Все вечеринки завтрашнего дня Гибсон Уильям

30. БЛИЗНЯШКИ

Фонтейн провисел почти все послеполуденное время на телефоне, пытаясь сбагрить зловещих японских пупсов Клариссы, обзванивая дилеров по списку в порядке убывания интереса.

Он знал, что так дела не делаются, если хочешь разжиться гарантированной наличкой, но он не был экспертом на кукольном рынке; кроме того, от этих копий "близняшек" у Фонтейна начинались кошмары.

Дилеры в основном хотели дешево купить оптом, чтобы потом набить цену, торгуясь с коллекционерами. Фонтейн пришел к выводу, что если ты коллекционер, то дилеров насылает на тебя матушка-природа — в целях разъяснения, что у тебя, парень, для начала слишком много денег. Но всегда был шанс отыскать прощелыгу, который знает кого-нибудь из числа особых покупателей, к кому стоит обратиться. Вот на что надеялся Фонтейн, когда начал набирать номера телефонов.

Но после восьми бесполезных звонков ему пришлось вести переговоры с этим подонком Эллиотом — Бискайский залив, Флорида, — которого, как он знал, однажды посадили под электронный домашний арест за махинации с фальшивыми Барби. Это было федеральное преступление, а Фонтейн обычно старался избегать подобных людей, но у Эллиота, кажется, имелся выход на покупателя. Хотя подонок, как и следовало ожидать, был уклончив, как черт.

– Состояние товара, — говорил Эллиот. — Три первостепенных пункта в этом деле суть состояние, состояние и еще раз состояние.

– Эллиот, по-моему, они выглядят замечательно.

– "Замечательно" не входит в шкалу оценок НАКАК, Фонтейн.

Фонтейн не был уверен на сто процентов, но подумал, что данное сокращение могло означать лишь Национальную Ассоциацию Коллекционеров Анимированных Кукол.

– Знаешь, Эллиот, я не знаю, как оценивается состояние всех этих штучек-дрючек. Все пальцы на руках и на ногах у них на месте, так? В смысле, эти чертовы твари будто живые, понятно?

Фонтейн услышал, как Эллиот вздыхает. Он ни разу с ним не встречался.

– Мой клиент, — сказал Эллиот, произнося слова медленно, со значением, — помешан на состоянии. Мой клиент хочет, чтобы они были свежайшими. Чтобы они были свежее свежего, упакованные в коробочки. Клиенту нужен новехонький антиквариат.

– Эй, послушай, — сказал Фонтейн, вспомнив, что говорила Кларисса, — эти штуки не бывают нетронутыми, так? Бабушки-дедушки покупали их в качестве… э… суррогатных отпрысков, так? Они были дорогущими экземплярами. Их тискали, ими пользовались.

– Не всегда, — ответил Эллиот. — Самые лакомые кусочки — и у моего клиента есть несколько таких — это копии, заказанные незадолго до безвременной кончины новорожденного внука.

Фонтейн отнял трубку от уха и посмотрел на нее, как на мерзкую тварь.

– Чтоб мне гореть в аду, — прошептал Фонтейн.

– Что ты сказал? — спросил Эллиот. — А?

– Прости, Эллиот, — сказал Фонтейн, вновь поднеся трубку к уху, — меня срочно ждут на другой линии. Я перезвоню. — Фонтейн прервал связь.

Он сидел, нахохлясь, на высоком табурете за стойкой. Наклонился вбок, чтобы еще раз посмотреть на полную сумку "близняшек". Они выглядели отвратительно. Они были отвратительны. Эллиот был отвратителен. Кларисса тоже была отвратительна, но внезапно на Фонтейна накатило мимолетное напряженно-эротичное видение с участием той, с кем он давно уже не имел сексуального контакта. То, что в этой фантазии в буквальном смысле участвовала именно Кларисса, он воспринял как весьма знаменательный факт. То, что эта фантазия тут же вызвала у него полноценную эрекцию, он воспринял как еще более знаменательный факт. Он вздохнул. Оправил штаны.

Жизнь, философски отметил он, штука твердая, как орех.

Сквозь шум дождя, сбегающего по канавкам вокруг его лавки (он починил водостоки), он расслышал неясное, но быстрое щелканье, доносящееся из задней комнаты, и обратил внимание на его особую регулярность. Каждый из этих кликов-щелчков, как он знал, представлял собой очередные часы. Он показал мальчишке, как "открывать" аукционы на ноутбуке — не все эти "Кристи" и "Антикворум", а настоящие, полные жизни, лишенные правил драки-аукционы в сети. А еще он ему показал, как делать "закладки", потому что решил, было бы забавно собирать все то, что понравится парню.

Фонтейн вздохнул снова, на этот раз потому, что не имел ни малейшего понятия, что ему теперь делать с этим мальчишкой. Впустив его однажды по той причине, что ему захотелось — чертовски захотелось — взглянуть поближе на "Жаже Лекультр" военного образца, Фонтейн теперь не смог бы никому объяснить, почему он потом начал подкармливать парня, сводил его в душ, купил ему новые шмотки и показал, как пользоваться шлемом виртуальной реальности. Он не смог бы этого объяснить даже самому себе. Он не был склонен к благотворительности, нет, едва ли, но иногда он ловил себя на том, что будто пытается исправить одно конкретное зло в мире, от которого все пошло вкривь и вкось. В этих попытках Фонтейн никогда не видел реального смысла, ибо то, что следовало исправить, исправлялось совсем ненадолго, а на самом деле вовсе не менялось.

И вот теперь — этот мальчик; вполне может быть, у него какая-то мозговая травма, и наверняка при этом врожденная, но Фонтейн полагал, что беда не имеет первопричины. Могла быть и чистой воды неудача, Фонтейн знал об этом, но гораздо чаще ему приходилось видеть то, как жестокость, пренебрежение или неблагополучные гены прорастают сквозь поколения, сплетаясь, как виноградные лозы.

Он сунул руку в карман своих твидовых штанов, где берег "Жаже Лекультр". Там они лежали в целости и сохранности. Он вынул их и полюбовался, но общий настрой его мыслей помешал минутному развлечению, маленькому удовольствию, которое он надеялся получить.

Ну, как, скажите на милость, в который раз подивился он, как этот парнишка сумел завладеть столь элегантным предметом серьезной коллекции артиллерийского снаряжения?

И еще его поражало мастерство выделки ремешка. Он в жизни не видел ничего даже отдаленно похожего, при том, что ремешок был предельно прост. Ремесленник сел за рабочий стол, взял часы, "ушки" которых были закрыты не пружинными защелками, а намертво приваренными стерженьками нержавеющей стали, неотъемлемыми частями корпуса, и вырезал, и склеил, и прошил вручную чертову прорву полосок черной телячьей кожи. Фонтейн исследовал изнанку ремешка, но на ней ничего не было, никакого торгового знака или подписи.

– Если бы вы могли говорить, — сказал Фонтейн, разглядывая часы.

И что, интересно, они поведали бы, гадал он. История того, как мальчик завладел ими, могла оказаться банальным приключением в их собственной истории. На мгновение он представил часы на запястье какого-нибудь офицера, вышедшего в бирманскую ночь, взрыв осветительного снаряда над холмистыми джунглями, визг обезьян…

Водились ли в Бирме обезьяны? Он твердо знал, что британцы там воевали, когда была изготовлена эта вещица.

Он глянул на исцарапанное зеленоватое стекло, покрывавшее витрину. Вон они, его часы; каждый циферблат — маленькая поэма, карманный музей, поддающийся со временем законам энтропии и случайности. Бьются крохотные механизмы — их драгоценные сердца. Бьются все более устало, как он знал, от удара металла о металл. Он ничего не продавал без ремонта, все вычищал и смазывал. Каждый полученный экземпляр он немедленно относил к молчаливому, чрезвычайно искусному поляку в Окленд, чтобы тот все почистил, смазал и проверил. Он понимал, что делает это совсем не затем, чтобы его товар стал надежнее и лучше, а чтобы быть уверенным в том, что у каждого из маленьких механизмов будет больше шансов на выживание во враждебной по определению Вселенной. Он не стал бы в этом признаваться, но это была чистейшая правда, и он знал об этом.

Он засунул "Жаже Лекультр" обратно в карман и встал с табурета. С отсутствующим видом уставился на стеклянную горку; на полке на уровне глаз, как на выставке, — военные "Нарядные Игрушки" и "Десантник", "рэндалл" 15-й модели — короткий и широкий тесак с зазубренным лезвием и черной рукояткой "микарта". С "Нарядными Игрушками" успели наиграться; тусклый серый металл виднелся сквозь облезлую зеленую краску. "Рэндалл" был прямо с конвейера, даже не заточен, лезвие из нержавеющей стали словно только что от шлифовального ремня. Фонтейну было любопытно: сколько их — ни разу не использованных в бою? Будучи тотемными объектами, они теряли значительную часть комиссионной стоимости, если их затачивали, и у него сложилось впечатление, что ножи имеют обращение почти как некая ритуальная валюта, исключительно для мужского пола. В данный момент в его ассортименте были два таких ножа; вторым был маленький, без эфеса кортик с раздвижным лезвием, который, по слухам, был изготовлен специально для секретных служб США. Ценной меткой у него было имя изготовителя на ножнах, и Фонтейн определял их датировку приблизительно в тридцать лет. Подобные вещи были лишены для Фонтейна особой поэзии, однако он понимал и законы рынка, и умел оценить стоимость предметов. В основном они говорили ему — как и витрина любого магазина списанного армейского вооружения — о мужском страхе и мужской беспомощности. Он стал презирать их, когда однажды увидел глаза умирающего человека, которого застрелил в Кливленде — возможно, в том самом году, когда изготовили один из этих ножей.

Он запер дверь, повесил табличку "ЗАКРЫТО" и вернулся в заднюю комнату. Мальчик сидел в той же позе, в какой он его оставил, лицо скрыто массивным старым шлемом, подключенным к открытому ноутбуку на коленях.

– Эй, привет, — сказал Фонтейн, — как рыбалка? Клюнуло что-нибудь, на что стоит поставить, как думаешь?

Мальчик по-прежнему монотонно кликал одну и ту же клавишу на ноутбуке, шлем слегка колыхался в такт.

– Эй, — сказал Фонтейн, — так ты получишь сетевой ожог.

Он сел на корточки рядом с мальчиком, морщась от боли в коленях. Разок постучал по серому куполу шлема, потом аккуратно стянул его. Глаза мальчика недовольно сверкнули, взгляд устремлен на свет миниатюрных видеоэкранов. Рука его кликнула ноутбук еще несколько раз, после чего замерла.

– Давай посмотрим, что ты там наловил, — сказал Фонтейн, забрав у него ноутбук. Пробежался по клавишам: любопытно было посмотреть, где мальчик мог вставить закладки.

Он ожидал, что это будут веб-страницы аукционов, лоты и описание выставленных часов, но вместо них обнаружил пронумерованные списки изделий, которые были набраны архаичным шрифтом пишущих машинок.

Он изучил один список, потом другой. Почувствовал холод в затылке и на секунду решил, что парадная дверь открыта, но потом вспомнил, что сам ее запер.

– Черт, — сказал Фонтейн, выводя на экран все больше и больше списков, — черт побери, как ты сумел их достать?

Это были банковские счета, конфиденциальные расписки, перечни содержимого депозитных сейфов, стоящих в старых, из кирпича и цемента построенных банках, которые, очевидно, еще имелись в штатах Среднего Запада. Каждый список содержал по меньшей мере одни часы — весьма вероятно, часть чьего-то наследства, и, весьма вероятно, забытую часть.

"Ролекс Эксплорер" в Канзас-Сити. Какая-то разновидность золотого "Патека" в одном из маленьких городков Канзаса.

Он перевел взгляд с экрана на мальчика, четко осознавая, что стал свидетелем криминальной акции.

– Как ты попал в эти файлы? — спросил он. — Это же частная информация! Это невозможно. Это действительно невозможно! Как ты это сделал?

В ответ — только пустота в карих глазах, неподвижно уставленных на него, бесконечная или же совсем лишенная глубины — он не смог бы сказать.

31. ВИД С ЛИФТА, ЕДУЩЕГО В АД

Ему снится огромный лифт, плывущий вниз, пол как в бальной зале старинного лайнера. Стены частично открыты, и он вдруг видит ее, стоящую у перил рядом с вычурным чугунным столбиком-подпоркой, который украшают херувимы и виноградные гроздья, покрытые толстым слоем черной эмали, блестящей, словно пролитые чернила.

Щемящее очертание ее профиля он видит на фоне огромного мрачного пространства, пейзаж островов, темные воды океана, которые их омывают, огни грандиозных безымянных городов кажутся с этой высоты маленькими светлячками.

Лифт, этот бальный зал с сонмом вальсирующих призраков, сейчас невидимых, но ощущаемых как неизбежный гештальт 23, кажется, едет вниз сквозь дни его жизни, в таинственном течении истории, которая приводит его в эту ночь.

Если это действительно ночь.

Он чувствует прикосновение к ребрам простой рукояти клинка сквозь накрахмаленную вечернюю рубашку.

Рукояти оружия, изготовленного искусным мастером; простые, именно простейшие формы дают руке пользователя величайший диапазон возможностей.

То, что устроено слишком изощренно, чересчур сложно, предвосхищает результат действий; предвосхищение результата гарантирует если не поражение, то отсутствие грации.

Так вот, она поворачивается к нему, и в это мгновение становится всем и чем-то намного большим, ибо в тот же миг он понимает, что это сон: и эта огромная клетка, которая едет вниз, и она, что навсегда потеряна. Он открывает глаза и видит ничем не примечательный потолок спальни на Русском Холме.

Он лежит вытянувшись поверх солдатского одеяла из серой овечьей шерсти в своей серой фланелевой рубашке с запонками из платины, черных штанах, черных шерстяных носках. Руки сложены на груди, будто средневековый горельеф — рыцарь на крышке собственного саркофага, — а телефон все звонит.

Он прикасается к одной из запонок, чтобы ответить.

– Еще не слишком поздно, я надеюсь, — говорит голос.

– Поздно для чего? — спрашивает он, не шевелясь.

– Мне необходимо вступить с вами в контакт.

– Все еще необходимо?

– Теперь особенно.

– Почему, интересно?

– Времени в обрез.

– Времени? — и перед ним снова пейзаж, виденный из огромной клетки, едущей вниз.

– Разве вы не чувствуете? Ведь ваша любимая поговорка "нужно быть в нужном месте в нужное время". Вы с вашим "ожиданием развития событий" — неужто этого не чувствуете?

– Я не работаю на достижение результата.

– Работаете, — говорит голос, — в конце концов, вы несколько раз достигали нужных мне результатов. Вы сами и есть результат.

– Нет, — говорит человек, — я просто знаю место, где я должен быть.

– В ваших устах это звучит так просто. Жаль, что это не так просто для меня.

– Возможно, — говорит человек, — вы наркоман и пристрастились к сложности.

– В буквальном смысле, — говорит голос. Человек представляет несколько квадратных дюймов электросхем на спутнике, через которые голос доходит до него. Это самая крохотная и самая дорогая собственность. — В наши дни все завязано на сложности.

– Все в мире связано только вашей волей, — говорит человек, закидывая руки замком на затылок. Пауза.

– Было время, — наконец решается голос, — когда я считал, что вы ведете со мной игру. Что все ваши штучки вы придумали специально для меня. Чтобы действовать на меня. Или чтобы развлекать меня. Не давать угаснуть моему интересу. Чтобы заручиться моим покровительством.

– Я никогда не нуждался в вашем покровительстве, — мягко говорит человек.

– Да, полагаю, вы не нуждались, — продолжает голос, — но всегда будут люди, которым необходимо, чтобы и еще кое-кто не нуждался, и будут платить за это хорошие деньги. Но что правда, то правда: я считал вас просто наемником, возможно, наемником с четко выраженной философией, однако я считал, что философия ваша не более чем метод, который вы разработали, чтобы быть интересным, выделяться из толпы.

– Там, где я, — говорит человек пустому серому потолку, — там нет толпы.

– О, толпа есть, и какая! Талантливая молодежь, по приказу добивающаяся гарантированных результатов. Брошюры. У них есть брошюры. И строки, между которыми можно читать. Чем вы занимались, когда я вам позвонил?

– Видел сон.

– Мне трудно представить, что вам снятся сны. Сновидение было приятным?

Человек задумчиво смотрит в пустоту серого потолка. Он боится вновь увидеть строго очерченный профиль. Он закрывает глаза.

– Мне снился ад, — говорит человек.

– На что это было похоже?

– Лифт, идущий вниз.

– Господи Иисусе, — говорит голос, — такая поэзия… На вас не похоже.

Еще пауза.

Человек садится на кровати. Гладкая, темная полировка паркета холодит его ноги сквозь черные носки. Он проделывает серию особых упражнений, которые не требуют видимых телодвижений. Его плечи слегка затекли. Он слышит, как невдалеке проезжает машина, звук шин по мокрой мостовой.

– В данный момент я нахожусь недалеко от вас, — прерывая молчание, говорит голос, — я в Сан-Франциско.

Теперь молчит человек. Он продолжает свои упражнения, вспоминая кубинский пляж, где много десятков лет тому назад ему впервые показали комплекс этих упражнений. Его учителем в тот памятный день был мастер аргентинской школы борьбы на ножах, которую единодушно объявили вымыслом самые авторитетные специалисты в области боевых искусств.

– Сколько времени прошло с тех пор, — задает вопрос голос, — как мы виделись в последний раз?

– Несколько лет, — говорит человек.

– Полагаю, мне нужно с вами увидеться, прямо сейчас. Очень скоро должно случиться нечто экстраординарное.

– Вот как, — говорит человек, злорадная улыбка мелькает на его лице, — вы что, собрались уйти на покой?

В ответ слышен смех, передающийся тайными проходами микроскопического города на геосинхронной орбите.

– Не настолько экстраординарно, нет. Просто определенную узловую структуру вскоре ждут глобальные перемены, а мы находимся вблизи эпицентра.

– Мы? Мы не связаны никакими текущими обязательствами.

– В физическом смысле. В географическом. Это случится здесь.

Человек переходит к завершающей фазе своих упражнений, мысленно видя вспотевшее лицо учителя во время их первого урока.

– Зачем вы ходили на мост прошлой ночью?

– Мне нужно было подумать, — говорит человек и встает с кровати.

– Что вас туда потянуло?

Память. Потеря. Призрак из плоти на Маркет-стрит. Волосы, пахнущие сигаретным дымом. Ее свежие губы холодят его губы и раскрываются чудесным теплом.

– Ничего, — отвечает он, его руки смыкаются, ловя пустоту.

– Пора повидаться, — говорит голос. Руки раскрываются. Отпустив пустоту.

32. МЕНЬШИЕ БРАТЬЯ

В задней части фургона скопилось на четверть дюйма воды, прежде чем кончился дождь.

– Картон, — сказала Тессе Шеветта.

– Картон?

– Нам нужно найти картон. Сухой. Коробки, любые. Берешь, раскрываешь, кладешь на пол в два слоя. Будет сухо. Вполне.

Тесса включила карманный фонарик и посмотрела еще раз.

– Мы что, собираемся спать в этой луже?

– Как маргиналы, — сказала Шеветта.

Тесса выключила свет, развернулась, глядя назад.

– Слушай, — сказала она, указывая фонариком, — по крайней мере, больше не льет вниз. Пошли обратно на мост. Найдем паб, поедим чего-нибудь, об остальном подумаем позже.

Шеветта ответила, что идея прекрасна — вот только Тессе не стоит таскать с собой "Маленькую Игрушку Бога" или как-то иначе записывать события этого вечера, — и Тесса согласилась.

Они бросили фургон на парковке и пошли вдоль Эмбаркадеро, мимо колючей проволоки и баррикад, которые закрывали подходы (неэффективно, как знала Шеветта) к руинам, оставшимся от пирсов. Там, в тени, стояли наркоторговцы, и по пути на мост подругам предложили "скорость", "винт", травку, опиум и "плясуна". Шеветта объяснила, что эти дилеры не слишком удачливы, чтобы занять и удержать местечко поближе к мосту. Такие местечки были лакомым кусочком, и наркодилеры с Эмбаркадеро медленно двигались либо в сторону особой зоны, либо прочь от нее.

– А как они конкурируют? — спросила Тесса. — Они что, дерутся?

– Нет, — сказала Шеветта, — это же рынок, верно? Те, у кого хороший товар, хорошие цены, — те… ну, в общем, клиенты хотят иметь дело с ними. Кто-то явился с плохим товаром — плохие цены, клиенты его посылают подальше. Но когда здесь живешь, видишь их каждый день, всю эту дрянь; если они подсядут на свое же дерьмо, то рано или поздно им конец. Докатятся до того, что сами будут торчать здесь на задворках, а потом ты их просто больше не увидишь.