Лёха Адлерберг Николай
Как и положено сметливому крестьянину, Семенов это отлично помнил, и потому надо было решать, что делать дальше. Черт, знал бы, что такое случится – повыспрашивал бы все до мельчайших деталей у дядьки, что да как было. Но тогда это казалось совершенно бесполезным занятием – кто ж знал, что вот так оно выйдет. С одной стороны, прикладами и сапогами не отбуцкали. Это хорошо. С другой – не кормят и не переписывают. А вот это уже плохо и как-то настораживает. Неправильно такое. Значит, кормить не будут. Потому как пока не знаешь, сколько у тебя голодных ртов – не поймешь, сколько продуктов в котел класть. Простая арифметика.
А дядька не раз говорил, что у германцев каждый грамм на учете, и тошные они в своем скупердяйстве до зеленой тоски. Вот чего у германцев нет – так это широты, все пытаются высчитать до мелочи ненужной, совершенно уже пустяковой. А в итоге со своим счетоводством таким по мелочи все делают правильно, а в больших делах проваливают все с треском. Вот и войну ту мировую проиграли капитуляцией, хотя сами же ее и начали, и рассчитали все вроде бы дотошно.
И что выходит? А выходит, что не пересчитали даже по головам. Списков не составляют, хотя возможностей для того было много. Ну, положим, они с Жанаевым и Лёхой в плену недавно, но сидящий рядом парнишка-артиллерист с перевязанной рукой уже сутки в плену. И не передовая тут, тыл уже глубокий – фронта не слыхать, не грохочет. Значит, горячки нет. А списков не пишут. Хотя дело это проще пареной репы, и если самим лень заниматься – вон тому шустрому переводчику дали бы карандаш и лист бумаги, он бы со старанием великим всех переписал.
Интересно, что все-таки эти благостные такие довольные сидят, посмеиваются, и вид у них – словно они у тещи на блинах? К слову, и шустрый переводчик был из их компашки. Потому, не добившись проку у хмурого танкиста, из-за неряшливой рыжей щетины словно бы заржавевшего, и у обалдевшего низкорослого пехотинца с непокрытой башкой, густо измазанной запекшейся кровищей, Семенов присел, без труда найдя свободное место у компашки этих самых, одетых по Уставу. Те как раз что-то жевали и крайний – коренастый плотный мужик средних лет покосился на присевшего рядом бойца.
– Хлеб да соль! – поздоровался Семенов для начала разговора.
– Ем да свой, а ты рядом постой! – неприветливо отозвался известным присловьем коренастый и неприязненно спросил:
– Чего надо, колхозный? Мы не подаем убогим.
– А я и не прошу. Просто хотел узнать – как оно тут, в плену; вы вроде не сегодня попались? – ответил невозмутимо Семенов, хотя в душе очень хотелось плюнуть да и уйти от этой публики.
– Как оно? Это смотря кому, – рассудительно ответил коренастый уже не так неприязненно. Сидевший рядом с ним квадратномордый мужик усмехнулся. Остальные, включая переводчика, явно обрадовались развлечению – сидели они плотно, давно и, видимо, скучали.
– К примеру, вот вам. Вы как попались? – спросил Семенов.
– А мы, мил человек, не попались, – засмеялся весело квадратномордый. Смех, впрочем, его никак не украсил. Такой уж физиомордией бог человека наградил – злобной и упертой.
– То есть это как? – не понял боец.
– А вот так. Мы сами сдались. Как положено русским людям, – охотно пояснил коренастый.
– Что, колхозный, опять не понял? Экая ты тупая животинка, неразумная, – подъелдырнул Семенова квадратномордый.
Впрочем, если он рассчитывал на ругань и скандал, это было без толку. Семенов умел держать себя в руках – пройденные драки к тому приучали неплохо. Кто петушится да задирается – тот на ногах стоит некрепко. Для сопляков это годное – петушиться. Потому мордатому невдомек было, что дойди дело до кулаков, колхозник этот успел бы опилюлить, не вставая, и его самого, и его коренастого соседа без особой натуги. Умел Семенов так бить, что валился противник как бык на бойне, молча и сразу. И удар был хорош, соседские деревни это знали и Семенова опасались как кулачного бойца. Впрочем, и колом он мог приголубить качественно, а раз было – и скамейкой наволохал пришедшим на танцульки-посиделки парням из соседней деревни, как только они стали безобразничать и фулюганить. Вот задираться Семенов не любил. Не бойца это дело. Потому и сейчас сидел спокойно, бровью не повел. Спросил только:
– А как сдались? Не опасались, что постреляют, не разобравшись?
– Читать надо уметь! Немцы же все разъяснили, культурные же люди! – покровительственно и немного свысока ответил коренастый, вытягивая из кармана пачку бумажек:
– Грамоте разумеешь?
Семенов кивнул.
– Так вот, смотри! – сказал собеседник и дал в руки пачку листков разного размера. Такие Семенову уже попадались, просто сразу столько и так много разных не было. Видно, коренастый и его компания постарались, собирая все листовки, которыми немцы посыпали советские войска. Лежащая сверху и впрямь инструктировала просто и доходчиво, как надо сдаваться в германский плен: надо только громко крикнуть «Штык в землю», «Сталин капут» и с поднятыми руками выйти к германским военнослужащим. Одна такая листовка была пропуском для любого числа сдающихся. Хоть целым полком иди. Обещалось хорошее обращение со всеми пленными и особенно хорошее для тех, кто сдастся добровольно и без сопротивления. Таким обещались – письменно – работа по специальности, усиленное кормление и много всякого хорошего.
– Ты читай, читай, просвещайся, колхозный. Авось, и поумнеешь. Немцы – культурные, цивилизованные люди, арийцы. Они если пообещали, то выполнят все до копеечки; люди чести, не коммуняки сраные, – торжественно и громко сказал квадратномордый. Окружающие группку пленные отреагировали по-разному. Кто и не повернулся даже, а сидевший поодаль сержант-танкист в прогоревшем дырами комбезе негромко, но зло сказал, как плюнул:
– Громче старайся, глядишь – и дадут тебе немецкий башмак поцеловать, гнида. Жопу свою лизать не дадут, конечно, – рожей ты не вышел, но башмак, может, и дозволят почеломкать. Будет тебе праздник на всю жизнь! Детям будешь хвастать. И внукам. Если доживешь.
– Ну, ты наглый, как колымский пидорас! – вскипел моментально квадратномордый, порываясь встать, но как-то не слишком настойчиво.
– Тебе виднее, я с пидорасами не общался, – еще более зло, но так же внятно сказал танкист.
– Сядь и заткнись! – одернул соседа коренастый, словно бы испугавшийся его порыва. К удивлению Семенова, кипевший праведной яростью хам тут же утих. Коренастый запоминающе поглядел на танкиста, тот ответил тем же. Тогда коренастый сказал уверенно:
– Это мы еще посмотрим, кто немецкие башмаки целовать будет. А мы жидовскую власть и жидов защищать не намерены, пусть жидовня дураков в другом месте ищет. И потому нам немецкие солдаты руки пожали как равным. А вот таким, кто на Сталина с жидами надышаться не может – тем немцы скоро устроят праздник.
– Ишь как, даже поручкались – не побрезговали, значит? – оскалил зубы сержант-танкист.
– Ты зубы-то спрячь, не люблю я, когда зубы скалят, – огрызнулся коренастый. И, видя, что многие пленные смотрят на их перепалку, сказал погромче:
– Да, когда мы сдавались в плен, немецкие военнослужащие нам пожали руки! Как равным! Это большевики рукопожатия отменяли. А наши освободители нас за людей держат и понимают! Они настоящие мужчины! Не этой жидовне чета! Я себя давно человеком не чувствовал под гнетом большевиков, а теперь я – Широпаев – человек! Настоящий русский человек Свободной Руси!
– Король свободной Руси Широпаев Первый! Кланяйтесь, пока не поздно, а то завтра погонят нас, как скотину, не успеете порадоваться. Тебя-то, небось, сразу в Москву, короновать, а? – иронично заметил танкист.
– Москва? Жидотатарский город, к черту ее снести надо! Ничего русского там нету. Один вред от Москвы всем русским! Исконная Русь – это Новгород Великий, а вся остальная Рассея – это азиатчина, – уверенно ответил коренастый.
Спорщик-танкист очень сильно удивился. Сидел, удивленно покачивал головой. Семенов тоже не вполне понял, о чем речь. С чего это Кострома, Ярославль или, к примеру, Вятка – жидовская татарщина?
– Чушь! Киев – мать городов русских. Там – Русь! А все остальное – это нерусь! – так же убежденно заявил квадратномордый и надулся от гордости. Тотчас отозвался сидящий рядом с ним кривоногий мужичок, заявивший, что Киев – самое жидовское гнездо и есть. А если уж смотреть, где Русь – так это там, где мы, казаки – на югах! И если б не жиды с Троцким, то корню казацкому перевода не случилось бы.
– Ты ж говорил, что казаки – не русские? – удивился коренастый.
– А что, хохлы – русские, что ли? – ответно изумился кривоногий.
Тут возмутился тот, с квадратной мордой. Спор, возможно, и продолжился бы, но на шум обратил внимание немец, сидящий за пулеметом, и ему это не понравилось. Он негромко, но увесисто прикрикнул:
– Ruhe![22]
Что он сказал, было непонятно, но сейчас же все спорщики притихли. Только неугомонный танкист негромко, но ядовито припечатал: – Ишь, судьбы страны уже порешали, свободные люди, а стоило немецкому ефрейтору прикрикнуть – сразу языки в жопы засунули, храбрецы освобожденные!
Семенов для себя решил, что делать ему тут нечего, только неприятности будут, да и не понравились ему эти благополучные с виду люди: странные они какие-то и говорят не пойми что. Оно, конечно, в показанных ими листовках каждое второе слово, считай, было про жидов, но это его не очень волновало: так уж получилось, что евреев в деревне как-то не было, и потому весь накал пропаганды германской мимо Семенова пролетел. Но вот то, что в каждой листовке с пропуском было четко прописано, что обещают хороший уход и питание всем, а сдавшимся – так и особенно хороший уход, это боец цепко запомнил.
– А вас кормили уже? – спросил он коренастого, злобно ворчавшего в адрес танкиста заковыристые ругательства.
Тот сердито посмотрел на спрашивающего, видимо, решив, что его пытаются подначить, но взгляд Семенова был чист и невинен, и потому коренастый нехотя ответил:
– Как взяли в плен, кормили супом. Он у них в кухне оставался. Потом не кормили.
И тут же, словно оправдываясь, добавил:
– Но у нас и с собой есть, и слишком много пленных. Не рассчитывали они, что столько пленных будет. Просто немцы еще не разобрались – больно уж много нас сдалось, никто не хочет на большевиков пахать. Ну, кроме нескольких поджидков, – и он указал взглядом на сержанта в прогоревшем комбезе.
Семенов кивнул и двинулся дальше. Многократное повторение – практически в каждой листовке – о том, что все беды из-за жидов, и что теперь без жидов будет рай на земле, его не интересовали. Рая на земле по-любому не будет – не бывает такого, чтоб рай был на земле, это ему с детства ясно стало, потому и рассказам городских пропагандистов он тоже не очень верил, а вот то, что листовки обещают хорошее обращение и кормежку – он запомнил. И дополнительно отметил, что особо хорошим обращение не назовешь, да и кормежки не видать.
Земляков своих ему найти не удалось, узнать что толковое тоже не получилось – никто ничего не знал, разве что пленные тут были сборные – самые давние уже три дня в плену были. Но они были какие-то заморенные и говорить не рвались.
Вернулся Семенов к Жанаеву и Лёхе как раз тогда, когда приехавшие на влекомой лошадками машине корреспонденты уже вовсю занимались фотографированием всякого разного. На вопросительные взгляды пожал плечами и сел рядом с ними, глядя на германские развлечения. Отметил про себя, что «бравший советского танкиста в плен» паренек не удосужился вставить в свой автомат рожок, и никто его не поправил – тот так и угрожал свирепо незаряженным автоматом. Потом удивился, глядя на немцев, проехавших несколько раз по улице, позируя фотографу.
– Развели цирк, недоумки, – презрительно процедил сквозь зубы сидящий рядом парень с перевязанной рукой. Семенов внутренне с ним не согласился: то, что два человека взгромоздились на плечи водителю мотоцикла, а он при этом вел тарахтелку и улыбался, бойцу как раз понравилось. Вот то, что немцы что-то разыгрывали у стоящего поодаль сортира, откуда неслись взрывы хохота – это Семенову показалось неприличным.
Фотографы еще запечатлели многое: и то, как торжественно какой-то германец с нашивками приколотил какую-то таблицу к двери здания на площади, а остальные поаплодировали; и то, как два десятка солдат, очень шустро собравшись в несколько шеренг, что-то бодрое спели; и как таскали привязанных к шесту общипанных куриц, и даже как специально притащили на площадь пару приличных габаритов свиней и тут же их застрелили из пистолетов. Одного свина даже привезли в люльке мотоцикла, что тоже вызвало оживление.
– Неаккуратно работают, так один другому руку когда-нибудь прострелит, – сказал паренек с раненой рукой.
– А пели они что? – просто чтобы спросить, произнес Лёха. Паренек усмехнулся и довольно похоже, уловив ритм и мелодию, пропел:
- Jetzt тебя ждала я.
- Warum ты не пришел?
- Я не такая frau,
- Чтоб ждать по drei часов[23].
– Про любовь, значит? – немного удивился Семенов. Потому как вот германцы, а тоже у них песни про любовь. Как у нормальных людей, в общем.
– Про нее. Дескать, будем встречаться под фонарем у ворот, Лиля.
– А ты по-немецки разумеешь? – удивился Семенов.
– Разумею. К слову, моя фамилия Середа.
Семенов представился, за ним следом и остальные. Познакомились. Семенов рассказал, как их взяли в плен, не слишком поминая про чертовы канистры, чтобы избежать ненужных вопросов о стоящем в лесу танке. Артиллерист в ответ поведал, как тащили они по лесной дороге оставшуюся последней от всей батареи пушку с парой снарядов, да и наскочили на немцев. Троих здоровых пушкарей в плен забрали, одного, замкового, почему-то застрелили, да двое раненых в расчете было, которые идти не могли – их тоже прибили там же. Доставили сами, своими руками, немцам орудие с упряжкой, хотя и не полной: лошадок-то на батарее тоже выкосило, пока позиции держали, там огня с железом было – мама не горюй! А потом вот так вот вляпались, проболтавшись вполне благополучно по этим лесным дорогам несколько дней. Не героично как-то все получилось. Не такого ожидали.
Помолчали. Совершенно неожиданно для Семенова германцы притащили пару термосов и покормили ту самую группу благополучных пленных. Это заставило бойца задуматься: так все-таки, получается, кормят они добровольно сдавшихся? Он уж совсем было решил, что листовки врут, – а вот, стучат ложками эти охламоны, и от запаха вкусной пищи скулы сводит.
Пока они ели, их фотографировал один из корреспондентов. Потом он чего-то нетерпеливо ждал. Наконец, несколько местных бабенок на себе прикатили телегу, в которой лежало трое-четверо наших, но ясно, что шибко раненых. Не ходячих. Их фотокорреспондент тоже сфотографировал, потом кого-то повыкликали, и одетый по полной форме германец в каске и с подвешенным к поясу штык-ножом выбрал из сидящих красноармейца с окровавленной головой, поставил его перед собой и умело и споро забинтовал ему голову.
Семенов обратил внимание на три вещи: германский санитар с краснокрестной повязкой на рукаве все время стоял так, чтоб лицом к камере, а к пленному он и не поворачивался толком; второе – как только фотоаппарат отщелкал свое, и корреспондент убрал его в футляр, санитар потерял всякий интерес к перевязываемому и бросил конец бинта просто так, не закрепив; а в-третьих, пока он бинтовал, на рукаве посверкивал серебром шеврон, какие Семенов уже видел раньше.
Почему-то стало интересно, что это за шеврон такой.
Лимузин корреспондентов тем временем зафырчал и под одобрительные крики и аплодисменты сделал круг по площади. Чинившие его технари вытирали тряпками попачканные грязные руки и не без гордости поглядывали на своих сослуживцев. Но перед тем как уехать, пассажиры лимузина дождались, чтобы пленных подняли на ноги и построили в колонну на площади. Строили непривычно – по трое, и это немного путало. В итоге прикладами конвой навел порядок, и зеленая пыльная колонна двинула мимо сияющего лимузина, откуда пленных еще раз сфотографировали.
Идти пришлось недолго – до окраины деревни, где пленных загнали в древнего вида сарай с прохудившейся крышей. Когда последний вошел в пыльную вонючую темень, ворота закрыли и чем-то подперли. Вечерело, света сквозь прорехи попадало маловато, но, в общем, места хватило всем, чтобы лечь.
– Если интересно, посмотрел я, что там за табличку на дом повесили, – сказал артиллерист Середа, который – как-то так получилось – и шел в колонне рядом, и тут рядом оказался.
– И что? – спросил Семенов для поддержания разговора. Человек, умеющий разговаривать по-немецки, мог быть очень полезным в будущем. А артиллерист этот производил приятное впечатление.
– Ну, общий смысл странноватый: колхоз «Новый Путь» принадлежит Великогерманским вооруженным силам и производит продукцию для вермахта.
– И что это значит? – осторожно спросил Лёха.
– То и значит, что колхозы германцы не распускают. То есть никакой землицы в свои руки колхозники не получат. Была государственная землица – государственной и осталась. Только, вишь, государство тут теперь другое, – вслух, но тихо высказался Семенов.
– Земеля, водички у вас нету, а? – шелестящим шепотом спросил у Семенова кто-то невидимый в темноте.
– А что, потерпеть до завтра не можешь? – строго спросил Семенов. Не любил он людей, которые о себе позаботиться не могут.
– Третий день не пил. Трясет всего.
– Что ж ты так себя доводишь?
– Да не я – как в плен попали, так и не попить было. Не давали, – откликнулся тихо сосед.
– Что, вообще воды не давали? – уточнил Семенов.
– Да другие могли попить, когда у речки ихние танки пропускали, а я на себе свояка тащил – не поспеть было, – виновато сказал невидимый сосед.
– Какого свояка? – не понял Лёха. Семенов дал ему незаметного в темноте тычка, и потомок заткнулся.
– Своего свояка. Нас обоих призвали на эти чертовы сборы, служили вместе, а тут ему ногу прострелило, ходить не может сам. Не бросать же, – шелестящим сухим голосом пояснил невидимый сосед.
– Ясно. Вас переписали, допрашивали? Кормили за эти три дня? – задал интересовавшие его вопросы Семенов.
– Нет, – коротко прошелестел невидимый.
– Ладно. Если что нам полезное скажешь – отдам воду, – решил боец.
– Да чего я полезного знаю-то. Я ж рядовой, – пригорюнился голос.
– Зато вы в плену уже третий день.
Некоторое время невидимый думал, молчал. Семенов ощутил сопение над ухом, въедливый запах табачища – это Жанаев присунулся поближе, тоже заинтересовался, значит.
– Ну, что могу сказать… – прошелестел голос. – Тех, кто идти не может, германцы добивают прямо на дороге. Если упал и встать не смог – кончают. Мы ж сзади были, видел свояк своими глазами.
– Стреляют?
– И стреляют. А еще в конвоирах был такой молокосос – вот тот штыком порол. Нравилось ему.
– Он сейчас в конвое, этот сопляк? – почему-то заинтересовался артиллерист Середа.
– Не. Конвой уже дважды менялся. Но все равно: упал и не встал – значит, конец.
– Понятно, в голову колонны вставать лучше. Тогда сам темп задашь, как идти, – прикинул Семенов.
– Оно конечно. Только вот замятня была позавчера: один конвойный два пальца показал, когда строились мы после ночевки, а другой – баяли, кто видел – три. Наши и замешкались – по двое строиться или по трое. А германцы вроде как рассердились на такую непонятливость – и из автоматов. Да прямо по живым людям. Смеялись потом. Они вообще веселые. Понятно, верх-то ихний.
Тут шепот прервался чем-то непонятным у закрытых ворот амбара. Вроде как кто-то из пленных начал в них стучать, а кто-то тут же настучал ему по зубам и прекратил стук. Шум, во всяком случае, показался Семенову именно таким.
– А, вот еще запамятовал: такой же олух в первую ночь – мы тоже в сарае каком-то заперты были на ночь, – так вот, городской какой-то телигент стал до ветру проситься, в дверку стучать, чтоб выпустили опорожниться. Дескать, не может он так не по-человечески гадить, где люди спят.
– И что потом? – уже предполагая ответ, все же спросил Семенов.
– А стрельнули через дверь – и всех делов. Ему в живот, да еще пару человеков зацепили. Сходил до ветра.
– Ясно. Ну, держи воду, – великодушно сказал Семенов.
Картина, в общем, стала ясной. И потому особенно жуткой. Послушал, как рядом невидимый сосед жадно забулькал из бутылки. Шепнул в ухо сопевшему Жанаеву:
– Что скажешь?
– Бечь нада, пока в силе. А то хана, – отозвался так же тихо тот. Семенов согласно кивнул, сообразив тут же, что его жест никто не углядит. В вонючей темноте амбара темно было, словно у негра в желудке, как деликатно говаривал покойный взводный.
Менеджер Лёха
Проснулся Лёха оттого, что кто-то на него наступил, прямо на руку. Вскинулся, продрал глаза. Сначала не понял, где находится. Потом вспомнил и чуть не застонал от досады – кошмар наяву продолжался. Ворота были раскрыты, что-то рявкали оттуда снаружи нетерпеливые немецкие голоса, а пленная публика поспешно выкатывалась из загаженного помещения. Семенов был рядом – вместе с азиатом они помогали худощавому мужичку взгромоздить на спину такого же неказистого красноармейца с пухло обмотанной тряпками ступней. Из тряпок неестественно торчали отекшие синие пальцы с кровяными потеками, и Лёха почувствовал приступ дурноты.
Раненый тихонько, деликатно постанывал, пока его кантовали. Видно было, что ему очень больно, но он изо всех сил сдерживается. Потом навьюченный мужичишко прохрипел: «Спасибо, братцы!» и тяжело пошагал на выход. Поспешил и Семенов, подгоняя своих спутников. Но вышли все-таки не последними, быстро пристроились в строившуюся колонну – и Лёха, и Жанаев, и вчерашний артиллерист, предпочитавший держаться теперь вместе с ними.
Конвоиры покрикивали, ругались, наконец, из амбара, поторапливаясь, вышли последние военнопленные, и туда шагнул, заранее морща нос, немец в каске. Грохнула пара выстрелов, и фриц тоже поспешно вышел, закидывая автомат на плечо. Слева от Лёхи оказался незнакомый долговязый парень, одетый в гражданскую одежду и почему-то босой, справа встал Семенов, Жанаев и Середа оказались в задней шеренге. Постояли недолго и тронулись.
Идти в самопальных опорках оказалось не слишком тяжело, и потому первые километры отшагались незаметно. За вчерашний день Лёха вымотался, но то, что поспал, позволило восстановиться, только бока побаливали от спанья на голой земле. Колонна шла медленно, и потому Лёха вертел головой, глядя на то, что было вокруг. А вокруг было на что посмотреть – видимо, эта дорога была стратегически важной, и потому, в отличие от тех дорожек, где ходил попаданец до сегодняшнего дня, следов боев на ней хватало. Да еще каких следов!
То колонна пленных шла довольно долго вдоль стоящих на обочине наших тракторов с тяжелыми пушками на прицепе. Почему эту технику бросили так, в исправном виде, оставалось только гадать. А через пару километров потянуло гарью, и Лёха увидел разломанную, перевернутую и частью сгоревшую немецкую технику, в гуще которой малозаметно стоял учинивший все это безобразие советский Т-26 с открытыми люками. Около раздолбанного гробообразного полугусеничного бронетранспортера «Ганомаг» возились несколько немцев, откровенно снимавших с него передние – резиновые – колеса. Вид у них при этом был какой-то вороватый, словно во дворе с чужого авто диски тырят.
Лёха усмехнулся этой своей мысли, глядя на сброшенную в кювет длинноствольную противотанковую пушку, сильно помятую весом прошедшего по ней танка, на полусгоревший щеголеватый штабной автомобиль – спереди уже ржавый, а сзади совсем целый, причем на слегка запыленном никелированном бампере остро сверкал солнечный лучик. Под ногами шелестели какие-то рваные бумаги, хрустело что-то непонятно. А пахло опять тем же мерзким сладковатым запашком, хотя в поле видны были аккуратные березовые кресты с немецкими касками на них. «Наших, видно, не похоронили», – подумал Лёха. Прошли это побоище – и тут же в поле увидел ткнувшийся в землю немецкий самолет, сгоревший до состояния люминевой мятой фольги – и опять же могилку. Украшенную как-то затейливо. Пока шаркали ногами мимо, Лёха понял: в качестве оградки использовали ленты от крупнокалиберного пулемета. Потом на другой стороне заметил вроде как наших похоронку – свежую земляную насыпь, в которую было воткнуто с десяток наших винтовок, и на них висели уже советские каски. И дальше – какое-то чудовищное немецкое орудие на разбитом, скособочившемся гусеничном транспортере. И опять могилы неподалеку.
– Видно, то самое ахт-кома-ахт – уважительно прикинул Лёха.
И совсем не удивился, увидев вскоре на поле стоящие недвижимо зеленые советские танки. Они даже до дороги не доехали. Как шли рядком по полю, так и встали навсегда. Нет, пара доехала: с другой стороны стояли. И опять могилы, могилы. Могилы. И просто трупы – и беженцев, и наших военнослужащих. И опять битая техника – и наша, и немецкая, и опять могилы. Скоро Лёха перестал даже смотреть – усталость брала свое. Разве что еще хватило сил обратить внимание на уделанный просто вдрызг немецкий танк, вокруг которого было щедро накидано отвалившегося от него металлического хлама, и особенно на то, что весь экипаж был аккуратно похоронен рядом, за оригинальной оградкой из сбитой гусеницы. И опять трупы в разных позах, техника битая и почти целая.
Колонна еле волочилась по дороге, один из конвойных даже взял палку и попытался подгонять уставших пленных, что-то при этом покрикивая. Но остальные конвоиры это не поддержали – видно, им было влом делать лишние движения. Потом и весельчак плюнул на свою забаву. Тем более, что и дрын его поломался об спину какого-то бедолаги. Да и конвоира чуть не сбил встречный грузовик, когда забавник шагнул назад для хорошего замаха, так что еле разминулись, и шофер так знакомо облаял неуклюжего пешехода, а тот так же узнаваемо ответил – разве что на чужом языке брань была.
Вообще к фронту перли и перли немцы – и танки, и грузовики, и мотоциклисты, и даже куча велосипедистов попалась, чему Лёха сильно удивился: вид у этих байкеров был какой-то нелепый. А вообще то, что ехало к фронту, было настолько разнообразным и удивительным, что не будь Лёха в таком уставшем состоянии – только бы и щелкал языком. Очень много было самой разной малокалиберной артиллерии – такое впечатление, что немцы ставили крупнокалиберные пулеметы и мелкие пушки на все подряд. Особенно удивил автомобиль в виде корытца – у него, к слову, сзади тоже был винт. Как у покинутого Т-38. И даже в этом корытце стояла зенитка.
Посреди всякой разношерстной техники, тем не менее, было до черта гужевого транспорта: и мощные здоровенные лошадищи, которых Лёха видал в передаче про рыцарей – першероны вроде, – и явно взятые у здешнего населения местные кобылешки. И пешие немецкие колонны попадались, причем не только марширующие, но и сидящие, например, на обочине, составив свои винтовки в козлы и явно наслаждаясь отдыхом.
Впрочем, чем дольше шла колонна, тем больше было Лёхе наплевать на все эти виды и агрегаты. И ноги уже гудели, и устал он сильно. А горелым железом и трупниной пахло так часто, что и внимание обращать прекратил. Потому он не сразу понял, что его толкают его в бок, а удивленно глянув на дояра, Лёха совсем не врубился в сказанное вполголоса Семеновым:
– Вишь, дорвался этот, как его, Козлевич, до своей мечты.
Посмотрел туда, куда глядел его спутник, и тут дошло. Сдвинутый, даже скорее оттащенный с дороги на обочину, к подступившему тут вплотную лесу (потому как остались борозды от колес на земле), стоял маленький танк. И не то коза, не то корова на башне была видна. На изрешеченной вдрызг башне. Даже в корове этой, которая символизировала собой некую антилопу Гну, и то зияла дыра диаметром в пару сантиметров. И в воздухе густо висел тяжелый запах – бензиновая вонь, гарь, смрад смерти и еще что-то паскудное. И тут же, совсем рядом с погибшим плавающим танком, было густо намешено по обочинам чего-то странного. Косматый от черной сажи громадный цилиндр, в который этот танчик мог бы вполне спрятаться, что-то еще знакомое, но изуродованное до непонятности, вздутые лошадиные трупы, кучи обгоревших тряпок и еще чего-то. И что странно – под ногами стала чвакать грязь, словно дорога была мокрой.
До Лёхи, наконец, доперло, что этот странный жбан – цистерна и, наверное, от бензозаправщика, распоротая взрывом по швам. И кругляки металлические с неряшливо намотанной на них тонкой проволокой – это колеса без сгоревших начисто покрышек. Мотор, выброшенный в сторону. И корявая железяка – сплющенная кабина. И там – еще одна, но смятая иначе и потому не узнаваемая сразу. И с другой стороны – тоже явно грузовик, как раз за задранными в небо врастопыр лошадиными ногами. И бочки вздутые вокруг валяются. И ошметья от кожаной упряжи. И еще какой-то хлам, который не очень-то и поймешь. Россыпь хрустящих под ногами аккуратных коричневых коробочек, из которых высыпался устлавший дорогу белый порошок.
– Жалко пацанов! – подавленно отозвался Лёха.
– Это каких пацанов? – удивился дояр.
– Ну, этого, Козлевича и второго, – пояснил, озираясь на этой свежесделанной помойке, потомок.
– Какие же они пацаны? Нормальные мужики. Вполне матерые. Ты себя пожалей лучше, недотепа. Решил, наверное, что сидят они оба, дырявые, в своей барабайке? – ехидно спросил Семенов. Сзади, услышав разговор, вплотную приблизились Жанаев с Середой, стараясь идти так, чтобы не наступать Лёхе на просторные чуни.
– А то ж! Живого места нет – не уцелеть им было! – уверенно и печально сказал Лёха. Ему действительно было неприятно видеть этот хоть и нелепый, но все-таки ставший своим танчик. И пацаны там были клевые, чего уж. А сейчас их нет больше, осталась вместо хороших людей смердящая трупнина.
– Городской! – с нескрываемым презрением выговорил дояр.
– Че городской-то? – ощетинился Лёха. Вот еще не хватало, чтобы его деревенщина презирала – и так тошно.
– Пулмет угы! – негромко подсказал сзади Жанаев.
– Точно! – согласился Семенов с подсказкой и добавил: – И люки дырявые.
– Ну и что? Он весь дырявый, как решето! – возразил потомок.
– То-то и оно, – кивнул боец и потом снизошел: – Смотреть вроде как человек смотришь, а ни черта не видишь. Пулемета в башне нет. Люки открыты и прострелены густо. Что получается?
– Слушай, Шерлок Холмс, ты давай, говори уже! – возмутился, но тихо Лёха.
– Раз люки раскрыты до того, как танк расстреляли – значит, оттуда кто-то успел вылезти. И пулемет при этом снять. Вот и догадайся – кто б это был?
– Ну, могли и немцы, – отозвался мрачно Лёха.
– Ага. Только вот мы недавно прошли пяток наших танков побольше – не сгоревших при том – и что-то пулеметы все на месте. И там, где танкистов хоронили – все пулеметы на месте. Не работали тут еще трофейные команды. А вот зато когда мы встренулись с этими двумя оглоедами – как раз у Козлевича «Дегтярев» был в руках. Не в башне, повторю, а в руках. Потому как если танкист грамотный и танк покидает в опасном месте – он пулеметик-то с собой возьмет. Чтобы его, сиротинушку горемычного, залетные ухари не обидели.
– Так, по-твоему, что тут было? – поинтересовался потомок.
– Ручаться не буду головой, но по мне, если эти двое не дураки – а они вроде не таковские, – то, видно, разжиться горючкой у них не вышло. Германцы-то вон колоннами какими шпарят. Укусить еще можно, а вот горючее перелить – не выйдет. Они и укусили. Выбрали колонну с бензовозом и вылезли на дорогу из леска. На все про все у них минут десять получалось, самое большее. А потом им уже тут делать нечего было, только удирать. Думаю, что удрали все же.
– Почему это десять минут? – удивился Лёха. Патронов-то у танкистов было – хоть жопой ешь, стреляй да стреляй!
Шагавший рядом боец покосился на разбросанный по обочине хлам, на пару дохлых лошадей в поле, потом со скукой в голосе заявил:
– А ты сам посчитай. Из «дегтяря» этого танкового рабочая скорострельность – сто выстрелов в минуту. Ну, может чуток другая, но не намного, система-то та же. Я по пехотному сужу, но говорили, что один черт в общем, разве что у танкового диск немного побольше патронов берет. Не 47, а 63. Колонна, да еще если как тут, с горки стрелять – цель большая, никак не промажешь. Пока разбегаться не начнет. Разбегаться же под обстрелом эти тыловые чмошники будут, что твои тараканы. Значит, надо выпулить как можно больше, пока не разбегаются. Считай, каждая пуля куда-нибудь да попадет, в гущу-то. Значит, надо работать длинными очередями, на всю катушку. По сто выстрелов в минуту. А всего таким макаром дегтярь может выпустить три сотни патронов, потом все.
– Что всё?
– Шабаш, перегреется. Патронов у них, и впрямь, было богато, только сотни три, самое большее – четыре (если палили все же короткими) патронов могли они тут отбарабанить. Это три – пять минут. Думаешь, они потом сидели, на ствол дули, ждали, пока остынет? Чтоб еще побабахать? А?
– Долго остывает? – поинтересовался сзади Середа.
– Долго. И пока не остынет – считай, ты безоружен, – отозвался Семенов и продолжил:
– Потому и люки дырявые – наши-то, думаю, удрали сразу. Не дожидаясь, пока со службы тыла, с охраны дороги кто сюда на шум и дым прискачет всей оравой. Сломали танк – и удрали. А вот те, кто прискакали, по уже покинутому танку душу отвели, не разбираясь, что да как – некогда было разбираться, вон пожар какой закатили: не то что трава – земля на полста метров выгорела. Еще и бочки рвались, весело тут было. Так что вряд ли они внутри. Я б на их месте заначку в лесу сделал – патроны, харчи. И бегом туда. Набуровили-то они знатно: три грузовика, да телег пяток. Опять же, германцы по этому танку боеприпаса потратили вагон с тележкой – вон, деревья все с битой корой стояли, и подлесок весь как косой снесло.
– Видно, грузовики как раз на подъеме обгонять телеги взялись, деваться некуда было ни тем, ни тем, – пояснил сзади артиллерист.
– Ну, грузовики на танк менять – несерьезно, – буркнул Лёха. Впрочем, на душе у него полегчало: все же считать живыми тех, кто его учил танк водить, было приятно.
– Смотря какой танк. Смотря какой грузовик. Видел я, как самолет из ведра заправляли – та еще работенка была, – отозвался Середа.
– То есть считаешь, стоило оно того? – удивился Лёха.
– Почем я знаю? – отозвался, сбиваясь с ноги, артиллерист. Потом выровнялся и пробурчал:
– Нас прислали занять позиции у аэродрома. Там были охрененные емкости с бензином. И самолетов до черта. Десятка два. И шесть ведер. Два наших, брезентовых – ездовые пожертвовали. Вот ими и заправляли: подгоняли на руках самолет к емкостям, хоть это и запрещено, и бегали. Как муравьи. Успели отправить несколько аэропланов. А остальные – так и остались, когда к этому аэродрому немцы пожаловали. Вот и суди сам: сколько такой заправщик стоит и что бы за него отдали наши летуны. Ты ж сам из небесной артели, должен же понимать.
– Но этот-то заправщик – немецкий, – возразил Лёха.
– Был немецкий. А теперь его нету. Вообще. И где-то уже фрицам придется с ведрами бегать. А это, поверишь ли, мизерное удовольствие. Опять же, кто-то из них без топлива остался и на сегодня боевую задачу не выполнил. Где-то они не доехали, куда хотели. Значит, наши где-то еще удержались. В телегах тоже что-то полезное накрылось. Дорогу перегородили, и пока пожар тушили да пока обломки на обочины сгребали – дорога не работала. Это все пустячки вроде, а в итоге – глядишь, где-то у них и не срослось серьезно. Мелочь – а приятно.
– А кто такой этот Холмс? – словно невзначай, спросил потом Семенов.
– Сыщик такой известный, преступников ловил. Книжки про него были хорошие – неожиданно для Лёхи отозвался сзади Середа.
Видно было, что такое сравнение Семенову польстило, потому как он не стал развивать тему, а только велел уставшему Лёхе встряхнуться, не брести тупым бараном, а смотреть по сторонам, замечать всякое полезное и делать правильные выводы. Дескать, устанешь так меньше, если будешь не бездумно брести, а маршировать с разумом и пользой делу. Лёха не хотел уставать еще больше – конца этому навязанному путешествию не было видно, и он стал по возможности внимательно разглядывать окрестности. Но там все было, как и прежде: пейзажи те же, та же битая техника по принципу «то густо, то пусто», да все те же разнообразные немецкие формирования на самой разношерстной технике.
Впрочем, покрашенная зеленым – то есть советская – техника тоже частенько была Лёхе не знакома раньше. Какие-то маленькие бронетранспортеры на гусеницах, здоровенные трактора, броневики… В Ворлд оф танкс всего этого не было и в помине. Да и немецкая техника тоже удивляла. Мало того, что ее по-всякому старались украсить ехавшие на ней немцы: у одной грузовой колонны на все фары были надеты диковинные рожи с хоботами, и Лёха с трудом сообразил, что это какие-то противогазы, потом проскочила машинка, весело сверкавшая блестящей мордой черта с высунутым на полметра язычищем на радиаторе. Так еще и полно было совершенно невиданных машин. Особенно удивил странный недотанк – шасси явно от танка, но сверху нагромождена бронекоробка. Просторная! Некоторое время Лёха соображал, что это ему напоминает, и сообразил, когда мимо мощная легковушка протащила самый настоящий жилой цивильный прицепчик-трейлер, такой современный и легкомысленно-комфортный, что в суровом армейском быту явно было совершенно невероятно. Точно – этот короб брони на шасси был словно каравайнинг, только бронированный. Черт знает что!
Теперь нормальные танки, тягачи и бронемашины уже стали привычными. Разве что выделялись те, что сгорели – у них после пожара резко менялась посадка, и потому силуэт тоже становился необычным – все сгоревшие машины словно прижимались боязливо брюхом к земле, становясь ниже, и это было видно издалека, потом уже догадка подтверждалась, когда между катками становились видны пирамидки светло-серого пепла от сгоревших резиновых бандажей. Лёха только башкой помотал – мертвые танки и тягачи так же сплющивались после смерти, прижимались к земле, как и погибшие люди.
Мертвецы попадались часто, иногда совсем рядом у дороги, среди обязательного мусора из тряпок и бумажек, вывернутых любопытными прохожими из сумок и карманов покойников, а иногда – поодаль, несколько раз видны были только воткнутые в землю винтовки, но Лёха догадался, что, наверное, и хозяева там же рядом. Ну, или маршируют в такой же колонне, сделав то самое предложенное немцами действие – ШВЗ.
Только пару раз удивили уже пообтершегося в войне Лёху мертвецы – те, что сидели, словно живые, в недотепистом маленьком не то бронетранспортере, не то тягаче – сзади у них была прицеплена бравого вида пушчонка. Да еще заброшенный взрывом на сосну боец, которого первыми заметили конвоиры, и один даже бахнул в лежащего высоко на ветках и поблескивавшего оттуда свежепокрашенной каской красноармейца из винтовки. Видно было, что попал, тело еле-еле шевельнулось, но по-мертвому, как мешок с тряпками. Середа презрительно хмыкнул. После тех, кто сидел в тягаче, настроение у артиллериста явно ухудшилось, хотя вроде – куда уж хуже? А тут презрительно посмотрел на радовавшегося своему попаданию в труп конвоира.
Потом колонна долга тянулась мимо здоровенных автобусов, мощных и явно комфортных. Строй немцев дружно мочился в кювет, не обращая внимания ни на проходивших пленных, ни друг на друга. Совершенно спокойно. При этом у многих были мундиры явно другого сукна, высокие сапоги, надраенные с остервенением до зеркального блеска и фуражки с теми самыми, высоко задранными тульями. Лёха решил, что это явно штабники – больно уж автобусы внушали уважение. На здоровенных, блестящих свежим никелем решетках радиаторов этих чудовищ было крупно написано «VOMAG»[24], но такой марки Лёха не видал ни разу. Даже не слыхал.
В общем, наблюдать-то он наблюдал, но уставать от этого не прекратил – ноги уже стали как чугуниевые, а конца переходу было не видать. Жаль, сразу не остались с этими – Логиновым да Спесивцевым: и Петров был бы жив, и сами бы в плен не попали, а засада прошла бы еще горячее – в этом Лёха был уверен. Конечно, тут не совсем Контра-страйк, но, глядишь, и он бы в суматохе пригодился. Впрочем, вид у соседа был мрачный и встревоженный, потому Лёха решил не делиться с Семеновым своими умозаключениями.
Ну, на фиг, только нервы трепать. И так тошно. Да еще сзади колонны несколько раз раздавались выстрелы, и это тоже сильно действовало на нервы. Лёха знал, что кто-то, не вынеся дороги, валился без сил – и тут же земной путь очередного слабака заканчивался. Впрочем, вколоченное в сознание Лёхи понятие о том, что если ты неудачник – то только из-за самого себя, давало сейчас трещину. Слишком могучие силы колотились вокруг, чтобы представлять человека могущим в одиночку менять свою судьбу.
Боец Семенов
Положение было куда хуже архиерейского. То есть боец не знал, какое может быть положение у архиерея, но часто слышанная в детстве поговорка была привычной. Паскудное было положение, чего уж там. Больше всего тревожило то, что германцы дело свое знали четко, конвой службу нес умело и старательно. Колонну военнопленных пасли так, что удрать пока возможности не было никакой, тем более, если бежать втроем-вчетвером. Трое конвоиров были на лошадях, и всякий раз, когда колонна шаркала мимо более-менее удобного для побега места, это место тут же перекрывалось этими всадниками, будь они неладны. Семенов лихорадочно прикидывал один вариант за другим – и все они были совершенно не годны. Немцы были бдительны и караульную свою службу сполняли без поблажек.
Общая картинка складывалась очень неприятной, в этом боец был полностью согласен с Жанаевым: не нужны они немцам живыми. Не плен это, а балаган смертный, особенно жуткий своей спокойной механичностью. Глупый потомок с горечью заявил, что, дескать, гонят их как скотину, но это только потому ляпнул, что никогда сам скотину не гонял и не представлял, какое это тонкое дело – гнать скотину так, чтобы она не покалечилась, не переутомилась, не голодала и не страдала от жажды, чтобы после перегона не заболела и не сдохла. Так гнать, как их гонят, можно только для того, чтобы постепенно ослабить, заморить и чтоб потом они перемерли. Чтобы за три дня пленных не напоить и не накормить – такого в пунктуальном немецком порядке быть не могло. Предусмотрительные люди так не сделают. Значит, что? Значит, у них приказ – пленных не кормить, потому как немцы все по приказу делают. Ну, вообще-то разумно: еще день-два и, как сказал Жанаев, бежать уже сил не будет.
В это как-то не верилось: ну, не могут же так нормальные люди поступать с другими людьми. И умирать, тем более так по-дурацки, жутко не хотелось. Хотя, с одной стороны, на политзанятиях много раз говорили, что капитализм – бесчеловечен. С другой стороны, совсем недавно лектор из штадива долго разглагольствовал про то, что немецкие рабочие и крестьяне оченно страдают под страшным гнетом своих капиталистов и только и ждут, чтобы обратить штыки на своих угнетателей. Что-то не видно такого было: те же фрицы, что чинили автомобиль и чистили пулемет в деревне, были совсем не барчукового вида – видно было, что работяги, привычны к железу. Да и конвоир, который как раз шел неподалеку явно был не буржуй – крепко сбитый, прочно стоящий на ногах, и ручонки у него, как разглядел Семенов, были с такими же мозолями, что были на лапах у самого Семенова или у Жанаева, да и у покойного Петрова такие же клешни были. Странно все это – тот же курчавый брюнетистый лектор из политотдела штадива очень профилем был похож на жидов с немецких листовок, а толковал о братстве с немецкими трудящимися. Но на немецких листовках – на всех – писалось черным по-русскому, что, дескать, весь этот поход только для того, чтобы таких лекторов замогилить, очистить от них Россию, и тогда всем наступит счастье даром. В общем, все это непонятно, понятно одно – кормить или не будут вовсе, или очень мало, с водой ровно так же, а вот гнать маршем будут всерьез, до изнурения. Значит, еще день-два, и будешь тащиться с потухшими глазами, пока не загнешься.
Разбитый танк, названный в честь антилопы какой-то, видно коровы африканской, как подумал постеснявшийся расспрашивать Семенов, тоже никакой радости не доставил. Так, мелкое злорадство разве, что еще добавилось германского хлама на дороге. Заботясь о моральном состоянии своих, Семенов, естественно, не стал распространяться о том, что, может, и валяются оба танкиста в леске. Жанаев бы, пожалуй, понял все нормально, а вот в том, что потомок не скиснет, уверенности никакой не было. Потому и не стал толковать боец про то, что к «Дегтяреву» полагался ЗИП со сменным стволом, и поменять ствол, в принципе, можно, и если бы этим стали заниматься Логинов со Спесивцевым, то вполне могли и не успеть удрать.
Правда, самому Семенову как-то ни разу ствол менять не пришлось, но в ЗиПе ствол был. И в наставлении по стрелковому делу на ДП, каковой Семенов учил-читал, про смену ствола было. Но это все в теории, как говаривал взводный. Не меняли его практически в боевой обстановке, надобности не было. Меняют ствол при повреждении, или по износу, или по перегреву. А до этого у пулеметного расчета Семенова дело не дошло. Его пулемет искалечило близким взрывом, а второй номер с ЗиПом остался в соседней ячейке навсегда. Так-то, по уму если, запасной ствол – вещь в хозяйстве не лишняя. При грамотном подходе он позволяет починить пулемет после попадания в ствол, например, что и в танке может случиться – от любого рикошета по торчащему из брони стволу. В случае применения его в доте, там он прям как по заказу – вещь архинужная – вспомнил слова взводного боец.
Но дот – это дело неизвестное, а вот в танке, даже таком несерьезном, как этот плавающий, в укладке есть запасной ствол. В зажимах на стенке боевого отделения. Там и пружины, и всякая мелочь, упоры боевые – прицел и мушка, и, кстати, сошки для пехоты тоже должны быть. Менять его хлопотно, но, тем не менее, опытный пулеметчик может поменять стволы, хотя и не быстро. В отличие от ДП, там не фиксатор, а винт. Возни значит, больше. И нервы нужны как канаты пеньковые. Ствол ДТ чуть толще и тяжелее, и к перегреву устойчивее. Потому что менять все же сложно. Пулемет снимать надо и внутри менять. Сидя в танке, который на такой момент безоружен. Так что если танкистам жизнь стала не дорога, то могли заменить ствол на холодный. И удлиннить возможное время интенсивной стрельбы еще на один ствол. Остальное в пулемете не так сильно перегревается.
Конвоир внимательно осмотрел колонну и переместился к жидким кустикам на обочине. Тут совсем надо было быть дураком, чтобы убегать – за кустиками ровное поле, но какой-то белобрысый мальчишка решился и рванул, как на дивизионных состязаниях. Семенов только вздохнул огорченно. Мальчишка бежал, даже не виляя, потому конвоир попал ему в спину вторым выстрелом. Пленный выгнулся, как в кривом зеркале, потом словно стал поворачиваться лицом к колонне и свалился пыльным комочком. Один из верховых, не торопясь, подъехал к телу и попрыскал парой коротких очередей. Конвоир презрительно сплюнул, закинул винтовку на плечо, постоял у кустов, но больше никто не попытался так глупо бежать.
Семенов вернулся к своим думкам. Отогнал вертевшееся в голове и неприятное понимание того, что фронт и так черт те куда ушел, а сейчас они еще и сами от фронта все дальше уходят – не надо было об этом пока думать, расстраиваться. Лучше о том, что не такое грустное.
Как бы он поступил сам? Выскочил бы из танка с перегретым пулеметом? Ствол бы заменил, перед тем как из танка бежать, чтобы отходить не безоружным? Или все же спрятал ЗиП в лесу? И как поступили танкисты? Наверное, прихватили запасной. Потому как все же не совсем безоружные, на пару-тройку очередей хватит даже перегретого ствола. А потом сменить. Хотя скорее лупили, пока плеваться не стал, и с запасным побежали – в упор и плевалка сойдет, а потом можно испоганенный ствол просто выкинуть. Тут вопрос: насколько была внезапна встреча и насколько подготовлен был драп-комплект. Вроде место для засады выбрано с умом, цель тоже вполне достойная – значит, не с бухты-барахты действовали. В данном случае разумнее запасной ствол припрятать на опушке, вместе с другими «резервами». Менять непосредственно в танке – железные нервы нужно иметь. Не могли они всех обозников сразу перестрелять, а так германцы борзые и нахрапистые, как уже убедился Семенов. Очухались бы и полезли по обочинам с гранатами. Попробуй, отбейся со слепого танка, да еще и угол стрельбы для пулемета ограниченный. Нет, все-таки скорее – отошли.
С пулемета перегретого даже на сотню метров дать просраться – вполне можно. И похер, что не попадешь – того и не надо. Главное, никто не пожелает выяснять, попадешь или нет. Огнем прижал – и отходи. А в упор на пистолетной дистанции – и попасть, и убить можно точно так же, как и из неперегретого. Оно конечно, в мирное время такое запретили бы командиры. Но сейчас уже не так все. Если из перегретого много плевались – ствол на выброс, конечно. И износ у перегретого просто дикий, и повести может легко, но тут как раз запасной выручит, главное – ноги унести живыми. А убить вполне убьет. И на подавление можно работать вполне. Когда по тебе сыплют – поди пойми, перегрет или нет. Хотя, вроде, говорил инструктор, что чуфыкать пулемет начинает – звук выстрела меняется. Но для этого не обозником надо быть, чтоб расслышать такие тонкости.
Семенов перевел дух. Он наврал доверчивому Лёхе, что идти проще, если по сторонам смотришь и думаешь. На длинном марше идти проще тупо, ни о чем не думая вообще. Не думать ни о чем не так просто, для этого надо повторять какую-нибудь чушь: стишок, пару строк песни, просто фразу тупую. Но естественно, что внимание в таком случае – на ноль. И когда в РККА были утомительные марши, сам Семенов шел и мысленно повторял кусочек детской считалки:
- Аты-баты, шли солдаты,
- Аты-баты, на базар.
- Аты-баты, что купили?
- Аты-баты, самовар.
- Аты-баты, сколько стоит?
- Аты-баты, три рубля.
- Аты-баты, он какой?
- Ата-баты, золотой.
Но там ясно было, что командиры уже позаботились о еде, питье и ночлеге, и ты, главное, дойди только. А сейчас все было ровно наоборот, и каждый шаг уносил лишние силы, которые надо было беречь для побега – и не такого дурацкого, самоубийственного, а правильного, умного. Если надо, чтобы спутники были готовы на рывок в сторону и потом осмысленные действия, то лучше, чтобы они не шли как овцы. И так идти было вдвойне труднее. Сейчас уже Семенов жалел, что отдал воду из бутылки неизвестному смертнику – самим бы водичка пригодилась. Никаких сомнений в том, что красноармеец, тащивший три дня на закорках своего сослуживца, долго не протянет, Семенов не имел.
Так что зря воду отдал. Чтобы отвлечься, боец стал вспоминать, что помнил про танковый пулемет. Там еще прицел диоптрийный, новомодный, пару раз на стрельбище Семенов в такой смотрел. Дурацкий прицел, если прямо сказать. От излишних умствований. Диоптр не приближает. Совсем. Там и отличие-то небольшое от обыкновенного прицела. Вместо рамки с прорезью там рамка с дырдочкой в центре. Причем диаметр дырочки меньше диаметра иголки. А если на мушке вместо пенька еще и кольцо, то система прицеливания намного проще, чем у стандартной, будет. Заглянул в дырдочку, увидел цель, нажал и попал. То есть практически система прицеливания как в оптике, но не приближает. Диоптр резко уменьшает поток света. Возможность целиться теряется в сумерках гораздо раньше, чем с планкой. Очистка от грязи требует спички, а прицельную планку и рукавом гимнастерки, если что, обтереть не сложно.
Мимо колонны на фронт покатили тяжело навьюченные немецкие велосипедисты – много, не меньше роты. Боец вздохнул: ему нравилась эта механика, и в деревне на такой почтальон ездил, а вот Семенов даже и боялся к ней подходить. На лошади ездить умел, а вот на таком – даже и не пробовал. Подумал было о том, что лисапеду сена и овса не надо. И коноводов. Потому немцам на них удобно, и ноги, наверное, не так устают, как в пехоте. И тут его сзади тихим шипом позвал Жанаев, была у бурята такая привычка – тихо шипеть, если надо было позвать только Семенова. Боец глянул через плечо и поймал намекающий взгляд вбок.
Там, навстречу их колонне, двигалась другая пыльная колонна пленных красноармейцев и командиров РККА. Такая же по виду, по размеру – ее как раз обгоняли велосипедисты, и последние из их роты, громко ругаясь, протискивались между нестройными толпами, сдавленными узостью проселка.
Жанаев мрачно ухмыльнулся. Он тоже помнил глупые слова про скотину этого паренька, словно свалившегося с неба. Такое только горожанин сказать может. А у бурят даже приветствие звучало вопросом: какое здоровье у твоего скота? Потому как если у человека скот здоров, это значит, у него самого все хорошо. А если со скотом беда – то и у человека все плохо.
Кто о чем подумал, а Семенов почему-то утвердился в своем решении: плохо все будет. Пленных проще собрать в большую кучу – охранять так легче, а встречная колонна показала: нет, гоняют пленных в разные стороны. Вопрос – зачем? А вот именно затем, чтоб утомились, чтобы обманывали сами себя несбыточными надеждами, вот-де скоро все устаканится и будет хорошо: войне конец, а я живой. Ага, держи карман шире.
Впереди возникла какая-то сумятица, колонна встала. Вроде, похоже было, что дорога в речку уперлась. Снова тронулись. Но по мосту не пошли, свернули в сторону и встали у самой воды. Пленные сглотнули слюну – вода была совсем рядом, а пить хотелось очень сильно.
– Бродом пойдем. Напьемся, наконец, – сказал хриплый голос сзади.
Никто не отозвался, но кто-то впереди стал поспешно раздеваться, белея длинным телом сквозь загораживающих его. Конвоиры, вытягивая шеи, таращились на мост – там было что-то необычное. Часть конвоя быстро двинулась по мосту на тот берег, только верховые маячили рядом с колонной. Толком из-за спин других красноармейцев не было видно, что там, на мосту этом, возятся.
Наконец верховой сзади громко каркнул:
– Marschieren – Marsch! Schnell, sonst knallts! [25]
Столпившаяся на берегу колонна двинула в воду, мутную и почему-то воняющую бензином – по ней даже радужная пленка переливалась. Люди из передних рядов сразу же стали пить эту воду, черпая ее ладошками и жадно хлебая, и застопорили движение. Задние ряды громко запротестовали, немцы добавили в ор свои голоса, грохнуло несколько выстрелов, кто-то удивленно взвизгнул, и колонна уже куда быстрее двинулась бродом, увязая ногами в илистом дне и стараясь все же ухватить воды по дороге.
Вода была холоднющая, аж кусалась. Правда, замерзнуть не успели – речушка была мелкой и не очень широкой. Несмотря на это, рядом с бродом, по которому тащились пленные, стояли в воде завязшие по башни наши танки. У них брод проскочить не получилось. Хватая сложенными ковшиком руками воду, Семенов успел осмотреться. Мосту, и вправду, досталось – посредине, провалившись колесами сквозь настил, разлеглось громадное артиллерийское орудие, по краске зеленой судя – наше. Сбоку, поломав мост еще больше, торчал в хаосе ломаных досок и бревен вставший на попа серый немецкий танк. Его вроде пытались вытянуть с того берега парой тягачей, но не очень успешно. Боец прикинул, что наши, отступая, не рассчитали тяжесть пушки и не смогли ее перетянуть, она мост и перекрыла, отрезав отход танкам. Немец, видать, решил рискнуть и лихо проскочить на шарап, но и у него тоже не вышло. И действительно – на том берегу скопилось много разной техники как нашей, явно брошенной, так и германской.
Идти стало тяжелее, вода булькала в желудке, мокрая одежда липла к телу. Семенов беспокойно поглядывал на обувку потомка, но, к счастью, чуни примотали на совесть – и в иле не завязли, и потом не свалились, только чавкали как-то нагло и вызывающе при каждом шаге. Конвой вроде спекся, как-то стал менее бдительным. Может, и показалось, но боец внимательнее стал оглядывать местность. Если он правильно понял, скоро можно бы и попробовать, благо вон конвоиры сошлись вдвоем, закурили, так и идя парой, чего раньше не делали. Как раз и кусты опять пошли по краю дороги, сейчас станут погуще – и можно будет рвануть.
Но планы рухнули моментально, когда, свернув с дороги, колонна уперлась в здоровенное поле, где сидели и стояли красноармейцы, очень много красноармейцев – наверное, несколько тысяч наших военнопленных. Вот, значит, как. Все же есть сборный пункт.
Вид этого пункта сразу не понравился Семенову. Потому что только подкрепил нехорошие подозрения. Пришедших остановили несколько поодаль от основной массы народа. Подошли четверо – в том числе и пара офицеров, судя по голенищам высоких сапог, маленьким пистолетным кобурам и прочим признакам власти. Внимательно и недобро глядя, встали перед пленными. Один из четверых, в очочках, распорядился на довольно чистом русском языке, чтобы вышли командиры, комиссары, коммунисты и евреи. К удивлению Семенова, вышли пять человек. Их отвели в сторону, а переводчик в очочках потребовал, чтоб те, кто знает не выявленных еще врагов Рейха, указали на них. За это каждый добровольный помощник получит буханку хлеба.
Семенов не удивился тому, что тот самый коренастый в шинели – как его, Широпаев вроде – вместе со своими приятелями тут же стал старательно осматривать пленных. Но кроме этих, «благополучных», нашлось и еще трое таких помощничков. Вытянули из колонны еще четверых. Один из них отбивался, кричал, что он армянин. То же он повторял, когда его волокли к стоящим в стороне вышедшим самостоятельно людям. Впрочем, как ни странно, после короткого разговора с тем, в очочках, армянин бегом кинулся обратно в колонну, но упал, запутавшись в спущенных портках. С какой стати германец смотрел на мужской срам этого армяна, Семенов не понял – унизить, что ли, хотели?
Смотреть на лицо вернувшегося было как-то жутковато: такой испуганной и одновременно счастливой физиономии, словно человек спасся от смерти только что, не доводилось даже во время боя видеть. Армян забился вглубь колонны, германец в очочках еще потребовал, чтобы вышли из колонны женщины, но таких в колонне не было ни одной. После этого пленных погнали в общую кучу, а на месте остались те, кто помогал германцам и эти, которые командиры, комиссары, коммунисты и евреи. Глянув еще раз через плечо, Семенов увидел, что там забелели нательные рубахи – видно, оставшиеся снимали обмундирование.
Уселись с краю – дальше народ вповалку лежал, вплотную друг к другу, не протиснешься. Там, откуда пришли, грохнул нестройный залп из десятка винтовок. Потомок подпрыгнул было на месте, но спрашивать ничего не стал.
А чуток попозже пришли, прижимая бережно к себе квадратные буханочки хлеба, добровольные помощники. Широпаев встретился взглядом с Семеновым и весело сказал:
– Видал, колхозный, если к немцам по-людски – то и они по-людски! Европа! Сдали жидов и коммуняк – получили хлеб. А ты голодный сиди, соси пальцы!
– Проторговались вы, продешевили – жиды-то кончились, что завтра жрать будете? – едко ответил артиллерист Середа.
– А я тебя сдам. Как комиссара, – заржал Широпаев, а его дружки заулыбались.
– Попробуй, только потом не удивляйся, если тебе вместо хлеба иное прилетит. Die Arschbacken zusammenkneifen [26]тоже с умом надо, а ты дурак еловый. Mach, dass du wegkommst, du verdammte Scheisskerl![27]
Коренастый как-то съежился, сильно даже уменьшившись в размерах, словно сдулся, и, опасливо поглядывая, бочком-бочком подался в сторону.
Читать бесплатно другие книги:
