Чужестранка. Книга 1. Восхождение к любви Гэблдон Диана

— Тебе не надо бояться встречи с другими, Клэр. Они будут подшучивать над тобой, но не очень. Выше голову. — Он приподнял мне подбородок, а я куснула его за пальцы — сильно, но не глубоко.

— Ой! — Он отдернул пальцы. — Поосторожней, милая, ты же не знаешь, где они побывали.

Он оставил меня, посмеиваясь, и ушел завтракать.

У него вполне может быть хорошее настроение, горько подумала я. Если ему хотелось отомстить, он удовлетворил вчера вечером свою месть сполна.

Это был отвратительный вечер. Моя вынужденная уступчивость улетучилась после первого же удара ремнем по телу. Последовала короткая, но яростная борьба, стоившая Джейми разбитого в кровь носа, трех великолепных царапин на щеке и глубоко укушенного запястья. Не удивительно, что после этого он едва не задушил меня засаленными килтами, прижал мне спину коленом и отхлестал как надо.

Но Джейми, проклятие его черной шотландской душе, оказался прав. Мужчины поздоровались со мной сдержанно, однако вполне по-дружески; враждебность и пренебрежение предыдущего вечера исчезли без следа.

Когда я накладывала на тарелку яйца у буфета, ко мне подошел Дугал и отеческим жестом обнял меня за плечи. Его борода кольнула меня в ухо, пока он конфиденциально рокотал:

— Надеюсь, Джейми не был с вами слишком груб прошедшей ночью, девочка. Крик стоял такой, словно вас убивали.

Я вспыхнула и отвернулась, чтобы он этого не заметил. После противных замечаний Джейми я решила во время трапезы не проронить ни слова.

Дугал обратился к Джейми, который сидел за столом, поглощая хлеб с сыром:

— Послушай, парень, совсем не следовало бить девочку чуть не до полусмерти. Небольшой памятки было бы вполне достаточно.

Он крепко шлепнул меня пониже спины в порядке иллюстрации и я сморщилась от боли, сердито глянув на Дугала.

— Исполосованный зад ни у кого ещё не болел без передышки, — высказался Мурта с набитым хлебом ртом.

— В самом деле, — улыбнулся Нед. — Присаживайтесь, милочка.

— Благодарю вас, я постою, — с достоинством ответила я и вызвала этим громовый хохот всех мужчин. Джейми благоразумно отвел от меня взгляд и с преувеличенным старанием принялся резать сыр.

Добродушные шутки продолжались весь день, и каждый из мужчин нашел повод шлепнуть меня по заднице с полным при этом сочувствием. В общем, все оказалось терпимо, и я невольно вынуждена была признать, что Джейми прав, хотя мне по-прежнему хотелось его придушить.

Поскольку о том, чтобы присесть, не могло быть и речи, я все утро занималась маленькими домашними делами — подшивала подол, пришивала пуговицы и так далее. Делать это можно было на подоконнике под тем предлогом, что для шитья надо побольше света. После ленча, который я съела стоя, мы все разошлись по комнатам отдыхать. Дугал решил, что мы дождемся наступления темноты и тогда двинемся в Баргреннан — место нашей следующей остановки. Джейми последовал за мной в нашу комнату, но я захлопнула дверь у него перед носом. Пусть поспит на полу.

Прошедшей ночью он повел себя с определенным тактом, надев свой ремень после окончания экзекуции и немедленно удалившись из комнаты. Вернулся он через час, когда я уже погасила лампу и легла в постель, причем у него хватило ума не пытаться лечь рядом со мной. Некоторое время он вглядывался в темноту, где я лежала неподвижно, потом глубоко вздохнул, расстелил свой плед и заснул на полу у двери.

Слишком обозленная, униженная и не имеющая даже чисто физической возможности уснуть, я так и пролежала большую часть ночи без сна, то думая о словах Джейми, то борясь с желанием подойти и лягнуть его в самое чувствительное место.

Если бы я могла быть объективной (а я как раз не могла!), то, наверное, признала бы, что он прав, говоря о моем несерьезном восприятии серьезных вещей. Ошибался он в другом: так получалось не потому, что жизнь там, где я жила — не важно, где именно, — менее опасна. На деле все обстояло как раз наоборот.

Время, в которое я попала, все еще оставалось для меня нереальным во многих отношениях. Нечто вроде пьесы на движущихся подмостках. По сравнению с картинами массовых механизированных военных действий, которые мне пришлось не только видеть, но и пережить, здешние маленькие сражения с небольшим количеством участников, вооруженных саблями и мушкетами, выглядели скорее живописными, нежели угрожающими.

У меня сместился масштаб восприятия вещей. Человек, убитый из мушкета, был так же мертв, как и тот, которого убило снарядом мортиры. Разница состояла в том, что снаряд убивал не одного конкретного человека, а сразу многих, в то время как из мушкета стрелял определенный человек, который мог видеть глаза того, в кого он целится. Как мне представлялось, это было убийство, а не война. Сколько людей принимает участие в войне? Достаточно, вероятно, для того, чтобы каждый из них не видел перед собою каждого. Но ведь и здесь определенно шла война — или по крайней мере серьезное сражение — для Дугала, Джейми, Руперта, Неда. Даже маленький Мурта с его крысиным личиком имел основания быть жестоким независимо от его природных склонностей.

Что же это за основания? Один король предпочтительнее другого? Ганноверы или Стюарты? Для меня это было не больше чем имена в таблице на стене в школе. Что они значили по сравнению с таким немыслимым злом, как гитлеровский рейх? Для тех, кто жил при этих королях, разница, наверное, была существенна, но мне она казалась тривиальной, незначительной. Однако может ли право жить по собственному усмотрению считаться незначительным когда бы то ни было? Разве борьба за выбор собственной судьбы менее значительна, нежели необходимость остановить большое зло?.. Я обеспокоенно задвигалась и осторожно потерла наболевшие ягодицы. Глянула на Джейми, свернувшегося в клубок возле двери. Он дышал ровно, но неглубоко; возможно, тоже не мог уснуть. Я надеялась, что это так.

Вначале я была склонна воспринимать все это несчастное злоключение как мелодраму; подобные вещи не имеют места в реальной действительности. Я испытала немало потрясений с тех пор, как прошла сквозь камень на холме, но худшее из них испытано мною вчера днем.

Джек Рэндолл, так похожий и так ужасающе непохожий на Фрэнка. Его прикосновение к моей груди внезапно соединило мою прежнюю жизнь и нынешнюю, соединило разделенные реальности словно ударом молнии. И так появился Джейми — его лицо, скованное страхом, в окне комнаты Рэндолла, а потом это же лицо, искаженное гневом, когда мы кричали друг на друга на обочине, потом — сведенное болью после моих слов.

Джейми. Джейми реален, все в порядке, реален как ничто другое для меня, даже Фрэнк и моя жизнь в 1945 году. Джейми, нежный любовник и вероломный негодяй.

Возможно, в этом и заключалась проблема. Джейми заполонил мои чувства настолько, что его окружение казалось почти несущественным. Но я больше не могла пренебрегать этим окружением. Мое безрассудство едва не погубило Джейми, и теперь страх подступил к горлу при мысли о том, что я могла, его потерять. Я села в постели, намереваясь пойти и разбудить его, сказать ему, чтобы он пришел ко мне на кровать. Но едва я всем весом опустилась на результаты его рукоприкладства, как тотчас изменила свое намерение и со злостью перевернулась снова на живот.

Так и прошла ночь в метаниях между приступами ярости и философствованием, совершенно измучив меня. Зато теперь я проспала всю вторую половину дня и полусонная спустилась, чтобы съесть легкий ужин, когда Руперт разбудил меня перед наступлением темноты.

Дугал, без сомнения, скорчил недовольную мину, когда пришлось выложить денежки, но лошадь для меня все же приобрел. Здоровенное животное нескладного сложения, но с добрыми глазами; я немедленно дала своему новому коню кличку Фистл[34].

Я как-то не подумала заранее, каково это ехать верхом после внушительной порки. Теперь я неуверенно поглядывала на твердое седло на спине у Фистла, осознав, чту мне предстоит. Толстый плащ вдруг хлопнулся на седло, и блестящие крысиные глазки Мурты подмигнули мне заговорщически из-за спины коня. Я решила, что по крайней мере стану страдать с гордым молчаливым достоинством, и, стиснув челюсти, взгромоздилась в седло.

Казалось, среди мужчин образовался негласный заговор галантности: они останавливались облегчиться через небольшие промежутки времени, давая мне таким образом возможность ненадолго спешиться и тайком почесать ноющий афедрон. Время от времени кому-то требовалось попить, что также требовало моей остановки, потому что бутылки с водой вез Фистл.

Таким вот манером мы и передвигались некоторое время, но боль делалась все сильнее, заставляя меня непрерывно ерзать в седле. В конце концов я решила послать к черту полное достоинства страдание: просто необходимо было на время слезть на землю. Я остановила своего скакуна и спешилась. Сделала вид, что осматриваю левую переднюю ногу лошади, пока остальные собрались вокруг меня.

— Камень попал в подкову, — соврала я. — Я его вынула, но лошади, пожалуй, стоит пройтись без груза. Не хочется, чтобы она захромала.

— Да, это нам ни к чему, — согласился Дугал. — Ладно, пройдитесь немного, но кто-нибудь пускай останется с вами. Дорога здесь вроде бы спокойная, но я не хочу, чтобы вы шли одна.

Джейми немедленно спрыгнул с седла.

— Я пойду вместе с ней, — сказал он спокойно.

— Хорошо. Только не слишком задерживайтесь, мы должны попасть в Баргреннан до рассвета. Остановимся в «Красном Кабане», хозяин нам друг.

Взмахом руки он подал знак остальным, и они пустились вперед быстрой рысью, обдав нас пылью.

Несколько часов мучений в седле не улучшили моего настроения. Пускай его идет рядом со мной, я буду не я, если заговорю с этим садистом, с этой жестокой скотиной!

Он не выглядел особенно жестоким при свете взошедшего месяца, но я ожесточила свое сердце и ковыляла вперед, стараясь не смотреть на него.

Вначале мои наболевшие мышцы протестовали против нелегкого упражнения, но через полчаса идти стало легче.

— Завтра ты почувствуешь себя лучше, — как бы вскользь заметил Джейми. — Но послезавтра сидеть будет еще неприятно.

— Откуда бы, интересно знать, эти особые познания? — Я метнула в его сторону огненный взгляд. — Тебе часто приходилось пороть людей?

— Никоим образом, — невозмутимо ответил он. — Это я сделал впервые. Просто я имею определенный опыт другого рода.

— Ты? — уставилась я на него, не в состоянии представить себе, что кто-то мог выпороть эту ходячую башню из мышц и сухожилий.

Он рассмеялся моему удивлению.

— Когда я был поменьше, Саксоночка. Ремень гулял по, моей заднице несчетное количество раз, начиная с восьми лет и до тринадцати. К тому времени я перерос отца, и ему стало несподручно нагибать меня над перекладиной забора.

— Твой отец бил тебя?

— Да, частенько. Школьный учитель тоже, конечно, а время от времени Дугал или еще кто-то из дядьев, в зависимости от того, где я жил и что натворил.

Все это казалось мне весьма интересным, несмотря на мое решение не обращать на него внимания.

— И что же ты такого делал?

В тихом ночном воздухе снова прозвучал его негромкий заразительный смех.

— Ну, всего не упомнишь. В общем, получал я по заслугам. Не помню, чтобы отец выпорол меня хоть раз не за дело.

С минуту он шел молча, задумавшись.

— М-мм, однажды мне попало за то, что я бросал камнями в цыплят, потом за то, что я гонял коров, они перепугались и не давали их доить… Еще раз, помню, за то, что съел варенье с пирогов, а пироги оставил так. Н-ну, выпустил лошадей из конюшни, забыл запереть ворота. Сжег солому с голубятни — это вышло нечаянно, то есть неумышленно. Терял школьные учебники, это уже умышленно…

Он замолчал и пожал плечами, когда я невольно расхохоталась.

— Самые обычные вещи. Еще чаще мне доставалось за то, что не вовремя раскрывал рот. — Он фыркнул от смеха, вспомнив еще о чем-то. — Один раз моя сестра Дженни разбила кувшин. Это я разозлил ее. Дразнил, она потеряла терпение и запустила в меня кувшином. Отец вошел и спросил, кто это сделал. Дженни испугалась и ничего не сказала, только посмотрела на меня широко раскрытыми испуганными глазами, они у нее голубые, как у меня, но красивее, с густыми черными ресницами. — Джейми снова пожал плечами. — Ну, я и сказал, что кувшин разбил я.

— Это было очень благородно с твоей стороны, — съехидничала я. — Твоя сестра, наверное, была тебе очень благодарна.

— Да, наверное, была бы. Но дело-то в том, что отец все время стоял за приоткрытой дверью и видел, как оно было на самом деле. Он выпорол сестру за разбитый кувшин, а мне досталось вдвое — за то, что дразнил ее, и за то, что соврал.

— Это же несправедливо!

— Наш отец не всегда был ласков, но обычно он был справедлив, — невозмутимо возразил Джейми. — Он сказал, что правда есть правда и люди должны отвечать за свои поступки, а это верно. — Он покосился в мою сторону. — Но он еще добавил, что я поступил по-доброму, приняв на себя вину, поэтому он предлагает мне наказание на выбор — либо вытерпеть порку, либо остаться без ужина. — Джейми снова засмеялся, покачав головой. — Он меня хорошо знал. Я, разумеется, предпочел порку.

— Да уж, ты не что иное, как ходячий аппетит, — заметила я.

— Да, — согласился он без всякой обиды. — Я всегда этим отличался. Ты тоже, обжора ты этакий, — обратился он к своему коню. — Погоди немного, пока остановимся отдохнуть.

Конь то и дело тянул морду к пучкам травы на обочине, и Джейми дернул повод.

— Да, отец у нас был справедливый, — продолжал он. — И сознавал это, хотя в то время я, конечно, этого не понимал. Он не заставлял меня дожидаться наказания, а наказывал сразу после проступка или же как только узнавал о нем. И всегда делал так, чтобы я знал, за что получаю трепку, но разрешал мне при разборе дела поспорить с ним, если я хотел.

Так вот ты какой, подумала я. Этакий обезоруживающий хитрец. Я сомневалась, что ему удастся умилостивить меня, вывернувшись при первой возможности наизнанку, но пусть его постарается.

— Удавалось тебе когда-нибудь победить в таком споре? — спросила я.

— Нет. Обычно случай был предельно ясен, и обвиняемый сам свидетельствовал против себя. Но иной раз мне удавалось смягчить приговор. — Он почесал нос. — Я ему один раз сказал, что бить сына — самый непросвещенный способ помочь ему выбрать жизненную дорогу. Он ответил, что разума у меня не больше, чем у столба, возле которого я стою, дай Бог, чтобы столько-то было. Что уважение к родителям — один из краеугольных камней просвещенного поведения и что, пока я этого не усвою, придется мне пялить глаза на пальцы собственных ног, в то время как мой варвар-родитель хлещет меня по заднице.

На этот раз я рассмеялась вместе с ним. Мирно было на дороге, стояла та самая абсолютная тишина, какая бывает, когда находишься вдали от всех людей. Тишина, которой почти не встретишь в мое многолюдное время, когда машины повсюду распространили влияние человека, — ведь один человек в машине производит столько же шума, сколько целая толпа людей. А тут единственные звуки — это шорох травы, редкий вскрик ночной птицы да мягкий топот конских копыт по пыльной дороге.

Теперь, когда наболевшие мышцы расслабились во время движения, идти мне стало уже намного легче. Несколько остыли и расслабились и мои обостренные чувства в то время, как я слушала забавные и беспощадные по отношению к самому себе рассказы Джейми.

— Мне, конечно, не нравилось, когда меня били, но, если у меня оказывался выбор, я предпочитал, чтобы наказывал меня отец, а не школьный учитель, который в школе не порол нас по заду, но хлестал ремнем по ладони. Отец говорил, что, если он отхлещет меня по ладони, я не смогу управляться с домашней работой, а после порки по заднице мне не придется сидеть и лодырничать. Учителя у нас в школе сменялись что ни год, не выдерживали подолгу и либо начинали фермерствовать, либо уезжали в более богатые края. Платили школьным учителям мало, все они были худые и голодные. Только один был толстый, но я думаю, он был не настоящий школьный учитель. Выглядел он как переодетый священник.

Я припомнила пухлого маленького отца Бэйна и усмехнулась в знак согласия.

— Одного я особенно запомнил, — говорил Джейми, — потому что он ставил тебя перед классом с вытянутой вперед рукой и читал длинную нотацию обо всех твоих провинностях, прежде чем начать, и продолжал ее в промежутках между ударами. Я, бывало, стою перед ним с вытянутой рукой, испытываю жгучую боль и молюсь об одном — чтобы он перестал болтать языком и поскорее закончил дело, пока я не потерял присутствие духа и не заревел.

— Я полагаю, что именно этого он и добивался, — вставила я, испытывая к нему сочувствие вопреки моей воле.

— О да, — отозвался он без колебаний. — Мне понадобилось некоторое время, чтобы это понять, но когда я понял, то по своему обыкновению не удержал язык за зубами. — Он вздохнул.

— И что из этого вышло? — поинтересовалась я уже без всякой внутренней злости.

— Однажды он решил наказать меня за то, что я никак не привыкал писать правой рукой, а все левой. Хлестнул меня три раза, растянул это почти на пять минут, ублюдок, и принялся твердить мне, прежде чем продолжать, что я глупый, ленивый, упрямый мальчишка, неотесанная деревенщина и так далее. Рука у меня горела, потому что он проделывал это уже второй раз за день, и было мне страшно оттого, что дома меня ждет хорошая порка. Такое у нас водилось обыкновение: если мне попадало в школе, то дома мне всыпали сразу, как я приходил; отец считал учение самым важным делом. Словом, как бы там ни было, но я потерял терпение.

Неосознанным движением он обмотал повод вокруг левой руки, словно хотел защитить чувствительную ладонь. Помолчал и глянул на меня.

— Я редко теряю самообладание, Саксоночка, и обычно раскаиваюсь, если это происходит.

Это, пожалуй, уже было близко к извинению.

— Раскаивался ли ты тогда?

— Я тогда сжал кулаки и посмотрел на него снизу вверх — он был высокий сухопарый парень лет, я думаю, двадцати, но мне-то он казался старым — и сказал: «Я вас не боюсь, и плакать вы меня не заставите, бейте как хотите!» — Джейми сделал глубокий вдох, потом выдохнул. — Это, конечно, было ошибкой говорить ему такое, пока он ещё держит в руке ремень.

— Можешь не продолжать, — сказала я. — Он ведь постарался доказать тебе, что ты ошибаешься?

— Вот именно, постарался, — кивнул Джейми, темный силуэт его головы вырисовывался на фоне покрытого облаками неба. Слово «постарался» он выговорил с мрачным удовлетворением.

— Он не добился своего?

Темная голова качнулась из стороны в сторону.

— Нет, не добился. Он не заставил меня заплакать. Зато заставил пожалеть, что я не промолчал.

Он умолк и повернулся лицом ко мне. В эту минуту в облаках появился просвет и лунный луч обвел позолотой контуры его щек и подбородка, как у одного из архангелов Донателло.

— Когда Дугал описывал тебе мой характер, он, возможно, упоминал, что я иногда бываю немного упрям?

Удлиненные глаза сверкнули — скорее как у Люцифера, чем как у архангела Михаила.

— Мягко сказано, — засмеялась я. — Насколько я помню, он говорил, что все Фрэзеры невероятно упорны, а ты самый упорный из всех. Впрочем, — добавила я суховато, — я сама наблюдала кое-что в этом роде.

Он улыбнулся и, прихватив покрепче поводья, стал обводить наших лошадей вокруг большой лужи.

— Мм-ф, ну, я не могу сказать, что Дугал не прав, — заговорил он, преодолев препятствие. — Но если я и упорствую, то совершенно честно. Мой отец был таким же, и время от времени мы с ним вступали в противоречие, преодолеть которое можно было, только применив силу. Тогда-то мне и приходилось перегибаться через перекладину забора.

Внезапно моя лошадь заржала и фыркнула; Джейми быстро протянул руку и ухватил ее под уздцы.

— Хуш! Успокойся… успокойся, животинка!

Его собственный конь, менее пугливый, только дернулся и мотнул головой.

— В чем дело? — Я ничего не видела, хотя пятна лунного света испещряли дорогу и поле. Впереди виднелся сосновый лесок, и лошади почему-то не склонны были к нему приближаться.

— Не знаю. Постой здесь и не шуми. Садись верхом на свою лошадь и подержи мою. Если я крикну тебе, отпускай поводья и скачи.

Голос у Джейми был негромкий и ровный, он успокаивал меня так же, как лошадей. Что-то бормотнув лошади и шлепнув ее ладонью по шее, чтобы подогнать поближе ко мне, он с кинжалом в руке нырнул в заросли вереска.

Я насторожила глаза и уши, стараясь распознать, что же все-таки беспокоит лошадей: они то и дело переступали с ноги на ногу, уши торчком, хвосты подергиваются от возбуждения. От облаков к этому времени остались лишь клочья, уносимые ветром; тонкие их нити порой прочерчивали лик сияющего полумесяца. Несмотря на то что было светло, я ничего не сумела разглядеть ни на дороге, ни в зловещей на вид роще.

Час был поздний, а дорога неподходящая для разбойников, если таковые вообще встречались в горной Шотландии: здесь не так много путников, на которых стоило бы устраивать засады.

Роща была темная, но не тихая. Сосны о чем-то перешептывались, миллионы иголок омывались ветром. Сосны — деревья очень древние и такие загадочные в темноте. Голосеменные растения, носители шишек, разбрасыватели крылатых семян, они куда старше и крепче, нежели дубы или осины с их мягкой листвой и ломкими ветвями. Подходящее обиталище для призраков и злых духов, о которых рассказывает Руперт.

Это только ты можешь довести себя до страха перед деревьями, пускай даже их много, ругала я себя. Но куда подевался Джейми, в конце-то концов?

Рука, коснувшаяся моего бедра, заставила меня вскрикнуть, точно перепуганная летучая мышь — тоненьким пискливым голоском, что было вполне объяснимо: горло у меня перехватило от страха. Даже узнав Джейми, я, в неудержимом и бесконтрольном гневе, порожденном безумным страхом, ударила его в грудь.

— Не подкрадывайся ко мне так!

— Тихо, — предостерег он. — Идем со мной.

Бесцеремонно стащил меня с седла, поставил на землю, быстро привязал лошадей — они тревожно заржали, когда он повлек меня за собой в высокую траву.

— Да что там такое? — прошипела я, на каждом шагу спотыкаясь о корни и камни.

— Потише. Не разговаривай. Смотри себе под ноги, ступай по моим следам и остановись, когда я до тебя дотронусь.

Медленно и более или менее тихо мы пробирались к сосновой роще. Под деревьями было темно, лишь немногие пятна света видны были на подстилке из опавших иголок. Даже Джейми не мог передвигаться совсем бесшумно, но шорох сухих игл под ногами терялся в шуме живых колючих ветвей над головой.

Ковер хвои неожиданно сменился массивным выступом гранита. Джейми пропустил меня вперед и показывал, куда ставить руки и ноги при подъеме на каменный склон. Наверху оказалась ровная небольшая площадка, достаточная, чтобы двоим улечься рядом. Джейми приблизил губы к моему уху:

— Тридцать футов спереди и справа от нас. На полянке. Ты их видишь?

Я их не только увидела, но и отлично услышала. Волки, небольшая стая, животных восемь или десять. Воя не было. Добыча лежала в тени, что-то темное, с торчащей вверх ногой, тощей и вздрагивающей оттого, что зубы теребили тушу. Порой было слышно глухое ворчание, порой тявкал детеныш, которого оттеснили от куска, пожираемого взрослым волком, — все это под звуки удовлетворенного чавканья и хруст костей.

Когда глаза мои привыкли к этой сцене, неровно освещаемой месяцем, я разглядела в тени под деревьями распростершиеся на земле косматые тела полностью насытившихся волков. Пятна серой шерсти виднелись там и сям, возле добычи все еще шла возня в поисках оставленного теми, кто наелся в числе первых, вкусного кусочка.

Неожиданно в пятне света появилась широколобая, желтоглазая и остроухая голова. Волк издал негромкий угрожающий звук, нечто среднее между воем и рычанием, и под деревьями тотчас наступила тишина.

Шафрановые глаза, казалось, смотрели прямо на меня. В позе животного не было ни страха, ни любопытства, он просто заметил меня. Джейми дотронулся до моей спины, предупреждая, чтобы я не двигалась, но я и не испытывала желания бежать. Мне думалось, что я могла бы смотреть водку в глаза часами, но она — я была уверена, что это самка, не знаю почему, — только передернула ушами и вернулась к своей трапезе.

Мы еще несколько минут смотрели на животных, таких умиротворенных в рассеянном лунном свете. Потом Джейми, тронув меня за руку, дал понять, что пора уходить.

Он держал меня под руку и поддерживал, пока мы пробирались сквозь деревья к дороге. Впервые после того, как он освободил меня из Форт-Уильяма, я по доброй воле позволила ему дотронуться до меня. Все еще завороженные видом волков, мы почти не разговаривали, но уже чувствовали себя друг с другом свободно и легко.

Так мы и шли, а я, вспоминая истории, которые он мне рассказывал, не могла не восхищаться проделанной им работой. Без единого слова прямого объяснения или извинения он сообщил мне все, что хотел: я дал тебе такой же урок справедливости, какие получал сам. Я был милосерден, насколько мог. Я не мог избавить тебя от боли и унижения, но я поделился с тобой своими страданиями и унижениями, чтобы тебе легче было перенести твои.

— Ты сильно переживал это? — спросила я. — Я имею в виду, когда тебя били? Или относился к наказанию легко?

Он слегка сжал мою руку, прежде чем отпустить ее.

— Я сразу забывал. В большинстве случаев. За исключением последнего раза. Тут мне понадобилось время.

— Почему?

— Да как тебе сказать? С одной стороны, потому что мне было шестнадцать и я считал себя взрослым. С другой… меня очень жестоко наказали.

— Можешь не рассказывать, если тебе не хочется, — сказала я, заметив его колебания. — Тяжелая история?

— Далеко не такая тяжелая, как сама порка, — засмеялся он. — Нет, я не прочь рассказать. Просто она длинная.

— Но и до Баргреннана еще далеко.

— Верно. Тогда ладно. Ты помнишь, я тебе говорил, что провел в замке Леох целый год, когда мне было шестнадцать лет? Такая была договоренность между Коламом и моим отцом —чтобы я получше познакомился с кланом моей матери. Два года я жил у Дугала, а потом поехал на год в замок учиться хорошим манерам, латыни и тому подобным вещам.

— Понятно. А я все думала, как же ты попал туда.

— Да, вот таким путем. Для своего возраста я был рослый и здоровый. Уже тогда хорошо владел мечом и с лошадьми управлялся лучше многих.

— К тому же отличался скромностью, — заметила я.

— He слишком. Самоуверенный до чертиков и куда более скорый на язык, чем сейчас.

— Разум научит сдержанности, — снова вставила я.

— Все может быть, Саксоночка. Тогда я заметил, что некоторые мои замечания смешат людей, и я стал делать их как можно чаще, не слишком заботясь о том, что я говорю и кому. Иной раз я бывал жесток, особенно со своими ровесниками, и не считал нужным сдерживаться, когда в голову приходило что-нибудь остроумное, как я считал.

Он посмотрел на небо, чтобы определить время. Небо потемнело, потому что луна зашла. Низко над горизонтом я разглядела Орион — и на душе потеплело, словно при виде старого доброго знакомого.

— Но однажды я зашел чересчур далеко. С двумя другими парнишками я шел по коридору и на другом его конце увидел мистрисс Фиц-Джиббонс. Она несла большую корзину, размером чуть ли не с нее самое, и забавно переваливалась на ходу. Ты же знаешь, как она выглядит теперь, тогда она была ненамного меньше. — Он в смущении почесал нос. — Ну, я и сделал несколько замечаний по поводу ее внешности, не слишком любезных, хоть и смешных. Во всяком случае, моих приятелей они развеселили. Я не сообразил, что их могла отлично услышать и мистрисс Фиц.

Я вспомнила внушительную хозяйку замка Леох. Мне доводилось видеть ее только в добром настроении, однако она была не похожа, на человека, который позволит себя задевать безнаказанно.

— Что же она сделала?

— Тогда ничего. Я и не знал, что она услышала мою болтовню, пока на следующий день во время собрания в Холле она не рассказала об этом Коламу.

— О Боже!

Я знала, как высоко ценит Колам свою домоправительницу, и не думала, что он кому бы то ни было мог спустить непочтительность по отношению к ней.

— Ну и что произошло?

— То же самое, что с Лаогерой, или почти то же самое. — Джейми хихикнул. — Я был ужасно какой смелый, встал и заявил, что выбираю наказание кулаками. Я старался держаться спокойно и по-взрослому, но сердце у меня колотилось, как кузнечный молот, и я почувствовал ужасную слабость, когда взглянул на ручищи Энгуса. Они у него точно каменные и огромные. В зале кое-кто рассмеялся; я тогда не был такой высокий, как теперь, а весил вдвое меньше. Энгус мог бы мне голову сшибить одним ударом. Как бы то ни было, Колам и Дугал оба нахмурились, но я подумал, им на самом деле приятно, что я смело выступил со своей просьбой. Тут Колам сказал, что нет, раз я вел себя как мальчишка, меня и наказать надо соответственно. Он кивнул, и, прежде чем я рыпнулся, Энгус уложил меня себе поперек колена, задрал мне килт и отхлестал своим ремнем при всем честном народе.

— Ох, Джейми!

— Да уж! Ты, наверное, заметила, что Энгус здорово знает свое дело? Он дал мне пятнадцать горячих, и я до сих пор могу точно показать, по какому месту пришелся каждый удар. — Он передернул плечами при этом воспоминании. — Отметины я носил целую неделю.

Он протянул руку и сорвал с ближайшей сосны пучок иголок. Расправил их веером между большим пальцем и остальными; в воздухе сильно запахло скипидаром.

— К сожалению мне после этого не дали спокойно уйти и позаботиться о своих болячках. Когда Энгус кончил порку, Дугал взял меня за шиворот и отвел в дальний конец Холла. Оттуда я должен был проползти обратно на коленях по каменному полу. Стоя на коленях возле кресла Колама, попросить прощения у мистрисс Фиц, у Колама, извиниться перед всеми собравшимися и, наконец, поблагодарить Энгуса за порку. Я чуть не разревелся, пока делал это, но Энгус отнесся ко мне благородно: подошел и помог мне встать на ноги. После этого мне приказали сесть на стул возле Колама и сидеть так, пока не кончится собрание. — Он понуро опустил плечи. — Это был худший час в моей жизни. Лицо у меня горело, и задница тоже, коленки все ободраны, и я мог смотреть только себе на ноги, но хуже всего было то, что мне ужасно хотелось писать. Я чуть не умер. Я бы скорее лопнул, чем обмочился на глазах у всех, но был близок к тому. Рубаха у меня насквозь промокла от пота.

Я с трудом подавила смех. — Разве ты не мог сказать Коламу, что с тобой?

— Он отлично знал, что происходит, да и все в Холле это заметили, я вертелся на стуле ужом. Люди заключили пари, выдержу я или нет. Колам отпустил бы меня, если бы я попросил, но на меня нашло упрямство. — Он улыбнулся немного застенчиво, на темном лице ярко забелели зубы. — Решил про себя, что лучше умру, чем попрошу. Когда Колам сказал, что я могу идти, я проделал это не в самом Холле, но сразу как из него вышел. Пристроился за какой-то дверью у стены и пустил струю, думал, она никогда не кончится. Вот так, — добавил он, распрямил руки и уронил на землю пучок сосновых иголок. — Теперь я тебе рассказал о самой скверной в моей жизни истории.

Я ничего не могла с собой поделать: хохотала так, что мне пришлось присесть на землю у дороги. Джейми терпеливо ждал целую минуту, потом опустился рядом со мной на колени.

— Чего ты заливаешься? — спросил он. — Это было совсем не смешно.

Но он и сам не удержался от улыбки. Я, все еще смеясь, покачала головой.

— Конечно, не смешно. История ужасная. Просто… я как будто вижу тебя: ты сидишь упрямый, зубы стиснуты, а из ушей пар.

Джейми хмыкнул, но тоже немного посмеялся.

— Не слишком-то легко быть шестнадцатилетним, верно?

— Поэтому ты и помог той девушке, Лаогере, тебе стало ее жаль, — сказала я, обретя спокойствие. — Ты-то знал, каково это.

Он был удивлен.

— Пожалуй, так, — сказал он. — В двадцать три года куда легче вытерпеть мордобой, чем публичную порку в шестнадцать. Раненая гордость причиняет самые большие муки, а в том возрасте особенно.

— Я думаю. Никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь с улыбкой ждал удара по физиономии.

— После удара тоже не заулыбаешься.

— М-да. — Я кивнула. — Но я думала… — начала я, но запнулась.

— Что ты думала? А, ты имеешь в виду меня и Лаогеру, — догадался он. — Думала ты, думал Алек, думала и сама Лаогера. Я бы поступил точно так же, если бы она была некрасивой. — Он ткнул меня под ребро. — Но ты мне, конечно, не поверишь.

— Я видела тебя с ней в тот день в алькове, — сказала я в свою защиту. — И кто-то все же научил тебя целоваться.

Джейми в смущении повозил ногами по пыли и виновато понурился.

— Саксоночка, я нисколько не лучше других мужчин. Стараюсь быть лучше, но не всегда получается. Ты, может, помнишь, как говорится у Святого Павла, что лучше жениться, чем сгореть от вожделения. Я тогда именно сгорал от вожделения.

Я рассмеялась — с легким сердцем, словно мне самой было шестнадцать.

— И ты женился на мне, — поддразнила его я, — чтобы не входить в грех соблазна?

— Ага. Тем-то и хорош брак, что делает обязательными те вещи, в которых при других обстоятельствах следует исповедоваться как в грехах.

Я опять закатилась.

— Ох, Джейми, я тебя ужасно люблю!

И тут настал его черед смеяться. Он перегнулся чуть ли не вдвое, потом уселся на обочину, обуреваемый весельем. Медленным движением откинулся назад и улегся на высокую траву, задыхаясь и взвизгивая от смеха.

— Что это с тобой? — уставилась я на него. Отсмеявшись, он сел и вытер глаза. Бурно дыша, тряхнул головой.

— Мурта был прав насчет женщин. Саксоночка, ради тебя я рисковал жизнью, я совершил кражу, поджог и нападение, да еще и убил человека. В награду ты изругала меня, унижая мое мужское достоинство, пнула по яйцам и расцарапала мне лицо. Потом я избил тебя до полусмерти и рассказал тебе о самых унизительных для меня вещах, какие со мной случались, и ты говоришь, что любишь меня.

Он уткнулся головой в колени и снова засмеялся. Наконец он поднялся и протянул мне руку, другой рукой вытирая глаза.

— Не очень-то ты благоразумна, Саксоночка, но ты мне очень нравишься. Идем, нам пора.

Было уже поздно или, если хотите, рано, надо было ехать верхом, иначе мы не успели бы в Баргреннан до рассвета. Я теперь чувствовала себя настолько хорошо, что могла сидеть в седле, хоть это и было немного болезненно.

Некоторое время мы ехали в доверительном молчании. Погруженная в собственные размышления, я думала о том, что же произойдет, когда и если я найду наконец дорогу к каменным столбам. Выйдя замуж за Джейми по принуждению и полагаясь на него по необходимости, я с течением времени все больше привязывалась к нему.

Возможно, весьма существенное значение приобретали и его чувства по отношению ко мне. Связанный со мною вначале в силу стечения обстоятельств, позднее — узами дружбы, а еще позднее — на удивление сильным физическим влечением, он ни разу, даже случайно или мимоходом, о своих чувствах не обмолвился. И все же.

Он рисковал жизнью ради меня. Быть может, в силу церковного обета: он поклялся защищать меня до последней капли крови, и я верила, что такую клятву он принимал всерьез.

Поэтому я была особенно тронута, когда он внезапно допустил меня в мир своих переживаний и личной жизни. Если его чувства по отношению ко мне были такими, как мне казалось, то как он воспримет мое внезапное исчезновение? Остатки моего физического недомогания отступили в сторону, едва я столкнулась с этими беспокойными мыслями.

Мы были примерно в трех милях от Баргреннана, когда Джейми нарушил молчание.

— Я не рассказывал тебе, как умер мой отец, — вдруг проговорил он.

— Дугал говорил мне, что у него был удар — я имею в виду апоплексический удар, — сказала я, несколько удивленная.

Мне подумалось, что Джейми, погруженный, как и я, в свои мысли, вспомнил об отце в связи с нашим недавним разговором, но я не могла себе представить, почему он обратился именно к такому предмету.

— Это верно. Но только… он… — Джейми помолчал, обдумывая, очевидно, с чего начать, потом, передернув плечами, отбросил колебания. Глубоко вздохнул и заговорил: — Ты должна узнать об этом. Оно имеет отношение… к важным для нас вещам.

Дорога здесь была достаточно широка, чтобы ехать рядом; приходилось только очень внимательно следить, как бы не наткнуться на торчащие из земли острые камни, и я испытывала запоздалую благодарность Дугалу за то, что лошадь для меня он явно выбрал с толком.

— Это случилось в том самом форте, — снова заговорил Джейми, объезжая опасный участок дороги, — где мы побывали вчера. Куда Рэндолл и его люди привезли меня из Лаллиброха. Где меня пороли. Через два дня после первой порки Рэндолл велел привести меня к себе в кабинет. Двое солдат забрали меня из тюремной камеры и отвели к нему в комнату, в ту самую, где я нашел тебя, — ведь я же знал туда дорогу. Когда мы вышли во двор, то встретили моего отца. Он узнал, куда меня увезли, и приехал, чтобы попробовать как-нибудь меня вызволить — или хотя бы убедиться, что со мной все в порядке.

Джейми легонько подтолкнул своего коня каблуком под ребра и прищелкнул языком, подгоняя его. Еще не было признаков дневного света, но облик ночи уже изменился. До рассвета оставалось не больше часа.

— Только увидев отца, я осознал, насколько был там одинок — и как мне было страшно. Солдаты не хотели оставлять нас наедине, но поздороваться позволили. — Джейми проглотил комок в горле и продолжал: — Я сказал отцу, что прошу прощения — за Дженни и вообще за все происшедшее. Он велел мне замолчать и крепко прижал к себе. Спросил, очень ли мне больно, — он знал, что меня пороли плетью, — и я ответил, что все в порядке. Тут солдаты заявили, что мне пора идти, отец крепко сжал мои руки и напомнил, чтобы я молился. Он сказал, что будет со мной, что бы ни произошло, велел выше держать голову и не терзать себя тяжелыми мыслями. Поцеловал меня в щеку, и солдаты меня увели. Так я видел отца в последний раз.

Голос у Джейми звучал твердо, но глуховато. У меня перехватило горло; я прикоснулась бы к Джейми, но в это время дорога как раз шла по узкой лощине, и я немного отстала. К тому времени, как я снова поравнялась с ним, Джейми уже справился со своим волнением.

— Ну. вот, — продолжал он. — Я вошел в комнату к капитану Рэндоллу. Он выслал солдат, мы остались одни, и он предложил мне стул. Сказал, что отец посулил залог за мое освобождение, но, поскольку я совершил серьезное преступление, меня нельзя освободить под залог без особого распоряжения, подписанного лично герцогом Арджиллом, власти которого мы подлежим. Из этого я понял, что мой отец направился к Арджиллу. Тем временем Рэндолл заговорил о повторном бичевании, к которому я был приговорен.

Джейми на минуту прервал свой рассказ, словно бы не зная, как продолжать.

— Мне показалось, — заговорил он снова, — что он как-то странно ведет себя. Очень доброжелательно, но за его сердечностью скрывалось что-то, чего я не мог понять. Он не спускал с меня глаз, будто бы чего-то от меня ожидал, хотя я сидел совершенно неподвижно. Он почти извинился передо мной, сказав, как сожалеет, что наши отношения с самого начала сложились так скверно. Он-де хотел бы, чтобы все было иначе, и так далее… — Джейми покачал головой. — Я представить себе не мог, чем он толкует: всего два дня назад он сделал все от него зависящее, чтобы меня запороли до смерти. Но когда он затем перешел к сути дела, то выражался достаточно прямо.

— Чего же он хотел? — спросила я.

Джейми глянул на меня, потом отвел глаза. Темнота скрывала его черты, но мне казалось, он смущен.

— Меня, — ответил он.

Я остановилась так внезапно, что лошадь мотнула головой и укоризненно заржала. Джейми снова передернул плечами.

— Он заговорил об этом в самых откровенных выражениях. Если я отдамся ему, он отменит вторую порку. Если нет — я пожалею о том, что родился на свет. Так он сказал.

Мне стало дурно.

— А я уже в ту минуту испытывал примерно такое желание, — продолжал Джейми даже с некоторым юмором. — Живот заболел так, словно я наглотался битого стекла, и если бы я не сидел, коленки у меня застучали бы одна о другую.