Я живу в этом теле Никитин Юрий

ГЛАВА 9

Все-таки есть своя прелесть в общении с этими, нераскрепощенными. Их осталось мало, но все-таки откуда-то берутся. Им и свет выключи, и не пытается руководить, сама подстраивается молча и стеснительно, языком не молотит, что мне мешает всегда, а сказать неловко.

И все-таки времени улетело больше, чем рассчитывал. Я внезапно увидел под собой голую женщину, увидел себя, вспотевшее и еще разгоряченное животное, увидел всю эту чужую комнату, и внезапный стыд как кувалдой ударил по голове.

Я пошатнулся, отвалился на бок. Дыхание все еще тяжело вырывалось из груди, внутри свистело, но мозг начал работать лихорадочно, взахлеб, словно все это время его держали за горло, а теперь властные пальцы разжались, и он что-то кричал, верещал, торопил, предостерегал…

Она ласково положила ладонь мне на грудь:

– Тебе было хорошо со мной?

Я едва не закричал от ужаса и омерзения, но вопрос привычный, я уже слышал его сотни раз, и разумоноситель ответил за меня так, как отвечал всегда:

– О да! Было так здорово.

– Мне тоже, – прошептала она.

Я лихорадочно размышлял, как мне здесь исчезнуть, а возникнуть пусть тоже в чужой, но привычной для разумоносителя квартире. Но пока я в этом теле, пока я в этой эпохе, я обречен подчиняться законам этого дикого мира. А это значит, что до метро придется рысцой, а там поезд может не сразу, ночью интервалы размером со щели между галактиками.

– Чаю не хочешь? – предложила она робко. В ее голосе впервые прозвучало что-то от человеческой интонации, робость, что ли, меня передернуло. В полутьме ее тело странно белело, призрачное и нереальное, пресное, как рыба в тумане.

– Надо бежать, – ответил я.

На ее милом лице отразилась легкая грусть, всего лишь тень грусти. Я понял, что ответил верно, когда она обронила обычное дежурное:

– До метро всего пять минут…

Я вскочил, торопливо оделся, стесняясь наготы этого похотливого самца, в тело которого всажен. Она перевалилась на бок, наблюдала за мной с насмешливым сожалением. Я сказал, прыгая на одной ноге, – никак не мог от спешки попасть ногой в другую штанину:

– Автобусы наверняка уже не ходят!

– Успеешь…

Я подумал, что она не прочь, чтобы не успел. Впрочем, кто их знает, сейчас даже старомодные вовсю отстаивают независимость. Уже разобрались в разных своих преимуществах, да и побаиваются, что на шею сядет пьяный чмурик, за которым надо ходить, убирать, стирать за ним вонючие носки.

Я быстро натянул кроссовки, чмокнул в щеку. Она смотрела вопрошающе, но молчала. У нее, естественно, на языке вертится только один вопрос, но именно он раздражает мужчин больше всего, и она только смотрела большими печальными очами.

Я отвел защелку замка.

– Ну, пока. Я позвоню.

– Звони.

Я кубарем скатился с лестницы. Асфальт громко шелестел под подошвами, холодный воздух врывался в легкие, вычищал внутренности, крохотными фонтанчиками вырывался из каждой поры на коже, вымывая человеческое тепло. Стало холодно, я все ускорял шаг, наконец вдали замаячила ярко-красная «М».

Влетел в метро, простучал подошвами по эскалатору. Навстречу попался неопрятный мужик, отшагнул в сторону, но и я шагнул туда же. Так дергались некоторое время, тупо копируя друг друга, потом мужик выругался, пошел корпусом и отпихнул меня.

На перроне я чуть не задремал, потом пришла воздушная волна из туннеля. Металлическое чудовище с яркими фарами пронеслось, притормаживая, распахнулись двери. Я шагнул… в переполненный вагон, упершись в спины мужчин. Инстинктивно напрягся, ибо воздух в вагоне пропитывала враждебность.

