Фараон Прус Болеслав

Вступление

В северо-восточном углу Африки лежит Египет – родина древнейшей в мире цивилизации. За три, четыре и даже пять тысячелетий до нашего времени, когда обитавшие в средней Европе варварские племена еще носили звериные шкуры и жили в пещерах, Египет уже был страной с высокоразвитым общественным устройством, страной, где процветали сельское хозяйство, ремесла и литература. Но больше всего Египет прославился грандиозными инженерными работами и колоссальными сооружениями, развалины которых вызывают удивление даже у современных техников.

Египет – плодородная долина между двумя пустынями: Ливийской и Аравийской. Глубина ее – несколько сот метров, длина – сто тридцать миль, ширина – до одной мили. Пологие склоны голых ливийских холмов – по западную сторону этой долины и скалистые, изрытые трещинами отроги Аравийской возвышенности – по восточную образуют как бы коридор, на дне которого течет река Нил.

По мере удаления к северу стены коридора постепенно снижаются, а в двадцати пяти милях от Средиземного моря внезапно раздвигаются, и Нил, разбившись на несколько рукавов, выходит на широкую равнину, имеющую форму треугольника. Основанием этого треугольника, носящего название дельты Нила, служит берег Средиземного моря, а вершиной – место выхода Нила из ущелья у города Каира и развалин древней столицы, Мемфиса.

Если бы кому-нибудь удалось подняться на двадцать миль в воздух, он увидел бы всю страну в ее своеобразных очертаниях и чудесной смене красок.

С этой высоты на фоне белых и оранжевых песков Египет казался бы змеей, которая энергичными зигзагообразными движениями пробирается сквозь пустыни к Средиземному морю и уже погрузила в него свою треугольную голову с двумя сверкающими глазами: левым – Александрией и правым – Дамиеттой.1

В октябре, когда воды Нила заливают весь Египет, эта длинная змея принимает голубую окраску воды, а в феврале, когда пойма реки покрывается весенней растительностью, она бывает зеленой с голубой полосой вдоль спины и множеством голубых жилок на голове, – это пересекающие Дельту каналы. В марте голубая полоса суживается, и кожа змеи сверкает на солнце золотом зреющих нив. В начале июня, в засуху и пыль, Нил кажется уже чуть заметной голубой чертой на теле змеи, покрытом, словно траурным крепом, серым налетом пыли.

Главная особенность Египта – жаркий климат. В январе здесь бывает десять градусов тепла, в августе – двадцать семь. Иногда жара доходит до сорока градусов, что соответствует температуре римской бани. Вблизи Средиземного моря, над Дельтой, дождь выпадает не больше десяти раз в год, а в Верхнем Египте – один раз в десять лет.

При таких условиях Египет был бы не колыбелью цивилизации, а одним из тех пустынных ущелий, какими так богата пустыня Сахара, если бы воды Нила ежегодно не воскрешали страну. С конца июня до конца сентября Нил непрестанно прибывает и заливает почти всю страну. С конца октября до мая следующего года весенние воды постепенно спадают, обнажая даже самые низкие места. Речная вода так насыщена здесь минеральными и органическими веществами, что принимает бурую окраску, и, по мере спада, на заливных землях осаждается плодородный ил, заменяющий самые полезные удобрения. Этот ил и жаркий климат дают возможность окруженному пустынями египтянину собирать три урожая в год, причем каждое зерно посева дает до трехсот зерен урожая.

Поверхность Египта не всюду равнинная, местами она холмистая. Поэтому некоторых земель Египта разлив не достигает, и они пьют благодатную воду раз в два-три месяца, а отдельные земли не видят ее целый год. Кроме того, случаются годы, когда вода в реке не прибывает, и тогда Египет не получает плодородного ила. Наконец, в знойное время, когда земля быстро сохнет, приходится поливать ее, как в вазонах.

Все это привело к тому, что народ, населявший долину Нила, должен был либо погибнуть – если он был слаб, либо научиться регулировать воду – если он был гениальным. Древние египтяне, будучи народом гениальным, создали цивилизацию.

Еще за шесть тысяч лет до н. э. египтяне заметили, что в Ниле уровень воды подымается, когда солнце восходит под звездою Сириус, и начинает понижаться, когда оно приближается к созвездию Весов. Это наблюдение побудило египтян заняться астрономией и ввести календарь. Чтобы сохранять воду круглый год, египтяне создали целую сеть каналов длиною в несколько тысяч миль, а чтобы предотвратить наводнения, воздвигали мощные плотины и строили водохранилища. Одно из них – искусственное Меридово озеро[2] – занимало площадь в триста квадратных километров при глубине в двенадцать ярусов. Кроме того, вдоль Нила и каналов сооружались простые, но очень выгодные гидравлические приспособления, с помощью которых можно было черпать плодородную воду и выливать ее на поля, лежащие на один-два яруса выше. Вдобавок ко всему приходилось ежегодно очищать заплывшие илом каналы, чинить плотины и прокладывать высокорасположенные дороги для войск, совершавших походы во всякое время года.

Такие грандиозные работы требовали наряду со знанием основ астрономии, межевания и строительства превосходной организации. Все они, будь то укрепление плотины или очищение канала, производились одновременно на огромном пространстве и должны были быть выполнены к определенному сроку. Отсюда явилась необходимость создания рабочей армии в несколько десятков тысяч человек, которая действовала бы согласно определенному плану и под единым руководством, – армии, которая должна была иметь множество маленьких и больших начальников, множество отрядов, выполняющих различные работы, направленные к одной цели, – армии, которая требовала, естественно, огромных запасов продовольствия, а также вспомогательных сил и средств.

Египет сумел организовать такую армию рабочих, и ей обязан он своими бессмертными делами.

Создали ее, по-видимому, жрецы, египетские мудрецы, и они же намечали планы ее работ, которые затем выполнялись по указам фараонов. Благодаря этому египетский народ в период своего величия представлял как бы единый организм, в котором жрецы были мыслью, фараон – волей, народ – телом, а повиновение – цементом.

Таким образом, сама природа Египта, требовавшая большого, непрестанного и упорного труда, определила основу общественной организации этой страны: народ работал, фараон управлял, жрецы составляли планы. И пока эти три действующие силы единодушно стремились к целям, которые указывала им сама природа, до тех пор народ процветал и творил свои бессмертные дела.

Добродушный, веселый и отнюдь не воинственный египетский народ делился на два класса: земледельцев и ремесленников. Среди земледельцев, должно быть, какая-то небольшая часть владела мелкими участками земли, большинство же арендовало земли фараона, жрецов и знати. Ремесленники, изготовлявшие одежду, мебель, утварь, посуду, работали независимо друг от друга. Те же, которые трудились на больших стройках, составляли как бы армию.

Каждая отрасль, и прежде всего строительство, нуждалась в тягловой силе и орудиях: кто-то должен был целый день черпать воду из каналов или доставлять камень из каменоломен. Эти тяжелые механические работы, особенно в каменоломнях, выполняли преступники, осужденные на каторгу, или пленные.

Коренные египтяне гордились медным цветом своей кожи и с пренебрежением относились к черным эфиопам, желтым семитам и белым европейцам. Цвет кожи, помогая отличать соотечественника от чужеземца, способствовал сохранению народного единства сильнее, нежели религия, которую при желании можно принять, или язык, которому можно научиться.

Однако с течением времени, когда государственное здание начало давать трещины, в страну все больше стали проникать чужеземцы. Они ослабляли спаянность народа, вносили раскол в общество и в конце концов, наводнив страну, растворили в себе ее коренное население.

Фараон правил государством с помощью постоянной армии и милиции, или полиции, а также множества чиновников, из которых постепенно создалась родовая аристократия.

Он именовался законодателем, верховным главнокомандующим, самым богатым землевладельцем, верховным судьей и жрецом и даже сыном богов и богом. Фараон не только принимал божеские почести от народа и чиновников, но иногда сам воздвигал себе алтари и воскурял благовония перед собственными изображениями.

Рядом с фараонами, а нередко и над ними, стояли жрецы – сословие мудрецов, вершивших судьбы страны. В настоящее время трудно даже представить себе ту необыкновенную роль, какую играли в Египте жрецы. Они были наставниками молодых поколений, прорицателями, а следовательно – советниками взрослых людей и судьями умерших, которым якобы их воля и знания обеспечивали вечную жизнь. Жрецы не только исполняли обряды при божествах и фараонах, но и лечили больных в качестве врачей, руководили ходом общественных работ в качестве инженеров, влияли на политику в качестве астрологов, и главное – как люди, знающие свою страну и ее соседей.

В истории Египта первостепенное значение имеют отношения, существовавшие между жреческим сословием и фараонами. Чаще всего фараон подчинялся воле жрецов, приносил богатые жертвы богам и строил храмы. Обычно фараоны жили долго; имена их и изображения, увековеченные в надписях на памятниках, передавались из поколения в поколение, овеянные славой. Многие же фараоны царствовали недолго, а некоторые не оставили в памяти народа не только своих дел, но даже имен. Случалось также, и не раз, что династия фараонов прекращалась и клафф – шапка фараона, украшенная змеей, – доставалась жрецу.

Египет процветал, пока монолитный народ, энергичные цари и мудрые жрецы трудились вместе на общее благо. Но настало время, когда население Египта в результате войн значительно уменьшилось, непомерные труды, тяжелый гнет и лихоимство чиновников надломили его силы, а наплыв чужеземцев разрушил расовое единство. А когда к тому же проникшая в страну азиатская роскошь подточила энергию фараонов и мудрость жрецов и эти две силы начали между собою борьбу за монопольное ограбление народа, Египет подпал под власть чужеземцев, и тысячелетиями сиявший над Нилом свет цивилизации погас.

Нижеследующая повесть относится к ХI веку до рождества Христова, когда пала ХХ династия и после сына солнца, вечно живущего Рамсеса ХIII,[3] насильственно завладел престолом и украсил чело свое уреем[4] вечно живущий сын солнца Сен-Амон-Херихор[5] – жрец храма Амона.

Глава I

На 33-м году благополучного царствования Рамсеса XII Египет праздновал два торжественных события, преисполнивших сердца его верноподданных гордостью и отрадой.

В месяце мехир, декабре, вернулся в Фивы осыпанный драгоценными дарами бог Хонсу; он странствовал три года и девять месяцев по земле Бехтен, где исцелил царскую дочь Бентреш и изгнал злого духа не только из семьи царя, но даже из крепости Бехтен.

В месяце же фармути, феврале, повелитель Верхнего и Нижнего Египта, властелин Финикии и девяти народов, Мери-Амон-Рамсес ХII, посоветовавшись с богами, коим он был равен, назначил наследником престола своего двадцатидвухлетнего сына – Хем-Семмерер-Амон-Рамсеса.

