». Тая попала в немецкого связиста, вылезшего чинить связь. Перед штурмом Нарвы ей удалось «снять» еще троих[286].

Отделение Таи Киселевой воевало на этом участке с весны; летом с ними, уже награжденными, понюхавшими пороха, познакомился новый начальник штаба полка капитан Сагайдак. Снайперов было тогда, после штурма Нарвы, все еще десять человек, никто даже не был ранен.

Сагайдак пришел в 749-й стрелковый полк с военно-морского флота, носил, в отличие от пехотинцев, бороду, полосатую тельняшку и фуражку с похожей на краба кокардой. И курил трубку. После того как летом 1944 года дважды форсировали реку Нарву и брали одноименный город, от его 2-го Отдельного морского батальона никого не осталось (капитана преследовала картинка: лед реки, усеянный ранеными и мертвыми в черных морских бушлатах), и их сменили. Так как пополнить батальон было некем, его расформировали, и в ожидании нового назначения Сагайдак как-то вечером подкреплялся «фронтовым коньяком» — созданной его приятелем начхимом смесью самых невообразимых химических ингредиентов. Закуска у них тоже имелась — отличная мороженая луковица. Тут-то и появился незнакомый подполковник со шпорами, объявивший о переводе Сагайдака — о, ужас! — в пехотный полк[287]. Бороду ему, правда, разрешили не сбривать. С 749-м пехотным полком, в тельняшке под гимнастеркой, Сагайдак прошел всю войну, до победы.

После Нарвы полк, продвигаясь вперед, вышел к гряде высот, хорошо укрепленных противником. Остановились, чтобы «привести себя в порядок» и приготовиться к штурму. Противник непрерывно стрелял по их позициям. Возвращаясь из санчасти, где ему перевязывали руку, «Борода» — так прозвали начальника штаба в 749-м, — где-то в тылах полка услышал, как в землянке поют частушки. Не так часто он слышал частушки на фронте, а тут еще и женские голоса их распевали. Решил слезть с лошади и посмотреть, кто поет. Откинул одеяло, служившее в землянке дверью, вошел и сначала не поверил своим глазам. «Батенька! Большая землянка с нарами, на нарах и на скамейках — молодых девчонок человек, мне показалось, двадцать». Девушки, «и русые, и черные, и рослые, и малые», пели и чистили свое оружие. При виде офицера они встали и поздоровались. Сагайдак глянул на оружие — пятизарядная винтовка 7,62 со снайперским прицелом! — и наконец понял, что это за девушки.

Он знал, что из снайперской школы к ним прибыла группа, десять девушек, но, пока полк шел с боями, некогда было с ними познакомиться. Снайперские пары распределили по батальонам, и у немцев там, на высотах, началась уже другая жизнь: «вообще все живое у них пригнулось, спряталось в землю». Девчонки высматривали наблюдателей, корректировщиков да и просто солдат — ждали, когда мелькнет каска, блеснет стекло стереотрубы или бинокля.

Забыв за давностью лет имена большинства из тех девушек-снайперов, «Борода» запомнил двух: «снайпера по имени Бэлла и ее напарницу Музу Булгакову (на самом деле Булатову)» — запомнил потому, что у этой пары были красивые имена, и сами девчонки были красивые.

Тае Киселевой они обе тоже нравились. Бэлла Морозова была «с гонорком», Муза — очень веселая, талантливая. Мать у нее была актриса, а сама Муза хотела после войны пойти в циркачки и уже много чего умела. Она была старше других девчонок на год или два. В тылу у нее остался ребенок, но про него она не распространялась, как и про то, почему пошла на войну. После войны Тая слышала, что это мать ей сказала идти. А больше всех Таисии нравилась Марина Швецова — женщина взрослее остальных на несколько лет, симпатичная и разумная[288].

После прорыва укрепленного рубежа наступление на Таллин развивалось очень быстро. Группу армий «Север» необходимо было навсегда отрезать от Восточной Пруссии. «Нужно спешить, чтобы немцы на пароходы не сели», — просто объяснила подругам суть событий их комсорг. В этом наступлении погибла Муза Булатова. Отчаянная, она поехала с танкистами в танке, и в танк попал снаряд. Все люди в нем сгорели, труп Музы опознали по винтовке. «Ваша снайпер сгорела в танке», — сказали девушкам, ехавшим сзади на грузовике. Они очень плакали, в отделении это была первая гибель — Музы, общей любимицы.

В Таллине, пока стояли там на отдыхе, девчонок поселили в школе, всех вместе в одной комнате. Там были и душ, и ванна, — просто не верилось во все это после стольких месяцев походной жизни, где «в ручье лед пробьешь, и голову помоешь, и подмоешься»[289]. А вечерами вспоминали погибшую циркачку Музу, и вытирали глаза, и пели песни.

После нескольких месяцев боев они чувствовали себя бывалыми солдатами. Комендант штаба как-то распорядился, чтобы девушки-снайперы помыли полы в штабном помещении. «Ну уж нет», — была однозначная реакция снайперов. На это есть солдаты-дневальные. За кого их принимают? Сагайдаку пришлось вмешаться и «применить меру взыскания к бунтующим снайперам» — посадить всех на гауптвахту. Там девчонки весело провели время, полковые поварихи из женской солидарности кормили провинившихся великолепно[290]. Просидели там недолго, вскоре полк погрузили в эшелоны и отправили в Литву: готовилось наступление в Восточной Пруссии.

От того лета у Калерии Петровой осталась фотография — шесть девушек в летних красивых платьях на цветущем лугу. Фотография прекрасного качества, совсем не как те, что делали в начале войны: советские военные уже вовсю использовали трофейные фотоаппараты и пленку «Кодак». На головах у подруг — венки. И не скажешь, что сделано это фото в разгар войны, а девушки — советские снайперы с десятками немцев на счету.

Про эту фотографию Роза писала позже: «Дальше мы стоим шестеро в литовских костюмах, я и они. Их была тоже тройка. Таню убило, Люду ранило, она (Валя Лазоренко) теперь одна»[291].

Зайдя в дома, хозяева которых прятались от Красной армии в лесу, Каля и ее подруги брали еду и чистые трусики — грязные теперь не стирали, а просто выбрасывали[292]. Еще брали одежду, подходившую для портянок: портянки они уже давно научились наворачивать, разрезая то, что попалось под руку. Жаль, взять с собой запас не могли, чтобы было на что в пути заменить промокшие.

Все это вошло в привычку, так было все время до конца войны, пока они наступали: и еду, и одежду они брали в покинутых домах. Позже, уже в Германии, «открывали шкаф», чтобы взять там комбинацию, трусы и фильдеперсовые чулки, которые надевали в сапоги по пять или шесть пар, вместо портянок[293]. Когда Тоня Захарова так переоделась в последний раз, ей не повезло: чистое, перевязанное ленточками белье в шкафу оказалось все штопаное. В нем она приехала в Москву, его и носила несколько лет после войны, ведь другого взять теперь было негде.

Из брошенных литовских домов девушки брали не только белье, но и платья, и шляпки. Не для того, чтобы носить их с собой в вещмешке, — каждый ненужный предмет в нем означал дополнительные мучения во многокилометровых переходах, а посылки разрешили посылать домой только позже, — а для того, чтобы ненадолго переодеться в гражданское и почувствовать себя девушкой. «Я заболела одной болезнью — необычайно захотелось мне надеть платье и быть хоть немножко похожей на женщину», — писала 19 февраля 1943 года, отдыхая после ночного вылета, штурман женского ночного бомбардировочного полка Галя Докутович[294].

Да и вещи здесь были красивые, у большинства этих девушек ни до войны, ни в нищем послевоенном существовании красивых платьев не было. Все, что было нужно, — это нарядно одеться, сфотографироваться и послать фотографию домой — пусть там все удивляются, и пусть останется на память. А можно послать такую фотографию молодому человеку, если с кем-то переписываешься: пусть каждый день на тебе сапоги и гимнастерка и волосы коротко острижены, чтоб не набрать вшей, но на фотокарточке ты — красивая девушка в светлом платье.

Дневник Розы Шаниной за то лето, к сожалению, не сохранился. Толстая тетрадь у нее в Литве была, и писала она в нее чуть ли не каждый день[295]. Но оставленные в обозе вещи частенько пропадали. Может быть, так случилось и с этой тетрадью? Да и то, что сохранились следующие тетради, — чудо. О фронтовой жизни Розы Шаниной мы знаем подробно из ее тетрадей с сентября 1944 года до гибели Розы в январе 1945-го.

«Я привыкла к Саше и к Калерии, и мне без них скучно. Я их очень уважаю, больше чем других девушек. С подругами жить легче. Мы трое из разных семей. У нас разные характеры. Но есть что-то общее. Дружим, и крепко. Калерия — хорошая девушка. Смелая, без тени эгоизма. Я это больше всего ценю в людях. Саша толковая. Разбирается во всех вопросах. Память у нее золотая. Саша, Калерия и я — „Бродячая тройка“. Как буду жить без них, когда кончится война и мы разъедемся в разные стороны?» — писала Роза[296]. Но она из «тройки» погибла первая.

30 июля 3-й Белорусский фронт прорвал оборону противника по Неману. 1 августа немецкие части оставили Каунас. Однако немецкое сопротивление постепенно усиливалось, 3-й Белорусский двигался вперед медленно и со значительными потерями. Коммуникации растянулись, боеприпасов не хватало. Противник обрушил на фронт ряд контрударов, в середине августа несколько пехотных полков попали в окружение.

Клава Пантелеева не запомнила, где это случилось с ее полком. Окружение было не полным, «а как бы подкова» — остался небольшой выход. В памяти сохранился двухэтажный дом на хуторе — «сверху донизу лесенка»[297]. Им велели забинтовать лопаты и котелки, чтоб ничего не гремело, и вели потихоньку мимо хутора. Но если бы были поблизости немцы, о присутствии русских их непременно известили бы местные: на лесенке большого дома стояло несколько женщин. Они смотрели на проходящую военную часть, и одна из женщин, не стесняясь в выражениях, ругала советских. Никто ей ничего не сделал, позволили остаться при своих взглядах — а ведь могли и пристрелить.

К 20 августа наступающие советские войска выбились из сил. С 29-го Ставка ВГК приказала 3-му Белорусскому перейти к обороне в районе Сувалок. До границ Восточной Пруссии — территории врага — оставалось от Сувалок всего несколько километров. Немецкое население начало уезжать в панике, заверениям гауляйтера Коха уже не верили. Для 3-го Белорусского фронта операция «Багратион» закончилась.

Политруки готовили армию к вступлению на вражескую территорию, рассказывая о зверствах врага на территории СССР. «Следы кровавых злодеяний немцев бойцы видят на каждом километре своего победоносного наступления», — отмечалось в донесении политотдела 31-й армии. В беседах приводились примеры таких злодеяний. «Подразделения 1162 сп прошли через дер. Видрица Шкловского района Могилевской области. В 500 метрах от деревни на опушке леса лежит девушка лет 20-ти. Это немцы поймали советскую девушку и за то, что она имела связь с партизанами, нанесли ей 20 ножевых ран и синяков, предварительно раздев ее догола и изнасиловав. В деревне ни одного дома. Немцы сожгли всю деревню, где насчитывалось 147 хозяйств. Сейчас осталось одно только географическое название…»[298]

«Акт о зверствах» зачитывался в подразделениях, заставляя бойцов «с еще большей яростью бросаться в бой, чтобы отомстить фашистским извергам»[299].