Не пацаны, что проводили девчонок до подъезда и спешат домой, – возвращаются зрелые мужики, знающие в жизни многое, обжегшиеся на многом, потому и возвращающиеся, не оставшиеся, и к себе ни-ни, а то не расхлебаешься, законы теперь призвезденные, только и знают, что жизнь портить…

Пахнет водкой, конским потом, несвежими постелями. Многие бесстыдно спят. Кто повалился соседу на плечо, кто откинулся на спинку сиденья и расслабленно открыл пасть, храпит, показывая не только выщербленные зубы, но и гортань с бледным гнойным налетом…

Вдруг один из спящих всхрапнул, открыл глаза, мгновение дико смотрел через раскрытую дверь, а когда механический голос назвал станцию, этого дурака словно катапультой выбросило вместе с «дипломатом» через уже охлопывающиеся створки.

Вагон заполнили существа, мозг которых слишком устал, чтобы даже спрашивать: оно тебе надо? – и существа держатся на простейших рефлексах выживания: доползти до норы, а там гори все пропадом, больше через весь город не поеду, на что оно мне, да чтоб я из-за бабы…

Внутренним взором я отчетливо видел все множество этих вагонов, все поезда как на этой линии, так и на встречной, на Кольцевой и на всех радиальных. Огромное, несметное количество поездов – и все заполнены этими существами! Этими же самцами заполнены в этот миг все автобусы, троллейбусы, трамваи…

По коже пробежали мурашки. Всюду по городу в этот момент идет один-единственный зверь. Этот зверь – я, Егор Королев!

Это я сижу напротив, бессильно развалившись, словно тряпичная кукла, и сплю, прижимая к животу портфель, рожа перекосилась, изо рта выползают слюни… И рядом тоже я – длинный и худой, как стремянка, бледный от недосыпания, даже россыпь угрей поблекла. И вон тот, что сплошное тесто в дешевом костюмчике… И этот очкарик, который в шляпе, и бородач, и носатый, и тот бандера, и хиппак, и молотобоец, и профессорообразный…

Некоторые еще только вышли от своих ларис, торопливо и расслабленно спускаются по лестницам, вяло шурупают: сегодня что-то устал, не раскошелиться ли на мотор… да ладно, до пересадки успеваю, другие уже плетутся по своим улицам, входят в подъезды, достают ключи, с облегчением вваливаются в с в о и квартиры.

Основной инстинкт разумоносителя настолько силен, что подавляет любую разумную мысль, загоняет мое «Я», Меня, в неведомые глубины этого механизма. Вернее, подчиняет настолько, что разум сам суетливо бежит впереди простейшего из инстинктов, прометает дорожку, служит, а свободу получает не раньше чем инстинкт нажрется своего.

Я закрыл глаза, застонал от жгучего стыда. Черт, до чего же я грязное животное! Ну ладно мой разумоноситель, но я, Высшее Существо, пришелец из какого-то мира, более высокого, не сумел совладать, победить, перебороть…

– Черт, – сказал я вслух, прислушиваясь к своему дрожащему голосу, – в следующий раз, если уж так припрет… если гормоны ударят в голову… то зайду в ванную и, так сказать, решу проблему вручную. Инстинкт умолкнет, он же дурак, обмануть легко, а я получу свободу.

Свобода, повторил себе настойчиво, – это ясность мыслей. Ясность! Потому что я – мысль. Я – то, что живет в этом теле. А втиснули в тело самого-самого массового не для того, чтобы пошел на поводу инстинктов этого зверя, а чтобы не выделялся. Чтобы не отыскали те, кто охотится.

– Не сразу отыскали, – повторил я вслух шепотом. Почему-то не оставляло ощущение, что рано или поздно отыщут. – И чтобы я успел. Черт, что я должен успеть?

Раздеваясь, на ходу мазнул пальцем по кнопкам ДУ. Телевизор легонько щелкнул, в тишину ворвался бодрый энергичный голос, объясняющий, как лечиться от самого страшного заболевания – перхоти, а когда загорелся экран, там уже чуть ли не под марш показывали, как ополаскивать волосы, иначе те останутся тусклыми и без настоящего блеска.