Выбор этот весьма обрадовал благочестивых жрецов, знатных номархов, доблестную армию, верный народ и все живое в стране египетской. Ибо старшие сыновья фараона, от хеттской царевны, находясь под действием неведомых чар, были одержимы злым духом. У одного из них, которому было двадцать семь лет, по достижении зрелости отнялись ноги, другой вскрыл себе вены и умер, а третий, пристрастившись к вину, лишился рассудка, вообразил себя обезьяной и целые дни проводил на деревьях.

Лишь четвертый сын царя, Рамсес, рожденный царицей Никотрисой, дочерью верховного жреца Аменхотепа, был силен, как бык Апис, бесстрашен, как лев, и мудр, как жрецы. С детства он окружал себя военными и, еще будучи простым царевичем, говаривал:

– Если бы боги сделали меня не младшим сыном царя, а фараоном, я покорил бы подобно Рамсесу Великому девять народов, еще неведомых Египту, построил храм, превосходящий величиной целые Фивы, а для себя воздвиг бы пирамиду, по сравнению с которой гробница Хеопса была бы как куст розы рядом с высокой пальмой.

Получив столь желанный титул наследника, молодой царевич просил отца всемилостивейше назначить его командиром корпуса Менфи, на что его величество Рамсес XII, посоветовавшись с богами, коим он был равен, ответил, что он согласен, если наследник престола докажет свою способность командовать большими силами в военной обстановке.

По этому случаю был созван совет под председательством военного министра Сен-Амон-Херихора – верховного жреца величайшего храма Амона в Фивах.

Совет решил:

Наследник престола в половине месяца месоре (начало июля) соберет десять полков, размещенных на линии, соединяющей город Мемфис с городом Буто, расположенным у Себеннитского залива. С этим десятитысячным корпусом, приведенным в боевую готовность и снабженным осадными орудиями и обозом, наследник отправится на восток к большому караванному тракту, который тянется от Мемфиса до Хетема вдоль границы земли Гошен и египетской пустыни.

Одновременно генерал Нитагор, главнокомандующий армией, охраняющей Египет от вторжения азиатских народов, выступит со стороны Горьких озер навстречу наследнику престола. Обе армии, азиатская и западная, встретятся в окрестностях города Пи-Баилоса – в пустыне: чтобы не мешать полевым работам трудолюбивых хлебопашцев земли Гошен.

Наследник престола будет признан победителем, если не даст Нитагору застать себя врасплох, то есть успеет стянуть все полки и встретит противника в полной боевой готовности.

В лагере царевича Рамсеса будет находиться сам военный министр досточтимый Херихор, который и сделает фараону доклад о ходе маневров.

Граница, отделявшая пустыню от земли Гошен, шла вдоль двух коммуникационных линий – судоходного канала от Мемфиса до озера Тимса и большого караванного тракта. Канал проходил еще по земле Гошен, а караванный тракт – уже по пустыне, и оба пути огибали ее дугой. С тракта почти на всем его протяжении виден был канал.

Этими искусственными границами разделялись две совершенно различные области. Земля Гошен, несмотря на слегка волнистую поверхность, производила впечатление равнины, пустыня же состояла из известковых возвышенностей и песчаных долин. Земля Гошен была похожа на огромную шахматную доску, зеленые и желтые квадраты которой различались по цвету злаков и отделялись росшими на межах пальмами. А на рыжеватых песках пустыни и ее белых нагорьях зеленая поросль или купы деревьев и кустарников казались заблудившимися путниками.

На плодородной земле Гошен с каждого холма сбегали вниз темные рощи акаций, сикомор и тамариндов, издали напоминавших наши липы; в их гуще прятались небольшие виллы с приземистыми колоннами или желтые мазанки крестьян. Кое-где рядом с рощицей белели плоские крыши небольшого городка или, словно утесы-близнецы, грузно возвышались над деревьями пирамидальные пилоны храмов, испещренные причудливыми письменами.

В пустыне из-за первой гряды чуть поросших зеленью холмов выглядывали голые скалы, усеянные грудами камня.

Казалось, пресыщенная избытком жизни западная часть страны с царственной щедростью выплескивает на другой берег канала зелень и цветы, но вечно голодная пустыня поглощает их и к следующему году превращает в прах.

Крохи растительности, вытесненной на скалы и пески, задерживались в низинах, куда при помощи канав, прорытых в насыпи тракта, можно было подводить воду из канала. Кое-где между лысыми взгорьями, неподалеку от тракта, пили небесную росу укромные оазисы, где росли ячмень и пшеница, виноград, пальмы и тамаринды. В таких местах и люди жили обособленными семьями. Встретившись на базаре в Пи-Баилосе, они могли даже не знать, что живут рядом в пустыне.

Шестнадцатого месоре сосредоточение войск было почти закончено. Девять полков престолонаследника, которые должны были встретить азиатские полки Нитагора, уже собрались на тракте выше города Пи-Баилоса, с обозом и частью осадных орудий.

Движением их руководил сам наследник. Он организовал две линии разъездов, из которых задняя должна была выслеживать противника, а передняя – охранять свои войска от внезапного нападения, вполне возможного в холмистой и пересеченной оврагами местности. Он, Рамсес, в течение недели сам объехал и осмотрел продвигающиеся по дорогам полки, чтобы удостовериться, в порядке ли у солдат оружие, есть ли теплые плащи на ночь, достаточен ли запас сухарей, мяса, сушеной рыбы. Кроме того, он приказал, чтобы жены, дети и рабы военных, отправляемых на восточную границу, были перевезены по каналу на судах, что значительно сокращало обозы и облегчало передвижение самой армии.

Старые полководцы дивились знаниям, энергии и предусмотрительности наследника, а еще больше его трудоспособности и неприхотливости в походной жизни. Свою многочисленную свиту, княжеский шатер, колесницы и носилки он оставил в Мемфисе, сам же в одежде простого офицера разъезжал от полка к полку верхом, на манер ассирийцев, в сопровождении двух адъютантов.

Благодаря этому сосредоточение корпуса закончилось очень быстро и полки в назначенное время расположились под Пи-Баилосом.

Иначе обстояло дело со штабом наследника, сопровождавшим его греческим полком и несколькими осадными орудиями.

Штабу, собранному в Мемфисе, предстоял наиболее короткий переход; поэтому он выступил позже всех, таща за собой огромный обоз. Почти каждый офицер – а все это были молодые люди знатного рода – имел носилки, которые несли четыре негра, военную двуколку, богатый шатер, множество сундуков с одеждой и довольствием и кувшины с вином и пивом. Кроме того, за офицерами потянулась многочисленная труппа певиц и танцовщиц с музыкантами, причем каждая из них, как важная дама, хотела иметь колесницу, запряженную одной или двумя парами быков, и носилки.

Когда все это скопище людей хлынуло из Мемфиса, оно заняло на тракте больше места, чем армия наследника. Передвигалось же оно так медленно, что осадные орудия, оставленные в арьергарде, двинулись в поход с опозданием на целые сутки. Вдобавок ко всему певицы и танцовщицы, увидав пустыню, совсем еще не страшную в этом месте, испугались и начали плакать. Для успокоения их пришлось сделать раньше времени привал на ночь, разбить шатры и устроить представление, а затем пиршество.

Ночное празднество в прохладе, под звездным небом, на фоне дикой природы, очень понравилось танцовщицам и певицам, и они заявили, что впредь будут выступать только в пустыне.

Между тем наследник, узнав в пути о том, что творится в его штабе, прислал приказ немедленно вернуть женщин в город и ускорить продвижение задержавшихся частей.

При штабе находился военный министр достопочтенный Херихор, но только в качестве наблюдателя. Он не вез с собой певиц, но и воздерживался от всяких замечаний штабным офицерам. Он приказал вынести свои носилки в авангард колонны и, в зависимости от того, как она подвигалась, то уходил вперед, то отдыхал под сенью огромного опахала, которое держал над ним адьютант.

Досточтимый Херихор был человек сорока с лишним лет, мощного сложения; замкнутый в себе, он говорил редко и так же редко смотрел на людей из-под полуопущенных век.

Как все египтяне, он ходил с обнаженными руками и ногами, с открытой грудью, в сандалиях, короткой юбочке вокруг бедер и переднике в белую и синюю полосу.

Как жрец, он брил лицо и голову и носил шкуру пантеры, перекинутую через левое плечо.

Как военный, он покрывал голову небольшим гвардейским шлемом, из-под которого на шею и плечи ниспадал легкий назатыльный плат, тоже в белую и синюю полосу. На шее у него была тройная золотая цепь, а под левым плечом висел короткий меч в богато украшенных ножнах.

Носилки Херихора, которые несли шесть черных рабов, всегда сопровождали трое приближенных: один держал опахало, другой – секиру министра, а третий – шкатулку с папирусами. Этим третьим был писец министра жрец Пентуэр, худой аскет, даже в самый сильный зной не покрывавший бритой головы. Он происходил из народа, но благодаря своим исключительным способностям занимал важный государственный пост.

Хотя министр со своими приближенными находился впереди штабной колонны и не вмешивался в ход маневров, нельзя, однако, сказать, чтобы он не знал, что делается за его спиной. Каждый час, а иногда и каждые полчаса к носилкам вельможи подходил то жрец низшего ранга, простой «слуга божий», то солдат-мародер, то торговец или раб и, как будто невзначай обгоняя молчаливую свиту министра, бросал на ходу два-три слова, которые Пентуэр иногда записывал, но чаще просто запоминал, так как память у него была необыкновенная.

В шумной толпе штабных никто не обращал внимания на эти мелочи. Офицеры, знатные молодые люди, в суете, за громкими разговорами или песнями не замечали, кто подходит к министру, тем более что по тракту все время сновало взад и вперед множество пешеходов.

Пятнадцатого месоре штаб наследника вместе с военным министром провел ночь под открытым небом на расстоянии одной мили от полков, строившихся уже в боевой порядок поперек тракта за городом Пи-Баилосом.

Около часа утра, что соответствует нашим шести часам, холмы пустыни окрасились в фиолетовый цвет. Из-за них выглянуло солнце. По земле Гошен разлился розовый свет, и городки, храмы, дворцы знатных вельмож и мазанки крестьян мгновенно загорелись среди зелени разноцветными огоньками. Вскоре весь западный край неба потонул в золотистом багрянце. Казалось, будто цветущая земля Гошен растворяется в золоте, а бесчисленные каналы струят вместо воды расплавленное серебро. Между тем фиолетовые холмы пустыни еще больше потемнели; длинные тени от них легли на пески, где редкая растительность выделялась черными пятнами.

Дозорные, стоявшие вдоль тракта, уже могли ясно видеть обсаженные пальмами поля за каналом. На одних зеленели лен, пшеница, клевер, на других золотился дозревающий ячмень второго посева. Из скрытых меж зелени лачуг стали выходить на работу земледельцы, они были почти голые, медно-коричневого цвета; весь наряд их состоял из узкого набедренника и чепца.

Одни направлялись к каналам – очищать их от ила или черпать и выливать на поля воду при помощи простых машин, напоминавших журавли наших колодцев. Другие, рассыпавшись между деревьями, собирали зрелые фиги и виноград. Тут же копошились голые дети и женщины в белых, желтых или красных сорочках без рукавов.

Повсюду царило оживление. В вышине хищные птицы пустыни охотились на голубей и галок земли Гошен. Вдоль канала покачивались скрипучие журавли, поднимая ведра с илистой водой, а собиравшие плоды люди то появлялись, то исчезали в зелени деревьев, словно пестрые бабочки.

Между тем в пустыне, на тракте, зашевелились полки и обозы. Проскакал отряд всадников, вооруженных копьями. За ним двинулись лучники, в чепцах и юбочках, с луками в руках, с колчанами за спиною и широкими тесаками на правом боку. За ними следовали пращники с мешками камней и короткими мечами.

На расстоянии ста шагов за ними шли два небольших отряда пехоты: один вооруженный копьями, другой – секирами. И те и другие несли в руках прямоугольные щиты; грудь их была прикрыта, точно панцирем, нагрудниками из толстой ткани, чепцы с легкими назатыльными платами защищали их от солнца. Эти чепцы и нагрудники в синюю и белую или в желтую и черную полосу делали солдат похожими на огромных шершней.

За передним отрядом, окруженные секироносцами, двигались носилки министра, а за ними, в медных шлемах и панцирях, – греческие роты, мерная поступь которых напоминала удары тяжелых молотов. Сзади слышались скрип телег, рев скота и окрики возниц, а по обочине дороги, на носилках, подвешенных между двумя ослами, пробирался бородатый финикийский торговец. Надо всем этим клубилась туманом золотая пыль и дышал зной.

Вдруг со стороны сторожевого отряда прискакал верховой и сообщил министру, что приближается наследник престола. Министр сошел с носилок, и в ту же минуту на тракте показалась кучка всадников. Они спешились. Один из всадников и министр пошли навстречу друг другу, то и дело останавливаясь и кланяясь.

– Привет тебе, сын фараона, да живешь ты вечно! – возгласил министр.

– Привет тебе, и да здравствуешь ты долгие лета, святой отец! – ответил престолонаследник и прибавил: – Вы тащитесь, как калеки, а между тем не позже как через два часа нагрянет Нитагор.

– Ты совершенно прав. Твой штаб подвигается очень медленно.

– К тому же Эннана сказал мне, – Рамсес кивнул на стоявшего позади него офицера, увешанного амулетами, – что вы не высылали патрулей в ущелья. А будь это настоящая война, неприятель мог бы напасть на вас с этой стороны.

– Я не командующий, а только судья, – спокойно ответил министр.

– А что делает Патрокл?

– Патрокл с греческим полком конвоирует военные орудия.

– А мой родственник и адъютант Тутмос?

– Спит еще, должно быть.

Рамсес с досадою топнул ногой, но промолчал. Это был красивый юноша с почти женственным лицом. Гнев и загар еще больше красили его. На нем был род узкого кафтана в синюю и белую полосу, плотно облегавший его фигуру, такого же цвета плат свешивался у него из-под шлема, на шее висела золотая цепь, а под левым плечом – дорогой меч.

– Я вижу, – заговорил царевич, – что только ты один, Эннана, блюдешь здесь мою честь.

Увешанный амулетами офицер поклонился до земли.

– Тутмос – лентяй! – продолжал наследник. – Возвращайся, Эннана, на свое место. Пусть по крайней мере у сторожевого отряда будет командир.

Затем, взглянув на свиту, которая сразу окружила его, точно выросши из-под земли, он прибавил:

– Пусть мне подадут носилки. Я устал, как каменотес.

– Разве боги могут уставать?… – прошептал у него за спиной Эннана.

– Ступай на свое место! – приказал Рамсес.

– А может быть, ты, подобие месяца, велишь мне сейчас обследовать ущелье? – тихо спросил офицер. – Приказывай, ибо, где бы я ни был, сердце мое следует за тобой, чтоб угадать твою волю и исполнить ее.

– Я знаю твое усердие, – ответил Рамсес. – Ступай же и смотри за всем.

– Святой отец! – обратился Эннана к министру. – Прими уверение в моей готовности служить тебе.

Не успел Эннана ускакать, как в конце марширующей колонны поднялась еще большая суета: искали носилки наследника престола, но их нигде не было. Вместо носилок, расталкивая греческих солдат, показался юноша странной наружности. На нем была кисейная рубашка, богато вышитый передник и золотая перевязь через плечо. Особенно же бросались в глаза его огромный парик из множества косичек и фальшивая бородка, похожая на кошачий хвост.

Это был Тутмос, первый щеголь в Мемфисе, даже в походе не забывавший наряжаться и натирать себя благовониями.

– Здравствуй, Рамсес! – вскричал щеголь, энергично расталкивая офицеров. – Представь себе, твои носилки куда-то запропастились. Придется сесть в мои; они, правда, недостойны такой чести, но и не столь уж плохи.

– Я сердит на тебя, – ответил царевич. – Ты спишь, вместо того чтобы заботиться о войске.

Щеголь удивленно посмотрел на него.

– Я сплю?… – воскликнул он. – Пусть отсохнет язык у того, кто говорит подобную ложь. Я знал, что ты прибудешь, и уже целый час одеваюсь и готовлю для тебя ванну и благовония…

– А тем временем солдаты идут одни.

– Как? Неужели я должен командовать колонной, в которой находятся военный министр и такой полководец, как Патрокл?…

Наследник престола ничего не ответил, а Тутмос, подойдя к нему, тихо заговорил:

– На кого ты похож, сын фараона?! Без парика, волосы и платье в пыли, кожа черная, вся потрескалась, как земля летом!.. Досточтимая царица-мать прогнала бы меня, если бы знала, в каком ты виде.

– Я просто устал.

– Так садись в носилки. Там тебя ждут венки из свежих роз, жаркое из дичи и кувшин кипрского вина. А кроме того, – прибавил он еще тише, – я спрятал в обозе Сенуру…

– Она здесь?…

Блестящие глаза царевича затуманились.

– Пусть войска проходят, – продолжал Тутмос, – мы тут подождем ее.

Рамсес словно очнулся.

– Отстань, искуситель!.. Ведь через два часа сражение.

– Ну, какое это сражение!

– Во всяком случае, решается вопрос о моем командовании.

– Пустяки! – улыбнулся щеголь. – Я готов поклясться, что еще вчера военный министр отправил царю рапорт с предложением дать тебе корпус Менфи.

– Все равно сегодня я не могу думать ни о чем другом, кроме армии.

– Ты помешан на войне! А на войне человек месяцами не моется, чтобы в один прекрасный день погибнуть. Брр!.. Ты хоть посмотрел бы на Сенуру. Только взглянул бы на нее…

– Нет! – ответил Рамсес решительно. – Вот поэтому и не хочу видеть…

В тот момент, когда из-за греческих шеренг восемь человек вынесли огромные носилки Тутмоса, приготовленные для наследника, со стороны головного отряда прискакал всадник. Он спешился и побежал с такой быстротой, что на груди у него зазвенели изображения богов и дощечки с их именами. Это был запыхавшийся Эннана.

Все повернулись к нему, что, по-видимому, доставило ему удовольствие.

– Царевич, божественные уста! – воскликнул Эннана, склоняясь перед Рамсесом. – Когда согласно твоему высокому приказу я ехал во главе отряда, внимательно следя за всем, мне попались на дороге два дивных скарабея. Священные жуки катили поперек дороги глиняные шарики, направляясь к пескам.

– Ну и что же? – перебил его наследник.

– Разумеется, – продолжал Эннана, глянув в сторону министра, – я и мои люди, воздав священные почести золотым подобиям солнца, остановили движение войска. Это столь важное знамение, что без особого приказа ни один из нас не осмелился бы продолжать путь.

– Я вижу, ты действительно благочестивый египтянин, хотя черты лица у тебя хеттские, – ответил досточтимый Херихор и, повернувшись к стоявшим поблизости вельможам, прибавил: – Мы не пойдем дальше по тракту, дабы не растоптать священных жуков. Пентуэр, можно ли этим ущельем, что направо, обойти тракт?

– Можно, – ответил писец министра. – Ущелье тянется на целую милю и выходит снова на тракт почти против самого Пи-Баилоса.

– Потерять столько времени! – негодующе воскликнул наследник.

– Готов поклясться, что это не скарабеи, а духи моих финикийских ростовщиков, – заметил щеголь Тутмос. – Они отправились к праотцам и уже не могут потребовать с меня долги, так в наказание заставляют брести через пустыню!..

Свита наследника с беспокойством ожидала решения.

Рамсес обратился к Херихору:

– Что ты об этом думаешь, святой отец?

– Взгляни на офицеров, – ответил жрец, – и ты поймешь, что надо идти ущельем.

Но тут выступил вперед предводитель греков, генерал Патрокл.

– Если сын царя разрешит, – сказал он наследнику, – мой полк пойдет и дальше по тракту. Наши солдаты не боятся скарабеев.

– Ваши солдаты не боятся даже царских гробниц, – ответил министр. – Однако там, должно быть, не безопасно, ибо ни один из них оттуда не вернулся.

Грек смущенно отступил назад и затерялся в свите.

– Согласись, святой отец, – проговорил шепотом, еле сдерживая свое возмущение, наследник, – что такое препятствие не остановило бы в пути даже осла.

– Но осел никогда не будет фараоном, – спокойно ответил министр.

– В таком случае ты, министр, сам поведешь колонну через ущелье! – воскликнул Рамсес. – Я не сведущ в жреческой стратегии. К тому же мне надо отдохнуть. Пойдем! – обратился он к Тутмосу и повернул к лысым холмам.

Глава II

Досточтимый Херихор тотчас же поручил своему адъютанту, несшему секиру, принять командование сторожевым отрядом вместо Эннаны. Затем приказал, чтобы тяжелые орудия для метания камней свернули с тракта по направлению к ущелью и чтобы греческие солдаты помогали их передвижению в трудных местах. Колесницы же и носилки офицеров свиты должны были тронуться последними.

Пока Херихор отдавал приказы, адъютант, державший опахало, подошел к писцу Пентуэру и сказал шепотом:

– Теперь уже, видно, никогда нельзя будет ездить этим трактом!..

– Почему?… – возразил молодой жрец. – Но сейчас, когда два священных жука пересекли нам дорогу, не следует идти по ней дальше. Может произойти несчастье.

– Оно и так уже произошло! Ты видел, что царевич Рамсес разгневался на министра? А наш господин не из тех, кто забывает…

– Не царевич рассердился на нашего господина, а наш господин на царевича и дал ему это понять, – ответил Пентуэр. – И хорошо сделал. А то молодому наследнику уже кажется, что он будет вторым Менесом.

– Уж не самим ли Рамсесом Великим?… – вставил адъютант.

– Рамсес Великий повиновался богам, и за это во всех храмах ему посвящены хвалебные надписи. Менес же, первый царь Египта, ниспроверг старые порядки и лишь отеческой кротости жрецов обязан он тем, что его имя не предано забвению… Хотя я не дал бы и одного медного дебена за то, что мумия Менеса еще существует.

– Дорогой Пентуэр, – сказал адъютант, – ты человек умный и понимаешь, что нам все равно – десять господ у нас или одиннадцать…

– Но народу не все равно, должен ли он каждый год добывать одну гору золота – для жрецов или две горы – для жрецов и для фараона, – возразил Пентуэр, сверкнув глазами.

– У тебя опасные мысли в голове, – проговорил шепотом адъютант.

– А сколько раз ты сам возмущался роскошью двора фараона и номархов?…

– Тише… тише!.. Мы еще поговорим об этом, только не сейчас.

Несмотря на песок, тяжелые орудия, к которым припрягли по лишней паре быков, катились быстрее по пустынному ущелью, чем по тракту. Рядом с первым орудием шел Эннана, озабоченный мыслью о том, почему министр снял его с командования сторожевым отрядом. Уж не хочет ли он дать ему какое-нибудь более высокое назначение?

И в радостном ожидании, а может быть, чтобы заглушить тревожившие его опасения, он взял в руки шест и, где попадался более глубокий песок, подпирал баллисту или криком подгонял греков. Те, однако, мало обращали на него внимания.

Уже добрых полчаса колонна подвигалась по извилистому ущелью с голыми отвесными стенами. Вдруг головной отряд остановился. В этом месте ущелье пересекалось другим, по дну которого проходил довольно широкий канал.

Гонец, посланный к министру с сообщением о неожиданном препятствии, вернулся с приказом немедленно засыпать канал.

Около сотни греческих солдат с кирками и лопатами принялись за работу. Одни откалывали каменные глыбы, другие сваливали их в ров и засыпали песком.

В это время из глубины ущелья вышел человек; в руках его была мотыга, похожая на шею аиста, с острием в виде клюва. Это был египетский крестьянин, старик, совершенно голый. С минуту он с величайшим недоумением смотрел на работу солдат и вдруг бросился к ним с криком:

– Что вы делаете, безбожники? Ведь это же канал!..

– А ты как смеешь оскорблять воинов его святейшества? – спросил подоспевший Эннана.

– Я вижу, ты как будто египтянин и, должно быть, из начальников, – ответил крестьянин. – Так вот что я тебе скажу: этот канал принадлежит могущественному господину. Он служит управляющим у писца при человеке, который носит опахало над достопочтенным мемфисским номархом. Смотрите, как бы вы не попали в беду.

– Делайте свое дело, – приказал Эннана греческим солдатам, не без любопытства поглядывавшим на крестьянина. Они не понимали его языка, но их удивлял его тон.

– Они продолжают засыпать!.. – воскликнул крестьянин с растущим возмущением. – Несдобровать вам, собаки! – вскричал он, бросаясь с мотыгой на одного из солдат.

Грек вырвал мотыгу и так ударил крестьянина в зубы, что у того кровь брызнула изо рта. Потом снова принялся сыпать песок.

Ошеломленный ударом, крестьянин взмолился:

– Добрый господин! Ведь этот канал я рыл десять лет, сам, своими руками, все ночи и все праздники! Наш господин обещал, что, если я проведу воду в эту ложбину, он выделит мне участок у канала, даст пятую частъ урожая и подарит свободу… Вы слышите?… Свободу мне и троим моим детям!.. О боги!..

Он воздел руки и снова обратился к Эннане:

– Они не понимают меня, эти заморские бородачи, собачье племя, братья финикиян и евреев! Но ты, господин, выслушай меня… Десять лет – в то время как другие отправлялись кто на ярмарку, кто на пляски, кто со священными процессиями – я пробирался сюда, в это глухое ущелье. Я забросил могилу матери – и все рыл да рыл… забыл об умерших, только бы детям своим и себе хоть на один день перед смертью добыть свободу и землю… О боги, будьте свидетелями, сколько раз заставала меня тут ночь! Сколько раз я слышал здесь протяжный вой гиены, видел зеленые глаза волков! Но я не бежал от них: куда мог бежать я, несчастный, когда на каждой тропинке стерегли меня всякие страхи, а к каналу пригвождали мечты о свободе… Как-то раз из-за этой скалы вышел на меня лев, фараон всех зверей. Мотыга выпала у меня из рук. Я бросился перед ним на колени и взмолился: «Господин! Неужели ты не побрезгаешь мною? Ведь я только раб!» Хищный лев и тот сжалился надо мной. Волки обходили меня. Даже летучие мыши щадили мою бедную голову. А ты, египтянин…

Крестьянин замолчал, он увидел приближающиеся носилки Херихора и его свиту. Заметив опахало и перекинутую через плечо шкуру пантеры, крестьянин понял, что это знатный человек и, по-видимому, жрец. Он подбежал, бросился на колени и припал к земле.

– Чего тебе, старик? – спросил вельможа.

– Свет солнца, выслушай меня! – воскликнул крестьянин. – Да не будет стонов в твоих чертогах и да не постигнет тебя несчастье. Да не испытаешь ты неудачи в делах своих и не унесет тебя течение, когда ты будешь переплывать через Нил…

– Я спрашиваю – чего ты хочешь? – повторил министр.

– Добрый господин! – продолжал крестьянин. – Начальник, не знающий спеси, побеждающий ложь и творящий правду… Отец нищему, муж вдове, родной кров не имеющему матери. Дозволь мне возглашать имя твое, как возглашают закон в стране. Снизойди к словам уст моих… Выслушай и учини справедливость, благороднейший из благородных…

– Он просит, чтобы не засыпали этот ров, – пояснил Эннана.

Министр пожал плечами и двинулся дальше по направлению к каналу, через который перебросили мостки. Тогда крестьянин в отчаянии обхватил его ноги.

– Уберите его прочь!.. – крикнул министр, отпрянув, точно от укуса змеи.

Писец Пентуэр отвернулся; его худое лицо стало серым. Эннана же набросился на крестьянина, сдавив ему сзади шею, но не мог оторвать его от ног министра и кликнул солдат. Минуту спустя Херихор переправился на другую сторону рва, а солдаты почти на руках оттащили крестьянина в самый конец колонны и дали ему десяток-другой тумаков, а всегда вооруженные прутьями унтер-офицеры отсчитали ему несколько десятков ударов и бросили у входа в ущелье.

Избитый, окровавленный, а главное, перепуганный бедняк с минуту неподвижно сидел на песке, потом протер глаза и вдруг, вскочив, побежал по направлению к тракту, оглашая воздух воплями:

– Проглоти меня, земля!.. Проклят тот день, когда я увидел свет и ночь, когда сказали: «Родился человек». В плаще справедливости нет и лоскутка для рабов. Да и боги не взглянут на такую тварь, у которой только и есть что руки, чтобы трудиться, глаза, чтобы плакать, спина, чтобы получать удары. О смерть! Изотри мое тело в прах, дабы мне и там, на полях Осириса, снова не родиться рабом…

Глава III

Вне себя от негодования, царевич Рамсес взбирался на кручу, за ним шел Тутмос. У щеголя съехал набок парик, фальшивая бородка свалилась, и он нес ее в руках. Он устал и казался бы бледным, если б не слой румян на лице.

Наконец, наследник остановился на вершине холма. Из ущелья доносился до них гул солдатских голосов и громыхание катящихся баллист. Перед ними простиралась земля Гошен, все еще утопавшая в лучах солнца. Казалось, будто это не земля, а золотистое облако, на котором мечта выткала пейзаж, расцветив его изумрудами, серебром, рубинами, жемчугом и топазами.

Наследник престола протянул руку вперед.

– Смотри, – обратился он к Тутмосу, – там моя земля, а тут моя армия… И вот там самые высокие здания – дворцы жрецов, а здесь жрец командует моими войсками!.. Можно ли терпеть все это?

– Так всегда было, – ответил Тутмос, боязливо оглядываясь кругом.

– Ложь! Я знаю историю этой страны, скрытую от вас. Военачальниками и высшими правителями страны были всегда только фараоны, по крайней мере наиболее энергичные из них. У этих властителей дни проходили не в жертвоприношениях и молитвах, а в управлении государством.

– Но если такова воля царя… – попробовал вставить Тутмос.

– Воля моего отца вовсе не в том, чтобы номархи правили по своей прихоти, а наместник Эфиопии считался почти равным владыке двух стран. И не в том, чтобы египетская армия бежала от пары золотых жуков, потому что военный министр у нас – жрец.

– Это прославленный военачальник… – прошептал вконец испуганный Тутмос.

– Какой он военачальник! Не тем ли он славен, что разбил кучку ливийских разбойников, которые удирают при одном виде египетских солдат? А посмотри, как ведут себя наши соседи: иудеи медлят с уплатой дани и платят все меньше и меньше, хитрые финикияне каждый год уводят по нескольку кораблей из нашего флота. Против хеттов нам приходится держать на востоке огромную армию, а в Вавилоне и Ниневии разгорается движение, которое находит отклик во всей Месопотамии. И вот результаты жреческого управления: у моего прадеда было сто тысяч талантов годового дохода и армия в сто шестьдесят тысяч человек, а у моего отца всего-навсего пятьдесят тысяч талантов и стодвадцатитысячная армия. И что это за армия! Если бы не греческий корпус, который держит ее в порядке, как овчарка овец, египетскими солдатами давно бы уже командовали жрецы, а фараон стал бы только жалким номархом.

– Откуда ты это знаешь? Откуда у тебя такие мысли? – удивился Тутмос.

– Ведь я сам из рода жрецов. И это они учили меня, когда я еще не был наследником престола. О, когда я после смерти отца – да живет он вечно! – стану фараоном, я поставлю ступню мою, обутую в бронзовую сандалию, им на шею! Но прежде всего я завладею их сокровищницами, которые всегда были полны, а со времен Рамсеса Великого стали особенно разбухать и сейчас так богаты, что с ними не сравнится и фараонова казна.

– Горе нам! – вздохнул Тутмос. – У тебя такие замыслы, что под их тяжестью провалился бы вон тот холм, если бы он мог слышать и понимать. А где твои силы?… помощники?… солдаты?… Против тебя встанет весь народ, предводительствуемый могущественной кастой. А кто будет на твоей стороне?

Царевич задумался. Наконец он ответил:

– Армия.

– Значительная часть ее пойдет за жрецами.

– Греческий корпус.

– Это бочка воды в Ниле.

– Чиновники.

– Половина их из греческого сословия.

Рамсес печально тряхнул головой и замолчал.

По голому каменистому откосу они стали спускаться в ложбину. Вдруг Тутмос, забежавший несколько вперед, воскликнул: