Шесть камешков на счастье Милн Кевин
Элис снова отвечает «Хорошо!», а я лишь киваю. Из маминых уст эта фраза звучит совершенно не так, а теперь, когда мы узнали столько всего об отце, и вовсе теряет свой смысл. Вот скажите, кто я теперь? Сын Нэйтана Стина? Яблоко от яблони? Сын человека, для которого врать и изменять собственной жене – раз плюнуть? То есть теперь это нормально?
Через пять минут мы перед зданием школы.
– Береги себя, – говорю я, и Элис выскакивает из машины.
Спустя несколько минут я подъезжаю к корпусу старших классов. Некоторые учителя только что пришли. Вот мистер Дэвис, учитель математики. Он замечает меня издалека и машет рукой. Я вхожу в школу и вижу миссис Говард, мою прошлогоднюю преподавательницу английского, – она всего в нескольких шагах от меня.
– Привет, Тай, – говорит она. – Ты сегодня рано.
– Да, – отвечаю я.
Она ускоряет шаг, чтобы догнать меня. И вот мы уже вместе идем по холлу.
– Мне так жаль, что с твоим отцом случилось такое несчастье, – произносит миссис Говард.
– Да, – снова говорю я, – и мне.
– Как ты справляешься? – спрашивает она.
Бог мой, этот извечный вопрос.
– Кажется, неплохо. Стараюсь жить сегодняшним днем. И жду, когда все вернется в прежнее русло.
Мы рядом с учительской, и миссис Говард меня останавливает.
– Тай, я знаю, тебе сейчас очень сложно. Знай: если захочешь выговориться, моя дверь всегда открыта.
Я ценю этот жест, но прямо сейчас мне хотелось бы поговорить совсем с другим преподавателем.
– Спасибо. Непременно воспользуюсь вашим предложением, – отвечаю я, только чтобы ее не обидеть.
Я прохожу по холлу, срезаю путь через столовую, спускаюсь вниз по бетонным ступенькам и оказываюсь в коридоре, ведущем в спортивный зал. Напротив меня вход в мужскую раздевалку, где я предполагаю застать троих преподавателей физкультуры, которые попивают кофе и фрагментарно разбирают результаты прошлых игр Национальной лиги.
И точно: вот они – Брайсон, Смит и гигант Роулинз, энергично обсуждают любимые моменты. Роулинз откидывается на спинку старого деревянного стула, словно это мягкое кресло. Когда он видит меня, улыбка пропадает с его лица. Он тут же спускает ноги со стола, и его бутсы с грохотом ударяются об пол.
Двое других тоже прекращают разговор и оборачиваются в мою сторону.
– Привет, – холодно приветствует меня Роулинз, – добро пожаловать домой.
– Привет, тренер, – говорю я.
– Рад тебя видеть.
– Спасибо. Есть минутка?
– Для тебя, – отвечает тренер, вставая с места, – хоть две.
У тренера Роулинза есть отдельный кабинет сразу за углом, получивший меткое прозвище «поле брани», – им пользуется он и его подчиненные.
Дверь за нами закрывается, и тренер спрашивает:
– Что случилось? – Он садится на деревянный стул. – Ты подумал и решил вернуться в футбол? На этой неделе важный матч. Твоя помощь очень бы нам пригодилась.
Я изображаю улыбку:
– Я знал, что вы будете звать меня обратно. Но нет, я не передумал. Я правда считаю, что в моей футбольной карьере пора поставить точку.
С виду Роулинз не очень-то доволен тем, что я не передумал, но слова старается говорить правильные:
– Что бы ты ни решил, пусть будет так.
Вокруг стола в кабинете стоят несколько стульев – по вечерам здесь собираются помощники Роулинза и выстраивают стратегию для следующих матчей. Я придвигаю к себе ближайший стул и сажусь.
– В пятницу, после похорон, вы кое-что рассказали о папе и его уходе из команды в выпускном классе.
– Да, прости. Не надо было трепаться.
– Нет. Все в порядке. На самом деле хорошо, что вы проговорились. Только вы не закончили. Там было что-то про «он не умел вовремя…». Вовремя что?
Никогда еще не видел Роулинза с таким каменным лицом. Добрых пять секунд на лице тренера не шевелится ни единый мускул. Потом он задумчиво чешет щеку:
– Знаешь, а я уж и не помню… Просто ляпнул первое, что в голову пришло…
– Зачем вы врете? – Кровь бросилась мне в голову.
– Прошу прощения?..
Роулинз всегда требует от спортсменов строжайшей субординации, особенно от капитанов команд. В футболе это вполне естественно: первокурсники слушают старшеклассников, младшие ориентируются на старшаков, старшаки – на капитанов команд, а капитаны команд ловят каждое слово тренера. Поэтому мой тон застает его врасплох. Но я больше не в команде, так что продолжаю его прессовать:
– Вы врете. Я знаю, что врете, так что не стоит отрицать.
Надо сказать, у тренера очень чувствительная кожа и он часто краснеет. Каждый раз, когда Роулинз заканчивает пробежку или, к примеру, песочит игроков, он весь красный как рак. Но настолько пунцовым я не видел его еще ни разу. Сейчас его лицо такого же глубокого бордового цвета, как вымпел нашей команды Crimson Tide[4] над его столом.
– Ты называешь меня вруном? – говорит он, судорожно втягивая воздух. – Глядя мне в лицо?
– Слушайте, – говорю более мягко, – я знаю, вы не врун. Я не это имел в виду. Мне просто… Мне нужны ответы, вот и все. Знаю, вы что-то скрываете, и уверен, причины у вас есть, но сейчас мне нужно, чтобы вы мне все честно рассказали.
– Что происходит, Тай? Я тебя прямо не узнаю.
– На следующий вечер после похорон выяснилось нечто очень странное. Мама нашла… вернее, наткнулась кое на что. И лучше бы мы этого не знали.
– Ты думаешь, это как-то связано с тем, что твой отец решил уйти из команды?
– Практически уверен, – невозмутимо отвечаю я.
– Но не на сто процентов?
– Я уверен. Просто не хватает кое-какой информации, и я надеялся, что вы мне поможете восполнить пробелы.
– Например?
– Например, почему отец нам никогда не рассказывал…
Роулинз колеблется и нехотя интересуется:
– А конкретнее? О чем, ты думаешь, он тебе не рассказывал?
Я наклоняюсь вперед и кладу локти на стол:
– Хорошо. Допустим, о том, кто такая Мэделин Цукерман.
Я ожидал бурной реакции, но тренер демонстрирует почти спортивную реакцию:
– Никогда не слышал. Кто она?
– Мэделин Цукерман, – повторяю я. – Ну, знаете, мать моей единокровной сестры.
На лице Роулинза снова не дрогнул ни один мускул. Он молчит. Даже кажется, что не дышит. А потом – верный признак того, что битва проиграна, – медленно выдыхает:
– Ну хотя бы об этом ты узнал не от меня.
– То есть вы все-таки ее знаете! – с триумфом восклицаю я.
– Да, мы были знакомы. И даже довольно близко. Вот только ее тогда звали Мэдди. Мэдди Мак Фэдден. Или, точнее, Мак Фэтти[5], так ее называли вообще все. Очень странная девушка, мягко говоря. Никогда бы не подумал, что твоему отцу такая могла понравиться. – Роулинз делает секундную паузу. – Мне жаль, что раньше приходилось все это скрывать от тебя, Тай. Но я не знал, что тебе известно, да и к тому же не хотел ворошить прошлое.
– Ага, только вот мама чувствует себя обманутой. Вы случайно не знаете, почему папа так сильно хотел скрыть это от нее?
– Понятия не имею. Знаешь, Тай, к тебе я всегда относился очень хорошо. Ты ведь знаешь, так? Но вот с твоим отцом у нас… ну, скажем, наша дружба закончилась не лучшим образом, так что меня уж точно не стоит спрашивать о его жизни и особенно о том, что касается Мэдди.
– Тогда не могли бы вы хотя бы ответить на мой вопрос? Папа не умел вовремя… что? – Я настойчив.
По выражению лица Роулинза мне ясно, что он по-прежнему не горит желанием закончить фразу. Но решает все-таки уступить:
– Хотя у нас с твоим отцом были не лучшие отношения, я прекрасно знаю, что он сделал много добрых дел и помог очень многим. Еще в школе он всегда поддерживал аутсайдеров. Но когда дело дошло до Мэдди, он, похоже, зашел слишком далеко. То, каким образом он решил ей помочь, было… Он перестарался. Так вот, отвечая на твой вопрос, Тай: по-моему, твой отец не умел вовремя остановиться, что его и сгубило. – Тренер еще секунду молчит, нервно чешет колено. – Твой отец частенько повторял: «Делай добро – и получишь добро в ответ». Своего рода цепная реакция, ну, знаешь, «ты мне – я тебе». Он когда-нибудь тебе это говорил?
– О да, – киваю я.
– Так вот, в этом случае реакция была, только не лучшая. Не для нее, во всяком случае, и уж точно не для него. Сначала он пытается утешить какую-то чокнутую в коридоре, а потом вдруг выясняется, что Мэдди ждет ребенка. А затем они с Нэйтаном женятся. Все в школе решили, что они чокнулись.
– Так папу за это вышвырнули из команды?
– Нет, я так не думаю, хотя, уверен, многие были недовольны тем, что в команде играет старшеклассник, который обрюхатил свою малолетнюю подружку. Знаешь, порочит репутацию школы и все такое. Но Нэйтан считал, что должен помогать Мэдди, так что бросил футбол и начал подрабатывать после уроков. Они сняли квартиру, и мы почти не виделись, разве что встречались в коридоре. Конечно, он пытался делать вид, что не жалеет о своем решении уйти из команды, но я-то знал: оно далось ему очень нелегко.
Звенит звонок. Роулинз ждет, пока трель закончится.
– Ну что, ситуация прояснилась?
Я киваю.
– Так странно знать, что папа женился в таком возрасте. А что сказали люди?
Роулинз вскидывает брови.
– Разное. Пару месяцев во всей округе только и было разговоров, что об этой истории. Еще бы: сын пастора, воплощение американской мечты и образец для подражания, и вдруг обрюхатил девушку – и это в выпускном-то классе! Уверен, твои дедушка с бабушкой так и не смогли оправиться от этого потрясения. Вскоре им пришлось уехать из города. – Он замолкает и как-то странно на меня смотрит. – Ты как, в порядке?
– Да. Просто перевариваю. Но… По-прежнему не понимаю: если в тот момент папа ни от кого ничего не скрывал, почему он маме-то ничего не сказал?
Внезапно гигант Роулинз встает на ноги, обходит стол и кладет руку мне на плечо:
– Если бы я знал, то сказал бы, Тай. Но есть только один человек, который может это знать.
Я утыкаюсь взглядом в столешницу и шепотом говорю:
– И этот человек мертв.
Тренер морщит лоб:
– Да нет же, я про Мэдди Мак Фэтти.
Келли Хансакер
26 октября
Ну, моя история, допустим, связана не с Нэйтаном, а с его сыном. Тай дружит с моим сыном, и как-то в прошлом году после позднего футбольного матча он остался у нас ночевать. А наутро они с моим сыном убрались в доме, и я смогла поспать подольше! Приятный сюрприз! Читая все эти записи, я надеюсь, что самоотверженность Нэйтана передалась и его сыну, а теперь и моему сыну тоже! Очень грустно, что Нэйтан погиб, но спасибо всем, что делитесь воспоминаниями о нем.
Глава 18
Мэделин
Нужно на законодательном уровне запретить занятия утром в понедельник.
Это последнее, что приходит мне в голову, прежде чем я встаю и приветствую всех тех четырнадцать несчастных, которые смогли этим утром поднять себя к первой паре, то есть к семи утра. Но тех пятерых, кому это не удалось, я не виню нисколько – был бы у меня выбор, сама бы из кровати не выползла.
– Доброе утро. Как настроение?
В основном все недовольно хмыкают мне в ответ и зевают, но слышу я и пару веселых голосов.
Вообще, я жаворонок. Но не сегодня. Не в первый рабочий день после смерти Нэйтана. Я прошмыгнула в конец траурной процессии, посмотрела, как гроб с его телом опускают в землю, а потом все выходные проревела в подушку.
– Я полагаю, за выходные у вас было время изучить все материалы, которые я задала.
Большинство сидящих кивают.
– Прекрасно. Тогда я хотела бы, чтобы кто-нибудь ответил на следующий вопрос. У скольких пациентов в мире за прошедший год была обнаружена плоскоклеточная карцинома шеи или головы?
Несколько студентов поднимают руки, а я отхлебываю из кружки чай. И выбираю студентку с задних рядов, которая отчаянно с кем-то переписывается по мобильному, – чтобы держать аудиторию в тонусе:
– Мисс Питерсон?
– Ой. Извините. Что вы спросили? – испуганно вскрикивает студентка и быстро прячет телефон в сумку.
Я не в настроении улыбаться, но мои губы расплываются в улыбке. Эта Питерсон очень способная, но прилежания ей явно не хватает.
– Плоскоклеточная карцинома шеи или головы. Сколько случаев заболевания зафиксировано за прошедший год? – повторяю я вопрос.
– В США или в мире? – переспрашивает студентка.
– Давайте всю статистику.
– Ммм… Хорошо. Около сорока тысяч здесь и пятьсот тысяч по всему миру, – тараторит Питерсон. Так, значит, статьи, которые я давала на дом, она прочитала.
– Очень хорошо. То есть полмиллиона. Это довольно много. А какова смертность? Мистер Джарвис? – задаю я новый вопрос.
– Пятнадцать тысяч? – робко предполагает студент.
– Тепло. Двенадцать. То есть целых двенадцать тысяч смертей. Но некоторые методы лечения могут быть более-менее результативными. И… мистер Тэлбот, будьте добры, скажите нам, что это за методы?
Винсент Тэлбот сидит во втором ряду. Я знаю, что ответить он может. Тэлбот – один из тех, кто всегда все знает, этим он чем-то напоминает мне Нэйтана. Я смотрю на него, вижу, что он открывает рот, но не слышу, что он говорит. Боже, и зачем я только спросила про смертность… С некоторых пор все, что связано со словом «смерть», вызывает у меня болезненные воспоминания о Нэйтане.
– Спасибо, – говорю я, увидев, что Тэлбот замолчал.
И вдруг теряю нить. Что спросить дальше? Сравнить смертность от плоскоклеточной карциномы шеи или головы со смертностью в результате дорожно-транспортных происшествий? Нет… автомобили и целевая молекулярная терапия – вещи совершенно несовместимые. Хотя автомобили опасны. А иногда и смертоносны. Даже более смертоносны, чем рак.
С задних рядов кто-то медленно поднимает руку. Но не дожидается, пока я спрошу. Питерсон сама спрашивает:
– Ммм… Профессор Цукерман? Вы что, плачете?
А я что, плачу? То есть это слезы стекают по моему лицу?
Нет, однозначно – нужно на законодательном уровне запретить занятия утром в понедельник.
– Простите, – еле-еле выговариваю я в полном замешательстве. – Думаю, будет лучше, если я вас отпущу. Прошу прощения. Но если вы к среде прочитаете следующую главу, думаю, мы быстро наверстаем упущенное.
Я хватаю со стола свои вещи и выхожу из аудитории.
Мой офис находится в соседнем здании. Дорога туда занимает у меня минуты три. Войдя в офис, тщательно закрываю за собой дверь.
– Надо было взять еще один выходной, – говорю я вслух, усаживаясь в кресло и откинувшись в нем.
Да, наверное, глупо так себя вести: я ведь раньше никогда не теряла близких. И почему тогда потерять Нэйтана оказалось так больно? Потому что Нэйтан – единственный, на кого, я знала, я могла рассчитывать всегда. Раньше его любовь спасала меня в самые трудные моменты, а теперь этой любви… больше нет.
Даже не хочу думать о его бедной жене и детях – должно быть, им сейчас совсем плохо. Я только хотела бы, чтобы Хэлли все же обо мне знала. Если бы Нэйтан успел рассказать ей, было бы намного легче.
Стучат. Не дожидаясь моего ответа, в дверной проем просовывает голову Эми, моя новая ассистентка:
– Эй, профессор, вы как? Слышала, вы отменили занятия.
Быстро же распространяются слухи.
– Да. Со мной все в порядке. Спасибо, – пытаюсь я улыбнуться.
– Вы уверены? – недоверчиво уточняет Эми.
Не очень-то я сейчас хоть в чем-то уверена. Такое чувство, что меня несет в крошечной лодке в открытый океан. А раньше лодкой всегда управлял Нэйтан.
– Да, – отвечаю я. – Просто… На прошлой неделе умер мой очень близкий друг, и я пока не могу собраться. Но все будет хорошо.
– Примите мои соболезнования. Из-за этого вас не было всю неделю?
– Да.
– В общем, если я могу что-нибудь сделать, только скажите, – с сочувствием говорит Эми.
– Если будут звонить, не могли бы вы меня пока ни с кем не соединять? – прошу я. – Мне нужно какое-то время побыть одной. Подумать.
Эми улыбается:
– Я прекрасно вас понимаю. Если кто-то позвонит, просто запишу. Простите, что помешала.
Она исчезает, и дверь за ней закрывается.
Забавно, печально и жалко, что мне вдруг нужно больше времени, чтобы подумать о Нэйтане. Ведь я же думаю о нем не переставая с прошлой недели, с того момента, как его секретарь сообщила мне эту не укладывающуюся в голове новость. Я думала о нем, видела его во сне, даже прочитала комментарии и написала свой в его паблике на Facebook. Я снова и снова прокручивала в памяти отдельные моменты наших отношений, как будто репетирую спектакль. Вспоминая все наши волшебные мгновения (и наши общие секреты), я в каком-то смысле могу оживить Нэйтана – и пусть лишь в своем сердце, но все же.
Я знаю, большинство людей, в том числе жена и дети, помнят Нэйтана как того невероятного человека, который всегда помогал другим. Таким он и был – человеком, прекрасным во всех смыслах этого слова. Вернее, таким он стал. У меня же была привилегия – если, конечно, можно назвать это так – узнать Нэйтана значительно раньше. Тогда, когда он был еще всего лишь непослушным ребенком.
До того, как он изменился.
И изменил меня…
Часть II
Правдивая история Мэдди Мак Фэтти
Мэделин Цукерман
27 октября
Я могла бы рассказать о сотнях и тысячах добрых дел, которые Нэйтан сделал для меня за всю мою жизнь. Перечислю только некоторые из них. Вам они могут показаться вполне обычными, а для меня эти его поступки были ОЧЕНЬ важны. В день, когда мы познакомились, он извинился. В тот же день нежно взял меня за руку. Мы сидели рядом. Он посвятил мне стихотворение. Он верил в меня. Он танцевал со мной. Он пожертвовал ради меня многим. И в конечном счете… спас мне жизнь.
Глава 19
Мэделин
Быть новенькой мне не нравилось, но поделать я не могла ничего.
Когда в самый разгар моей учебы в третьем классе мы переехали в Рокуолл, штат Техас, это был уже четвертый переезд за последние два года, так что мне очень быстро все осточертело. В началку я пошла, когда мы еще жили в городе Плано, но тут моя мама, Стейси Цукерман, угодила под сокращение, после чего мы в течение довольно короткого периода времени то и дело переезжали из города в город. Сначала это был Гран-Прери, потом Форт-Уорт – в обоих случаях маму брали на временную работу консультантом по финансовым вопросам, а потом быстро увольняли. Из Форт-Уорта мы переехали в Ричардсон, к северу от Далласа, – там нашлась вакансия бухгалтера в автосалоне. Именно тогда один мамин друг и познакомил ее с высоким и статным учителем из Рокуолла по имени Грант Мак Фэдден.
Так как я никогда не знала своего отца (он скончался от сердечной недостаточности – оказывается, у него был порок сердца, который врачи обнаружили слишком поздно), идея с отчимом мне понравилась. Хотя конкретно моего отчима я сочла чересчур идеальным – на несколько лет моложе мамы, с густыми волосами и широкой улыбкой. Я предположила и, думаю, не ошиблась, что в подростковом возрасте среди сверстников он был очень популярен – ну, знаете, явно из тех детей, которые либо игнорируют смышленых вроде меня, либо издеваются над ними. Но Грант был милым, эффектным, и у него была стабильная работа. Учитывая все обстоятельства, маме еще повезло.
И предложение выйти за него замуж она приняла с радостью.
Спустя всего полгода после знакомства они с Грантом обвенчались. Церемония состоялась в парке на берегу озера Грэйпвайн. И на той же неделе, в субботу, мы переехали к нему в квартиру.
На следующий день мы еще даже не успели до конца распаковать вещи, как Грант созвал первый совет семьи Мак Фэдден.
– Я тут подумал, – возвестил он, – что хочу начать нашу совместную жизнь правильно. Теперь мы семья, и я хотел бы, чтобы мы стали лучшей семьей в мире. Итак, барабанная дробь… – Он замолчал на мгновение и постучал пальцами по столу, изображая эту самую барабанную дробь. – Так как сегодня воскресенье, мне кажется, мы должны вместе пойти в церковь. Что скажешь, Стейси?
– Не знаю, – ответила мама скептически. – Не то чтобы я была прилежной прихожанкой. А ты?
– О да. Каждое воскресенье ходил в церковь… когда был ребенком.
– А теперь? – спросила мама.
– Ну, не то чтобы… – замялся Грант.
– Так зачем начинать?
Я слушала с большим интересом.
– Я не хочу идти, – прервала я их разговор. – Мне и так предстоит завтра первая встреча с новыми одноклассниками, а знакомиться с детьми еще и в церкви я вовсе желанием не горю.
Мама и Грант не заметили моего комментария и продолжили разговор.
– Не знаю, – сказал Грант. – Разве не так хорошие родители проводят воскресенье – ведут своих детей в церковь, помолиться и все в таком духе? У меня никогда не было детей, так что я не знаю.
– Уверена, кто-то проводит воскресенья именно так. Только не знаю, потому ли они ходят в церковь, что хорошие родители, или же они хорошие родители потому, что ходят в церковь. Зато я уверена, что хватает там и паршивых родителей, – пожала плечами мама.
– Но в церковь ведь ходят, чтобы стать лучше, верно? Разве не стоит попробовать? – не отставал Грант.
– Смотри сам, – вздохнула мама. – Если тебе очень хочется, думаю, никому это не повредит.
Я снова вклинилась:
– Если кого-то здесь еще волнует мое мнение, я не хочу.
Грант делает вид, что думает, будто я пошутила:
– Тебе понравится, детка. Иди переоденься во что-нибудь приличное.
«Детка». Только так Грант меня и называл. Он никогда не говорил мне «Мэдди», или «Мэделин», или что-нибудь милое вроде «маленькая моя» или «сладкие щечки». Просто «детка». Иногда я спрашиваю себя, помнил ли он вообще, как меня зовут.
В Рокуолле много церквей, так что в выборе нас никто не ограничивал. Всего в пяти минутах езды от нашего дома были и пресвитерианская, и методистская, и мормонская, и англиканская, и католическая, и баптистская, и лютеранская церкви, и даже еще парочка для тех, кто не был приверженцем вышеперечисленных религиозных течений. Но для Гранта вероисповедание роли не играло: поход в церковь был для него жестом сугубо социальным, так что в какую церковь пойти – неважно. В результате всего спустя час после семейного совета мы решали: большая церковь на левой стороне улицы или та, что еще больше, – на правой. Грант бросил монетку, и выпала решка. Вот так мы и оказались в огромной трехэтажной церкви для представителей всех конфессий, с витражами, вознесшимися на высоту даже большую, чем высота ее массивных дверей.
Вспоминая об этом впоследствии, я часто задавалась вопросом, как сложилась бы моя жизнь, а особенно ее детские годы, если бы выпал орел. Изменилось бы все к лучшему или наоборот?
Забавно, правда, как может изменить жизнь всего одна двадцатипятицентовая монетка?
Некто по имени пастор Стивенс, цвет костюма которого прекрасно гармонировал с его седыми волосами, был уже в середине своей проповеди, когда мы вошли в зал из часовни. Я проповедь проигнорировала, ибо учила новые слова из карманного словаря.
В заключение проповеди Стивенса молодой пастор по имени Стин благословил всех прихожан. Как только я услышала произнесенное им «аминь», сразу захлопнула словарь и вскочила с места:
– Аминь и аллилуйя. Конец. Теперь мы можем идти?
Заметив мое воодушевление, мама прыснула:
– Да, милая. Пойдем.
Однако Грант, похоже, не собирался заканчивать свой эксперимент с походом в церковь так рано:
– Не спеши. А как же воскресная церковная школа? Тут написано, что пастор Стин ведет занятия в воскресной школе. Целый час он занимается с детьми.
– Целый час? – простонала я.
– Час? – повторила мама. – А родителям все это время чем заниматься?
– Можно отведать кофе с пончиками в фойе. Иди перекуси и пообщайся с прихожанами, дорогая. А я отведу нашу детку к пастору и другим детям.
Я горячо молилась, чтобы мама эту идею не одобрила, но, как назло, в тот день она была как раз в настроении отведать пончиков. Так вот как здесь делают из человека религиозного фанатика – через желудок.
– Полагаю, я останусь, – сказала мама. – Надеюсь, у них тут вкусный баварский крем.
Грант широко улыбнулся и повернулся ко мне.
– Пойдем, детка. Познакомимся со здешней бандой.
Слово «банда» невероятно точно характеризовало учеников воскресной школы. Пастор Стин, возможно, и был духовным лидером, но тон здесь явно задавали те самые полсотни детей, что пришли на занятие в огромный зал. Когда мы с Грантом вошли, пара подростков пытались подняться по стене. Кто-то играл в салки. Один мальчик примерно моего возраста откинулся на спинку стула и через соломинку стрелял по ни о чем не подозревающим людям послюнявленными бумажными шариками.
Оказался в числе объектов и Грант.
Он встал в дверях, оглядывая происходящее, и сразу же хватанул снаряд. Липкий шарик вмазался ему в шею, чуть выше воротника. К моему удивлению, Грант, даже не моргнув глазом, просто смахнул его, сделав вид, что ничего не заметил. Конечно, так как он был учителем средних классов, то, вероятнее всего, привык к подобным обстрелам. Постояв пару мгновений, он взял меня за руку и прошел в переднюю часть зала, где пастор Стин тщетно пытался заставить детей успокоиться, чтобы начать урок.
– Пастор, – сказал Грант, – меня зовут Грант Мак Фэдден. Это… – Он заколебался. Я подумала, он собирается сказать что-то вроде «моя падчерица», или «ребенок моей жены», или, может быть, даже «мое новое семейное обязательство» – и выбирает из этого перечня. Но он начал предложение заново и с гордостью заявил: – Это моя новая дочь.
Мне понравилось, как это звучит. Очень.
– Мэдди, – добавила я, улыбаясь.
– Мы недавно сюда переехали, – продолжил Грант. – Или, во всяком случае, некоторые из нас. Хотим ощутить все прелести религиозной жизни, поэтому решили заглянуть и сюда тоже. Надеюсь, это не запрещено.
– Конечно, нет! Добро пожаловать. Мы вам очень рады, – отвечал пастор. Ему приходилось кричать, чтобы заглушить шум, который создавали дети. – Хотя у нас в церкви испытательного срока не бывает. Здесь коллектив и есть паства, – продолжил он и засмеялся над собственным замечанием. – Прошу прощения за этот беспорядок. Иногда детям требуется время, чтобы выплеснуть энергию, накопившуюся за время проповеди, – добродушно пояснил пастор, оглядел комнату и снова засмеялся: – И под «иногда» я имею в виду второй час каждой воскресной проповеди. Такое впечатление, что они не успокоятся вообще никогда.
– Вижу, – задумчиво кивнул Грант. И чуть погодя спросил: – У вас ведь нет педагогического образования?
– Боюсь, что нет, если только не считать то, что я воспитывал собственного ребенка. Я младший пастор, так что это своего рода боевое крещение. Учить детей – мое самое первое задание, и на подготовку времени мне не дали.
– Как давно вы здесь? – поинтересовался Грант.
– Достаточно долго, чтобы успеть прощупать почву, – ответил пастор. – Шестую неделю. Я ради церкви оставил основную работу; просто захотелось изменить свою жизнь. Не то чтобы здесь хорошо платили, но чего не сделаешь ради вечных благ… – И он снова засмеялся собственной шутке.