Несмотря на усталость механизма, в который всажен, чувствовал, что не смогу забраться в постель, вон даже руки трясутся. Торопливо размолол кофе, а на экране успели продемонстрировать кучу таблеток и наклеек, якобы снижающих вес «без всяких усилий». Конечно, бред, но лохи попадаются и будут попадаться, всем нам хочется без труда вытащить рыбку из пруда…

Не нам, поправился я, а всем им. Я не из этого племени. Я другой. Я – настоящий. А они – я еще даже не понял, все эти люди, машины; весь мир – созданы лишь для того, чтобы меня морочить?

Размолол, пока чайник закипал, всыпал в джезву. Налил кипятку, поставил на слабый огонь. Коричневая корка долго не желала шевелиться, наконец пошла вверх. Мои пальцы сами сняли, переставили на край стола, пусть настоится, все привычно, автоматически, тело проделывает это уже много лет, мозги участия не принимают…

Так, а когда принимают? По сути, все, что делаем, это готовые наборы алгоритмов. А когда вносишь изменение, то черт знает что получается. Так садишься в тот же вагон метро, и прет тебя по старому привычному маршруту, хотя именно сегодня тебе нужно… нет, не помыслить, а просто перейти на чуть иной алгоритмик.

В ванной долго и с омерзением скреб себя жесткой щеткой и ополаскивался горячей водой, а вышел не раньше чем запах горячего кофе растекся по всей комнате. Воздух успел пропитаться этим бодрящим ароматом. Ноздри жадно затрепетали, спина сама разогнулась, я вдохнул всей грудью. А в желудке даже нетерпеливо квакнуло, требуя не тянуть из клопа резину, быстрее сделать глоток горячего, сладкого, крепкого!

Чтобы по всему телу сразу прошла волна жизни, чтобы сразу цвета стали ярче, звуки громче, ноздри уловили все ароматы мира, а мышцы задвигались!

По экрану побежали полосы, запикало, требуя выключить телевизор. Все еще трясущимися руками поставил видеокассету с фильмом «Камо грядеши». И пока торопливо хлебал горячий кофе, жадно и с мурашками по спине смотрел, как в Древнем Риме бились гладиаторы, как скармливали на арене диким зверям первых христиан, как жутко пытали и казнили всех, кто не понравился императору…

Остановил, поставил «Калигулу», посмотрел заново страшные эпизоды начала, выключил трясущимися руками. Стало муторно, в животе похолодело. Я чувствовал, как в меня насильно влили мех вина, а потом острый нож легионера «милосердно» распорол мне живот. Да и потом это меня жарили на медленном огне, меня разрывали дикими конями…

Выключил, руки тряслись, только коврики вытряхивать, зубы выбивали дробь. А если бы послали туда? В то время? Вряд ли смог бы там выжить, будь я легионером, вором или даже императором. Но я мог попасть и еще глубже, в даль веков. Например, к пещерным людоедам…

Разделся, плюхнулся в постель с новой мыслью: а может быть, во мне живет иное существо, через мои глаза смотрит на здешний мир? Оно не может жить в здешней атмосфере, потому смотрит через меня?.. Да, ему там хорошо, наверное, хорошо, но каково мне?

Или же я просто житель этого мира, а Наблюдатель сейчас за тысячи световых лет, сидит в лаборатории и посматривает через мои глаза время от времени? А потом, когда я умру, мои знания войдут в его копилку?…

Я ощутил, что холодок безнадежности коснулся сердца. Это все равно буду не я. Я – это только мои чувства и мысли, а если ссыпать их в копилку, где таких сотни тысяч, то от меня ничего не останется.

Спасительное тепло, которое не позволяло сойти с ума, коснулось души, и я представил, как в этой копилке возьму верх над остальными, стану сверхсуществом, но останусь самим собой, а их знания и опыт будут лишь моим подспорьем, сырьем… А потом выберусь, заживу, покажу себя, смогу… И с этими мыслями поспешно заснул.

В сознание начали проникать звуки, затем я ощутил свет сквозь плотно сомкнутые веки из тонкой мягкой кожи. Свет был бледный и серый, но, едва я сделал движение шевельнуться, превратился в розовый. Я даже различил толстые, как канаты, сосуды, что пролегают внутри этих ставней-век.

Так, видимо, чувствует себя мой комп при включении. Сперва загружается примитивная операционка, проверяет простейшие, но самые главные функции, затем уже включается Windows, проверяет и подгружает в память все великое множество программ и программок, которые могут понадобиться уже в начале работы, выстраивает их на экране крохотными иконками…

Еще не открывая глаз, напряг мышцы во всем теле. Слушаются плохо, еще не разогрелись, спят, но сигналы уже помчались по всем окончаниям, пробуждая, поднимая, включая…

В памяти чернота. Вчера я лег вот в эту постель, заснул через пять минут, крепкий кофе на ночь мне не помеха, сейчас утро, центральное светило этой планеты прожигает оранжевым светом тонкие шторы.

Где я был? Что со мной происходило? Я отсутствовал в этом мире несколько часов. Здесь лежало мое тело, а вернее – тело моего разумоносителя. А где был я? Это мой разумоноситель может не доискиваться, где он был и что с ним происходило, но я – это я!..

Такое с этим существом происходит каждую ночь, и всякий раз часы жизни теряются. Правда, иногда в мозгу остаются какие-то причудливые обрывки странных видений. Аборигены называют их снами, пробуют по ним даже предсказывать будущее…

Впрочем, будущее пытаются предсказывать по всему, на что падает глаз: по облакам, закату, падению листа, броскам костей, картам.

Может быть, я все-таки где-то был в это время?

Шлепая босыми ногами, побрел в ванную. Зубная щетка на месте, бритва, шампуни, кремы, лосьоны, мази.

В зеркале отражается все тот же Егор Королев. И все-таки я не этот молодой мужчина, хотя отражение повторяет каждую гримасу этого тела, каждое его движение. Я там, внутри. Я управляю этим Королевым почти полностью. Не могу, правда, замедлить удары сердца или остановить пищеварение. Но даже некоторые чисто рефлекторные действия поддаются моему контролю. К примеру, я могу задержать дыхание. Не скажу, надолго, но все же до тех пор, пока в глазах потемнеет, а в ушах раздастся звон…

Итак, я – в нем. В сравнительно благополучном человеке. Не богатом, но и не нищем, сравнительно здоровом, чтобы не отвлекаться на болячки. На стабильной нетрудной работе, которая не отнимает много сил и оставляет время для размышлений. К тому же там готовятся не то закрывать нас, не то во что-то преобразовывать, так что работы почти нет, всяк варится в собственном соку.

Под утренний кофе вспомнил гордых римлян, что смотрел вчера на ночь. Настолько непохоже на нашу жизнь, что сами римляне кажутся сказочным народом… А Рим – сказочным царством. Как Эллада, Македония, Персия, Ассирия, Древняя Русь… Но ведь жили там люди! Жили, любили, боролись за что-то, страдали… а потом умирали. А после их смерти прошли века, как пройдут и после нас, после меня, и люди будущих времен с брезгливым интересом посмотрят старые видеокристаллы: как же они жили там в XX веке? Без трерров, тинстов, увака, тисиона…

Зазвонил телефон. Я машинально снял трубку:

– Алло?

Из мембраны донесся уверенный сильный голос Вавилова:

– Привет, старик… Что-то мне твой голос не нравится. Ничего не стряслось?

Я пробормотал:

– Я сказал только «алло», и ты уже все определил?.. Тебе бы в психоаналитики. Привет, Николай. Как жизнь?

– Да так… – в голосе был сытый смешок здорового и уверенного в своих силах самца, – самое время встряхнуться. Не наш уже возраст, чтобы шляться по дискотекам, хотя я там встречал и молодящихся старух, но кое-что можем, верно?.. У меня тут пара новых адресов появилась. Милые женщины. Обеспеченные. Без материальных и жилищных проблем, так что опасаться нечего. Я уже заходил к ним, сказал о тебе, теперь ждут нас вдвоем. Там постель большая! Не только мы четверо, там взвод поместится.

Мне нравился его голос, в нем были сила и достоинство, Николай всегда дружелюбен, честен. Друзей не подводит, врагам спуску не дает, умеет держаться как на работе, где числится в лучших, так и на отдыхе, где тоже блистал, блистал…

Я представил себе эти потные мясные тела, что будут тесниться в одной постели, истекать похотью, эти охи, ахи, горячее частое дыхание, мощные выдохи, зеркало на потолке или во всю стену, чтобы усиливать эффект… Впрочем, когда рядом совокупляются живые партнеры, то и без того гормональная система работает с повышенной нагрузкой. К тому же всегда можно поменяться женщинами. Современные и уверенные в себе самки это любят, все с шуточками да смешками, но гормональная система пашет так, что хребет трещит, организм отдает все силы этому участку фронта, все для победы…

– Нет, – ответил я наконец, – что-то сейчас не то…

Вавилов хохотнул:

– Рыбного восхотелось?.. Не надо, старик. Эти штучки для извращенцов. А мы настоящие здоровые мужики! Нам надо настоящих здоровых баб. Самое большее, что можно себе позволить, это поменяться бабами, использовать их во все места, но искать чего-то нового не стоит.

Я сказал, защищаясь:

– Да нет, совсем не то.

– А что «то»?

– Да сейчас не ко времени, – ответил я. Вспомнил, как заходил к этой… как ее… забыл имя, что в Крылатском, передернул плечами от омерзения к себе, но внизу, в гениталиях, приятно потеплело. – Занят, понимаешь…

На другом конце провода хохотнуло:

– Ого!.. Что-то новенькое? Настолько особое, что даже с другом не поделишься?.. Стыдись!.. Люди даже хлебом делятся, а ты женщину жалеешь!

Я пробормотал:

– Да нет, это другое. Совсем другое.

– Совсем-совсем?

– Да.

Голос Николая стал серьезным:

– Ты случаем никакой гадости не подхватил? Если что, скажи. У меня есть знакомый врач. Напичкает антибиотиками, враз как рукой снимет.

– Даже не тепло, – заверил я, – даже не тепло.

Я чувствовал, как озабоченность зазвучала во всем голосе Николая:

– Слушай, а ничего посерьезнее?

– Ты о чем?

– Ну, ты знаешь… это приходит к нам в старости, но к некоторым и намного раньше.

– А, – понял я, невольно засмеялся с чувством облегчения. – Нет, здесь все в порядке. Даже по ночам их толстые задницы снятся. Нет, Коля, это другое…

– Смотри, ни во что не влипни.

Теперь насторожился уже я:

– Что ты имеешь в виду?

На том конце телефонного провода попыхтели, словно два Николая вырывали друг у друга трубку, наконец послышался голос, и по сдержанному тембру я понял, что победил более осторожный:

– Поберегись. Живи просто.

– Как просто?

– Как можно проще, – посоветовал Вавилов. – Как амеба. Как простейшая водоросль. Или того проще, как американец.

Я ответил с разочарованием:

– Нет уж. Как амеба еще согласен, ей большего не дано, но как американец… Бр-р-р!.. Спасибо, Коля. Как-нибудь в другой раз, ладно?

Снова там двое боролись, вырывали трубку друг у друга, я с замиранием сердца ждал и всячески желал успеха более открытому, но все же победил сдержанный, и голос ушел по проводу обрезанным со всех четырех сторон:

– Ладно, до следующего раза. Выздоравливай!

Я поинтересовался:

– Полагаешь, это болезнь?

Снова в его голосе мне почудилась непривычная для всегда распахнутого Вавилова сдержанность. Или же я стал слишком подозрительным, но теперь казалось, что даже Николай хоть краешком касается той страшной тайны, которую обнаружил я.

– Увидимся, – ответил он.

В трубке щелкнуло, послышались частые гудки.

