Мои странные мысли Памук Орхан

4. Мевлют начинает торговлю

Не строй из себя взрослого

– Сынок, я бреюсь в честь того, что ты начинаешь работать, – сказал отец однажды утром проснувшемуся Мевлюту. – Урок первый: когда ты продаешь йогурт, а особенно когда ты продаешь бузу, ты должен быть очень опрятным и чистым. Некоторые клиенты разглядывают твои руки, смотрят на твои ногти. Другие смотрят на твою рубашку, на твои штаны, на твою обувь. Когда ты входишь к кому-нибудь домой, ты должен немедленно снять обувь, и на носках у тебя не должно быть ни одной дырочки, от них не должно пахнуть. Мой дорогой сынок, мой львеночек, у которого душа ангела, должен и пахнуть мускусом, разве не так?

Неумело подражая отцу, Мевлют довольно скоро выучился сохранять равновесие, навесив на оба конца шеста миски с йогуртом. При этом он клал на миски, как отец, деревянные мешалки и закрывал все это деревянными крышками.

Поначалу он не чувствовал тяжести йогурта, которого отец специально клал ему поменьше, но, спускаясь по грунтовой дороге, связывавшей Кюльтепе с городом, понял, что профессия разносчика йогурта немногим отличается от профессии хамала[15]. В тот первый день полчаса они шагали по пыльной дороге, по которой сновали грузовики, повозки и автобусы. Когда грунтовка перешла в асфальт, Мевлют принялся внимательно читать рекламные объявления, заголовки газет, развешенные в витринах бакалейных лавок, вывески сюннетчи[16] или учебных курсов. Всякий раз, входя в город, они видели еще не сгоревшие большие деревянные османские особняки; старые османские казармы; долмуши[17] с шашечками; мини-автобусы, поднимавшие пыль столбом. Кроме того, Мевлюта развлекали солдаты, проходившие по улице строем; мальчишки, гонявшие в футбол на вымощенных брусчаткой переулках; мамаши, толкавшие перед собой коляски; витрины, заставленные разноцветными ботинками и сапогами; и дорожные полицейские, которые яростными свистками и руками в огромных белоснежных перчатках направляли движение.

Одни машины своими огромными круглыми фарами напоминали стариков с широко раскрытыми глазами («Додж-1956»); другие из-за решетки на радиаторе – усатых мужчин с полной верхней губой («Плимут-1957»); а третьи – сварливых женщин, которые оттого, что часто язвительно смеялись, так и остались с открытым ртом, в котором были видны бесчисленные меленькие зубки («Опель-рекорд-1961»). Длинноносые грузовики напоминали Мевлюту огромных волкодавов; муниципальные автобусы с ворчащим мотором марки «Шкода» – медведей, опустившихся на все четыре лапы.

Пока Мевлюту с огромных рекламных щитов, покрывавших фасад шести- либо семиэтажного жилого дома, улыбались прекрасные женщины с непокрытой головой, как в школьных учебниках (кетчуп марки «Тамек», мыло «Люкс»), его отец сворачивал с площади направо, выходил на маленькую тенистую улочку и принимался кричать: «Кому йогурт!» Мевлют чувствовал, что все взгляды узкой улочки устремлены прямо на них. Отец, не сбавляя шага, выкрикивал еще и еще, звеня в колокольчик (он не смотрел на сына, но Мевлют чувствовал, что отец думает о нем), и вскоре на одном из верхних этажей раскрылось окно. «Ну-ка, торговец, шагай сюда», – позвал отца женский голос. Затем их звали другие голоса. Мустафа с сыном входили в очередной дом и, поднявшись по лестнице, останавливались перед дверями. Мевлют прислушивался к звукам, доносившимся со стамбульских кухонь. За всю его жизнь уличного торговца ему предстояло зайти туда десятки тысяч раз, двери открывались, и какая-нибудь домохозяйка говорила: «Добро пожаловать, Мустафа-эфенди! Отвесь-ка на эту тарелку пол-литра». Звучали голоса детей, бабушек и дедушек: «О Мустафа-эфенди! Мы уже вас заждались, думали, вы этим летом из деревни не приедете». «Эй, торговец, смотри мне в глаза, йогурт у тебя сегодня не прокисший? Только правду говори. Положи-ка мне немного на эту тарелку. А весы у тебя небось подкручены?» «Мустафа-эфенди, кто этот красивый мальчик, неужели твой сын, машаллах?» «Ой, торговец, прости, напрасно мы тебя наверх погнали, йогурт уже купили в бакалее, в холодильнике стоит огромная миска». «Дома никого нет, запиши себе наш долг». «Мустафа-эфенди, наши дети не любят, когда ты кладешь сливки, сливок не клади». «Братец Мустафа, пусть только моя младшая дочка вырастет, поженим ее с твоим сыном». «Слушай, торговец, где ты там застрял, ты уже полчаса на второй этаж поднимаешься». «Торговец, куда удобнее налить, в этот бидон или дать тебе ту тарелку?» «Слышишь, братец, а в прошлый раз у тебя литр дешевле был». «Торговец, владелец дома запрещает разносчикам пользоваться лифтом, тебе ясно?» «Где же твой йогурт?» «Мустафа-эфенди, когда будешь выходить, потяни на себя с силой уличную дверь – ее некому открыть, наш привратник исчез». «Мустафа-эфенди, слушай меня, ты не должен таскать с собой этого мальчика по улицам, словно хамала, ты должен отправить его учиться. Иначе я у тебя йогурт покупать перестану». «Слушай, торговец, раз в два дня заноси литр или пол-литра йогурта. Пусть наверх только мальчик поднимается». «Мальчик, не бойся, не бойся, собака не кусается, она только понюхает тебя, смотри – ты ей нравишься». «Братец Мустафа, Мевлют, присаживайтесь, посидите немного, сейчас никого дома нет – ни ханым, ни детей. Хотите, погрею для вас плов с томатами?» «Торговец, у нас работает радио, мы твой голос еле расслышали. В следующий раз, когда будешь проходить, громче кричи, ладно?» «Эти башмаки моему сыну малы, ну-ка, сынок, померь ты их».

Мустафа-эфенди. «Да благословит вас Аллах, госпожа», – говорил я всякий раз с низким поклоном, выходя. «Да обратит Аллах в золото все, чего ты коснешься, сестричка», – улыбался я, чтобы Мевлют видел, на какую скромность способен отец, лишь бы добыть свой кусок хлеба, пусть уже сейчас учится гнуть шею, чтобы стать богатым. «Спасибо тебе, господин мой, – почтительно склонялся я на прощание, – Мевлют проносит эти рукавицы всю зиму, награди вас Аллах. Ну-ка, поцелуй руку господину…» Но Мевлют руку целовать не желал. Когда мы выходили на улицу, я принимался втолковывать ему. «Сынок, – говорил я, – не будь гордецом, не вороти нос от добра – если тебе чашку супа нальют, пару рукавиц подарят. Это благодарность за наши труды. Мы приносим к их ногам лучший йогурт на свете. Вот они и благодарят. Только и всего». Проходил месяц, и потом вдруг однажды вечером какая-нибудь добросердечная ханым-эфенди вновь дарила Мевлюту ненужную шерстяную тюбетейку, но он и на этот раз стоял с кислым лицом, а потом, будто испугавшись меня, вроде бы собирался поцеловать ее руку, но так и не целовал. «Слышь, ты, не строй из себя взрослого, – сердился я. – Коли тебе велят поцеловать клиенту руку, будешь целовать. К тому же это не простой клиент, а милая тетушка. Разве все клиенты такие, как она? Сколько в этом городе водится бесстыдников, которые знают, что ты принесешь им йогурт, заставят записать долг на их счет, а потом и след их простыл. Если ты будешь проявлять спесь перед людьми, которые добры к тебе, ты никогда не разбогатеешь. Смотри, как твой дядя и племянники стелются перед Хаджи Вуралом. Если ты стесняешься того, что они богатые, выкинь такие мысли из головы. Те, кого ты считаешь богатеями, просто раньше нас приехали в Стамбул и раньше нас разбогатели. Вот и вся разница между нами».

За исключением выходных, каждое утро с пяти минут девятого до половины второго Мевлют проводил в мужском лицее имени Ататюрка. Когда звенел последний звонок, он выбегал в школьный двор и, пробившись сквозь толпу уличных торговцев, собиравшихся у входа в школу, и дерущихся мальчишек, направлялся к торговавшему с раннего утра йогуртом Мустафе. Встречались они в закусочной под названием «Фидан». Оставив там свою сумку с книжками и тетрадками, Мевлют дотемна помогал отцу.

В круг постоянной клиентуры отца входили владельцы некоторых закусочных в различных кварталах города, вроде «Фидана», куда Мустафа два-три раза в неделю приносил подносы с йогуртом. Отец часто ссорился с хозяевами этих закусочных, так как они нещадно торговались, сбивая цену. Иногда он переставал с ними работать и договаривался с новыми. И все же отец не мог отказаться от подобных клиентов, хотя выгоды они приносили очень мало: он использовал их кухни, их большие холодильники, их балконы, их задние дворики в качестве кладовки, где можно было оставить подносы и миски. Главные официанты этих безалкогольных закусочных, в которых простым трудягам подавали домашнюю еду, донер[18], компот и тому подобное, были приятелями отца. Иногда отца с сыном сажали в такой закусочной за дальний стол, ставили перед ними тарелку мясного либо нутового плова, клали четвертинку хлеба, наливали йогурта. Посетители закусочных подолгу беседовали с ними. Мевлют любил эти застольные беседы: за стол садились торговец лотерейными билетами и контрабандными сигаретами «Мальборо», полицейский на пенсии, очень хорошо знавший, что происходит на улицах Бейоглу, подмастерье из фотомастерской по соседству – и разговор шел о постоянном повышении цен, о спортлото, о тех, кто торгует контрабандными сигаретами и алкоголем, и о том, как их ловят, о последних политических новостях из Анкары и о том, как полиция и мэрия контролируют улицы Стамбула. Слушая рассказы всех этих усачей-курильщиков, Мевлют чувствовал, что проникает в тайны уличной жизни Стамбула. Квартал на окраинах Тарлабаши, где жили столяры, постепенно обживали представители одного курдского племени из Агры. Мэрия замышляла войну против бродячих торговцев, обсевших площадь Таксим, потому что те были связаны с левацкими группировками. Банды уличных грабителей, собиравшие деньги с владельцев припаркованных машин на улицах ниже Таксима, развязали в Тарлабаши войну с бандой из Причерноморья за право сохранять контроль над улицами.

Если Мевлюту с отцом случалось оказаться на месте уличных разборок, автомобильных аварий, карманных краж или насилия над женщинами, то они старались как можно скорее скрыться. Вслед им доносились крики, угрозы, ругательства и звенели ножи.

Мустафа-эфенди. «Я всегда говорил Мевлюту – берегись, не то запишут тебя в свидетели. С государством держи ухо востро, один раз тебя записали – дело твое труба. А если дашь свой адрес, будет еще хуже: сразу придет повестка из суда. Если не пойдешь в суд, к тебе явится полиция, ну а полиция всегда спрашивает, чем занимаешься, платишь ли налоги, где зарегистрирован, сколько зарабатываешь, за правых ты или за левых, – короче, не приведи Аллах».

Мевлют долго не понимал, почему иногда отец ни с того ни с сего сворачивал в какой-нибудь переулок, хотя только что изо всех сил кричал: «Йогурт! Кому йогурт!» Почему делал вид, что не слышит, как очередной клиент кричит ему: «Торговец, торговец! Я к тебе обращаюсь!» Почему, завидев обнимающихся и целующихся эрзурумцев, называл их «грязными». Почему какому-нибудь клиенту он отдавал два литра йогурта за полцены. Иногда отец входил в первую попавшуюся на пути кофейню, снимал с плеч шест, садился за стол, просил чая и долго сидел, совершенно не двигаясь, хотя нужно было обойти еще много клиентов и их ждали еще в очень многих домах.

Мустафа-эфенди. Разносчик йогурта проводит весь день на ногах. С его мисками его не пустят ни в муниципальный, ни в частный автобус, а на такси ему денег не хватит. Каждый день нужно пройти около тридцати километров с сорока, а то и с пятьюдесятью литрами на плечах. По правде говоря, наша работа ничем не отличается от работы хамала.

Отец Мевлюта два-три раза в неделю ходил от Дуттепе до Эминёню. Дорога занимала два часа. На пустырь неподалеку от вокзала Сиркеджи с одной фермы во Фракии привозили полный пикап йогурта. Во время разгрузки пикапа начиналась толкотня и давка стоявших там наготове торговцев йогуртом и владельцев закусочных. Они тут же меняли товар на деньги. На склад неподалеку возвращали пустые алюминиевые подносы, тут же сводили счеты между собой, все это сливалось с бесконечной суматохой Галатского моста, к которой примешивались гудки пароходов, поездов и пронзительные сигналы автобусов. Отец требовал от Мевлюта в этой толкотне аккуратно записывать покупки в тетрадь. Иногда Мевлюту казалось, что его отец, не умевший ни читать, ни писать, приводил его туда только для того, чтобы ввести в дело и показать людям.

Закончив покупки, отец с особенной решимостью взваливал себе на плечи бидон с йогуртом, затем шагал не останавливаясь, обливаясь птом, пока не доходил до одной закусочной на окраинах Бейоглу, где отливал часть ноши в специальную емкость, еще одну часть он оставлял в другой закусочной, в Пангалты, а затем, вернувшись на Сиркеджи, опять взваливал себе на плечи бидон, и все повторялось. И уж только потом он разносил этот йогурт по кварталам. Когда в октябре наступали холода, Мустафа-эфенди принимался за бузу, с которой проделывал то же самое два раза в неделю. В лавке «Вефа», где варили бузу, он заполнял до краев бидоны пустой бузой и, выбрав удобное время, разносил по закусочным, владельцы которых были его приятелями. Оттуда забирал бузу к себе домой, где добавлял в нее сахарную пудру и различные пряности, и каждый день в семь часов вечера вновь выходил на улицу, чтобы ее продать. Иногда отец, чтобы выиграть время, добавлял сахар и пряности в бузу на кухнях или на задних дворах закусочных, а Мевлют ему помогал. Он восхищался тем, как отец держит в памяти, где у него остались пустые, полупустые или полные бидоны с йогуртом или бузой, и тем, как он чувствует, где получится продать больше, а пройти меньше.

Мустафа-эфенди помнил всех своих клиентов по именам, а еще помнил, какой йогурт (со сливками или без) и какую бузу (кислую, крепкую) каждый из них любит. Мевлют изумлялся, когда оказывалось, что отец хорошо знает и владельца крошечной, пропахшей плесенью чайной, в которую они зашли наобум только лишь потому, что внезапно хлынул дождь, и его сына. Старьевщик, проезжавший на повозке по улице, внезапно бросался на шею к задумчиво шагающему отцу. Выяснялось, что можно быть закадычными приятелями даже с постовыми. Мустафа-эфенди неустанно наставлял сына: «Здесь – еврейское кладбище, тут нужно проходить молча»; «В этом банке работает уборщиком один наш земляк из Гюмюш-Дере, он хороший человек, запомни»; «Здесь на другую сторону лучше не переходи, переходи вон там, где ограда кончается, там и машин меньше, и ждать не так долго».

– Видишь, шкафчик? – спрашивал отец, когда они с сыном оказывались на темной и грязной лестнице. – А теперь открой-ка дверцу.

В сумраке лестницы Мевлюту удавалось нащупать рядом с входной дверью в очередную квартиру шкафчик для ключей с незапертой дверцей. Мевлют осторожно открывал ее, словно Аладдин – крышку своей волшебной лампы, и в темноте шкафчика белели пустая миска, а рядом – записка. «Ну-ка, читай, что там пишут», – командовал отец, Мевлют подносил, затаив дыхание, вырванный из школьной тетради лист к единственной на всю лестницу тусклой лампе, словно на нем должен был быть план клада, и шепотом читал: «Полкило, со сливками!»

Когда отец замечал, что сын считает его мудрецом, который говорит с городом на особом, только ему ведомом языке, он ощущал гордость.

– Понемногу и ты всему научишься, – говорил он. – Ты будешь видеть все, а сам останешься невидимым. Ты научишься слышать все, но все будут уверены, что ты не слышишь ничего… Ты будешь ходить по десять часов в день, но тебе будет казаться, что ты не прошагал и часа. Ты устал, сынок? Хочешь, посидим?

– Давай посидим.

Не прошло и двух месяцев с того дня, когда отец привез Мевлюта в город. Похолодало. Они начали по вечерам торговать бузой, и Мевлют почувствовал, что надрывается.

Утром он шел в школу, после полудня четыре часа разносил с отцом бузу, проходя по пятнадцать километров, и вечером, едва войдя в дом, падал замертво. Ему удавалось вздремнуть, положив голову на стол, где-нибудь в закусочной или чайной, куда они заходили передохнуть, но отец будил его, не давая поблажек.

Иногда, еще сонный, с утра Мевлют говорил: «Отец, сегодня уроков нет», и Мустафа радовался, что сегодня они пойдут вместе и, значит, больше заработают. Иногда в выходные отец жалел сына, поднимал свой шест, тихонько открывал дверь и уходил. Мевлют, проснувшись в такой день позже обычного, начинал сильно жалеть, что проспал, но не потому, что боялся оставаться, а потому, что скучал по отцу. Тогда Мевлют принимался ругать себя за то, что проспал, не мог сосредоточиться на уроках, а от этого злился на себя еще больше.

5. Мужской лицей имени Ататюрка

Хорошее образование устраняет различия между богачами и бедняками

Мужской лицей имени Ататюрка на Дуттепе был расположен в низине у дороги, связывавшей холмы со Стамбулом. Матери семейств за развеской свежевыстиранного белья, тетушки за раскатыванием теста, безработные мужчины за картишками или океем[19] в чайных кварталах, расположенных вдоль Боклу-Дере, на холмах, быстро обрастающих лачугами, прекрасно видели оранжевое здание школы и тамошних учеников, которые в большом школьном дворе все время занимались физкультурой (в резиовых кедах, штанах и рубашках) под руководством Слепого Керима, школьного учителя физкультуры. Ученики и учитель казались издалека маленькими цветными живыми точками. Когда звенел звонок на перемену, не слышный на окрестных холмах, сотни учеников высыпали на школьный двор. Через некоторое время звенел еще один звонок, и школьники мгновенно исчезали. Все холмы слышали, как более тысячи глоток каждое утро на построении вокруг бюста Ататюрка хором выводят «Марш независимости»[20]. Зычное эхо молодых голосов звенело между холмами, слышное в каждом доме.

Каждое утро, перед тем как звучал гимн, на крыльце лицея появлялся директор Фазыл-бей и держал перед учениками речь об Ататюрке, о любви к родине, к нации, о великих турецких победах, память о которых будет жить вечно (особенно он любил упоминать кровавые завоевательные битвы, как, например, при Мохаче[21]), и призывал учеников стать такими, как Ататюрк. Заядлые школьные хулиганы то и дело отпускали в адрес директора всякие остроты и сальные шуточки, которых Мевлют первые годы не понимал, а заместитель директора по кличке Скелет, стоявший начеку рядом, грозно и пристально, словно полицейский, смотрел на каждого, кто осмеливался подать голос.

Школьного директора беспокоила лишь одна вещь: тысяча двести школяров были не в состоянии вместе спеть турецкий гимн. Каждый пел его как Аллах на душу положит, иногда путая и коверкая самые важные слова. Некоторые «недоделанные дегенераты» и вовсе стояли молча. Бывало так, что в одной части двора гимн уже кончался, а в другой – только-только доходил до середины, и директор, которому непременно нужно было добиться, чтобы «Марш» пели дружным хором, «в один кулак», заставлял тысячу двести мальчишек петь его снова и снова, в любую погоду – хоть под дождем, хоть под снегом. Некоторые школяры от злости и упрямства специально сбивались с ритма, что кончалось общим смехом, а еще перепалками между хулиганами и вконец замерзшими школьными патриотами.

Мевлют кусал губы, чтобы не рассмеяться. Но когда он видел, как алое знамя с белым полумесяцем и звездой медленно ползет вверх по флагштоку, раскаяние охватывало его, на глаза наворачивались слезы и слова гимна начинали литься из самого его сердца. Так продолжалось всю его жизнь – где и когда бы он ни видел, как турецкий флаг ползет вверх по флагштоку, пусть даже в кино, на глаза его тут же наворачивались слезы.

Мевлюту очень хотелось «стать похожим на Ататюрка». Для этого требовалось окончить трехлетнюю среднюю школу, а затем трехлетний лицей. Так как до сих пор ни одному человеку среди его родни и земляков подобное не удавалось, цель стала для него священной, словно знамя, словно родина, словно сам Ататюрк. Почти все ученики лицея из районов гедже-конду в свободное время помогали отцам – либо уличным разносчикам, либо мелким ремесленникам. Все они знали, что через некоторое время им придется бросить учебу и пойти в подмастерья либо к пекарю, либо к автослесарю, либо к сварщику.

Директор лицея Фазыл-бей изо всех сил старался обеспечить порядок и согласие между выходцами из «хороших» семей и толпой мальчишек-бедняков. Он придумал ясный и четкий девиз, который начал повторять на каждом построении: «Хорошее образование устраняет различия между богачами и бедняками!» Наверное, этими словами Фазыл-бей хотел сообщить сыновьям бедняков: «Если будете хорошо учиться и окончите школу, вы разбогатеете!» А может быть, он хотел сказать: «Если будете хорошо учиться, никто не заметит, что вы бедны»? Мевлют этого так и не понял.

Директору хотелось доказать всей Турции, что в мужском лицее имени Ататюрка дают хорошее образование, и он желал во что бы то ни стало вывести команду лицея на организованные Стамбульским радио межлицейские соревнования знатоков. Ради этой цели он создал специальную команду учеников из хороших семей (школьные завистники и лентяи тут же обозвали их хафызами)[22]. Эти ученики проводили все свободное время за тем, что зубрили даты жизни и смерти османских падишахов. На каждом построении Фазыл-бей посылал проклятия в адрес «слабаков», презревших учебу и науку, ругал тех, кто, подобно Мевлюту, после уроков работал. Стремясь наставить на путь истинный подобных работяг, он кричал: «Турцию спасут не разносчики кебаба! Турцию спасет наука!» Говорил он и том, что Эйнштейн тоже был беден и даже остался на второй год по физике, но ему, Эйнштейну, никогда не приходило в голову бросить школу и отправиться продавать кебаб ради двух-трех жалких монет.

Скелет. Наш мужской лицей имени Ататюрка на Дуттепе, признаться, был основан для детей чиновников, адвокатов и врачей, проживающих в кооперативных домах района Меджидиекёй и его окрестностей, с целью дать детям качественное государственное образование. К сожалению, за последние десять лет холмы вокруг обросли целыми кварталами незаконно возведенных жилых домов, и, когда в лицей хлынули толпы детей мигрантов из Анатолии, обстановка в школе коренным образом изменилась. И хотя многие из учеников лицея занимаются торговлей и пропускают занятия, хотя многих отчисляют за воровство, драки и угрозы учителям, классы все равно заполнены до предела. Прекрасно оборудованные кабинеты, рассчитанные на тридцать учеников, к несчастью, вынуждены принимать до пятидесяти двух человек. За партами для двоих сидят по трое. Когда звенит звонок, на лестнице начинается такая давка, что некоторые слабые здоровьем ученики падают в обморок, и мы, учителя, вынуждены приводить их в чувство лимонным одеколоном у себя в учительской… Рассказывать о чем-то такой толпе невозможно… Приходится пользоваться лишь одним способом – заставлять школьников зубрить уроки. Ведь зубрежка не только улучшает память ученика – она прививает ему уважение к старшим.

Еще в первые полтора года своего пребывания в школе Мевлют понял – если он собирается стать, как говорил директор, «ученым человеком, которым гордился бы сам Ататюрк», то ему следует завести дружбу с мальчиками из верхних кварталов, у которых всегда в порядке и тетради, и галстук, и домашнее задание. Правда, в школьном дворе он познакомился с несколькими пареньками, которые хоть тоже и жили в гедже-конду, но к учебе относились серьезно, однако в этом вавилонском столпотворении подружиться с ними не смог.

В конце концов он сблизился с некоторыми мальчиками из хороших семей, которые занимали первые парты и всегда делали домашнее задание. Мевлюту было приятно сидеть рядом с ними. Когда учитель задавал вопрос, то Мевлют, как и они, всегда с готовностью поднимал руку, хотя мог и не знать ответ.

Ребята из верхних кварталов, с которыми ему так хотелось подружиться, оказались странными: выяснилось, что они в любой момент могут обидеть ни за что ни про что. Однажды снежным зимним днем, в первом классе, одного из таких мальчиков, по прозвищу Дамат[23], чуть было не задавила на переменке несущаяся и орущая толпа. Злой и испуганный, он внезапно повернулся к стоявшему рядом Мевлюту и сказал: «Понаехало тут деревенщин. Скажу отцу, чтобы забрал меня из этой школы, не хочу сюда больше ходить».

Дамат. Я очень люблю красивые галстуки и пиджаки, а еще иногда перед школой я пользуюсь отцовским лосьоном после бритья. Отец у меня врач по женским болезням. Из-за лосьона уже в первые месяцы в школе меня прозвали Женихом. Конечно, в классе, где стоит несвежий воздух и воняет птом, приятный запах обращает на себя внимание. В те дни, когда я не пользовался лосьоном, меня спрашивали: «Ну что, Жених, сегодня свадьбы не будет?» Но я-то не неженка какая-нибудь, как, видимо, решили некоторые. Однажды я здорово врезал одному шуту, который решил посмеяться надо мной. Мой скупой папаша не хочет платить за частную школу, поэтому я здесь.

Однажды мы с Мевлютом разговаривали на уроке и учительница по биологии Жирная Мелахат закричала: «Мевлют Караташ, ты слишком много болтаешь, ну-ка, марш за последнюю парту!»

– Ходжа[24], мы больше не будем мешать вам! – примирительно ответил я, защищая Мевлюта. Мне хорошо известно: Мелахат никогда не сошлет за последнюю парту такого, как я, мальчика из хорошей семьи.

Но вредная биологичка настояла на своем.

Мевлют не слишком горевал. Его и раньше выгоняли за последнюю парту, однако прилежание, наивное и детское выражение лица и неизменно поднятая рука всегда давали ему возможность вернуться обратно. Некоторые учителя, чтобы хоть как-то успокоить орущий класс, специально пересаживали учеников. В таких случаях Мевлют особенно преданно и просительно смотрел учителю прямо в глаза, и его усилия обычно увенчивались успехом: его пересаживали вперед, но затем удача вновь отворачивалась, и он снова попадал на заднюю парту.

В другой раз, когда Мелахат вновь вознамерилась отправить Мевлюта за последнюю парту, Дамат стал смело спорить: «Ходжа, пусть он сидит впереди; вообще-то, он очень любит ваш урок».

– Ты что, не видишь, что он длинный как жердь? – не унималась тиранша Мелахат. – Из-за него никому с задних рядов ничего не видно!

Так как Мевлют потерял целый год в деревне после окончания начальной школы, он был старше одноклассников. Возвращаясь за заднюю парту, он неизменно смущался, ведь у него в голове возникали странные фантазии: он только-только научился ублажать себя, и эта привычка странным образом соединялась у него в голове с дородным телом биологички. К тому же и однокашники с задних парт встречали его аплодисментами и кричали: «Мевлют идет в норку, Мевлют идет в норку!»

За последними партами обычно сидели хулиганы, лентяи, полные дурни, вечные второгодники, буяны-переростки и кандидаты на отчисление. Многие из этой публики вскоре находили работу и бросали школу, а кто-то, наоборот, не мог нигде найти себе места, кроме как в школе, и уныло взрослел на школьной скамье. В отличие от хулиганья, Мевлют воспринимал заднюю парту как наказание. И в своем убеждении он был прав. Учителя, и прежде всего учитель истории по кличке Рамзес (он и в самом деле был похож на мумию), по горькому опыту знали, что все попытки научить чему-то задние парты совершенно напрасны.

Ни один преподаватель не желал вступать в открытое противостояние с задними партами. Такие вещи в любой момент могли кончиться кровной враждой, и у несговорчивого учителя мог начаться конфликт уже не только с задними рядами, но вообще со всем классом. Некоторые щекотливые темы, давно ставшие предметом насмешек учителей, могли разозлить весь класс – например, анатолийский говор учеников из кварталов гедже-конду, их деревенский вид и невежество, а также прыщи, в изобилии покрывавшие молодые лбы. Одно время в школе работал молодой учитель химии по кличке Хвастун Февзи, которого ненавидели все школьники без исключения. Всякий раз, когда он поворачивался спиной к классу, чтобы написать на доске какую-нибудь формулу, в него летела жеваная бумага. Дело в том, что химик постоянно обижал одного ученика из Восточной Анатолии: он смеялся над его говором и одеждой (тогда никто не употреблял слово «курд»).

Хулиганы с задних парт могли перебить очередного щуплого и робкого учителя прямо во время урока – иногда ради одного только удовольствия напугать его, а иногда и просто так, потому что им хотелось поболтать.

– Слушайте, ходжа, вы все твердите и твердите про Китай, нам уже надоело! Лучше расскажите, как вы ездили по Европе!

– Ходжа, вы и в самом деле доехали до Испании на поезде?

6. Средняя школа и политика

Завтра занятий нет

Мустафа-эфенди. На следующий год, когда Мевлют перешел во второй класс средней школы, он все еще стеснялся кричать на улицах: «Йогурт! Кому свежий йогурт!» – но уже привык носить на спине шест с мисками, до краев заполненными бузой или йогуртом. Каждый день он забирал пустые бидоны из закусочной позади Бейоглу и относил их на склад в Сиркеджи, а затем забирал полные йогурта или бузы миски и шел в центр Бейоглу, к Расиму, у которого пахло жареным луком и горелым маслом, и только потом возвращался на Кюльтепе. Если вечером я, вернувшись домой, заставал Мевлюта у стола за уроками, то обычно говорил: «Машаллах, ты, верно, коль так дальше пойдет, станешь первым профессором в нашей деревне». А он, если уже выучил урок, обычно просил: «Отец, послушай меня!» – и, уставившись в потолок, начинал рассказывать. Запнувшись, он переводил взгляд на меня. «Сынок, что ж ты ждешь помощи от отца? Твой отец неграмотный! У меня на лбу твой урок не записан», – усмехался я. Он, когда и во второй класс пошел, учился так же рьяно, да и работал тоже. Иногда вечером, бывало, он скажет мне: «Отец, я сегодня иду с тобой бузой торговать! Завтра занятий нет!» Я с ним не спорил. А в другие дни мог сказать: «У меня на завтра большое задание, я после школы сразу домой!»

Как и многие другие ученики мужского лицея имени Ататюрка, Мевлют скрывал свою жизнь вне школы и никогда не рассказывал таким же, как он, торгующим одноклассникам о том, как он живет. Когда Мевлют случайно видел кого-нибудь из них на улице, то поворачивал голову в другую сторону. Одного парня из Хёйюк, который вместе со своим отцом собирал старые газеты, пустые бутылки, жестяные банки, он заметил перед самым Новым годом, когда случайно встретил его в Тарлабаши. На лице у того паренька всегда было мечтательное выражение, на уроках он смотрел в окно, а через четыре месяца после начала занятий во втором классе пропал, и о нем никто не спрашивал и не вспоминал. Подобным образом пропали многие его товарищи, находившие работу или оказавшиеся в подмастерьях.

У молодой учительницы английского языка Назлы Ханым были большие зеленые глаза, белоснежная кожа и передник, разрисованный зелеными листьями. Мевлют подозревал, что она родом из другого мира, и ему изо всех сил хотелось стать старостой класса, чтобы оказаться поближе к ней. Если какой-нибудь хулиган на уроке не слушался учителя, то старосты имели право успокоить такого хорошей затрещиной. На задних партах находилось немало желающих оказать преподавательницам вроде учительницы Назлы подобную услугу. Добровольные помощники сами поднимались во время урока, чтобы усмирить расшалившихся малолеток. Они били очередного непоседу кулаком в спину и кричали на весь класс: «Ну-ка, заткнись и слушай урок!» или «Перестань хамить учителю!». Когда Мевлют замечал, что учительница Назлы довольна помощью, он ужасно ревновал ее к подобным доброхотам и злился. Вот если бы учительница назначила старостой его, Мевлюта, он бы не стал использовать грубую силу, чтобы заставить замолчать негодников, – нет, все хулиганы и лентяи слушались бы Мевлюта только потому, что он – бедняк из квартала гедже-конду!

В марте 1971 года произошел военный переворот, и многолетний премьер-министр страны Демирель, опасаясь за свою жизнь, подал в отставку. Революционные группировки грабили банки, похищали дипломатов, требуя за них выкуп, государство то и дело объявляло диктатуру и вводило комендантский час, а военные и полиция целыми днями проводили обыски. Стены городских домов были усеяны портретами объявленных в розыск и подозреваемых, власти запретили продажу книг с уличных лотков. Все это было дурным знаком для уличных торговцев. Отец Мевлюта сыпал проклятиями в адрес тех, «кто устроил всю эту анархию». Десятки тысяч людей бросили в тюрьмы и осудили на пытки. Положение уличных торговцев и тех, кто перебивался случайными заработками, значительно ухудшилось.

Военные превратили Стамбул в казарму, выкрасив белой известью все тротуары в городе, все то, что выглядело, на их взгляд, грязным и неказистым (по правде, весь город был таким), стволы огромных платанов и заборы вокруг османских построек. Маршрутным такси запретили останавливаться, где им вздумается, уличным разносчикам запретили торговать на больших площадях и проспектах, а также на пароходах и в поездах. Облавы полиции вместе с журналистами устраивали теперь в принадлежавших известным мафиози игорных и публичных домах и подпольных магазинах, где торговали нелегальным табаком и алкоголем из Европы.

После переворота Скелет уволил с административных должностей всех учителей, придерживавшихся левых взглядов, и мечта Мевлюта стать старостой класса окончательно испарилась. Теперь учительница иногда пропускала уроки, и говорили, что муж ее находится в розыске. По телевизору только и твердили что о порядке, дисциплине, чистоте, и эти слова всех глубоко воодушевляли. Все политические лозунги, а также неприличные слова и пошлые карикатуры на учителей (например, на одной такой карикатуре Скелет пользовал Жирную Мелахат) на садовом заборе, на дверях уборных и в прочих, не видных с первого глаза местах закрасили. Всех, кто открывал рот, кто устраивал скандалы, кто выкрикивал на уроках политические лозунги или превращал их в политические диспуты, утихомирили. Директор со Скелетом установили рядом со статуей Ататюрка громкоговоритель, вроде тех, что вешают на минарет: к нестройному хору добавился новый, металлический голос. Гимн вообще стало петь меньше школьников, потому что голос громкоговорителя перекрывал все голоса. А историк Рамзес на уроках теперь все чаще и чаще говорил о том, что цвет турецкого флага связан с цветом крови, а кровь турецкой нации отличается от крови других народов.

Мохини. По-настоящему меня зовут Али Йалныз. Мохини – так звали красивого слона, которого в 1950 году подарил турецким детям президент Индии Джавахарлал Неру. Чтобы заслужить в стамбульском лицее прозвище Мохини, нужно быть не только огромным, как слон, но и ходить качаясь из стороны в сторону, как ходят старики и как хожу я. Нужно еще быть бедным и сентиментальным. Как изрек Пророк Ибрагим, да будет мир с ним, слоны – очень сентиментальные животные. Самым тяжелым последствием военного переворота 1971 года для нашей школы было то, что большинству из нас остригли длинные волосы, которые мы тщательно оберегали, героически сражаясь со Скелетом и другими преподавателями. Это, конечно же, истинное горе, из-за которого немало слез пролили не только детки врачей и чиновников, помешанные на поп-музыке, но и некоторые другие лицеисты – обладатели прекрасных локонов из кварталов гедже-конду. Директор со Скелетом во время еженедельных построений по понедельникам часто грозились остричь непокорных юнцов, пеняя, что негоже копировать буйных западных музыкантов, но остричь нам волосы им удалось только после военного переворота. Дело в том, что тогда в школу приехали военные. Некоторые думали, что капитан, вышедший из армейского джипа, прибыл только для того, чтобы организовать помощь пострадавшим от землетрясения на востоке. Но пройдоха Скелет тут же привел в школу самого ловкого парикмахера на Дуттепе. И вот пришлось мне расстаться с волосами. Когда меня остригли, я стал выглядеть совершенным уродом и еще больше возненавидел себя за то, что, спасовав перед военными, я покорно склонил шею и как миленький сел под ножницы.

После военного переворота Скелет, догадавшийся о том, что Мевлют мечтает стать старостой, поручил послушному и прилежному ученику помогать Мохини. Это давало возможность выходить из класса во время уроков. Мевлют обрадовался. Теперь они с Мохини каждый день перед большим перерывом выходили из класса, проходили по темным и сырым коридорам и по лестнице спускались в подвал. Мохини прежде заходил в лицейскую уборную, одна дверь которой вселяла в Мевлюта ужас, выпрашивая в этом зловонном, окутанном облаками густого синего дыма месте у кого-нибудь сигаретный окурок, жадно затягивался, а затем без церемоний бросал Мевлюту, терпеливо ожидавшему его на пороге: «Ну вот, я принял свое лекарство от стресса». На кухне Мохини долго стоял в очереди. Поставив себе на плечи бидон почти с себя ростом, он поднимался в класс.

В огромном бидоне было вонючее кипяченое молоко, которое делали на лицейской кухне из молочного порошка: его бесплатно, в качестве помощи, распространяла по школам бедных стран ЮНИСЕФ. На большой перемене Мохини, как заботливая домохозяйка, разливал школьникам молоко в разноцветные пластмассовые кружки, принесенные из дому, а в это время дежурный учитель бережно раздавал из синей коробочки таблетки с рыбьим жиром, также бесплатно доставшиеся от ЮНИСЕФ. Почти все мальчишки выкидывали таблетки за окно либо же давили их на полу, чтобы в классе как следует воняло. Некоторые догадывались стрелять этими таблетками из трубочек, используя вместо жеваной бумаги. Поэтому все доски в мужском лицее имени Ататюрка на Дуттепе были скользкими и обладали странным запахом, от которого школьным новичкам делалось не по себе. Однажды в 9-м «C» классе на последнем этаже такая бомбочка угодила как раз в портрет Ататюрка, после чего Скелет разнервничался, затребовал ревизора из стамбульского Управления народного образования, желая, чтобы власти устроили расследование, однако многоопытный и добродушный инспектор доложил представителям военных властей, что не усматривает в произошедшем намерения оскорбить основателя Турецкой Республики, и закрыл дело за недостатком улик. В те годы попытки политизировать церемонию раздачи сухого молока и таблеток с рыбьим жиром провалились, однако много лет спустя и исламисты, и националисты, и левые будут часто жаловаться, как прозападные силы в детстве подвергали их насилию, заставляя принимать ядовитые и вонючие таблетки, и даже писать об этом мемуары.

На уроках литературы Мевлют с удовольствием читал поэмы, в которых говорилось о чувствах османских воинов-акынджы, когда они завоевывали Балканы. Иногда из-за болезни учителей уроки отменялись, и ученики часто пели всем классом, чтобы убить время. В тот момент даже самые отъявленные хулиганы на задних партах казались нежными и наивными, словно ангелы, а Мевлют, глядя в окно, за которым шел дождь (тут он вспоминал отца, который в это время торговал йогуртом где-то на улицах Стамбула), думал о том, что он мог бы сидеть в этом теплом классе и петь песни бесконечно, и о том, что жизнь в городе гораздо интереснее, чем в деревне, хотя мать и сестры очень далеко.

За несколько недель после военного переворота временное правительство успело бросить за решетку десятки людей, что было следствием комендантского часа и постоянных обысков, но вскоре запреты, как это обычно бывает, ослабели, разносчики стали появляться на улицах, и все, кто торговал семечками и жареным нутом, бубликами-симитами, конфетами и воздушной халвой, вновь начали выстраиваться вдоль забора мужского лицея имени Ататюрка. Мевлют, уважительно относившийся к запретам, однажды повстречал там знакомого паренька, которого звали Ферхат. В руках тот держал картонную коробку, на ней огромными буквами было выведено: «KISMET» («СУДЬБА»). В коробке, посреди каких-то разноцветных карточек и безделушек – пластмассовых солдатиков, жвачки, гребенок, значков с портретами футболистов, карманных зеркалец, пилочек, – Мевлют увидел большой резиновый футбольный мяч. Так он впервые столкнулся с лотереей.

– Ты что, не знаешь, что с рук покупать сейчас запрещено? – спросил Мевлют, стараясь выглядеть строгим. – И что ты тут предлагаешь?

– Некоторых людей Аллах любит больше прочих. Такие люди потом становятся богатыми. Других Он любит меньше. И они остаются бедняками. Надо поскрести эти цветные карточки булавкой, и узнаешь, какой подарок ты выиграл, узнаешь, везучий ты или нет.

– Ты сам выдумал эту игру? – спросил Мевлют.

– Игру продают уже в готовом виде вместе с призами. Все вместе для тебя тридцать две лиры. Если немного побродишь по улице и продашь сотню карточек за шестьдесят курушей, то заработаешь уже шестьдесят лир. По выходным в парках можно хорошо заработать. Хочешь попробовать и узнать прямо сейчас, кем станешь – богачом или бедняком? На вот, сотри, прочти ответ. Тебе бесплатно.

– Я не останусь бедняком, вот увидишь.

Мевлют протянул руку и взял из рук паренька булавку с шариком на конце. Он не спеша выбрал одну из карточек и потер.

– Вот! Пустая! Не повезло тебе! – вздохнул Ферхат.

– Ну-ка, дай-ка сюда, – с досадой сказал Мевлют. Под стертой цветной фольгой не было ни слова, ни картинки с подарком. – И что теперь?

– Тем, кто проиграл, мы даем вот это. – Ферхат протянул Мевлюту вафлю размером со спичечный коробок. – Н-да, ты не очень везучий, но говорят, что тому, кому не везет в картах, повезет в любви. Все дело в том, чтобы научиться проигрывая выигрывать. Понятно?

– Понятно, – вздохнул Мевлют.

Они подружились. Ферхат хотя и был ровесником Мевлюта, но уже прекрасно знал язык улицы, адреса всех лавок в городе и тайны многих людей. Он-то и поведал Мевлюту, что школа на самом деле – сборище мошенников, историк Рамзес – просто идиот, а большинство учителей – негодяи, которые только и думают о том, как бы без приключений закончить урок, уйти домой да получить свое жалованье. Ферхат мог бы об этом не говорить, и так было все ясно!

В один прекрасный день Скелет организовал облаву на выстроившихся вдоль школьного забора торговцев, собрав небольшой отряд из уборщиков, поваров и сторожа. Мевлют с другими учениками наблюдал за битвой. Все были на стороне торговцев, но школа и государство оказались сильнее. Разносчик жареного нута и семечек дрался со сторожем Абдульвахапом. Скелет сыпал угрозами, что вызовет полицию или, что еще хуже, позвонит в комендатуру. Все это осталось в памяти Мевлюта как незабываемый пример обычного обращения властей – хоть школьных, хоть государственных – с торговой братией.

Новость о том, что учительница Назлы покидает школу, потрясла его. Мевлют чувствовал себя в пустоте. Три дня он не показывался в школе, а если его спрашивали почему, отвечал, что болен отец. Придя наконец на школьный двор, он опять встретил там Ферхата. Мевлют очень полюбил паренька за его шутки, острый язык и оптимизм. Они начали вместе торговать лотереей «Кысмет», вместе прогуливали школу, вместе ходили в Бешикташ и в парк Мачка. Мевлют научился у Ферхата многим новым острым словечкам и шуточкам, которые отныне собирался говорить всем своим любимым покупателям йогурта и бузы. Например, тем, кто по вечерам покупал у него бузу, он говорил: «Нельзя узнать свою СУДЬБУ, не купив себе удачу!»

Еще одним свидетельством успеха Ферхата было то, что он умел переписываться с девочками из Европы. Все они были настоящими иностранками. У Ферхата даже были их фотографии. Ферхат находил их адреса в разделе «Молодежь всего мира» юношеского журнала «Миллийет Хей». «Хей» хвалился репутацией первого в Турции молодежного журнала и, чтобы не вызвать негодования людей традиционного склада, публиковал адреса только молоденьких иностранок, а адреса турецких девочек не принимал. Ферхат скрывал от иностранок, что он простой уличный торговец. Девочки присылали свои фотографии. Одни ученики, разглядывая их на уроках, влюблялись, другие считали, что фотографии ненастоящие, а третьи портили фото от зависти, разрисовывая девичьи лица чернилами.

В один из тех дней Мевлют прочел в журнале статью, которая оказала большое влияние на его жизнь. Учитель заболел, урока не было, и учеников на этот раз отвели в библиотеку. Заведующая библиотекой Айсель выдала школьникам старые журналы – их дарили лицею престарелые врачи и адвокаты из верхнего квартала.

Она бережно раздала ученикам по одному номеру на двоих пожелтевшие выпуски двадцати-тридцатилетней давности изданий «Красота Ататюрка», «Археология и искусство», «Материя и дух», «Наша Турция», «Мир медицины», «Сокровищница знаний». Кроме того, Айсель произнесла короткую и знаменательную речь о чтении, которую Мевлют внимательно выслушал.

– ВО ВРЕМЯ ЧТЕНИЯ КНИГ НИКОГДА НЕ РАЗГОВАРИВАЮТ! То, что вы читаете, вы должны читать тихо, про себя. Иначе никакой пользы от того, что написано в книге, не будет. Когда вы дочитаете до конца страницы, не торопитесь сразу переворачивать ее, убедитесь, что и ваш товарищ дочитал ее. А затем аккуратно, не слюнявя палец и стараясь не помять бумагу, переверните страницу. Ничего не пишите на полях. Не пририсовывайте портретам усы, очки или бороду. В этих журналах нельзя только разглядывать картинки – их нужно читать! Так что сначала читайте, что написано на каждой странице, а потом рассматривайте картинки. Когда вы дочитаете журнал до конца, то тихо поднимите руку, я увижу, подойду и принесу вам другой журнал. Правда, вы вряд ли успеете все прочесть. – Заведующая помолчала, пытаясь понять, как подействовали на одноклассников Мевлюта ее слова. Затем она положила руки в карманы собственноручно сшитого передника и властным голосом османского паши, который отдает приказ своим нетерпеливым воинам захватить штурмом и разграбить стан врага, произнесла последнюю фразу: – А теперь вы можете читать.

Тут же поднялся шум, послышался шелест пожелтевших страниц, переворачиваемых с волнением и любопытством. Мевлюту и сидевшему рядом Мохини достался выпуск первого турецкого журнала по парапсихологии «Материя и дух», двадцатилетней давности (июнь 1952). Осторожно, помня, что нельзя слюнявить палец, листали они страницы. На одной из них оказалась фотография пса.

Статья называлась «УМЕЮТ ЛИ СОБАКИ ЧИТАТЬ МЫСЛИ ЛЮДЕЙ?». Прочитав ее первый раз, Мевлют почти ничего не понял, но сердце его почему-то взволнованно заколотилось. Он попросил у Мохини разрешения не переворачивать страницу и прочел статью еще раз. Много лет спустя Мевлют будет вспоминать те чувства, которые охватили его во время чтения. В тот момент он ощутил, что в мире все взаимосвязано. Читая эту статью, он понял, что уличные собаки наблюдают за ним по вечерам с кладбищ и пустырей гораздо внимательней, чем он думал. Возможно, статья произвела на него такое действие потому, что на фотографии был запечатлен обычный уличный пес.

В первую неделю июня всем раздали дневники с оценками, и Мевлют увидел, что ему предстоит переэкзаменовка по английскому.

– Отцу ничего не говори, а то он тебя прибьет, – посоветовал Ферхат.

Мевлют был согласен, но помнил, что отец хотел своими глазами увидеть аттестат сына за среднюю школу.

Он слышал, что на переэкзаменовку в качестве инспектора может прийти учительница Назлы, которая работала в другой стамбульской школе. Ради того чтобы закончить среднюю школу, Мевлют все лето в деревне зубрил английский язык. В начальной школе деревни Дженнет-Пынар не было англо-турецкого словаря, а в самой деревне – никого, кто мог бы помочь ему. В июле в соседнюю Гюмюш-Дере на собственном «форде-таунус» и с собственным телевизором приехал человек, который был на заработках в Германии, и Мевлют начал брать уроки у его сына. Каждый раз, чтобы провести час под деревом с книгой в компании паренька, который ходил в немецкую среднюю школу и говорил по-английски и по-турецки с немецким акцентом, Мевлюту требовалось идти пешком три часа туда и обратно.

Абдуррахман-эфенди. Коль уж история Мевлюта, которому улыбнулась судьба и который брал уроки английского у сына одного нашего земляка, работавшего в Германии, добралась до нашей деревни Гюмюш-Дере, то, если позволите, я тоже быстренько, не отняв понапрасну вашего времени, расскажу, что произошло с нами, злосчастными. В 1968 году, когда я впервые имел честь познакомиться с вами, мы – три мои дочки и их тихая, словно ангел, мать – были очень счастливы, видит Аллах! А после третьей моей доченьки, прекрасной Самихи, шайтан меня попутал. Мне хотелось иметь сына, и мы стали родителями четвертого ребенка. Он, и верно, оказался сыном, которого я, едва он родился, нарек Муратом. Но спустя час после родов Всевышний призвал к себе и его, и его окровавленную мать, так что мой Мурат и жена моя вознеслись к ангелам, а я остался вдовцом с тремя дочками-сиротками. Первое время дочки мои по вечерам забирались ко мне в постель, ложились рядом со мной и плакали до утра. Так что я старался обращаться с моими дочками, пока они еще маленькие, так, будто они – дочери самого китайского падишаха. Я покупал им платья в Бейшехире и Стамбуле. И всем скрягам, которые скажут, будто я сорю деньгами, хочу ответить: у такого человека, как я, который гнет спину на улицах, продавая йогурт, самая большая надежда на будущее – три дочери, каждая из которых драгоценнее самого дорогого бриллианта. Но теперь мои ангелочки сами о себе расскажут, лучше меня.

Ведиха. Почему учитель на уроке постоянно смотрит на меня? Почему я не могу никому рассказать, что мне хочется поехать в Стамбул и увидеть море с кораблями? Почему я первая должна начинать убирать со стола, убирать постель, помогать отцу? Почему я злюсь, когда вижу, что сестры перешептываются и хихикают между собой?

Райиха. Я никогда в жизни не видела моря. Некоторые облака напоминают вещи. Я хочу как можно скорее вырасти, стать такой, как мама, и выйти замуж. Я не люблю топинамбура. Я воображаю, что покойная матушка с братцем Муратом смотрят на нас. Мне нравится засыпать, когда я плачу. Почему меня все называют умницей-девочкой и хвалят? Мы с Самихой часто смотрим издалека, как два мальчика сидят с книжкой под платаном.

Самиха. Под платаном сидят двое. Мою руку сжимает рука Райихи. Я крепко держу ее. Потом мы возвращаемся.

Мевлют вернулся в Стамбул с отцом раньше обычного, в конце августа, чтобы успеть на пересдачу экзамена по английскому. В доме на Кюльтепе в конце лета, как и три года назад, когда Мевлют впервые вступил сюда, пахло сыростью и землей.

Учительница Назлы на экзамен, который состоялся три дня спустя в самом большом классе мужского лицея имени Ататюрка, не пришла. Сердце Мевлюта было разбито. Но экзамен он сдал успешно, ответив на все вопросы. Спустя две недели, в те же дни, когда он начал учиться в лицее, он отправился в кабинет Скелета получать свой аттестат.

– Молодец, тысяча девятнадцатый, вот твой аттестат! – поздравил его Скелет.

Весь день Мевлют то и дело вытаскивал аттестат из сумки – посмотреть, а вечером показал его отцу.

– Теперь ты можешь стать полицейским или охранником, – сказал отец.

До конца своей жизни Мевлют вспоминал школьные годы с тоской. В школе он узнал, что быть турком – лучше всего на свете, а жизнь в городе гораздо интереснее, чем в деревне. Иногда он вспоминал, как после всех драк и ссор они всем классом пели песни и как на лице самых отъявленных хулиганов появлялось в этот момент нежное и наивное выражение, как у ангелов, и улыбался.

7. Кинотеатр «Эльязар»

Вопрос жизни или смерти

Однажды воскресным утром в ноябре 1972 года, когда отец с сыном шли по своему обычному маршруту, по которому всегда разносили йогурт, Мевлют понял, что больше они с отцом вместе торговать на улице не будут никогда. Фирмы – производители йогурта, производство которого все возрастало, теперь подвозили бидоны с йогуртом на пикапах прямо на Таксим или в Шишли, то есть чуть не к разносчикам домой. Теперь задача разносчика йогурта заключалась не в том, чтобы взять в Эминёню пятьдесят или шестьдесят литров йогурта и дотащить бидоны на плечах в Бейоглу или Шишли, а в том, чтобы забрать йогурт из пикапа и быстро разнести продукт по домам покупателей. Отец с сыном думали, что, если они сменят маршрут, заработок их увеличится.

Все эти перемены подарили Мевлюту чувство свободы, но вскоре он понял, что обманывается. У него уходило гораздо больше времени, чем раньше, на то, чтобы договариваться с теми, кому он отдавал на хранение свои бидоны с йогуртом и бузой, – с владельцами столовых, привередливыми домохозяйками и привратниками. В школу из-за этого он ходил реже.

Он начал чувствовать себя важным человеком и когда при отце вел тетрадь, и когда с удовольствием торговался, опуская гирьки на весы. Их соседи-братья из деревни Имренлер, оборотистые и сильные, которых весь квартал прозвал «бетонщиками», потихоньку начали прибирать к рукам все столовые и буфеты в окрестностях Бейоглу и Таксима. На улицах Ферикёя и Харбийе Мевлют старался снизить цену, чтобы не потерять прежних клиентов, и заводил новых друзей. Один его знакомый паренек из Эрзинджана, которого он знал по Дуттепе и школе, устроился на работу в одной котлетной, где продавали много айрана, в районе Пангалты, а Ферхат был прекрасно знаком с курдами-алевитами из Кахраманмараша, владельцами бакалеи по соседству. Теперь Мевлют чувствовал, что он повзрослел в этом городе.

В школе его «повысили», допустив в подвальную уборную, где собирались школьные курильщики, и, чтобы закрепиться, он стал носить туда сигареты «Бафра». Все знали, что Мевлют зарабатывает, а курить начал недавно, поэтому от него ждали, что он будет даром раздавать сигареты дармоедам. Мевлют пришел к выводу, что в средней школе он слишком восторженно относился к сообществу из уборной, состоявшему из вралей, у которых не было никаких дел, кроме как ходить в школу, и которые, несмотря на это, все равно каждый раз оставались на второй год, нигде не работали и занимались только сплетнями.

Деньги, которые Мевлют зарабатывал торговлей, раньше он отдавал без остатка отцу. Но теперь тайно тратил часть их на сигареты, кино, спортлото и Национальную лотерею.

Здание кинотеатра «Эльязар» было построено на одной из больших улиц между Галатасараем и Тюнелем для армянского театрального сообщества в атмосфере свободы, царившей после свержения в 1909 году Абдул-Хамида[25] (первое название кинотеатра было «Одеон»). Туда в основном ходили стамбульские греки и турецкие семьи высшего сословия. В последние два года «Эльязар» прослыл известным местом, где показывали эротические фильмы. Мевлют садился в темноте на самое дальнее кресло, стараясь не попасться на глаза безработным из нижних кварталов, старикам, печальным одиночкам и неприкаянным вдовцам, стыдясь самого себя (в зале был странный запах смеси несвежего дыхания и эвкалипта), и, пытаясь понять тему очередного пустого фильма, весь сжимался.

В «Эльязаре» не показывали первых турецких эротических фильмов, в которых турецкие актеры снимались в трусах. Фильмы были западными. Мевлюту не нравилось, что, например, в итальянских фильмах из-за турецкого дубляжа помешанная на сексе женщина кажется наивной и глупенькой. Немецкие фильмы вызывали в нем чувство неловкости, потому что сексуальные сцены, которые он ожидал со всей серьезностью, проходили под постоянные шутки героев, словно бы они занимались чем-то смешным. Во французских фильмах его изумляли, даже отпугивали женщины, которые сразу же, не ломаясь долго, ложились в постель. Так как все эти женщины и овладевавшие ими мужчины озвучивались одними и теми же турецкими голосами, Мевлюту казалось, что он смотрит один и тот же фильм. Сцены, ради которых зрители приходили в кино, всегда наступали слишком поздно. Так Мевлют в пятнадцать лет понял, что любовные отношения – это чудо, которое происходит, когда долго-долго ждешь.

Толпа мужчин постоянно курила перед входом в ожидании любовных сцен. Когда самая важная сцена фильма приближалась, контролеры кричали: «Начинается!»

Мужчины с шумом входили в зал, а затем сидели затаив дыхание. Мевлют чувствовал, что сердце его начинает биться быстрее, слегка кружится голова, что он быстро потеет, и пытался держать себя в руках. Он никогда не позволял себе такую слабость, как онанизм. Поговаривали, что на тех, кто во время фильма расстегивал штаны и вытаскивал свой причиндал, в темноте нападали пожилые педерасты, которые приходили в такие кинотеатры только ради подобной цели. К нему тоже подсаживались какие-то дядюшки со словами: «Сынок, сколько тебе лет?» или «Да ты еще совсем мальчик», но Мевлют делал вид, что он глухой и их не слышит. Мевлюту бывало трудно уйти из кинотеатра, потому что в «Эльязаре», купив билет, можно было сидеть целый день и много раз подряд смотреть два крутившихся без остановки фильма.

Ферхат. Весной, когда открылись луна-парки и казино на открытом воздухе, а чайные, детские площадки, мосты, набережные на Босфоре заполнились людьми, Мевлют начал по выходным торговать со мной «Кысметом». Этим делом мы занимались два года со всей серьезностью и заработали немало денег. Мы вместе ходили в Махмут-Паша, чтобы купить готовые коробки, не успевали спуститься вниз, как начинали продавать игру детям, которые шли вместе с родителями, отправившимися за покупками; и иногда не успевали мы пройти Египетский базар, площадь Эминёню, перейти Галатский мост и оказаться в Каракёе, как с радостью замечали, что почти половина карточек в наших коробках стерта.

Мевлют научился узнавать клиента издали, осторожно, с улыбкой подходил к нему и всякий раз начинал беседу с какого-нибудь неожиданного предложения. «А ты знаешь, почему ты должен испытать судьбу? Потому что у тебя носки одного цвета с нашей расческой, которую ты можешь выиграть», – говорил он какому-нибудь растерянному мальчишке, который понятия не имел, какого цвета на нем носки. «Смотри, у Ферхата в картонке было двадцать семь зеркал, а у меня как раз осталось двадцать семь нестертых карточек», – заговаривал он с каким-нибудь заумным мальчуганом в очках, который только спрашивал о правилах, не решаясь играть. В некоторые весенние дни мы так много всего продавали на пристанях и пароходах, что карточки в наших коробках кончались, и нам нужно было возвращаться на Кюльтепе. В 1973 году открылся мост через Босфор: очень успешно поторговав там три солнечных дня подряд, на четвертый мы туда не попали – продавцам вход был заказан. Нас очень часто прогоняли – например, со дворов мечетей, где бородатые улемы говорили нам: «Это не игра на удачу, это карты»; из кинотеатров, где нам твердили: «Вы еще маленькие», хотя на самом деле мы, купив билеты, могли спокойно смотреть в этих кинотеатрах неприличные фильмы; из пивных и казино, где нам указывали: «Торговцам вход воспрещен».

Когда на сей раз в начале июня роздали дневники, Мевлют вновь увидел, что провалил курс. В разделе «Оценки» было написано: «Полностью провалил курс за год». Мевлют перечитал это предложение десять раз. Кара была справедливой. Он редко появлялся на уроках, пропустил много экзаменов, он даже пренебрег всегдашней привычкой давить на жалость учителям, что он «сын бедного разносчика йогурта и вынужден зарабатывать на пропитание», чтобы они ставили тройки. По трем предметам у него стояло «неудовлетворительно», и теперь даже занятия летом были совершенно бесполезны. Мевлюту было грустно – ведь Ферхат перешел в следующий класс, даже не попав на пересдачу, – но потом двоечник размечтался, сколько всякой всячины он сделает, если останется на лето в Стамбуле, так что грусть сама собой прошла. Услышав новость, отец лишь спросил: «А ведь ты еще и куришь?»

– Нет, отец, не курю, – отвечал Мевлют, сжимая в кармане пачку «Бафры».

– Ах ты, негодник такой! Ты еще и отцу собственному врешь! – взорвался Мустафа-эфенди.

– Нет, отец, я не вру!

– Накажи тебя Аллах! – взревел отец и отвесил Мевлюту хорошую оплеуху. Затем ушел, хлопнув дверью.

Мевлют бросился на кровать.

На душе у него было так тяжело, что он долгое время не мог подняться. Обида породила в его сердце такой гнев, что он сразу же понял: летом в деревню может и не поехать. А еще он понял, что намерен управлять собственной жизнью только сам. Однажды он совершит что-нибудь великое, и отец и все поймут, что Мевлют – совершенно особенный человек, а не такой, каким они его себе представляли.

В начале июля отец засобирался в деревню, и тогда Мевлют сказал, что не хочет терять постоянных клиентов в Пангалты и Ферикёе. Он продолжал отдавать бльшую часть заработанного отцу. Мустафа-эфенди говорил, что откладывает эти деньги, чтобы в деревне построить на них новый дом. Прежде, отдавая отцу деньги, Мевлют рассказывал, как и где он их заработал. Но теперь он больше не отчитывался. Да и отец больше не твердил, что эти деньги – на новый дом в деревне. Впрочем, Мевлют не собирался возвращаться, он решил провести всю оставшуюся жизнь в Стамбуле, как Коркут с Сулейманом. В минуты одиночества и душевной слабости он винил отца, который не смог толком заработать денег в городе и так и не сумел отказаться от мысли вернуться в деревню. Интересно, а об этих мыслях отец догадывался?

Лето 1973 года стало самым счастливым летом в жизни Мевлюта. Они с Ферхатом заработали очень приличные деньги, продавая после обеда и по вечерам игру «Кысмет» на стамбульских улочках. На часть заработанных денег Мевлют купил у одного ювелира в Харбийе, к которому отвел его Ферхат, сто немецких марок и спрятал их в своем матрасе. Он впервые в жизни прятал деньги от отца.

Часто бывало, что по утрам он не уходил из дома на Кюльтепе, в котором он теперь был совершенно один, и тратил время на то, что занимался рукоблудством, всякий раз убеждая себя, что этот раз – последний. Его тяготило чувство вины, что он развлекается сам с собой, но это чувство не переросло в боль либо в чувство неполноценности из-за того, что у него нет девушки или жены. Ведь никто же не станет презирать шестнадцатилетнего лицеиста за то, что у него нет возлюбленной, с которой можно заняться любовью? К тому же, даже если бы его сейчас и женили, Мевлют толком не знал, что нужно делать с девушкой.

Сулейман. Однажды жарким летним днем, в начале июля, решил я наведаться к Мевлюту. Я долго стучал в дверь, но никто не открывал! Я обошел дом, постучался в окна. Даже подобрал камешек и бросил в окно. Видно было, что за огородом давно никто не ухаживал, дом тоже казался заброшенным.

Наконец дверь открылась. «Что с тобой? Что случилось? Почему не открываешь?»

– Я спал! – ответил Мевлют.

Выглядел он усталым и измученным и не походил на только что проснувшегося человека.

Я решил, что он не один; меня охватила странная зависть. Я вошел. В единственной комнате дома давно не проветривали, пахло птом. Какая она маленькая… Тот же стол, та же кровать…

– Мевлют, отец говорит, чтобы ты пришел к нам в лавку, – сказал я. – Есть одно дело.

– Что еще за дело?

– Да легкое, не волнуйся. Ну же, пойдем.

Но Мевлют не двигался с места. Может, он ушел в себя с расстройства, что остался на второй год? Поняв, что идти он не собирается, я обиделся на него.

– Слишком часто не дрочи, а то зрение испортишь, память ослабнет, ты понял? – сказал я.

Мевлют, судя по всему, обиделся и на Дуттепе долгое время не появлялся. Наконец мать стала настойчиво просить, чтобы я разыскал его и привел. В лицее имени Ататюрка чертовы псы, что сидят за последней партой, обычно дразнили и пугали младших: «Ой, смотри, а чего это у тебя синяки под глазами? А руки чего дрожат? Ой, и прыщи у тебя почти исчезли, машаллах! Ты что, ручонками баловался? Ах ты, безбожник!» – а могли даже и врезать. Интересно, знал ли Мевлют о том, что некоторые рабочие в общежитиях для холостяков на Дуттепе, куда Хаджи Хамит Вурал селил своих людей, до того увлекались этим делом, что не могли заниматься работой и вынуждены были уехать в деревню из-за того, что теряли силы? Разве его друг Ферхат не говорил ему, что самоудовлетворение запрещено даже у алевитов?[26] Да и для тех, кто состоит в маликитском мазхабе[27], подобное не дозволяется ни при каком условии… У нас, ханафитов[28], этим можно заниматься лишь в случае опасности впасть в зин, в великий грех прелюбодеяния… Ведь ислам – религия терпимости и логики, а не религия кары. В нашей религии даже дозволено есть свинину, если есть опасность умереть с голоду. Если самоудовлетворение совершается только ради удовольствия, то шариатом это не дозволяется. Но об этом я Мевлюту не говорил никогда, потому что, уверен, он бы посмеялся надо мной, сказав: «А как можно этим заниматься без удовольствия, а, Сулейман?» – и впал бы в еще больший грех. Как вы считаете, может ли такой человек, как Мевлют, которого легко сбить с истинного пути, добиться успеха в Стамбуле?

8. Высота мечети Дуттепе

Неужели там живут люди?

Мевлют чувствовал себя на улицах за продажей «Кысмета» гораздо лучше, чем дома у Акташей рядом с Сулейманом. Вот Ферхату он мог сказать все, что только приходило ему на ум. Летними вечерами, ужиная у Акташей, к которым Мевлют ходил только потому, что боялся одиночества, он сидел не раскрывая рта, так как знал, что каждое его слово вызовет унизительные подколки со стороны Сулеймана или Коркута. «Ах вы, шакалы такие, оставьте в покое моего дорогого Мевлюта!» – часто говорила тетя Сафийе. Мевлют понимал – если он собирается задержаться в городе, то ему нужно сохранять хорошие отношения с дядей Хасаном, Сулейманом и Коркутом. Четырехлетняя жизнь в Стамбуле породила у Мевлюта мечту создать собственное дело, не доверяясь родственникам. Он собрался начать бизнес с Ферхатом. Однажды оба паренька отправились на ипподром Вели-эфенди, и там любопытные до скачек азартные мужчины смели все призы в их игре за два часа. Так им пришло в голову ходить на футбольные стадионы, на церемонии открытия футбольных сезонов, на летние турниры, на баскетбольные матчи во Дворце спорта и искусств. Они мечтали о совместном деле, которое они создадут в будущем на деньги, заработанные этой новой идеей. Любимой их мечтой была мечта о собственной столовой или, по крайней мере, буфете, который они вместе когда-нибудь откроют в Бейоглу. Когда Мевлюта озаряла очередная новая идея насчет заработка, Ферхат всегда говорил: «А в тебе сидит настоящий капиталист!» Мевют не считал, что это хорошо, но все равно гордился.

Летом 1973 года на Дуттепе открылся второй летний кинотеатр. Фильмы показывали на боковой стене старой двухэтажной лачуги. Мевлют иногда ходил туда по вечерам со своей игрой и в один прекрасный день увидел там Сулеймана и Коркута. Его двоюродные братья искали способ проникнуть внутрь без билета. А Мевлют купил билет и прошел внутрь со своей игрой – и фильм с Тюркян Шорай посмотрел, и хорошо заработал. Но затем ему там разонравилось. Ведь там его все знали.

В ноябре он перестал бывать и на Дуттепе. После того как открыли тамошнюю мечеть и расстелили на ее полу ковры фабричного производства, старики начали ругать Мевлюта за то, что он торгует картами. Все пенсионеры с Дуттепе и Кюльтепе, помешанные на намазе, выходили из своих домов и с воодушевлением отправлялись в новую мечеть. А уж пятничный намаз совершался при большом стечении правоверного люда.

В начале 1974 года на Курбан-байрам мечеть Дуттепе открыли официально. В тот день Мевлют встал с отцом рано утром. Накануне они вымылись, приготовили чистую одежду, а Мевлют отгладил белую школьную рубашку. За полчаса до открытия прилегающая площадь заполнилась толпой из тысяч мужчин, пришедших с соседних холмов, так что Мевлют с отцом еле попали внутрь. Все же им удалось занять место в самых первых рядах, потому что отец, который непременно хотел стать свидетелем этого исторического дня, расталкивая всех локтями, прокладывал в толпе путь, приговаривая: «Простите, земляки… простите, братцы… тут человек с речью должен выступать».

Мустафа-эфенди. Когда мы совершали намаз в одном из передних рядов, то увидели, что на два ряда впереди нас молится строитель мечети Хаджи Хамит Вурал. Тем утром я поблагодарил этого человека, люди которого, привезенные им из деревни, занимались всевозможным разбоем и грабежом, но я пожелал, чтобы Аллах благословил его. Гомон толпы, заполнившей мечеть, воодушевленный шепот собравшихся на мгновение сделали меня счастливым. Мне стало так хорошо оттого, что мы все вместе с общим воодушевлением молились, оттого, что меня окружало целое войско безмолвных и степенных мусульман, что мне показалось, будто бы я читаю слова Священного Корана уже долгие недели. Смиренно на разные лады повторял я: «Аллах акбар!» Когда ходжа-эфенди, произнося хутбу[29], сказал: «Аллах Всемогущий, храни этот народ, эту общину, всех, кто занят сейчас вместо нас трудом, невзирая ни на холод, ни на время!» – я очень расчувствовался. Ходжа говорил: «Храни Аллах всех, кто ради куска хлеба прибыл сюда из дальних деревень нашей Анатолии и зарабатывает торговлей, благослови их работу, прости им их грехи!» Слезы наворачивались мне на глаза. А проповедник продолжал: «Аллах Всемогущий, даруй нашему государству мощь, нашему войску – силу, а нашей полиции – терпение». Когда хутба закончилась и вся община, собравшаяся на молитву, начала друг друга поздравлять, я бросил в коробку для пожертвований обществу по строительству мечети десять лир. Потом взял Мевлюта за руку, подвел его к Хаджи Хамиту Вуралу, чтобы он поцеловал ему руку. В очереди к нему уже стояли Коркут и Сулейман вместе с их отцом Хасаном. Сначала Мевлют расцеловался с двоюродными братьями, затем поцеловал руку дяде Хасану и получил от него пятьдесят лир в подарок. А вокруг Хаджи Хамита Вурала собралось такое количество его людей, желающих поцеловать ему руку, что до нас очередь дошла только через полчаса. Так что невестке моей Сафийе пришлось долго дожидаться нас дома, на Дуттепе, с ее пирожками. Дома у них нас ждал прекрасный праздничный ужин. В какой-то момент я не сдержался и сказал, что на этот дом имею право не только я, но и Мевлют, но Хасан сделал вид, что ничего не слышит. Дети решили, что их отцы вновь начнут ссору из-за имущества, и скрылись во дворе. Но мы в тот праздник решили не ссориться.

Хаджи Хамит Вурал. В конце концов мечетью все остались довольны. Сколько в тот день ни было на Дуттепе и Кюльтепе странных да неприкаянных (вот только еще алевитов не хватало) – все в тот благословенный день, отстояв в очереди, поцеловали мне руку. Каждому из них я в тот день вручил по новенькой хрустящей столировой купюре, деньги мы сняли ради праздника в банке. Со слезами благодарности на глазах молился я Всемогущему Аллаху за то, что Он явил мне этот день. Мой покойный отец в 1930-х годах ездил по горам Ризе из деревни в деревню на ишаке, торговал мелочью, торговал тем, что покупал в городе. А я уже должен был наследовать делу отца, как вдруг разразилась Вторая мировая война и меня забрали в армию. Отправили меня в Чанаккале. В войну наши так и не вступили, но зато мы четыре года простояли на Босфоре, сохраняя выжидательную позицию. Наш капитан-интендант, родом из Самсуна, часто говаривал: «Хамит, ты такой умный, не возвращайся к себе в деревню, зачем она тебе? Поезжай в Стамбул, там я найду тебе дело». Да будет мир праху покойного! После войны с его помощью я поступил подмастерьем к одному бакалейщику в Ферикёе, а тогда не было ни подмастерьев, ни доставки по домам. Работа моя состояла в том, чтобы вынуть хлеб из печи да на ишаке развозить его в большой корзине-кюфе. Потом я увидел, что такая работа по мне, и открыл бакалею неподалеку от начальной школы Пияле-Паша в районе Касым-Паша, а между делом взял несколько пустых и дешевых участков, что-то на них построил и выгодно продал. В Кяытхане я открыл маленькую пекарню. В те годы в городе было полно работников, но все они были страшно неотесанными. Да и как можно верить деревенщине?

Что касается людей из нашей деревни – я начал со своих родственников. В те времена на Дуттепе стояли пустые бараки, и приехавших парней – все они стремились с почтением поцеловать мне руку – мы селили туда, потом занимали новые участки, и, хвала Аллаху, дела шли хорошо. Столько бессемейных мужчин – такие, если будут всем довольны, работать будут хорошо, будут Аллаха за все благодарить! Когда я впервые поехал в хадж, я возносил молитвы Аллаху и посланнику Его и много думал обо всем этом. Часть денег, что удалось заработать на пекарне и стройках, я откладывал, покупал железо и цемент, потом мы отправились к мухтару просить участок, ходили мы и к нашим богатеям денег просить. Одни, помогай им Аллах, раскошелились, а другие только спросили, неужели на Дуттепе живут люди. И тогда я сказал себе, что построю на Дуттепе такую мечеть, что ее будет видно из особняка мухтара Нишанташи, со всех высоких жилых домов богатеев на Таксиме, и каждый поймет, живет ли кто на холмах.

Когда фундамент мечети был заложен и кое-как возведены стены, я каждую пятницу стоял на воротах с коробкой и собирал деньги. Бедняки отвечали – пусть богатеи платят, богатые говорили – он сам у себя цемент покупает, и не давали ничего. А я платил за стройку из своего кармана. Если где-то на какой-то стройке кто-то из рабочих сидел без дела, если где-то оставался какой-то материал, хоть кусок железа, – я все отправлял в мечеть. Завистники говорили: «Ай, Хаджи Хамит, купол у тебя слишком велик, слишком нескромно вышло, вот будут ставить доски в его сердцевину, обрушит Аллах его тебе на голову, тогда ты поймешь, что нельзя так гордиться!» Когда ставили доски, я стоял под самым куполом. Он не обрушился. Я благодарил Аллаха. Я поднялся на купол и рыдал. Потом у меня закружилась голова. Я представил себя муравьем на футбольном мяче – так бывает, когда разглядишь обод на вершине купола, а затем – весь мир у его подножия. Смутьяны-безбожники из города раньше спрашивали: «И где же твой купол? Чего это мы его не видим?» Прошло три года. И теперь они говорили: «Ты что, падишах, строишь минареты с тремя балконами?»[30] По узкой лестнице минарета мы с нашим мастером поднимались все выше и выше, на самом верху у меня вновь закружилась голова, а в глазах потемнело. Мне говорили: «Ведь Дуттепе настоящая деревня! Разве бывают в деревне мечети с двумя минаретами по три балкона?»

«Если Дуттепе деревня, то пусть мечеть Хаджи Хамита Вурала на Дуттепе будет самой большой деревенской мечетью Турции», – отвечал я. А они мне ничего не отвечали. Снова прошел год, и на этот раз мне сказали: «Дуттепе уже не деревня, а Стамбул. Мы сделали вам муниципалитет. Так что теперь уступите игру нам». А перед выборами все они пришли, пили мой кофе и стали выклянчивать голоса, приговаривая: «Мечеть, машаллах, вышла красивая! Хаджи Хамит, скажи своим людям, пусть голосуют за нас». А я им ответил: «Да, все они мои люди. Поэтому вам они не поверят, а голоса отдадут за того, за кого скажу я».

9. Нериман

То, что делает город – городом

Как-то раз под вечер в марте 1974 года Мевлют, оставив свой шест для разноски йогурта под лестницей у одного приятеля, уже направился было из Пангалты и Шишли, как вдруг перед кинотеатром «Сите» он внезапно столкнулся с женщиной, лицо которой ему показалось знакомым. Не соображая, что делает, он развернулся и пошел следом за ней. Мевлют знал, что некоторые его одноклассники и даже взрослые мужчины с Дуттепе любят такое развлечение – преследовать какую-нибудь незнакомку с улицы. Они с радостью потом об этом рассказывали, но Мевлют не одобрял их откровений, которые считал грязными, а некоторые россказни так и вовсе не принимал всерьез. Но сейчас он сам спешил за женщиной.

Женщина вошла в жилой дом на окраине района Османбей. Мевлют вспомнил, что в этот дом он несколько раз приносил йогурт. Наверняка тогда-то он и увидел ее. В том доме постоянных клиентов у него не было. Он не попытался выяснить, на каком этаже, в какой квартире живет женщина. Но вскоре при первой же возможности вновь пошел туда же, где ее встретил. И в третий раз появился там… И в четвертый… Как-то после полудня, когда йогурта у него осталось совсем мало, он увидел ее издалека и на этот раз пошел за ней прямо с шестом на плечах, а в Эльмадаге увидел, что она зашла в представительство «Британских авиалиний».

Оказалось, она работала там. Мевлют для себя назвал ее Нериман. Как-то раз по телевизору показывали историю другой Нериман – благородной и храброй, – которая пожертвовала жизнью ради чести.

Конечно, Нериман не была англичанкой. Но она продавала билеты на «Британские авиалинии» турецким клиентам. Иногда она сидела на первом этаже представительства и продавала билеты посетителям. Мевлюту нравилось, как серьезно относится она к своей работе. Иногда ее не было видно. Если Мевлюту не удавалось ее повидать, он огорчался. Ему казалось, будто его и Нериман объединяет какая-то общая тайна, общий грех. Он быстро заметил, что чувство вины привязало его к ней.

Нериман была довольно высокого роста. Мевлют мог сразу издалека узнать в толпе ее каштановые волосы. Ходила она не очень быстро, но движения ее были порывистыми и решительными, как у лицеистки. Мевлют предполагал, что она лет на десять старше его. Он пытался догадаться, какие мысли бродят у нее в голове. Сейчас она свернет направо, думал он, и она в самом деле поворачивала направо и входила в свой дом на окраине района Османбей. Странную силу давало Мевлюту знание о том, где находится ее дом, кем она работает. Однажды он увидел, как в одном буфете она покупала зажигалку (значит, она курила!). Свои черные туфли она надевала не каждый день – видно, берегла их – и замедляла шаги всякий раз, когда проходила мимо кинотеатра «Ас», чтобы посмотреть на плакаты и фотографии актеров.

Три месяца спустя после того, как он впервые ее встретил, ему захотелось, чтобы Нериман узнала, что он ходит за ней. Конечно, если бы кто-то у них в деревне начал преследовать его старших сестер, как он – Нериман, Мевлют бы давно отлупил подлеца.

Но Стамбул деревней не был.

Итак, Нериман шагала в толпе, Мевлют убыстрял шаг, расстояние между ними уменьшалось, и Мевлюту это нравилось.

Иногда он представлял, как кто-то пристает к ней, или вор пытается выхватить ее темно-синюю сумочку, или она роняет платок, – и тогда он немедленно прибежит на помощь, спасет Нериман, поднимет оброненный платок. Нериман будет его благодарить, а прохожие, собравшиеся вокруг, скажут, что этот молодой человек – настоящий эфенди, и только тогда Нериман заметит его интерес к ней.

Однажды один из уличных торговцев американскими сигаретами (почти все эти парни были из Аданы) слишком настойчиво предлагал ей свой товар. Нериман обернулась и что-то сказала ему. («Оставь меня в покое!» – представил Мевлют.) Однако назойливый парень не отставал. Мевлют тут же ускорил шаг. Внезапно Нериман обернулась, стремительно сунула парню купюру, схватила пачку «Мальборо» и тут же бросила ее себе в карман пальто.

А Мевлют представил, как он подходит к этому парню и говорит ему: «В следующий раз повежливее, хорошо?» – и дает ему понять, что он защитник Нериман. Правда, ему не понравилось, что Нериман покупает на улице контрабандные сигареты.

В начале лета, когда Мевлют окончил первый класс лицея и, как всегда, продолжал ходить за Нериман, произошел один случай, который он не мог забыть долгие месяцы. Дело было в районе Османбей. Началось с того, что двое каких-то мужчин сказали что-то явно скабрезное Нериман на улице. Она сделала вид, что не слышит их, и пошла дальше, а они отправились следом за ней. Мевлют кинулся бегом за ними, как вдруг… Нериман остановилась, повернулась к этим двум мужчинам, улыбнулась обоим – оказалось, она их знает, – а затем принялась болтать с ними, размахивая руками, словно рада была встретить старых друзей. Когда они расстались, те двое прошли мимо Мевлюта, смеясь и разговаривая, а Мевлют попытался понять, о чем они говорят, но ни одного слова о Нериман он не услышал. Он лишь слышал что-то вроде: «Во второй части будет сложнее», но не был уверен, что расслышал правильно, да и не был уверен, что эти слова относятся к Нериман. Кем были эти двое? Когда они проходили мимо него, ему вдруг захотелось сказать: «Господа, я знаю эту женщину лучше вас».

Иногда он подолгу не видел Нериман и тогда обижался на нее. Несколько раз после работы, когда у него на плечах уже не было шеста, он находил похожих на Нериман женщин и провожал их до дому. Однажды он даже доехал на автобусе с остановки «Омар Хайям» до Лалели. Ему нравилось, что новые женщины ведут его в совершенно иные, незнакомые ему районы Стамбула. Но чувства привязанности они не вызывали. Признаться, все его фантазии не сильно отличались от фантазий его одноклассников и безработных шалопаев из его собственного квартала, тоже подобным образом бегающих за женщинами. Но Мевлют никогда не думал о Нериман, когда развлекался сам с собой.

В тот год он редко ходил в школу. Правда, преподаватели никогда не ставили плохие отметки ученику, оставшемуся на второй год, если, конечно, он не хулиганил в классе и не злил их, ведь второй раз на второй год оставить не могли и такого ученика из школы отчисляли. Мевлют очень надеялся на это негласное правило и договаривался, чтобы его имя не вписывали в список отсутствующих, а уроками не занимался вообще. В конце года они с Ферхатом успешно перешли в следующий класс и летом решили снова торговать «Кысметом». Потом отец, как обычно, уехал в деревню, а Мевлют принялся наслаждаться своим одиночеством. К тому же и дела у них с Ферхатом шли хорошо.

Однажды утром в дом постучался Сулейман, Мевлют на этот раз сразу открыл. «Началась война, братец, – сказал Сулейман, – мы напали на Кипр»[31]. Мевлют оделся и направился с ним на Дуттепе, к дяде. Все сидели у телевизора. По телевизору передавали военные марши, показывали военные самолеты и танки, а Коркут подскакивал и тут же называл: «Это „С – сто шестьдесят“, а это – „М – сорок семь“». Затем несколько раз показали выступление премьер-министра Бюлента Эджевита, который говорил: «Благослови Аллах нашу нацию, всех жителей Кипра и все человечество». Коркут, называвший Эджевита коммунистом, сказал, что прощает его. А когда на экране показывали президента Кипра архиепископа Макариоса[32] или кого-то из греческих генералов, Коркут разражался ругательствами, и они всей семьей смеялись. Затем они спустились на автобусную остановку Дуттепе, зашли в кофейню. Повсюду было много счастливых взволнованных людей, которые тоже смотрели телевизор, где крутили те же записи с военными самолетами, танками, флагами, Ататюрком и генералами. Через равные промежутки времени по телевизору объявляли, что мужчины призывного возраста обязаны немедленно явиться в призывной пункт по месту жительства, а Коркут всякий раз повторял: «А я и сам пойти собирался».

В стране, как всегда, объявили осадное положение. В Стамбуле ввели обязательную светомаскировку. Мевлют вместе с Сулейманом помогали дяде Хасану закрыть все лампы в лавке, так как ночью их мог заметить квартальный сторож и назначить штраф. Из дешевой грубой синей бумаги они нарезали стаканчиков и аккуратно закрыли ими, словно шапочками, все лампочки. Они то и дело переговаривались: «Видно что-нибудь снаружи?», «Задерни занавески!» – или шутили: «Греческий самолет этого не заметит, а вот квартальный сторож – увидит!» Той ночью Мевлют почувствовал, что он – потомок тех самых тюрок, которые пришли из Средней Азии и о которых он читал в учебниках.

Но едва он вернулся на Кюльтепе и вошел в свой дом, настроение его изменилось. Он рассуждал: «Греция гораздо меньше Турции, поэтому она никогда не нападет на нас, а если нападет, никогда не будет бомбить Кюльтепе», а после этого задумался о своем месте в мире. Дома он тоже света не зажигал. Он не видел людей, которые жили на соседних холмах, но чувствовал их незримое присутствие во тьме. Холмы, еще полупустые пять лет назад, теперь покрылись домами, и даже на самых дальних холмах возвышались теперь столбы линий электропередачи и минареты мечетей. Тем вечером хорошо видны были звезды на небе, потому что все погрузилось во тьму. Он лег на землю рядом с домом и долго-долго смотрел на звезды, думая о Нериман. Интересно, сделала ли она дома светомаскировку, как Мевлют? Он чувствовал, что его ноги все чаще будут носить его по тем улицам, по которым ходит она.

10. Чем кончаются попытки повесить на стену мечети коммунистический плакат

Да хранит турок Всевышний!

Соперничество Дуттепе и Кюльтепе принимало новые формы. Мевлют нередко становился свидетелем драк, заканчивавшихся кровью, но непохоже было, чтобы холмы разделяла кровавая междоусобица. Ведь у обитателей этих стоявших друг против друга холмов, на первый взгляд, не было глубоких противоречий, которые могли бы привести к такой войне, ибо:

• На обоих холмах первые лачуги гедже-конду из саманного кирпича, глины и жести были построены в середине 1950-х. В этих домах поселились нищие переселенцы из Анатолии.

• На обоих холмах половина мужчин по ночам спала в пижамах в синюю полоску (хотя ширина полосок всегда была разной), а представители другой половины всегда спали без пижам, в майках или футболках.

• Девяносто семь процентов женщин на обоих холмах выходили на улицу только с покрытой головой, как всегда делали в деревнях их матери. Все они были родом из деревни и сейчас только открывали для себя то, что в городе называлось улицей. Кроме того, они упрямо, даже летом, продолжали выходить на улицу в плащах темно-синего либо коричневого цвета.

• На обоих холмах обитатели лачуг воспринимали свое жилище не как постоянный дом, где им предстоит прожить до конца дней своих, а как временное пристанище, в котором они находятся, пока не разбогатеют и не вернутся в деревню или не переедут в один из многоквартирных жилых домов в городе.

• Обитателям Кюльтепе и Дуттепе обычно снилось одно и то же.

Мальчикам: учительница начальной школы.

Девочкам: Ататюрк.

Взрослым мужчинам: Пророк Мухаммед.

Взрослым женщинам: высокий блондин, европеец, звезда европейского кино.

Пожилым мужчинам: ангел, который пьет молоко.

Пожилым женщинам: молодой почтальон, который приносит добрую весть. Женщины гордились, если после такого сна в самом деле получали какое-то известие, понимали, что подобное бывает только с особенными людьми, и изредка рассказывали свои сны другим.

• На обоих холмах электричество появилось в 1966 году, водопровод – в 1970 году, а первая асфальтовая дорога – в 1973 году.

• В середине 1970-х и на Кюльтепе, и на Дуттепе в каждом втором доме имелся черно-белый телевизор, который показывал крайне нечетко (отцы и сыновья раз в два дня занимались настройкой антенн собственного производства), а те, у кого не было телевизора, на время важных передач, например футбольных матчей, конкурса Евровидения или турецкого фильма, всегда ходили в гости к тем, у кого телевизор был. На обоих холмах толпу гостей угощали чаем женщины.

• Хлеб обитатели обоих холмов покупали в пекарне Хаджи Хамита Вурала.

• Пять самых популярных продуктов на обоих холмах, по списку:

1) хлеб;

2) помидоры (летом и осенью);

3) картофель;

4) лук;

5) апельсины.

Правда, некоторые считали, что такая статистика неверна, как неверны меры в пекарнях Хаджи Хамита. Ведь все то важное, что определяет жизнь общества, составляется не из того общего, что объединяет людей, а из того, что их отличает. Такие различия за двадцать лет образовались и на обоих холмах:

– Самое видное место на Дуттепе занимала мечеть Хаджи Хамита Вурала. В жаркие летние дни сквозь ее высокие изящные окошки внутрь струился солнечный свет, а в самой мечети было хорошо и прохладно, так что хотелось поблагодарить Аллаха за то, что Он создал этот мир, и все мятежные мысли исчезали сами собой. А на Кюльтепе место, откуда открывался самый красивый вид, было занято огромным ржавым электрическим столбом и табличкой с изображением черепа.

– По официальной статистике, девяносто девять процентов обитателей холмов соблюдали пост в Рамазан. Однако на деле среди обитателей Кюльтепе пост в Рамазан соблюдало не более семидесяти процентов. И все потому, что на Кюльтепе жили алевиты, приехавшие туда из Бингёля, Дерсима, Сиваса и Эрзинджана в конце 1960-х годов. Алевиты Кюльтепе не ходили и в мечеть Дуттепе.

• Курдов на Кюльтепе было тоже намного больше, чем на Дуттепе.

• Перед въездом на Дуттепе была кофейня «Мемлекет», столики которой облюбовали молодые национал-идеалисты. Их идеалом было освобождение из рабства русских и китайских коммунистов тюрок Средней Азии (в Самарканде, Ташкенте, Бухаре, Синьцзяне). Ради этого они были готовы на все, даже на убийство.

• Перед въездом на Кюльтепе была кофейня «Йюрт», столики которой облюбовали молодые леваки-социалисты. Их идеалом было создание свободного общества, такого как в Советском Союзе или Китае. Ради этого они были готовы на все, даже на смерть.