Клаве Пантелеевой запомнился короткий отдых, который ее армии дали в конце августа — начале сентября 1943-го у самой границы Восточной Пруссии. Она и ее товарищи писали множество писем родным и друзьям, наконец появилось для этого и время, и, главное, бумага: до этого бумага была страшным дефицитом и родных просили прислать в письме листочек. В письма Клава вставляла стихи, переписанные из «Боевого листка» — не маленького, который во взводе делала Зина Гаврилова, а большого листка дивизии, ее собственной фронтовой газеты. Там все время печатали разные стихи, и Клаве особенно нравились К. Симонова. Родители и сестры над этими стихами плакали, старшая сестра хранила все Клавины письма и думала стихи отправить «в какую-нибудь редакцию» — считала, что стихи Клавины. Когда Клава, вернувшись с войны, узнала об этом, ей стало очень смешно: «Да ты что! У меня ума не хватит сочинить, переписать бы — и то хорошо!»[300]

После отдыха Клавин взвод разделили на три отделения и все отделения «раскидали по разным частям». Получилось так, что в разные отделения почему-то попали и Клава с Марусей Гулякиной, а ведь Маруся только что вернулась после ранения. И когда Марусю убили, она была в паре с Катей Ульяновой. Клава узнала только позже, что Маруся погибла, и очень горевала о ней, но все же не так, как о Марусе Чигвинцевой. «Третья Маруся» — следующую Клавину пару тоже звали Марусей — благополучно воевала до конца войны. Как только кончилась война, Маруся Кузьмина вышла замуж за политрука Иванова и родила мальчика, который, насколько Клава могла судить по фотографиям, был «вылитый политрук Иванов»[301].

В августе — начале сентября полк Славнова вместе со снайперским взводом вывели во второй эшелон на отдых и пополнение: людей осталось мало. Вскоре им устроил смотр командующий 31-й армией генерал В. В. Глаголев. Узнав о его приезде, бойцов поспешно выстроили, и Славнов впервые заметил, что вид у полка неважный: его люди стояли не по ранжиру, в пропотевших и изношенных гимнастерках. Для боев сойдет, но генералу наверняка не понравится.

Но генерал по поводу их внешнего вида ничего не сказал, его удивило другое. Подходя к солдатам, он спрашивал, кто они и где воевали, и, если кого-то видел без ордена или медали, осведомлялся почему. Славнов объяснил, что наград в полк пришло больше, чем осталось людей. Получать медали некому: мало кто из стоящих в строю воевал в этом полку ранее, большинство — из других частей, попали сюда из госпиталей. Генерал велел наградить в первую очередь получивших ранения. И привести полк в порядок[302].

Вскоре им выдали новое обмундирование, заменили изношенное оружие и 12 сентября, в теплый солнечный день, провели награждение. Выступил приехавший к ним ансамбль песни и пляски, накрыли длинные столы для бойцов.

Через несколько дней приезжал еще и цирк. А скоро они вновь стояли в обороне и только изредка вели короткие бои с группами «обросших, голодных, одичавших, злых как волки»[303] немецких солдат, пробиравшихся из окружения на запад.

Перед наступлением на Восточную Пруссию на короткий отдых вывели и соседнюю дивизию, где служила Калерия Петрова и ее товарищи. Только собрались в баню и к парикмахеру, как в первый же день убило в туалете шальным снарядом Таню Кареву. «Убили!» — закричал кто-то из девчонок, прибежав оттуда[304]. Как обидно, и так трудно было в это поверить: передовая была не так уж и близко, так что на время, казалось, они находились в полной безопасности.

Роза Шанина отдыхать не могла, все требовала, чтобы ее с другой частью отправили на фронт: «Не хочу отдыхать!» И все писала что-то карандашом в своей тетради с толстыми корочками. У этой простой девчонки была большая тяга к образованию, к литературе, она мечтала после войны пойти учиться в университет. Тот дневник ее боевые подруги прочитали только через много-много лет в журнале «Юность».

Что касается ее товарищей по взводу, то они не возражали против отдыха. Вместе с другими Калерия Петрова сделала у парикмахера химическую завивку (второй раз в жизни, первый — у вокзала в Москве перед отправкой на фронт, когда они завились чуть не целым отделением) и начала наводить порядок в домике, куда их поселили. Другие девчонки подключились. Попросив в санроте марли, покрасили ее акрихином — противомалярийным средством, которое лечило плохо, зато окрашивало все, с чем соприкасалось, в желтый цвет («малярики» ходили все желтые). Для занавесок акрихин подошел отлично[305].

Взвод девушек сплотился после нескольких месяцев фронта. Кто-то добудет еду — поделят на всех. Мужики завалятся в домик к снайперам — похихикав, девчонки скоро их выставят. Если пристает кто-то, к начальству не бегали жаловаться, а говорили подругам. Вместе можно дать отпор.

Командиров на отдыхе они особенно не слушались — куда там! Ведь они теперь обстрелянные солдаты, снайперы с десятком или двумя снятых немцев в серой «Личной книжке снайпера». Да вообще-то муштры, строевой на отдыхе почти и не было. Что командирам нравилось — так это проверять стрельбу девушек. Скорее это была не проверка, а демонстрация для зрителей: мол, смотрите, какие у нас снайпера! Ставили им банки, бросали бутылку в воздух, давали стрелять из всех видов оружия. Кале запомнилось противотанковое ружье, из которого ей хотелось пострелять из интереса. Оказалось, от ПТР такая отдача, что целую неделю у нее плечо было синее. С удовольствием девушки стреляли из пистолетов — к тому времени у большинства имелись подаренные разведчиками трофейные «пистолетики» — маленькие, дамские.

Они потом пригодились тем, кому случилось наступать в городах. А легче всего было, конечно, стрелять из автомата — в этом они тоже практиковались. Стреляли и в гостях — часто ребята из других частей приглашали их к себе в гости, на танцы, и девушки отправлялись компанией человек в десять.

На том отдыхе их в первый раз наградили орденами и медалями. Медалью «За боевые заслуги» — за пять убитых немцев, а те, у кого было десять на счету, получили ордена. В те же дни в армии провели слет женщин: было много речей, накрыли длинные столы, была и выпивка, и мясные консервы. В конце устроили танцы, и Каля, хоть и не очень любила танцевать, в тот день даже вальс танцевала с другой девчонкой. Хотела ради танцев переобуться в туфли, которые дядя-генерал прислал из Москвы, но постеснялась, оставила в вещмешке. А туфли эти скоро развалились, и она их выбросила.

Глава 13

«А где Тося?» — «Тосю убило»

Третью снайперскую пару Клавы Логиновой Тосю Лукичеву, не такую уж красавицу, но общительную и веселую девчонку, убило под Сувалками в начале неудачного советского наступления. В первый день атаки захлебнулись, и всю ночь девушки-снайперы стояли в траншее с уцелевшими немногими солдатами. Поставили туда и связистов, и даже штабных. Согласно приказу, все «стреляли без конца» по немецкому переднему краю: минные поля и проволоку уже сняли, и можно было ждать чего угодно. На следующий день немцев отрезала с тыла другая группа советских войск. Клава и Тося нашли себе место в окопе, где до них стоял пулеметный расчет: видимость здесь была хорошая и удобно стрелять. Но только они начали наблюдать, как неожиданно совсем рядом разорвался снаряд. Клава Логинова помнила только удар — взрывная волна выбросила ее из окопа. Когда пришла в себя, услышала, как медсестра зовет ее по имени. Голос Клава слышала как под водой, ее контузило. «А где Тося?» — сразу же спросила она, и ей ответили, что Тосю убило. Проведя в госпитале неделю, Логинова вернулась в часть: как-то «неудобно» ей было болеть в такой момент: вот-вот они начнут наступать по вражеской территории.

Вскоре Клава потеряла еще одну, четвертую, свою снайперскую пару — Тосю Тинигину. Но до этого в боевой жизни Клавы Логиновой состоялось самое, пожалуй, важное событие: дуэль с немецким снайпером.

В советской литературе, а также в том, что написано уже в несоветское время, рассказ о боевой жизни чуть не каждого снайпера содержит описание снайперских дуэлей — многочасовых поединков, кто кого. Показывают их и в кино. А для Клавы, которой только исполнилось двадцать лет и которая героиней себя ни тогда, ни позже не считала, это было задание. И позже она не называла этот эпизод гордо «снайперской дуэлью». Только когда поняла, что была на волосок от смерти, стало очень страшно.

Наступление застопорилось, и в один из первых дней на новом месте, когда Клава с Тосей Тинигиной стояли в траншее и наблюдали, за ними пришли солдаты с другого участка: там потребовалась помощь. Немецкий снайпер ранил там уже нескольких человек. Клава с Тосей пошли, и им показали участок, окопы, откуда снайпер, по мнению офицера, стрелял. Клава успела набраться опыта, да и в школе учили правильно наблюдать за врагом: комочек свежей земли, увядший листок рядом со свежими, переместившийся на пару сантиметров куст — все это могло указать на немецкого снайпера. Начав рассматривать в прицел немецкий передний край, вскоре Клава увидела окошечко, амбразуру в бруствере, хорошо замаскированную листочками. Приглядевшись, увидела, что в окошке лежит замаскированная винтовка. Теперь нужно было ждать, и это Клава умела: на ее счету было уже шестнадцать немцев. Листочки шевельнулись, и мелькнуло лицо — длинное, с рыжей щетиной. Клава выстрелила, опередив немца на долю секунды. Немец тоже видел ее, он выстрелил, наверное, с ней одновременно — наблюдал за ней так же, как и она за ним. Клаву спасло, как она считала, то, что отдача от выстрела отклонила ее тело в сторону. Пуля немецкого снайпера пробила ремень и ложе ее винтовки. У Клавы долго не слышало ухо.

Тот снайпер больше не стрелял, и Клаве Логиновой за него приписали к счету сразу десять очков. А в тот день она долго не могла успокоиться, трясло[306].

«Тась, давай подожжем сарай? — предложила Аня. Далеко на немецкой стороне маячило серое строение с соломенной крышей. — Хоть попугаем немцев»[307]. До немецкого переднего края было далеко, метров восемьсот, попасть в солдата удавалось редко. Да и вели они себя осторожно, пуганные.

8 октября 62-я стрелковая дивизия сменила у литовского города Калвапря 16-ю гвардейскую дивизию. 17-го пошли в наступление. 23-го Совинформбюро сообщало: «Войска 3-го Белорусского фронта, перейдя в наступление, при поддержке массированных ударов артиллерии и авиации прорвали долговременную, глубоко эшелонированную оборону немцев, прикрывавшую границы Восточной Пруссии, и вторглись в пределы Восточной Пруссии на 30 километров в глубину и 140 километров по фронту». Наступление не имело успеха, 3-й Белорусский фронт перешел к обороне. Кончался октябрь.

Взвод Ани Мулатовой на участке фронта в деревне Рачки под Сувалками вернулся к своей основной работе: девушки-снайперы на рассвете занимали места у амбразур в траншеях, подкарауливая зазевавшихся солдат противника. Немцы тоже не зевали.

Поджечь сарай? Сказано — сделано, начали стрелять зажигательными патронами по крыше. Аня зарядила зажигательный патрон — они, в зеленой оболочке, у нее и товарищей всегда были при себе. Выстрелила, пуля взорвалась на крыше. Крыша зашипела, загорелась и сразу погасла — мокрая. Тут же зарядив еще один зажигательный патрон, Аня выстрелила снова.

Что случилось потом, она не поняла: услышала треск и посыпался вокруг песок. По глазам полилось что-то теплое. «О боже, кровь!» Крови Аня боялась страшно. Тася, увидев кровь, тоже перепугалась и плакала. А с Аней было все в порядке. Она увидела, что разрывная пуля, отрикошетив от ствола винтовки, в щепки разнесла ложе. Маленький осколочек попал Ане в лоб, оставив на память о себе треугольный шрамик. Вытащив винтовку из амбразуры, она села с ней на землю, обняла ее и «начала реветь». На крик сбежались солдаты — днем в основном стояли «старики», лет сорока и старше: молодых ставили на пост ночью. О чем тут плакать, если пуля немецкого снайпера разорвалась в нескольких сантиметрах от твоей головы, не причинив тебе никакого вреда? «Анюточка, что ты?» — успокаивали «старички». Она, плача, объяснила, что жалко ей винтовку. «Да что ты, винтовка будет целая! Вон, в оружейную мастерскую отдашь, тебе это ложе сделают! Самое главное, что не разбили прицел!»

Но Аня все рыдала — из-за того, что чуть не погибла, из-за того, что повредила главную драгоценность — винтовку, из-за того, что нарушила золотое правило снайпера: никогда не стрелять дважды с одной позиции. Винтовку и правда ей быстро починили. И командиру она ничего не сказала.

В Рачках они стояли несколько месяцев. Девушкам из полка Славнова запомнилось, что жили они в деревне Рачки под Сувалками не в землянках, а в домах местных жителей, поляков.

Утром, съев кашу с хлебом и попив молока (солдат снабжали местные), ходили на «охоту», сидели в траншее у своих амбразур, высматривая немецких солдат. Те старались не высовываться зря. Снимать их удавалось, когда что-то подносили в траншеи: боеприпасы или еду. Потом немцы еще основательнее зарылись в землю и стало сложнее.

Солдаты в державших здесь оборону военных частях привыкли к тому, что каждый день на передовую и обратно ходят молодые девчонки, сидят весь световой день в траншее и смотрят, смотрят, иногда стреляя раз в день, иногда и вовсе не стреляя. «Проводи их, чтобы ничего не случилось», — приказывал солдату какой-нибудь командир: все знали, что ходить здесь опасно, немцы эту территорию простреливают. Клава Лаврентьева на ветеранских встречах после войны напоминала Ане Мулатовой про песню Шульженко, которую Аня любила петь по дороге на «охоту». Любимой ее песней в то время была «Давай закурим, товарищ фронтовой…». Эту и другие песни Клавдии Шульженко, большой советской звезды, в первые два года войны давшей около пятисот концертов на Ленинградском фронте, пели на фронте и женщины, и мужчины. Ждали Шульженко и на 3-м Белорусском, но она почему-то не приехала. Зато в полку был молоденький парнишка-разведчик, который здорово играл «Синий платочек» на трофейной губной гармошке[308]. У Ани Мулатовой был несильный, но приятный голос и отличный слух, и сколько она себя помнила, вечно пела. Когда спускались в ход сообщения, чтобы идти к своим амбразурам, петь уже, конечно, было нельзя.

Шло время, фронт не двигался, у снайперов наладилась странная, с обстрелами и «охотой», но стабильная жизнь.

Зоя Ермакова стала ночевать у начальника штаба. Это не удивило ее товарищей: Зоя была старше всех да еще и курила — чего от нее ждать? Надо отдать ей должное, на «охоту» Зоя ходила вместе со всеми. Надя Веретенова «сдружилась» с начхимом, подшивала ему подворотнички, а было ли там что-то еще, никто точно сказать не мог. Ане и Тасе, да и большинству их подруг, еще не имевших опыта в таких делах, все это было странно, стыдно как-то. Раза два на фронте их всех проверял гинеколог, и Аня расстроилась, увидев, что в медицинском журнале ей в какой-то колонке поставили минус. «Что, это я больная, что ли?» — спрашивала она медсестру, а позже уже догадалась, почему у кого-то из девчонок были плюсы[309].

Цвели там, в обороне, и настоящие, сильные романы, завязывались чувства, которые могли бы длиться всю жизнь. Парторг Юрка Иванов, имевший доступ в расположение женского взвода, приходил проводить с девушками беседы и читал им разные лекции и «Маскарад» Лермонтова. Кончилось тем, что он не на шутку влюбился в Валю Кондакову. Дело шло к женитьбе, Валя потом признавалась девчонкам, что у них «почти до этого доходило». Но Юрку серьезно ранило в лицо, в челюсть. Его увезли, и Валя написала его родителям, что не знает, выживет Юрка или нет. Юрка выжил, но после госпиталя он Вале не писал и не отвечал на ее письма. Только через тридцать лет на встрече ветеранов дивизии выяснилось, что он не смог ей простить того письма его матери.

Аня и Тася любили перекинуться шуткой с расчетом «сорокапятки» сержантами Ваней Закопайко и Петром Федоровым. «Девчонки, зайдите к нам!» — все приглашали они, когда Аня и Тася шли мимо них на «охоту». Как-то, когда они возвращались с «охоты», начался обстрел. В расположении полка разорвался снаряд, и Петра ранило. Девушки бросились помогать, Петр (он был ранен легко) просил друга дать ему свой перевязочный пакет. «У меня нет», — ответил не моргнув глазом Ваня, но когда Петр попросил его сходить тогда в землянку за его пакетом, то пакет у Вани сразу нашелся — не хотелось ему никуда ходить под обстрелом.

Дружили и с разведчиками. Дружбу с ними, бескорыстное дружеское расположение ребят из полковой разведки вспоминали многие женщины-снайперы. Молодые парни, которым не светила близость с этими девушками (на это могли рассчитывать в основном командиры), рады были поболтать и пошутить с ними, пригласить на танец, угостить сахаром или трофейным шоколадом. Когда пошли по немецкой территории, разведчики могли принести девчонкам и какую-то красивую вещицу, и часики. А уж если найдут где-то маленький дамский пистолет, то дарили его непременно девушке. Ане как-то принесли даже кроличью шубку, да она потерялась в обозе вместе с ее вещмешком…

Находились среди снайперов отчаянные девчонки, просившиеся с ребятами пойти на разведку. Почему? В основном из-за романтики, ведь они были совсем юные, а еще потому, что за удачную разведку могли дать орден или медаль. Снайпер в разведке не нужен: ночью он не может прицельно стрелять, даже если возникнет в этом необходимость[310]. Брали девчонок (самовольно, не поставив в известность начальство), чтоб сделать девушке приятное, произвести на нее впечатление. Кончалось это частенько плохо. Осталась без обеих ног после похода в разведку красавица-снайпер Маша Алхимова, служившая в соседнем с Аней подразделении и знакомая ей по школе. О том, что тогда произошло, в Анином взводе узнали от Машиной пары Калининой. Разведгруппе не удалось пройти бесшумно, они наткнулись на консервные банки и бутылки, висевшие перед немецким передним краем. По разведчикам открыли стрельбу, и они повернули назад. По неопытности или перепугавшись, Маша не пошла за разведчиками, знавшими проход в минном поле. Бросилась в сторону и подорвалась на мине. Разведчики, сами рискуя жизнью, вытащили ее с минного поля и принесли назад[311]. Маше ампутировали сначала одну ногу, потом и вторую.

После войны Алхимова не падала духом, хоть и мучилась с протезами. Слава богу, как слышала Аня, кто-то из женщин-снайперов написал самому Маресьеву и тот помог Маше с хорошими протезами. Она потом всю жизнь работала в Большом театре — делала шляпки.

У Ани с Лидой Андерман завелся «жених», один на двоих — командир взвода разведчиков Славка Чигвинцев — лейтенант, москвич, веселый и бойкий парень. Аня чувствовала себя деревенщиной, робела перед Славкиным столичным остроумием. Землянка разведчиков была рядом с землянкой девушек, и Славка развлекал болтовней и чаем то Аню, то Лиду Андерман — по очереди. Шла на «охоту» Лида — разведчик трепался с Аней; Аня шла в траншею — наставала Лидина очередь. Аню Славка прозвал «ежик» за торчащие во все стороны после стрижки очень густые кудрявые волосы. Ей, конечно, казалось, что с Лидкой «жениху» гораздо интереснее: Андерман была московская, интеллигентная девчонка. А с ней, с Аней, Славка, как она считала, трепался просто от нечего делать. Так они и не узнали, кто Славке больше нравится, потому что в один прекрасный день его арестовали и, как слышали девчонки, отправили в штрафную роту.

Оказалось, что командир полка во что бы то ни стало требовал «языка», чтобы узнать, что планируют немцы. Несколько разведок прошло неудачно, потом послали с группой Славку, и он, напоровшись на немецкий огонь, вернулся, не пошел дальше: пожалел своих людей. За это поплатился, больше Аня его не видела и не слышала о нем. После войны с Лидой Андерман они вспоминали «общего жениха», гадали, вернулся ли Славка с войны.

Ох уж эти молодые офицеры — никогда не знаешь, что у них на уме. Казалось бы, дружит с тобой без всякой задней мысли, а потом как отколет коленце… Дружили с девчонками-снайперами два веселых молодых парня, два Володи, артиллеристы. «Пошли, Москву послушаем!» — как-то предложил один из них Ане Мулатовой: у них в землянке было радио. Она согласилась, потом ругала себя за это: «Дура, не понимала, что ли?» Но ведь, когда она зашла, оба Володи были дома. Сначала и правда слушали радио и чай пили с сахаром и хлебом. Потом один Володя вдруг поднялся и вышел, а второй тут же на нее «набросился»! «Ты что?!» — закричала возмущенная Аня, отбиваясь, а Володя схватил пистолет и стал угрожать: «Я тебя убью!» Но она знала, что, конечно, он не выстрелит, так что сказала: «Ну и убивай!» Тут Володю кто-то позвал, он выглянул из землянки, а Аня быстро схватила пистолет и положила за отошедший фанерный лист потолка землянки. Вернувшись и не увидев пистолета, Володя перепугался: за утрату табельного оружия мог угодить под трибунал. «Провожай до землянки, тогда скажу», — велела Аня. Было уже поздно и темно, идти одной страшно. Володя, конечно, проводил ее, и она сказала, где пистолет. На прощание артиллерист Володя обозвал ее плохим словом.

А вскоре появился офицер, который не оставил равнодушным Анино сердце.

Как-то утром, стоя в траншее у деревни Рачки вместе с Тасей Пегешовой — каждая у своей амбразуры, на расстоянии метров пяти друг от друга, — Аня вдруг увидела идущего к ним то ли солдата, то ли офицера — погон не было видно под плащом-накидкой, на голове — пилотка. Когда «мужик этот» важно так спросил: «Что это здесь у меня за посторонние люди?» — девушки поняли, что это кто-то из командиров. Аня всегда начальства побаивалась и тут испугалась, подумала: «Чего ж мы нарушили-то?» «Кто вас сюда прислал?» — строго продолжал незнакомый командир. Собравшись с духом, Аня ответила: «Нас сюда привел наш командир Ракитянский». Ракитянский, как обычно, рано утром привел их на место, показал амбразуры, и только они его и видели: не болтался он особо на переднем крае. «Так. Прежде чем сюда идти, надо было зайти ко мне и спросить разрешения у командира роты, — отрезал незнакомец, — или хотя бы у командира взвода». «Мужик» оказался командиром штрафной роты, державшей этот участок фронта. Поругавшись, ротный обещал все выяснить и ушел.

Но уже в следующую свою «охоту» Аня и Тася снова его увидели: пришел проверить, как несут они службу. Что интересно, на этот раз он был гладко выбрит и на гимнастерке подшит свежий подворотничок.

Ему было лет двадцать пять. «Смелый и волевой», — заключила Аня, немного узнав его, — да растяпу и не поставили бы командовать штрафниками. У Анатолия были широко расставленные серые глаза, прямой нос, легкие светлые волосы. «Захаживал» он часто. Тася, более бойкая, чем Аня, симпатичная, острая на язык, брала инициативу, но старшему лейтенанту, как стало вскоре ясно, нравилась Аня. В самом начале, не придав большого значения болтовне с ротным, Аня на его вопрос, откуда она, ответила бог знает почему: «Из Москвы». Анатолий спросил, где же она жила в Москве, и Аня назвала улицу, о которой слышала от эвакуированных у себя в Семанщине: «Сивцев Вражек». После этого Анатолий, который был москвич, ей проходу не давал, все звал: «Москвичка! Москвичка!» Расспрашивал, а Аня, конечно, мало что могла сказать о Москве. В конце концов она призналась, и после этого о Москве рассказывал ей Анатолий. Он много знал, пел арии из опер, но Ане тогда все это, в том числе и опера, «было до лампочки». А парень нравился. И когда он пригласил ее и Розу Шалаеву в гости к себе и своим товарищам, пообещав чай с печеньем, она согласилась. За ними приехали на санках с лошадью — шел ноябрь, уже лег снег — и возили в гости за четыре километра, к штрафникам. Было очень весело, и Ане было приятно, что, хотя Роза Шалаева была очень красивая, Анатолий все время сидел рядом с ней, «москвичкой».

