Миры под лезвием секиры Чадович Николай

— Подождем.

В мучительном ожидании прошло не меньше часа. Хотелось есть и спать одновременно, да и мухи, непомерно расплодившиеся возле человеческого жилья, донимали. Высоко в небе появилось несколько стервятников, вероятно, принявших Смыкова и его спутника за падаль.

Из деревни не доносилось иных звуков, кроме жалобного, повторяющегося через равные промежутки времени, мычания.

— Эх, молочка сейчас… — произнес лейтенант страстно. Даже воспоминания о «шашлыке» в сапогах не могли унять его голодных мук. — Может, пойдем, а?

— Пошли, — кивнул Смыков. — Только, братец вы мой, осторожно.

Низко пригибаясь к земле, они короткими перебежками достигли деревни. Вскарабкаться на вал не удалось, так густо он зарос колючим кустарником. Ворот не было и в помине, от них остался только гнилой верейный столб.

— Без страха люди живут… Открыто, — сказал Смыков. — Не боятся незваных гостей.

— Терять просто нечего, — отозвался лейтенант. — Смотри, какая нищета. Крыши соломенные. Двери на борону закрываются.

Первый же дом, в который они зашли, поверг их в изумление и странным устройством щеколды, и скудностью внутреннего убранства, и грубой самодельной мебелью, и глинобитным полом. В комнате с очагом посредине и кое-какой медной посудой на стенах они, обшарив все углы, не обнаружили ничего, хотя бы отдаленно напоминающего съестное.

— Корову надо искать, — сказал лейтенант убежденно.

— А ты ее доить умеешь?

— Не подоим, так прирежем.

— Это, братец вы мой, уголовное дело. Сами знаете.

— Да пошел ты, законник…

Так, заглядывая во все дома подряд, они добрели до центра деревушки, где располагалось одно-единственное более или менее приличное здание — двухэтажное, с узорными решетками на окнах, крытое чем-то похожим на черепицу. Двор дома был обнесен глухим каменным забором, из-за которого и раздавалось коровье мычание.

Лейтенант тронул железную калитку, и та со скрипом подалась. В тот же момент из глубины двора с хриплым рычанием примчались два огромных лохматых пса

— настоящие волкодавы. Смыков едва успел втащить своего спутника обратно и захлопнуть калитку.

— Вот и попили молочка, — сказал он разочарованно.

— А ты анекдот про корейца, который на границе собаководом служил, знаешь?

— поинтересовался лейтенант, задумчиво поглаживая кобуру. — А корейцы люди культурные, в правильном питании толк понимают.

— Вы это, братец мой, бросьте, — отрезал Смыков. — Нельзя так низко опускаться. Особенно в чужой стране.

Собаки захлебывались от злого вожделения и разве что прутья калитки не грызли. Казалось, они понимают, о чем говорят люди.

Внезапно кто-то позвал собак, и они исчезли с той же быстротой, с какой до этого появились. К калитке приблизилась хрупкая женщина, одетая в черные длинные одежды — даже носки туфель не было видно. На смуглом цыганском лице горели глаза, выражение которых сразу смутило Смыкова.

Она спросила что-то на чужом языке, и он, как ни странно, понял ее. Женщина поинтересовалась, христиане ли они.

— Си, синьора, — машинально ответил Смыков.

— Перекрестись.

Смыков не раз видел, как крестятся верующие на Кубе, и довольно правдоподобно воспроизвел этот жест.

— Войдите, — сказала женщина.

Ее испанская речь сильно отличалась от той, к которой привык Смыков, но была понятна почти в такой же степени, как современному россиянину понятен церковно-славянский язык.

Ни разу не обернувшись, женщина провела их в дом и усадила за стол в просторной, чисто побеленной комнате, единственным украшением которой было черное дубовое распятие на стене.

— Вы чужестранцы? — спросила она.

— Да, — ответил Смыков. — Но вам не следует нас бояться.

— Недавно здесь побывали чужестранцы, непохожие на вас. Они убили пастухов и угнали наши стада. Падре сказал, что это слуги лукавого. Они не понимают нашего языка, не умеют креститься и питаются сырым мясом своих коней.

Лейтенант, ни слова не понимавший в их разговоре, каким-то чудом догадался, что речь идет о еде, и стал тыкать пальцем в свою широко открытую пасть.

— Жрать, мадам! Эссен! Ай увонт ит!

— Вы голодны? — спросила женщина.

— Немного, — засмущался Смыков.

Она кивнула, удалилась в соседнюю комнату и спустя пару минут вернулась с подносом в руках. Угощение состояло из кисловатого красного вина, хлеба, овечьего сыра и дюжины сырых яиц.

— Я не готовлю себе горячую пищу, — сказала женщина, словно извиняясь.

— Почему? — задавая этот вполне невинный вопрос, Смыков не знал, что именно он и сгубит его.

— Я усмиряю свою плоть, сеньор чужестранец. — Женщина потупила глаза. — На меня наложена епитимья.

— Какой же грех вы замаливаете, сеньора? — галантно поинтересовался он.

— Прелюбодеяние, — едва слышно ответила женщина. — Падре грозится, что, если я буду упорствовать в этом грехе, он передаст меня в руки святой инквизиции.

— А вы… упорствуете? — чувствуя в ушах хмельной звон, а в паху сладкий зуд, прошептал Смыков.

— Увы, — печально призналась женщина. — Не помогает ни власяница, ни самобичевание. Наверное, в меня вселился бес похоти. Все говорят, что я кончу жизнь на костре.

— Подождите… — здравый смысл еще не до конца покинул Смыкова. — Костер, инквизиция… В какой стране мы находимся?

— В Кастилии, сеньор чужестранец.

— А какой нынче год? — жуткая догадка промелькнула в его голове.

— Не знаю. Я неграмотная.

— А кто сейчас у вас король?

— Раньше мы молились за дона Хуана… Это имя ровным счетом ничего не говорило Смыкову, в учебе делавшему главный упор на диамат и научный коммунизм, а вовсе не на историю. Ощущая себя человеком, с завязанными глазами ступившим на канат, он успел еще задать несколько вопросов.

— Куда подевались ваши люди?

— Бежали в город, под защиту пушек.

— А вы почему остались?

— Моя жизнь ничего не стоит в сравнении с имуществом падре. Если я сохраню его, мне обещано прощение всех грехов, как прошлых, так и будущих.

— Так, значит, вы служите у падре?

— С детских лет, сеньор чужестранец. Я сирота.

— И давно вас искушает бес похоти?

— С тех пор, как я помню себя.

— А сам падре не пробовал изгнать беса?

— Неоднократно, сеньор чужестранец, — с детской наивностью ответила она. — Раньше ему даже удавалось утихомирить проклятого на денек-другой. Но теперь падре одряхлел и утратил телесную силу. А другие мужчины только еще больше раззадоривают беса. Ах, я несчастная…

Лейтенант, не преминувший воспользоваться тем, что напарник отвлекся, быстро расправился с угощением и теперь сгребал в ладонь крошки со стола.

— Ты, Смыков, кончай, — сказал он, сыто рыгнув. — Разболтался не по делу… Трогаться пора. Попросим припасов в дорогу и уходим.

— Что? — рассеянно переспросил Смыков. — Ты один иди… Скажешь там, дескать, я задержался… Дня на три… Я прошлый отпуск не догулял. Мне положено…

— Ну и оставайся, бабник! — Лейтенант вскочил. — Черт с тобой! Вспомнишь меня, когда на костер голым задом сядешь! А начальству я всю правду расскажу! Как ты из-за юбки о службе забыл!

Однако служба, долг, присяга и даже собственная безопасность совершенно перестали интересовать Смыкова. Неведомая сила уже потянула его к этой худенькой чернявой женщине, потянула неудержимо, как Матросова к амбразуре, как Рабиновича к земле обетованной, как козла в огород.

— Мне приходилось изгонять из женщины беса похоти, — сказал он придушенным голосом, с трудом подыскивая нужные испанские слова. — Я буду рад, если смогу хоть чем-то отблагодарить вас за гостеприимство…

Беса решено было изгонять на широкой кровати падре, под сенью чудодейственного распятия, изготовленного якобы самим святым Антонием и содержащего в себе щепку Животворного Креста, на котором закончил земную жизнь Спаситель.

Все эти сведения Анхела (так звали черноглазую служанку) торопливо сообщила Смыкову, снимая свое скромное полумонашеское одеяние. Нижнего белья под ним не оказалось (впрочем, как позже убедился Смыков, его не носили и кастильские дворянки), зато имелась власяница — грубо связанная из конского волоса короткая безрукавка, действующая на кожу наподобие наждачной бумаги, — а также целый набор ладанок, деревянный лакированный крест и тяжелая медная иконка с цепями.

После бурных уговоров Анхела позволила Смыкову стащить с себя власяницу, зато расстаться с остальной амуницией категорически отказалась. Из-за этого во время любовных ласк она издавала мелодичный звон, совсем как новогодняя елка при землетрясении. В худеньком легком теле, на котором все торчало — что ребра, что грудь, что ключицы, — и в самом деле таилась прямо-таки бесовская страсть. Очень скоро Смыков оказался внизу, и Анхела, беспрестанно бормоча молитвы, ерзала на нем, словно грешник на сковородке, крутилась, как флюгер в бурную погоду, подпрыгивала, точно мячик для пинг-понга. Распущенная черная грива моталась наподобие боевого бунчука, маятниками раскачивались ладанки, лязгали цепи, острые груди хлестали Смыкова по лицу.

Вначале слегка ошеломленный таким напором, он вскоре опомнился и решил постоять не только за свою персональную мужскую честь, но и за честь всех мужиков двадцатого столетия.

Бес, как видно, засел в Анхеле крепко и надолго, поэтому ограничиваться полумерами не приходилось. Время шло, молитвы Анхелы уже давно превратились в страстные стоны, из постели падре была выбита вся пыль, скопившаяся там за многие годы, даже чудодейственное распятие на стене покосилось, — а конца-краю этому странному экзорцизму (Экзорцизм — обряд изгнания дьявола.) не намечалось.

«Ничего, — решил Смыков. — Костьми лягу, но не сдамся. Не таких до обморока доводил».

Внезапно Анхела соскочила с него, стрелой вылетела в соседнюю комнату, но тут же вернулась на прежнее место, прихватив с собой витую ременную плеть. Продолжая рьяно заниматься тем, что лицемеры называют грехом, поэты — вершиной любви, а умники — капулятивным актом, она принялась схлестывать себя этой плетью. Даже Смыкову несколько раз чувствительно досталось. В те моменты, когда Анхела оказывалась к нему спиной, он мог видеть, как на коже партнерши от лопаток до крестца вспухают багровые полосы. Тогда, жалости ради, он прикрывал ладонями ее нежные, словно спелые персики, ягодицы.

Впрочем, плеть выполнила предназначенную для нее роль — бес стал проситься на волю. Об этом свидетельствовали издаваемые Анхелой хрюкающе-мяукающие звуки, судорожные телодвижения, закатившиеся глаза и оскаленный рот. Покидая жертву, бес хотел ее руками отомстить Смыкову, но бывалый постельный боец сумел уберечься от ногтей и зубов своей обуянной страстью подруги, дождался, пока ее тело обмякнет, в темпе завершил свои собственные дела и с чувством выполненного долга растянулся на чужих перинах.

Притихшая, благостная Анхела лизала его небритую щеку.

— Ну как там этот бес? — спросил Смыков. — Ушел?

— Ушел, — ее ладонь скользнула Смыкову под майку и увязла в густых обезьяньих зарослях, в общем-то не характерных для уроженца средней полосы России. — Ушел пока.

— Ничего. В следующий раз мы ему еще не так зададим.

— А где твой крест? — вдруг спросила Анхела.

— Крест? Какой крест? — вяло удивился Смыков. — Ах, этот… Потерял, наверно…

— Ты потерял крест, — она приподнялась на локте. — Как же это могло случиться?

— Бывает, — сонно пробормотал он. — Ты помолчи пока… Я посплю немного… Устал…

Вероятно, это было самое неприятное пробуждение в жизни Смыкова.

Мало того, что ему не дали вволю выспаться, мало того, что его разбудил не ласковый поцелуй, а удар рукояткой алебарды в грудь, мало того, что его тут же заковали в грубое и тяжелое железо, — он получил возможность еще раз убедиться в женском коварстве.

— Это дьявол! — кричала Анхела, которую с трудом удерживали два мрачных типа в музейных доспехах. — Посмотрите, на нем даже креста нет! Это он виноват во всем! Это он совратил меня! Зачем мне ломают руки? Что вы со мной делаете? Ведь это же я донесла на него! О Святая Дева, помоги!

— Не надо поминать имя Богородицы всуе, дочь моя, — сказал человек в коричневой шелковой рясе и перекрестился. — Ты будешь считаться соучастницей дьявола, пока не докажешь обратное. Враг рода человеческого рыщет повсюду, но искушает не всех подряд. Твое раскаяние, хоть и запоздалое, радует меня. Уверен, что святой трибунал определит истинную меру твоей вины. Каждому воздается по его заслугам.

После этих слов на Анхелу были надеты ручные и ножные кандалы, соединенные между собой цепью. Пинками и затрещинами несчастных любовников выгнали из дома, причем Смыкову даже не позволили одеться. Слава богу, что на нем остались сиреневая майка и сатиновые трусы в горошек. Вся его остальная одежда, включая пистолет, были помещены в холщовый мешок, на который тут же наложили восковую печать.

Кандалы мешали арестованным самостоятельно взобраться на высокую, устланную соломой телегу, и стража забросила их туда, как мешки с мукой. Под душераздирающие стенания Анхелы экипаж тронулся в путь. Вокруг сомкнулся конный кортеж, а рядом с кучером уселся рябой попик, время от времени пугливо совершавший над Смыковым крестное знамение.

Дорога выдалась не близкая, способность соображать уже вернулась к Смыкову в полной мере (теперь, поглядывая на зареванную, подурневшую Анхелу, он всякий раз спрашивал себя: ну что хорошего есть в этой стервозе), и можно было подвести некоторые предварительные итоги последних событий.

Судя по тому, что довелось увидеть и услышать, Смыков находился сейчас на приличном удалении от родных мест как в пространстве, так и во времени. Совершенно невероятным образом он попал из Талашевского района прямо в средневековую Испанию, еще даже не успевшую объединиться в единое государство. И хотя материалистическое мировоззрение Смыкова не допускало такой возможности, с фактами приходилось считаться.

То, что над этой страной тоже простиралось мертвое, переставшее менять свой суточный облик небо, наводило на мысль, что со старушкой Землей случилась какая-то грандиозная катастрофа, скомкавшая ее естество как в плане географическом, так и в плане историческом. Можно было без труда представить себе, какими последствиями это чревато в самое ближайшее время. Чтобы навестить тамбовскую тетю (да и где нынче тот Тамбов?), Смыкову теперь придется, к примеру, пробираться сначала через льды Гренландии, потом через империю богдыхана, доисторические болота, владения каннибалов, государство ацтеков и штат Джорджию времен Гражданской войны между Севером и Югом. Веселенькая перспектива, ничего не скажешь!

Смыкова и Анхелу доставили в замок Санта-Корона, где и разлучили. Ее бросили в вонючее подземелье, в котором несколько сотен потенциальных ведьм годами ожидали решения своей участи, а его посадили в камеру-одиночку каземата, предназначенного для особо важных преступников. На описываемый момент там уже находились: бабка-колхозница, в поисках своей козы проникшая в пределы Кастилии, два рыбака-любителя, сбившиеся с пути по пьяному делу, летчик сельскохозяйственной авиации, сумевший посадить свой самолет после отказа мотора, а также полдюжины косоглазых степняков, захваченных в пограничных стычках.

Накануне их всех уже пытали: сначала плетьми, а потом растяжением на специальном станке, прозванном «кобылой». Однако добиться чего-либо вразумительного не удалось даже от бабки, единственной из пленников носившей крест. Специалистов по славянским, а тем более тюркским языкам в ведомстве святого трибунала не нашлось.

Неудивительно, что в этой ситуации Смыков оказался для следователей инквизиции настоящим кладом. Оставаясь под подозрением и сам регулярно подвергаясь пыткам, он тем не менее исполнял при трибунале обязанности переводчика.

В первую очередь инквизицию интересовали вопросы общего характера: по какой причине на небе пропали божьи светила, почему день и ночь перестали сменять друг друга, куда делись Наварра, Леон, Арагон, Гренада да и добрая часть самой Кастилии, что за неведомые народы появились вдруг у границ христианского мира, какова их вера, численность и вооружение.

Затем дознание переходило на частности: какова личная вина каждого конкретного обвиняемого в свершившихся бедствиях, как долго и в какой должности он состоит на службе в сатанинском воинстве, какие блага за это имеет, сколько праведных душ уже успел загубить, какими приемами черной магии обычно пользуется, каких сообщников может назвать и намерен ли покаяться в своих прегрешениях против церкви.

Первой по всем пунктам предъявленного обвинения призналась бабка — «кобыла» весьма неблагоприятно действовала на ее пораженные артритом суставы. Уже на пятом допросе она охотно показала, что с помощью заклинания лично похитила светила (в качестве доказательства заунывным голосом была исполнена популярная в свое время песня «Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты»), что у сатаны она служит сорок лет и шесть месяцев (это в точности соответствовало ее колхозному стажу, хотя выше должности звеньевой так и не поднялась, что в образе пушинки или перышка неоднократно проникала в дома честных христиан, пила их кровь и смущала души вражеской агитацией, что все свои колдовские снадобья готовит исключительно из продуктов, поступающих в райпотребсоюз (лишь изредка добавляя к ним крысиный помет, желчь бешеной собаки и кровь некрещеных младенцев), что среди ее сообщников состоят председатель колхоза, все члены правления, главный зоотехник и бригадир Самосейкин, вина которого особенно велика. Признаваясь во всех своих грехах, бабка выражала надежду на милосердие церкви и напирала на свои прежние заслуги в качестве ударницы, общественницы и ветерана труда.

Не стали долго упираться и рыбаки, взявшие на себя следующие преступления: надругательство над храмами, распространение еретических измышлений, кражу священных таинств, вскрытие могил, отцеубийство, людоедство, содомию и лжесвидетельство. Спиннинги их, признанные орудием для ловли христианских душ, были изрублены на мелкие кусочки и сожжены.

Тверже всех держался летчик, в свое время воевавший в Сирии и даже побывавший в еврейском плену. Однако его запирательство ни к чему хорошему привести не могло, ведь многие видели, как он опустился с неба на дьявольской птице с колесами вместо лап и мельничным крылом вместо клюва. Вдобавок при попытке сжечь ее эта птица взорвалась, покалечив немалое число солдат и монахов. Летчика зачислили в редкий разряд летающих прислужников нечистого и неоднократно принуждали продемонстрировать свое греховное искусство, сбрасывая вниз со специально возведенного помоста.

Закончились эти дурацкие эксперименты переломом обеих ног, но впоследствии хитрый летун обманул своих тюремщиков: построив для нужд кастильского войска монгольфьер из промасленного шелка, он сбежал при первом же испытательном полете да еще прихватил с собой жену коменданта замка.

Бабка-колдунья и рыболовы-содомисты, пройдя сквозь все мытарства следствия, публично покаявшись и признав над собой примат католической церкви, были тем не менее осуждены на пожизненное заключение с конфискацией имущества.

Смыков, на милицейской службе поднаторевший во всяких юридических уловках да еще имевший возможность видеть кухню следствия изнутри, выбрал для себя совершенно иную тактику защиты.

Священный трибунал главной своей задачей считал борьбу с еретиками, то есть с верующими, отступившими от общепринятых догматов религии. Можно ли было обвинять в чем-то подобном человека, под покровительством церкви никогда не состоявшего, святых таинств не принявшего и об истинном боге ничего не ведающего? Юридически нельзя, точно так же, как нельзя обвинить в дезертирстве солдата, не принявшего присягу. На это Смыков и упирал: ничего не знаю, ничего не ведаю, жил в глуши, о христианском учении слышать не довелось, миссионеры в наши края не забредали, до сих пор пребываю в первобытной наивности, а что наговаривает на меня эта ведьма Анхела — сплошной вымысел.

На коварные предложения войти в лоно матери всех страждущих — католической церкви — он отвечал уклончиво: сделать это можно не раньше, чем позовет душа, а та еще дремлет, как невинный ребенок.

Конечно, провести инквизиторов было трудно, на то они и инквизиторы. Смыкова доставали с разных сторон — не только увещевали, вразумляли и пугали, но и пытали потихоньку, следуя принципу, что телесные страдания очень просветляют душу. Он же твердо стоял на своем, понимая, что лучше лишний раз получить плеткой по заду, чем подняться на костер или до окончания века гнить в одиночке. Впрочем, к тому времени он уже лично знал всех палачей, а те, хоть и были большими формалистами, относились к необычному узнику с определенным пиететом.

Очередной сеанс убеждения с пристрастием выглядел примерно так.

— Привет, сеньоры, — говорил Смыков, входя в полутемный сводчатый подвал, где на жаровнях калились клещи, в котлах кипела вода, скрипела под потолком дыба, а служитель торопливо засыпал песком свежие кровавые лужи.

— Привет и вам, благородный сеньор, — вежливо отвечал палач.

— Чем займемся на этот раз?

— По плану. Сначала вырвем вам ноготок на левой руке, а потом пытка водой.

— На левой руке уже рвали. Можете полюбоваться.

— Ах, простите… Сейчас загляну в дело… Действительно, ноготок на вашей левой руке уже рвали… Да еще в присутствии кардинала. Тогда будем рвать на правой.

— Может, не стоит? В плане ведь конкретно сказано: на левой.

— Вы же знаете наши порядки, сеньор…

— Ладно, приступайте.

— С какого пальчика сорвем?

— Да с любого. Только поаккуратней.

— Тогда с указательного. Мизинчик трогать не будем. Он самый болезненный… Рвать?

— Рвите.

— А может, примете крещение?

— Не собираюсь даже! Чтобы меня после этого обвинили в ереси и послали на костер? Рви!

— Не обижайтесь, сеньор. Мы люди маленькие. В тяжких трудах свой хлеб зарабатываем.

— А-а-а!

— Ну как? Не очень больно?

— Я же просил, собака кастильская, поаккуратней!

— Не гневайтесь, сеньор. Приложите вот это снадобье. Сейчас все пройдет. Передохните немного и перейдем к пытке водой.

— Вода теплая?

— Теплая, сеньор… А может, все же примете крещение?

— Ну что вы ко мне привязались? Сто раз уже сказано: нет!

— Ах, сеньор, к чему такое упрямство? И вам неприятности, и нам морока… Извольте пройти к этой бочке. Будем держать вашу голову под водой до первых признаков утопления. Потом вернем в чувство. И так до пяти раз.

— Может, сегодня трех хватит? Я немного переел за обедом.

— Так и быть, сеньор… Четыре. Уж вы потерпите.

— Как-нибудь.

— Решение свое не изменили?

— И не надейтесь!

— Тогда окунаем.

— Буль-буль-буль-буль…

Время от времени в замок доставляли новых пленников — иногда степняков, иногда еще более диких, чем они, негров, иногда земляков Смыкова. Общаясь с ними в качестве переводчика, он был в курсе всех последних событий. Ни разу не покинув свой каземат, Смыков знал и о распрях, раздиравших бывший Талашевский район, теперь называемый по-разному — то Отчиной, то Отчаиной, — и об эпидемиях неведомых болезней, косивших всех подряд, и о бедственном положении Кастилии, сражающейся на два фронта, и о многом другом.

Располагая избытком вольного времени и относительной свободой перемещения внутри своей тюрьмы, Смыков освоил язык негров и степняков. Последние вскоре покинули замок. После очередного поражения кастильцев их пришлось обменять на знатных пленников, которым грозила участь стать в чужом краю пастухами и табунщиками.

На одном из заседаний трибунала, когда секретарь с явными признаками оспы свалился замертво, случайно выяснилось, что Смыков владеет не только испанской речью, но и письмом. Ему доверили вести протокол, потом поручили начисто переписывать законченные дела, а после соответствующего экзамена назначили на должность квалификатора — ученого-юриста, следящего за тем, чтобы церковное судопроизводство не противоречило гражданскому законодательству. Сделано это было, конечно, не от хорошей жизни — лучшие кастильские мужи пачками гибли от стрел степняков, от пуль и гранат талашевцев, от неизвестного им доселе сифилиса, от оспы и дифтерии, от непривычно крепких спиртных напитков и от черной хандры.

Знание римского, наполеоновского и социалистического права, а также многих хитрых уловок, изобретенных юристами-крючкотворами за последние четыре столетия, вкупе с многолетней милицейской практикой сразу выделили Смыкова из общей массы твердых в вере, но слабых головой местных следователей. На волю его по-прежнему не выпускали, однако принять крещение больше не принуждали. Естественно, пытки прекратились. Вскоре ему даже положили государственное жалованье в серебряных реалах.

Одно время он передавал свои знания молодому поколению законников, а потом был переброшен на то, что при советской власти называлось организационно-кадровой работой. Кастильцы, всегда питавшие нездоровое пристрастие ко всяким бюрократическим вывертам, по достоинству оценили нововведения Смыкова: личные дела, карточки по учету кадров, анкеты и регистрационные журналы.

Особой виртуозности он достиг в составлении характеристик, которые всегда стряпал на глазах, на основании одних только архивов инквизиции, кстати сказать, весьма обширных. Вот так выглядел, к примеру, один из его шедевров:

«Дон Алонсо де Хименес проявил себя стойким борцом за дело истинной веры. В достаточном объеме владеет рыцарским искусством. Постоянно работает над совершенствованием своих морально-боевых качеств. Здоров, форму одежды соблюдает.

У равных по происхождению пользуется авторитетом, у рядовых рыцарей — уважением.

Имеет отдельные недостатки. Дважды переходил в магометанство, последний раз пробыл в таком состоянии 10 лет. В Кордовском калифате имеет родственников

— 6 жен и 18 детей.

При искоренении вышеуказанных недостатков дон Алонсо де Хименес может быть допущен к участию в крестовом походе против неверных».

Делая стремительную, хоть и своеобразную карьеру (он уже жил в верхних покоях замка, хотя ступать за его порог права не имел), Смыков считал себя кем-то вроде Штирлица, внедренного в логово врага. Со всех важных документов, проходящих через его руки, он аккуратно снимал копии. Оставалось только найти надежного связника.

Но тут разразилась новая катастрофа, закончившаяся тем, что власть была свергнута не только в Кастилии и Отчине, но даже в степи. Замученные войной, мором и голодом люди посчитали первопричиной всех несчастий своих собственных вождей. Может, в этом и был резон, но уж больно радикальные меры применялись для исправления допущенных ошибок. Вместе с гнойным нарывом отрезали и голову. По всей Кастилии вновь запылали костры, только жгли на них уже не еретиков, а инквизиторов и их многочисленных пособников.

При штурме Санта-Короны Смыков спасся тем, что вернулся в свою прежнюю камеру и сам на себя надел кандалы.

Приняв непосредственное участие в уничтожении архива святого трибунала, он сумел-таки отыскать в нем мешок со своим имуществом. На родину Смыков прибыл в своем прежнем милицейском мундире, за что едва не был расстрелян Зябликом, принявшим его за тайного агента аггелов. Спасло Смыкова заступничество какого-то степняка, ранее сидевшего в Санта-Короне и хорошо помнившего вежливого, предупредительного переводчика.

Агиларская дорога оказалась обыкновенной караванной тропой, а часовня Святого Доминика — собачьей будкой, в которой еле помещалось грубое изваяние соответствующего мученика. Вокруг расстилалась плоская, как стол, известняковая равнина, кое-где опушенная скудной травой.

Зяблику это место не понравилось.

— Даже заснуть в тенечке негде, — сказал он удрученно.

Зато Смыков остался доволен.

— Никто, однако, незамеченным сюда не подберется. На десять верст вокруг все просматривается.

Показавшуюся на горизонте точку Смыков и Чмыхало заметили одновременно.

— А вот и гонец, — сказал Смыков. — Изо всех сил скачет. Видно, с хорошими вестями.

— Конь плохой, — добавил Чмыхало. — Арык. Кляча. А может, засекся.

— У хорошего ездока конь не засекается. — Зяблик козырьком приложил ладонь ко лбу. — Ты, Смыков, со мной согласен?

— Всякое бывает, братец вы мой, — рассеянно ответил Смыков, тоже всматриваясь в даль.

Когда до всадника осталось метров сто, Зяблик выстрелил в воздух и знаком приказал тому спешиться.

— Скажи, чтобы лапы поднял, — бросил он приятелю. — А не то еще шарахнет гранатой.

— Манос арриба! — крикнул Смыков. Гонец, оставив коня, и вправду незавидного, охотно вскинул вверх руки и засеменил к драндулету. Был он жалок, грязен, чересчур смугл даже для кастильца, плохо одет и походил скорее на бродягу, чем на божьего слугу.

— Поспрошай его, — тихо сказал Зяблик. — Проверь.

— Считаешь, его могли подменить аггелы?

— Чем черт не шутит.

— Рогов-то вроде не видно.

— Что они, совсем дураки, чтобы рогатого посылать? У них всякой твари по паре имеется.

Смыков что-то спросил у гонца, но тот, страдающе скривившись, заскулил и стал тыкать пальцем себе в рот.

— Чего это он? — удивился Зяблик.

— Может, немой, — подал голос Цыпф, все еще. переживающий свой позор.

— Сейчас проверим… Ко мне! Бегом!

Гонец остался стоять на прежнем месте, переводя заискивающий взгляд с одного чужестранца на другого.

— Не понимает вроде по-нашему. Или прикидывается. — Зяблик, шагнув вперед, ухватил гонца за подбородок и заглянул ему в рот. — Мать честная! Языка-то на самом деле нет! По самый корень. Рвала их ваша инквизиция?

— Рвала. Но чрезвычайно редко.

Немой между тем вытащил из-за пазухи свернутую трубкой и запечатанную висячей печатью бумагу. Из рук Зяблика она перекочевала к Смыкову. Тот, осторожно взяв свиток за торцы, внимательно осмотрел его, даже понюхал и лишь после этого развернул.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Зяблик.

— Кардинал шлет нам привет и сообщает, что сей верный человек проводит нас туда, куда нужно.

— Ты почерк кардинала знаешь?

— Станет кардинал перо в руки брать. Для того писцы имеются. Но печать точно его. Могу гарантировать.

— Тогда поехали.

Смыков отдал гонцу короткое распоряжение, и тот принялся торопливо снимать упряжь с коня.

— Волкам на обед оставляет, — недовольно пробурчал Зяблик. — Может, лучше нам его на мясо прирезать? Как ты считаешь, Чмыхало?

— Не-е, — покачал головой Толгай. — Это не мясо, это узагач. Дерево. Зуб сломаешь.

Отпустив расседланного коня на волю, гонец с опаской забрался на заднее сиденье драндулета.

— А дальше? — спросил Смыков. — Куда? Гонец замычал и ладонью указал вперед. Спустя час по его указанию драндулет свернул с Агиларской дороги в чистое поле, долго ехал по высохшему руслу ручья, а потом снова выбрался на какую-то караванную тропу, вдоль которой подозрительно часто торчали деревянные кресты, отмечавшие безымянные могилы путников.

— Таким манером мы скоро в Гиблую Дыру заедем, — сказал Зяблик, озираясь по сторонам. — Ты, Смыков, хоть бывал в этих краях?

— Что я здесь потерял…

— Уж это точно. — Зяблик сплюнул за борт драндулета. — Терять тут нечего. Зато приключений на свою задницу найти можно. Это же надо придумать — немого гонца прислать! Как они еще слепого не прислали. Одно слово — иезуиты!

Впереди уже маячили какие-то живописные развалины, и гонец, перехватив взгляд Смыкова, согласно кивнул: прибыли, мол.

— Давай сначала вокруг объедем, — сказал Зяблик Толгаю. — Глянем, что это за осиное гнездо такое.

Лет сто назад, а может, и больше здесь возвышался прекрасный мавританский дворец, от которого остались только груды тесаного камня, несколько толстенных стен с узкими стрельчатыми окнами, две-три чудом уцелевшие ажурные арки да полуобвалившийся купол со следами бирюзовой глазури.

Описав вокруг развалин петлю, Толгай загнал драндулет в какую-то весьма схожую с капониром рытвину.

— Ох, неладно тут, чует моя душа! — Зяблик швырнул в сторону разрушенного дворца камень. — Ни одна ворона даже не чирикнет! А в таком месте птицы должны гнездиться… Эй, кто там есть, отзовись!

Словно в ответ на его крик, в пустом проеме окна показался кардинал. Насколько можно было судить с такого расстояния, одет он был точно так же, как и в момент освобождения. Энергично помахав рукой, он снова скрылся во мраке развалин.

— В прятки играет, старый черт, — скривился Зяблик. — Ты, Лева, остаешься здесь. С этого безъязыкого глаз не спускай. А мы короткими перебежками вперед.

Первым под свод ворот, где все заросло буйной зеленью, вбежал Смыков и словно в пруд нырнул — так здесь было прохладно, сумрачно, влажно. Совсем рядом журчала вода и тихо стрекотали насекомые. Зяблик, тенью проскользнув мимо, исчез где-то в верхних ярусах руин. Чмыхало нырнул в подземелье, прорубаясь саблей сквозь чащу плюща и мирта.