ГЛАВА 10

Небо затянуло серым. Не то грязные, как половая тряпка, облака, не то выдоенные до просветления тучи. Город изнемогает от жары, но все люди на улице бредут с различными тканями поверх потных тел. Голых нет совсем, что удивительно, хотя не совсем ясно… зачем эти странные покровы, именуемые одеждой? На их изготовление уходит уйма труда! Миллионы людей заняты только тем, что выращивают хлопок, выплавляют синтетику, обрабатывают, свозят то и другое на особые фабрики, где все это другими людьми превращается в то, что эти и другие существа надевают на себя. Конечно, зимой понятно, но в такую жару?

Перестань, напомнил я себе. Это может быть непонятно звездному наблюдателю… и, вероятнее всего, не только наблюдателю, но как житель этой планеты ты прекрасно знаешь, что одежда – обязательный атрибут вычленения этого существа из звериного ряда. Одежды нельзя лишаться даже в жару, слишком недавно человек вышел из зверей, слишком легко вернуться, а дистанцию надо держать, держать! Держать отчаянно, несмотря на всех Фрейдов, на свободную любовь, на свободу совокупляться с особями своего пола, со скотом, с рыбами, предметами, компьютерными персонажами…

Да, страшноватый мир, как здесь живут?.. Как с этим смиряются? Какая странная философия, какое мировоззрение…

Хотя какая, к черту, философия? В прошлые века царила вера в загробную жизнь, а теперь кто-то пытается придумать себе Мировой Разум, Высшее Существо, словом, того же Бога, только его именуют Творцом уже всей галактики, а остальное большинство жителей этой планеты просто старается не думать о Великом Небытии… Изо всех сил забивает голову сиюминутными заботами, только бы не вспоминать о том, что ждет в старости, а затем и…

По спине пробежал холодок. Интересно, подстраховывают ли меня? А что, если меня сюда забросили и пошли дальше межзвездные коктейли глушить или еще что-то… Черт, совершенно не помню ничего из той жизни!.. И пока не вернутся с обеда, я подвержен всем болезням, всем микробам, всем опасностям.

За холодком в душу заполз страх. Огромным усилием я заставил себя успокоиться. Я в теле землянина, а он должен быть привит… вот на левом плече пятнышко, где прививали оспу. Явно же и от прочих опасных болезней есть иммунитет, а гриппом в прошлом году переболел…

Правда, я не застрахован, скорее всего, от наезда автомобиля.

Прозвенел звонок. Я поднял трубку:

– Алло?

На том конце провода раздался вздох, потом тяжелый прерывающийся голос, в котором я не сразу узнал голос человека, который считается моим отцом. И который на самом деле отец вот этому телу, в которое я всажен так накрепко.

– Это я… Ты свободен сейчас?

– Да, в какой-то мере, – ответил я. – А что случилось?

– С Джоем совсем худо… Уже никакие таблетки не помогают… Я сам не сплю, лежу с ним рядом. У него слезы бегут, бегут… Он все понимает.

Я сказал с неловкостью:

– Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять решение. Ну, решись наконец!

После паузы раздался снова вздох, а голос, в котором дрожали слезы, упал до шепота:

– Уже… Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.

Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает этот человек.

– Через полчаса буду у тебя.

Дверь отцовской квартиры такая же старая, обшарпанная, особенно если пройти, как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных, отделанных дорогой имитацией под дерево.

Отец открыл дверь раньше чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым изможденным лицом, осунувшийся, словно всю ночь стоял под проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на изношенные сети для ловли рыбы.

– Что ты с собой делаешь, – сказал я с сердцем.

– Джой…

– Пойдем, – оборвал я.

Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал, вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.

Завидев меня, старый пес слабо шевельнул хвостом. На морде, по-старчески особенно выразительной, появилось что-то вроде слабой виноватой улыбки. Глаза были выцветшие от старости, блеклые, полуслепые. Он и узнал меня скорее всего по запаху, хотя вряд ли его нос чувствовал хоть вполовину так, как раньше.

Я присел на корточки, осторожно погладил по лобастой голове. Он лизнул пальцы, для этого ему пришлось шевельнуть головой, я слышал, как заскрипели шейные позвонки. Он не дернулся, но в собачьих глазах от боли выступили слезы, побежали по морде.

Кто-то сказал однажды, что нет ничего более трогательного, чем больное животное: оно переносит страдания с такой тихой и грустной покорностью, но больное животное еще можно вылечить, но не Джоя…

В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с ласковой мужской грубоватостью:

– Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.

Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:

– Машину не вызывал?

– Нет… – донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца, словно говорил сам Джой. – Я думал… Ты приедешь…

Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые.

– Я займусь. Ты побудь с ним.

Уходя в другую комнату, к телефону, видел, как отец опустился на колени возле пса, взял его лапу в ладони и застыл так, скорбный, плечи вздрагивали, а голова опустилась на грудь.

Я поспешно отвернулся, не хотелось видеть отца плачущим, сел и поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в справочную, там дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я, переговорив, позвонил в службу такси.

Отец сидел на полу, я подумал, что ему будет так же тяжело подниматься, старческие кости гнутся трудно, не только собачьи, суставы высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще текли.

Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная печаль, хотя на коврике лежала всего лишь умирающая собака. Пальцы чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но ощущать жизнь.

– Пора, – сказал я со вздохом. – Им ехать минут сорок. Пока выберемся, минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз погреется.

– Пусть, – торопливо согласился отец.

Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш, раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было, как после долгого усилия по горлу прошел комок.

– Это на три часа, – сказал отец тихо. – Потом начнет отходить, боль вернется еще злее…

– У него не будет этих трех часов, – успокоил я, отец, однако, съежился, словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я крикнул вдогонку: – Я возьму этот коврик, хорошо?

– Обязательно, – донесся его прерывающийся слезами голос, – обязательно…

Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела.

– Потерпи, – сказал я Джою одними губами. – Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим…

Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую силой, когда я хватал Джоя на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я поспешно опускал его на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит так виновато, что сердце щемит все сильнее и сильнее. Даже пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так утруждаться…

Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил обогнать и вызвать лифт.

Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть, шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет, начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное электрическое солнце. Приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери распахнулись.

Отец пропустил меня вперед, на ощупь нажал нужную кнопку, не отрывая любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик с толстым веселым пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик тоже шагнул, но, увидев пса на моих руках, переменился в лице:

– Это… уже?

Я кивнул. Судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так, что едва не оторвал голову.

– Вы поезжайте, поезжайте!.. Мы поедем другим.

Двери захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачники дома, да и окрестных домов, знают друг друга, знают, у кого собака еще щенок, а у кого уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседей относятся тоже лучше, чем к самим соседям.

Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Обычно на ней старухи сидят впятером-вшестером, перемывают кости проходящим, сейчас пусто, я осторожно сел, опустил Джоя себе на колени. Отец присел рядом, все время то гладил старого пса по голове, то трогал лапы, не находил места.

Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку «Стоянка запрещена»; в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниелю, с которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а без собак пройдешь мимо, не узнав. Этого узнал лишь потому, что встречался не меньше полусотни раз.

Он подошел, вытирая масленые руки ветошью. Глаза невеселые:

– Все?.. Увозите?

Отец кивнул, говорить не мог. Губы дергались, а ответил почти шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:

– Он очень страдает.

– Понимаю, – ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь, продлить жизнь нашей собаке. – Мой тоже уже дряхлеет… Играть давно перестал.

– Вашему еще не скоро, – утешил я.

– Говорят, спаниели живут недолго…

Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот машины. Похоже, он просто не мог вынести такого зрелища. Скрылся, да и не хотел, чтобы мы видели, что он видит.

Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел, сказал сочувствующим голосом:

– Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.

– Это можно понять и по-другому, – пробормотал я.

– Нет, то по дурости и злобе людской…

Отец зашевелился:

– Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!.. К этому подъезду!