Вскоре началось наступление, и Аня потеряла этого парня из виду[312].

Глава 14

«У меня уже нет сердца. Я ко всему хладнокровна»

Илья Эренбург писал о Розе Шаниной осенью 1944 года: «Пусть радуется русская мать, родившая и воспитавшая Родине славную благородную дочь! Вчера снайпер Роза Шанина за один выход уничтожила 5 фашистов. С боевым успехом, товарищ Шанина! Теперь на боевом счету бесстрашной девушки 51 убитый гитлеровец и трое взятых лично ею в плен»[313].

Историю с пленными Роза кратко изложила в прессе. «Как-то после горячей схватки я натолкнулась на тяжело раненного красноармейца. Перевязав ему рану, я пошла дальше, — только сделала несколько шагов, как показался немец. Я приготовилась стрелять, но в тот же миг решила взять его живьем. „Хенде хох!“ — крикнула я. Каково же было мое удивление, когда я вместо двух увидела шесть поднятых кверху рук. Я привела в штаб трех фрицев».

В дневнике Роза описывала этот эпизод намного интереснее, с присущим ей грубоватым юмором. «Я пошла снова на передовую и в мечтах позабыла, что нахожусь в опасных местах. Проходя по мосту, случайно устремила взор на заросший внизу овраг. Вижу, что стоит фриц. Случайное: „Хенде хох!“ И поднимаются шесть рук… Болтает один что-то, не понимаю, только знаю слова „быстрее, вперед“ и кричу. Выползли из оврага. Отобрала оружие, часы, крем, зеркала и т. д. Провела километра полтора, смотрю, один фриц в одном сапоге. Это он и просил в овраге дать ему надеть сапог…» К концу перехода, у деревни, немцы, осмелев, спросили Розу, что им теперь будет — «гут или капут»? «Будет гут», — ответила Роза, гордая тем, что, «в маскхалате, с финкой, с гранатами, винтовка на изготовку — как бандитка», ведет она по польской деревне троих немцев.

К октябрю 1944 года Роза стала знаменитостью и нечасто появлялась в своем взводе: всеми правдами и неправдами старалась быть на передовой. Для товарищей по взводу ее появление то и дело сопровождалось сюрпризами: «то нескольких пленных приведет, то появляется раненая, то вдруг приезжает из штаба и всем снайперам привозит одежду теплую и валенки».

«Теперь на счету Розы Шаниной десятки убитых немцев», — отмечал в длинной заметке о Розе и ее товарищах (но прежде всего о Розе, за этим и приехал к ней в полк) военкор майор Милецкий. «Работница» — советский журнал для женщин — изображал Розу в виде сказочной девицы-воина, в юбке и узорчатых сапожках, но в шлеме и латах древнерусского воина — да еще с биноклем и автоматом (видимо, не были знакомы художники женского журнала с устройством снайперской винтовки). В большом почете были в те годы русские былинные богатыри.

В отличие от большинства своих товарищей по Подольской школе Роза с самого начала войны хотела воевать именно снайпером, и никем больше. Она писала редактору армейской газеты Петру Молчанову, своему близкому другу: «Передайте, пожалуйста, по назначению и посодействуйте мне. Если бы вы знали, какая у меня страсть быть вместе с бойцами на самом переднем крае, уничтожать гитлеровцев. И вот представьте, вместо передовой — в тылу. Мы потеряли еще четыре черными и одного красного[314]. Очень хочу мстить за них. Прошу вас, переговорите с кем следует».

Вскоре у Розы и солдат ее части появилась возможность мстить немцам на немецкой земле: 18 октября часть «прорвала границу… уже плутаем по немецкой территории»[315], записала Роза. Наступление застопорилось, однако в октябре 1944 года советские войска вступили на территорию Восточной Пруссии — какой долгожданный день!

Офицер-связист из 31-й армии Леонид Рабичев вспоминал те дни: «Одна из дивизий нашей армии пробила брешь в оборонительных заграждениях на границе. Саперы засыпали ров, разрушили пять линий заграждений из колючей проволоки и ликвидировали еще один то ли ров, то ли вал. Таким образом… образовалась дыра шириной метров пятнадцать, внутри которой проходила проселочная дорога из Польши в Восточную Пруссию…» В шикарный фольварк Голлюбиен — Рабичев слышал от кого-то, что он служил охотничьим домиком прусским королям, — связист попал после пехотинцев и танкистов, «не оставшихся равнодушными» к немецкому богатству: зеркала в позолоченных рамах были разбиты, перины и подушки вспороты, на картине «Рождение Афродиты» черной краской было написано «популярное слово из трех букв». Во дворе солдаты ловили кур, сворачивали им шеи, потрошили, ощипывали, бросали в огромный котел[316].

Теперь все было по-другому: раньше они освобождали сначала свою страну, потом захваченные врагом третьи страны, а сейчас у них под ногами была земля, с которой пришел к ним враг. Эта земля взрастила тех, о ком писал Эренбург: «Убей немца!» Еще в 1942 году неистовый Эренбург, у которого, по выражению Александра Верта, был «гениальный талант вызывать ненависть к немцам», призывал: «Мы поняли: немцы — не люди. Отныне слово „немец“ заряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя»[317]. Прошло два года. Родина уже не была в опасности, но заплатили за это колоссальной ценой. Теперь чуть ли не каждому солдату было за что мстить. «Пропаганда ненависти»[318] добавилась к личным счетам к врагу, которые были почти у всех. Теперь, на территории врага, расплачиваться будут не только военные, но и гражданские немцы.

Пока, в октябре 1944 года, вместе с боевыми частями границу Восточной Пруссии пересекли корреспонденты фронтовых газет, художники, фотографы. Их задачей было создавать для солдат образ вражеской земли, показывать бойцам «отвратительное нутро берлоги немецкого зверя»[319]. Солдаты вспоминали: «Накануне перехода на территорию рейха в войска приехали агитаторы. Некоторые в больших чинах. „Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забудем!!! Не простим!!! Отомстим!!!“» До этого основательно постарался Эренбург, чьи хлесткие статьи все читали: «Папа, убей немца!»[320] Ненависть, месть должны были помочь солдатам бесстрашно идти вперед. «Я помню, как нужны нам были статьи Эренбурга. Ненависть была нашим подспорьем, а иначе чем было еще выстоять»[321]. Подъем, который, пересекая границу, испытывали бойцы, должна была усилить пропаганда. Пруссия — логово, берлога, осиный, звериный или разбойничий питомник, живут в ней псы, волки, хищники[322]. «Немцы — не люди» — в этом Эренбургу не пришлось долго убеждать советских солдат и гражданских: разве люди станут истязать пленных и издеваться над мирным населением? Аудитория пропагандистов была подготовлена: только в одном из полков, перешедших в октябре границу, «у 158 бойцов были убиты и замучены близкие родственники, у 56 военнослужащих угнаны в Германию семьи, у 152 семьи остались без крова, у 293 было разграблено имущество и угнан скот»[323]. Даже те солдаты, чьи семьи не пострадали, насмотрелись такого, пока освобождали Белоруссию или Украину, что готовы были мстить безжалостно.

Вернувшись в родное местечко на Украине после ухода немцев, семнадцатилетний Леонид Шмурак помогал отцу и дяде выкапывать останки расстрелянных родных. Среди них были и маленькие дети. Увидев детские вещички, одежку, парень пошел в военкомат. Нет, он не хотел защищать советскую власть, отнявшую у его семьи все и отправившую их в ссылку. Он хотел мстить немцам. Полковник в военкомате, посмотрев его метрику, сказал ему идти играть в футбол. Шмурак ответил: «В футбол я грати не буду, а буду вбивати». И вскоре на фронте он стрелял по немцам, даже когда те поднимали руки. «Была у меня большая злость, — вспоминал он спустя десятилетия. — Не было такого страха, что меня там убьют или ранят. Понимал вот это — что надо мстить, надо видеть, что я его убиваю»[324].

Анна Соколова, пришедшая на фронт после второго выпуска ЦЖШСП и воевавшая снайпером в 70-й стрелковой дивизии, незадолго до кончины рассказала корреспонденту МК о своей встрече с плененной немецкой девушкой-снайпером. Разведчики поймали ее в лесу, где девчонка-снайпер замаскировалась на дереве. Она была ровесницей Ани, чем-то похожа на нее, и у них были одинаковые мальчишечьи стрижки.

Анне Соколовой приказали расстрелять немку, и она, не колеблясь, повела ту в овраг. «Ведь если бы я оказалась на ее месте, она бы меня тоже не пощадила», — сказала Соколова после войны[325]. Немецкая снайпер была одиннадцатой жертвой Соколовой, однако та не включала ее в общий счет, так как убила в упор.

Загвоздка в том, что в немецкой армии женщин на передовой не было, тем более снайперов. Не было женщин и среди власовцев, даже медсестер. Скорее всего, этой девушки вовсе не было. Если это так, то какой интересный материал для психологов! Думая о своей юности, о войне, пожилая женщина представляет похожую на себя девушку-врага, которую убивает с той же жестокостью, какой сама ожидала от врагов по отношению к себе[326]. Ветеран-снайпер мысленно продолжала мстить немцам и через много десятилетий после войны.

За первые шесть месяцев своей войны Роза Шанина и ее товарищи почти не участвовали в наступательных боях. Сначала — оборона под Витебском, дальше — преследование отступающего врага. Настоящие, страшные бои выпали на их долю только в Восточной Пруссии. 3 ноября Роза записала: «Вернулась с передовой совершенно измотанная. Запомнится мне эта война. Четыре раза местечко переходило из рук в руки. Я три раза уходила из-под самого носа фашистов. Вообще-то война на территории врага — дело серьезное»[327].

Немецкие позиции приходилось буквально «прогрызать»[328], вспоминал ветеран 17-й гвардейской дивизии. «Город взяли наши, их всех перебили», — записала в дневнике Роза. «Из штрафной роты вернулся один человек, остальные погибли»[329]. Роза считала, что в этом бою она убила по крайней мере 15 немцев (не записанных в снайперскую книжку, так как это произошло при наступлении). Отбивая атаки «фрицев», она стреляла по каскам ползущих трассирующими патронами и с расстояния 200 метров отчетливо видела в прицел, как патроны отлетали рикошетом. Подобравшись на 100 метров, немцы встали во весь рост, но Роза еще стреляла. Убежала она с товарищами, когда немцы были уже совсем близко. «В небольшой рощице, у дома лесника, малочисленная группа советских солдат вступила в неравный бой с танковым десантом неприятеля, — вспоминал участник этого боя[330]. — Силы были неравные, противник в десятки раз превосходил горстку наших воинов, которые стали медленно отступать, чтобы избежать окружения… Вскоре последовал приказ наступать»[331].

«Мы подползли и снова заняли домик, выгнали немца», — писала Роза[332]. Позже она вернулась на КП полка, где «первый раз покушала… и уснула». «Домой», в расположение снайперского взвода, Роза идти боялась: девчонок-снайперов, которые не должны были идти в наступление в первой линии, на передовую привела, конечно, она. «Убило в этот раз Сашу Кореневу и ранило двоих. Девчата всю вину кладут на меня». Товарищами Роза осталась недовольна. Когда контратаковали немцы, «девчонки все оказались трусами, убежали». Исключением стала лишь Калерия Петрова, которая «одна была храбрая»[333].

Об этом бое, как и обо всем самом важном, что с ней происходило, Роза написала редактору фронтовой газеты «Уничтожим врага» Петру Молчанову: «Третьего дня хоронили подругу по оружию Сашу Кореневу. Ранены еще две наши девушки. Может быть, вы их помните?»[334] Молчанов, на которого бесстрашная Роза произвела большое впечатление, сохранил все ее письма. После гибели Розы ему отдали и ее дневник, и Молчанов много сделал для увековечения памяти сорвиголовы. Валя Лазоренко вернулась в полк после госпиталя, Роза дружила с ней — красивой блондинкой, обожавшей лошадей и мечтавшей после войны служить в кавалерии. С Валей Роза заключила договор: «не говорить на фронтовом языке и ни одного даже нелитературного слова» — потому что все остальные девчонки «крыли матом»[335]. Нарушивший должен был отдать свой сахар за полмесяца.

После истории под Пилькалленом Роза больше весь взвод на передовую не водила, а ходила одна, возвращаясь «домой» отдохнуть, поесть и переодеться. Все чаще и чаще, не в состоянии находиться в тылу и отдыхать, она уходила на передовую самовольно. «Скука, гармонь играет в мастерской, о, как тяжело, я хочу сейчас туда. Вперед! Где самый жестокий бой, больше ничего не хочу», — писала она в дневнике, пытаясь понять саму себя. «… Вы бы знали, на протяжении всей фронтовой жизни не было минуты, когда бы я не жаждала боя, хочу горячего боя, хочу идти вместе с солдатами… Я бы все отдала, чтобы мне сейчас идти с солдатами в наступление. О боги, почему у меня такая загадочная натура? Я не могу понять только. Жажду боя, горячего боя. Все отдам и жизнь, только бы удовлетворить эту прихоть, она мучает меня, спать не могу спокойно»[336].

Ее взвод, хоть и не все время был на передовой, нес все новые и новые потери. «У меня уже нет сердца. Я ко всему хладнокровна», — писала в дневнике Роза, вспомнив с подругами девушек, захваченных немцами.

Это случилось осенью в Литве, когда стояли в обороне. В то утро был сильный туман, «охотиться» невозможно, но девушки стояли в траншее на посту вместе с солдатами. Именно туман помог немцам подобраться незаметно — это разведгруппа «вела поиск», то есть шла за «языком». Все произошло очень быстро: они стояли в траншее и болтали, и вдруг «как гром среди ясного неба врываются в траншею фашисты и хватают троих наших девушек… Конечно, завязался бой»[337], — вспоминала Сима Анашкина. На самом деле схватили четверых, но двое из них спаслись.

Снайперам при хорошей видимости ничего не стоило бы подстрелить немцев, пока те тащили их товарищей, но в густом тумане они не рискнули стрелять, хотя Аня и Люба кричали им и просили об этом: предпочитали погибнуть. Дусе Кекешевой и Дусе Шамбаровой повезло: один из немцев подорвался на мине. Кекешева во время переполоха смогла добежать обратно до своих траншей, а Дуся Шамбарова была ранена и притворилась мертвой. Немцы с захваченными подругами продолжили бежать, а она, «обливаясь кровью»[338], доползла до своих. Каля слышала потом, что врачи вытащили из Дуси пятьдесят три осколка[339]. Вскоре после войны она все же умерла от ран.

Взвод Калерии Мороховец услышал о жутком происшествии тогда же. Каля запомнила, что в тот день они не ходили на «охоту». Поэтому (что случалось совсем не часто) ухитрились помыть голову: рядом было озеро. Сразу после мытья кто-то и принес известие о том, что немцы «утащили» Аню Танайлову и Любу Нестерову. «Дуся Кекешева — очевидец всего. Сама ушла из рук… А двое где-то живы ли? В руках палачей…»[340] — писала Роза Шанина позже. О судьбе попавших в лапы к немцам девушек думали с содроганием: газеты, листовки и беседы политруков описывали издевательства немцев над советскими пленными — а ведь Аня и Люба были еще и девушками. Девушками-снайперами.

«А все же Нестерова и Танайлова ничего не сказали, когда их фрицы пытали, — молодцы, хотя их и назвали подмогами», — записала Роза 7 декабря. Фотографии девушек («давние, из красноармейских книжек») Роза видела в немецких листовках-газетах, разбросанных на советских позициях. Неясно, почему Роза считала, что товарищей пытали и что они ничего не сказали под пытками. После той немецкой листовки о них ничего не было слышно. Во взводе считали, что немцы после пыток убили их.

О том, что это было не так, Калерия Петрова узнала лишь через двадцать пять лет после войны: тогда, при Брежневе, фронтовикам стали оказывать почет и встречи с фронтовыми товарищами, собрания ветеранов стали традицией. На одной из встреч Калерия увидела Любу Танайлову. Эта женщина прошла немецкий лагерь и выжила, дожила до освобождения лагеря американцами, а Нестерова в лагере умерла. По возвращении Танайлова отсидела уже в советском лагере[341] — судьба, которая постигла десятки тысяч советских женщин-военнослужащих, захваченных немцами. Условия в этих лагерях не так уж отличались от немецких. В лагере ПФЛ № 0308, где в число заключенных входили женщины с освобожденных территорий и женщины, побывавшие в немецком плену, комиссия выявила, что «суп приготовлен из неочищенной и частично гнилой картошки и поэтому имел гнилостный запах и был крайне неприятным на вкус…». В лагере был недостаток воды, поэтому помещения вообще не мыли. Не мыли и «спецконтингент» — заключенных. На момент приезда комиссии они не были в бане и не стриглись уже два месяца. Люди были слабые, завшивленные, с кожными заболеваниями. Больных никто не госпитализировал. На работу в шахту, за два или три километра, «спецконтингент» ходил «без какой-либо теплой зимней одежды». Дистрофиков водили на работу вместе с остальными[342].

Кого-то из тех, кто был в плену, спасали боевые ордена, славная боевая биография до плена или, с большей вероятностью, участие в военных действиях после побега из лагеря.

Пилота штурмовика Ил-2 Анну Егорову сбили недалеко от Варшавы. Ее стрелок-радист Дуся была убита, а Аню в последний момент каким-то чудом выбросило из падающего горящего самолета, и она, рванув кольцо парашюта уже близко от земли, спаслась. В плен она попала еле живая, со страшными ожогами и переломами после удара о землю — парашют раскрылся только частично.

Спасла ее, умирающую, советская медсестра Юля Кращенко, не отходившая от нее ни по дороге в лагерь, ни в лагере военнопленных в Кюстрине. Юля попала после Кюстринского лагеря в страшный женский концлагерь Равенсбрюк, но выжила и там. Она встретилась с Егоровой после войны. Военнопленный советский врач лечил раненую летчицу, пленные, принадлежавшие ко множеству разных национальностей, восхищаясь ее мужеством, передавали ей кусочки хлеба и сахара, сшили тапочки, сплели из соломы сумку, украшенную красной звездой. Рискуя жизнью, заключенные сохранили Анины ордена и партбилет. Поведение этих измученных, больных и голодных людей, товарищей по несчастью, поразило Егорову мужеством и человечностью. Майор Смерша, к которому она попала после освобождения на фильтрационный пункт, прекрасно видел, что она еле стоит на ногах, а затянувшая ожоги тонкая кожица потрескалась и из трещин сочится кровь. Но сесть не предложил. Называл он освобожденную из плена летчицу исключительно «немецкой овчаркой». «Где взяла ордена и партбилет? Почему сдалась в плен? Какое было задание? С кем должна была выйти на связь?» Кошмар продолжался десять суток, каждую ночь. Офицеры и охранники постоянно ее оскорбляли, в туалет водили под конвоем, кормили раз в сутки. Спасло Анну Егорову то, что бывшие заключенные и врачи кюстринского лагеря, узнав, что ее забрал Смерш, написали туда все, что знали о летчице, в том числе о состоянии, в котором она попала в плен, и о ее смелом поведении в лагере. Сообщив ей, что она прошла проверку, офицеры Смерша сказали, что Аня может идти. С трудом ей удалось получить справку о том, что прошла проверку. Транспортом ей, едва держащейся на ногах, конечно, никто не помог, но это было не важно. Скоро она уже была в родном полку[343].

Единственное добросовестное биографическое издание о Розе Шаниной упоминает: «В боях за Родину погибли снайперы: Александра Коренева, Александра Екимова, Анна Нестерова, Любовь Танайлова…»[344] История о Танайловой и Нестеровой неизвестна авторам, или они решили не ворошить эту тяжелую тему. О том, что Танайлова вернулась из плена, историки, писавшие о Подольской школе и о том взводе, где воевала Роза Шанина, как-то не писали: незачем было публике знать, как сложилась ее послевоенная судьба. Корреспонденты ею не интересовались. К сожалению, все, что о ней известно, — это что после лагеря и ссылки в Казахстан Любовь Танайлова вернулась домой в Челябинскую область и работала в колхозе, как трудилась и до войны. О том, как она воевала, через что прошла в плену и через что — после войны, ничего нигде не написано…

Глава 15

«Ну зачем вы приехали? Воевать или?..»

Где-то совсем рядом с 31-й армией, летая из Польши в Восточную Пруссию, помогая развить наступление, бомбили немцев на фанерных самолетах летчицы и штурманы 46-го ночного бомбардировочного полка. Этих летчиц, «ночных ведьм», считали белой костью, они были в большом почете у начальства, к концу 1944-го в 46-м полку было уже немало Героев Советского Союза — не чета простым армейским девчонкам. Но гибли они, как все остальные.

В ночь с 13 на 14 декабря 1944 года разведчик Силкин, дежуривший с товарищами в траншее, увидел летящий над передним краем горящий самолет. Два человека выпрыгнули с парашютами, приземлившись на нейтральной полосе. Через короткое время раздался взрыв, и разведчики услышали крик женщины: «Помогите!» Они поползли к ней — заминированный участок им был знаком. Но прежде чем они успели доползти до раненой летчицы, раздался второй взрыв, более сильный. На лицо Силкина упал воротник от комбинезона летчицы и кусок ее тела. Самолет горел, освещая местность, и немцы «беспрерывно стреляли». Разведчикам все же удалось вытащить летчицу, но она уже была мертва. Они поползли за второй.

Штурман Руфина Гашева начала летать с Ольгой Санфировой на Кубани: там Ольга вернулась в полк после «долгой и тяжелой истории». Еще в Энгельсе, пока тренировался ее недавно сформированный полк, опытная штурман Санфирова «вывозила» летчицу Зою Парфенову. Они зацепились колесами за провода высоковольтной линии и упали, чудом оставшись в живых и разбив самолет. Санфирову как ответственную за полет отправили под трибунал, который приговорил ее к десяти годам заключения. И только после того, как руководство полка обратилось с просьбой в вышестоящую инстанцию, приговор отменили. В первый раз Санфирову и Гашеву сбили 1 мая 1943 года, они упали за линией фронта. Их спасли плавни, по которым они двое суток добирались к себе в полк. Через день после возвращения они снова были в боевом вылете.

Когда сбили во второй раз, им не повезло. Для Руфины Гашевой это был 813-й боевой вылет. Они сбросили бомбы и повернули домой, но тут Гашева увидела, что горит правое крыло самолета. «Несколько секунд летели молча», — вспоминала она. Огонь разгорался и подбирался к кабине, Санфирова старалась дотянуть до линии фронта. Когда ждать больше было нельзя, она велела Гашевой: «Руфа, быстрей вылезай, прыгай!» Гашева помнила, как встала обеими ногами на крыло и ее сдуло струей воздуха. В падении она дернула за кольцо, но парашют не раскрылся. Ее «охватил ужас». Из последних сил она снова рванула трос. Ее сильно тряхнуло, и над ней «раскрылся белый купол». На земле, освободившись от парашюта и отбежав от него, она поползла: стоял страшный грохот, ей казалось, что стреляют со всех сторон[345].

Где же Ольга? Может быть, получила травму при прыжке и лежит где-то беспомощная? Может, попала к немцам? Вдруг рука Руфины «наткнулась на что-то холодное, металлическое — мина!», она попала на минное поле, но нужно двигаться вперед. Руфина шарила перед собой рукой, а потом найденной по пути палкой, как будто это могло спасти. Наконец оказалась перед стеной из колючей проволоки, которую не сразу и с огромным трудом удалось преодолеть. Услышав русскую речь, она встала и громко позвала. Солдаты закричали в ответ: «Давай сюда, родная!» В траншее солдаты напоили ее горячим чаем, один из них снял сапоги и дал ей, чтоб дошла в них до КП. Там она узнала, что произошло с Ольгой. «А подружке вашей не повезло, — сказал кто-то. — Подорвалась на минах… Она тоже шла через минное поле. Но там мины были противопехотные. А вы на противотанковые наткнулись, потому и прошли»[346].

В штабе Руфине налили стакан спирта, и она выпила как воду, ничего не почувствовав. Спать не могла. Утром принесли тело Ольги, и Руфина вышла из землянки посмотреть на нее. «Ничто не шевельнулось во мне, как будто это была не она», — вспоминала Гашева. Потом приехали подруги, девушки из полка, обнимали, утешали Руфину. Когда подъехали к дому, где жили девушки, Руфина выскочила из машины и босиком побежала в свою комнату — ей показалось, что Ольга там, настоящая, живая.

После гибели Ольги Гашева нашла в себе силы снова летать. Летала до победы, штурманом, с замечательной летчицей Надей Поповой.

Декабрь прошел спокойно. Дивизия Ани Мулатовой по-прежнему стояла под Сувалками, и девушки ходили на «охоту». Местных они почти не видели, сталкивались с ними лишь офицеры, которым давали увольнительные в город. Конфликты возникали редко. К полякам предписывалось относиться дружелюбно — «советов и иных органов власти не создавать и советских порядков не вводить, исполнению религиозных обрядов не препятствовать, костелов, церквей и молитвенных домов не трогать». Приказано было также гарантировать польским гражданам «охрану принадлежащей им частной собственности и личных имущественных прав»[347].

С солдатами проводили беседы. «Победа над германским фашизмом лежит через освобождение народов Европы», «Воин Красной армии — представитель самой сильной и культурной армии в мире», — разъясняли личному составу политруки и комсорги. Да и то, что видели они вокруг себя, не настраивало солдат против поляков: «…Люди живут бедно. Вокруг пески, пески… Хвойные леса — и опять пески, и снова убогие деревушки…»[348] — писал жене военкор Дмитрий Дажин. Отношение диктовалось классовой принадлежностью, но и бедные нередко встречали советских враждебно. «…Все было мещанским, хуторянским… Да и на нас в Восточной Польше смотрели настороженно и полувраждебно, стараясь содрать с освободителей что только возможно. Впрочем, женщины были утешительно красивы и кокетливы, они пленяли нас обхождением, воркующей речью, где все вдруг становилось понятно, и сами пленялись порой грубоватой мужской силой или солдатским мундиром. И бледные отощавшие их поклонники, скрипя зубами, до времени уходили в тень…»[349]

Воспитанные в духе освободительной миссии Красной армии, советские солдаты и офицеры чувствовали себя оскорбленными тем, что многие поляки своему освобождению совсем не были рады. Галина Ярцева, прошедшая, как Тая Киселева и ее товарищи, Эстонию, Литву, Латвию и Польшу и остановившаяся «где-то на границе Германии», писала подруге: «…Гуляют, любят, живут, а их идешь и освобождаешь. Они же смеются над русскими… Да, да! Сволочи… Не верю ни в какие дружбы с поляками и прочими литовцами!»[350] Советская военная цензура зафиксировала такие настроения как «факт непонимания великой освободительной миссии Красной армии»[351].

Политруки 31-й армии проводили с личным составом беседы о зверствах немцев в Сувалках: казнях гражданских поляков (к ним относили и евреев, не выделяя в отдельную категорию: о холокосте советские публикации обычно молчали) и военнопленных, большом немецком концлагере в Сувалках, где погибло более 50 000 человек.

Командир 123-го стрелкового полка Василий Славнов встретил новый, 1945 год в Сувалках — лечился там от приобретенного в белорусских болотах гайморита. Хозяйка, к которой его поставили на квартиру, приготовила стол. Казалось, что и нет войны. По воспоминаниям Славнова, к нему на квартиру частенько заходили местные — «чтобы узнать правду о Стране Советов»[352], разобраться, с чем пришли к ним русские. Немецкая пропаганда изображала русских настоящими зверями, и люди очень хотели убедиться в обратном. С теми, кто победнее, удавалось найти общий язык.

Поляки с готовностью выдавали русским фольксдойче, не успевших бежать и скрывающихся в городе. Только, как упоминали политические донесения, недоумевали местные, почему так плохо одеты советские солдаты[353].

Заканчивался 1944 год, Советская армия готовилась к наступлению, которое приведет ее к Берлину. В армию призывали ребят 1926 и даже 1927 годов рождения, девчонок — 1925 и 1926-го. В 1926-м родились Юля Жукова и ее подруга Валя, ехавшие в декабре 1944-го на фронт с выпускниками третьего набора ЦЖШСП.

Юля и Валя вместе пошли в военкомат в родном городе Уральске, вместе их призвали, вместе они учились и на фронте надеялись быть парой. Их мамы выбили себе на работе командировки (просто так в Москву их никто бы не впустил) и приехали к дочерям через всю страну на ноябрьские праздники. В казарме, пока Юля собиралась — им с Валей дали увольнительную, — девчонки облепили ее маму. Вот чудо — мама! Чужая, но все равно мама. Большинству из них было по 17 или 18 лет. Рано покинув родителей, они тосковали по дому.

Мамы привезли Юле и Вале платья, а жившая в Москве родственница одолжила девушкам свое и соседское пальто. Поехали гулять по Москве, на Красную площадь, и как было здорово гулять в гражданском и не отдавать честь встречным офицерам![354]

Через месяц с небольшим им выдали форму для фронта: гимнастерки и брюки, шинели, а еще ватные штаны и телогрейки, теплое белье и американские белые пуховые чулки. В первый раз дали к ужину вино, перед ужином были и речи, и музыка. А после ужина девушки — так было принято — «объяснились» с доносчицами, которых было у них двое. Но, будучи в хорошем настроении, сильно не били. Вскоре в теплушках они двинулись к фронту. Путь оказался долгим, ехали медленно, часто останавливались. Подолгу сидели у открытой, несмотря на холод, двери теплушки, смотрели на поля и рощи, пели все подряд свои песни из школы. Вздыхали по отличной школьной кормежке: теперь-то грызли черные сухари, обсасывали селедку и варили на буржуйке из концентратов то ли суп, то ли кашу. Везде на станциях воинский эшелон встречали русские женщины, совавшие девчонкам какую-то еду, хотя сами, конечно, жили впроголодь. И все же им нужно было что-то дать солдатам — ведь, может быть, тогда и твоего мужа или сына кто-то накормит, кто-то приветит вдали от дома, на войне[355].

В Минске их переформировали, распределили выпуск — около 400 человек — по разным фронтам. Юле с Валей Шиловой было грустно: их разделили и потом Юля не могла понять, почему же они не попросились быть вместе. Но никакого предчувствия у нее при расставании с Валей не шевельнулось в душе. Только после войны она узнала, что Валя погибла в марте 1945-го.

В запасном полку в Сувалках «упитанный розовощекий майор» в добротном белом полушубке «прошелся перед строем, критически разглядывая» девушек. «Ну зачем вы приехали? — наконец изрек он. — Воевать или?..» Саша, главная матерщинница среди девушек, закончила фразу: «Или…»[356]И всем стало очень обидно. Таких обид, и намного худших, впереди было еще очень много. Впрочем, в запасном полку они не задержались, пошли в 611-й, заслуженный стрелковый полк, воевавший с начала войны на Карельском фронте, позже переданный в состав 31-й армии.

Первым боевым крещением стал минометный обстрел во время первого же обеда в новом полку. Перепугавшись, девушки побросали и оружие, и котелки с супом — а как радовались ему после стольких дней непонятно какой еды! Доедали, проклиная немцев, совсем уже холодный.

Вскоре во время первого знакомства с передовой сопровождавший их молоденький офицер преподал им первый урок того, что не всякой мины нужно бояться. Сначала он не произвел на них большого впечатления — мальчишка какой-то, хоть и весьма «мрачного вида». Но боевые ордена, которые они увидели под распахнутой как бы невзначай шинелью, внушили к нему уважение, как и то, что, когда они при обстреле все попадали в снег, офицер невозмутимо стоял и ждал, когда они поднимутся. Скоро они и сами знали по звуку, упадут мины близко или далеко.

А пока их предупредили о том, что надо соблюдать осторожность: у немцев тоже в последние дни появился снайпер. Как часто бывает, по-настоящему осторожны они стали только после того, как в один из первых дней погибла от пули снайпера одна девчонка. Аккуратная пулевая рана в голове не оставила сомнений в том, чья это была работа[357].

Вот и рабочее место девушек — длинная, глубиной почти в рост человека траншея с огневыми точками и наблюдательными пунктами. За нейтральной полосой были немцы — совсем рядом, видно отлично через прицел винтовки, как проплывает иногда каска над бруствером. А по вечерам слышно было, как они поют, играют на губных гармониках.

Работая над воспоминаниями, Юлия Жукова анализировала свои чувства в первые дни на передовой. Присутствовало и «некоторое возбуждение, приподнятость, но и неуверенность, и ожидание чего-то необычного, и страх» — страх пока еще не перед немцами, тот пришел потом, а перед тем, что не сумеешь, оплошаешь, «выставишь себя на посмешище»[358].

В снайперской книжке девятнадцатилетней Юли еще до Нового года появилась первая единица. Она открыла счет, когда они с парой уже устали и замерзли, дело шло к сумеркам. Подстрелить кого-либо в те дни было непросто: просматриваемый, частично открытый участок у немцев был один и они перебегали его пригнувшись. Вдруг Юля увидела, как там в полный рост идет не торопясь немец. «Только что прибывший или бесшабашный какой-то», — подумала она. Прицелилась и выстрелила. Немец «нелепо взмахивает руками и как-то боком валится вниз». Девушки подождали немного, не встанет ли, и ушли, попросив солдат «понаблюдать за тем немцем». Не поднялся. Доложили командиру, и, выстроив все отделение, он объявил Юле благодарность. А ее весь вечер слегка подташнивало, знобило. И «думать об убитом не хотелось»[359].

Новый, 1945 год — без сомнения, последний год войны — девушки-снайперы встретили весело, с разведчиками — так написала в воспоминаниях Юлия Жукова. Она не упоминает о безобразном инциденте, который произошел под этот Новый год в ее полку, хотя откровенно пишет о других. Об этом происшествии, даже если не была его участницей, она не могла не знать.

Донесение начальнику политотдела 31-й армии Ряпосову упоминает «случай хулиганства в 611 сп 88 сд со стороны офицеров — работников штаба полка. После того как был распродан привезенный военторгом спирт (из расчета по 200 граммов на каждого офицера), трое пьяных офицеров „ворвались в помещение, где в этот момент проводилась репетиция кружка художественной самодеятельности“[360]. Майор Соснин приказал гармонисту играть вальс и грубо вытолкнул в коридор руководителя самодеятельности. После этого пьяные начали танцевать.

Член ВКП(б) капитан Поздняков, придя в расположение снайперской роты, стал грубо приставать к снайперу Догадкиной. Когда та вырвалась, Поздняков догнал ее, велел встать по стойке „смирно“ и ругал „нецензурными словами“. После этого Поздняков вошел в помещение, где жили снайперы, и, встав посередине комнаты, „обрушился на них с потоком нецензурных слов: „Мы знаем, зачем вас прислали, все вы… и проститутки, вас прислали к нам, чтобы мы вас…““.

Чуть позже уполномоченный Смерша Шленников, также твердо вознамерившийся войти с двумя приятелями в общежитие к девушкам, сбил с ног командира снайперской роты Кафтанникова и старшину Биткову, которые пытались помешать ему. Когда подоспел вызванный на место происшествия инструктор по работе среди комсомольцев Довженко, нарушители, „демонстративно ругаясь, оставили помещение“»[361].

Глава 16

Арийское мясо

13 января началось наступление в Восточной Пруссии. 39-я армия, в ее составе 152-й укрепрайон, которому была придана рота снайперов, наступала на Кенигсберг в составе 3-го Белорусского фронта. Город-крепость, подготовленный немцами к длительной осаде, имел для них огромное значение — и стратегическое, и политическое. Наступление было медленным: в Восточной Пруссии у немцев были сильнейшие укрепления и сопротивлялись они отчаянно. 17 января вели бои за город Ласдинен. Клава Логинова и ее пара Тося Тинигина ночью подтаскивали на передний край ящики со снарядами для миномета и патронами. Было очень тяжело: передвигаться они могли только ползком, таща за собой ящики весом 10 килограммов и больше. Когда Клава вернулась за очередным ящиком, то услышала, что Тосю ранило и ее увезли в госпиталь[362].

Вскоре — новые потери, чаще даже не боевые, а по неосторожности. От взвода оставалось уже чуть больше половины: пятеро выбыли после ЧП с Орловой (включая ее саму), несколько человек были убиты и ранены под Сувалками, красивую цыганку Фаю Борисенко забрали в ансамбль, Клаву Митину — в штаб. Сразу после того, как был взят Ласдинен — из самого городка немцы отошли без боя, — взвод перевели из 152-го укрепрайона в 31-ю армию, 174-ю дивизию. Перевели в буквальном смысле — пешком. Пришла за ними снайпер Нина Исаева — командир взвода снайперов из первого выпуска ЦЖШСП, бывалый снайпер, офицер. Исаева повела их через лес, строго предупредив, что идти надо след в след, вокруг мины. Но кто-то оступился.

Клава шла сзади, почти последняя. Неожиданно впереди раздался взрыв и закричали девчонки. Из строя выбыло сразу четверо. Погибла Аня Замятина, еще одна девушка умерла от ран. Двое выжили, но на фронт уже не вернулись.

Когда наконец, сдав раненых в полевой госпиталь, дошли до 174-й дивизии, их очень хорошо там приняли: накрыли даже стол. Потом разделили и по нескольку человек повели по полкам: так часто делали, обеспечивая снайперами каждый полк, который в них нуждался. Клава, с четвертой парой Зиной Новожиловой, попала в 494-й[363], и уже там им показали передовую. В этом полку Клава воевала до конца войны.

Нину Исаеву Клава Логинова в следующий раз встретила через двадцать лет после войны: вскоре после появления девушек-снайперов в 494-м Исаеву тяжело ранило. Позже она вспоминала, как это было. По дороге к передовой она увидела на земле блестящую новенькую булавку, повернутую острием к ней — плохая примета! Но, не удержавшись, булавку взяла и приколола к гимнастерке — пригодится. На «охоте» ее что-то стукнуло по голове, и она потеряла сознание. Пуля немецкого снайпера повредила Исаевой глазницу и челюсть[364]. Мужчина, полюбивший Нину на фронте, остался ей верен, несмотря на ее увечья. Это был сам командир 174-й дивизии, сорокалетний полковник Никита Иванович Демин. Он оставил ради Нины семью, и с ним Нина прожила счастливую жизнь.

А Клава Логинова уже через пару дней после прихода в новый полк увеличила счет где-то у Мазурских болот, стреляя с чердака. Немцы пошли в контратаку и окружили их часть. Одновременно с двух сторон к деревне шли танки, и было страшно. Девушки били бронебойными патронами, стараясь попасть по бензобаку, но неудачно. Одному танку Клаве удалось попасть в смотровую щель. Танк выстрелил по ним, но не попал. Взрывной волной девушек сбросило с чердака[365]. У Клавы были только ушибы, а Зину ранило. Дальше Клава воевала с Олей Николаевой, пятой, и последней, своей парой. Окружение скоро закончилось — передали другим частям по радио, и те отогнали немцев. 31-я армия повела наступление дальше к Кенигсбергу.

За полтора года на фронте Клава Пантелеева стояла в обороне дважды. Первый раз — в самом начале под Оршей. Второй — в Прибалтике, под Мемелем. Здесь в течение двух месяцев снайперы занимались обычной работой — когда было во что обуться: однажды ночью все они без исключения лишились сапог.

После перехода на новое место отделение снайперов разместили при КП полка в деревянном доме. Там уже были построены нары, и аккуратные девушки, перед тем как лечь спать, поставили сапоги в рядок у двери. Утром сапог не было. Оказалось, что все дело в новых соседях — штрафниках. Украденные сапоги они уже успели сменять на водку. Девушкам нужно было идти на дежурство в траншею, а сапог нет. Старшина ругался: «Где я вам столько сапог найду?»

Сапоги нашли, а штрафники вскоре все, как слышала Клава, погибли во время очередной попытки прорвать оборону Мемеля. Они так и остались на нейтральной полосе, и, когда девушки стояли в траншее, их мутило от ужасного запаха разлагающихся тел[366].

Важнейший порт, Мемель, был взят 28 января, после двух дней тяжелых боев. Остатки его защитников отходили по косе Курше-Нерунг к Кенигсбергу. Когда 1156-й полк вышел к заливу, на море горел большой пароход, долго горел. В штурме города девушки не участвовали, после него пошли дальше к Кенигсбергу. В отделении их осталось человек шесть. Уже не было и Клавы Монаховой. Эту девушку товарищи любили как старшую сестру, и, когда она погибла во время немецкой контратаки, подруги потом три ночи выползали на поле — хотели непременно найти Клаву и похоронить. И наконец нашли.

Клава Пантелеева в тех боях снова получила контузию, одна половина головы у нее была как чужая и хуже видел глаз. Но в санбат не пошла, боялась, что от своих отстанет. Жаловалась только своей паре — уже третьей, Марусе Кузнецовой. С ней Клава тоже очень сдружилась. На «охоту» после Мемеля они не ходили: пока 344-я дивизия очищала от немцев косу Курше-Нерунг и двигалась вперед к Кенигсбергу, девушки занимались ранеными, ловко научились перевязывать[367].

Лида Бакиева не собиралась становиться санитаркой, считала, что ее дело на войне — стрелять. 28 января 1945 года она выползла на нейтральную полосу. До немцев здесь было около 600 метров — слишком большое расстояние для прицельной стрельбы, и, хотя девушкам разрешалось «охотиться» только из траншеи, Лида решила, что надо подобраться поближе. Наметив позицию вечером, она выползла на рассвете вперед метров на пятьдесят и легла в снег за поваленным деревом. Поверх телогрейки и ватных штанов (внутри на телогрейке нашивка из овчины от отдачи) на ней был белый маскхалат — штаны и куртка, в кармане сухарь и кусок сахара, в другом — пистолет. Пистолет был трофейный, их добывали у убитых разведчики, и все девчонки-снайперы обзавелись такими. Из винтовки не в любой ситуации успеешь выстрелить, да и последний патрон в пистолете всегда оставишь для себя, если что.

Бакиева старалась не размениваться на солдат, стрелять по офицерам или наблюдателям. Но в последнее время так сложно было подстрелить кого-либо (немцы далеко и осторожно вели себя), что выбирать не приходилось. В этот день Лиде повезло почти сразу: появился немец в фуражке — офицер. После ее выстрела он поник, повис на бруствере. Потом сполз вниз или его стащили. И тут же, как нередко случалось после удачного выстрела снайпера — особенно если удалось «снять» офицера, — немцы начали минометный обстрел. Уползти было невозможно, и, пока вокруг рвались мины, было страшно. Немцы, к счастью, не обнаружили позицию Бакиевой — а то бы совсем плохо пришлось. Лида пролежала на снегу до сумерек — когда стало невмоготу, пришлось пописать в штаны[368]. Такое бывало: частенько, придя с «охоты», кто-то из них просил дежурную: «Посуши!» Приказ по 31-й армии требовал, чтобы девушки-снайперы были обеспечены «юбками или второй парой летних брюк, так как, бывая на переднем крае и приходя в расположение, девушки не имеют возможности сменить ватные брюки для просушки»[369].

В сумерках, окоченевшая, в заледеневшей от растаявшего снега и мочи одежде, она доползла обратно до своей траншеи. Солдаты ее обматерили — ведь из-за нее немцы обстрел устроили, а она скорей побежала к себе, к девчонкам — чтоб наконец согреться, поесть, выпить горячего чая или просто кипятку, но с сахаром. На сердце был «праздник, такой подъем!» — сегодня ее счет пополнился офицером.

На Фриду Цыганкову — снайперскую пару Лиды Бакиевой — «положил глаз» один офицер, и Фриде он тоже нравился. А Лиду, худую и немногословную, с обветренным темным лицом, с короткой стрижкой, мужики не донимали. Незнакомые и вовсе обращались к ней: «Эй, пацан!» И к лучшему, думала она, не этим сейчас нужно заниматься.

Бакиева закончила войну со счетом 78 в снайперской книжке. Когда спрашивали, честно отвечала, что цифра эта примерная. В обороне нельзя знать точно, что упавший после твоего выстрела немец убит или ранен. А в наступлении счет не записывают. Роза Шанина объясняла в дневнике: «Получалось так: в обороне иногда много стреляешь по целям, но темное дело, убит или нет»[370]. Однако, размышляет Роза, по мишени с такого расстояния она всегда била точно, а теперь стреляет в основном по «стоячим» и «пешеходам», а по «перебежчикам» (солдатам, которые не идут, а бегут, пригнувшись) стреляет только для того, чтобы попугать, так как попасть в них сложно. Так что в книжку ей «иногда совсем не напишут, а иногда напишут на авось, иногда и зря»[371]. Но в среднем счет, она считала, как раз и получался как в книжке — это если не считать наступления. Здесь счет шел на десятки, но их никуда не писали. «Отбивала контратаки, расходовала по 70 патронов. В ту атаку по стрельбе по танкам угробила всех…»[372].Однажды, стреляя с расстояния около ста метров трассирующими пулями, она видела, что, хотя пули не пробивали каски и шли рикошетом к небу, попадала каждый раз точно — так что могла считать, что ее приблизительная оценка верна.

Лиде Бакиевой в наступлении тоже случалось стрелять из снайперской винтовки, в том числе с близкого расстояния. После войны она иногда пыталась подсчитать, сколько всего она убила или ранила немцев. Сто пятьдесят, двести?

За полтора года войны, помимо «охоты» в обороне и участия в наступлении, чем только Бакиевой не пришлось заниматься! Как-то в Прибалтике в декабре 1944 года ее 32-я сибирская стрелковая дивизия попала в переделку. Немцы ожесточенно сопротивлялись, и неожиданно для всех дивизия оказалась в мешке — правда, с незавязанной горловиной: окружили не полностью. Полк, который поддерживал взвод Лиды, сильно поредел, и, когда порвалась связь, послать чинить ее было некого, кроме юного паренька — белоруса. Мальчишка 1927 года рождения насмерть перепугался[373]. Он только попал на фронт — видимо, из тех, кого набирали на освобожденных от оккупации территориях и, обучив в течение нескольких дней, бросали в бой. Это о них писала после боя под Пилькалленом Роза Шанина: «Но „славяне“ убежали все…»[374]. Глядя, как парень боится выйти «из-под земли» — из дота, Лида решила, что пойдет сама. Белорус дважды открывал дверь и, видя, что летят осколки, тут же закрывал. Оттолкнув его, Лида открыла дверь, бросилась на землю и поползла. С собой у нее был пистолет и кинжал — и то и другое трофейное, кинжал она очень любила — удобный, она им и хлеб могла нарезать, и палку обстругать, и вместо ножниц, если что, использовала. Провод лежал под снегом и льдом, и Лида потихоньку ползла, поднимая его рукавицей. Доползла до воронки — здесь упал, разорвав провод, снаряд. Найдя второй конец, полезла за кинжалом, но оказалось, что, пока ползла, потеряла его. Так что обгрызала изоляцию зубами. Приползла обратно и получила выговор от командира: «Не разбираетесь, а себя подвергаете!»

А Лида считала, что разбирается получше того мальчишки. Считала, что солдат, независимо от пола, должен стараться освоить как можно больше специальностей на фронте. И не терпела, когда отправляли делать женскую работу, считала это унижением. Ведь она приехала сюда снайпером, а не поварихой или уборщицей. Как-то после двух с половиной суток боев женский взвод разместили в каком-то сарае, где и стен-то настоящих не было — плетенные из прутьев. Продувало насквозь ледяным ветром, но девчонкам уже было все равно. Поставили винтовки, легли, прижавшись друг к другу, и, после двух бессонных ночей, уснули мертвым сном. Через очень короткое время Лиду — помощника командира взвода — разбудил вестовой с приказом явиться к замполиту. Проклиная замполита, пошла и доложилась. Оказалось, что замполиту, дядьке лет сорока пяти, срочно требовались две девчонки, чтобы помыли в доме, где расположились офицеры, деревянный пол. «Вот сволочь», — думала Лида, идя обратно в ледяной сарай. Попробовала будить девчонок, но те спали беспробудным сном, хоть из пушки пали. Решила попробовать еще раз чуть позже, села у стены, прислонившись спиной, и сама заснула. Через полчаса вестовой пришел за ней снова. «Кому вы приказали вымыть пол?» — заорал на нее замполит. «Себе», — ответила Лида. «Почему не вымыли?» — «Потому что мы были в боях наравне со всеми и двое суток не спали»[375].

Замполит разозлился еще больше и дал ей пять суток гауптвахты, к чему Лида отнеслась философски: холоднее, чем в сарае, все равно не будет, а она наконец выспится. Когда солдат повел ее, без ремня и оружия, на гауптвахту, по дороге встретился начальник штаба. «Куда?» — удивился он. И, спросив в чем дело и кто наложил арест, только сказал: «Идите отдыхайте».

Однажды в поредевшем полку, которому нужно было продержаться до подхода своих, Лиде пришлось отражать танковую атаку. Взвод послали весь, даже штабных, отбиваться было некому. Девушкам-снайперам какой-то офицер кричал, чтоб стреляли по смотровой щели танков, но Лида сомневалась, что от этого будет толк: не очень верила, когда снайперы хвастались в газетах, что попадают. Несколько танков подошли довольно близко, и два снайпера, девчонки чуть моложе Лиды, испугавшись, выскочили из траншеи и побежали — верный рецепт гибели. Им кричали: «Ложись, куда!» — но они продолжали бежать, пока танк не скосил их пулеметной очередью. Лида старалась не терять голову и ждала. У нее была граната, и она думала бросить, когда танк будет совсем близко. Один танк подбили. Он загорелся, и, когда начал выскакивать экипаж, Лиде «нашлась работа». Тут же подбили еще один, остальные повернули назад.

«Да, пришло жестокое, железное время», — писал в дневнике фронтовой корреспондент Василий Гроссман после того, как в авиационном полку наблюдал такую сцену: из пропеллера самолета, вернувшегося со штурма автоколонны, напильником выковыривают человеческую плоть[376], и приглашенный для экспертизы доктор важно заключает: «Арийское мясо». Общий хохот.

Многие случаи на фронте казались женщинам-снайперам комичными и через десятилетия. Лидия Ефимовна Бакиева вспоминала, как с напарницей Аней Шавец они как-то устроили себе позицию на ветряной мельнице в Восточной Пруссии. Девушки наблюдали за «здоровенным гитлеровцем», который вылез из траншеи и собирал хворост. К этому времени Лида, уже опытный снайпер, не любила размениваться на простых солдат. Но ее паре «действовал на нервы» толстый зад немца, который работал нагнувшись. Поймав зад в прицел, Аня убеждала Лиду, что надо по нему выстрелить, но та все не соглашалась, не хотела менять удачную позицию. Наконец Аня не выдержала и выстрелила, попав немцу в зад. Схватившись за раненое место, тот «быстро уполз в траншею»[377].

Если смеешься над врагом, он уже не так страшен. Газеты времен войны были полны подобных анекдотов. «Интересный способ, — делился опытом в газете знаменитый снайпер-грузин Ной Адамия, пропавший без вести в 1942 году, — ждешь, когда немец пойдет по нужде, сядет под кустик — и готово. Говорим: „Подорвался на своей мине“»[378].

После первого немца, внезапного осознания невероятного и жуткого — ты, девушка, вчерашняя школьница, забрала жизнь человека — мир становился другим. Один раз удачно выстрелив по живой мишени, они переходили грань, вступали на территорию, где главная в мире ценность — жизнь — становится объектом работы, предметом шутки или игры. Зиба Ганиева, до войны — студентка театрального института, а на войне — сначала санитарка, потом снайпер, после первого немца не ощущала никакой жалости к врагам. Зиба рассказывала о своей боевой работе «Крестьянке» — очень популярному советскому женскому журналу, где наряду со статьями о женщинах — передовиках сельского хозяйства и девушках-фронтовичках — печатали и выкройки, и рецепты, и стихи. Однажды, прождав в подтаявшем снегу с одиннадцати утра до четырех часов дня, она услышала от наблюдателя, что немцы начинают обедать и «некоторые, более наглые, ходят во весь рост». Выглянув из кустов, Зиба увидела двоих немцев, один из которых нес на спине термос — обед товарищам. Зиба выстрелила, и «немец с термосом упал, другой бежал, а третий выскочил из дзота и стал помогать раненому. „Даю тебе две минуты жизни“», — мысленно сказала ему Зиба: проявив гуманность, она не только не добила раненого, но позволила пришедшему на помощь солдату дотащить его до траншеи, прежде чем выстрелила[379].

«Постоянные бои, переходы, наступления, атаки, раненые, убитые, кровь..» — так через много лет Юлия Жукова вспоминала наступление по Восточной Пруссии. Мало что осталось в памяти от тех дней — одни бесконечные марши, бои, когда «брали какие-то города, населенные пункты». Запомнилось лишь самое яркое — для нее, девятнадцатилетней девушки, это были скорее моменты «бытового, а не военного характера». Как и другие, она была поражена высочайшей материальной культурой немцев, добротным хозяйством. Они и представить себе не могли таких богатых деревень. На большом пустом хуторе в подвале кирпичного дома Юля и ее товарищи нашли всевозможные банки — заготовленные впрок «соленья и варенья». Хоть и предупреждали их ничего не есть (так как могло быть отравлено немцами), девушки не удержались и наелись. Как же там было вкусно! Какой необыкновенной чистотой сверкал брошенный хутор, чьи обитатели бежали, оставив все имущество! Юлю поразило аккуратно уложенное в шкафу подсиненное и накрахмаленное белье, «ювелирно заштопанное». Стволы росших вдоль шоссе деревьев были аккуратно побелены. После виденного в Белоруссии Юлю и ее товарищей все это не умиляло, «вызывало обратную реакцию»[380].

«Зачем немец к нам пришел, чего ему нужно было?» — задавались вопросом солдаты, подавленные и разозленные видом немецкого богатства. Что же им, немцам, не жилось?

На окраине города страшно усталые, голодные, мучимые жаждой Юля и ее товарищи набрели на молокозавод. Воды там не было, но девушки напились молока и умылись им же. Не было у них и хлеба, да зачем он? Сделали бутерброды из сыра с маслом. И пошли дальше.

В городе, название которого Юля не запомнила, они попали в большой красивый дом. На первом этаже в зале сидел в кресле старик-немец, вокруг него столпились члены семьи. Когда в залу заглянула Юля, на лицах взрослых появился испуг, но хорошенький голубоглазый мальчик лет трех или четырех подбежал к ней, и Юля взяла его на руки. Это, вероятно, спасло семье жизнь. Вошедший вслед за ней советский офицер, побледнев, сначала навел на Юлю с ребенком пистолет, но потом, поколебавшись несколько мгновений, вышел хлопнув дверью. Потом Юле сказали, что вся его семья погибла[381].

В городках Восточной Пруссии — Растенбурге, Левенберге и так далее, до Кенигсберга, — Аня Мулатова подбирала открытки — на память. Какие-то отправляла в письмах домой, некоторые носила с собой — что-то вроде коллекции. Немецкие открытки были не похожи на советские[382]. На советских изображали обновленный облик советских городов, ГЭС, физкультурниц на фоне портрета Сталина, колхозников, обучающихся грамоте. Новогодних открыток не существовало. Так что на Новый, 1945 год фронтовики посылали домой немецкие рождественские открытки[383]. На немецких открытках были хорошенькие дети, цветы или котята. Свою маленькую коллекцию Аня привезла с войны домой и показывала знакомым.

А чего только не было в брошенных богатых домах! Много в вещмешок не положишь, зато после стольких голодных лет объедались разносолами — многие вообще никогда до этого не ели досыта. «Открываешь шкаф и смотришь — что взять?» — вспоминала Аня[384]. Сколько всего было в шкафах, а брать было бесполезно — каждая лишняя вещь в вещмешке на марше принесет страдания. Разве что взять платье и шляпку и сфотографироваться в них? Хотелось хоть ненадолго почувствовать себя женщиной: красиво одевшись, сфотографироваться и отправить фотографию домой — пусть удивляются.

Девушка-солдат, наступавшая в Восточной Пруссии, запомнила необыкновенную ночь, проведенную в немецком замке. Там было «много комнат… Такие залы!». Шкафы были полны нарядов, и каждая девушка выбрала себе платье. Ей понравилось желтое платье и неземной красоты халат, длинный и легкий как пушинка. Девушка и ее подруги страшно устали, было уже поздно. Одевшись в платья, они тут же заснули. Она заснула, надев поверх платья этот волшебный халат. А утром… «Встали… Посмотрели еще раз в зеркало… И все сняли, надели опять свои гимнастерки, брюки. Ничего с собой не брали. В дороге и иголка тяжелая. Ложку за голенище воткнешь, и все»[385].

Кое-кому удалось, конечно, отправить посылки, но ведь эти девушки были простыми солдатами, а посылки были в основном привилегией офицеров. Солдат бесправен, посылки Веры Чуйковой и нескольких ее подруг вскрыла женщина, работавшая на почте. Забрала себе то, что понравилось, остальное выкинула. Точно Вера, конечно, не знала, просто кто-то сказал, — а когда Вера вернулась домой, она узнала, что посылка и правда не дошла[386]. Офицеры — да, слали. А уж генералы, как говорили, — те отправляли барахло вагонами.

Девушки, кроме белья, могли взять платок, ну и часики золотые, если подарят разведчики, тоже таскали с собой. А однажды ребята притащили Ане Мулатовой шубу — у них было больше, чем у девушек, возможностей полазить по немецким домам. Аня сначала отказывалась: «Куда мне ее девать?» Но такая красивая была кроличья шубка, так захотелось ей вернуться домой и зимой носить эту мягкую шубку, что не удержалась и взяла. Мучилась, таскала с собой в мешке, пока, уже в конце апреля, в Карпатах, не пропал весь мешок: девушки положили мешки на подводу, а ездовой то ли уснул, то ли лошадь испугалась и понесла, но сорвалась вся телега с лошадью в пропасть, погибли и лошадь, и ездовой, и вещи все пропали. Шуба — мелочь, с мешком пропала Анина снайперская книжка, и, хотя позже ей выдали справку и написали там снайперский счет, книжки другой не дали — все равно они уже были в наступлении[387].

Глава 17

Страницы: «« « 12345 » »»