Ворожея. Любовью спасены будете Звонков Андрей
Пока медленно ехали, Герман опустил окно, Маша, не выдержав жары, – тоже. Маша спросила обеспокоенно:
– Ребенка не простудим?
– Я еду с черепашьей скоростью, – сказал Герман, переваливаясь от ямы к яме. – Когда ж кончится этот полигон? А как на нормальную дорогу выйдем, закроем. – Он снова качнул головой в сторону Вилены: – Ну так что? Понравилась идея? А тебе, Маш?
Мария Ивановна покачала головой:
– Неожиданная какая-то. А вообще не лишенная смысла. В конце концов, кому какое дело? Я уволилась, роды домашние… Виленка, ты в консультации была?
Вилечка покачала головой.
– Не была. Значит, официально беременность не зарегистрирована… Другое дело, что для меня беременность поздняя, роды могли пройти с осложнениями… – Она задумалась, подыгрывая Герману. Думая, только бы не перейти ту грань, когда еще можно все свести в шутку.
Вилена, положив рядом с собой и придерживая рукой, чтобы не скатился, малыша, задумчиво смотрела вперед. В какое-то мгновение она подумала: «А что, в самом деле? Мой сын, останется моим… даже если будет записан на маму». На мгновение появилось чувство омерзения. «Кого мы хотим обмануть, себя? Вероятного в будущем жениха? Зачем вообще все это?» И в то же время идея подкупала и простотой, и формально чистым паспортом. «Буду я выходить замуж?» Вот об этом Вилечке меньше всего хотелось думать… После родов в голове сохранялся какой-то эйфорический туман, когда все вокруг казалось малореальным, все слова доходили медленно, собственные мысли созревали тоже медленно, и вся жизнь вокруг проходила словно за аквариумным стеклом. Она усмехнулась и, включаясь в игру, предложенную отцом, сказала:
– Я подумаю, идея необычная.
Герман оживился.
– Думай, но поскорее! – Он подъезжал к тракторному остову и повороту на Матурово. Он притормозил, пропуская велосипедиста. На багажнике того лежал привязанный магнитофон, из которого доносилась знакомая и в то же время какая-то незнакомая мелодия. До Вилечки словно сквозь вату донеслись слова: «Подойди скорей поближе, чтобы лучше слышать… если ты еще не слишком пьян… о несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви…» Вилечка вдруг ощутила себя на диванчике в холле подстанции, за новогодним столом… Виктор отложил гитару и сказал кому-то: «Никольский, Константин Никольский».
Вилечка закрыла лицо руками и зарыдала, она вдруг сквозь слезы закричала:
– Как вы могли? Это же предательство! Никогда! Никогда! Это Витин сын! Витин и мой! Вы понимаете? Как ты мог, папа?
Маша повернулась к ошарашенному этими словами Герману и выразительно постучала пальцем по лбу. Она развернулась назад и стала успокаивать Вилечку:
– Девочка, успокойся. Папа просто пошутил, мы все пошутили…
– Глупая шутка, – глотая слезы и всхлипывая, сказала Вилечка. – Я Витю не брошу, – непонятно о ком сказала она.
– Глупая, – согласилась Мария Ивановна, – прости нас.
Велосипедист уехал. Герман, с трудом выходя из оцепенения от Вилечкиных слов, выкатился следом, они с Машей закрыли окна.
Вилена успокоилась, взяла у Маши носовой платок, вытирала набухший носик. Они ехали меж полей, тут тоже были видны следы урагана и смерча. Хлеба легли. Герман включил радио. Диктор объявлял:
«…прошедший ночью ураган в Рязанской области произвел разрушения в ряде сел, отмечены смерчи, скорость ветра местами достигала ста двадцати – ста пятидесяти метров в секунду. По многолетним наблюдениям, подобные явления и природные катаклизмы в окрестностях Рязани не наблюдались уже более двухсот лет…»
Герман удивленно поднял брови.
«К счастью, смерч прошел по прямой через леса и поля более тридцати километров, после чего самоликвидировался… – сменился голос диктора голосом репортера на фоне уличного шума, – фактически, по наблюдениям очевидцев, смерч зародился на границе атмосферных фронтов в окрестностях села Сбитнева и, произведя незначительные разрушения, через лес и поля прошел до села Матурова, где в настоящий момент и находится передвижная радиостанция нашей редакции…»
Герман прокомментировал:
– Значит, мы их скоро увидим. А что ж они так поздно? – Он глянул на часы на приборной доске. – Скоро три, а ураган прошел ночью.
«…Мы видели полегшие хлеба на полях, поваленные телеграфные столбы и линии электропередач…» – продолжал журналист.
– А куда им спешить? – сказала Маша. – Это в Америке сейчас репортер летел бы верхом на смерче, делая репортаж с места событий, а у нас удивительно, что вообще рассказывают.
Герман двигался не быстро, мешали разбросанные по дороге наломанные сучья и ветки, куски шифера, и чем ближе они подъезжали к селу, тем больше их было.
«Позже мы продолжим рассказ об урагане, прокатившемся в Рязанской области, – сменил дикторский голос шипящего репортера, – а сейчас послушайте легкую музыку».
Герман сказал:
– Подъезжаем, – и, качнув головой в сторону Маши: – В дом заходить будем?
– Давай, – сказала Мария Ивановна, – мне надо кое-что забрать.
Герман проехал мимо небольшой кучки людей, стоявших у дома Людки и тетки Евдокии. Через спины он увидел, что весь двор и крыша дома завалены яблоками, сучьями, кусками шифера и содранного рубероида. Он спросил Машу:
– Как это?
– Это зеркало, – ответила Маша. – Кто вызвал, к тому и пришло.
Герман проехал еще метров пятьдесят и притормозил у своего дома. Рядом с «москвичом» стоял зеленый уазик с антеннами на крыше. На борту надпись «Радио Рязани».
Деревенские зеваки то подходили к Людкиному забору, то отходили подальше, но зайти никто не решался.
Неподалеку от уазика двое орали друг на друга:
– А я знаю отчего? Что вы ко мне со своими вопросами? Звоните в Рязань, вызывайте ученых или прям сразу в Москву в Академию наук!
– Да вы понимаете, что это природный феномен? – орал молодой парень с магнитофоном на боку.
А мужчина в годах, в брезентовой куртке и сапогах, отвечал ему:
– Да хрен с пробором я положил на твой феномен! У меня хлеба полегли на полторы сотни гектаров! А ты мне про феномен?!
– Что вы говорите? Хлеба полегли не только у вас, по всей области полегли! А смерч только у вас прошел!
– Слушай, парень, отойди от греха! Мне сейчас электричество восстанавливать, крыши с ферм снесло! Уйди!
Герман заслушался, не выходя из машины. Маша пошла отпирать калитку, стояла, возилась с замком. Одна Вилечка смотрела на странный дом.
И вдруг крыша его просела посередине, и, будто карточный домик, стены пошли внутрь, раскатываясь на бревна. Изумленная толпа брызнула в стороны, пыль поднялась выше забора и деревьев. Треск и грохот накрыл всех.
В толпе ахнули, кто-то запричитал, потом притих. В тишине раздался стонущий голос:
– Помогите!
Вилечка вышла из машины, оглянулась на спящего на заднем сиденье малыша и вдруг, будто подхваченная ветром, помчалась к развалившемуся дому. Кроссовки прохрустели по рубероиду и шиферу, малина хлестнула по голым коленкам. Из дома снова донеслось дребезжащее:
– Помогите!
От дома и с дороги кричали:
– Назад!
– Виля, не смей! – донесся мамин голос.
Вилена подняла черенок лопаты, засунув между дверью и косяком, надавила всем телом. Дверь приоткрылась, только чтобы пролезть. Она проскользнула внутрь. Еще одна дверь, эта была открыта. Внутри в пыльном облаке она разглядела поваленный шкаф, сверху придавленный бревнами, и торчащие из-под него ноги с грубыми мозолями на пальцах и пятках. А совсем неподалеку, придавленная поперек спины балкой, тянула к ней руки старуха:
– Помоги!
Вилечка подскочила и попыталась приподнять балку. Тяжело. Старуха повернула к ней голову.
– За руки, дай руку, – попросила она.
Вилечка пробормотала:
– Сейчас, сейчас, – и взялась за сухие морщинистые пальцы.
– Спасибо, – сказала старуха и с костяным стуком уронила голову на пол.
Вилечка присела рядом, потрогала сонную артерию на шее, тихо. Сзади ворвался Герман:
– Ты что? С ума сошла? Пошли отсюда!
Бревна, сложившиеся домиком, потрескивали.
– Пошли, – спокойно сказала Вилечка, – все кончено.
Маша стояла у поваленного забора, с первого взгляда она поняла, что произошло. Обняв дочь за плечики, по пути к машине спросила:
– И что тебя понесло?
– Я слышала крик о помощи, – сказала Вилечка спокойно, – я должна была помочь.
– Никому ты ничего не должна, кроме своего сына, – сгоряча сказала Маша. – А уж тем более им!
Вилечка прислонилась к горячей крыше «москвича», постояла. Мысли роились в голове… просыпались неведомые доселе чувства.
– Ладно, мам, пап, поехали в Москву. Я по бабушке соскучилась.
Через пять часов они были дома. Войдя в квартиру, Вилечка будто пересекла невидимый рубеж. Все, что было до, осталось там, а впереди все, что еще только будет. До двенадцати ночи мылись, рассказывали, как жили, как рожали, как доехали. Ольга Яковлевна радовалась благополучному завершению и удивлялась, удивлялась… Вилечка покормила сына, перепеленала, сцедилась и, заведя будильник на два ночи, легла. Первый день Виктора Викторовича закончился, и он, спеленатый до плотности батона, смотрел свои новорожденные сны… что же его ждет дальше? Что их всех ждет? «Ладно, будет день, будут и мысли, – подумала Вилечка. – Главное – будем жить!» И уснула.
Эпилог
(Или кое-что от автора)
Она позвонила около трех. Мы как раз уже заканчивали разбор полетов за день, оставляли напутствие дежуранту, чтобы много не пил, чтобы экономил дефицитный неотон, не лил что зря. Ну и что, что гуманитарка? Даром досталось, не значит, что надо обязательно все вылить в унитаз… Думай, Вася, что и кому лить! И уже переодетые стояли в дверях, вдруг – звонок! Трубку снял Вася и почти сразу протянул мне.
– Это вас!
Я припал ухом к потертой пластмассе старенького аппарата:
– Слушаю!
– Привет, Андрюша! – услышал знакомый почти детский голосок, в котором уже давно не хватало того веселого звона, который так радовал меня в восьмидесятых годах.
– Привет, Вилечка! Привет! Какими судьбами? Что-то случилось?
– Да ничего, – спокойно ответила она и, как мне показалось, чуть обиженно, – обязательно должно что-то случиться, чтобы я позвонила? Просто соскучилась.
– Это хорошо, – сам не знаю почему, сказал я.
– Я тебя год не видела, заедешь на чай?
Сколько я ждал этого приглашения? Двенадцать – тринадцать лет. Долгий срок. Достаточно долгий, чтобы, мягко сославшись на дела, отказаться. А вдруг ей все-таки я очень нужен? И только в теплой личной беседе она выложит свои проблемы, похлюпает носиком, пожалуется на сына или на коварное и мстительное начальство? Да нет. Витя ее не расстраивает, дай бог всем такого сына двенадцати лет, а с начальством Вилечка сама может разобраться. С некоторых пор ее обижать опасно… Она меня позвала, значит – я нужен.
– Приеду. Когда?
– Сегодня. Сейчас, – Вилечка поправилась, – через час-полтора.
– Нет проблем. Выезжаю. Что-нибудь к чаю взять?
– На твой вкус.
Я выехал. День был теплый, движок моей «четверочки» мягко рыкнул и пошел разогреваться. Надо заскочить в кондитерскую. Взять любимый Вилечкин желейный мармелад, зеленые ромбики она называла лягушки, или коробку конфет. Нет, денег кот наплакал, аванс был, зарплата через неделю, халтуры не случилось. Или заправиться, или коробку краснооктябрьских конфет… выбор. Так, давай подумаем: она говорит – соскучилась. Возможно. С тех пор как я ушел со скорой, прошло двенадцать лет, и впервые после этого я с ней встретился в прошлом году, спустя одиннадцать лет, вручил пластиковую папку с рукописью «Золотого сечения», извинился за некоторые отступления от реалий и, наоборот, за грустные подробности, о которых не хотелось бы вспоминать. Тогда же познакомился с Виктором Викторовичем – двенадцатилетним очень серьезным пареньком, очень похожим на Витю Носова, но неуловимо принявшим черты семейства Стахис. Вся наша прошлогодняя встреча длилась меньше часа. Я разыскал Вилену Германовну – врача-эндокринолога одной из поликлиник Москвы – по своим каналам. Она не ожидала меня встретить. Все получилось экспромтом, немножко комкано, она спешила, а я, не зная, как меня встретит реальная героиня повести, волновался. Но мы расстались хорошо, Вилечка обрадовалась, и мы распрощались довольные возобновившимся знакомством. Я ей оставил свои телефоны, записал ее, но, видимо, каждый из нас ждал, кто позвонит первым. Она. Значит, с меня коробка конфет и еще неплохо бы цветы. Взял букет астр, ассорти, мармелад – все. Я пуст. Бензина в баке как раз к Вилечке, и домой, где заначено пятьдесят рублей американских денег – от щедрот, отваленных родственником больного. Придется разменять. Судьба. Можно еще побомбить на обратном пути, прихватить голосующих граждан, как раз на заправку накатается. Но это уж – как повезет.
Вилечка живет там же, недалеко от «Войковской», а я за долгий срок перебрался на другой конец Москвы, поближе к Южному порту, в когда-то стоящее обособленным островком Курьяново – между Люблином и большой водой Москвы-реки. Там же и работал.
Куда ни рыпнись – на Кожуховскую или на Волгоградский проспект, все одно – приедешь к Таганке, а там автомобильный водоворот, толчея, из которой выжимают на Садовое кольцо, вниз под эстакаду, там светофор, и уже вверх к другому мосту через Яузу почти у Курского вокзала. Пробка. Уже четыре часа – пятый. На Красных воротах – опять толчея, держись левее, а то утащат к Трем вокзалам, и придется или разворачиваться у Ярославского вокзала и через Каланчевку выруливать обратно на Садовое у старого здания института Склифосовского, по нашему – Склифа, или в попытке всех перехитрить дернуть через площадь в сторону Сокольников и там на Русаковке увернуться налево и через Рижскую эстакаду над проспектом Мира влиться в плотный поток на Сущевском Валу. Перед развязкой у Савеловского вокзала надо решать, ехать через Масловку до Ленинградского пропекта и у «Динамо» выйти все-таки на финишную прямую или огородами через Дмитровское шоссе и Большую Академическую улицу добраться до Вилечкиного дома? Ремонт моста на Савеловской развязке решил за меня – огородами. Нормальные герои всегда идут в обход! Небольшая, минут на пятнадцать, колбаса у Лихобор – и я вывернул наконец на Большую Академическую. Долго ли, коротко, я пересек трамвайные пути у плотины и, проезжая мимо стадиона «Наука», посигналил. Место памяти. Наверное, кроме меня уже никто не сигналит. Висевший около двух лет венок давно исчез, и никто уже не вспоминает, что в ноябре восемьдесят пятого стоял обернувшись, будто скомканная сигаретная пачка, именно вокруг этого столба Витин рафик. Было, было…
Эта авария произошла почти на моих глазах. Я занимался вождением с отцом, на этой самой «четверочке», мы уже заканчивали тренировки, я возвращался к дому, и вдруг эта авария. И катающийся на асфальте водитель – Риф Сагидуллин. Отец отвез его на подстанцию, а я пытался через разбитое лобовое стекло выдернуть Витю, но он уже умирал, а Володьку я даже не видел в расплющенном салоне. А потом все полетело в бешеном ритме: машины, водители, вернулся отец и силой увез меня домой, и мы с ним сели на кухне – мама уже спала – и помянули погибших.
И с тех пор засело в сердце что-то, будто я задолжал этим ребятам. Не все мы, а лично я. И долга уже не отдать, потому что – некому. Но долг от этого не исчез, он лишь перешел в категорию невозвратимых. Это было мучительно. Ни посещения кладбища, ни свечки в церкви – ничто не могло погасить его. И только когда я закончил «Сутки через двое», поставил точку, вывесил текст в Интернете, разыскал Вилечку и вручил рукопись, мне стало полегче. Большую часть долга я отдал.
Она открыла дверь сразу, будто стояла в прихожей и ждала звонка. За тринадцать лет обстановка в квартире сменилась, что неудивительно, да и Вилена изменилась, на первый взгляд совсем немного и в то же время – весьма заметно. Во-первых, она чуть-чуть осветлила волосы, превратив их из каштановых в рыжеватые, но все такой же вьющейся гривой они рассыпались по плечам. Чуть больше косметики, чуть больше морщинок у глаз и складочка на переносице. Это складочка появилась в девяносто первом. Она училась в ординатуре. Август девяносто первого – двадцатое. Один из врачей в конференц-зале подстанции перед утренней конференцией развесил самодельный лозунг: «ДОЛОЙ ГКЧП!» Герман приказал снять. Врач отказался, в ярости крича и обзывая зведующего коммунистическим прихвостнем и жидомасоном. Тогда Герман сам влез на стул и снял полотнище, спокойно объясняя, что мы – медики, политика не наше дело. И если доктору хочется помитинговать, то пусть он едет к Белому дому и там митингует сколько угодно. Врач забрал плакат и убежал на улицу. Ничего не подозревающий Герман провел пятиминутку, отпустил медиков – кого домой, кого работать – и ушел к себе в кабинет. Минут через десять туда же вошел взбешенный доктор и со словами «Вот тебе!» воткнул в грудь заведующего автомобильную отвертку и вышел довольный собой. Герман вышел следом, спустился осторожно, стараясь сильно не дышать на первый этаж, вошел в диспетчерскую. Увидев пластмассовую рукоятку, торчащую из груди, и кровь меж пальцев, диспетчеры выкрикнули реанимационную бригаду, благо она сидела в тот момент на подстанции, и Германа помчали в ближайшую больницу, но не довезли. Доктора посадили. Но человека не вернешь. Через два года Ольга Яковлевна уехала в Израиль. Поселилась в Хайфе, пишет письма, звонит.
Вилечка повела в большую комнату, стол накрыт, я вручил астры, конфеты и мармелад. Она приняла пакетик, улыбнулась:
– Ты помнишь?
– Конечно. Я тебя стажировал, мы заехали в булочную, и ты купила такой же мармелад, он был весь зеленый, а ты сказала – я люблю этих лягушков. – Я тоже улыбнулся, она тогда любила коверкать слова, по-детски.
– А еще что помнишь?
Я ничего не забыл. Она что – играет? Намеки.
– Я все помню, Вилечка. И нашу последнюю встречу. Не прошлогоднюю, а тогда весной восемьдесят пятого, на твой день рождения.
Я ей привез духи «Нина Риччи» с целующимися голубками на крышечках в подарок. В доме был Виктор, и я тогда понял – мне здесь не светит. Вилечка приняла подарок довольно сдержанно, но пощелкала язычком для приличия: в те годы такие духи были редкостью. Но по ее глазам было видно: я – третий лишний! На Носова я не смотрел, он же меня терпел. Месяц назад он на подстанции в столовой тихо процедил: тебе не светит, не трать время. Я не внял. И видно, зря. Да я тогда кипел, от обиды оделся и, не попрощавшись, ушел. На кого я обиделся? На Витю, на Вилечку? Не знаю. Наверное, на свою судьбу. Зачем она сейчас вытягивает из меня эти воспоминания?
Мы поужинали и пили чай с конфетами и мармеладом. Виктор Викторович допил свой и, вылезая из-за стола, сказал:
– Спасибо, мам. Я пойду, мне надо уроки доделать.
– Иди, конечно. – Вилечка проводила его взглядом, подождала, пока закроется дверь в детскую. – Он меня порой пугает.
– Чем же?
– Слишком взрослый. Двенадцатилетние мальчишки себя так не ведут.
– Как «так»?
Вилечка сцепила ручки и, опершись на пальцы подбородком, сказала:
– После смерти отца мама сильно изменилась. Ты ее не знал ведь, но она так замкнулась, и я понимала: она отчего-то винит себя. И бабушка очень неожиданно уехала. Она нам объявила, что улетает, буквально за сутки. Витя пошел в школу. Я уже работала. Я так надеялась, что она нам поможет… хотя бы до конца школы… и вот на тебе, улетела! Но дело не в этом, я подозреваю, что ее отлет спровоцировал один поступок Виктора. – Я вопросительно приподнял брови. – Да, мы не ожидали. Он пришел в воскресенье домой и объявил, что окрестился. Оказывается, он уже давно собирался это сделать. Мы думали, что Витя гуляет на улице, а он ездил в храм. В тот день он принес икону и поставил на книжный шкаф в своей комнате. Бабушка Оля очень изменилась с того дня. Сильно охладела и к маме, и ко мне, и к Вите.
– Сколько ж ему было?
– Девять лет, десятый.
– Сколько?! – Я удивился.
– Ты понял. – Вилечка не стала повторять. – Зайди к нему в комнату.
Я не решился. Она настойчиво повторила:
– Загляни.
– Да ладно, парень занимается. Не стоит мешать. Я верю.
– Я понимаю, что веришь, но этого мало. Это надо видеть!
Я послушно пошел к комнате Виктора. Здесь было необыкновенно. Это не мальчишеская комната с разбросанными книгами, радиодеталями или спортивными снарядами, это келья. Огромный иконостас, мерцающая лампада и тонкий запах ладана и еще чего-то неуловимого, нежного… На той же стене с иконостасом, над письменным столом в рамке увеличенная черно-белая фотография Вити Носова в халате с ящиком в руке и фонендоскопом на шее на фоне скоропомощного рафика.
Витя-младший поднял на меня глаза, оторвался от тетради. Перехватив мой взгляд, спросил:
– Дядя Андрей, а вы хорошо знали моего папу? Я читал вашу рукопись.
– Мама дала?
– Я спросил, она разрешила.
– Неплохо знал, мы порой с ним вместе работали, до появления на подстанции твоей мамы.
– А потом?
– Потом – редко.
– Вы с ним дружили?
– Да как сказать… – Парень задавал вопросы не в бровь, а в глаз… – Опять же до прихода твоей мамы.
Виктор Викторович повернулся к столу, проговорил:
– Значит, папа у вас ее отбил?
Я чуть не рассмеялся. А ведь и вправду – отбил. Я так и сказал:
– Отбил. А разве можно отбить, если без желания?
– Нет, конечно, – серьезно сказал Носов-младший. – Она его любила.
Да уж, любила. Как дай нам Бог быть так любимыми!..
Я спросил:
– А чем это у тебя так пахнет?
– Не нравится? – спросил он чуть ревниво.
– Отчего же, очень приятно, я один запах узнал – ладан, а вот другой никак не пойму.
– Миро, – довольно сказал Витя, – я сам сначала не знал, а у меня одна икона мироточит.
Вот даже как!
Он встал и показал мне небольшую икону с изображением воина в доспехах. Я такой никогда не видел. По нижнему краю иконы блестели бисерные капельки маслянистого вещества – миро.
– А кто это?
– Святой мученик – Уар, – серьезно объяснил мальчик, – ему можно молиться за некрещеных. Я за папу молюсь, и за бабу Олю, и за маму.
От этих слов у меня перехватило горло. Мальчик. Милый Витя, Виктор Викторович… А как же детство? Беготня и игры, приключения и фантастика?! За что ты себя так ограничиваешь? Зачем тебе все это? Я не удержался и спросил:
– Зачем тебе все это?
Он пожал плечами. И просто сказал:
– Мне однажды сон приснился. Я его запомнил. Там такая старушка была, очень добрая, она мне сказала: «Сходи в церковь, окрестись и молись за папу мученику Уару». Я тогда этот сон бабушке Маше рассказал, она так плакала, я даже подумал, что это плохой сон, а она все повторяла: «Спасибо тебе, баба Марфа, спасибо…» Ну, я и пошел.
Потрясенный, вышел я из комнаты.
Вилечка ждала за столом.
– И как он тебе?
– Это… у меня нет слов. – Я налил себе полчашки уже остывающего чая, отпил. – Ну и сын у тебя!
– А у тебя как? Женился?
– Было.
– Разошлись?
Эх, Вилечка, Вилечка… А если б ты тогда не Витю выбрала, а меня? Как бы сложилась наша жизнь? Не знаю. Да и глупо это – абы да кабы… Чтобы сменить тему, я спросил:
– А где Мария Ивановна?
– Ах да, я ж тебе не говорила, точнее, не договорила… Мама после смерти папы очень сильно изменилась. – Вилечка налила нам еще по чашечке чаю. – И бабушка, и мама, и я, мы старались поддерживать друг друга, но маме это мало помогало… В общем, после отлета бабушки в Израиль мама прожила с нами всего год…
– Она умерла?!
– Да что ты. Не дай бог! Я б этого не вынесла. – Вилечка почесала носик. – Нет, жива, слава богу, просто ушла в монастырь.
– Куда?! – Вот тебе номер! Да что с ними? Сын, мама… я задал вопрос чисто риторически, но Вилечка совершенно серьезно ответила:
– Уехала в Эстонию, в Пюхту. Пюхтинская женская обитель. Она теперь – матушка Мария, травница. Мы с Витей ездили к ней этим летом. Мне показалось – она счастлива. По-своему. Теперь мы с Витей живем вдвоем. – Она усмехнулась грустно.
Такого поворота я не ожидал. И что теперь? Она осталась вдвоем с сыном, который на вопрос, кого ты больше всех любишь – папу или маму, отвечает: «Бога». И вспомнила обо мне. Случайность? Или я теперь – запасной вариант? Но кажется, Вилечка почувствовала мое настроение, она сказала:
– Что мы все чай да чай, давай-ка выпьем! – Вот так Вилечка-тихоня! – Ты что будешь – водку, коньяк или вино?
– Я за рулем, Вилечка, если только немного вина… – Выпить мне хотелось, но то, что гаишники периодически устраивают ночные рейды, отлавливая таких вот любителей тяпнуть за рулем, отбивало всякую охоту. Домой приеду – выпью.
– Я хотела предложить тебе помянуть Витю с Володей и папу, а с вином поминать как-то не принято.
– Тогда неси водку.
Вилечка принесла ледяную водку и две стопочки, поставила передо мной. Я налил. Выпили. Помолчали. Значит, Мария Ивановна считает себя виновной во всех семейных бедах? Мысль внезапно возникла. Ну да, Вилечка ведь именно это объясняла мне. Как странно, с тридцати граммов я так захмелел? Да и у нее щечки порозовели, глазки заблестели. Ого. Вот что значит бессонная ночь и еще полсуток дневной работы…
– Виленк! Ну что ты наделала? Как я домой поеду?
Вилечка посмотрела на настенные часы – восемь тридцать.
– А ты спешишь?
– Да нет.
– Ну тогда все еще выветрится.
– Мне надо маме позвонить, – сказал я, – я ее не предупредил, что задержусь.
Вилечка протянула трубку радиотелефона:
– Звони.
Несколько длинных гудков.
– Ма. Я задержусь.
– Хорошо. Во сколько будешь?
Вот вопросик! Знать бы! И уезжать не хочется, и остаться не могу. Я посмотрел на Вилечку, но она лукаво щурилась и молчала.
– Как выйдет.
– Постарайся до полуночи, ты же знаешь, как я волнуюсь, когда ты ночью ездишь!
– Знаю. – Да, с моим астигматизмом только по ночам и ездить… – Я буду осторожен.
Я отключил телефон. Вилечка все так же смотрела на меня.
– Твоя мама все еще обижается на меня?
Я пожал плечами:
– Не знаю.
– Врешь ты все. Если бы не обижалась, ты б ей сказал, что сейчас у меня. Она читала твою повесть?
– Да.
– И как ей?
– Сказала, что понравилось.
Вилечка опустила глаза:
– Значит, похвалила?..
Да. Похвалила, но я не стал говорить, что мама прочитала только первую часть. Ни к чему. Она читала и вспоминала то время, когда я работал на скорой, учился в институте, пытался ухаживать за Виленой… Наверное, ее старая обида все-таки вспомнилась.
Странное дело. Я так ждал такой встречи. Но после гибели Носова снова искать взаимности было выше моих сил. А потом женился сам, жили вроде мирно, потом разошлись без скандалов и ссор. Потом мы остались вдвоем с мамой. И как я мог ей сейчас сказать, что задержусь у Вилены?
Мне так хотелось просто смотреть на нее и сравнивать с той глазастой девчонкой, которая весной восемьдесят четвертого месяц каталась на нашей «восьмерке». А Виленка все время отвлекала меня вопросами. Я не видел тридцатипятилетнюю женщину, память услужливо подсовывала образ той двадцатилетней Вилечки, немного тихой, немного озорной, про таких говорят – в тихом омуте черти водятся. Водка мало-помалу переваривалась, хмель проходил. Но видно, медленно, потому что я вдруг спросил:
– А правда, что тебе от той бабки колдовская сила досталась?
Она сразу не ответила. А во взгляде почерневших глаз появился загадочный и уже совсем не озорной блеск. Стала собирать посуду, включила телевизор – новости, ушла на кухню и там минут десять плескалась, потом вернулась и, сев напротив меня, очень серьезно, глядя мне в глаза, сказала:
– Правда.
Ответ застал меня врасплох. Я ожидал усмешки, хохмочки, укоризненного покачивания головкой и слов вроде: «Большой уже, а все в сказки веришь…» Что еще спросить? Дурацкий вопрос: «И как оно?» – сам собой напросился на язык. Хотелось свести все к шутке, но Вилена ответила:
– Плохо.
О как! А чего я ждал? Что она начнет весело рассказывать о своих способностях? Ну, не знаю… Что-то я дурак сегодня. Вот увидел Вилечку, и сразу – дурак. Как это Витя Рыбин поет – «бывают мужики, как женщину увидят, так сразу – дураки». Вот и я так же. Надо исправляться.
– Извини, Вилечка, я несу какую-то чушь.
А она совершенно серьезно сказала:
Читать бесплатно другие книги:
