Бразилья Макдональд Йен
Доктор Робер Фалькон отложил перо. Голос леса вводил его в заблуждение. Много раз ему казалось, что кто-то выкрикивает его имя или приветствует издалека, но стоило прислушаться сосредоточенно, как это сделал бы охотник, и слова оборачивались песней птиц или звуком какой-то крошечной амфибии с удивительно громким для такого маленького существа голосом. Вот опять. И на этот раз это не птичья трель и не кваканье лягушки. Человеческий голос звал на лингва-жерал, языке, которым пользовались между собой его носильщики и гребцы, происходившие из разных племен. Каноэ на реке. Что может быть такого странного, чтобы его люди подняли крик?
Фалькон аккуратно присыпал песком и просушил лист блокнота. Марлевый навес, только частично защищавший от надоедливых насекомых, был натянут вдоль границы деревьев. Несколько шагов привели француза на сочившийся берег, река продолжала отступать, несмотря на недавние бури. Фалькон в жизни не видел подобных дождей, но в огромном объеме рек Амазонки они были лишь ничтожной каплей.
Его люди собрались на берегу. Их внимание привлекло одинокое каноэ, большая долбленая лодка, предназначенная для войны или для торговли, дрейфовавшая по течению. Фалькон нацепил зеленые очки, чтобы лучше видеть, но расстояние было слишком велико. Он навел на цель складную подзорную трубу, минута ушла на то, чтобы навести резкость. Невероятно мощный черный мужчина на носу направлял лодку в сторону берега. Фалькон узнал этот силуэт, эту решимость – Земба, освобожденный раб, которого Льюис Квинн взял в миссию вверх по Риу-Бранку.
– Лагерь! – закричал Земба громким голосом. – Это лагерь француза Фалькона?
– Это я! – отозвался Фалькон.
– Мне нужна помощь! Больной на борту!
«Ищите меня в устье Риу-Бранку».
Фалькон бросился в реку, пока Земба причаливал к берегу. На дне каноэ лежал навзничь Льюис Квинн. Его кожа потрескалась и покрылась волдырями от солнца, раны уже обсидели мухи. Но он еще не умер, хотя жизнь еле теплилась в его теле, ресницы трепетали, ошметки кожи подрагивали на губах, когда иезуит делал вдохи столь незаметные, что казалось, они не в состоянии поддерживать в нем существование.
– Помогите мне, перетащите его под полог, – скомандовал Фалькон, когда каноэ пристало к берегу. – Осторожнее с ним, осторожнее, вы, ослы. Вода. Принесите мне чистой питьевой воды. А еще мягкий хлопок. Осторожно. Да, Льюис Квинн, вы меня нашли.
– В каком я мире?
Доктор Робер Фалькон положил перо на складной стол. Палатку освещали глиняные масляные лампы, ароматная кора тлела в топке, отгоняя насекомых, которые умудрялись просочиться сквозь щели и отдушины. Насекомые же по ту сторону палатки беспомощно тянулись к свету и механически, без толку бились о натянутую ткань с негромким постукиванием. Во время долгих ночей, пока Фалькон дежурил возле гамака, он воображал себя внутри чудовищных часов, которые приводят в движение крохотные твари, – внутри огромного Механизма Управления.
– Должен признаться, отец Квинн, это самый необычный вопрос. Какое сегодня число? Где я? Я ожидал что-то из этого. Или даже «кто я?». Но… «В каком я мире?» Подобного я никогда не слышал.
Квинн слабо рассмеялся, смех перешел в сухой удушливый кашель. Фалькон тут же подал флягу с водой. Когда Квинн жадно проглотил больше половины, то ответил хриплым голосом:
– Вы определенно похожи на того ученого доктора Фалькона, которого я помню. Сколько?
– Вы пролежали в горячке три дня.
Квинн попробовал сесть. Фалькон положил руку ему на грудь и мягко, но неумолимо приказал лечь обратно.
– Они придут сюда, он в пути, он очень близко.
– Вы в безопасности. Земба мне все рассказал. Вы вне пределов досягаемости вашей Носса Сеньоры да Варзеа, хотя должен сказать, мне было бы крайне интересно взглянуть на такого одаренного человека.
Вспышка, словно молния, блеснула внутри черепа. Момент просветления: Земба толкает каноэ в темную воду и ложится на дно, когда течение уносит каноэ прочь от Носса Сеньоры да Варзеа.
– Я забрал вас, Пай, вы будете в безопасности.
Взгляд в звездный купол, поверх истощения, поверх безумия, темнота наполнена звездами, а там, за ними, появляются другие, а потом еще одни, снова и снова, ночь переполняют чужие созвездия, их становится все больше и больше, пока небо не белеет, а он уже не смотрит вверх, а падает лицом вниз навстречу ослепительному и бесконечному свету. Квинн закричал. Фалькон взял его за руку. Она была жаркой, сухой и тонкой, словно пергамент.
Три дня они с Зембой обрабатывали ожоги пастой, которую манао приготовили из листьев деревьев, удаляли яйца мух одно за другим ботаническим пинцетом, смачивали потный лоб и дрожащие губы, разжимали сведенные судорогой челюсти, вливали жиденький суп или травяной мате, лишь чтобы увидеть, как через пару мгновений жидкость фонтаном извергается изо рта. Оставалось лишь надеяться, что хоть что-то полезное успело задержаться. Вода, всегда вода, больше и больше воды, Квинн все никак не мог напиться. Ночи лихорадочного бреда, пронзительных криков и галлюцинаций, пророчеств и сбивчивых речей, пока Фалькону не показалось, что нужно заткнуть уши, как Одиссею, иначе он сойдет с ума.
– Все время так, – сказал Земба, когда они привязали руки иезуита к гамаку полосами хлопка, чтобы священник не выколол себе глаза.
Затем рев прекратился, наступило ужасающее молчание, и Фалькон осторожно подошел к гамаку, не зная, что успокоило ирландца – проблеск сознания или смерть.
– Земба…
– Он ждет снаружи.
– Он меня спас. Не знаю, как отблагодарить его… слушайте, Фалькон, слушайте. Я должен рассказать вам, что видел.
– Когда отдохнете и наберетесь сил.
Но рука Квинна, когда он схватил Фалькона за запястье, была очень сильной, безумно сильной.
– Нет. Сейчас. Никто раньше не выживал. Этому может не быть конца. Я еще могу поддаться, Господь между нами и злом. Возможно, это единственный момент ясного сознания. Господи, помоги мне.
– Воды, друг мой, выпейте еще воды.
Земба принес новую флягу, и вместе они помогли Квинну, который пил жадно и долго, а потом лег в гамак.
– На сотню лье по Риу-Бранку эмблема Зеленой Богоматери вселяет ужас, Зеленая Богоматерь и иезуитское одеяние. Моя собственная черная ряса, Фалькон. Он опустошил землю, оставив после себя пустые, гниющие деревни, заброшенные плантации, на которые наступает лес. Никого не осталось. Кто-то погиб, кто-то бежал, остальные угнаны в Город Бога или на невольничьи торги в Сан-Жозе-Тарумаш. Братья в Сан-Жозе промолчали, это их цена. Чума – вот его глашатай, огонь – вот его передовой отряд, целые племена вытеснены в игапу[206] или терра фирме[207] только для того, чтобы всех их до последнего ребенка убили болезни белых людей. Но он видит длань Господню: красных должны подвергать испытаниям белые, красные должны закалиться или погибнуть от этого мира. От Города Бога до Риу-Катрипани пять дней пути и еще восемь до Игуапары. Никогда бы не подумал, что во всем мире может быть столько воды. Бесконечный, пустой лес, где тебя сопровождают лишь крики диких зверей. Мануэл погрузился в молчание, напоминающее транс, даже охранники гуабиру молчали. Я слышал, что индейцы могут силой воли прекратить свое существование, начинают угасать и умирают. Многие выбирают такой выход вместо рабства. Я думаю, Мануэл был на границе подобного состояния, причиной послужили слухи о том, что сделают с нами игуапа.
Игуапа – племя пророков и провидцев, племя паже[208] и караиба, сакральных жертв. С ними советуются только по исключительно важным вопросам, и они никогда не ошибаются. Тысячу лет они жили не зная ни войн, ни голода, ни болезней. По легенде, благодаря лесным амазонским снадобьям они видят все возможные ответы на вопрос просителя и выбирают верный. Но цена поистине ужасна. Вскоре после высшей точки ритуального транса у караиба начинают путаться мысли, затем начинаются галлюцинации, после чего он теряет рассудок и умирает. Они видят слишком много. Они пытаются понять, сохранить при этом равновесие, но не справляются, падают… Я забегаю вперед. Из-за подобной цены игуапа не приносят в жертву своих собратьев. Нет, их пророки – военнопленные, заложники, соперники, преступники, изгои. И, разумеется, черное духовенство чуждой и неэффективной веры. Что наша слабая молитва, невидимая надежда и эфемерные чудеса по сравнению с их железной уверенностью в истине, ведь есть ответ, и они всегда его знают. Мы могли бы спросить их о загадках нашего Господа и веры, и они ответили бы все как есть. Но осмелимся ли мы? Осмелимся ли позволить истине затуманить наше воображение?
Пять дней мы стояли лагерем на нужном берегу, оставляя знаки и сигналы, невидимые моему глазу, но очевидные уроженцам этих лесов так же, как церковный крест для европейцев. Когда они нужны вам, они приходят. Игуапа явились на шестой день. Они были подозрительны, они всегда ревниво относились к своим секретам, но в эту пору смертей и обширных миграций по варзеа стали еще более осторожными. Как духи, вышедшие из леса, они молча появились среди нас, направив стрелы в наши сердца так, что мы даже ничего не успели заметить. Я не думаю, что они принадлежат этому миру, слишком уж жутким было их появление. Лица их светились золотом, они привыкли наносить на кожу масло лесного ореха, который называют урукум, а их лбы, которые они бреют почти до макушки, скошены к затылку так, что по форме напоминают лодку. Они перевязывают черепа младенцев с помощью досок и кожи, пока кости еще мягкие и подвижные. Нас с Мануэлом связали и отвели за руку, проводникам гуабиру завязали глаза. Их переводчик по имени Вайтака сказал мне, что это дань вежливости, раньше глаза всем просителям выкалывали бамбуковыми щепками. Разумеется, мы не думали, что вернемся и сможем что-то кому-то рассказать.
Не знаю, сколько мы брели по лесу, но определенно счет шел на дни. Игуапа ставят в своих владениях ловушки и выкапывают ямы, они могли бы задержать целую колониальную армию. Пока мы обходили удушающие арканы, отравленные стрелы и капканы с шипами, меня мучил один вопрос – что Гонсалвешу нужно от них? Неужели он всего лишь хочет их завоевать? Отца Диегу не привлекат триумф тирана. Он рисовал себя политическим философом, социальным экспериментатором. Существуют ли вопросы – вроде вопросов, как я смею утверждать, о вере и природе мира, – на которые ему потребовались безошибочные ответы? Он считает себя подлинным Божьим избранником, неужели ищет пророческую силу, только чтобы уничтожить ее? Или же его самоуверенное тщеславие так велико, что он хочет этой власти для себя лично, дабы ведать без веры и вкусить плоды с древа познания добра и зла?
Несмотря на хитроумные оборонительные сооружения, сама деревня оказалась бедной и невзрачной, покрытой пометом пекари и собачьими экскрементами, хижины просели, тростниковые крыши гнили и пускали побеги. У всех без исключения детей на золотых лицах виднелись язвы, чирьи и ячмени на веках. Отдельную малоку отвели для караиба – то есть для нас – это очень почетный титул, как сообщил мне Вайтака, хотя к тому моменту я уже поверхностно освоил их диковинный язык. Эта малока была самой убогой во всей деревне, через крышу в десятки прорех прорывались насекомые и попадал дождь.
Во время ожидания я постиг основы религии игуапа. Они не поклоняются Богу, у них нет легенд о сотворении мира или спасении, нет понятий греха, рая и ада. Но их система верований, которую нельзя назвать теологией, тем не менее, сложна и изысканна. Их тотем – лягушка, причем не самая громкая, ядовитая или цветная, хотя ее кожа имеет красивый золотистый оттенок, который игуапа копируют, раскрашивая лица. Они называют ее курупайра, она была первым из всех существ и увидела первый свет, подлинный свет мира – или, скорее, миров, поскольку они верят в многообразие миров, которое отражает все возможные проявления свободной человеческой воли – целиком и полностью. Она хранит воспоминание о том моменте, когда реальность была единой и неделимой, как страницы книги, перед тем как их разрезали. Курупайра все еще может видеть тот подлинный свет, который является светом всех солнц, и по милости существ, населяющих иные, отличные от нашего миры, может наделить таким зрением и людей. Вытяжка из лягушки, которую медленно кипятят в закрытом глиняном горшке с носиком, дарует пророческие видения.
Такое впечатление, что церемония задумана так, чтобы убаюкать и просителей, и жертв, доведя их почти до экстаза. Барабаны, глиняные окарины, хороводы, силуэты, то и дело мелькающие перед костром, – одним словом, все старые трюки. Нас вытащили из хижины голыми, обмазали золотым маслом – на мне до сих пор его следы – и привязали к крестам святого апостола Андрея[209]. Я помню, что шел дождь, жестокий ливень, но женщины и дети продолжали танцевать, топать вокруг тлеющего огня. За ними пристроился их колдун с фляжкой в руке. Он подошел к Мануэлу, потом ко мне, заставил открыть рты, использовав деревянные тиски, и вылил струю жидкости нам прямо в глотку. Я попробовал выплюнуть, но он все лил и лил, как в старинной пытке водой.
Снова Квинн сжал руку Фалькона.
– Оно подступило так быстро, брат, так быстро. У меня не было времени, ни слова молитвы, ни даже минуты, чтобы подготовиться. Только что я был золотым распятым идолом, а в следующий момент уже скользил между мирами, Робер, между мирами. Мое поле зрения расширилось, я видел себя, привязанного к кресту, словно стоял вне собственного тела. Но это был и не я, поскольку, в каком бы направлении я ни посмотрел, я опять и опять видел себя привязанным к кресту, а другие Льюисы Квинны разделяли мои муки и мои видения. Сотни двойников, тысячи уменьшающихся, словно отражения отражений во все стороны, но, чем дальше я смотрел, тем менее похожими на меня они становились. Нет, не физически, даже не в плане воли или интеллектуально, а по обстоятельствам их жизней. Там был Льюис Квинн, который потерпел неудачу в своей миссии, отклонил задание отца Джеймса в Коимбре, никогда не стал членом ордена иезуитов. А еще Льюис Квинн, который убил того раба в Порту со спокойной душой. И Льюис Квинн, который вообще не убивал того раба. Льюисы Квинны, занимавшиеся торговлей и преуспевшие, женатые, ставшие отцами, управлявшие огромными кораблями или торговыми домами. Льюисы Квинны, жившие и умершие тысячей разных способов. Все жизни, которые я мог бы прожить. И, Фалькон, вы должны четко уяснить одну вещь: все они без исключения были подлинны. Моя жизнь не была стволом, от которого тянулись все остальные ветки. Нет, они были независимыми, целостными – не другие жизни, а другие миры, отдельные с момента сотворения и до Страшного суда. Бесконечные миры, Фалькон. Меня, обнаженного, отправили парить по ним, мое расширившееся сознание летело вдоль череды других миров, других Льюисов Квиннов, и я не видел им конца. А еще там были голоса, Фалькон, миллионы, тысячи миллионов, или даже в тысячу раз больше этого, голоса, которые говорили одновременно, сливаясь в ужасный неразборчивый гул, как стоны грешников в аду.
И тут через всю эту какофонию до меня долетело слово, один голос, звучавший как тысяча, паже говорил снова и снова: «Спроси, спроси, спроси!» Его тоже окружал ослепительный ореол других воплощений, как все и вся вокруг, и эти убогие развалины, и моего брата по страданиям Мануэла – я видел их в бесчисленных мирах. «Спросить? Что вы имеете в виду?» И тут я услышал, как Пагуана, предводитель гуабиру, заговорил голосом, напоминавшим ураган: «Когда гуабиру одержат победу и будут править своими врагами?» И они услышали, Фалькон, все эти несметные голоса, – они услышали и спросили себя, а потом каждый произнес свой ответ. Я знал, что где-то среди них, в этом множестве всевозможных ответов, скрыта правда, простая, полная и неоспоримая. Рядом со мной Мануэл… вернее, бесконечные Мануэлы, которых было больше, чем цветов на яблоне, задали тот же вопрос себе и получили, я в этом уверен, тот же верный ответ.
И снова меня закружило среди других Льюисов Квиннов, между мирами, быстрее и быстрее, опережая скорость света, мысли и даже молитвы. Я пересек миллион миров, пока эхо не заставило меня остановиться, и я очутился в комнате, скромной побеленной комнате, с простой мебелью из дорогого дерева, это была комната в Ирландии, как я понял по аромату в воздухе и по маленькому квадратику зелени, что успел заметить в узком окне. Там я увидел себя, Льюиса Квинна, я гладил собаку, а у ног моих возился ребенок. Я посмотрел себе в глаза и произнес: «Гуабиру никогда не будут править своими врагами, поскольку враги уже одолевают их, и вода станет красной от крови гуабиру, а сами они исчезнут, оставив после себя лишь имя». И я знал, что это настоящее пророчество, поскольку, Фалькон, Фалькон, так все и было. Вы задавались вопросом, не могла ли быть вселенная смоделирована простым механизмом, и вот вам ответ. Есть мир для любого деяния и поступка, но все они прописаны заранее, предопределены. Просто стопка карточек, которая подается через аппарат. Свободная воля – это иллюзия. Мы воображаем, что у нас есть выбор, но исход уже предрешен, записан в тот момент, когда создавался мир.
– Я не могу в это поверить, – Фалькон впервые подал голос с тех пор, как Квинн начал свой рассказ. – Я верю, что мир формируется нашей волей и нашими делами.
– Риу-Бранку окрасится в красный цвет кровью гуабиру, и они навеки исчезнут из этого мира, так оно и будет, так уже случилось. Мануэл первым озвучил пророчество, и Пагуана в приступе ярости проткнул его копьем, а потом еще раз и еще раз. Он бы сделал то же самое и со мной, если бы игуапа не сдержали его, но, по правде говоря, что толку? Слово не воробей. Гуабиру уничтожат вне зависимости от того, будет ли озвучено предсказание. Вот он, подлинный ужас дара игуапа: предвидеть то, что ты не в состоянии изменить.
В тот момент четко прозвучал единственно правдивый из всех возможных ответов, затем гул голосов возобновился, и даже с удвоенной силой, миллионы и миллионы голосов, и я слышал каждый из них, Робер. Меня тянуло вниз и разрывало на части, и я забыл, кто я и где я. Я метался между мирами, как призрак, как демон. Теперь-то я знаю, что меня сняли с креста, а гуабиру без особых церемоний привязали меня к носилкам, чтобы перетащить обратно в Город Бога. Думаю, игуапа отпустили меня только потому, что знали: я наверняка умру. Время от времени разум мой прояснялся, я осознавал, что происходит в этом мире: вокруг деревья, меня несут носильщики с завязанными глазами. Но у реки игуапа схватили Пагуану и плеснули яд в его глаза, поскольку он совершил святотатство против караиба.
Помню: Носса Сеньора да Варзеа ночью, сотня огоньков на ней и лицо Диегу Гонсалвеша, наклоненное над моим. Помню, я увидел в зеркало собственное лицо в пятнах золотой краски игуапа, а мое дыхание затуманивало изображение. И все это время лишь одна нормальная мысль билась в моем мозгу – он не должен получить это, мне нужно напрячь все свои силы, контролировать себя, лишь бы не выдать правду, которую я узнал во время безумия, когда видел другие миры. Отрицать все, отрицать все. Полагаю, именно это простое, но сильное желание уберегло меня от гибели. Но сил не было, мое тело изменяло мне. Затем среди миров я услышал, как кто-то зовет меня по имени, зовет обратно – это был Земба, мой добрый Земба. Он вытащил меня из гамака, перенес на каноэ и пустил лодку по течению, а потом все те звезды и вселенные раскрылись надо мной, и я потерялся в свете. Воды, Фалькон, умоляю.
Дрожащими руками Робер поднес воду к губам Квинна. И снова тот пил жадно и отчаянно. Ткань палатки осветилась обещанием нового дня, ночь отступала, и все птицы в лесу присоединились к общему хору криков, визга, грохота.
– Друг мой, друг мой, поверить не могу в то, что вы говорите. Если это правда. Отдыхайте, набирайтесь сил. Вы все еще очень слабы, и ясно, что ваш разум все еще подвержен действию вытяжки из курупайра.
Мари-Жанна отдала Фалькону фляжку – дорогую, красивую вещицу из серебра с гравировкой, которая легко скользнула прямо к сердцу, – на приеме в отеле «Форишар» накануне отъезда в Брест[210]. «Чтобы ты помнил обо мне и доме на чужбине». Как он хотел глотнуть старого доброго коньяка из этой фляжки. Эта чудовищная река, эта кошмарная земля, пугающий бесконечный молчаливый лес, который скрывал ужасы в своем сердце, но не произносил ни слова, не подавал ни знака. Один глоток Франции, Мари-Жанны и ее звонкого, словно птичий щебет, смеха, но он прятал фляжку, перепрятывал, опять перепрятывал, и она потерялась. Не один мир, а множество. Снадобье, которое позволяет человеку видеть действительность и взаимодействовать с ее копиями, а это подразумевает, при условии, конечно, что вселенная подчиняется объяснимым физическим законам, а не идеалистической божественной воле или магии, – что все разумы являются аспектами одного огромного разума. И снова перед ним возник образ, предложенный Квинном: стопка карточек, которые подаются одна за другой в Механизм Управления.
Иезуит с трудом принял сидячее положение, его исхудавшее лицо горело энергией и лихорадочной манией.
– Даже сейчас я вижу это, Фалькон, хотя изображение теряет четкость. Никто не может созерцать подобные вещи и выжить. Гонсалвеш был прав, предположив, что мой особенный склад ума – что-то, связанное с моими способностями к языкам или с врожденной способностью видеть во всем закономерности и смысл, – позволит мне уцелеть, тогда как все предшественники, которых Гонсалвеш отправлял на поиски прорицаний, погибли. Но меня мучает ужасный страх, что в бреду я предал игуапа, и даже что чудовищная кощунственная базилика плывет поработить их. Фалькон, мне нужно вернуться. Я предал свой орден и нарушил клятвы. Я не выполнил то, что должен был сделать. Мне ничто не поможет. Доктор, возможно, мне снова потребуется ваш меч.
– Но вы его не получите, – сказал Фалькон, готовивший пасту из маниоки. – Поскольку он потребуется мне самому, когда я пойду вместе с вами.
«Знаки расставлены, метки на своих местах, но игуапа не пришли. Это наша четвертая ночь на проливе, и меня преследует страх, что их уже продали на невольничьих торгах в Сан-Жозе-Тарумаше. На третий вечер нашего путешествия по Катримани и Риу-Игуапара мы прокрались мимо Носса Сеньора да Варзеа, чудовищного карбункула, но двигалась ли она вниз по течению или вверх с трюмами, полными красного золота? – Фалькон остановился, чтобы смахнуть назойливую букашку, а потом снова склонился над своим дневником, – Я усердно фиксирую все, что происходит в пути, записываю, сколько мы преодолели лье, зарисовываю карты рек, хотя цель моей экспедиции окончательно потеряна. Я перечисляю деревушки и миссии, навигационные опасности и оборонительные позиции, но все чаще спрашиваю – зачем? Я слишком легко убедил себя в том, что никто не прочтет эти отчеты и донесения. Квинн сказал бы мне, что отчаяние – это грех, но я боюсь, что никогда не выберусь из этого зеленого ада, а мои кости будут гнить среди жары и зловония, покрываясь растительностью, и все мои следы сгинут. Но все же я пишу…»
Полог палатки шевельнулся. В скрипторий вошел Земба:
– Маир попросил меня сказать вам, что они тут.
Маир. Герой, лидер со сверхъестественными способностями, незаурядный человек. Начало легенды. Индейцы-манао, находившиеся в услужении Фалькона, использовали это слово в разговорах между собой, но он ожидал, что вскоре будут обращаться так напрямую к Квинну, забыв про обычное «пай», «отец». Земба назначил себя заместителем Квинна, но кем еще себя считал? Фалькон понял, что предвзято относился к Зембе из-за его размеров и цвета кожи, хотя бывший невольник был талантливым и проницательным человеком, оторванным от дома и соплеменников, к тому же пребывал в уверенности, что больше никогда их не увидит, для него все сородичи были мертвы, и он понимал, что придется жить здесь, без почвы и корней, превратившись в насекомое, в пятнышко на просторах Бразилии.
– Иду.
Фалькон вышел из палатки и оказался в кругу арбалетов. Золотистые лица не от мира сего, вытянутые покатые лбы игуапа до ужаса напомнили Фалькону иконостас, написанный каким-нибудь безумным фламандским художником, суды, темных спасителей и странные орудия инквизиции. Двадцать арбалетов смотрели на Фалькона. Квинн непринужденно сидел на бочонке с соленой свининой, почти радостный, хотя один из игуапа, говоривший на лингва-жерал, стоял перед ним и явно изобличал. Они словно бы танцевали: игуапа делал шаг вперед, тыкая арбалетом, лающим голосом задавал вопрос, а потом снова отступал в общий круг. Квинн отвечал на том же языке, медленно, терпеливо и без всякого напряжения.
– Индеец спрашивает, кто Маир, человек или дух. Маир отвечает: «Потрогайте мои руки, мое лицо», – перевел Земба Фалькону.
Квинн расставил руки, словно черное распятие. Вайтака собрался с духом перед своими братьями, а потом смело шагнул вперед и прижал пальцы к ладоням Квинна.
– Индейцы просят прощения, но такого на их памяти не случалось, чтобы душа караиба вернулась в тело из миров курупайра, – прошептал Земба.
Квинн заговорил, и круг охотников издал низкий рык удивления и гнева. Фалькон заметил, что некоторые воины с золотыми лицами были еще необрезанными мальчиками. «О, где мой альбом!» – подумал он. Такие необычные черепа: должно быть, этого добиваются в детстве, бинтуя голову, – такая традиция была у многих исчезнувших народов Анд.
– А что сказал отец?
– Маир сказал: «Задайте мне вопрос, любой вопрос».
Игуапа стали переговариваться на своем языке. Манао недоверчиво ждали на краю круга света, готовые вступить в бой. Фалькон встретился взглядом с Журипари, его переводчиком. Одно слово – и манао нанесут удар. Одно слово – и на этой реке вновь свершится безвестное кровопролитие, смерти невидимые, неслышимые и неоплаканные. Вайтака ткнул в Квинна арбалетом и одновременно пронзил его вопросом.
– Он говорит: «Где был ваш бог, священник?»
На протяжении слишком многих ударов сердца Фалькон ощущал каждую ядовитую стрелу, нацеленную на него. Затем Квинн выхватил арбалет из рук индейца и дерзко постучал по его покатому лбу. Рука Вайтаки взметнулась к деревянному кинжалу, висящему на груди, глаза выкатились в гневе. Ирландец выдержал его взгляд, затем его лицо медленно растянулось в улыбку, раздался беспомощный смех. Смех заразителен: уязвленное самолюбие Вайтаки рассеялось, словно утренний туман, дрожа от еле сдерживаемого веселья, он взял арбалет обратно и с убийственной напыщенностью постучал иезуита по макушке. Квинн громко расхохотался, а все игуапа перестали сдерживать смех. Вайтаке удалось промычать, задыхаясь, какое-то предложение, после чего он сложился пополам от смеха. Вопреки воле, благоразумию и здравому смыслу Фалькон ощутил, что где-то внутри него тоже зарождается радостная беззаботность.
– Что он сказал? Что сказал индеец?
– Он сказал: «Конечно, где же еще?»
Смех медленно сходил на нет, но безумие страха преобразилось.
– Но, друзья мои, друзья мои, – сказал Квинн, утирая глаза рукавом засаленной черной робы. – Должен предупредить, что другой отец, Черный Пай, приближается. Его огромная церковь меньше, чем в дне пути от вас, а все его мысли обращены против вас. – Хохот тут же стих. – Он хочет захватить игуапа, и вас не защитят ни маскировка, ни ловушки, поскольку у него столько воинов, сколько звезд на небе, и он готов пожертвовать их жизнями, лишь бы забрать вас в свой Город Бога. Ваши боги и предки будут утрачены, ваше имя забудут.
Один из воинов выкрикнул вопрос. Вайтака перевел.
– Как Черный Пай узнал об этом?
– Я в бреду сказал ему, – ответил Квинн.
Среди воинов прокатилась волна тревоги. Молодой воин, все еще по-детски пухлый юноша, спросил:
– Черный Пай заберет нас?
Квинн уселся на бочонок, обратил взор вверх, на звезды. Вы же знаете ответ, подумал Фалькон. Вы все еще видите их, думаю, вы постоянно видите их, те звезды на чужих небесах. Все те миры, которые, по вашим словам, открыты вам.
– Приведите своих женщин и детей, – велел Квинн. – А еще захватите животных, оружие, инструменты и кухонную утварь. Повесьте за спины гамаки, соберите урукум и кости ваших предков. Приготовьте клетки для лягушек курупайра, возьмите их столько, сколько сможете унести, и самцов, и самок.
Когда сделаете все это, сожгите деревню дотла и следуйте за мной. Есть одно место для вас. Я его видел, это секретный уголок, безопасное пристанище не только для игуапа, но для любого, кто сбежал из невольничьего каравана или с торгов. Там не будет рабов. Это место будет богато рыбой, дичью, маниокой и фруктами и хорошо защищено. – Квинн кивнул Зембе. – Никто не сможет захватить это место: ни бандейранты, ни Черный Пай с его воинами гуабиру. Имя ему будет Сидаде Маравильоза, Изумительный город. Фалькон, соберите свои припасы и оборудование, которое сочтете необходимым. Сожгите каноэ и все, что не пригодится в пути. Мы отправляемся в путь немедленно. Я поведу вас.
– Квинн, Квинн, это сумасшествие, что за безумство?.. – воскликнул Фалькон, но ирландец уже скрылся в темноте леса. Один за другим золотые тела игуапа последовали за ним и тоже исчезли в чаще.
Богоматерь Золотой Лягушки
10–11 июня 2006 года
Книга легла на ладонь, как любимый и многократно поцелованный карманный молитвенник, – маленькая, плотная, переплетенная в мягкую крапчатозолотистую кожу, которая казалась странно теплой и шелковистой на ощупь, словно бы еще принадлежала живому существу. Вышитые вручную ленты, закладка из той же медной с золотым кожи с обрамлением из яркого сусального золота – этот томик переплетали многократно. Вручную разрисованные форзацы были оригинальными акварельными набросками, на которых художник запечатлел путешествие по реке, нарисовав оба берега: левый наверху, а правый внизу, – и пометил деревья, служившие ориентиром, миссии, церкви. Индейцы в накидках и фантастических головных уборах из перьев стояли на каноэ или на бамбуковых плотах, а из воды выпрыгивали розовые речные дельфины. На поваленном дереве сидели рыжие ревуны, слишком огромные, но нарисованные в мельчайших деталях. Все это было снабжено легендами, которые Марселина не могла расшифровать.
Местре Жинга жестом велел положить книжицу. На обложке красовался силуэт лягушки, выполненный в виде теснения на позолоте. Учитель руками в перчатках с благоговением отодвинул томик на край складного столика, перед тем как поставил перед Марселиной кофе. Она тоже сидела в перчатках, и ее проинструктировали ни при каких обстоятельствах не мочить книгу. Хоффман сделала глоток кофе. Хороший, с дымком, из кружки с эмблемой «Фламенгу». Стены маленькой кухоньки в дальнем конце фундасана были выкрашены желтой краской, а сколоченные вручную шкафы и столы – в синий и зеленый цвета. Патриотичная кухня. Ящерица очнулась от каменной неподвижности и скользнула вверх по стене между вставленными в рамку снимками великих мастеров капоэйры и капоэйристов сороковых-пятидесятых годов, до того как йога стала просто легальной, не говоря уж о моде на нее, – парни в панамах, играющие в кругах рода возле доков, на них майки, а гофрированные брюки закатаны до колен. Классические удары ногой и движения, но с сигаретами во рту. Вот уж подлинный маландражен[211].
– Итак, – сказал местре Жинга, – что ты заметила необычного в этой книжке?
Машина рванула от тротуара, словно реактивный самолет, Марселина была в оцепенении, смущении и шоке, но более всего не могла забыть обжигающую картину своего собственного лица рядом с тем ножом, а потому только и смогла что промямлить:
– Я не знала, что у вас есть машина.
– А у меня и нет, – ответил местре Жинга, врубая передачу. – Я ее украл.
Вскоре стало понятно, что он и не водит толком, – он с изяществом прокладывал хаотический маршрут между машинами такси на Руа Барата Рибейру, чуть не оцарапал дверь о стену тоннеля Нову, выскочив под рев автомобильных гудков в лиловые сумерки Ботафогу.
– Ну разве сложно водить машину, ведь таксисты же как-то это делают? – заметил местре.
Марселина увидела светящуюся синюю скульптуру непонятной формы, которая венчала здание Четвертого канала, появившееся на горизонте. Она казалась утешением и печальным псаломом, обетованной землей, откуда Марселину изгнали. Она сделала глубокий вдох, мощный успокаивающий поток воздуха наделил ее жгучей силой, как в круге рода или на планерке.
– Вы должны мне кое-что объяснить.
Теперь в район Ларанжейрас, к подножию горы.
– Да, – ответил местре Жинга, откидываясь в кресле и руля одной рукой. – Но с чего начать? Мы надеялись, что ты не влезешь во все это, и мы сможем справиться раньше, чем ты что-то узнаешь, но, когда убили бенса, оставаться в стороне не представлялось возможным.
– Так это вы были в террейру?
– Ты всегда была слишком умной, но не слишком проницательной, – сказал местре Жинга.
Марселину окружали знакомые улицы. Они ехали в сторону школы капоэйры местре Жинга. «А у вас все еще комплекс Йоды».
– Я приглядывал за тобой все время после того, как этот клоун Раймунду Суарес отправил тебя к Фейжану. Если бы он держал рот на замке… но после ссоры с бенса он разобиделся. Стоило бы прирезать его, тогда мы не попали бы в такую заваруху.
– Погодите-погодите, а что за заваруха-то?
Машина болталась по извилистой дороге, царапая стены жилых комплексов, выкрашенные охрой или желтой краской.
– Нужно бы переключить на передачу пониже, – заметила Марселина, которую беспокоил стучавший, выбивавшийся из сил двигатель. – Слишком быстро.
– С каких пор ты стала Рубенсом Баррикелло?[212]
– Наблюдала за таксистами. Итак, та женщина с ножом, кто она?
– А на кого она похожа?
– На меня.
– Вот и ответ. Для него есть логичное объяснение. В остальном же, поверь мне, в этой игре нет случайных совпадений.
Затем украденный «форд» остановился перед разрисованными граффити стенами фундасана, на которых прыгали яркие веселые капоэйристы, и местре Жинга в спешке и напряжении, чего Марселине не доводилось раньше видеть, отпер ворота и провел ее через черный вход на патриотическую кухню.
– Эта книжка – вроде как экспедиционный журнал одного французского исследователя Амазонки восемнадцатого века. Я не особо вчитывалась. Мне такие старые рукописи трудно даются.
– А я не спрашивал, что это. Я спросил, что ты заметила?
– Ну ее переплетали несколько раз, текст написан от руки, но это не оригинал, как я подозреваю, иллюстрации на обложке содержат шифры и какие-то надписи, и, памятуя о том, что представляла собой Бразилия в восемнадцатом веке, думаю, и сам текст изначально был зашифрован.
– Неплохая догадка. Еще что?
– Как я уже сказала, я особо не вчитывалась. Ну еще я уверена, что эта книжица восемнадцатого века как-то связана с моим злым двойником, который пытается меня убить, но, возможно, все намного проще, если вы мне что-нибудь объясните.
– Еще что?
Марселина пожала плечами, затем осознание необычности, ощущение стылого удивления дрожью пробежало по телу. В напоенной цветочными ароматами теплой кухне местре Жинга она увидела, как от мурашек приподнялись белесые волоски на ее предплечье.
– Тогда была чума, чума лошадей. – Она узнала это выражение на лице местре Жинга. Сколько раз она видела это в рода, когда он сидел на корточках в круге, облокотившись на трость. Продолжай, дочь моя, продолжай. – Все лошади, ослы, даже быки… всех смела чума. Но этого ведь никогда не было. Это выдумка, сказки.
– Нет, это правда. Это история. Просто не наша история.
– Это безумие.
– Лизни книгу, – приказал местре Жинга. – Подними и прикоснись к ней кончиком языка.
Стылое удивление превратилось в головокружительный страх. Королева Органа в Бейжа-Флор пользовалась множеством привилегий, в том числе свободным и неограниченным доступом на частный пляж и к бассейну отеля «Илья-Гранде» в районе Арпоадор, на скальном мысе между золотыми изгибами Копакабаны и Ипанемы. Интрижки и тайные связи витали в просторных коридорах и крытых галереях, но дети, которые плескались у камней, не знали об этом, как ничего не знали об искусственных спутниках. Особый трепет вызывал Трамплин, пятиметровая скала, которая нависала над синим бассейном: зажать нос, быстро перекреститься и сигануть вниз, словно гарпун, в прозрачную холодную воду. Марселина – в свои восемь лет – завидовала девочкам постарше, которым было что положить в купальник, и долговязым мальчишкам, осмеливавшимся прыгнуть. Во время жарких каникул она пыталась собраться с духом и подняться на Трамплин, и вот в последний день лета, перед началом занятий нашла в себе силы вскарабкаться на скалу. Ее мать и сестры валялись на деревянных лежаках, махали и кричали: «Давай! Давай!» Марселина перекрестилась. Посмотрела вниз. Глубокая синяя вода глянула ей в душу. И она не смогла прыгнуть. Внизу ждало поглощающее безумие. Она сползала по выдолбленным в камне ступенькам, спиной вперед, прощупывая путь, переставляя руки и ноги по одной, и это был самый длинный спуск в ее жизни.
Марселина посмотрела на книгу. Золотой глаз лягушки зачаровывал. Куда заведет спуск с этого раскрашенного святилища? Уж точно не к знакомой ей жизни. Старые капоэйристы, великие местре и корда вермелья бросали ей вызов своим жейту. «Богоматерь Дорогостоящих Проектов, она же наша Богоматерь Жейту, помоги мне».
Марселина подняла книгу к лицу и дотронулась до глаза золотой лягушки кончиком языка. Том раскрылся, комната раскрылась, город раскрылся, мир раскрылся. Она подняла руку, и с той стекло эхо миллиона рук, словно визуальное эхо барабанной дроби. Стол стал Храмом Всех Столов, зеленые и синие шкафчики – кубами Пикассо. А сам местре Жинга превратился в сонм призраков индуистского бога из множества движущихся конечностей и голов. Книга в руке разворачивалась тысячью страниц, одни таились внутри других бесконечным оригами. Голоса, хор голосов, миллион голосов, миллион городов, ревущих, поющих и болтающих одновременно. Марселина протянула руку к столу – к множеству столов множество рук – и поднялась на ноги через туман смазанных изображений. Местре Жинга подскочил к ней, открыл ей рот и плеснул крепкий, горячий, пугающе черный кофе ей в горло. Марселина закашлялась, ее вырвало темным кафезинью с желчью, после чего она снова стала собой, единственной, отдельной и целостной, и рухнула на алюминиевый кухонный стул.
– Что вы со мной сделали?
Местре Жинга виновато повесил голову:
– Показал тебе устройство мироздания.
Марселина швырнула книгу через стол. Местре Жинга поймал ее и аккуратно положил на край из оцинкованной стали.
– Вы меня накачали наркотой! – Она ткнула в него пальцем.
– Да. И нет. Ты же знаешь мои методы. Твое тело учит тебя. – Местре Жинга сел на свой стул и рассмеялся. – Тебе ли обвинять меня?
– Тут другое! Это все наркоманская книга!
– Эта книга переплетена в кожу курупайра, священной золотой лягушки.
Марселина ездила на Амазонку, чтобы собрать материал для передачи «Двадцать тайных способов убийства» и видела, какими смертоносными могли быть яркие лесные лягушки.
– Вы могли угробить меня.
– Зачем? Марселина, я знаю, что ты думаешь обо мне. Пусть ты считаешь, что у тебя много малисии, но это даже близко не так. Вот только сейчас тебе пригодится все, что у тебя есть, поверь мне. До последней капельки. И перестань тупить и вести себя как маландру, поскольку идиотизм убьет не только тебя, но и всех окружающих.
Комната подрагивала вокруг Марселины, разбрызгивая многочисленные реальности, словно пес, отряхивающийся от воды.
– То есть это какой-то галлюциноген типа айяуаски.
– Ничего подобного. Иау считают, что Дайме стимулирует те участки мозга, которые генерируют духовность. Курупайра показывают истину. Глаз лягушки настолько чувствителен, что может воспринимать один фотон света, отдельное квантовое событие. Лягушка видит фундаментальную квантовую природу реальности.
На губах Марселины крутилось ехидное замечание: «А что местре капоэйры знает о квантовой теории?» В мрачности она черпала уверенность. Марселина находилась в знакомом и уютном, как родной дом, месте, но один шаг из дворика, где она играла в замечательную игру, в зелено-сине-желтую кухню стал шагом из одного мира в другой. Рио всегда был городом изменчивых реалий, холмов и моря, жилых домов, которые вырастали на грубых скалах морру, дисгармонии между особняками за миллион реалов и кварталами для молодых семей, громоздящимися друг на друга в фавелах. Там, где одна реальность наползала на другую, выплескивалось насилие. Эйтор, в чью личную жизнь проникаешь сквозь книги, столько раз пытался объяснить квантовую теорию Марселине – обычно в те моменты, когда ей просто хотелось услышать, как сексуально ее задница выглядит в прозрачном белье. Тогда она поняла лишь то, что от этого зависела ее карьера и существовало три интерпретации теории (в тот момент Марселина как раз пыталась убедить Эйтора вынюхать дорожку со стеклянного столика), и лишь одна из них правда. Какая бы интерпретация ни оказалась истинной, все сводилось к одному – реальность кардинально отличается от того, что подсказывает нам здравый смысл. Поэтому закрой свой рот и слушай местре Йоду.
– Что-то в коже лягушки позволяет нашему разуму воспринимать реальность на квантовом уровне.
– Что ты видела?
– Словно бы у всего вокруг есть ореол, другие сущности… – Марселина замялась, прежде чем произнести два слова, которые перевернут ее вселенную вверх дном, разобьют ее вдребезги, превратив в сияющую пыль. – Множество миров.
Существует три основных интерпретации квантовой теории, сказал Эйтор. Это случилось через три дня после карнавала, когда весь изумительный город должен был расправиться с огромным запасом легких наркотиков до того, как снять перья, стразы и смыть блеск с кожи, чтобы мир труда вновь укрепился в своей скучной власти. Марселина, пошатываясь, бродила по квартире в белом платье, напившись белого вина, то и дело срываясь в танец, тряся задницей, а то теперь до самого новогоднего праздника в честь богини Йеманжи[213] не оторвешься. Копенгагенская интерпретация считается чисто вероятностной в том плане, что в физическом выражении она придает большое значение наблюдению, информации и разуму. Теория Бома отражает нелокальность квантовой физики как таковой, она заключается в том, что каждая частица во вселенной через пространство и время связана со всеми остальными, поэтому за нее ухватились различные нью-эйджевские шарлатаны, они считали, что она поддерживает их мистицизм. Многомировая теория Эверетта примиряет все парадоксы квантовой теории, предлагая огромное, возможно бесконечное, количество параллельных вселенных, которое содержит все возможные квантовые состояния.
«Почему ты все это мне рассказываешь? Почему это так важно? Что это значит? Лучше иди и нюхни кокаину», – бормотала тогда Марселина, но ответ Эйтора не забыла:
«Потому что, как ни крути, но мир безумен».
И снова комната, фундасан, Иисус на своей горе корчились вокруг Марселины. «Я вижу многочисленные вселенные, параллельные Рио, других Марселин. А что насчет тех, кого я не вижу, кто замешкался на Руа Рабата Рибейру, кого разрезали тем ножом?» Марселина сделала глоток крепкого остывшего кофе.
– Думаю, вам придется мне все объяснить.
Местре Жинга уселся на свой стул:
– Хорошо. Ты не поверишь, но каждое мое слово – правда.
– Существует не один мир. Их множество. И ты тоже не одна – вас множество. Нет вселенной – есть мультивселенная, и внутри нее содержатся все возможные квантовые состояния. Напиши число девяносто девять запятая, а потом столько девяток, пока писать не наскучит. Такое количество вселенных пусты, стерильны, они – упражнения по абстрактной геометрии и топологии, двумерные, невозможные, без силы тяжести. В оставшейся бесконечно малой доле большая часть вселенных с физическими константами, которые чуть отличаются от наших, буквально на десятую долю там или тут, но даже такая крошечная разница означает, что вселенная или немедленно коллапсирует после Большого взрыва в черную дыру, или же бесконечно расширяется за долю секунды так, что любая частица оказывается настолько далеко от своей соседки, что по сути она становится сама себе вселенной, там звезды не образуются или, наоборот, сгорают за срок человеческой жизни. В той же малой толике вселенных – по отношению к мультивселенной – точная настройка констант позволяет существовать жизни, разумной жизни, которая основывает империи, строит прекрасный Рио, изучает боевые искусства, снимает телевизионные программы и познает природу Вселенной, а потом выясняет, насколько же ее существование невероятно. Мы проникли в 10 300 000 вселенных, но лишь поцарапали кожу мультивселенной, и даже не исчерпали число миров, где мы существуем в узнаваемых для нас самих формах.
У всех есть теория. Спроси любого таксиста в Рио, и он поделится своей бесплатно. Таксисты всегда знают, как улучшить ситуацию в стране, кого поставить в лучшую сборную, где лучше всего поесть. Проблема в том, насколько полезна твоя теория? Объясняет ли она обыденное так же, как странное и сверхъестественное? Физика – не исключение. У нас были Ньютон, Эйнштейн, Бор и Гейзенберг, и каждый раз теория чуть лучше объясняет реальность, но нам предстоит еще долгий-предолгий путь до конечной Теории Всего, финальной версии теории таксистов, которая объяснит все, начиная от причин, по которой существует нечто, а не ничто, и заканчивая результатами футбольных матчей. Физика теперь – это рода: все маландру стоят вокруг, хлопают и поют, пока две теории выходят в круг и пытаются перехитрить друг друга. Два больших сильных парня считают, что у них есть достаточно маландражен, чтобы быть теорией всего. Один из них Теория Струн, или М-теория, как это еще называется. Его противник – петлевая квантовая гравитация. Они обзывают друг друга, меряются статью, пытаются заставить соперника совершить ошибку, выставить его идиотом, типа как ты выставила идиотом Жаира, применив бока де калса. Парни из ПКГ кричат на сторонников струн, что их взгляды – это даже не ошибка. Струнейру орут в ответ, что петлевики лишь рисуют дреды в пространстве. Кто прав? Я всего лишь руковожу школой капоэйры, мне просто нужна хоть какая-то теория, которая объяснила бы мне то, что показала книга, обтянутая лягушачьей кожей, – то, что существует до фига параллельных вселенных. Лично я за дреды в пространстве. Петлевая квантовая гравитация – это теория, согласно которой все сделано из пространства и времени, которые переплетаются сами с собой. Все может быть соткано из петель пространства и времени, которые продернуты через себя же. Конечно, больше похоже не на дреды, а на вязание. Но я читал форумы в Интернете – да, я читаю форумы по физике, почему нет? – так вот один парень из университета Рио говорит, что мы считаем пространством лишь связи между отрезками информации. Все вокруг – это информация, которая связана во времени, и у нас даже есть для этого название – компьютер. Вселенная – один огромный квантовый компьютер, вся материя, вся энергия, все, что мы собой представляем, – это программы, которые работают на этом компьютере. А теперь следи за ходом моей мысли. Что я знаю о квантовых компьютерах: они могут существовать в двух противоположных состояниях одновременно, и это позволяет им выполнять такие операции, на которые не способна ни одна другая машина. Но я видел, что реальность – это мультивселенная, а значит, эти вычисления идут одновременно во многих вселенных, поэтому на самом деле вся мультивселенная – один огромный квантовый компьютер. Все вокруг – информация. Все вокруг… это мысль. Наши умы – часть общего процесса. Наши разумы функционируют в нескольких вселенных, а может, и во всех. А курупайра снижает перцепцию до уровня, на котором мы осознаем, что являемся частью мультиверсного квантового компьютера. И вот сейчас слушай очень внимательно: если все вокруг лишь информация, лишь мысли и вычисления, то значит, эту информацию можно переписать и отредактировать. Ты можешь вписать себя в любую часть мультивселенной, в любое место и в любое время. И та, другая ты просто вписала себя в эту вселенную и теперь найдет тебя и убьет. Она кто-то наподобие полицейского. Военного. Она является членом организации, которая следит за порядком в мультивселенной и стремится сохранить в тайне истинную природу реальности, ее контролирует небольшая элитная группа. Она займет твое место, а затем хочет найти нас всех и уничтожить. Я говорил, что ты мне не поверишь. Но никакой иной истины просто нет.
Марселина качнулась на стуле.
– Вы не могли бы… мне правда нужно выпить.
Местре Жинга пошел к холодильнику. Стемнело. Голубой свет изнутри морозилки причинял боль, пока учитель рылся в поисках пива. Марселина вздрогнула, когда на скользкой дороге взвизгнули шины. Каждое мышечное сокращение, каждое суетливое движение, каждый шорох казались врагами. Она глотнуло пива, до смешного холодное и великолепно реальное, оно проскользнуло сквозь нее, словно дождь сквозь призрака, ни до чего не дотрагиваясь. Зазвонил мобильный телефон местре, медленный мотив ладаинья[214] для соло и беримбау. Когда он заговорил – тихими, рублеными фразами – осознание прокатилось по телу Марселины:
– Значит, где-то там я – коп. Твою же мать!
Местре Жинга закрыл телефон-раскладушку. Конденсат бежал каплями по стенкам банки.
– В определенном смысле да. Мы используем термин «адмонитор» – это старое религиозное выражение. Существует организация. назовем ее Орден. Старинная организация, куда старше, чем ты думаешь, ее происхождение восходит к той книге, что я давал тебе. Цель Ордена – скрывать знания о мультивселенной, о том, что можно путешествовать между разными мирами, о том, что мультивселенная вообще существует. И я понимаю, почему: эти знания бросают вызов всем нашим убеждениям о том, кто мы и что мы, все великие религии становятся лишь сказками для успокоения. Человечество не может выдержать такое количество реальности. Орден потерпел частичное поражение, когда квантовая теория разработала интерпретацию, подразумевающую наличие многих миров, но все еще крепко держатся за свою основную миссию – контролировать сообщение и путешествие между частями мультивселенной, а по сути, способность переписать программу вселенского квантового компьютера. Они – полицейские реальности. Локально членство в Ордене передается по наследству – речь о старинных родах, у которых есть доступ к высшим уровням в правительстве, бизнесе и армии. Когда избрали Лулу, первое, что они сделали, – пожали ему руку со словами «Поздравляем, мистер президент!». А потом завели его в заднюю комнатку и познакомили с нашим бразильским сесмариа. Эти парни действуют медленно, они не хотят привлекать к себе внимание. Им приходится жить здесь, им не разрешено путешествовать между мирами. Но иногда возникает возможность нанести удар, и тогда они вызывают адмонитора.
– И когда я начала поиски Барбозы, у них появилась такая возможность.
– Ты делала работу за них. Они тебя дискредитируют, а потом замещают. А когда все закончится, снова удалятся в мультивселенную.
– То есть я тут ни при чем, по большому счету? Просто удобный способ для Ордена добраться до вас.
– В мультивселенной ты можешь быть кем угодно. Злодеем, матерью, убийцей, святой. Даже героиней.
Взвизгнули шины. Раздались два гудка. Местре Жинга поднял голову. Он покинул маленькую кухоньку, пропахшую денде[215]. Двери открылись и закрылись, где-то вдалеке звучали еле слышные голоса. Марселина почувствовала, как яркая команата вокруг стала расширяться, пока не превратилась во вселенную, а сама Марселина оказалась внутри в ловушке, в одиночестве и изоляции. Эйтор любил говорить, что, когда Господь умрет, нам останется лишь теория заговора. Эта холодная иллюзия, эта книга призраков вполне соотвествовала его мрачному восприятию мира: шум, цвет и жизнь города были лишь танцем марионеток, сотканных из времени и слов. Мобильный местре Жинга лежал на столе. Телефон, пиво, кофейная кружка с эмблемой футбольной команды, книга из другой вселенной. Тайная вечеря по-бразильски. Она могла бы взять телефон. Могла бы позвонить Эйтору. Только он и остался. Карьера, друзья, семья отслоились, словно чешуйки кожи, глубже и глубже, до самого мяса. Ей нужно позвонить Эйтору, предупредить его. Возьми телефон. Набери номер. Но она сама сказала ему, что голос, который он услышит в следующий раз, будет принадлежать не ей. Эйтор не поверит. А может, та, другая, уже добралась до него. Другая Марселина. Она знает тебя, знает все о тебе, потому что она – это ты. Твои мысли – это ее мысли, твои сильные стороны – ее сильные стороны. Ты – свой злейший враг.
Твои слабости – ее слабости.
Скрипнули кованые ворота, шаги зазвучали по плитке. Дверь в кухню открылась. Вошел старик, чьи волосы поседели, но кожа все еще была яркой и темной, он держался прямо и излучал энергию. На нем был светлый льняной костюм, брюки с отворотами и высокой талией, шелковая рубашка с открытым воротом. За ним следовал местре Жинга. По каждому движению учителя было понятно, насколько высоко он чтит гостя. Марселина почувствовала, что нужно встать. Старик пожал ее руку и тяжело опустился на кухонный стул.
– Добрый вечер, сеньора Хоффман. Рад видеть вас в добром здравии. Я тот самый человек, что заставил рыдать всю Бразилию.
12 февраля 2033 года
Два человека на такси. Два на метро, по четвертой линии, на разных поездах. Два в фургоне – тут самый большой риск; двое уже выехали на трейлере. Эдсон на мотоцикле. Позже всех Фиа. Через час она сядет в микроавтобус и отправится на встречу в заброшенный торговый центр. «То же шоу, по сути, – думает Эдсон. – Все дело в хореографии». Каждый игрок снабжен одноразовым клонированным идентификатором и тщательно «деарчидирован». Счет за услуги Амилкара и мистера Смайлса съел львиную долю призовых денег за «Мир где-то», но даже несмотря на это Эдсон вцепляется в паренька за рулем мотоцикла, пока тот несется между полосами, и воображает, как когти Ангелов Постоянного Надзора добираются до почек.
Эфрин проверил ресторан за тридцать шесть часов до часа Х. Длинные столы, чистые кафельные полы, хорошая еда, и никто не лезет не в свое дело. Теперь в обличье Эдсона он занимает большой столик у окна. Автомобильная площадка тянется от входа до домов через квартал напротив, они войдут с черного входа.
Сначала приходят Эмерсон и Большой Стейк. Рукопожатие, съедают ужин с высоким содержанием углеводов и низким содержанием белков. Потом появляются Эдмилсон и Шоколадный Джек, вот и все механики в сборе. Первый реальный риск в том, что все их оборудование спрятано в фургоне с фальшивыми номерами, припаркованном на улице. Никто не должен заинтересоваться, но Эдсон постукивает длинными острыми пальцами друг о друга в тревоге.
– Вот, закажите себе чего-нибудь, – Эдсон пододвигает рулон реалов механикам. Сам он не ест, он собрался с коражозу[216], когда расплатился с водителем мотоцикла, теперь его тошнит. Желудок вздымается при виде механиков, уплетающих мясо шурраску. «Успокойся, Эдсон». Вагинью и Фуракан на грузовике будут на месте в назначенный час. Где Индюк и Вкусняшка? Он проверяет, который час, в углу айшэдов. Фиа уже покинула фазенду. Мистер Персик высадит ее у автобусной остановки в Итапарака. Что-нибудь до города идет каждые две минуты. Он выбрал старый торговый центр, потому что комплекс огорожен, и там нет камер, но здание большое, на отшибе, полно всяких фриков, и Эдсону не нравится, что Фиа будет торчать среди них слишком долго.
Где же Индюк и Вкусняшка?
И тут коражозу Эдсона вздрагивает и испаряется. Шесть копов только что вошли в ресторан, уселись за стол, с огромными пушками на поясах, и изучают меню.
Два прощания.
– Привет, мам.
В Сидаде-де-Лус есть традиция: каждый день на закате женщины выходят из своих домов прогуляться. Поодиночке или парами, по трое или четверо, в кроссовках, которые надевают только по этому поводу, расставив локти, чтобы поддерживать аэробную способность[217], они идут по благословленному временем маршруту: по извилистой главной дороге, старому шоссе, которое тянется параллельно родовии, длинному медленному подъему по Руа Паулу Мендес, где по причине экономической гравитации задержались лишь магазины автозапчастей и ветаптеки. Мужчины – обычно они помоложе или недавно развелись – тоже отправляются на прогулку. Выходят на полчаса позже и всегда идут в противоположном направлении, чтобы встретиться с женщинами лицом к лицу.
Из быстрого немецкого автомобиля Эдсон увидел дону Ортенсе и ее соратниц по прогулке у ветеринарной аптеки «Счастливые коты» и припарковался у тротуара рядом. Дона Ортенсе всматривается под поля его белой сутенерской шляпы.
– Эдсон? Это ты? Решил приехать сам и повидаться, а не посылать этого неуча Вкусняшку за своей одеждой?
– Да ладно, мам, ты же понимаешь, что я в беде.
– Понимаю, в этом и проблема. – Ее подружки смотрят на него, словно копы или коллекторы.
– Мам, тут не самое подходящее место.
Эдсон открывает дверцу, и дона Ортенсе проскальзывает в салон, проводит рукой по кожаной обивке:
– Хорошая машина. Твоя? Где ты ее взял?
– У знакомого. Мама, мне нужно уехать.
– Я так и знала.
– Очень-очень далеко. Я не знаю, сколько буду отсутствовать, но долго.
– Ох, Эдсон, милый. Но ты мне звони, сообщай, что ты в порядке.
– Я не смогу, мам, – Свет быстро тает, и в темноте автомобиля за тонированными стеклами в редком уличном освещении Эдсону кажется, что мама молча плачет.
– Там что, телефонов не будет, в том месте, куда ты собрался? Ну письмо – хоть что-то.
– Мама.
– Эдсон? Ты меня пугаешь.
– Со мной все будет хорошо, и я вернусь. Обещаю. Я найду дорогу домой. Пока что не вписывай меня в свою Книгу.
– Я ничего не могу сказать?
– Нет. Ничего. А теперь поцелуй меня, я подброшу тебя домой или хочешь остаться с девочками?
– На такой огромной шикарной машине, как эта? Вези до дома, – велела дона Ортенсе.
И снова прощание.
– Это, наверное, самая романтичная идея, какую я слышал за всю свою жизнь, – сказал мистер Персик.
География – это не всегда пространный и медленный предмет, царство геологических эр и плит земной коры. Иногда что-то возникает за одну ночь: новую зеленую зону, к примеру, на следующее утро пересекают тропинки, всегда мистическим образом повторяющие кратчайшие маршруты до магазинов или автобусной остановки. За те несколько дней, пока Фиа скрывалась на фазенде Алваранга, старый сушильный сарай, куда на зиму убирали шезлонги, превратился в убежище для Сестинью и мистера Персика.
– Они в последнюю очередь подумают, что мы отправимся туда, откуда она прибыла.
– А ты, Сестинью? Судя по всему, там несладко, в ее мире. Серые небеса, загрязнение, расшатанный климат.
Мир Фии странный и враждебный, но в этих различиях скрываются возможности, которые умный и деловой человек может использовать, чтобы заработать. Пока там есть остров Ильябела и океан, готовый лизать фундамент дома, Эдсон готов. Просто его мечты чуть сместились.
– Зато там нет Ангелов Постоянного Надзора.
– Нет ангелов. Ты тоже собираешься вытатуировать такой компьютер? – Это была шутка. Мистер Персик отлично знает, что Эдсон питает отвращение ко всему, что нарушает целостность кожи. – Вот только есть одна проблема. Ты будешь там.
Читать бесплатно другие книги:
