Щепки плахи, осколки секиры Чадович Николай

«Как же они потом разберутся? — удивилась про себя Верка. — Поди распознай в этой куче, где чей мешок или сумка…»

— Ты чего на меня косишься, лахудра? — Охранник перехватил ее взгляд. — В стенку смотри, если ослепнуть не хочешь!

В другой обстановке Верка нашла бы что ответить этому наглецу, но тут уж пришлось послушно уставиться в оштукатуренную стену, исцарапанную поэтическими, прозаическими и идеографическими откровениями ее товарищей и подруг по несчастью.

Верка уже дошла до изречения, достойного самого Спинозы: «Жить трудно, зато умирать легко», — как по лестнице загремели вниз сапоги сразу нескольких человек. В приемную спустились Колокольцев и оба патрульных. Двое последних выглядели еще более хмуро, чем час назад, и на Верку старались не смотреть.

— Имущество-то мое верните, — сказал Колокольцев, ехидно скалясь.

Старший из патрульных молча достал нож и вернул его хозяину, причем у Верки создалось впечатление, что с куда большим удовольствием он загнал бы этот нож Колькольцеву в пузо.

— Все? — спросил он затем.

— Пока все, — ответил Колокольцев жизнерадостно. — Если вдруг каши дармовой или чего другого захочется, приходите на рынок. Накормлю, так и быть.

— Я лучше собачье дерьмо жрать буду, чем твою кашу. Для здоровья полезней,

— ответил патрульный и покосился на Верку. — А ты наверх иди, к коменданту. Мой напарник проводит.

За время, пока они не виделись, Альфонс разительно изменился и сейчас заслуживал уже совсем другой клички — Борова, например. Его некогда смазливая рожа была теперь серой и отечной, как набрякшая водой глыба суглинка, а интересные кудри сохранились только за ушами. В конце и начале каждой фразы он издавал короткий сипящий звук, словно ему не хватало воздуха даже для такого пустячного дела.

На то, что Альфонс не опознает ее, Верка не надеялась и решила вести себя по обстоятельствам. Первым делом она сдержанно поздоровалась и осталась скромно стоять посреди кабинета, поскольку единственный стул в нем занимало грузное тело коменданта.

— Как делишки? — спросил тот таким тоном, будто они расстались только вчера.

— Помаленьку, — ответила Верка.

— Каким ветром к нам занесло?

— Попутным.

— Раньше твои ветры мимо Талашевска дули.

— Почему же… Бывала я здесь… И неоднократно…

— Это нам известно. Только раньше ты все больше в компании любила околачиваться… Где дружбаны-то твои?

— Кого вы в виду имеете? — осторожно переспросила Верка. — У меня друзей много. Вроде бы и вы среди них когда-то числились…

— Дурочку из себя не строй. — Альфонс ногтем поскреб крышку стола. — Я про Зяблика спрашиваю, про Смыкова, про нехристя вашего.

То, что Альфонс, по-видимому, ничего не знал о Цыпфе и Лилечке, было уже хорошим знаком. Если Верке что-то и могло вменяться сейчас в вину, то только прошлые делишки, давно потерявшие свою актуальность, да и не такие уж громкие.

— Нехристь наш погиб в чужих краях, а Смыкова и Зяблика я сама давно не видела. Говорят, они Эдем ушли искать.

— Какой такой Эдем? — Альфонс смотрел в стол, и нельзя было понять: он действительно ничего не знает об этой стране, давно интересовавшей аггелов, или просто притворяется.

— Земной рай. Благословенная страна, где нет ни болезней, ни горя. Якобы в ней побывал Сарычев, впоследствии без вести пропавший, — объяснила Верка.

— А тогда почему ты вместе с друзьями не ушла… в благословенную страну?

— как бы между прочим поинтересовался Альфонс.

— Ерунда все это… Сказки, — поморщилась Верка. — Да и не девчонка я, чтобы по свету без толку шастать. Пора к какому-нибудь берегу прибиваться.

— Говоришь складно, да верится с трудом… Чтоб ты своих сердечных приятелей вот просто так бросила… — Он с сомнением покачал головой. — Не ты ли вместе с этими бандитами на степняков и кастильцев ходила? О ваших подвигах легенды рассказывали.

— Что было, то было, — пожала плечами Верка. — Я за Отчину сражалась.

— Патриотка, значит… — хмыкнул Альфонс. — Да только все истинные патриоты остались верны Плешакову. Забыла разве, кто у нас законный глава государства?

— Пропали вы все неизвестно куда… Столько времени ни слуху, ни духу…

— А ты, небось, плакала о нас? — ехидно ухмыльнулся Альфонс.

— Не то чтобы плакала… Но и не забывала… Вспоминала всегда…

— К Колокольцеву ты почему прицепилась? — похоже, что предварительная беседа закончилась и начинается настоящий допрос.

Верка к такому обороту дела была давно готова и очень натурально удивилась:

— К кому?

— Ну к этому… который здесь сейчас был… ты его еще за лапу зубами тяпнула.

— Он сам ко мне первый прицепился. Я его первый раз в жизни вижу. Тоже мне, герой-любовник… Чуть не задушил.

— Брось! — строго сказал Альфонс, продолжая скрести что-то засохшее у него на столе. — Колокольцеву бабы до лампочки… Он, между прочим, весьма интересный инвалид. Служил на флоте и однажды вместе с палубной командой травил с берега стальной трос. Между ног, естественно, травили, чтоб удобнее было. Колокольцев крайним стоял. Ну и лопнул канат по неизвестной причине. А тот стальной ершик, что на его конце образовался, и прошелся Колокольцеву по яйцам… Представляешь?

— Подумаешь, удивили… Я, когда на «Скорой помощи» работала, и не такое видела. То мужик бабе промежность разорвет, то баба мужику мошонку откусит.

— Ну это я так, к слову, — Альфонс уставился на нее в упор. — Колокольцев в нашем деле человек не последний и уже не одного предателя на чистую воду вывел. Вот я и думаю, может, и ты того же поля ягодка, а?

— Как хотите, так и думайте! — Верка сделала обиженное лицо. — Если ловите предателей, так и ловите себе на здоровье. А на невинных людях нечего отыгрываться.

— Ладно, не строй из себя эту самую… сама знаешь кого, — поморщился Альфонс, на этот раз грубить почему-то не решившийся. — Лучше ответь, ты дона Эстебана знаешь?

— Лично не знаю, но слыхать слыхала. — Верка сразу насторожилась, хотя вида старалась не подавать.

— Так вот, эта курва иноземная, как прыщ, тут у нас сидит. Окопался возле станции Воронки. Там когда-то предатели народных интересов территорию для кастильской миссии выделили… Мало того, что сам воду мутит, так и всякую здешнюю сволочь под свое крылышко принимает. Ну и мы, естественно, в осаду его взяли. План хитрый. Дружки дона Эстебана, которые из местных, его, понятное дело, в беде не оставят. Соберутся кучей и пойдут на прорыв блокады. Вот тут-то мы их всех и накроем. А сигнал нам они сами подадут. Знаешь, каким способом? — Альфонс, прищурившись смотрел на Верку, ожидая ее реакции.

— Мне-то какое дело… — Она демонстративно уставилась в потолок.

— Хм… Это хорошо, что тебе до вражеских происков дела нет. Но ты все же послушай, что я скажу… Кое-кто из наших недоброжелателей считает Колокольцева своим агентом. Ему поручено перед самым налетом на Воронки поднять в Талашевске заваруху. Чтобы, значит, отвлечь наши главные силы. Мы сейчас как раз и ожидаем посланца с той стороны… Это не ты случайно? — Альфонс не сводил с нее глаз.

— Случайно не я, — всем своим поведением Верка старалась продемонстрировать, что принимает слова коменданта за дурацкий розыгрыш.

— А чем докажешь? — лукаво поинтересовался он.

— Здравствуйте! — возмутилась Верка. — Почему это я должна доказывать собственную невиновность? Лучше вы мою вину докажите.

— Ну это просто, — заверил ее Альфонс. — Никаких проблем… Стоит мне захотеть — и через час ты признаешься в чем угодно. И в связях с анархистами, и в пособничестве инквизиции, и в принадлежности к «тракам»…

— Да я про этих «траков» никогда даже и не слышала! — Верка уже не говорила, а почти кричала.

— А это те, кто за Талашевский трактат горой стоят, — охотно объяснил Альфонс. — За документик, между прочим, незаконный и провокационный… Небось, и сама под ним когда-то расписалась?

— Я последний раз в ведомости на аванс расписалась! — огрызнулась Верка. — Еще в те времена, когда солнышко на небе светило.

— Ты попусту не возмущайся… Береги нервы… Лучше оцени, какую мы западню врагам устроили. Ловко, а?

Что могла сказать ему на это Верка, вместе с ближними и дальними своими сама угодившая однажды в жуткую западню, даже приблизительных размеров которой никто до сих пор определить не мог?

За Зяблика, собиравшегося в рейд на Воронки, она не боялась — тот и не из таких переделок ужом выворачивался, а Бациллу, вольно или невольно подставившую ее провокатору, жалеть вообще было не за что. Конечно, опять заговорят стволы, опять прольется кровь и опять люди, родившиеся на одной земле, будут старательно загонять друг друга в эту землю, — но разве такое случается в первый или последний раз? Когда у тебя самой на шее удавка затягивается, тут уж не до чужой беды.

Равнодушно глядя в пространство, она сказала:

— Слушайте, не путайте меня в свои дела. Бейтесь, грызитесь, а я устала. Все! Хочу тихо сидеть. Как мышь под веником.

— В Талашевске тихо сидеть не получится, — Возразил Альфонс. — Мы тут мышей очень сильно гоняем. Другое место надо было для тихой жизни выбирать.

— Я сюда потому пришла, что к Плешакову хочу вернуться. — Верка и сама не знала, почему вдруг брякнула такое. — Он муж мой.

От ее слов опешил даже видавший разные виды и наслушавшийся всякого бреда Альфонс.

— Ну ты даешь, милая моя! Таких мужей у тебя знаешь сколько было? Во! — Он растопырил пальцы на обеих руках. — Столько и еще десять раз по столько!

— Может быть, — кивнула Верка. — Но это все равно чуть поменьше, чем у тебя в свое время невест числилось… Не надо моих мужиков считать. Я сюда по доброй воле пришла и от своих планов не отступлюсь.

— Интересная ты, как говорится, чудачка… — Альфонс развел руками. — Думаешь, вот пришла ты сюда в Талашевск и сразу в постель к Плешакову ляжешь?

— Пусть он сам решает. Вы только доложите.

— Легко сказать — доложите! Во-первых, болен он сейчас…

— Вот! — Она уперла в Альфонса палец, словно уличала его в каких-то тайных грехах. — Вот что главное! Мне про его болезни все досконально известно. Я сюда для того и явилась, чтобы его вылечить.

Альфонс опешил во второй раз, да так, что на несколько мгновений даже дара речи лишился. Тут дверь (не та, в которую ввели Верку, а другая, расположенная напротив) резко распахнулась. Из нее выглянул человек в резиновом фартуке, явно оторванный от какой-то важной работы и очень этим раздраженный.

— Долго еще ждать? — нетерпеливо осведомился он и только после этого мельком глянул на Верку. — Простой у нас! Эту, что ли, забирать?

— Кто тебя звал? — Альфонс саданул кулаком по столу. — Пошел вон!

— Ну как скажешь! Мы сегодня уже и так переработали. Контора закрывается. А с этой клиенткой делай что хочешь, — недовольно проворчал человек в фартуке и так хлопнул дверью, что пауки, дремавшие в паутине, разбежались по темным углам.

Альфонс с неожиданной прытью вскочил, приоткрыл вторую дверь ровно настолько, чтобы просунуть в нее голову, и крикнул разобиженному работяге:

— Ты эти номера брось! В другом месте будешь психовать! Я пока занят! И смотри, чтобы без моего разрешения никто не расходился! В случае чего лично с тебя взыщу!

Какой ответ получил Альфонс, Верка не расслышала, но внизу что-то загрохотало и загудело, словно железный лом пошел гулять по бетонным стенам.

— Работнички, чтоб вас мухи ели! — просипел Альфонс, возвращаясь на место. Не то от волнения, не то от чрезмерных физических усилий его дыхание окончательно разладилось, и он разевал рот, как попавшая в замор рыба. — Прямо скажу, озадачила ты меня… Даже и не знаю, как тут быть…

— Неужели вы Плешакову здоровья не желаете? — не то чтобы Верка перешла в атаку, но первый выпад был уже сделан.

— Не верю я тебе, понимаешь… Не такие специалисты, как ты, его лечить пробовали. А тем более, где ты раньше была, когда его приступы в бараний рог гнули? Помню я, чем ты ему помогала. Горячим молоком и холодными компрессами. Нет уж, поздно… Иди ты лучше туда, куда и все. — Он стал приподниматься за столом.

— А куда это у вас все идут? — живо поинтересовалась Верка.

— Будто ты не догадываешься, — ухмыльнулся Альфонс. — Время сейчас сама знаешь какое. Миндальничать с врагами невозможно. Учила ведь в школе про революционный террор…

«Вот почему они в приемной личные вещи как попало сваливают, — догадалась Верка. — Не понадобятся они больше хозяевам…»

Она в ужасе оглянулась, но на той двери, что находилась за ее спиной, внутренняя ручка отсутствовала, совсем как в палате для буйных психов. Альфонс между тем уже подбирался к другим дверям, за которыми ничего хорошего ее ожидать не могло.

— Подождите! — крикнула Верка, бросаясь к коменданту. — Вы что — расстрелять меня хотите?

— Как же, наберешься на вас патронов! — с садистским юморком ответил тот.

— Подручными средствами обходимся… Некоторым глотку приходится резать, а тебе и обухом по голове сойдет.

— Выполните мою последнюю просьбу, — взмолилась Верка. — Не надо обухом… Хотите — вены мне перережьте, хотите — кишки выпустите, но только чтобы я в сознании осталась. Вот тогда сами и убедитесь, как мое лекарство действует. Уже через день на ноги встану… Поверьте, я помочь хочу Плешакову! А после него, даст Бог, я и вас от всех болячек вылечу.

— Ты это что — серьезно? — Рука Альфонса, уже готовая приоткрыть дверь, ведущую на тот свет (с краткой остановкой на бойне), замерла в нерешительности.

— Или так смерти боишься, что согласна перед ней еще чуток помучиться?

— Я правоту свою хочу доказать, понимаете? Мое лекарство только мертвому не поможет. А если кто дышит и немного соображает, так его от любой хвори, от любой раны исцелить можно.

— Что же это за лекарство такое? Покажи! — Верка все же смогла заинтриговать Альфонса.

— Нет! — Она отшатнулась. — А вдруг вы его себе присвоите! Да только это все без толку будет. Как им пользоваться, одна я знаю.

— Будь по-твоему… — произнес Альфонс зловеще. — Ты сама этого захотела…

Первый и скорее всего последний президент Отчины Федор Алексеевич Плешаков (о его недолгом и скандальном императорстве нынче старались умалчивать) имел все качества, необходимые для отца нации. Во-первых, волю, даже не железную, а железобетонную. Во-вторых, полное пренебрежение ко всем авторитетам, кроме своего собственного. В-третьих, голову столь же ясную, сколь и пустую, что позволяло ему смело действовать там, где мало-мальски образованный человек, наученный опытом предыдущих поколений, неминуемо отступился бы. В-четвертых, недюжинные ораторские способности, отточенные в постоянных перепалках с женой и соседями. В-пятых, природный дар демагога, пышно развившийся в среде, где пустопорожние обещания стали едва ли не нормой жизни. В-шестых, энергию насекомого, хоть и бессмысленную, но бурную. И в-седьмых, наконец, удачу, которая, как известно, одна может заменить все иные человеческие таланты.

Столь завидные достоинства, взятые совокупно, наделили Плешакова могучей харизмой, впоследствии оказавшей гипнотическое воздействие на все слои талашевского общества, начиная от согбенных нуждой и недугами бабок и кончая интеллигенцией, представленной врачами, учителями и служащими райисполкома.

А ведь до семнадцати лет он почти ничем не выделялся среди своих сверстников, простых деревенских парней, разве что почерк имел на диво разборчивый и ровный, благодаря чему и принят был в колхозную контору сначала на должность делопроизводителя, а потом и учетчика.

Пока рядовые крестьяне (а чаще всего заводские шефы и студенты) таскали мешки с зерном в амбар или корзины с картошкой в бурты, юный Плешаков аккуратно регистрировал их выработку. Больших математических способностей здесь не требовалось: одна единица объема обозначалась точкой, четыре — четырьмя точками, составлявшими как бы вершины будущего квадрата, а потом наступало время черточек. Полная десятка обозначалась фигурой, напоминающей схематическое изображение конверта. Затем счет начинался по новой. Возможно, такой системой счисления пользовались еще древляне и кривичи во времена Рюрика.

Пороков, в виде тяги к алкоголю, табаку или отвлеченным знаниям, за Плешаковым не замечалось с младых ногтей, и, вполне возможно, он со временем смог бы выбиться если не в председатели колхоза (тут даже институтского диплома было мало, еще и связи в верхах требовались), то в бригадиры уж точно.

А в сельской глубинке сметливый, твердый характером и расторопный бригадир подобен царьку, пусть и худородному, пусть и подъясачному, но имеющему право обрекать своих подданных на живот или на смерть. Как-никак в его руках находятся и транспорт, и удобрение, и комбикорма, и фураж. Дружит бригадир только с главными специалистами колхоза да с участковым, обычно находящимся на полном его содержании.

Как бы то ни было, но карьеру Плешакова временно прервала воинская служба, на которой он, кстати, тоже не затерялся, заслужив, кроме сержантских лычек, еще и должность инструктора по стрельбе зенитными ракетами «Стрела» (аналогом американского «Стингера»). В этом качестве он, как и Смыков, удостоился сомнительной чести защищать идеи мира и социализма вдали от рубежей своей родины, правда, в другое время и совсем на другом континете.

Ангола, только что покинутая португальцами, совершившими дома собственную революцию, оказалась примерно в том же положении, что и Отчина после Великого Затмения (правда, солнышко там продолжало светить, а электричество исправно следовало законам, открытым еще Фарадеем и Омом). Те, кто раньше сражался с колонизаторами, теперь разделились на множество группировок и на своей родной земле рьяно проводили политику огня и меча.

Соседи, как дальние, так и ближние, естественно, не преминули принять самое активное участие в этом празднике смерти. Кто только не помогал племенам умбунду, машона и балубу уничтожать друг друга: и регулярная армия африканеров, и южнородезийские наемники, и заирский спецназ, и ударные отряды кубинских МВД, и китайские советники, и советсткие воины-интернационалисты. На засушливом африканском плоскогорье, словно в легендарном Армагеддоне, сшиблись между собой воины всех земных рас.

Черные новобранцы, поступившие на выучку к Плешакову, не имели никакого представления не только о ракетах «Стрела», но даже о ботиночных шнурках. Прежде всего их приходилось учить пользоваться при еде посудой и соблюдать элементарные правила личной гигиены (в том числе и подтирать себе зад). Никто из них не понимал не то что русского, но и португальского языка. Любая команда, любой совет и даже любая брань последовательно проходили через уста пяти-шести переводчиков, теряя при этом абсолютно всякий смысл. Первая же учебная стрельба кончилась тем, что шальная ракета разворотила хвост ни в чем не повинного спортивного самолета, имевшего неосторожность пролетать поблизости. Гибель его пассажиров — инспекторов ООН — списали на какую-то раскольническую группировку, а незадачливого инструктора вернули на родину, тем более что он умудрился подхватить в братской стране какую-то редкую тропическую заразу.

До этого Плешаков никогда ничем не болел, даже гриппом. Все тридцать два его зуба пребывали в целости и сохранности. Понос если и пробирал, то только от несвежей рыбы. Миновал его и микоз стоп, этот бич нашей армии, способный в считанные недели обезножить целые батальоны.

Поэтому случившееся подействовало на Плешакова вдвойне тягостно. Ни один профессор ни в Луанде, ни в Москве не смог точно определить его заболевание. Это была не малярия, потому что от нее не помогал хинин, это была не сонная болезнь, распространяемая мухами цеце, потому что от нее умирают уже в течение первых дней, это был не кала-азар, потому что кожа его не потемнела. Скорее всего в его тело проник какой-то малоизвестный науке паразит и медленно-медленно рос там, время от времени по неизвестной причине приходя в неистовство.

В такие моменты Плешакова будто свежей крапивой хлестали, мышцы его начинали самопроизвольно сокращаться, зрение теряло остроту, рот наполняла горькая слюна. Чувствовал он себя не намного лучше, чем наркоман при ломке. Впрочем, как позднее выяснилось, неведомая болезнь спасла Плешакова от верной смерти. Спустя месяц после его отъезда банда «национального фронта освобождения» (по другим данным — «национального союза за полную независимость») захватила сослуживцев Плешакова в плен и угнала в джунгли, откуда никто из них уже не вернулся.

Демобилизовавшись, будущий президент некоторое время работал в родном колхозе пастухом (чистый воздух и свежее молоко благотворно действовали на проклятого паразита). Спустя некоторое время он даже научился переносить приступы болезни на ногах. Выдавали его только помутившийся взор, скрип зубов да мелкое дрожание век. Впрочем, случалось это не так уж часто. Например, за весь тот срок, который Верка числилась личным врачом всенародно избранного президента (и самозваного императора одновременно), болезнь посетила его только пару раз.

Ни на стремительном взлете Плешакова к вершинам власти, ни на его дальнейшей бурной деятельности тропическая зараза не отразилась. Даже наоборот

— все наиболее значительные идеи, касавшиеся дальнейшего государственного строительства, посещали его как раз во время приступов. В частности, именно так родились знаменитые указы о создании в Киркопии коллективных хозяйств, об осушении Гиблой Дыры и о введении системы телесных наказаний (включая кастрацию и усечение языка).

Верка, знавшая о недуге Плешакова больше других, надеялась купить его доверие ценой щепотки бдолаха. То, что очередной приступ прихватил его именно сейчас, казалось невероятной удачей.

Впрочем, все зависело от доброй или, наоборот, недоброй воли Альфонса, из ангела-хранителя своего шефа превратившегося в демона-истребителя его врагов…

…Стена оказалась вовсе не зыбкой, как это вначале виделось ее глазами, а вполне непоколебимой и — главное — прохладной. После пережитого кошмара было приятно стоять, прижавшись к ней всем телом.

— Тебя что, ноги не держат? — раздался над ее ухом голос Альфонса.

— Держат… Только дайте отдохнуть немного, — попросила Верка.

— Потом отдохнешь. Ждут уже тебя. Не на свидание ведь идешь, а по делу государственной важности… Понимаешь разницу?

Ее подхватили с двух сторон под руки и торчком внесли в комнату, где пахло нездоровым потом, сбежавшим на огонь молоком и валериановыми каплями. Открывать глаза не хотелось, но кто-то огрел Верку сзади по затылку, и она поняла — не отстанут.

Усилием воли — вернее, жалкими крохами, от этой воли оставшимися, — она разлепила веки и дождалась, когда в ее глазах, изъеденных слезами боли, хоть немного прояснится.

Комната была большая, сплошь забитая всяким помпезным барахлом, которое, с точки зрения выходцев из коммуналок, общаг и казарм, могло считаться предметами роскоши. Народа вокруг тоже было немало, но все, как мужчины, так и женщины, предпочитали жаться по углам. Где-то здесь, наверное, отиралась и новая пассия Плешакова, однако Верке это было абсолютно безразлично.

Сам президент, до подбородка укрытый атласным одеялом, лежал на широком, резном ложе кастильской работы. В отличие от Альфонса, с лица он ничуть не изменился, только взгляд его был немного странен, как и всегда в такие периоды.

На Верку Плешаков взирал строго и взыскующе, но не как муж на непутевую жену, а скорее как отец на дочь, вернувшуюся домой после очередного криминального аборта.

— Ну здравствуй… Не думал, что еще свидимся когда-нибудь… — говорил Плешаков так, словно каждое его слово подавало костыль следующему.

— Гора с горой не сходятся, а мышь обязательно придет к Магомету… — пробормотала Верка.

— Плохо тебе? — поинтересовался он, но не с сочувствием, а с любопытством.

— Покажите, что вы там с ней сделали, — это относилось уже к Альфонсу.

С Верки через голову содрали кофту и чуть приспустили юбку, заскорузлую от запекшейся крови. Плешаков гримасой дал понять, что ничего не видит, и Верку перетащили поближе к окну, задернутому шторами (во время приступов Плешакову досаждал даже тусклый свет нынешнего, ублюдочного неба).

— Обратите внимание, — Альфонс указал на Веркин живот, еще горячий и болезненный. — Ровно сутки назад ей ткнули сюда вилами. Ткнули, между прочим, по ее личной просьбе с целью проведения научного эксперимента. На какой почве такая идея возникла, я вам уже докладывал… Предварительно она распорола шов на одежде и извлекла из тайника некоторое количество порошка неопределенного цвета, часть которого и приняла внутрь.

— Сколько же раз, мерзавцы, вы ее вилами ткнули? — Плешаков присмотрелся повнимательней. — И почему именно вилами?

— Ножа подходящего не нашлось… А вилы как раз рядом стояли… — замялся Альфонс. — Ткнули, конечно, от души… Для верности, как говорится…

— Помолчи, — перебил Плешаков Альфонса. — Пусть она сама рассказывает.

— Что рассказывать… И так все видно, — сказала Верка устало. — Проникающее ранение брюшины с повреждением внутренних органов. Как следствие перитонит и общее заражение крови. Люди, оставшиеся без срочной хирургической помощи, с такими ранами не живут… А я вот живу и даже разговариваю. Самочувствие удовлетворительное… Раны зарубцевались уже через сутки… Но таких суток я бы никому не пожелала.

— Думаешь, мне сейчас хорошо? — возмутился Плешаков, не допускавший даже мысли, что кто-либо способен испытывать страдания более мучительные, чем он сам. — Я третьи сутки на одном молоке… Зубами как волк щелкаю… Недавно язык прикусил… Горю весь от боли…

— Тогда мы друг друга поймем, — Верка с усилием улыбнулась.

— Так где же этот знаменитый порошок? — Плешаков не мог скрыть нетерпения.

Прежде чем Верка успела ответить, Альфонс с подобострастной торопливостью открыл футляр своих серебряных карманных часов, под крышкой которых хранился весь остаток бдолаха. Плешаков осторожно потрогал и понюхал волшебный порошок, но на вкус пробовать не стал.

— Неужели это зелье от всех болезней помогает? — удивился он. — А на вид дрянь какая-то.

— Проверь — узнаешь, — ответила Верка лаконично.

Плешаков, хоть и считался мужиком неробкого десятка, вел себя сейчас, как девочка, которая одновременно и девственности лишиться желает, и последствий опасается. В народе про подобные ситуации говорят: «И хочется, и колется».

Поманив Верку к себе, Плешаков с видом знатока принялся ощупывать ее живот

— «пальпировать», как говорят врачи. Результатами осмотра он остался недоволен

— живот был немного вздут и горяч, а струпья на ранах казались хрупкими, как корочка на плохо прожаренном бифштексе. То, что любому врачу или просто здравомыслящему человеку показалось бы чудом, для Плешакова — эгоиста и недоучки — выглядело как нечто само собой разумеющееся. Верка поняла, что ее мукам конца-края не видно.

— Так в чем же проблема? — поинтересовалась она. — Боитесь, что я вас отравлю?

— А если и в самом деле отравишь? Какие у меня могут быть гарантии? — Плешаков, веривший в свою проницательность, прищурился, но боль тут же заставила его прикрыть глаза ладонью.

— Но ведь я же это средство уже принимала, — сказала Верка, дождавшись, когда стоны Плешакова стихнут.

— Откуда я знаю, что ты принимала! — взвизгнул он. — Может, ты что-то совсем другое принимала! Или противоядие имела! Или ты в сговоре вот с этим мордоворотом! — Нога под одеялом дрыгнула в сторону Альфонса. — Все вы моей смерти хотите, я знаю!

— Ну так и быть. — Она потянулась к раскрытым часам, все еще лежавшим на ладони Альфонса, ошарашенного словами шефа. — Давайте я еще щепотку употреблю. Прямо у вас на глазах.

— Нет, нет! — замотал головой Плешаков. — Если это средство такое полезное, как ты говоришь, его беречь надо! Давай сюда! Как его принимать? Внутрь?

— Внутрь, — подтвердила Верка.

— До или после еды?

— Безразлично… Но только тут есть одна тонкость… Пока нас наедине не оставят, я больше ничего не скажу.

В комнате сразу повисла тишина. Такое, наверное, случилось бы в Букингемском дворце, если бы в присутствии королевы какая-нибудь из фрейлин матерно выругалась. Свита Плешакова, его клевреты, прихлебатели, блюдолизы и наложницы, онемела — виданное ли это дело, чтобы какая-то уличная побирушка, грязная и вонючая, диктовала свои условия всесильному президенту? Но подать свой голос раньше хозяина никто не осмеливался.

А тому не хотелось на глазах у всех праздновать труса. Да и какой в принципе вред могла причинить ему эта хрупкая, полуживая женщина?

— Обыскали ее? — спросил он строго.

— Целиком и полностью! — доложил Альфонс. — Какие-либо колюще-режущие предметы отсутствуют! Даже ногти ей обрезали и резинку из трусов изъяли!

— Правда, вместе с трусами, — добавила Верка.

— Тогда оставьте нас! — Плешаков выпростал руку из-под одеяла и сделал царственный жест рукой.

Когда за последним из приближенных Плешакова захлопнулась дверь, Верка без приглашения уселась на край ложа и сказала:

— Лекарство это называется бдолахом. Откуда оно взялось и почему так называется, это я вам потом расскажу. А пока проглотите его… Запить можете чем угодно, хоть водкой…

— И сразу подействует? — неизвестно чего в голосе Плешакова было больше — надежды или недоверия.

— Если и не сразу, то очень скоро… Но действует бдолах только при одном условии. Нужно хотеть, чтобы он подействовал. Нужно страстно желать избавления от страданий. Как каторжник желает свободы, как голодный желает хлеба, как мужик на необитаемом острове желает бабу…

— Что-что, а уж желать-то я умею, — сказал Плешаков, глотая бдолах. — Тут ты не сомневайся…

Не дожидаясь, когда эдемское снадобье подействует на высокопоставленного пациента, Верка заснула прямо на его роскошном ложе. После бетонного пола, лишь кое-где присыпанного гнилой соломой, на котором она лежала совсем недавно, мягкая перина и свежие простыни казались неземной благодатью.

Снилось Верке все время одно и то же — ржавые зубья вил, раз за разом вонзающиеся в ее живот. Сначала на них была только свежая, ярко брызжущая во все стороны кровь, а потом что-то густое, бурое и тягучее…

Проснулась она в одиночестве. Постель с той стороны, где раньше лежал Плешаков, была разворошена так, словно Геракл занимался здесь любовью одновременно с лернейской гидрой и керинейской ланью.

То, что Верку не вышвырнули вон, уже хороший признак. Ее многострадальное тело еще побаливало, но по сравнению с тем, что она испытала сутки назад, это была не боль, а скорее зуд.

Верке хотелось есть, а еще сильнее — пить. Она хоть и осталась жива, но крови потеряла немало. Однако обследование спальни ничего не дало. Тут, конечно, много всего было, зато съестного — ни крошки. Слава Богу, нашелся таз с водой, в котором Плешакову готовили компрессы.

Утолив жажду, Верка вновь забралась в постель, но уснуть не успела — в дверях щелкнул ключ.

— Как почивалось на новом месте? — спросил Плешаков, входя. Его бодрый тон и свежий вид не оставляли сомнений, что бдолах не подвел и на этот раз.

Однако к кровати он не подошел, а уселся за стоявший в сторонке секретер, заваленный деловыми бумагами. Скорее всего это означало, что разговор у них будет официальный.

— Я бы поела чего-нибудь, — сказала Верка, обманутая внешней приветливостью Плешакова.

— Подождешь, — ответил он, просматривая какие-то документы. — Я не повар. Президент может представить своего подданного к награде, если он того заслуживает… Или особым указом приговорить к смерти, не без причин, конечно… Все остальное находится в ведении министров, секретарей и служащих администрации.

— Значит, мне нужно обратиться к министру общественного питания? — спросила Верка невинным тоном.

— Еще раз говорю — подождешь, — Плешаков нахмурился. — Объясни сначала, почему ты принесла мне… этот… как его…

— Бдолах, — подсказала Верка.

— Именно. — За всю свою жизнь Плешаков не совершал ни единого бескорыстного поступка и не верил, что такое в принципе вообще возможно. — Не из-за любви же.

— Пусть не из-за любви, — согласилась Верка. — А для чего раньше подданные подносили властителям бриллианты? Чтоб заручиться их покровительством. Вот и я того же хочу… В жены больше не набиваюсь, но от какой-нибудь скромной должности при вашей персоне не отказалась бы… Хоть по той же медицинской части.

Ответ выглядел правдоподобно, и от этого Плешаков помрачнел еще больше. Он был из породы людей, которые никогда не прощают зла, а уж добра тем более.

— По медицинской части вряд ли получится, — поморщился он. — Я ведь теперь, как видишь, полностью здоров.

— Не совсем, — мысленно она приготовилась к самому худшему. — Я вам не все сказала… Вы здоровы только до следующего приступа. А потом снова бдолах понадобится.

Плешаков засопел, совсем как ребенок, обманутый в лучших своих чувствах.

— И много его у тебя? — спросил он наконец.

— В том-то и дело, что это последний был, — сказала Верка и, увидев, какой яростью искажается лицо Плешакова, торопливо добавила: — Но я знаю, где его достать!

— Ну и где же? — Он встал и резким движением сорвал штору с окна. — Отвечай! В глаза мне смотри!

— У ваших друзей, аггелов, — моргнув, ответила она, не

— Аггелов ты зачем сюда путаешь?

— А затем! — Борьба между ними уже шла на равных. — Хороши дружки, если при себе такие секреты хранят! Вы разве не знаете, какие они трюки могут откалывать! Бегают, как лошади, с крыши на крышу сигают, никаких ран не боятся. А почему, думаете, у них рога растут? Да все от того же бдолаха! Если есть сильное желание да вдобавок к нему бдолах — не то что рога, третья нога вырастет.

— Дальше толкуй, — буркнул Плешаков, когда Верка умолкла. — Я басни с детства уважаю.

Рассказ Верки, фигурально говоря, напоминал пирог, замешенный на лжи (или, если хотите, дезинформации), но щедро сдобренный изюмом полуправды и цукатами неоспоримых фактов. Где тут чего больше, мог разобраться только очень опытный кулинар (читай — психолог), каковым Плешаков никогда не являлся.

В ее описании мир, уцелевший после Великого Затмения, выглядел совсем не так, как это считалось раньше, и уж совсем не так, как это было на самом деле. За болотами Хохмы, горами Трехградья и коварными плесами Гиблой Дыры находилась волшебная страна Эдем, в которой достославный бдолах произрастает так же буйно, как в Отчине — лопухи.

Путь в эту страну опасен, долог, и знают его одни только аггелы. Многие другие смельчаки тоже пытались добраться до Эдема, но никто из них не вернулся назад, в том числе Зяблик и Смыков (в рассказе Верки это был самый уязвимый момент, ведь любой из этой парочки мог объявиться поблизости от Талашевска хоть сегодня).

Самой Верке тайну бдолаха открыл некий старик, проживающий в кастильском городке Сан-Хуан-де-Артеза, ныне разрушенном. Старика звали Гильермо Кривые Кости, и этот факт при необходимости можно проверить.

Аггелы очень дорожат бдолахом и употребляют его только в самом крайнем случае. Все, что касается бдолаха, составляет строжайшую тайну. Однако со своим могущественным союзником, тем более страдающим приступами неизлечимой болезни, они просто обязаны поделиться. Бдолах даст всенародно избранному президенту не только здоровье вкупе с долгой жизнью, но и физическую неуязвимость.

Если же рогатые, паче чаяния, поведут себя уклончиво или вообще заявят, что знать не знают ни о каком бдолахе, она, Верка, готова разоблачить любого из них на очной ставке.

О Нейтральной зоне, Бушлыке и Будетляндии Верка предпочла умолчать, как и о своих странствиям по этим мирам. Также не было упомянуто о варнаках, нефилимах, Незримых, Белом Чужаке, Фениксе и звере Барсике, нынешний статус которого Верка так и не смогла осознать.

План ее, имевший признаки и провокации, и интриги, выглядел примерно так. Если аггелы не сочли нужным поделиться с Плешаковым бдолахом раньше, то тем более они не станут делиться им сейчас, когда доступ в Эдем через Будетляндию полностью прекратился. Такого отношения к своей выдающейся личности Плешаков, конечно же, не потерпит и попытается отнять бдолах силой. Что из этого получится, неизвестно, но, по крайней мере, Верке и ее друзьям хуже не будет.

Если же вопреки ожиданиям аггелы и расстанутся с некоторым количеством волшебного порошка, то и в этом случае Верка ничего не проиграет. Доказав президенту свою преданность, она сможет остаться в его свите, чтобы и в дальнейшем плести интриги, а также снабжать друзей секретной информацией.

Плешаков ни разу не перебил ее, но выражение лица имел такое, словно хотел сказать: «Пой, пташечка, пой…» Когда Верка наконец умолкла, он высказал следующее резюме:

— Надеюсь, ты сама понимаешь, какую кашу сейчас заварила. Если ты просто водишь меня за нос, это очень скоро выяснится. Тогда тебе никакой бдолах не поможет. Я тебя аггелам подарю, а уж они с такими, как ты, обращаться умеют.

— Знаю, — ответила Верка. — Но от своих слов не отказываюсь, пусть даже аггелы из меня макароны по-флотски потом сделают. Сковороды подходящие, я слыхала, у них для этого имеются… Но я вас вот о чем хочу попросить. Если аггелы бдолах добром отдадут, вы меня в это дело и не вмешивайте. А вот если упираться станут, тогда и позовите. Плюну в их бесстыжие глаза…

Плешаков глянул на нее косо, как на надоедливую, чересчур разгулявшуюся собачонку, и процедил сквозь зубы:

— Уж как-нибудь без твоих советов разберемся…

Страницы: «« ... 89101112131415 »»

Читать бесплатно другие книги:

…И снова над миром грянул гром, и снова троица ментов в составе кинолога Сени Рабиновича, омоновца В...
«Зов предков» – одно из самых известных произведений замечательного американского писателя Джека Лон...
С самого детства Беатрис Лейси, дочери владельца поместья Вайдекр, внушали, что она здесь хозяйка и ...
Люди, населяющие этот мир, внешне немногим отличаются от землян. Но их организм куда более хрупок, а...
Судьба разлучает вождя клана Твердислава и главную ворожею Джейану Нистовую. А жаль! Будь они вместе...
Джейана Неистовая – главная ворожея Твердиславичей – обладает умением собирать всю магическую силу к...