Безумный корабль Хобб Робин

Глава 8

Погружения

Он… перестал! – В голосе Проказницы смешались ужас и изумление.

– Нет!!! – завопил Уинтроу. Его голос, голос мужающего подростка, сорвался и прозвучал тонко, по-детски.

Резким движением оттолкнувшись от поручней, он крутанулся и во всю прыть кинулся с бака на главную палубу. Бегом промчался по ней, прыгнул на трап… Так вот что заставляло пирата так яростно цепляться за жизнь. Токмо и единственно страх перед смертью! И вот, когда Уинтроу с Проказницей убедили его отказаться от этого страха, он попросту оставил борьбу. Вот так…

Оказавшись перед дверью капитанской каюты, Уинтроу не стал тратить время на вежливый стук – попросту влетел через порог. Этта, щипавшая корпию, вскинула голову с видом недоумения и негодования. Когда же Уинтроу ринулся прямо к постели капитана, она все уронила прямо на пол и попыталась остановить его:

– Не смей будить его! Он наконец-то уснул…

– Последним сном, – буркнул Уинтроу. И плечом отпихнул ее с дороги.

Склонившись над пиратом, он схватил его за руку, окликая по имени. Никакого ответа! Уинтроу потрепал Кеннита по щеке – сначала легонько, потом закатил ему полновесную оплеуху… Ущипнул капитана за щеку – осторожно, потом сильнее. Он пытался добиться хоть какой-то реакции… Все тщетно. Кеннит не дышал.

Он был мертв.

Кеннит погружался в темноту, опускаясь в нее плавно и медленно, точно осенний листок, слетающий с ветки. Ему было так тепло и покойно. Слегка мешала лишь серебристая нить – ниточка боли, еще привязывавшая его к телу… и к жизни. По мере погружения нить все истончалась. Скоро она совсем сойдет на нет, и это будет означать полное освобождение от плоти. Это была малость, не стоившая его внимания. Собственно, ничто и не стоило внимания. Он уходил от себя, чувствуя, как расширяется сознание. Никогда прежде он не понимал, до чего скованы и стиснуты мысли человека, заключенного в темницу бренного тела. Всякие мелкие глупости, грошовые треволнения и мечты… ни дать ни взять – моряцкое барахло, беспорядочно впихнутоев брезентовую кису![18] То ли дело теперь, когда его помыслы могут обособиться и каждая мысль обретет свое собственное величие…

Совершенно неожиданно его потянуло в сторону. Его властно затягивала чья-то настойчивость, и воспротивиться ей он не мог. Очень неохотно Кеннит поддался… И почувствовал, что им полностью завладели, но вроде как не знают, что же делать с ним дальше! Он растерянно погрузился в это чужое присутствие… Ощущение было такое, точно он нырнул в кипящий котелок с рыбной похлебкой. То одно всплывет на поверхность, то другое, то третье, но лишь для того, чтобы сразу исчезнуть. Кеннит увидел себя женщиной, что чесала длинные волосы, задумчиво глядя в морскую даль… Потом он стал Ефроном Вестритом, и во имя Са он собирался довезти этот груз в целости и сохранности, как бы ни бушевал шторм!.. А потом он ощутил себя кораблем, и холодная морская вода ласково мурлыкала, убегая под киль, а внизу сверкали серебром рыбы, и звезды смотрели на него с ночных небес… А за ними всеми, глубже и некоторым образом выше, чувствовалась еще одна индивидуальность. Она расправляла крылья и парила в солнечном воздухе летнего дня… И она-то притягивала его сильнее всех остальных, и, когда токи воздуха понесли ее прочь от него, Кеннит попытался за нею последовать.

Нет! – ощутил он чей-то ласковый, но твердый запрет. – Нет. Я не устремляюсь туда, и тебе там тоже не место.

Нечто удерживало его от полета… удерживало его в целостности. Он чувствовал себя как дитя в объятиях матери. Он был защищен, он был любим. Она души в нем не чаяла. Он удобнее устроился у нее на руках… Она была кораблем – дивным разумным кораблем, который он завоевал. Пробуждение этого воспоминания было точно свежее дуновение на еле тлевшие угли его бытия. Он разгорелся ярче… и почти сразу вспомнил, кем был он сам. Но этого ему не хотелось, совсем не хотелось. Он неосязаемо повернулся и теснее прижался к ней, вливаясь в нее, становясь ею. Дивным, дивным кораблем, лежащим на ласковой ладони моря, бегущим вослед беззаботному ветру… Я – это ты, а ты – это я. Когда я – это ты, я – чудо, и я – сама мудрость… Он ощутил, как позабавила ее его лесть, но только это была совсем не лесть. Пребывая в тебе, я мог бы стать совершенным, – сказал он ей. Он так хотел раствориться в ее существе. Но не получалось – она ограждала его, удерживала его целостность.

Потом она снова заговорила, но ее слова были предназначены не ему, а кому-то другому. Я держу его, – сказала она. – Вот. Возьми его и вложи на место. А то я не знаю, как это сделать!

Ей ответил мальчишеский голос. Неуверенный и тонкий, он был похож на струйку дыма, увиденного с громадного расстояния. Он запинался от страха. О чем ты говоришь? Я не понимаю! Как это – ты его держишь? И как это я могу взять его? Да еще куда-то вложить?! Куда?! Отчаянная мольба юного голоса заставила что-то в нем самом зазвенеть в ответ, пробуждая эхо другого мальчишеского голоса, такого же полного отчаяния, такого же молящего. Пожалуйста… Я не могу это сделать… Я не знаю как… И я не хочу, господин мой, пожалуйста, не надо… пожалуйста… Это звучал запретный голос, сокрытый голос, тот, который никогда и ни в коем случае не должен был раздаваться… и тем более достигать чьих-то ушей. Никогда, ни при каких обстоятельствах!.. Кеннит всем существом бросился на него, объял собой этот голос и вынудил замолчать. Он вобрал его в себя, чтобы понадежнее спрятать… И тем самым было уничтожено раздвоение, издавна служившее ключом к его личности. Кеннит ощутил гневную дрожь: они вынудили его опять стать собою самим. Да как они осмелились!..

Вот так, – неожиданно сказала она тому, другому. – Вот так, правильно. Ищи его части и соединяй их в одно. – И добавила осторожней и тише: – Есть места, где вы с ним почти совпадаете… Вот с них и начни.

Что ты имеешь в виду – «мы с ним совпадаем»? Каким это образом?.. Как это возможно?

Я только хотела сказать, что в некоторых отношениях вы с ним схожи. У вас гораздо больше общего, чем вы осознаете. Не бойся же его. Возьми его. Восстанови его…

Он прижался к сущности, бывшей кораблем, еще плотней прежнего. Он ни в коем случае не хотел допустить, чтобы их разделили. Он этого не позволит!.. Не зная, как удержаться, он попробовал сплестись с нею примерно так, как из отдельных прядей сплетается единый канат. Она не отталкивала его… но и не принимала в себя. И вместо чаемого слияния он ощутил себя еще надежней собранным воедино. Его все еще держали на руках, но при этом протягивали, передавали другой сущности – и принадлежавшей ей, и в то же время отдельной.

Вот. Возьми его. Вложи его назад.

Соединение этих двух сущностей было до невозможности сложным. Они очень любили друг друга и в то же время всячески боролись за то, чтобы не слиться воедино. Если представить себе их родство как пейзаж, то на нем лесными пожарами горели возмущения, обиды и ссоры. Кеннит никак не мог разобраться, где же начинался один из них и кончался другой… и при этом оба являли величие души, никак не могущей быть достоянием одного отдельного существа. И над обоими разворачивались крылья древнего существа. Они одновременно осеняли, защищали… и повергали их в тень, только вот ни он, ни она этого не сознавали. Слепые, смешные маленькие существа, барахтавшиеся в пучине любви, которую оба упорно не желали признавать… Чтобы победить, от них требовалась сущая малость – уступить, сдаться! – но они никак не могли этого постичь. Между тем то, чем они могли бы стать вместе, было до того захватывающе прекрасно, что Кенниту было больно даже думать об этом. Именно о такой любви он грезил всю свою жизнь, – о любви, которая искупила бы все его ошибки и возвела его к совершенству… А эти глупыши в ужасе шарахались именно от того, чего он превыше всего желал!..

Вернись… Пожалуйста, вернись… – Это был голос мальчишки, в нем звучала мольба. – Пожалуйста, Кеннит! Выбери жизнь!..

Произнесенное имя оказало магическое воздействие. Оно определило и связало его. И мальчишка это почувствовал. Кеннит, – повторял он снова и снова. – Кеннит… Пожалуйста, Кеннит, живи… Слова прикасались к нему, и с каждым прикосновением он… твердел. Воспоминания сползались к имени и прирастали к нему, закрывая старую рану, рассекшую его жизнь.

Отпустите меня! – взмолился он наконец. Ему даже удалось нащупать имя мучителя: Уинтроу. – Пожалуйста, Уинтроу, отпусти меня, дай мне уйти… Он надеялся, что имя свяжет мальчишку так же, как его собственное связало его самого. Но получилось почти наоборот: оно отнюдь не подчинило Уинтроу его воле, зато отделаться от мальчишки стало уже невозможно.

Кеннит! – обрадовался маленький приставала. – Помоги же мне, Кеннит! Вернись в себя, Кеннит! Стань опять самим собою! Вернись в свою жизнь, продолжи ее…

И вот тут произошло нечто любопытное и очень странное. Уинтроу так страстно приветствовал самоосознание Кеннита, а тот до того остро чувствовал его присутствие, что в некоторый момент они… слились! Воспоминания хлынули общим потоком помимо воли их обладателей. Маленький мальчик неслышно плакал в ночи: наутро его должны были отослать из дома в монастырь. Другой мальчик скулил от ужаса, видя, как какие-то люди смертным боем бьют его отца – его самого крепко держал хохочущий мужчина… А вот мальчик, который корчится и вскрикивает от боли: у него на бедре делают татуировку – звезду о семи лучах. И еще мальчик, он медитирует: перед ним летят в облаках драконы, а в кипящих морских водах мелькают тени стремительных змеев. Мальчик, пытающийся бороться со своим мучителем, а тот душит его, принуждая к повиновению… Мальчик сидит над книгой, сидит уже очень долго, ничего не замечая вокруг, – он слишком увлечен чтением… Мальчик задыхается в рабском ошейнике, силясь не дать нанести себе на лицо невольничью татуировку… Мальчик проводит бесконечные часы, постигая сложную науку красивого выведения букв. Мальчик прижимает руку к палубе, отказывая себе в праве кричать, хотя острый нож отрезает его воспаленный палец от тела… И мальчик, что улыбается, взмокая от счастья, – ожог уносит татуировку с его бедра…

Корабль был прав. У них в самом деле оказалась масса общего, множество точек, в которых они совпадали духовно. Этого нельзя было отрицать. Они слились, они стали друг другом… И опять произошло разобщение.

Кеннит снова осознал, кто он и что он. А Уинтроу содрогнулся при мысли о том, в каком кошмаре, оказывается, прошло раннее детство пирата. И в следующий момент сознание Кеннита захлестнула волна сострадания. Она исходила от мальчишки. Уинтроу тянулся к нему и в своем неведении пытался приживить на место те части его личности, которые тот сам давно отсек по собственной воле. Но это же часть тебя! Ты должен это хранить! – настаивал Уинтроу. – Ты не можешь отделять и отбрасывать части своей души просто потому, что они причиняют тебе боль! Признай их – и живи дальше!

Мальчишка попросту понятия не имел, о чем взялся рассуждать. То хнычущее, жалкое, покалеченное существо ни в коем случае не имело права быть законной частью Пиратского Капитана Кеннита. И Кеннит стал защищаться от него – так, как делал это всегда. С презрением и яростью он оттолкнул Уинтроу, разрывая общность чувств, едва успевшую между ними возникнуть… Но в последний миг, пока еще не нарушилась связь, он успел ощутить, что причиняет Уинтроу боль. И… впервые за много лет почувствовал ожог раскаяния. Однако поразмыслить о случившемся не успел. Откуда-то, из неимоверного далека, донесся женский голос, называвший его по имени.

– Кеннит!.. О мой Кеннит… Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня! Кеннит!..

Разлилась неизбежная боль и обозначила контуры его тела. Некий груз давил ему на грудь, а одна нога кончалась… как-то неправильно. Он глубоко втянул в себя воздух. Горло так и горело от крепкого спиртного и желчи. Потом Кеннит поднял веки. Это оказалось не легче, чем в одиночку вытаскивать якорь. Свет, хлынувший в открытые глаза, был слишком ярок. Он бил в самый мозг, он обжигал.

Шлюха держала его за левую руку и рыдала над ней. Мокрое от слез лицо, растрепанные волосы, пронзительные вскрики… Невыносимо, поистине невыносимо. Он хотел было выдернуть у нее руку, но сил не хватило.

– Этта… Да прекрати ты наконец! Пожалуйста…

Вместо голоса получилось какое-то хриплое карканье.

– О Кеннит!.. – Теперь она рыдала уже от счастья. – Ты не умер! Любовь моя, ты не умер!..

– Воды, – выговорил он, в равной степени желая утолить жажду и избавиться от вида плачущей Этты.

Она бросилась исполнять его просьбу, едва ли не прыжком одолев расстояние до буфета на другом конце каюты, где стоял графин. Кеннит сглотнул, пытаясь хоть так пока прочистить горло, и рассеянно попробовал спихнуть со своей груди то тяжелое, что на нее давило. Его пальцы зарылись в чьи-то волосы. Коснулись залитого потом лица… Кое-как капитан умудрился чуть приподнять голову от подушки и посмотреть, что же там такое у него на груди. Это оказался Уинтроу. По всей видимости, мальчишка сидел на стуле подле постели да так и свалился вперед, прямо на больного. Глаза Уинтроу были закрыты, лицо приобрело жуткий цвет несвежего теста… А по щекам пролегли влажные дорожки слез. Уинтроу плакал из-за него, Кеннита… И странное, сбивающее с толку чувство волной накрыло пирата. Голова мальчишки лежала у него на груди, еще больше затрудняя дыхание. Надо было бы его отпихнуть, но тепло его волос и кожи под ладонью пробуждало нечто далекое, давно и прочно забытое… Ему даже показалось, здесь был он сам, заново воплощенный в теле Уинтроу. Он бы мог защитить этого паренька так, как никто не защитил в свое время его самого… У него хватило бы могущества не подпустить к Уинтроу те разрушительные силы, что когда-то давно переломали жизнь ему самому…

Ведь, в конце-то концов, они с ним были не так уж различны. Это сказал корабль. И значит, защитить Уинтроу – вроде как спасти себя самого…

Ощущение собственного могущества порождало внутри очень странное чувство. Оно сулило утоление глубинного голода, который, оказывается, жил в нем безымянным со времен его детства. Но вдосталь подивиться ему Кеннит не успел. Уинтроу открыл глаза. Его зрачки были темны и расширены, отчего взгляд был удивительно беззащитным. Он посмотрел в лицо Кенниту с выражением бездонной скорби, которая, впрочем, мгновенно сменилась изумлением. Мальчик поднял руку и коснулся щеки Кеннита.

– Живой, – выдавил он благоговейным шепотом. Голос плохо повиновался ему, как бывает с тяжко больными, но в глазах постепенно разгоралась радость. – Ты… весь рассыпался, – продолжал он. – Словно витраж… на маленькие кусочки. Из скольких частиц, оказывается, состоит человек… я и не знал… Но все-таки ты вернулся! – И он зажмурился. – Спасибо тебе, спасибо… Я совсем не хотел умирать. – Уинтроу проморгался и стал больше похож на себя прежнего. Он поднял голову с груди Кеннита и огляделся кругом, явно плохо соображая, что к чему. – Я, кажется, сознание потерял, – выговорил он еле слышно. – Я был в таком глубоком трансе… как никогда прежде… Бирандол предупреждал меня… Я еле-еле нашел дорогу назад. Мне повезло… – Попытавшись выпрямиться, он тяжело откинулся на спинку своего стула. И нетвердым голосом добавил: – Кажется, нам обоим здорово повезло…

– С моей ногой что-то не так, – сообщил ему Кеннит. До чего ж легче говорить и дышать, когда на груди у тебя не лежит ничья голова. И можно наконец-то сосредоточиться на том, что творится внутри искромсанного тела.

– Ты ее просто не чувствуешь. Я обмазал ее вытяжкой из коры плодов квези, чтобы на некоторое время убрать боль. Так что ты бы поспал, пока можешь. Боль ведь вернется… У нас очень немного лекарства, так что все время обезболивать не получится…

– Уйди, ты мешаешь, – резко прозвучал голос Этты.

Уинтроу виновато дернулся со стула. Она стояла с ним рядом, держа чашку с водой. На самом деле Уинтроу ей ничуть не мешал; обошла бы постель с другой стороны – вот и все. Но мальчик сразу понял, что она имела в виду.

– Прошу прощения… – извинился он торопливо. И поднялся. Прошел два шага в направлении двери… и, внезапно обмякнув, словно из него разом выдернули все кости, грудой мятого тряпья повалился на пол. И остался лежать. Он потерял сознание.

Этта раздраженно дернула головой:

– Сейчас позову какого-нибудь матроса, чтобы вытащил его вон…

Чашка, полная воды, отвлекла пирата от малоприятного созерцания мальчика, неподвижно лежащего на полу. Прохладная рука Этты проникла под его затылок и помогла приподнять голову. Жажда поистине заслоняла для Кеннита весь мир. Вода была из корабельных запасов – не теплая, но и не холодная, заметно отдающая бочкой, где ее хранили. Она показалась Кенниту живительным нектаром. Он выпил ее всю до капли и, когда Этта отняла чашку от его губ, хрипло потребовал:

– Еще!..

– Сию минуту, – пообещала она.

И поспешила за водой. Он следил за нею глазами. Его взгляд мимолетно скользнул по обмякшему телу мальчика на полу. Он даже вспомнил: минуту назад с этим мальчиком было что-то связано, что-то очень важное… он даже собирался велеть Этте что-то сделать по этому поводу… Но что именно – теперь вспомнить не мог. Зато он испытал новое и неожиданное ощущение. Он как бы начал подниматься, всплывать над постелью. Это было очень тревожно и в то же время приятно.

Этта прибежала с водой, и он опять выпил все до дна.

– Я могу летать, – сообщил он женщине. – Теперь, когда нет боли, я обрел способность летать. Это боль приковывала меня к одному месту…

Она с бесконечной любовью улыбнулась ему.

– Ты слегка бредишь, – сказала она. – У тебя голова кружится. А может, еще бренди не совсем выветрился.

Он кивнул. Стереть с губ дурацкую улыбку было выше его сил. Его захлестнула волна благодарности – ни к кому конкретно, этакой благодарности вообще. Он столько времени терпел эту боль, жил с ней, а вот теперь она исчезла, ее больше нет. Какое счастье! Какое чудо!.. Благодарность заполонила весь мир…

А ведь сделал это, между прочим, мальчишка.

Кеннит посмотрел на Уинтроу, по-прежнем лежавшего на полу все в той же позе.

– Какой славный парнишка, – проговорил он с любовью. – Он так нужен нам… мне и кораблю. – Его неудержимо клонило в сон, но все-таки он сумел еще раз удержать взгляд на лице женщины. Она как раз гладила его по щеке. Некоторым чудом он умудрился выпростать руку и даже взять ее за запястье. – Позаботься о нем ради меня, хорошо? – сказал он Этте. Ее взгляд скользнул по его лицу: от губ к глазам. Кеннит же обнаружил, как трудно, оказывается, заставить собственное зрение воспринимать ее лицо целиком. Какая это работа – переводить глаза с одного предмета на другой!.. – Я буду на тебя рассчитывать… насчет него… лады?

– Ты в самом деле этого хочешь? – выговорила она как будто против воли.

– Более всего на свете, – объявил он с немалой страстью. – Будь добра к нему…

– Если вправду такова твоя воля – буду, – произнесла она весьма неохотно.

– Хорошо… хорошо. – И он легонько сжал ее пальцы. – Я знал, что мне стоит только тебя попросить. Теперь я посплю…

И его глаза снова закрылись.

Когда Уинтроу очнулся и начал воспринимать окружающий мир, он обнаружил, что под головой у него подушечка, а сверху наброшено одеяло. Лежал он, впрочем, по-прежнему на полу в капитанской каюте. Он попытался сообразить, что к чему и в какой отрезок жизни его занесло. Он помнил довольно бессвязный, отрывочный сон: разбившийся витраж, а за ним прячется перепуганный мальчик. Этот витраж… Уинтроу сумел собрать его воедино. И мальчик был благодарен ему… Нет. Не так. Во сне он сам был этим мальчиком… Нет, опять не так. Он собирал по кускам какого-то человека, а Бирандол и Проказница, отделенные от него занавесом воды, помогали советами. А еще там присутствовали морской змей и дракон… Точно присутствовали. И звезда о семи лучах, причинявшая жуткую боль. А потом он проснулся, и Этта разгневалась на него, и…

Ничего не получалось. Он по-прежнему не мог в точности вспомнить, что за чем произошло и что все это значило. Такой длинный день… И этот день оказался разбит на кусочки, из которых никак не выстраивалось целое. Он знал: не все произошло наяву, кое-что и приснилось. Но были и фрагменты неумолимо реальные. Например, такой: после полудня он вот этими руками кому-то отрезает ногу. Режет ножиком плоть, пилит кость… Ох! Ну уж этого ни в коем случае взаправду произойти не могло…

Уинтроу закрыл глаза и потянулся к Проказнице. Он чувствовал ее; он всегда чувствовал ее, когда бы ему ни доводилось тянуться к ней. Между ними всегда была общность, не нуждавшаяся в словах. Он и теперь чувствовал ее… и то, что ее внимание было привлечено чем-то другим. Нет, не то чтобы он сделался ей неинтересен; просто ее слишком увлекало нечто иное. А может, она была точно так же сбита с толку и не соображала, что к чему, как и он?..

Что ж… В любом случае дело ни в малейшей степени не сдвинется с места, если он будет здесь залеживаться!

Уинтроу перекатил голову и посмотрел туда, где лежал на постели Кеннит. Грудь пирата размеренно вздымалась и опускалась под покрывалом. Это зрелище поистине успокаивало и вселяло надежду. Цвет лица у него был, скажем прямо, жуткий, но… ОН БЫЛ ЖИВ.

Хотя бы в этой мере сон Уинтроу отвечал действительности.

Мальчик набрал полную грудь воздуха и попытался опереться на руки. Потом осторожно приподнялся; голова кружилась отчаянно, так что резких движений он старался не делать. Никогда прежде его так не обессиливал транс, в который он впадал за работой… Он по-прежнему не взялся бы с уверенностью сказать, так что же он все-таки сделал. И сделал ли он что-либо вообще. В прежние времена, в монастыре, он знал, что значит «с головой уйти в искусство». В состоянии полного духовного погружения творческая работа совершалась на едином дыхании… И вот, похоже, он некоторым образом применил эту технику для спасения Кеннита, хотя как конкретно ему это удалось – он сам не взялся бы объяснять. Он даже не помнил момента сосредоточения перед вхождением в деятельный транс!..

Кое-как поднявшись на ноги, он направился к постели больного. Наверное, примерно так, как он сейчас, чувствуют себя пьяные. Уинтроу был весьма нетверд на ногах, все кружилось, цвета предметов казались ему слишком яркими, углы и грани – подчеркнуто острыми и резкими… Нет, наверное, пьяницы все же видели мир по-другому. Ведь его нынешнее состояние приятным никак нельзя было назвать. Никто не стал бы по своей воле стремиться к подобному…

Добравшись до кровати, он помедлил. Было очень страшно проверять, как там повязки, но Уинтроу знал, что непременно должен их посмотреть. Быть может, рана все еще кровоточила… Уинтроу не имел ни малейшего понятия о том, что следовало в этом случае предпринимать. Наверное, вот тогда-то настанет время отчаяться…

Он нерешительно потянулся к краешку одеяла…

– Пожалуйста, не надо его будить…

Голос Этты прозвучал так просительно и тихо, что Уинтроу даже не сразу узнал его. Он повернулся (всем телом, потому что, если поворачивать отдельно голову, можно было потерять равновесие) и посмотрел на нее. Этта расположилась в уголке просторной каюты, в кресле. Уинтроу обратил внимание, как ввалились у нее глаза; раньше он ничего подобного не замечал. На коленях у Этты лежала темно-синяя ткань, в руках сноровисто мелькала иголка. Она подняла голову, посмотрела на Уинтроу, перекусила нитку, потом перевернула свою работу и взялась за новый шов.

– Я должен посмотреть, не идет ли кровь, – сказал мальчик. Собственный голос показался ему хриплым и незнакомым, слова получались какими-то шершавыми, угловатыми.

– Судя по всему, кровь остановилась, – сказала Этта. – Но вот если ты потревожишь повязки, она вправду может снова пойти. Лучше уж все пока оставить как есть…

– Он просыпался? – спросил Уинтроу. В голове у него мало-помалу прояснялось.

– Ненадолго. Вскоре после того, как ты… притащил его назад. Я дала ему воды. Он пил с жадностью, много… А потом опять задремал. И с тех пор спит.

Уинтроу потер кулаками глаза:

– И как долго?

– Почти всю ночь, – сообщила она ему безмятежно. – Скоро уже рассветет.

Уинтроу никак не мог взять в толк, что за стих на нее напал, почему она так ласкова с ним. Нет, в ее взгляде не прибавилось теплоты, она не улыбалась ему. Скорее, наоборот, что-то ушло. Недоверие, ревность, подозрительность, доселе неизменно присутствовавшие и в голосе, и во взгляде. Уинтроу только обрадовался такому внезапному прекращению ненависти, но как себя вести с переменившейся Эттой, пока не знал.

– Ну что ж… – протянул он, чтобы хоть что-то сказать. – В таком случае я, пожалуй, тоже пока посплю…

– Ложись там, где лежал, – предложила она. – Здесь тепло и чисто… И ты будешь рядом на случай, если вдруг понадобишься Кенниту.

– Спасибо тебе, – поблагодарил он неловко. Он был не слишком уверен, что ему вправду хотелось спать здесь, на полу-палубе. Собственно, где бы он ни устроился на корабле, его ложем все равно стала бы палуба… Но мысль о том, что, пока он будет спать, на него станет смотреть эта чужая женщина… Эта мысль удовольствия не прибавляла.

Но то, что случилось дальше, окончательно сбило его с толку. Этта взяла свое шитье, встряхнула его и расправила, держа на весу между Уинтроу и собой. Ее оценивающий взгляд устремлялся то на мальчика, то на незаконченную работу. Шила же она пару штанов – и сейчас определенно прикидывала, подойдут они ему или нет. Уинтроу показалось, что ему следовало бы что-то сказать, но что именно – он так и не придумал. Этта, тоже молча, опустила шитье обратно к себе на колени, заправила нитку в иголку и вновь принялась шить.

Уинтроу вернулся к своему одеялу, чувствуя себя собакой, покорно бредущей на место, предначертанное хозяином. Он уселся на пол, но не лег – что-то мешало. Вместо этого он натянул одеяло на плечи и стал смотреть на Этту, пока она не почувствовала его взгляд и не покосилась в его сторону. И тогда Уинтроу спросил ее:

– Как ты стала пираткой?

Он вроде бы и не собирался с ней заговаривать – слова сами собой сорвались с языка.

Этта немного помедлила… потом задумчиво начала свой рассказ, и ни нотки сожаления не было в ее голосе.

– Я работала шлюхой в одном заведении в Делипае… Так вышло, что я нравилась Кенниту. Однажды я помогла ему отбиться от нескольких типов, решивших там напасть на него. После этого он забрал меня из публичного дома и взял к себе на корабль. Сначала я не очень понимала, зачем он сделал это и чего ждет от меня… Однако потом я сумела разгадать его замысел. Я же могла бы стать чем-то гораздо большим, чем шлюха, и он – он давал мне такую возможность…

Потрясенный Уинтроу безмолвствовал. И не то потрясло его, что она кого-то убила ради Кеннита, нет, от женщины-пирата именно такого и следовало ожидать. Но вот то, что она сама назвала себя шлюхой… Это было очень мужское слово, и притом сугубо бранное, срамное, стыдное слово, которое могло быть обращено к женщине. А вот Этте, похоже, ничуть не было стыдно. Наоборот – она воспользовалась этим словом, точно острым мечом, чтобы сразу отсечь все его сомнения и предположения относительно ее прежней жизни. Да, она зарабатывала себе на жизнь, ублажая мужчин, и, кажется, нимало не сожалела об этом. Уинтроу почувствовал, как шевельнулось в нем любопытство. Этта вдруг показалась ему гораздо более интересным и… могущественным созданием, чем минуту назад.

– А чем ты занималась до того, как стать… шлюхой?

Уинтроу был слишком непривычен к этому слову и оттого, похоже, ненамеренно выделил его голосом. Он совсем не хотел, чтобы его вопрос прозвучал именно так, он его, в общем, и задавать-то не собирался… А может, это Проказница незаметно подтолкнула его?

Этта нахмурилась, раздумывая, не попрек ли это. Потом ответила со всей прямотой, не хвастаясь, но и не увиливая:

– Я была шлюхиной дочкой. – И в свою очередь задала вопрос, причем в ее голосе явственно прозвучал вызов: – А кем был ты до того, как твой папенька сделал тебя рабом этого корабля?

– Я был жрецом Са… По крайней мере, проходил обучение, чтобы им стать.

Она приподняла бровь:

– Поди ж ты… Нет, уж лучше быть потаскухой!

И эти слова окончательно и непоправимо оборвали их разговор. Уинтроу нечего было ответить. Нет, он совсем не чувствовал себя оскорбленным. Сказанное Эттой просто очертило лежавшую между ними бездну – бездну настолько непреодолимую, что не представлялось возможным перекинуть чрез нее ни единого мостика, уж какое там – оскорблять друг дружку. Ведь для оскорбления требуется определенная общность…

Она вернулась к своему шитью – низко склонила голову, да еще и лицо сделалось подчеркнуто бесстрастным. «Я упустил такой шанс, – подумал Уинтроу. – Она ведь все равно что дверь мне открывала. А теперь – все, снова захлопнула, не достучишься… – Тут его поразило, насколько глубокое разочарование он испытал по этому поводу, и он спросил себя: – Да с какой стати мне об этом переживать?! – И сам же ответил: – А с такой, что Этта – что-то вроде задней двери, при посредстве которой тоже можно добраться до Кеннита. Как знать, быть может, ее доброжелательное влияние однажды нам пригодится…» – Это подавала голос хитрая, ищущая выгод часть его существа, и Уинтроу со стыдом отпихнул такую меркантильную мысль. «Это потому, что она – тоже создание Са! – сказал он себе твердо. – Я должен достучаться в эту запертую дверь и сделать ее своим другом – просто потому, что она есть создание Са и уже оттого достойна дружеского расположения… А вовсе не из-за влияния, которое она, может быть, имеет на Кеннита. И совсем не оттого, что она вовсе не похожа ни на одну женщину из тех, которых я встречал раньше, и мне не терпится разобраться в этой загадке… Нет, не поэтому!»

Он ненадолго закрыл глаза и постарался отмести прочь все наносное, все предрассудки, касавшиеся общественного положения и занятий. И когда он заговорил, его голос прозвучал очень искренне:

– Давай начнем снова… Пожалуйста. Я хотел бы подружиться с тобой.

Этта изумленно вскинула глаза… Однако потом на ее лице возникла улыбка, не имевшая никакого отношения к веселью:

– Ты надеешься, что когда-нибудь потом я, может, спасу твою жизнь? Остановлю Кеннита?

– Нет! – вскинулся Уинтроу. – Конечно нет!

– Ну и хорошо. Потому что в этих делах я никакого влияния на Кеннита не имею. – И, понизив голос, Этта добавила: – Да и не стала бы использовать в подобных целях то, что происходит между Кеннитом и мной.

Уинтроу ощутил, что в захлопнутой двери вроде бы снова образовалась щелка.

– А я и не стал бы просить тебя, – сказал он. – Я… просто… я ужасно соскучился по возможности с кем-нибудь поговорить. Знаешь, просто поговорить… Со мной столько всего разного случилось за последнее время… Всех моих друзей убили во время восстания, а мой отец меня презирает. Рабы же, которым я пытался помочь, теперь меня вовсе не узнают… или делают вид, что не узнают. Са’Адар же, я подозреваю, и вовсе с радостью меня удавил бы… – Тут он замолк, поняв, что опять принялся вслух жалеть себя, бедненького. Он помолчал, собираясь с духом… Но то, что получилось дальше, прозвучало уже откровенным нытьем. Он сказал: – Я чувствую себя очень одиноким… Таким одиноким, как никогда прежде. И я понятия не имею, что со мной будет назавтра…

Этта бессердечно осведомилась:

– А кто имеет такое понятие?

– Я, например. Имел. Раньше… Пока жил в монастыре… – Уинтроу начал рассказывать, и его мысли обратились вовнутрь. – Пока я жил в монастыре, мне казалось, что жизнь лежит впереди, словно прямая сияющая дорога… Я знал: ничто не помешает мне продолжить занятия. Я знал: мне отменно удается искусство, которое я избрал для себя. Я всей душой любил такую жизнь и совсем не собирался что-либо менять в ней… Но потом меня внезапно отозвали домой, а там умер мой дед, и отец силой заставил меня пойти в море на корабле. С тех самых пор я ни в малейшей степени не распоряжаюсь собственной жизнью… Несколько раз я пытался действовать по собственной воле, но приводило это только к тому, что моя судьба выдавала все более странные повороты…

Она завязала узелок и откусила нитку:

– Как знакомо… А по-моему, так все и должно быть!

Уинтроу грустно покачал головой:

– Ох, не знаю… Может, для кого-то это и вправду так… но не для меня. Я знаю только одно: я к подобному не привык, я даже не думал никогда, что в моей жизни начнется такая свистопляска. А когда это произошло, я только и думал, как вернуться в прежнюю колею, как вернуть мою жизнь в то русло, которое было ей предначертано. Но…

– Назад вернуться нельзя, – сообщила она ему с безжалостной прямотой. – Та часть твоей жизни кончилась навсегда. Так что лучше отложи ее в сторонку как нечто пройденное и оставленное… Завершенное или нет – но невозвратимое. Да и кто может решать о том, что ему «предначертано»? – Она вскинула глаза, взгляд был колючим. – Будь мужчиной, и все. Определись, где ты и что ты в данный момент, и на этом основании действуй, да старайся наилучшим образом использовать все, что под руку подворачивается. Прими свою жизнь такой, какова она есть… и, может быть, выживешь. А если начнешь отстраняться, твердя, что это-де не твоя жизнь, не твое «предначертание», жизнь так и пройдет мимо тебя. Ты, возможно, и не помрешь от собственной глупости… но и жить толком не будешь. Потому что пользы с тебя не будет никакой – ни тебе самому, ни другим людям. Что есть ты, что нету тебя!

Уинтроу слушал ее потрясенно… Ее устами гласила жестокая, бессердечная, но – мудрость. И, как бывало в моменты таких откровений, Уинтроу, сам того не заметив, ушел в медитацию, словно не какая-то шлюха с ним говорила, а провозглашались истины со свитков, хранивших Помыслы Са. Он взял высказанное Эттой и начал логически прослеживать его до самых корней.

Да! Эти мысли исходили от Са, и они были очень достойны. Прими жизнь. Начни заново – оттуда, где оказался. Найди смирение, отыщи радость… «А я, – понял Уинтроу, – занимался тем, что пытался заранее рассудить свою жизнь!» Зря ли предупреждал его Бирандол об этом серьезнейшем заблуждении? Всюду есть возможность добра – надо лишь потянуться душой навстречу ему. Почему он так стремился назад, в монастырь, как если бы там и только там можно было припадать к свету Са?.. Что он сам только что Этте сказал? Что сколько ни пытался он по своей воле распорядиться собственной жизнью, она только выдавала от этого коленца все круче?.. «Ну и чему я удивлялся, глупец? А чего еще ждать, если я противопоставлял себя воле Са, решившего вплести мою жизнь в некий свой замысел?..»

И тут до него вдруг дошло, как, должно быть, чувствовали себя рабы, когда их руки и ноги освобождали от тяжести кандалов! Слова Этты освободили его. Теперь он мог более не цепляться за некие цели и ценности, которые сам себе выдумал. Они были шорами у него на глазах. А теперь он мог невозбранно оглядеться кругом и попытаться понять, куда же следовало идти, чтобы в самом деле ступить на путь Са.

– Хватит пялиться на меня! – Этта сказала это тоном приказа, но в голосе чувствовалась определенная неловкость, а с нею и неизбежное раздражение.

Уинтроу немедленно опустил глаза:

– Я не… В смысле, я совсем не собирался пялиться. Просто… Твои слова заставили меня очень серьезно задуматься… вызвали такие мысли… Скажи, Этта, где тебя научили такому?

– «Такому» – это ты, вообще, о чем?..

Теперь она смотрела на него с явственным подозрением.

– О науке принимать жизнь, какая она есть, и стараться наилучшим образом использовать всякую возможность приближения к добру.

…Странное дело! Стоило облечь эту мысль в слова да еще произнести вслух – и она показалась Уинтроу такой простой в своей очевидности. Ну прямо нечто само собой разумеющееся. А ведь только что эти самые слова прозвенели для него, словно величественные колокола истины. Вот уж верно подмечено: «Озарение – это всего лишь правда, осознанная в подходящий момент…»

– В публичном доме, – ответила между тем Этта.

Но для него даже и это высказывание было еще одним лучом света в духовных потемках.

– Стало быть, – сказал он, – Са во всей своей славе и мудрости пребывает и там.

Этта улыбнулась, и на сей раз участвовать в улыбке готовы были даже глаза.

– Если судить по тому, сколько мужчин выдыхают ее имя, когда кончают… да, пожалуй, Са и вправду присутствует там.

Уинтроу отвел глаза: картина, которую тотчас нарисовало ему воображение, оказалась слишком уж отчетливой и яркой. И в итоге он опять проговорил, не подумав:

– Наверное, это не самый легкий способ зарабатывать себе на кусок хлеба.

– Ты так думаешь? – Этта негромко рассмеялась, но смешок вышел безжизненным и сухим. – Странно мне слышать подобное мнение от тебя… Но, в конце концов, ты еще мальчик. От мужчин мы чаще слышим иное: они, дескать, вовсе не отказались бы зарабатывать себе на жизнь постельным трудом. Они думают, мы день-деньской только и купаемся в удовольствиях…

Уинтроу призадумался, потом сказал:

– Я полагаю, это очень нелегко – отдаваться мужчине, к которому не питаешь истинных чувств.

На несколько мгновений взгляд Этты тоже стал задумчивым и далеким.

– Проходит некоторое время, и все чувства отходят, – проговорила она несвойственным ей, почти девчоночьим голосом. – Когда перестаешь что-либо чувствовать, становится легче… проще. Просто грязная работенка, ничуть не хуже многих других… Если только не попадется жестокий, грубый или неуклюжий клиент. Но ведь на всякой работе можно покалечиться или получить синяки, так? Крестьянина, того и гляди, вскинет на рога его же собственный бык, садовник, бывает, падает с дерева, рыбаки тонут или, к примеру, пальцев лишаются…

Она замолчала и опять уткнулась в шитье. Уинтроу не говорил ничего. И спустя время в уголках ее рта затеплилась бледная улыбка.

– Кеннит заново научил меня чувствовать… – сказала она. – Как же я его за это ненавидела! И это было, пожалуй, самое первое чувство, которое он мне вернул, – ненависть. Притом что я понимала, как это опасно. Опасно, когда шлюха начинает что-нибудь чувствовать. Но что я могла поделать? Чувства возвращались ко мне, и я ненавидела его все больше…

«Почему?» – недоумевал про себя Уинтроу. Вслух он, впрочем, этого не спросил. Да ему и не понадобилось.

– В один прекрасный день он просто вошел в наш бордель и начал оглядываться… – Этта погрузилась в воспоминания, голос стал далеким. – Он был так элегантно одет… и он был таким чистым! Как сейчас помню: темно-зеленый камзол из тонкого сукна, пуговицы из слоновой кости, а на груди и рукавах – каскады белого кружева… Раньше он никогда не появлялся у Беттель, но я знала, кто он такой. Кеннита уже тогда знал, почитай, весь Делипай. И он не ходил по борделям, как большинство мужиков, с парой-тройкой приятелей, а то и во главе всей своей команды… Не вваливался пьяный, не начинал хвастаться пиратскими подвигами… Вот и к нам тогда он пришел трезвый и очень по-деловому настроенный. Он оглядел нас всех – не просто окинул взглядом, а действительно на каждую посмотрел! – и выбрал меня. «Вот эта подойдет», – сказал он Беттель. Потом заказал комнату по своему вкусу. И еду. Потом подошел ко мне, как если бы мы уже остались наедине… и низко наклонился ко мне. Я уж было решила, что он хочет поцеловать меня. Иные наши клиенты именно с этого начинают… Но нет – он просто понюхал воздух рядом с моим лицом. И сказал: «Поди вымойся!» О, я почувствовала себя оплеванной!.. Ты думаешь, наверное, что нам, шлюхам, неведомо чувство унижения… Ведомо, да еще как! Тем не менее я сделала, как он мне велел. А потом я поднялась по лестнице в комнату… и стала делать то, что он мне приказывал, – но не более. Я была в ярости и оттого вела себя с ним как ледышка. Я думала, он залепит мне пощечину или вовсе прогонит. Но вышло, что именно этой холодностью я как раз ему угодила…

Она умолкла, и тишина, воцарившаяся в каюте, показалась Уинтроу звенящей. Он определенно не желал ничего больше об этом знать. И тем не менее он жадно надеялся, что она сейчас продолжит рассказ. Это было все равно что подглядывать в замочную скважину. Да, вот так просто. Жгучее любопытство, требующее выяснить в мельчайших деталях, что же там происходило между мужчиной и женщиной. Собственно, Уинтроу хорошо знал, как работает живой механизм плоти; такого рода познаний от него никогда никто не скрывал. Но вычитанное в книгах – это одно, а вот как то же самое происходит в настоящей живой жизни – это совершенно другое! И Уинтроу ждал, глядя в пол у себя под ногами. Поднять глаза на Этту он просто не смел.

И Этта стала рассказывать дальше:

– Кеннит стал появляться у нас… Опять и опять. И каждый раз все повторялось. Он приходил, выбирал меня, приказывал мне вымыться, а потом пользовался мной. Так холодно, так по-деловому. Другие мужчины, посещавшие заведение Беттель, притворялись хотя бы немножко. Они заигрывали с девушками, шутили с ними, смеялись. Они рассказывали истории о своих приключениях и, бывало, выбирали тех, кто пристальней слушал… В общем, вели себя так, как будто наше мнение что-то для них значило. Заставляли нас состязаться, оспаривая их внимание… Иногда они танцевали со шлюхами, а то и приносили гостинчики тем, кто им нравился, – сладости там, духи… Но не Кеннит, нет, только не Кеннит! И даже когда он узнал и запомнил мое имя, стал так и говорить: «Этту мне!» – для нас наши встречи оставались чистой воды сделками. Куплей-продажей – и все.

Она вновь расправила темно-синие штаны, вывернула их на лицевую сторону и принялась что-то доделывать. Потом приоткрыла рот, как бы для того, чтобы продолжать говорить… но лишь чуть покачала головой и уткнулась в шитье. Уинтроу хотел что-нибудь сказать ей, но ничего придумать не мог. И как ни завораживала его история Этты, он все более чувствовал невыносимую усталость. Он бы все отдал за то, чтобы снова уснуть, но знал, что, даже вытянись он на полу и закутайся в одеяло, сон к нему не придет.

Между тем снаружи мало-помалу рассеивался ночной мрак. Скоро наступит рассвет… Уинтроу даже ощутил нечто подозрительно похожее на торжество. Все-таки ногу Кенниту он отрезал вчера. И вот уже наступило сегодня, а пират еще жил. «Я справился. Я спас ему жизнь…»

Немедленно устыдившись, он резко и жестко отогнал подобные мысли. В самом деле, если Кеннит до сих пор не умер, это всего лишь значило, что действия Уинтроу счастливо совпали с замыслом Са. Думать иначе значило впадать в грех ложной гордыни… Уинтроу снова посмотрел на своего подопечного. Грудь пирата по-прежнему размеренно поднималась и опускалась… В действительности Уинтроу, и не глядя на него, знал, что тот жив. Это знала Проказница, а через нее и он сам. Уинтроу не хотелось размышлять о ее связи с Кеннитом и подавно о том, насколько сильна эта связь. Она существовала, и это было достаточно скверно уже само по себе. Мысль о том, что в их с Проказницей общность затесался некто третий, да еще и пират, никакого удовольствия Уинтроу не доставляла…

Этта издала тихий звук, словно набирала в грудь воздуха, чтобы что-то сказать, и Уинтроу тотчас весь обратился в слух. Она по-прежнему не смотрела на него, только на свою работу. Однако от нее исходила несуетная аура гордости. Она явно что-то хорошенько обдумала и вознамерилась поделиться с ним. И вот она заговорила, и Уинтроу затаил дыхание.

– Знаешь, когда я перестала ненавидеть его? Когда поняла, что именно он дает мне всякий раз, когда приходит. Честность – вот что! Он оказывал мне предпочтение и ничуть этого не стеснялся. Кто бы там ни сидел – он у всех на глазах выбирал меня и только меня. Он не тратил время ни на какие уловки, не делал вид, будто заигрывает. Ему нужна была я – я была выставлена на продажу – он меня покупал. Вот так, и никак иначе. Он ясно давал мне понять: доколе я состою шлюхой, нас с ним может связывать только одно – честная торговая сделка… – Странная улыбка пробежала по ее губам. – Иногда Беттель предлагала ему других женщин. О, их у нее было в достатке, иные – настоящие красавицы, не мне чета, были и такие, кто умел доставить наслаждение мужчине всякими необычными способами… Это она старалась привязать его таким образом к своему заведению. Она всегда так вела себя с постоянными клиентами. Предлагала им выбор, подталкивала обзавестись новыми избранницами… Ну а я видела, как ей не нравится, что Кеннит всегда приходит только ко мне. Наверное, ее самомнение от этого страдало. Однажды она при всем честном народе так прямо и спросила его: «И что тебе сдалась именно Этта? Тощая, долговязая, не больно-то красивая… и такая обыкновенная, что дальше ехать некуда! Послушай, ведь у меня есть опытные куртизанки, натасканные в лучших заведениях Калсиды! Или, если тебе больше по вкусу неопытность и невинность, – пожалуйста, хоть сейчас раздобуду свеженьких девственниц прямиком из деревни. Ты же можешь себе позволить самое лучшее, что я могу предложить! Так с какой стати тебе выбирать мою самую дешевую девку?..» И ты знаешь, что Кеннит ей ответил? – Улыбка наконец-то достигла глаз Этты. – Она-то думала его осрамить перед всеми остальными клиентами, собравшимися в гостиной… Как будто ему было какое-то дело до того, что они там себе думают! Ну а вышло так, что она сама села в лужу. Он сказал: «Я, знаешь ли, давно уже не путаю цену – и ценность. Ступай вымойся, Этта. Я буду наверху…» Вот после этого наши девушки и прозвали меня шлюхой Кеннита. Они хотели меня подразнить, только не получилось…

Уинтроу слушал ее и думал о том, что капитан Кеннит, похоже, оказывался человеком гораздо более глубоким, чем поначалу выглядел. Уинтроу знал: выбирая себе подружку на вечер, моряки обыкновенно интересовались только лицом да фигурой. А вот Кеннит – поинтересовался большим. Хотя, с другой стороны… нельзя исключать, что женщина обманывала себя и находила в том утешение. Уинтроу бросил взгляд на лицо Этты и поспешно отвел глаза, чувствуя себя не в своей тарелке. «Откуда пришла эта мысль? Про самообман?..» Да еще и тень ревности, которую он с удивлением обнаружил глубоко в себе. Опять вмешательство корабля?

Ему захотелось безотлагательно переговорить с Проказницей. Он поднялся, и в коленках хрустнуло по-стариковски. У него затекла поясница, плечи болели, как после тяжелой работы. Когда он последний раз спал в настоящей постели – и притом вдосталь? Надо хоть немного позаботиться о своем теле, или оно предъявит свои претензии в самый неподходящий момент. «Скоро, – пообещал он себе самому. – Вот как только все утрясется…»

– Светает, – выговорил он косноязычно. – Пойду посмотрю, как дела у корабля… Отца навещу. Да и мне самому поспать не мешало бы… Ты пришлешь за мной, если Кеннит проснется?

– Если он будет нуждаться в тебе, – ответила Этта спокойно, и он подумал, что, может быть, ее рассказ имел вполне конкретную цель – показать ему, что она была с Кеннитом раньше и оттого имеет больше прав на него, чем всякие выскочки?.. Неужели она видела в нем какую-то угрозу своему положению?.. «Ничего-то я про женщин не знаю», – решил наконец Уинтроу. Этта тем временем поднесла свою работу ко рту, перекусила нитку. И тоже поднялась на ноги – шитье было завершено.

– Это тебе, – коротко проговорила она и махнула в его сторону только что сшитыми штанами. Уинтроу шагнул было к ней, чтобы взять у нее из рук неожиданный подарок, но Этта бросила его ему, вынудив неуклюже ловить. Одна штанина легонько шлепнула его по лицу.

– Спасибо тебе большое… – проговорил он неуверенно.

Она даже не посмотрела на него и никак не ответила на слова благодарности. Она уже откинула крышку сундука с одеждой и рылась внутри. Потом выпрямилась, держа в руках рубашку:

– Вот. Пожалуй, должна тебе подойти. Это из его старых… – Этта чуть помедлила, гладя пальцами материал. – Отличная ткань, – сказала она затем. – Вот уж кто воистину разбирается в качестве!

– Вне всякого сомнения, – ответил Уинтроу. – Ведь он, как ты сама говорила, выбрал тебя.

Впервые в жизни он попытался изречь нечто галантное… и, кажется, сморозил нечто не вполне удачное. Воцарилось неловкое молчание. Этта воззрилась на него, явственно взвешивая каждое его слово на предмет возможно таившегося там оскорбления. Уинтроу почувствовал, что неудержимо краснеет. И какая нелегкая дернула его за язык, понудив ляпнуть подобное?..

Этта бросила ему рубашку, и та развернулась в воздухе, словно белая птица, а потом обвисла у него на руке – плотная, тяжелая материя, прочная и в то же время приятная на ощупь. Замечательная рубашка… Такие просто так не выкидывают. Может, Этта ею намекала ему на что-то, причем сама не сознавая того?..

Он расправил рубашку на руке.

– Спасибо тебе большое, – повторил он, решив быть вежливым до конца.

Она прямо посмотрела ему в глаза:

– Я уверена, Кеннит будет рад, что эти вещи попали к тебе, – сказала она. Но едва он успел ощутить новую благодарность, как она словно окатила его холодной водой: – Ты ведь будешь за ним ухаживать, а он очень строго смотрит, чтобы подле него не водилось грязнуль. Так что ты сегодня непременно выбери время и вымойся. В том числе голову!

– Я не… – начал было Уинтроу. И осекся. Он в самом деле был грязен. И от него, если уж быть совсем откровенным, скверно попахивало. Да, после отнятия ноги Кеннита он тщательно вычистил руки, но мыть все тело ему не доводилось уже… он толком не мог припомнить, сколько именно дней. – Обязательно вымоюсь, – пообещал он, стесняясь. И ушел из капитанской каюты, неся под мышкой штаны и рубаху.

Беспорядок и скученность на занятом пиратами корабле уже не резали глаз, успев сделаться если не нормальными, то, по крайней мере, привычными. Расколотые двери кают больше не бросались в глаза, и даже кровяные пятна на палубах и переборках не так ранили душу…

Выбравшись на палубу, Уинтроу едва не налетел на двоих бывших рабов, двоих «расписных». Мужчина, насколько помнил Уинтроу, производил впечатление простоватого малого. Звали его Деджи, и он был среди тех, кого Этта избрала держать Кеннита. Последнее время он, похоже, ни на миг не расставался с подругой – молодой, шустрой Сейлах. Они едва не сбили Уинтроу с ног, но, кажется, и не заметили этого, слишком увлечены были друг дружкой. Вот такие вещи нынче творились на корабле… впрочем, чего-то подобного только следовало ожидать. Ибо что есть первый признак воскрешения надежды после какого-нибудь погибельного несчастья? Любовь. Мужчины и женщины с удивительной легкостью образуют пары и самозабвенно любят друг друга. Уинтроу с любопытством проводил парочку взглядом, спрашивая себя, где же им удастся уединиться. Он даже подумал: а что, если они же очень долго пробыли в рабстве и оно отучило их от нужды в уединении? Уинтроу поймал себя на том, что слишком пристально смотрит им вслед, и рассердился на себя самого. У него, между прочим, неотложных дел было полно. Посоветоваться с Проказницей. Проведать отца. Поесть. Вымыться. Поспать. Снова навестить Кеннита…

Жизнь на глазах приобретала определенность, каждый час был расписан наперед, всякое деяние имело свою цель. Уинтроу зашагал вперед.

«Проказница» по-прежнему стояла на якоре в маленькой бухте. Неужто с тех пор, как они спрятались здесь, успела пройти всего одна ночь?.. Под лучами утреннего солнца понемногу рассеивался туман. Скоро станет тепло… Носовое изваяние смотрело вдаль, на широкие воды пролива, словно неся стражу. А может, и в самом деле неся…

– Боюсь, тот, другой корабль нас никогда не найдет, – вслух ответила она на его невысказанный вопрос. – Почем им там знать, где искать нас?

– Мне кажется, – заговорил Уинтроу, – Кеннит и Соркор очень долго плавали вместе. Должно же это как-то сказаться? А кроме того, ведь еще жив Кеннит. Как знать, может, он скоро в достаточной степени окрепнет и сам сможет отвести нас в Бычье Устье!

Уинтроу старался говорить ободряющим тоном, утешая корабль.

– Может, и так, – неохотно согласилась Проказница. – Но я чувствовала бы себя лучше, если бы мы уже шли туда потихоньку. Верно, Кеннит пережил ночь… Однако он еще весьма далек от выздоровления, да и какие-никакие силы у него появятся очень не скоро! Вчера он умер, как только перестал бороться за жизнь. Сегодня он что есть мочи борется за нее, но мне совсем не нравятся его сны… Они так дергаются и судорожно пляшут… Уж скорей бы он попал в руки настоящего лекаря!

Ее слова совсем не порадовали Уинтроу. Да, он знал, что не является настоящим, хорошо обученным целителем. Но Проказница поистине могла бы хоть для виду повосхищаться тем, как он справлялся до сих пор!.. Он покосился на палубу, на то место, где недавно совершал свою, с позволения сказать, операцию. Растекшаяся кровь навечно запечатлела контуры распростертого тела. Там, где помещалась больная нога, жутко темнело особенно густое пятно. Совсем рядом виднелся кровавый отпечаток ладони самого Уинтроу. Его с палубы так и не стерли… «Наверное, тень Кеннита тоже пребудет здесь до скончания века?» Уинтроу потер отпечаток босой ногой…

…И ему показалось, будто он провел пальцами ступни по натянутым струнам какого-то музыкального инструмента, вот только аккорд прозвучал совершенно беззвучно и был слышен только ему. Уинтроу внезапно услышал… всю жизнь Кеннита. Неосязаемый удар оказался настолько силен, что Уинтроу пошатнулся, а потом тяжело сел на палубу. Чуть позже, слегка отдышавшись, он попытался дать имя воспринятому. Нет, это не были ни воспоминания Кеннита, ни нынешние его мысли. Он просто ощутил пирата с удивительной силой и остротой. И самым близким сравнением, которое ему удалось подобрать, было такое: ты вдыхаешь некий аромат или простой запах – и вдруг в тебе пробуждаются необыкновенно яркие и подробные воспоминания… вот только ощущение Кеннита было в сто раз сильнее. До такой степени, что Уинтроу едва не забыл, кто такой он сам.

– Вот ты и получил некоторое представление о том, как все это выглядит для меня, – тихо проговорил корабль. Подумав, Проказница добавила: – Я, правда, не ждала, что на тебя так подействует…

– Что хоть это было такое?..

– Власть крови. Кровь помнит все… Только она хранит не отдельные дни, ночи или события. Она помнит естество. Личность…

Уинтроу сидел молча, стараясь постичь смысл ее слов во всей его полноте. Потом потянулся рукой к размазанной тени Кеннита на палубе… и отдернул пальцы. Его снедало любопытство, но оно не могло заставить его по собственной воле испытать ЭТО еще раз. Чтобы опять ошарашенно закружилась душа и его, Уинтроу, снова начали выдворять из тела? Нет уж…

– Вот, значит, как это чувствуешь ты, – проговорил корабль. – Ты, сам имеющий кровь. У тебя есть тело, свои воспоминания, своя личность. Ты можешь отпихнуть Кеннита и сказать: «Он – это не я!» А что остается мне? Я – всего лишь дерево, напитанное воспоминаниями членов твоей семьи… Личность, которую ты называешь Проказницей, составлена из чужих кусочков, словно мостовая из отдельных камней… И когда в меня впиталась кровь Кеннита, я не могла от нее отстраниться. Точно так же, как в ночь восстания, когда человек за человеком изливались в меня и я не могла не принять их… Ох, та ночь… столько крови… Представь: ты погружаешься в чужие личности… не однажды, не дважды – десятки раз подряд… Они падали на мои палубы и умирали, но в меня впитывалась их кровь, и я становилась вместилищем всего того, что они хранили в себе. Рабы или члены команды – для меня не было разницы. Они приходили – и все. Вливались, добавляя каждый свое… Порою мне кажется, Уинтроу, что я не выдержу. Я иду темными извилистыми путями их крови и узнаю о каждом все до мелочей. Мне не избавиться от этих призраков… Сильнее, чем они, на меня влияете только вы двое, вы, кто связан со мной дважды – узами крови, пролитой на мою палубу, и узами разума…

– Даже не знаю, что и сказать тебе… – пробормотал Уинтроу потрясенно.

– А ты думаешь, я и так этого не знаю? – ответила Проказница с горечью.

Долгое, долгое молчание пролегло между ними… Уинтроу показалось, что самые палубные доски излучали холод. В конце концов он тихо убрался прочь, унося под мышкой свою новую одежду, подаренную Эттой. Вот только податься ему было некуда – он не мог избавить Проказницу от бремени своего присутствия, как бы ни пытался. «Принимай жизнь такой, какова она есть…» Так совсем недавно сказала ему Этта. В тот момент эти слова были для него сияющей истиной. И вот теперь он пытался представить – и принять – то обстоятельство, что они с Проказницей связаны воедино навеки…

Оставалось только грустно покачать головой.

– Если в самом деле именно такова твоя воля, о Са, – проговорил он вполголоса, – дай же мне сил с радостью нести эту ношу…

И с болью почувствовал, что и у Проказницы, словно эхо, промелькнула та же самая мысль.

Прошло несколько часов, солнце стояло уже высоко, когда наконец их разыскала «Мариетта». По ее правому борту, в верхней его части, тянулась длинная обгоревшая полоса, и матросы уже занимались починкой. А под бушпритом[19] виднелось еще одно зримое и, так сказать, весомое свидетельство сражения и победы – длинная гирлянда отсеченных голов. Уинтроу, выскочивший на палубу по крику вахтенного, заметившего «Мариетту», уставился на эти головы с болезненным любопытством… Ему довелось увидеть страшнейшую резню в ту ночь, когда на «Проказнице» одержало победу восстание рабов. Но здесь было поистине нечто большее, чем безумная резня, – он видел перед собой расчетливую жестокость и еще не был готов постигнуть ее.

Мужчины и женщины, высыпавшие вместе с ним на палубу и стоявшие у фальшборта, при виде кровавых трофеев разразились криком восторга. Для них эти головы одновременно символизировали и сатрапа, узаконившего их несвободу, и Калсиду, чей рынок поглощал наибольшее количество живого товара… «Мариетта» тем временем приближалась, и Уинтроу смог разглядеть новые следы боя со сторожевой галерой. Кое-кто из пиратов красовался в повязках, наложенных наспех; раны, впрочем, отнюдь не гасили их широких улыбок и не мешали приветственно махать руками собратьям на борту «Проказницы».

Кто-то потянул Уинтроу за рукав…

– Женщина говорит, шел бы ты в каюту, поухаживал за капитаном… – суровым голосом сказал ему Деджи.

Уинтроу внимательно всмотрелся в его лицо, тщательно запоминая. Ему хотелось проникнуть сквозь густую вязь татуировок и разглядеть за ними самого человека в его естестве. Глаза у Деджи были серыми, словно море в пасмурный день, волос на полысевшей голове осталась только полоска за ушами. Но, несмотря на возраст, сквозь дыры обтрепанной одежды виднелись очень даже крепкие мышцы. Этта уже пометила его как своего личного приспешника: талию Деджи обвивал шелковый кушак. И он называл Этту женщиной, выделяя это слово так, словно оно представяло собой титул. Или как если бы она была единственной женщиной на борту. Уинтроу невольно подумал, что в некотором смысле именно так дело и обстояло.

– Уже иду, – ответил он Деджи.

«Мариетта» между тем становилась на якорь. Скоро с нее спустят гичку[20], и Соркор прибудет к Кенниту с рапортом о своих похождениях. Зачем понадобился капитану он сам – Уинтроу не имел никакого понятия, но, возможно, Кеннит позволит ему находиться в каюте, пока Соркор будет рассказывать?.. Нынче утром Уинтроу успел побывать у отца, и Кайл Хэвен всячески настаивал, чтобы Уинтроу старался как можно больше разузнать о пиратах…

Их свидание, как обычно, получилось весьма болезненным для мальчика, и теперь Уинтроу тщетно пытался изгнать это воспоминание. Заточение и физическая боль превратили Кайла в гораздо худшего тирана, чем он был в более благополучные времена, и он, кажется, полагал, что Уинтроу остается его пускай единственным, но подданным, хотя в действительности Уинтроу двигала не сыновняя привязанность и не верность отцу (их он почти совсем не ощущал), а лишь чувство долга. А уж постоянные напоминания Кайла, что-де он должен неустанно шпионить и плести заговоры с целью вновь захватить корабль, вовсе казались ему смехотворными. Ну, то есть, конечно, он не смеялся в открытую. Просто пропускал бредни Кайла мимо ушей, а сам осматривал его болячки и уговаривал съесть черствый хлеб и выпить несвежую воду, ибо других деликатесов пленнику выделено не было. Уинтроу уже понял: спорить с отцом бесполезно, легче просто не слушать. И он покорно кивал, а сам говорил очень мало. Он знал: если попытаться объяснить, что в действительности происходит на корабле и каково их положение, Кайл только придет в ярость. Лучше пусть тешится несбыточными мечтами о том, как вновь захватит «Проказницу», а пиратов повесит на реях… Так для Уинтроу было проще. Все равно скоро они причалят в Бычьем Устье и там, вероятно, встретят судьбу, которая им уготована. Ну и какой смысл бесконечно спорить с отцом, убеждая его принять сложившуюся реальность? Пускай реальность сама его и убеждает. Небось у нее лучше получится…

Подойдя к двери капитанской каюты, Уинтроу постучал. Этта отозвалась, и он вошел. Кеннит лежал с открытыми глазами; он повернул голову навстречу Уинтроу и сказал ему вместо приветствия: