Ворожея. Любовью спасены будете Звонков Андрей

Глава 2

Исход

Электричка до Рязани отходила в шесть тридцать с Казанского вокзала. За десять минут до отправления в четвертый вагон вошли и сели у окна лицом друг к другу две женщины с большой кожаной сумкой, которую они несли вдвоем. Та, что старше, откинула капюшон замшевой куртки и ладонью пригладила пепельные волосы с двумя светло-соломенными прядками, забранными в тугой короткий хвостик. Сумку она поставила в ноги между сиденьями.

Несмотря на середину мая, утро было прохладным, и на перроне и на электричке, простоявшей ночь в депо, серебрилась изморозь.

– Садись, – сказала Мария Ивановна, и Вилена послушно села, при этом свободный серый плащ обозначил под собой выпуклый живот. – Как ты себя чувствуешь? – спросила Мария Ивановна, и Вилена ответила бесцветным голосом:

– Нормально.

В половине одиннадцатого они вышли на станции Рязань-первая и еще тридцать минут трюхали на троллейбусе до Торгового городка. Там им пришлось сидеть почти час. Автобус до Солотчи отошел, когда они входили на автостанцию. Мария Ивановна поставила Вилечку в очередь в кассу, а сама пошла к расписанию. Как и ожидала, с двенадцати до двух – перерыв, поэтому надо было обязательно сесть на двенадцатичасовой автобус, а там или рейсовым до Матурова, или поймать попутную, если повезет. К счастью, билеты были, и они, просидев сорок минут на улице под распускающейся сиренью, благополучно влезли в автобус.

Все село вытянулось вдоль дороги. От автостанции пришлось почти километр идти до крайнего дома. Мария Ивановна сняла с калитки большой амбарный замок и толкнула плечом. Калитка качнулась, но не открылась, что-то мешало с той стороны. Вилена отошла и села на скамейку, вкопанную у высоких, черных от времени ворот. Мария Ивановна постояла, прикидывая, как бы попасть на ту сторону, потом, вспомнив что-то, сказала:

– Подожди меня, – и пошла в обход забора, окружающего дом и двор.

Вилена сидела на скамеечке и ковыряла веточкой влажную черную землю с пробивающейся нежной травкой. Наконец за воротами что-то загремело и калитка распахнулась. Мария Ивановна вытирала вымазанные ржавчиной руки.

– Да, за два года немудрено, чтобы никто не влез! Но дом, кажется, не тронули. Заходи. – И подхватила сумку.

Дом спасла невероятная железная дверь, толщиной в сантиметр и по периметру окованная железной полосой. Маша сняла с засова еще два амбарных замка, они вошли в дом. Пыль, паутина по углам и дохлые мухи на подоконниках.

После похорон бабушки Мария Ивановна впервые приехала в этот дом и первым делом распахнула окна.

Вилена стояла в дверях и чихала.

– Надо проветрить, – сказала Мария Ивановна, – слишком пыльно.

Она зашла за печку, пошарила в небольшом кухонном столе и взяла старый ржавый нож, за рукав втянула Вилену в комнату и заложила нож за наличник двери. Потом расстегнула пуговицы на ее плаще, помогла его снять и повесила его на крючок у двери. Виленку же за руку провела к столу у окна и посадила на скрипучую кушеточку.

Выглянув на улицу, она увидела направляющуюся к их дому согнутую старуху в болоньевом плаще, натянутом поверх телогрейки, валенках и черном платке. Мария Ивановна не видела лица из-за надвинутого платка, но и без того знала, что это сестра отца, тетка Евдокия. Мария Ивановна отвернула воротник куртки и вытащила три швейных иглы, быстро обошла окна и вставила по игле в каждую раму.

Скрипнула калитка, громыхнула дверь в сенях, заскрипела, отворяясь, железная дверь в дом, и вдруг все стихло. Мгновение ничего не было слышно, и потом слабый старушечий голос проскрипел:

– Марьюшка, с приездом.

– Добрый день, теть Дусь, – отозвалась Мария Ивановна и открыла внутреннюю дверь. На самом пороге, еще более склонившись, стояла тетка Дуся и, вывернув голову, смотрела на племянницу. Но Мария Ивановна не спешила приглашать в горницу.

– Что-то спину прихватило, – пожаловалась старуха. – Не посмотришь?

– Сейчас не могу, – встревоженно сказала Мария Ивановна, видно было, что ей очень не хотелось впускать тетку в дом.

Старуха сделала шаг назад и, чуть разогнувшись, цепким взглядом окинула комнату, увидела отрешенную Вилену у окна.

– Твоя девка-то?

– Моя, – сказала Мария Ивановна и попыталась выдавить старуху в сени, прикрывая за собой дверь.

– Ученая ты, Марьюшка, – проскрипела старуха, – вижу, первым делом охорон поставила. Поглядим, чему тебя Марфа выучила.

– Глядите, да глаза берегите, – резко сказала Мария Ивановна. – И Людке накажи.

– Да уж передам. – Тетка Дуся повернулась к выходу и пошаркала валенками, потом через плечо бросила: – А девка порченая, что ли?

Мария Ивановна вдруг рассвирепела:

– Не твоего ума дело, старая! Сама разберусь!

– Ну, разбирайся, разбирайся! А я тебя предупреждала, когда ты за своего выходила.

Мария Ивановна с треском захлопнула дверь в сени и накинула крючок.

– Зашевелились, вороны, – проворчала она, – прибраться не дадут.

Она сходила к колодцу через дорогу от дома и принесла два ведра воды. Пока шла до колодца, пока крутила ручку, поднимая мятое ведро на здоровенной цепи, и шла обратно, чувствовала недобрый взгляд от третьего дома, но оглядываться не стала. У самой калитки пробормотала тихонько что-то и плюнула себе под ноги. Ощущение взгляда сразу пропало, а Мария Ивановна, удовлетворенно улыбнувшись, вошла во двор.

Время обеда уже прошло, они наскоро перекусили тем, что с собой привезли. Много ли им было надо, но Мария Ивановна тщательно следила за рационом Вилены и голодать не позволяла. Она растопила печь, прогревая два года не топленный дом. Развесила, просушивая, тюфяки и одеяла. Все это время Вилена сидела сложив руки и смотрела задумчиво в окно на распускающуюся зелень. Уже в сумерках Мария Ивановна подбросила дров в печку и, укладывая Вилену, как в детстве подоткнула одеяло.

– Спи. Я должна сходить по важному делу. – Она вышла в холодные сени и, присев на скамейку у дощатого стола, задумалась. Что хотела тетка Дуся? Зачем она приходила? На Вилену посмотреть? За колбасой или вечной деревенской валютой – бутылкой водки? Нет, это все не то. И ведь она сразу заметила, что с Виленой непорядок. А может, знала? Может, и знала. Ведь шла бы с добром, смогла бы войти в горницу, а то как ее скрючило! Очевидно, что тетка приходила на разведку.

Мария Ивановна сидела в сенях. Ночь ей предстояла сложная. Надо было подготовиться. Она знала наверняка, что подвести Вилену к родам она сможет только здесь – на родной земле, что безучастие ее небеспричинно – наведенную порчу Мария Ивановна заметила сразу, да только источник не нашла. Противостояла сколько могла, снимала лишнее напряжение с дочки, при этом перебирала все возможное окружение знакомых, друзей, приятелей. Ничего. И вот теперь вроде бы она нащупала тоненькую ниточку истекающей ненависти. Ее двоюродная сестра.

Кажется, ну что им делить? Оказалось, было. Вот та отправная точка! Их брак с Германом Стахисом, врачом районной больницы в Рязанской области, работавшим там по распределению из Москвы.

Отец Германа Исайя Иоахимович, более известный как Исай Ефимович Стахис, дед Вилечки, был известнейшим стоматологом в Смоленске. Он родился в Варшаве, когда Польша входила в состав Российской империи, окончил медицинский факультет в Варшавском университете, где защитил диссертацию по челюстнолицевой хирургии, прекрасно знал три иностранных языка: русский, польский и немецкий, но дома иногда говорил на идише. Чтобы не забыть. Его и Ольгу Яковлевну забрали в роковом тридцать седьмом, и они провели на Колыме шестнадцать лет, потом их реабилитировали в пятидесятых. Исай Ефимович много разъезжал по стране и наконец осел в Москве, защитил докторскую диссертацию. Впоследствии он достиг должности второго профессора кафедры и умер от острого инфаркта во время лекции, не дожив до рождения внучки нескольких месяцев.

Герман Стахис родился в первый год заключения, много болел, чудом остался жив, лишь благодаря невероятной энергии и самоотверженности матери. Отца он почти не видел, первые десять лет отец с матерью были в разных лагерях, а когда за примерное поведение и ударный труд Исай получил право на вольное поселение, быстро приобрел известность, и его постоянно вызывали к больным в различные поселки обширного Магаданского края. Герман воспитывался в детском доме, через забор от лагеря, где сидела Ольга Яковлевна, и она имела возможность хоть иногда видеться с ним, пока им не разрешили жить всем вместе. После приезда в Москву Герман выправился, стал заниматься спортом, ходил в секцию самбо, но, несмотря ни на что, был комиссован от армии: на рентгенограмме обнаружили старый туберкулезный фиброз.

Герман не обиделся на медкомиссию, пожалуй, наоборот. Проработав два года санитаром в психбольнице, он с первого раза поступил в мединститут, который через шесть лет закончил, проработал два года в маленькой районной больнице в Рязанской области, часто приезжал домой, навещал родителей. И в один из приездов привез жену Машу, скромную русоволосую медсестру с длинной толстой косой… Ольга Яковлевна и Исайя Иоахимович приняли невестку спокойно, без скандала, несмотря на то что мать Герману постоянно напоминала, что у нее на примете есть прекрасные девушки из порядочных еврейских семей. О чем говорили родители между собой, ни Маша, ни Герман никогда не узнают…

В конце концов, Герман еврейский мальчик. Исай Ефимович видел, что Герман насквозь пропитался русским духом, и уже никак не пытался повлиять на него. А вот Ольга Яковлевна приводила в гости то одну подругу с дочкой, то другую…

Несмотря на это, Герман женился на русской девушке Маше из древнего мещерского села Матурова, которое много старше и Рязани, и Москвы. Сыграли две свадьбы. Одну в селе, где все основательно перепились мутным самогоном и дешевой водкой. И в Москве – еврейскую, с песнями и плясками, на которой Исай Ефимович в последний раз в жизни, заложив большие пальцы за края жилетки и выписывая кренделя ногами, плясал семь сорок под две скрипки и гитару.

И каких же взглядов не было вокруг молодоженов?! На Машу глядели с симпатией, вожделением, критично и даже со скрытой неприязнью, но не было среди этих взглядов ни одного мутного, остекленевшего от сивухи и безнадежно тупого или жгучего от зависти.

Герман Машу выделил из остальных. Да и как было не выделить. Пришла в отделение такая тихая, скромная, русая коса до пояса, что аккуратно убиралась под колпачок. И в ней не было чего-то неуловимого, сугубо деревенского, столь характерного для поведения и речи других медсестер отделения. Она была поразительно не похожа на остальных сестричек. Всегда спокойная, доброжелательная и исполнительная. Общение с ней доставляло Герману необыкновенное удовольствие. На второй месяц он попробовал, провожая Машу из ординаторской, обнять за плечико. Реакция была неожиданной. Она развернулась и подняла глаза. Герман вдруг увидел, как голубизна темнеет, будто небо перед грозой, и вот они уже не голубые, а темно-синие, глубокие, и ему стало страшно, рука его, держащая худенькое Машино плечо, онемела и опустилась. А Маша улыбнулась неожиданно светлой улыбкой и сказала:

– Меня трогать нельзя, доктор. Если только свататься соберетесь…

Вроде бы пошутила, но слова ее запали Герману в душу. А что ж не посвататься? Ей восемнадцать, ему двадцать семь. Мама, конечно, свои планы имеет. Ну так и что? Сколько можно за мамину юбку держаться? И через неделю он официально предложил Маше руку и сердце. Она не стала ломаться, только, тихо сияя, попросила:

– Можно ближе к осени?

– Конечно, – ответил он.

– И еще, – стесняясь, сказала она, – тебе надо с моей бабушкой познакомиться.

– А с родителями? – удивился Герман. Ему и в голову не могло прийти, что у Маши нет родителей.

– Они умерли, – сказала девушка. – Я с бабушкой живу.

В августе они вместе взяли отпуск и поехали. В Машиной деревне, где, кроме радиоточек и сарафанного телеграфа, не было иных источников информации, появление ее на дороге с чернявым бородатым парнем вызвало тихий переполох. Пока они шли от автостанции вдоль улицы, Маша кожей ощущала взгляды из окон бревенчатых и кирпичных домиков. Не поворачивая головы, затылком видела спешащих поперек дороги из дома в дом баб со словами: «Машкин жених! Да что ты?! Ишь ты! А как же Куликов-то?» – и тому подобное.

Да какое ей дело было до Мишки Куликова, мать которого всякий раз, заходя к бабушке Марфе, говорила: «Вот вернется Машенька из Рязани… Хорошо бы моего Мишеньку на ней женить».

Вернулась, да не одна.

Бабушка Германа приняла. Оглядела, подержала за руку. Провела к столу и усадила чай пить. Герман чувствовал исходящее от нее тепло и уют. Марфа Захаровна заварила невероятно душистый травяной чай. Герман держал в ладонях старую фарфоровую чашку и вдыхал терпкий запах лесных и луговых трав. Маша сидела напротив и изредка тревожно вскидывала на бабушку глаза. Они говорили о том о сем. Герман неожиданно для себя выложил всю свою биографию. Он сидел за столом и не замечал, что правое плечо его, которое уже пять лет не прекращая дергало, почему-то совсем не болит. Бабушка слушала не перебивая, потом ушла и Машу забрала с собой. А Герман сидел один в комнате и вдруг, выглянув в окно, увидел, что все скамейки вдоль домов на той стороне улицы заполнены людьми. Кого там только не было! Бабки и женщины, мальчишки и девочки. Все они толклись возле забора, грызли семечки, и казалось, их совершенно не интересовал этот маленький кирпичный домик с выбеленными окнами. Только Герман все чаще и чаще чувствовал пробивающие стекла взгляды. Наконец вернулись бабушка с Машей.

– Ну вот, – сказала бабушка, – тебе, Герман, я тут постелю. А мы на сеновале переночуем.

Герман хотел было пошутить, что он и сам может с Машей на сеновале, да слова в горле застряли. Он вдруг понял, что, если он хоть самую малую частицу пошлости скажет, не видать ему Маши. Он согласно наклонил голову:

– Спасибо.

Утром Герман проснулся от солнечного лучика, прорвавшегося сквозь листву березы за окном. Лучик щекотал глаз, выжимал слезу. Герман сел на топчане. За дверью на мосту слышалось звяканье ведер и шкварчание. Легко поскрипывали половицы. Радиоточка, висящая в углу, вдруг взревела дурным многоголосием: «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля…» Шесть утра. Герман вскочил, махнул несколько упражнений, поприседал, упал на кулаки и лихо отжался от пола, на второй попытке раскаленный гвоздь пронзил плечо. Черт, аж в глазах потемнело. Герман аккуратно отвел правую руку за поясницу и два раза медленно отжался на левой. Дверь тихонько отворилась, и в комнату вошла бабушка Марфа. Не смущаясь Германовыми плавками, она мельком осмотрела покрытые густой черной шерстью плечи, спину, ноги и спросила:

– Что с рукой?

Герман сел на полу, сложил ноги по-турецки и ответил:

– На тренировке вывихнул, с тех пор болит, не проходит.

– А что ж не вылечишь, коли сам доктор? – Она заглянула за печку, взяла там кое-что из посуды и повернулась к двери. При солнечном свете в освещенной комнате бабушка Марфа выглядела как обычная бабушка, маленькая, чуть сутулая, с изрезанным морщинками лицом, но молодыми, такими же голубыми, как у Маши, глазами. На голове ситцевый платочек, вокруг такой же узкой, как у Маши, талии, поверх простенького платья повязан серый холщовый передник с огромным, как у кенгуру, карманом. Бабушка Марфа стояла у двери, замершая в ожидании ответа.

Герман усмехнулся:

– Пробовал, не получается.

– Ладно, пусть Машка разбирается. Ну, пошли завтракать, – неожиданно прерывая разговор, сказала бабушка Марфа и вышла.

Правда, сначала Герман пошел умыться во дворе, под жестяным рукомойником плескался ледяной водой, потом принял от Маши белое вафельное полотенце, оделся. А уж потом только сел к столу.

После завтрака бабушка Марфа завела обоих в комнату, посадила посередине на два специально приготовленных стула и сказала очень просто:

– Мир вам да любовь. В десять откроется контора в сельсовете, пойдете и распишетесь. – И, заметив удивление, мелькнувшее в глазах Германа: он вообще-то ехал познакомиться, всего лишь для начала, – добавила: – Отсюда вы должны уехать мужем и женой. По крайней мере, заявление подать. Если позора для Машеньки не хочешь!

– Не хочу, – ответил Герман, – совсем не хочу. Но ведь не было ж ничего.

– Машка, а ты говорила, что он умный… – вдруг сказала бабушка Марфа. А Герман покраснел. – Кому какое дело – было, не было? Все решилось, еще когда вы с автобусной станции шли… так-то вот, даже раньше, и не вами.

Какие бури бушевали в душе Германа после этих слов, но прижатое к его плечу Машино плечо, жар от бедра и травяной аромат волос гасили ненужные эмоции, оставляя лишь нужные, самые подходящие. Он же хотел жениться на ней? Хотел и хочет! Зачем он приехал? Свататься. Так что ж теперь? Да ничего. За чем приехал, то и происходит… только как-то само собой, без его участия. Вроде как его согласия уже не требуется.

Говорят, браки совершаются на небесах, наверное, так и есть.

Герман потом смеялся, – приворожила русалка! Зельем приворожила! Но любовь была чистой и настоящей.

И ведь как приворожила? Перед самой свадьбой завела Маша Германа в глухомань мещерскую на Круглое озеро. Когда-то еще ее дед построил на берегу летнюю избушку, чтоб ночевать во время сенокоса или переждать дождь, если застанет в лесу. Вот сюда привела Маша Германа, переждали они короткую летнюю ночь, и, лишь только заря тронула край неба, Маша стала разминать ему больное плечо, втирала какую-то душистую мазь с пряным и резковатым запахом, в котором Герман с трудом улавливал оттенок скипидара, или, как тут говорили, живицы. Маша трудилась, пока не показался край солнца, потом укутала плечо вязаным платком и села в уголке, бормоча заговор. Герман скалил зубы, но молчал. Он все никак не хотел поверить, что таким способом можно избавить его от многолетнего неврита. Боль, подобная зубной, доводила его иногда до бешенства. Все время казалось, если треснуть крепко кулаком или локтем по чему-нибудь твердому – станет легче. И очень удивляло окружающих, незнакомых с этой чертой Германова характера, когда доктор наносил кулаком, а потом и локтем удары в кирпичную стенку, так что мелкие крошки отскакивали.

Когда солнышко поднялось так, что только краем касалось горизонта, Маша сняла повязку, вывела Германа на берег и сказала коротко:

– Раздевайся.

Герман послушно остался в одних плавках. Рука онемела совсем. Казалось, что у него осталась только левая. Маша разделась сама, оставшись в одной нижней рубашке, и, взяв Германа за живую левую руку, повела в озеро. Там заставила его погрузиться в ледяную воду по шею, и сама зашла так же глубоко, и сказала трижды четко и громко:

– Возьми, вода, хворь лютую, раствори, унеси, пусть выйдет мой любимый здоров-невредим, ибо слово мое крепко! – Медленно вывела посиневшего Германа из воды и вдруг весело и звонко крикнула: – Догоняй! – И припустила по опушке вокруг озера.

Герман, в возбуждении смотревший на ее облепленное белым льном тело, очерченную грудь, талию, бедра, от неожиданности вздрогнул и, уже когда Машина спина мелькнула в высокой траве, забыв о боли в руке, помчался в погоню. Рубашка под солнцем и ветром высыхала на бегу, и, когда раскрасневшийся Герман ее догнал, наконец, и жадно обнял, Маша не сопротивлялась. Но стоило ему, обезумевшему от страсти, опустить руку и чуть поддернуть вверх влажную еще ткань, Маша шепнула: не сейчас, подожди, и Герман пришел в себя. Сначала ему стало стыдно, потом разозлился на себя за несдержанность. А Маша, не обращая внимания на все его муки, взяв за руку, повела к избушке, там снова разминала и растирала плечо и шею, снова укутала шерстяным платком и, накапав из бабушкиной фляги какой-то настойки, дала выпить. От настойки Герман упал через пятнадцать минут, будто громом пораженный. Вот только что сидел шутил, трогал плечо, в котором образовалась пустота вместо привычного гвоздя, что засел уже много лет назад после тренировки в клубе самбо, как вдруг все пропало – и пыльный полумрак избушки, и Маша, и он сам…

Он проснулся также внезапно от острого чувства сердечной боли, настолько сильно и внезапно захотелось ему увидеть, обнять и поцеловать Машу. В избушке ее не было, за маленьким окном виднелся краешек неба с розовыми облаками. Вечер или утро? – промелькнула мысль, и вспомнил, что окно выходит на восток, значит, рассвет. Сутки проспал! Ничего себе! И сразу же выскочил на полянку. Маша лежала в траве и смотрела в небо, и оно отражалось в ее глазах такой же синевой. Она услышала шаги, села и спросила:

– Выспался? Ну, как твоя рука?

Герман задохнулся от неожиданности. Он поднял правую руку, покрутил в воздухе, сильно и крепко ударил по соседнему дереву кулаком. Маша вдруг крикнула:

– Не трожь!

Герман удивился, но как-то автоматически погладил березу по ушибленному и пробормотал: «Извини», а повернувшись, сказал удивленно:

– Не болит! – И снова волна душевной боли окатила с ног до головы и засела угольком где-то под сердцем. – Машенька! Я люблю тебя. Будь моей женой!

– Я ж уже согласилась, или забыл?

И Герман потряс головой:

– Я, как опоенный, ничего не помню. Только тебя, и еще как мы вышли из озера. Марьюшка моя! Ты – русалка. Боже мой, неужели никто, кроме меня, не видит этой красоты?

Маша встала. Она по-прежнему была в одной рубашке. Пока Герман спал, она всю ночь читала заговор, молилась, только перед рассветом ушла на полянку, упала в росу и лежала, пока проснувшийся Герман не нашел ее.

Вот от такой удивительной любви и родилась смуглая, круглолицая и большеглазая девочка, которую после долгих пререканий, как назвать – Викой или Леной, назвали Виленой, чтоб без ссоры и спора. Маша берегла ее от злых людей. С рождения все шло нормально, и, пытаясь чуть-чуть проследить судьбу дочери в будущем, Мария Ивановна не встречала на ее пути ни одного темного облачка. До осени восемьдесят пятого года. Этот год темным рубежом ложился на всю семью Стахис. Вот тебе жизнь до, и вот после. Однако, несмотря на опасения Маши, восемьдесят четвертый год прошел нормально, и она зацепилась только за одно значимое событие в жизни дочери – ее любовь и дружба с Виктором Носовым.

Первым порывом было просто запретить ей встречаться, но как? Прекрасно понимая, что любые запреты были бы глупостью, она попыталась еще до знакомства с Виктором дать понять дочери, что она, мать, этой дружбы не одобряет.

Но хитрюга Вилена внутренним своим чутьем, что, видимо, досталось ей от мамы, и упорством, что добавил отец, легко преодолела и это препятствие. Она просто привела Виктора в дом и познакомила их.

Мария Ивановна после знакомства с Носовым почувствовала, что ничего плохого от него не исходит, но, с другой стороны, к тому рубежу, что ее беспокоил, Виктор почему-то имел самое непосредственное отношение.

И снова она сделала попытку пресечь эту связь, попытавшись поговорить с ним, убедить, что Виленка не его партия. И снова ничего не вышло. В конце концов, копнув глубже, Маша поняла, что все неприятности исходят откуда-то издалека и отчасти связаны с ней самой.

И вот теперь она нашла источник. Ведь можно было бы догадаться и раньше.

Они с Германом неделю тогда жили в избушке. Август стоял необыкновенно теплый, но к утру холодало, и только под одним одеялом спасались Маша с Германом от прохладных утренников, грея друг друга. Маленькая железная печка больше годилась для приготовления чая и протопить как следует избушку не могла. А Герман убежденно говорил, что, если б не его шерстяной покров, они б замерзли! А Маша, хохоча, кричала – двигаться надо, а не лежать, тогда не замерзнешь!

– Ну а я разве ж не двигаюсь? – недоумевал Герман.

– Если мерзнешь, значит, мало двигаешься! Надо больше!

За неделю их отсутствия бабушка подготовила свадьбу.

Вообще-то сильно сказано – подготовила! Она договорилась с соседями, те нагнали самогону из картошки и свеклы. Чисто для приличия закупили десяток бутылок водки – «коленвала», где на зеленой этикетке буквы в надписи прыгали как пьяные.

По графинам разлили наливки. Во двор снесли столы, скамьи. Бабушка Марфа купила полтора десятка кур и пару гусей. Наварили картошки, выставили малосольных огурчиков, соленых рыжиков да маслят, в общем, чем богаты, тем и рады.

Народ стекался к дому. Молодые в полдень расписались в сельсовете. И свадьба загудела…

Не приглашать их было нельзя. И хотя очень не хотелось Маше приглашать на свадьбу Куликовых, все-таки пришлось. Ну, кто Мишкину мать тянул за язык? Ходила, молоко бабушке носила… Вроде бы так, от щедрот. А как Маша с Германом приехали, и не заходит, и не здоровается, и, когда на улице встречается, на другую сторону переходит. Обижена. Бабушка встревоженной Маше говорила:

– Ничего. Все образуется. Не любишь Мишку, ну и нечего переживать. Они сами виноваты. Незачем болтать было!

Но на душе все равно было неспокойно. Когда Маша с Германом подошли к дому Куликовых, Мишкина мать сама вышла навстречу. Ни слова не говоря, уставилась: чего пришли? Стараясь удерживать на лице непринужденную улыбку, обратилась к ней Маша:

– Тетя Валя, мы приглашаем вас сегодня к нам на свадьбу. Это мой жених – Герман.

Мишкина мать, немного потеплев взглядом, спросила:

– А что ж среди своих-то не нашлось?

– Значит, не нашлось, – прекрасно понимая ее, ответила Маша, не переставая улыбаться. – Уж не обижайтесь.

Мать Куликова, понимая, что все равно ничего не изменишь, а к Марфе, если вдруг заболит что, идти придется, ответила:

– Да Бог с тобой, сердцу верно не прикажешь! Придем.

– Спасибо. – И Маша с Германом пошли к соседнему дому, обходя все село.

Тревога все равно не покидала Машу, пока они сидели за столом и периодически поднимались на крики «Горько!», целовались, а Маша локтем придерживала руку Германа, незаметно перемещавшуюся от талии к груди. Все это продолжалось, пока гости, не упавшие под стол, отставив граненые стаканы, хором не затянули песню… Бабушка Марфа тихонько подтягивала, а Маша с Германом, думая, что их никто не видит, незаметно вышли из-за стола и, прячась за сараем, улизнули в остатки сада. Герман удивленно оглядел несколько пеньков, уцелевших от яблонь, и между ними молодые деревца.

– А почему? – спросил Герман, указывая на пни.

– Когда ввели налог с плодовых деревьев, бабушка порубила, – ответила Маша.

– Ничего себе, – удивился Герман, и тут они встретились с пятеркой парней, возглавляемых Мишкой Куликовым.

Ватага обошла дом и двор с другой стороны и задами вышла к саду. Маша надеялась, что все перепьются до одури и ничего не будет. Однако, несмотря на то что ребята были изрядно поддавши, все неплохо держались на ногах.

Маша выскочила вперед и загородила Германа. Куликов мрачно курил. Потом затоптал папироску и сказал:

– Уйди, Машка, нам поговорить надо с женихом.

– С ума сошел? Сам уходи.

– Да ты не бойся, – встрял долговязый парень из ватаги, – не овдовеешь. Поучим малость, чтоб знал, как девок наших уводить.

– Дураки! – кричала Маша. – Не смейте даже прикоснуться к нему! Все пожалеете! А тебе, Мишка, я вот что скажу: если ты своих облов не уберешь, жизнь тебе хуже горькой редьки покажется! Ты меня понял? Я не прощу!

Герман молча наблюдал, потом сказал:

– Я вообще-то не привык, чтоб за меня девушки заступались. Погоди-ка! – Он обнял Машеньку за плечи и, мягко отставив, вышел вперед. – Ты только не мешай. Ну, – пригласил он, – кто первый?

И началось. Парни, толкаясь, кучей полезли вперед. Они мешали друг другу, сопели. Герман отпрянул в сторону, оставаясь один на один с долговязым, и, лишь только тот махнул кулачищем у него перед носом, провел прием. Пока долговязый пахал головой грядки с кабачками, Герман развернулся к остальным. Он понимал: никаких захватов или болевых приемов проводить не должен. Только броски! И он начал танцевать между сараем, забором и грядками, то одного, то другого отправляя в полет, при этом стараясь всегда оказываться лицом к противнику.

Маша поначалу радовалась, наблюдая, как Герман справляется с пятерыми. Но, увидев, что парни протрезвели и больше уже не хотят нападать по одному, встревожилась. Продержится ли Герман? Руку-то она ему вылечила, и вон он как ловко работает ею, но все-таки он один против пятерых. И помощи ждать неоткуда.

Наконец парни, грязные, в рваных рубахах, а некоторые с разбитыми носами, сошлись в шеренгу, у Куликова в руках был вывернутый из плетня кол. Герман тяжело дышал. Он еще не получил ни одного удара, был чистый, но правая рука хотя и не болела, но, менее тренированная из-за болезни, уже плохо слушалась.

И тут Маша вдруг подняла руки и, притопывая туфелькой в утоптанную землю, нараспев заговорила:

– Матушка земля сырая, разойдись жаром, разойдись, спали обидчиков. Вот уголья жаркие под ногами Мишкиными, Мишки Куликова да друзей его. Горят ноги-ноженьки, полымя охватило… – И вдруг крикнула: – Смотрите! Вы горите!

Парни дружно нагнулись и с воплями, пытаясь ладонями загасить несуществующее пламя, дружно захлопали по брючинам. Матерясь, они вдруг скопом рванули через огород к неглубокой речке, протекающей на задах… А Машка кричала им вслед:

– Ярче пламя, ярче!

Парни взвыли и понеслись быстрее ветра.

Герман обернулся к Маше в изумлении:

– Что это было? Что ты сделала?

Маша махнула рукой:

– А, ерунда, мороку навела. Гипноз, если по-научному.

Изумление Германа не проходило.

– Ты так вот запросто загипнотизировала пятерых громил? Внушила им, что у них земля горит под ногами?

– Ну да, а что особенного? – Довольная Маша пожала плечиками. – Какие они громилы? Дураки. Просто пьяные дураки, которым кулаки почесать захотелось.

Герман поежился.

– Ну и жена мне досталась. Маша, да ты опасный человек! – Он обнял ее и повел обратно к столу. – Погуляли, черт возьми!

Увидев их, разноголосье за столом взревело «Горько!», и они в который раз за сегодняшний вечер поцеловались, а Маша прошептала Герману на ухо:

– А я не опасная, если меня не обижать! Или моих родных.

Дружно звякнули стаканы, потекла в желудки мутная самогонка. Разошлись мехи трехрядки, гармонист со стеклянными глазами, и намертво зажатой в зубах потухшей папироской, и приклеенной улыбкой, слушая только себя, играл «Славное море, священный Байкал…».

Спустя день Герман случайно услышал разговор Маши и бабушки Марфы.

Маша рассказывала, как на них с Германом напал Куликов с ватагой дружков, а Герман их кидал, как цыплят. И Маша очень четко проговорила:

– Я сказала тогда, что, если Мишка не уйдет, будет жизнь ему хуже горькой редьки…

Бабушка молчала, Маша ждала. Герман прислушался.

– Тебя никто за язык не тянул… И подумать, прежде чем сказать что-то, тоже трудно. Тебе это еще отзовется, конечно… Но сделанного не исправишь. Ты сама-то понимаешь, что должна язык держать за зубами? Сила твоя невероятна. Но если ты будешь ее растрачивать на мелочи, а тем более на подобные случаи, тебе же придется и расхлебывать. Всей жизнью своей расхлебывать!

Герман ничего не понимал. Что вообще произошло?

Вечером, когда они легли спать в доме, а бабушка ушла на сеновал, он признался Маше, что слышал этот разговор, но ничего не понял. О какой силе идет речь? Почему бабушка была расстроена? От чего предостерегала она Машу?

Как же не хотелось Маше рассказывать. И не рассказывать уже не могла. Пришлось признаваться.

После смерти матери ее, совсем маленькую, новорожденную, приняла бабушка и вырастила. И вся жизнь прошла в этом маленьком доме и в этом селе. Из всей родни здесь жила и живет сестра отца, тетка Евдокия со своей дочерью Людмилой. Муж тети Дуси погиб на войне, и они жили вдвоем.

– Я тебе говорила, что бабушка Марфа знахарка. Тут, в нашей деревне, с древних времен живут колдуны. Сейчас их меньше, но все-таки иногда появляются дети особенные. – Маша остановилась передохнуть. – В общем, бабушка обнаружила во мне силу.

И учила меня. А потом был случай, мы с Людкой играли на поле, там за деревней. Мне было лет шесть, Людке – восемь. Мы играли с муравьями.

Герман вскинул брови:

– Это как?

– Ну, находишь два муравейника неподалеку, один мой, другой Людкин, и делаешь так, чтобы они воевали друг с другом, и чей муравейник окажется сильнее, тот и выиграл. Детские забавы. Мой побеждал всегда. И Людка однажды сказала, очень она нехорошо сказала, что мать научит ее колдовать и тогда она всегда будет выигрывать. А бабушка сказала, что из меня прет… и чтоб я сдерживала себя… И мы больше не играли.

– Бред какой-то, – вырвалось у Германа. – Ну гипноз я еще понимаю, а при чем тут колдовство? Какая сила? Я не понимаю.

– Герман, не надо ничего понимать. Я ничего не хочу. Только жить нормальной жизнью, как все.

– Подожди, но если ты обладаешь какими-то сверхъестественными способностями, то почему тебе их не применять? Ты на погоду влиять можешь? Или там, к примеру, счастья нам наколдовать в семье.

Маша вскочила и закричала на него:

– Не говори так никогда! Я ничего не хочу! Неужели ты не понимаешь, что за все надо платить?! Я вчера на свадьбе Мишке напророчила, что жизнь у него будет плоха. А нам это чем обернется? Я прошу тебя, Герман, не шути с этим. Все очень серьезно. Не суди о том, в чем не разбираешься. Я стала медсестрой, чтобы помогать людям.

И все. Я больше ничего не хочу. Ничего. – Она успокоилась. Герман почувствовал, что вокруг Маши воздух словно наэлектризовался. – И давай эту тему больше не будем поднимать… Никогда.