Шифропанки: свобода и будущее Интернета Аппельбаум Джейкоб
ЭНДИ: Позвольте, я обобщу? Техническая безопасность и госбезопасность — совершенно разные вещи. Технически ваша система может быть абсолютно надежной — и власти сочтут, что это плохо, потому что, с их точки зрения, безопасность означает, что они могут следить за системой, контролировать ее, взламывать защиту. Дело вовсе не в том, что Джек хотел пробраться в аэропорт, кого-то убить, захватить самолет и т. д. Дело в том, что Джейк может влиять на госбезопасность, путешествуя в другие страны, разговаривая с людьми и распространяя свои идеи. Это самое страшное из того, что может произойти сегодня с властью, — появление человека, идеи которого лучше государственной политики.
ДЖЕЙКОБ: Я очень ценю твои комплименты, но хотел бы отметить, что все куда хуже — власти собирают информацию обо всех и каждом. Это было до того, как я сделал хоть что-то, могущее их заинтересовать; я всего лишь путешествовал, а системы сами благодаря своей конфигурации собирали данные обо мне. Это было до того, как меня задерживали за что-либо, до того, как меня депортировали из Ливана, до того, как американское правительство стало присматриваться к моей персоне.
ЭНДИ: Может, они это предвидели и поняли про тебя все раньше, чем ты сам.
ДЖЕЙКОБ: Конечно, предвидели, и частично потому, что собирали обо мне информацию. Власти всегда отвечали на мои вопросы по-разному. Обычно они дают единственный ответ, и он не меняется: «Потому что у нас есть такое право». На что я говорю: «О’кей, я не оспариваю ваши права — то есть на самом деле оспариваю, но не в данный момент, — я просто хочу знать, почему вы делаете это именно со мной». И они каждый раз говорят мне: «Разве вам не очевидно? Вы работаете над сервисом Tor», — или: «Вы сидите рядом с Джулианом, чего вы хотите?» Меня это изумляет: все люди, которые меня задерживают, — обычно сотрудники погранично-таможенной службы и иммиграционной и таможенной полиции Соединенных Штатов Америки, — сообщают мне, что у них есть право все это со мной проделывать. Кроме того, они несут чушь вроде: «Помните 11 сентября? Вот потому!» — или: «Потому что мы хотим, чтобы вы ответили на некоторые вопросы, и здесь у вас меньше прав, чем у кого бы то ни было, ну или так мы утверждаем».
В таком положении они не разрешают вам звонить адвокату и ходить в уборную, зато дают воду, что-нибудь попить вроде диуретика, чтобы убедить вас, что вы и правда хотите с ними сотрудничать. Они делают это, чтобы надавить на вас, по политическим соображениям. Меня спрашивали, что я думаю о войне в Ираке и о войне в Афганистане. По сути, они на каждом этапе повторяли тактику ФБР во время COINTELPRO (масштабной секретной программы, развернутой между 1956 и 1971 годами). Например, они то и дело настаивали на праве менять мои политические взгляды — и пытались не просто менять их, но и получить особый доступ к тому, что происходит в моей голове. И они конфисковывали мою собственность. Я не имею возможности рассказать обо всем, что со мной происходило, — это темно-серая область, я не уверен, есть ли у меня право говорить о чем-либо. Уверен, что нечто похожее случалось и с другими людьми, но я никогда не слышал, чтобы они делились этим опытом.
Однажды я летал к родным по некоему делу и на обратном пути очутился в аэропорту Пирсон в Торонто. Я возвращался в Сиэтл, где жил в то время, меня остановили, подвергли вторичной проверке, третичной проверке, препроводили в ячейку для задержанных. Меня держали там так долго, что, когда я оказался на свободе, мой самолет улетел. Тут есть одна интересная деталь. Технически помещения предварительного задержания — это территория США на территории Канады, и там действует правило: если ты пропустил рейс или тебе еще долго его ждать, ты должен покинуть помещение. Меня, таким образом, долго держали на территории Америки, а потом выгнали в Канаду. Я полетел на другой конец страны, взял напрокат машину и пересек границу. Когда я подъехал к границе, меня спросили: «Как долго вы находились на территории Канады?» — и я сказал: «Ну, пять часов плюс задержание в Торонто», — то есть я пробыл в Канаде около восьми часов. Мне сказали: «О’кей, заезжайте, мы вас снова задерживаем». Автомобиль распотрошили, мой компьютер вывернули наизнанку, мой багаж обыскали, а меня самого посадили в камеру. Мне дали сходить в туалет через полчаса — можно сказать, что они были милосердны. Такие штуки называются «исключительный пограничный досмотр» — и власти могут его производить, потому что, говорят они, у них есть такое право, и никто это их право не оспаривает[104].
ДЖУЛИАН: Понятно. Китайцы, с которыми я общаюсь, говорили мне о великом файерволе Китая[105]. На Западе его воспринимают как цензуру, не позволяющую гражданам КНР узнавать, что об их правительстве говорят западные эксперты, диссиденты, Фалуньгун и Би-би-си, в том числе откровенную пропаганду, — но волнует китайцев на самом деле не цензура. Их волнует другое: цензура в интернете возможна, только когда за интернетом следят. Чтобы проверить, какой именно сайт кто-то посещает, запрещено на этом сайте бывать или разрешено, нужно видеть то, что видит на мониторе пользователь, — а увиденное можно и записать. Вот что китайцев жутко пугает: не сама цензура, а тот факт, что любое прочитанное ими слово отслеживается и записывается. Сказанное касается каждого из нас. Когда люди это понимают, они меняются. Их поведение меняется, и они уже не так решительно жалуются на чиновников.
ДЖЕЙКОБ: Это неправильная реакция на такого рода вещи. Проверки на границах — явление совсем не уникальное, с ним сталкивался каждый американец арабского происхождения после 11 сентября, да и до того. Просто у меня белая кожа и американский паспорт, и я этими привилегиями пользуюсь, и еще я отказываюсь молчать о происходящем: то, что со мной делают, неправильно, власти злоупотребляют полномочиями. И мы обязаны с такими вещами бороться, и в Китае тоже есть смельчаки, которые противостоят произволу властей, например Айзек Мао[106]. Он очень многое сделал для борьбы с этим типом цензуры, и правильная реакция тут — не сдаваться, не уступать давлению лишь потому, что власть заявляет, будто она имеет право на вас давить.
ЖЕРЕМИ: И опять мы вернулись к политике — ты, по сути, говоришь, что людям нужно бороться за свои права, — но люди должны понять, зачем им это надо, и иметь возможность общаться друг с другом, ведь без коммуникации какая борьба? Мне доводилось беседовать с жителями Китая — и я не знаю, занимают ли эти конкретные люди какие-то посты в КНР, или, может, власти специально отбирали их для того, чтобы они съездили за границу и поговорили со мной, — но, когда я спрашивал их о цензуре в Сети, мне часто отвечали: «Это делается на благо народа. Цензура существует, да, и, если бы ее не было, появлялись бы экстремисты, появлялось бы то, что нам не нравится, поэтому правительство принимает меры, чтобы все оставалось хорошо».
ДЖЕЙКОБ: То же самое говорят о торговле органами. Не пропадать же этим органам, верно?
ЖЕРЕМИ: Если приглядеться к китайской цензуре, окажется, что с технической точки зрения это одна из самых передовых цензурных систем в мире.
ДЖЕЙКОБ: В точку.
ЖЕРЕМИ: И я слышал, что в социальной сети «Вэйбо» — это китайский эквивалент Twitter — власти могут фильтровать сообщения по хештегу, чтобы их видели только жители конкретной провинции.
ДЖЕЙКОБ: Важно помнить, что, когда разговор заходит о цензуре в Азии, о тамошних жителях говорят как о «других», будто бы все это касается только Где-То-Там-Стана. А когда ты ищешь что-то в Google в Соединенных Штатах, система сообщает тебе, что часть результатов поиска опущена ввиду требований закона. Между этими явлениями есть разница — и в том, как они реализуются, и, конечно, в социальной реальности, в том, что, почему и даже когда именно опускается, — но по большому счету разница заключается в архитектуре системы. Скажем, американский интернет крайне децентрализован, и его очень сложно подвергнуть цензуре в китайском стиле.
ДЖУЛИАН: Но огромная часть системы — это Google, а его можно цензурировать. Google просто не показывает огромное множество сайтов, ссылающихся на WikiLeaks.
ДЖЕЙКОБ: Безусловно. И поскольку индекс сам по себе свободен, можно провести дифференциальный анализ.
ДЖУЛИАН: Да, в теории.
ДЖЕЙКОБ: В теории, но и на практике: есть люди, которые работают над распознаванием цензуры такого типа — они сравнивают результаты поиска в разных частях мира. Думаю, важно помнить о том, что цензура и слежка — это не те явления, которые имеют место «в других странах». На Западе люди обожают говорить о том, что «жителям Ирана, Китая и Северной Кореи нужны анонимность и свобода, а у нас тут они и так есть». «Тут» обычно означает «в США». На деле цензура процветает не только при тоталитарных режимах — если ты крупная шишка, никакой режим для тебя не тоталитарный. Мы думаем, что Великобритания — чудесная страна, обычно люди уверены, что Швеция — отличная страна, но, если в любой из этих стран ты поссоришься с властями, ничего хорошего тебя не ждет. Впрочем, Джулиан еще жив, правда? Вот признак того, что Великобритания — свободная страна, верно?
ДЖУЛИАН: Я очень сильно потрудился для того, чтобы сохранить свой нынешний статус. Но, наверное, нам следует поговорить об интернет-цензуре на Западе. Это очень интересная тема. Представьте, что мы перенеслись в 1953 год и заглядываем в Большую советскую энциклопедию — в СССР она распространялась повсеместно и корректировалась по мере того, как сменялись политики. В 1953 году Берия, глава НКВД, советской тайной полиции, скончался[107]и посмертно оказался в политической опале, так что раздел о Берии, где он всячески возвеличивался, по распоряжению властей следовало удалить из энциклопедии. Взамен власти выпустили исправленный вариант статьи, который нужно было вклеить на место исходника во всех экземплярах энциклопедии до единого. И все знали, что раньше статья содержала другой текст. Я рассказываю об этом именно потому, что вклейку нельзя было не заметить, отчего та попытка изменить энциклопедию и вошла в историю. Сегодня в Великобритании Guardian и другие крупнотиражные газеты тайно убирают статьи из сетевых архивов, так что никто об этом и не знает. Ты заходишь на сайт, ищешь материал, скажем, о том, как миллиардера Надми Аучи обвинили в мошенничестве, и видишь слова «Страница не найдена» — и из реестра статей она удалена тоже.
Давайте я расскажу, как соприкоснулся с историей Надми Аучи. В 1990 году, когда Ирак вторгся в Кувейт, разразилась первая война в Персидском заливе. В изгнании и после возвращения на родину правительству Кувейта требовались деньги, и оно стало продавать разные активы, включая заводы по переработке нефти за пределами страны. Бизнесмен Надми Аучи, иммигрировавший в Великобританию в начале 1980-х годов из Ирака, где он был крупной шишкой в клике Саддама Хусейна, сыграл в той сделке роль посредника, и впоследствии его обвинили в причастности к хищению 118 миллионов долларов в форме незаконных комиссионных. Это оказалось крупнейшее расследование дела о коррупции в послевоенной Европе. В 2003 году Аучи судили за мошенничество — его дело стало известно как «скандал с компанией Elf Aquitaine». Невзирая на это, Аучи зарегистрировал через люксембургский холдинг более 200 компаний — и еще больше через Панаму. Сегодня он участвует в послевоенных иракских сотовых контрактах и ведет бизнес по всему миру[108].
Американец Тони Резко, собиравший средства для кампании Барака Обамы, когда тот баллотировался в Сенат, — старый друг Аучи. Миллиардер его финансировал. Как Аучи, так и Резко вели дела с экс-губернатором Иллинойса Родом Благоевичем. Резко и Благоевич были осуждены за коррупцию, Резко в 2008-м, а Благоевич в 2010—2011 годах (после того как ФБР перехватило телефонный разговор, в ходе которого Резко пытался продать бывшее сенатское кресло Обамы). В 2007—2008 годах, когда Обама боролся за то, чтобы стать кандидатом в президенты от Демократической партии, американская пресса принялась изучать его связи. Они навели справки о Резко и выяснили, что он имеет отношение к покупке дома Барака Обамы. В 2008 году, незадолго до суда, Резко получил от Аучи 3,5 миллиона долларов, о чем не сообщил суду, хотя обязан был сделать это, — за что его и посадили. Американские СМИ обратили внимание на Аучи, а он поручил британской адвокатской конторе Carter-Ruck провести агрессивную кампанию и изъять статьи 2003 года о скандале с Elf Aquitaine и о приговоре, вынесенном во Франции. Эти действия по большому счету были успешными. Аучи обработал британские СМИ и даже американских блогеров — нам известно о дюжине изъятых из Сети статей. Большая их часть, включая материалы в архивах британских газет, испарилась, словно их и не существовало. Нигде нет сообщений типа «текст убран в связи с тем, что его содержание оспорено в законном порядке». Статьи исчезли и из реестров. Мы в WikiLeaks нашли их и опубликовали заново[109].
ДЖЕЙКОБ: Историю уничтожили.
ДЖУЛИАН: История с Аучи не просто изменена, она перестала существовать. Как говорил Оруэлл: «Тот, кто контролирует настоящее, контролирует прошлое, а тот, кто контролирует прошлое, контролирует будущее». Вот вам пример неотслеживаемого уничтожения истории на Западе, фактически — цензура после публикации. Самоцензура до публикации куда более опасна, но зачастую ее сложно отследить. Мы наблюдали это на примере с «Кабельгейтом»: WikiLeaks работает с разными СМИ по всему миру, и мы видим, кто именно подвергает наши материалы цензуре[110].
Скажем, газета New York Times отредактировала телеграмму, согласно которой миллионы долларов были выделены на то, чтобы через действующие в Ливии нефтяные компании тайно влиять на занимающих видные посты ливийцев. В сообщении даже не указывались названия компаний, но New York Times убрала фразу «связанные с нефтью компании»[111]. Однако самый смак — это когда New York Times взяла сообщение о ядерной программе Северной Кореи на 62 страницах — о том, продавали корейцы ядерные ракеты иранцам или нет, — и вырвала оттуда два абзаца, чтобы доказать, что у Ирана есть ракеты, которыми можно ударить по Европе, в то время как в исходном тексте говорилось совершенно об обратном[112].
Guardian отредактировала сообщение о том, что Юлия Тимошенко, бывший премьер-министр Украины, возможно, прячет свое состояние в Лондоне[113]. Эта же газета убрала утверждения о том, что казахстанская элита в целом коррумпирована — хотя там не называлось ни одного имени — и что коррупция коснулась как ENI, итальянской энергетической компании, действующей в Казахстане, так и British Gas[114]. В основном Guardian подвергала цензуре сообщения с обвинениями в адрес богатых персон, если только те не входили в список лиц, на которых газета должна нападать[115]. Например, в сообщении о болгарской организованной преступности назывался некий русский, и Guardian выставила его чуть ли не главным антигероем, хотя, кроме него, в сообщении упоминалось очень много организаций и людей[116]. Der Spiegel убрала абзац о канцлере Ангеле Меркель, в котором ни слова не было о правах человека, только о политике[117]. Таких примеров очень много[118].
ЭНДИ: Наше понимание свободы информации и свободного инфопотока — это в некотором смысле очень радикальная и новая концепция для планеты Земля. Я бы не сказал, что Европа тут сильно отличается от государств в других частях света. Есть страны с демократическим стержнем — это означает, что вы можете читать что угодно, знать что угодно и даже вести юридическую войну против цензурной инфраструктуры, что нереально в Саудовской Аравии или Китае, но это не значит, что в странах с демократическим стержнем цензуры нет вообще.
ДЖУЛИАН: Мой опыт говорит мне, что на Западе цензура куда более изощренна и многослойна — она умышленно пудрит людям мозги и уводит их от понимания того, что происходит на самом деле. Такая сложность нужна, чтобы отрицать существование цензуры в принципе. Ее можно представить в виде пирамиды. Из песка выглядывает только верхушка — но так и задумано. Эта верхушка — дела о клевете, убийства журналистов, видеокамеры, посылающие информацию военным, и т. д. — официально признаваемая цензура. Но это лишь мельчайший компонент цензуры вообще.
Под песком скрыт следующий слой — все те люди, которые не хотят светиться и практикуют самоцензуру, чтобы остаться в тени. Следующий слой — все виды экономических стимулов и покровительства, которые даются взамен согласия писать о тех или иных вещах. Следующий — экономика в чистом виде: ты освещаешь то, о чем говорить экономически выгодно, даже без учета предыдущего слоя. Следующий — предрассудки не слишком образованных читателей: с одной стороны, такими людьми легко манипулировать, всучивая им ложную информацию, с другой — им не расскажешь сложную правду, они ее не поймут. Последний слой — распределение информации: скажем, многие не в состоянии прочесть новость на другом языке. Когда Guardian редактирует сообщения «Кабельгейта», это второй слой.
Существование такой цензуры можно отрицать — либо ее нельзя отследить, либо нет инструкций, которые предписывают замалчивать такую-то информацию. Журналистам редко говорят, мол, не пиши то или не печатай это. Скорее журналист понимает, чего от него ждут, — он знает, в чем именно заинтересованы люди, которых нужно задобрить. Если журналист будет паинькой, его погладят по голове и вознаградят, в противном случае — не погладят и не вознаградят. Все очень просто. Мне нравится вот какое рассуждение: прямолинейная советская цензура, о которой так много кричали на Западе, — ночью люди в армейских сапогах приходят и уводят журналиста из дома — всего лишь сместилась на двенадцать часов. Теперь мы ждем светлого времени суток и средь бела дня отбираем дома у журналистов, когда они попадают в опалу и не в состоянии выплачивать долги. Журналиста уводят из дома, когда дом отбирают. Западное общество специализируется на «отмывании» цензуры и таком структурировании деятельности власть имущих, чтобы любое общественное высказывание, прошедшее через сито, никак не могло повлиять на истинный расклад сил в обществе, где все кому-то что-то должны. Этот расклад скрыт за многослойной сложностью и секретностью.
ЭНДИ: Жереми говорил про педонацистов.
ДЖЕЙКОБ: Опять эти педонацисты.
ЖЕРЕМИ: Два всадника Инфокалипсиса в одном.
ЭНДИ: Педонацисты — отличное обобщение доводов в пользу цензуры в Германии, а частично и в Европе. Германия из-за исторического бэкграунда не желает видеть в Сети риторики ненависти[119], и, конечно, если правительство говорит, что нужно ввести цензуру в интернете, чтобы победить педофилов, ему позволят делать что угодно. Есть рабочий доклад Европейской комиссии для внутреннего пользования о сохранении информации, и там сказано: «Следует больше говорить о детской порнографии, тогда народ с нами согласится»[120].
ДЖУЛИАН: Расскажешь об этом чуть подробнее? Если мы хотим очистить интернет от какого-то одного сегмента, скажем, от детской порнографии, то, чтобы оградить от нее пользователей, нам нужно отслеживать деятельность каждого. Нужно создать соответствующую инфраструктуру. Мы должны практиковать массовую слежку и сформировать целую цензурную систему, чтобы убрать из Сети один сегмент.
ЭНДИ: По такой схеме работает весь механизм — например, так называемая система предварительной цензуры в Германии обязывает вас назвать лицо, которое несет юридическую ответственность за все, что вы публикуете. Грубо говоря, если вы публикуете какую-то информацию на бумаге или в интернете и не говорите, кто именно несет ответственность за контент, вы уже нарушили закон. Другими словами, власть перераспределяет ответственность, и, если кто-то нарушает закон, распространяя, например, детскую порнографию или риторику ненависти, всегда можно сказать: «Так, посмотрим, где этот парень живет, арестуем его и уберем дрянь из Сети».
ДЖУЛИАН: То есть мы подвергаем цензуре публикатора, а не читателя.
ЭНДИ: Именно. Логичнее было бы запретить смотреть что-то. Я согласен с тем, что не всякая информация должна находиться в открытом доступе для всех и каждого, — риторику ненависти иногда сопровождают адреса тех или иных людей, что может привести к ситуациям, которые мне не нравятся.
ДЖУЛИАН: Энди, но это же так по-немецки. Чтобы сделать что-то, чтобы решить, что приемлемо, а что нет, нужен комитет, но сперва назначить членов комитета, а для этого — запустить процесс назначения членов комитета…
ЭНДИ: Да, у нас такой фигни полно. Те же массовые убийства во время Второй мировой войны — нацисты тщательно описывали все, что делали, составляли реестры захваченной собственности. Бюрократическая машина работала вовсю. Можно сказать, что немцы необоснованно убили много людей — истинная правда, — но делали они это как бюрократы. Такова Германия.
ДЖУЛИАН: Когда необходимо решить, что подвергать цензуре, а что нет, нужно сделать две вещи. Во-первых, создать техническую архитектуру, которая в принципе это позволяет. Создать государственную цензурную машину, которая сможет работать эффективно. Во-вторых, для цензуры вам требуются комитет и бюрократия. И этот комитет должен быть по определению тайным — он абсолютно бесполезен, если не является засекреченным и не осуществляет тайного правосудия.
ЭНДИ: Знаете, у нас в Германии есть одно хорошее правило…
ДЖЕЙКОБ: Только одно?
ЭНДИ: Правило такое: если закон нельзя исполнить, он не имеет права на существование. Когда закон не имеет смысла, скажем, если он запрещает ветряные мельницы или что-то в этом роде, немцы говорят: «Ладно, забудем». Нас с вами вдохновляет интернет образца первых лет, когда он только начинал развиваться, — инфопоток был свободен: никто его не ограничивал, не блокировал, не подвергал цензуре, не фильтровал. Распространив наше понимание свободного инфопотока на всю планету — а в каком-то приближении это явление планетарного масштаба, — мы увидим, конечно, что он повлиял на власть, на то, как она проводит в жизнь решения, на цензуру, как предварительную, так и по факту или любую другую. Мы все знаем о возникающих на этой почве конфликтах. Вопрос заключается в том, какова наша концепция власти, ну или будущей послеправительственной организации, ППО, — возможно, одной из первых ППО стал проект WikiLeaks, — потому что я не уверен, что правительства отдельных стран в состоянии решить проблемы этой планеты вроде экологических.
ДЖУЛИАН: Правительства тоже в этом не уверены — неясно, где проходит граница между ними и прочим миром. Правительства размыты. Они расположены в физическом пространстве, а WikiLeaks занимает часть пространства в Сети. Интернет-пространство включено в физическое, однако отношения между ними настолько сложны, что второе не может даже сказать, что первое — это его часть. Вот почему появилось понятие киберпространства, какого-то иного мира, который существует вне нашего, — из-за того, что интернет не связан с физическим миром напрямую, сложен и универсален. Один и тот же файл в интернете можно прочесть в любой точке земного шара как в настоящем, так и в будущем — отсюда универсальность. В этом смысле проект WikiLeaks, занимающий киберпространство и наловчившийся перемещать информацию, невзирая на препятствия в физическом мире, можно назвать организацией из эпохи, в которой государств уже нет, — нас нельзя контролировать географически. Я не хотел бы доводить аналогию до абсурда — все-таки я сижу под домашним арестом. Принудительная сила государства очевидным образом действует на всех людей, где бы они ни находились. Но журналисты любят делать акцент на том, что мы — средство массовой информации, не привязанное ни к одной стране, и они правы, когда подчеркивают последнее обстоятельство. Я всегда говорил: «Как вы думаете, что представляет собой компания Newscorp? Это огромная транснациональная корпорация». Однако Newscorp структурирована таким образом, что на ее ключевые компоненты может влиять власть. Вот почему компании пришлось так нелегко, когда в Великобритании разразился скандал с телефонной прослушкой, вот почему Newscorp пытается присосаться к американскому истеблишменту. Но если ее активы — это в основном информация, организация может стать транснациональной настолько, что уничтожить ее будет непросто — из-за криптографии. Поэтому нас поместили в финансовую блокаду — прочие наши стороны подавить труднее[121].
ДЖЕЙКОБ: Давайте взглянем на настоящее оптимистически и вернемся к тому, о чем мы говорили. Ты спрашивал, как меня притесняли, ты спрашивал о цензуре в странах Запада, и я говорил про обамовскую программу точечных убийств, о которой говорят, что она законна, потому что состоялся судебный процесс и убийцы исполняют приговор.
ДЖУЛИАН: Это был тайный судебный процесс.
ДЖЕЙКОБ: Все это можно привязать к Джону Гилмору. Один из его исков касался права анонимно перемещаться по США, и судья в итоге сказал буквально следующее: «Слушайте, нам нужно свериться с секретными правовыми актами. Мы заглянем в эти акты и поймем, можете ли вы делать то, на что вы имеете право, или нет». Они заглянули туда и обнаружили, что Гилмор имеет право перемещаться анонимно — они никак не ограничивали его права. Он так и не узнал, что это за акты, а власти по итогам выигранного им процесса изменили политику управления безопасностью перемещений и Министерства национальной безопасности — оказалось, что права граждан ограничены секретными актами в недостаточной мере[122].
ДЖУЛИАН: Теперь они ограничены больше прежнего?
ДЖЕЙКОБ: По сути — да, закон стал требовать от тебя еще больше бумаг. Важно заметить, что программа точечных убийств, притеснение людей на границах, цензура в интернете, цензура, которую корпорации осуществляют по требованию властей и по требованию менеджеров самих корпораций, все явления подобного рода — звенья одной цепи. Все они доказывают, что государство присвоило себе слишком много власти в сферах, где мы эти явления наблюдаем. Сконцентрированная в данных сферах власть привлекла людей, которые ею злоупотребляют или хотят еще больше власти. И даже когда ее применение оправданно, мы видим, что мир стал бы лучше, если б не был настолько централизован, если б не шагал к авторитаризму. Запад в этом смысле ничем не отличается от других стран — как оказалось, сидящий над нами царь кибербезопасности не слишком-то отличается от царя, который полвека назад распоряжался в какой-нибудь другой стране силами внутренней безопасности. Мы создаем такие же авторитарные структуры контроля, они привлекают тех, кто хочет ими злоупотребить, и при этом мы пытаемся сделать вид, что на Западе все по-другому. У нас все то же самое, потому что есть единая шкала власти от авторитаризма до либертарианства. Я имею в виду не американскую систему политических партий, я имею в виду, что на этой шкале США очень далеки от СССР, но по многим, очень многим параметрам они куда ближе к СССР, чем Христиания, автономное самоуправление в Копенгагене[123]. И, подозреваю, еще дальше от потенциального утопического мира, который появился бы на Марсе, если б мы основали там новую колонию. Там мы создали бы общество, далекое от тоталитаризма и авторитаризма настолько, насколько возможно. Такого общества у нас нет, и это наше поражение.
ЖЕРЕМИ: Соглашусь: все эти темы связаны между собой. Обсуждая концентрацию власти, мы опять же говорим об архитектуре системы. Обсуждая цензуру в интернете, мы говорим о централизации власти, которая решает, к чему можно иметь доступ, а к чему нельзя, и о том, правомерна ли цензура — правительственная или частных компаний. Вот вам пример: провайдер Orange на несколько недель перекрыл доступ к нашему сайту laquadrature.net. Тот попал в список веб-страниц, на которые не допускались лица моложе 18 лет. Вероятно, мы упомянули детскую порнографию, когда высказались против цензурного законодательства, или, может быть, мы не понравились провайдеру, потому что не одобряем его политику, направленную против сетевой нейтральности, и выступаем за закон, который запретил бы таким, как он, ограничивать сетевую коммуникацию[124]. Нам об этом не скажут. Но здесь мы имеем дело с частным бизнесом, который на уровне сервиса перекрыл доступ к информации в интернете. Я вижу здесь главный риск, и он связан с властью, которую мы даем Orange, или правительству КНР, или кому-то еще.
ДЖЕЙКОБ: Уточнение: когда ты говоришь о частном бизнесе в Великобритании, ты имеешь в виду, что этому провайдеру принадлежат все коммуникации, оптоволоконные соединения и т. д. — или же что он использует ресурсы государства? Кто выдает ему лицензию на беспроводную передачу? Государство с ним вообще не связано? Есть ли у этого провайдера обязанность заботиться о клиентах?
ЖЕРЕМИ: У таких провайдеров есть лицензии. То ли власть, то ли бизнес меняют архитектуру интернета — вместо единой универсальной сети нам предлагают балканизированное множество маленьких субсетей. Мы все время обсуждаем глобальные проблемы, будь то летящая в тартарары финансовая система, или коррупция, или геополитика, или энергетика, или экология. Сегодня, когда человечество столкнулось с такими проблемами, у нас есть глобальное средство связи, благодаря которому улучшились коммуникация, распространение знаний и участие в политических и демократических процессах. Я подозреваю, что глобальная универсальная Сеть — единственный инструмент, каким мы располагаем, чтобы решить глобальные проблемы, поэтому битва за свободный интернет — наша главная битва, и мы все здесь несем ответственность за ее исход.
ЭНДИ: Я полностью согласен: нам нужно убедить людей в том, что интернет — это универсальная сеть со свободным потоком информации; нам нужно не просто констатировать данный факт, но и обличать компании и провайдеров, которые предлагают нечто, называющееся интернетом, но на деле им не являющееся. Однако мне кажется, что мы не ответили на ключевой вопрос, касающийся фильтрации данных. Я приведу пример проблемы, которую нам необходимо решить. Лет десять назад мы протестовали против так называемых умных фильтров компании Siemens. Это одна из крупнейших телекоммуникационных фирм в Германии, производитель разведывательного ПО. Siemens торговал программами-фильтрами, которые позволяли, например, сделать так, чтобы работники данной фирмы не могли зайти на сайт профсоюза и прочесть о своих трудовых правах. Кроме прочего, эти фильтры блокировали и компьютерный клуб Chaos, что нас очень расстроило. Якобы у нас имелся «преступный контент» или что-то такое. Мы подали на Siemens в суд. А на выставке решили организовать большой митинг протеста и окружить стенды Siemens, чтобы люди шли через нас, как через фильтр. Забавно было то, что мы объявили об акции на нашем сайте, чтобы привлечь максимум народа, а работники Siemens ни черта о ней не знали — они использовали те же программы-фильтры и не могли прочесть предупреждение, хотя мы и не думали его скрывать.
ДЖУЛИАН: Пентагон установил у себя фильтры, не пропускающие любое электронное письмо со словом WikiLeaks. Работающие по делу Брэдли Мэннинга следователи, разумеется, рассылали имейлы о WikiLeaks за пределы Пентагона, но не получили ни одного ответа — система отфильтровала все письма, в которых содержалось это слово[125]. Государство национальной безопасности может сожрать само себя.
ЭНДИ: Что возвращает нас к главному вопросу: существует ли такая штука, как информация с негативным воздействием? Или, с точки зрения общества, нужна ли нам цензура в интернете, потому что она полезна для общества в целом? Даже если мы говорим о детской порнографии, можно сказать: «Погодите, детская порнография высвечивает проблему — насилие над детьми, а чтобы решить проблему, мы должны иметь о ней представление».
ДЖЕЙКОБ: Детская порнография доказывает, что совершено преступление.
ДЖУЛИАН: Нет, она служит поводом для лоббистов.
ЭНДИ: Это, конечно, самый радикальный подход, но если мы говорим о нацистах или о чем-то еще, нам нужно как-то называть то, о чем идет речь. Семейные люди спросят себя: «Разве не лучше для общества отфильтровывать всякую дрянь, чтобы сосредоточиться на чем-то хорошем? Или фильтры ограничивают нашу способность видеть проблемы и решать их?»
ЖЕРЕМИ: Думаю, цензура — это точно не решение. Говоря о детской порнографии, мы не должны даже употреблять слово «порнография» — речь идет о совершении преступления, о насилии над детьми. Нужно найти сервер, отключить его, вычислить людей, загрузивших в него контент, определить, кто именно создал этот контент, кто совершил насилие над детьми — вот что важнее всего. И если тут замешана преступная группа, коммерческая сеть и т. д., следует арестовать преступников. А мы, когда принимаем законы — у нас во Франции есть закон, дающий МИДу административную власть решать, какие сайты необходимо блокировать, — никак не мотивируем правоохранительные органы находить тех, кто создает преступный контент. Мы говорим: «Ах, давайте закроем всем доступ к плохому контенту», — словно можно решить проблему, закрыв глаза тому, кто на нее смотрит. С этой точки зрения, я думаю, достаточно сказать одно: мы все согласны с тем, что такие фотографии нужно убирать из Сети.
ДЖЕЙКОБ: Извини, но меня всего выворачивает. Весьма огорчительно слышать от тебя подобные доводы. Меня реально тошнит, потому что ты только что сказал: «У меня есть право демонстрировать власть над другими людьми, и я хочу использовать эту власть, чтобы уничтожить историю». Может быть, я в данном случае покажусь экстремистом — как и во многих других случаях, само собой, — но я рискну сказать то, что скажу. Это пример, демонстрирующий, как уничтожение истории оказывает нам медвежью услугу. Благодаря интернету мы поняли, что в обществе бушует эпидемия насилия над детьми. Мы поняли это по детской порнографии — думаю, лучше называть ее эксплуатацией детей; мы увидели доказательства. Прятать их, уничтожать их — я думаю, абсурдно, ведь они позволяют многое понять про общество в целом. Скажем, можно узнать — после того как я закончу это предложение, мне не сделать карьеру в политике, однако против правды не попрешь, — можно узнать, кто именно производит детскую порнографию и кто становится ее жертвой. Игнорировать проблему невозможно. Нужно сделать все, чтобы обнаружить корень зла, то есть тех, кто эксплуатирует детей. По иронии судьбы здесь нам пригодятся технологии слежения: преступник опознаётся по лицу и идентифицируется по метаданным на фотографиях. Уничтожать снимки, создавать правила игры, при которых вот это можно уничтожать, а вон то — нет, создавать организации, осуществляющие цензуру и полицейский надзор, — значит идти по скользкой дорожке, а она, как мы видели, привела нас прямо к копирайту, к другим системам надзора и слежки.
Именно потому, что борьба с детской порнографией — дело благородное, нам нельзя искать легких путей. Может, надо пытаться раскрывать преступления и помогать тем, кто стал жертвой, даже если это обойдется нам дорого. Может, нужно не закрывать глаза, а открыто сказать: вот огромная проблема для общества — и она проявляется в интернете особенным образом.
Когда компания Polaroid стала выпускать фотоаппарат Swinger для моментальных фотоснимков, с его помощью тоже совершались такого рода преступления. Но это не значит, что нужно уничтожать технику или следить за ней. Нужно находить и наказывать преступников на основании технически задокументированных улик. Не следует набрасываться на технику и вредить обществу в целом. Если мы говорим об авторах детской порнографии, давайте поговорим и о полиции. Во многих странах правоохранительные органы притесняют людей на регулярной основе. Думаю, в интернете больше злоупотребляющих властью полицейских, чем тех, кто выкладывает детскую порнографию.
ДЖУЛИАН: Почти определенно больше.
ДЖЕЙКОБ: Мы знаем, что в мире есть N полицейских и что X из них нарушали этические требования к профессии, причем по-крупному. Если взглянуть на историю движения «Захвати» (Occupy), мы это увидим. Должны ли мы подвергать Сеть цензуре только потому, что нам известно: да, некоторые полицейские — плохие парни? Должны ли мы вредить полиции и не давать ей делать полезную работу?
ДЖУЛИАН: Есть еще проблема повторной виктимизации, когда сам ребенок — в детском возрасте или когда он уже стал взрослым — или те, кто с ним общается, видят фотографии, на которых запечатлено преступление.
ДЖЕЙКОБ: Пока копы рыщут по Сети, мой удел — повторная виктимизация.
ДЖУЛИАН: Ты мог бы говорить о повторной виктимизации, если бы, например, увидел фотографию, на которой тебя бьет полицейский. Я бы сказал, что важнее защищать неприкосновенность истории, чтобы в будущем люди точно знали, что происходило в нашу эпоху; повторная виктимизация случается, но вводить из-за этого цензуру, которая уничтожит большие куски истории, — значит расписаться в том, что мы не можем справиться с проблемой, потому что ее не видим. В 1990-е годы я давал связанные с интернетом консультации австралийским полицейским, которые преследовали педофилов, — подразделению по борьбе с сексуальной эксплуатацией детей штата Виктория. Этих копов фильтры в интернете отнюдь не радовали: когда детской порнографии в Сети не видно, исчезает лобби, благодаря которому полиция получает средства на борьбу с педофилией.
ЖЕРЕМИ: Мы все согласны с тем — и это, я думаю, самое важное, — что в конечном итоге следует говорить об индивидуальной ответственности производителей контента, которые создают детскую порнографию и прочее, и именно с этими людьми должна работать полиция.
ДЖЕЙКОБ: Мы не все с этим согласны. Я совсем о другом.
ДЖУЛИАН: Нет, Жереми говорит о производстве контента, а не о его публикации, — тут есть разница.
ДЖЕЙКОБ: Производство контента — это вообще другая тема. Маленькое уточнение: если, например, ты совершишь насилие над ребенком, а Энди сделает фотографию в качестве доказательства, я не думаю, что он будет наказан.
ЖЕРЕМИ: Нет, накажут всех тех, кто участвовал в совершении насилия. В том числе подельников и подстрекателей.
ЭНДИ: Но есть люди, которые совершают насилие над детьми, чтобы его сфотографировать, верно?
ДЖЕЙКОБ: Конечно, есть.
ЭНДИ: Тут можно говорить еще и об экономическом аспекте.
ДЖЕЙКОБ: Полностью соглашусь, и я бы эти вещи различал: контент — историческая запись, доказательство того, что совершено преступление, очень серьезное преступление, и нам нельзя забывать о повторной виктимизации, но главное тут — исходная виктимизация, когда ребенок становится жертвой, и не важно, фотографируют его или нет.
ЖЕРЕМИ: Разумеется. Я именно об этом.
ДЖЕЙКОБ: Есть фотографии, нет фотографий — почти не имеет значения. Если они есть, важно помнить, что конечная цель — остановить и наказать преступника. А это невозможно, если у нас нет доказательства совершения преступления — и стимула для тех, кто умеет раскрывать такие преступления. Я думаю, это чрезвычайно важно, но мы сплошь и рядом забываем, ведь легче всего притвориться, что детской порнографии не существует, остановить ее распространение и сказать, что преступления прекратились. А они не прекратились.
ЭНДИ: Беда в том, что сейчас многие предпочтут легкое решение — ведь прямо смотреть на то, что происходит на самом деле, очень неуютно. Полагаю, у нас есть шанс решить проблему на политическом уровне, потому что мы не предлагаем ее игнорировать или же сделать невидимой. Речь идет в том числе о политике в отношении киберпространства, и тут возникает вопрос, как общество вообще решает такие проблемы. Я сильно сомневаюсь, что есть информация, вредная сама по себе. Вопрос, конечно, в возможности фильтрации контента, и лично я не готов смотреть на любые картинки, выкладываемые в интернет. Среди них есть, на мой взгляд, отвратительные, есть те, которые меня отвлекают, однако то же самое верно и для ближайшего магазина с фильмами — он предлагает выдуманные и гадкие истории. То есть вопрос в том, волен ли я сам решать, что смотреть, какие данные обрабатывать, какие тексты читать. Отсюда мы переходим к программам-фильтрам. Кстати, Вау Холланд, основатель компьютерного клуба Chaos, однажды остроумно заметил: «Фильтры должен ставить конечный пользователь, причем так, чтобы они стояли в его конечном устройстве»[126].
ДЖУЛИАН: То есть фильтрация — забота того, кто получает информацию.
ЭНДИ: Фильтровать надо здесь. Здесь! ( Показывает на голову. )
ДЖУЛИАН: В мозгу.
ЭНДИ: В конечном устройстве конечного пользователя, в этой штуке между ушами. Именно здесь должны стоять фильтры, и никакое правительство от имени народа не должно ничего цензурировать. Если ты не хочешь чего-то видеть, никто тебя не заставит, а фильтровать самые разные данные ты сегодня так или иначе обязан.
Приватность для слабых, прозрачность для сильных
ДЖУЛИАН: Энди, я говорил недавно с президентом Туниса и спросил его о том, что станет с архивами разведки, сохранившимися после диктатора Бен Али, — там документы местного, тунисского Штази, — и он сказал, что в них, конечно, есть много интересного, но вообще это проблема, архивы опасны, и он бы от них постепенно избавился. В любом случае он считает, что ради сплоченности Туниса архивы необходимо засекретить, чтобы никто не искал козлов отпущения. Когда власть Штази в ГДР кончилась, ты был совсем юным. Расскажи нам об архивах Штази и о том, что ты думаешь про обнародование секретных материалов.
ЭНДИ: По всей вероятности, разведуправление Германии обладает самыми большими архивами в мире, ну или одними из самых больших. Все документы из восточногерманской Staatssicherheit[127]— инструкции, методички, учебные пособия, внутренние отчеты — в общем и целом рассекречены. «В общем и целом» означает, что не ко всем документам можно легко получить доступ, но многие из них вполне открыты, и правительство создало учреждение, хранящее те бумаги Штази, которые немецкие граждане имеют право изучить.
ДЖУЛИАН: Правительство Германии создало Федеральную комиссию по материалам Штази (Bundesbeauftragte fr die Stasi-Unterlagen, BStU), и она предоставляет доступ к большому архиву документов.
ЭНДИ: Да, и журналисты могут подавать так называемые исследовательские запросы, чтобы изучить какие-то материалы. Запрашивать информацию допускается на любую тему. Издано немало книг, а также исследований, раскрывающих особенности действий Штази в разных областях. Думаю, из таких документов можно узнать много полезного. Понятно, что нельзя ожидать от Туниса публикации всех личных дел, которые вело бывшее разведуправление: президент страны — нынешний президент — должен решить, готов ли он делиться информацией о себе, о своих союзниках и т. д. Тайная полиция не считается с приватностью, в твоем деле есть записи о сексуальной жизни, о телефонных звонках, денежных переводах, обо всем том, что ты делал, и вряд ли кто-нибудь захочет все это оглашать.
ДЖУЛИАН: Ты следил, как развивалась ситуация с Амн-аль-Даула, тайной полицией Египта? Тысячи египтян ворвались в ее бюро и разграбили архивы, пока работники Амн-аль-Даула пытались их сжечь, уничтожить, вывезти на мусорную свалку. В итоге многие документы получили огласку и широко разошлись в народе. Можно купить чье-нибудь досье за два доллара на местном рынке и загрузить его в интернет. Никакой катастрофы не произошло.
ЭНДИ: Нет, я всего лишь говорю, что понимаю людей, которые не хотят, чтобы их личные данные были обнародованы. Если бы я жил в государстве, сорок лет копившем обо мне информацию и отмечавшем, когда я посещаю сортир, я бы этого тоже не хотел.
ДЖУЛИАН: Но есть же анализ плюсов и минусов, верно? С моей точки зрения, тот, кто однажды стал «крысой», остается осведомителем навсегда.
ЭНДИ: Все так, но хакерская этика предписывает, грубо говоря, использовать общественную информацию и защищать частную, так что я уверен, что если мы выступаем за приватность — а у нас есть на то очень веские причины, — нам не следует сравнивать плюсы и минусы. Это разные ситуации. Обнародовать такого рода информацию нам нельзя.
ДЖЕЙКОБ: Однако плюсов тут больше, причем во много раз. Вернемся на шаг назад. Ты исходишь из совершенно неверной предпосылки, согласно которой информация является частной, если доступ к ней ограничен, а это не так. Скажем, в моей стране доступ к засекреченной информации, в том числе к моим личным данным, имеет миллион человек…
ДЖУЛИАН: Четыре миллиона триста тысяч…
ДЖЕЙКОБ: Разве можно называть эти данные личными? Проблема в том, что подобная информация не на сто процентов засекречена от всех людей на планете.
ДЖУЛИАН: Это тайна для бессильных, но не для сильных мира сего.
ЭНДИ: Да, вы правы. Но если мы хотим открыть архивы для всех…
ДЖУЛИАН: В некоторых европейских странах так и сделали.
ЭНДИ: Нет. Я не помню ни одной страны, которая обнародовала бы все досье.
ДЖУЛИАН: Скажем, в Польше архивы открыты в большей степени, нежели в Германии.
ЭНДИ: Возможно. У сделки, на которую пошла Германия, имелась и обратная сторона: бывшие офицеры госбезопасности ГДР стали управлять не только архивами Штази, но и частью так называемой Новой Германии, экс-ГДР. Есть любопытная история о фирме, взявшей подряд на уборку в помещении, где хранятся архивы. Эта фирма выиграла тендер, предложив самые дешевые услуги. А через шесть лет хранящее досье учреждение обнаружило, что фирма, поддерживающая чистоту в здании, организована бывшими работниками Штази.
ЖЕРЕМИ: Я читал сообщение об этом на сайте WikiLeaks. Прекрасная история[128].
ЭНДИ: WikiLeaks выложил донесение о том деле, так что ты прав: если досье уже собраны и попали в руки плохих людей, говорить о приватности сложно.
ДЖУЛИАН: Давайте перейдем к более общей теме. Благодаря интернету объем доступной информации вырос просто неимоверно. Образовательная функция Сети поражает воображение. С другой стороны, люди говорят о WikiLeaks: «Смотрите, вся частная правительственная информация теперь в открытом доступе, власть не в состоянии хранить секреты». Я утверждаю, что это чушь. Я утверждаю, что WikiLeaks — лишь тень тени. То, что мы выложили в Сеть информацию объемом более миллиона слов, — производная от неимоверного увеличения общего количества секретных материалов. Власти обладают такими огромными объемами закрытых данных, что по сравнению с ними информация, которой кормят общественность, ничтожна, а WikiLeaks — это всего лишь доля процента от государственных тайн. Давайте посмотрим на облеченных властью инсайдерв, которым известны детали любой транзакции любой кредитной карты, и сравним их с людьми, могущими через Google найти тексты и комментарии в чьих-то блогах. Как вам это сравнение?
ЭНДИ: Я бы сказал, что было бы лучше, если б записи о транзакциях оказались обнародованы, — все поняли бы, что любая оплата по кредитной карте оставляет свой след. Есть люди, которые, если рассказать им о всеобщей слежке, сочтут объяснения слишком сложными и абстрактными. Они поймут, в чем дело, только если увидят в Сети записи о самих себе.
ДЖУЛИАН: Или заглянут в свои досье из Facebook — 800 мегабайт информации о каждом пользователе.
ЭНДИ: После падения восточного блока канцлер ФРГ Гельмут Коль решил объединить Германию, и на переговорах по схеме 2+4 американцы поставили свои условия. Они сказали, что хотели бы и дальше контролировать немецкие телекоммуникации, следить за ними, а Коль думал, что это не важно, — он не понимал, что такое слежка за телекоммуникациями. Люди из его команды рассказали мне, что поведение канцлера очень их огорчало и в итоге они распечатали около 8000 страниц расшифровок его телефонных разговоров, записанных Штази, и привезли их в кабинет Коля на двух маленьких тележках. И он сказал: «Что это, черт подери, такое?» А они ответили: «Ваши разговоры по телефону за последние десять лет с разными людьми, включая ваших подружек, вашу жену, вашу секретаршу и т. д.». Тут-то Гельмут Коль и понял, что такое телекоммуникационный перехват. Так что да, досье тайной полиции помогают осознать, чем она занимается. Мы можем ратовать за обнародование всей информации, и, если устроить голосование, я не уверен, что буду против.
ДЖУЛИАН: Я не хочу долго об этом говорить — само собой, пока ты расследуешь преступления мафии, информация должна оставаться секретной. Есть обстоятельства, когда секретность может казаться оправданной. Я не говорю, что она оправданна как политика; я говорю, что политически секретность неизбежна. В ее пользу свидетельствуют политически убедительные аргументы типа «эти парни уже совершили убийство, теперь они замышляют еще одно», и не важно, что мы с вами думаем о легитимности перехвата информации, — так или иначе ее будут перехватывать. Эту политическую схватку не выиграть. Однако у тактической слежки есть преимущество — частично ее можно регулировать, чтобы она вредила наименьшему числу людей. Когда тактическая слежка используется в правоохранительных целях (в противовес разведке), она часто нужна для сбора доказательств. Доказательства в конце концов предъявляются суду, то есть информация обнародуется. Пусть не всегда, но какой-то надзор за такой слежкой есть. Тех, кто ее осуществляет, вызывают в качестве свидетелей, и можно расспросить их о том, как именно они собирали информацию и почему мы должны ей верить. Тут процесс подконтролен. А вот регулирование стратегического перехвата информации абсолютно абсурдно. Это по определению слежка за всеми и каждым, и о каком законе можно говорить, если мы с самого начала перехватываем всю доступную информацию?
ЖЕРЕМИ: Я слушал ваш спор о том, нужно ли обнародовать все собранные кем-то данные, и вспомнил о группе LulzSec, выложившей в Сеть 70 миллионов записей с сайта Sony — данные всех пользователей Sony, — с адресами, имейлами и паролями. Кажется, там были и номера кредитных карточек 70 миллионов человек. Как убежденный правозащитник, я думал: «Вау, что-то здесь не то, если для доказательства своей точки зрения или просто для удовольствия вы выкладываете личные данные». Мне было очень неловко смотреть на имейлы в открытом доступе. Думаю, эти люди забавлялись с компьютерной безопасностью и хотели продемонстрировать, что такая известная и мощная компания, как Sony, не в состоянии хранить чьи-либо личные данные в секрете, и когда 70 миллионов пользователей задают поиск по своим имейлам или именам и натыкаются на эту запись, они сразу задаются вопросом: «Ох, что же я наделал, передав свои данные Sony? Чем я рискую, доверяя личные данные какой-то компании?»
ДЖЕЙКОБ: И стреляют в того, кто принес им эту весть.
Крысы в опере
ДЖУЛИАН: Мы обговорили все пессимистические сценарии, и теперь я хочу обсудить потенциальный сценарий, при котором все будет очень хорошо. Сетевая молодежь становится все более радикальной, а сегодня это большая часть молодежи мира. С другой стороны, мы наблюдаем за отчаянными попытками анонимизации, за борьбой за свободу публикации контента, свободу от цензуры, которую проталкивает широкий спектр госструктур и взаимодействующих с ними частных компаний. Предположим, что ход событий окажется наиболее благоприятным. Что нас тогда ждет?
ДЖЕЙКОБ: Думаю, нам нужно право читать и говорить свободно, без каких бы то ни было исключений, без исключений для любых людей на планете, без исключений вообще, если перефразировать Билла Хикса[129]. Он имел в виду образование, одежду и еду, но к этой формуле можно свести и то, о чем идет речь и у нас: право читать и говорить свободно есть у каждого из нас. Отсюда — право на анонимное высказывание, возможность переводить деньги без вмешательства третьих лиц, возможность свободно путешествовать, возможность исправлять личные данные в информационных системах. Любые инфосистемы должны быть прозрачны и подконтрольны пользователям.
ЭНДИ: Я бы добавил: по мере появления новых способов обработки данных в Сети и с учетом доступности криптографии, сервисов вроде Tor и т. д. объем информации, которую можно запретить, становится все меньше, и власти это понимают. Они осознают, что сегодня действовать втайне получится только на протяжении какого-то времени, что рано или поздно правда выйдет наружу, — и очень хорошо, что они отдают себе отчет. Методы властей меняются. Они понимают: их действия однажды подвергнутся оценке. Это означает также, что власти будут расширять практику информаторства. Скажем, закон Сарбейнса—Оксли требует от компаний, зарегистрированных на биржах США, создавать инфраструктуры для информаторов, чтобы люди, которые хотят сообщить о преступлениях начальства, имели такую возможность и не подвергались преследованиям со стороны тех, на кого донесли[130]. Хорошо, что власть понимает, что происходит, — в долгосрочном плане это добавит процессу стабильности.
ЖЕРЕМИ: Дополняя Джейка, скажу, что мы должны донести до всех и каждого: свободный, открытый и универсальный интернет — это, вероятно, важнейшее средство решения глобальных проблем, а защита Сети — одна из основных задач, стоящих перед нашим поколением, и когда кто-то где-то — государство ли, частная ли компания — ограничивает право группы людей на доступ к интернету во всей его полноте, страдает в целом интернет. Тем самым ограничивается человечество. Как мы видим, наши коллективные действия увеличивают политическую цену такого рода решений, а значит, все люди со свободным доступом в интернет могут им противостоять. Мы начинаем понимать, что граждане Сети обладают весом при решении политических вопросов, что мы способны заставить наших избранных представителей и наши правительства отчитываться перед нами за неверные решения, влияющие на наши фундаментальные права и на свободную Глобальную сеть. И я уверен, что нам нельзя сидеть сложа руки. Следует и дальше делиться знаниями о том, как бороться за свои права. Совершенствовать наши методы, рассказывать о способах влияния на парламент, разоблачать политиков, вскрывать то, как промышленные лобби воздействуют на процесс принятия решений. Нам следует и дальше создавать сервисы, позволяющие гражданам более эффективно развивать децентрализованную зашифрованную инфраструктуру, и обладать собственной инфраструктурой коммуникации. Нам следует пропагандировать наши идеи, чтобы построить мир лучше прежнего. Мы уже начинаем это делать — и нам не следует останавливаться.
ДЖУЛИАН: Джейк, если прочесть описание проблем интернета, например, в книге Евгения Морозова, окажется, что шифропанки предвещали эти проблемы давным-давно[131]. Мы ни в коем случае не ограничиваись нытьем по поводу расцветающей слежки и т. п.; мы знали, что способны, а на деле — должны готовить инструменты для новой демократии. Мы можем создавать их собственным умом, распространять среди других людей и организовывать коллективную оборону. Технология и наука не нейтральны. Некоторые формы технологии дают нам фундаментальные права и свободы, о каких многие мечтали так долго.
ДЖЕЙКОБ: Именно так. Думаю, главное, что мы должны донести до людей, — особенно до подростков 16—18 лет, желающих изменить мир, — это то, что никто из сидящих здесь и вообще никто в мире не рождается с достижениями, о которых потом пишут на могильных плитах. Все мы создаем альтернативы реальности. Каждый из нас в этой комнате создавал такие альтернативы — и любой человек, особенно с интернетом, имеет право делать то же самое в своем контексте. Не то чтобы люди были обязаны преобразовывать мир, но если они хотят — это в их власти. Меняя реальность, они тем самым воздействуют на жизни множества людей, что особенно верно в интернете. Сеть усиливает альтернативы и аккумулирует их.
ДЖУЛИАН: То есть, создав что-то, ты можешь подарить это миллиардам пользователей.
ДЖЕЙКОБ: Участвуя в разработке анонимной сети — вроде того же проекта Tor, — ты помогаешь создавать альтернативу анонимной коммуникации, ранее не существовавшей.
ЖЕРЕМИ: Ты свободно делишься знаниями и создаешь коммуникационные каналы, по которым знания распространяются беспрепятственно. Tor, бесплатная и открытая программа, столь популярна именно потому, что свобода заложена в ней на базовом уровне. Мы создаем заведомо свободные альтернативы, технологии и модели.
ДЖЕЙКОБ: Свободному миру требуется свободное программное обеспечение, а еще нам нужно свободное и открытое аппаратное обеспечение.
ДЖУЛИАН: Свободное ПО — то есть программы с открытым исходным кодом, позволяющим их переделывать и смотреть, как они работают?
ДЖЕЙКОБ: Именно. Нам нужно ПО, которое открыто в той же мере, в какой при демократии открыты законы, — чтобы каждый мог изучить программу, изменить ее, понять, как она работает, и убедиться: да, она делает именно то, что должна. Свободное программное обеспечение, свободное и открытое аппаратное обеспечение[132].
ДЖУЛИАН: Как говорили шифропанки, код — это закон.
ЖЕРЕМИ: Это слова Ларри Лессига.
ДЖУЛИАН: В интернете все, что вы делаете, определяется существующими и функционирующими программами, потому код — это закон.
ДЖЕЙКОБ: Именно, и, следовательно, можно создавать альтернативы, особенно в части программного обеспечения, но еще и в части 3D-принтеров или сообществ вроде существующих хакспейсов — тоже[133]. Ты можешь содействовать созданию альтернатив, и самое главное тут — убедить людей в нормальности этого процесса, чтобы они социально привыкли создавать свои трехмерные объекты, модифицировать свое программное обеспечение, чтобы они знали: если кто-то — кто бы он ни был — запрещает все это делать, он не предоставляет доступ в интернет — он заманивает клиентов в «фильтрнет», в «цензорнет» и не заботится о них так, как должен. Каждый из нас живет ради свободного будущего, и люди должны знать, что они могут внести свой вклад в лучший мир для грядущих поколений, да и для нашего тоже. Вот почему я здесь: если я не поддержу Джулиана сейчас, не помогу ему выстоять, какой лучший мир я создам? Какой знак я подам, если позволю помыкать собой стаду свиней? Никогда и ни за что! Мы обязаны строить новый мир, мы обязаны преобразовывать существующий. Как говорил Ганди: «Если хочешь что-то изменить, ты должен измениться сам», — и если ты желаешь, чтобы машина дала сбой, ты должен стать сбоем[134]. Я процитировал веб-комикс A Softer World, а не совсем то, что сказал Ганди, но, я думаю, люди должны осознать, что нельзя сидеть и ничего не делать, что нужно действовать, — и, хочется надеяться, они это поймут[135].
ЭНДИ: Полагаю, у нас есть все шансы увидеть, как кто-то примет от нас эстафету и отправится дальше. Альтернативы создаются теми, кто не удовлетворен нынешней ситуацией или предлагаемым выбором.
ДЖУЛИАН: Расскажи в этом контексте о компьютерном клубе Chaos.
ЭНДИ: Опять Chaos… фнорд! [136]
ДЖУЛИАН: Другого такого в мире нет.
ЭНДИ: Компьютерный клуб Chaos — это галактическая хакерская организация, пропагандирующая свободу информации и прозрачность технологии. Наша цель — свести людей и технический прогресс, чтобы общество и технология взаимодействовали друг с другом.
ДЖУЛИАН: При этом вы вторгаетесь в политику.
ЭНДИ: Chaos стал площадкой для хакерских дискуссий, в которых участвуют несколько тысяч членов клуба, часть из них — немцы, но мы не считаем, что живем в Германии, мы считаем, что живем в Сети, и, может быть, такое мировоззрение тоже привлекает людей. Мы отлично ладим с хакерскими группами во Франции, Америке и других странах.
ДЖУЛИАН: Как ты думаешь, почему Chaos появился именно в Германии? Там его сердце, оттуда он распространился по всему свету.
ЭНДИ: Немцы всегда пытаются структурировать реальность.
ЖЕРЕМИ: Немецкие инженеры — лучшие.
ДЖУЛИАН: Я думаю, тут есть еще кое-что. Берлин, падение Восточной Германии.
ЭНДИ: Тут есть много всякого. Германия поступила с другими странами так ужасно, как никто до нее, и, возможно, мы чуть лучше защищены от таких вещей, как милитаристские настроения. Мы через них прошли, мы развязали войну, нас очень сильно наказали, мы вынесли из этого урок, так что сегодня в немецких школах учат децентрализованному мышлению и антифашистскому поведению, учат тому, как противостоять созданию тоталитарного государства, — ведь мы его уже создавали, причем наихудшее в истории. Отчасти поэтому можно сказать, что Chaos — немецкий феномен. Вау Холланд, отец-основатель нашего клуба, тоже был политическим активистом. Я стоял рядом с отцом Вау у его могилы — сын ушел раньше, — и отец не произносил красивых речей. Он сказал: «Чтобы на немецкой земле никто и никогда не создал воинственное тоталитарное государство». Для меня эти слова человека, который хоронил сына, стали ключом к пониманию того, почему Вау старался убеждать других, заботился о них, был миротворцем, делился идеями, а не ограничивал их, действовал неагрессивно и всегда стремился к сотрудничеству.
Концепция совместного создания чего-либо — движения за открытый исходный код и т. п. — быстро распространилась по миру и совпала с концепциями американских шифропанков, Джулиана Ассанжа с его WikiLeaks и пр. Теперь это глобальная концепция, швейцарские, немецкие, итальянские хакеры привносят в нее очень разные децентрализованные культурные установки — и это хорошо. Итальянские хакеры ведут себя совсем не так, как немецкие, — куда бы итальянцы ни приехали, они повсюду готовят вкусную пищу, а немцам нужно, чтобы все было разложено по полочкам. Я не говорю, что кто-то лучше, а кто-то хуже, я лишь хочу сказать, что у каждой децентрализованной культуры есть свои прекрасные аспекты. На итальянской конференции ты идешь на кухню и попадаешь в рай; в немецком хакерском лагере у тебя есть чудесный интернет, а на кухню лучше не смотреть. Но все мы так или иначе создаем что-то. И, я думаю, нас объединяет какое-то общее сознание, не имеющее никакого отношения к национальной идентичности — не важно, немец ты, итальянец или американец, — мы все хотим решать проблемы, мы хотим работать сообща. Мы рассматриваем цензуру в интернете и войну, объявленную властью новой технологии, как некие эволюционные трудности, которые нам надо преодолеть.
Мы на пути к пониманию того, как решать проблемы, а не просто их выявлять, и это не может не радовать. Вероятно, нам придется сражаться со всякой ерундой не знаю сколько еще лет, но в конце концов придет поколение политиков, для которого Сеть не будет врагом, и оно поймет, что это не проблема, а часть решения проблемы. Наш мир по-прежнему зиждется на оружии, на власти секретов, на соответствующем экономическом базисе, однако ситуация меняется, и я уверен, что мы сегодня — важный фактор в процессе принятия политических решений. Мы обсуждаем различные темы с самых разных сторон — собственно, именно этим давно и успешно занимается Chaos. Мы не однородная группа, в клубе есть люди с самыми разными взглядами. По-моему, здорово то, что мы сейчас собрались и не можем сразу дать ответы — мы только ставим вопросы, бомбардируем друг друга разными идеями и смотрим на итог. Такое обсуждение должно продолжаться, и для этого нам нужен свободный интернет.
ДЖУЛИАН: Я спросил о том, что нас ждет при наиболее благоприятном варианте развития событий. Самопознание, разнообразие и сети свободного волеизъявления. Высокообразованные люди по всему земному шару — я имею в виду не формальное образование, а понимание того, как функционирует наша цивилизация на политическом, промышленном, научном и психологическом уровне, — как результат свободного коммуникационного обмена, стимулирующего новые живые культуры и максимальную диверсификацию индивидуальной мысли, более эффективного волеизъявления регионов, волеизъявления групп по интересам, способных быстро образовывать сети и обмениваться ценностями, невзирая на географические границы. Возможно, именно это мы видели во время «арабской весны» — панарабские активисты объединялись через интернет. Когда мы работали с сайтом Nawaat.org, создавшим Tunileaks, который в обход цензуры дореволюционного Туниса публиковал переписку местного МИДа, я напрямую ощущал фантастическую силу Сети, доставлявшей информацию туда, где она была нужна, и эта работа себя оправдала — благодаря в том числе нашим усилиям в Тунисе началась революция[137]. Я думаю, что борьба за свободное волеизъявление неотделима от нашей борьбы.
При благоприятном сценарии наша цивилизация начнет познавать саму себя, потому что прошлое не может быть уничтожено. А значит, новые тоталитарные государства не возникнут — им станут препятствовать свободное движение информации, возможность общаться приватно и сговариваться против тоталитарных тенденций, а также способность микрокапитала бесконтрольно уходить из государств, негостеприимных к людям.
С подобными предпосылками можно создать самые разные политические системы. Если бы Утопия существовала, для меня она была бы антиутопией. Я считаю, что настоящие идеалы утопии — это прежде всего разнообразие систем и моделей взаимодействия. Посмотрите на бурное развитие новых культурных продуктов, на то, как меняется язык, как субкультуры формируют не существовавшие ранее механизмы взаимодействия, невозможные без Сети, — и вы поймете, что интернет действительно открывает нам новое будущее.
Вместе с тем я вижу очень сильные тенденции к однородности и универсальности, к тому, что вся наша цивилизация превратится в один большой рынок, где действуют нормальные для рынка факторы и в разрезе каждого сервиса и продукта есть лидер, второй и третий по значимости игроки, а также аутсайдеры, которые никак не влияют на ситуацию. Возможно, нас ждут массовая гомогенизация языка, массовая гомогенизация культуры и массовая стандартизация, благодаря чему быстрый обмен информацией станет еще более эффективным. Боюсь, пессимистический сценарий тоже весьма вероятен, между тем уже сегодня мы живем в мире транснациональной слежки и бесконечных войн дронов.
Я вспомнил о том, как тайком пробрался в Сиднейскую оперу, чтобы послушать «Фауста». Сиднейская опера в темноте необычайно красива, это величественное, ярко освещенное здание, восстающее из воды и возносящееся в ночное небо. После представления я вышел на улицу и увидел трех женщин, которые разговаривали у парапета перед потемневшим заливом. Та, что постарше, говорила о проблемах с работой — а работала она, как выяснилось, агентом ЦРУ, — о том, как жаловалась в особый комитет Сената по разведке и т. д., и все это она излагала тихим голосом своей племяннице и еще одной женщине. Я подумал: «Ух ты! Агенты ЦРУ и правда ходят развлекаться в Сиднейскую оперу!» Потом я заглянул через массивные стеклянные панели в фойе — и вдруг увидел среди роскошества и великолепия водяную крысу, которая бежала по полу, то и дело останавливалась, запрыгивала на столы, покрытые изящными скатертями, лакомилась любыми яствами, прыгала на стойку с билетами и вообще развлекалась как могла. Я понял, что это и есть самый вероятный сценарий будущего: ограничивающая, однородная, постмодернистская транснациональная тоталитарная структура невероятной сложности, полная абсурда, девальвирующая всё и вся, а внутри этой невероятной сложности — пространство, по которому могут перемещаться только умные крысы.
Таков положительный аспект неблагоприятного развития событий. Мы идем к транснациональному государству тотальной слежки, вооруженному дронами, с сетевым неофеодализмом транснациональной элиты. Это будет не элита в классическом смысле слова, а сложное многостороннее взаимодействие, в которое выльется общение и смешение разнообразных национальных элит. Вся коммуникация окажется под контролем, ее станут непрерывно отслеживать и записывать, в процессе слежки каждый человек будет идентифицирован, и новый истеблишмент получит о вас полную информацию — от вашего рождения до вашей смерти. Десять лет назад все это казалось невозможным, а сегодня тотальная слежка — почти реальность. В результате нас ждет мир всеобщего контроля. Если бы вся собранная информация была обнародована, глобальная цивилизация смогла бы поколебать систему и сама решила бы, каким путем ей идти. Но без существенных перемен этого не произойдет. За большинством так или иначе следят, и власть внутри этой схемы принадлежит избранным, которые, я подозреваю, тоже обрадуются дивному новому миру. Одним из элементов системы станет гонка армий дронов, которые уничтожат четкие границы между странами — эти границы сложились в результате борьбы за физические элементы ландшафта, а дроны преодолеют их и начнут бесконечную войну, когда борющиеся за влияние сети станут трясти мир, требуя от врагов уступок. На этом фоне людей буквально похоронит под собой невозможная бюрократическая математика.
Как нормальный человек может быть свободным внутри такой системы? Ответ очень прост: никак. Это нереально. Конечно, внутри любой системы существуют те или иные ограничения, но в грядущем все те свободы, которые мы получили в ходе биологической эволюции и культурной адаптации, будут полностью уничтожены.
Думаю, единственными, кто сохранит свободу, которой человечество обладало, скажем, двадцать лет назад — а тотальная слежка уничтожила почти всю нашу свободу, только мы этого пока не осознали, — будут высокообразованные элементы системы. Свободной останется только взбунтовавшаяся элита, разбирающаяся в технологиях. Умные крысы, бегающие по зданию оперы.
Читать бесплатно другие книги:
