Варяжский десант Горюнов Андрей

– Я была в макияже… – хмыкнула Прибамбацкая.

– И собаку я не видел.

– Рожка я несла в сумке. Он не любит ходить ногами.

На краю сознания Аверьянова возникло тревожное ощущение, что дело встало, он слишком заговорился с этой старой селедкой. Кто она, он уже понял, разглядев у нее на лацкане старого, но чистенького пиджачка маленький красный бантик, подколотый значком с портретом Сталина: она без всякой телепортации и хронопереноса жила еще в СССР. Разговор с этой мумией Нефертити следовало срочно обрывать: еще чуть-чуть, и инициатива будет упущена и событийная цепь, начав жить сама по себе, своей собственной жизнью, может пойти вразнос.

– Мы участвуем во всех мероприятиях – вот, вместе с Рожком, – продолжала щебетать пенсионерка, погладив шарпея. – Тем и живем. У вас, кстати, сколько заплатят за эту массовку?

– Сколько наработаешь, – ответила одна из стоящих рядом девиц, продемонстрировав тазом характерное возвратно-поступательное движение.

– Она-то языком все больше, – насмешливо хмыкнула другая девица. – Вишь, с бантом!

– Так тоже можно, языком, – согласилась первая. – Но без микрофона. Потому что под фанеру минет не делают, бабушка…

Аверьянов инстинктивно отпрянул, уходя с ожидаемой директрисы удара, готовый вместе с тем перехватить удар.

Однако удару не суждено было произойти: женский вопль, раздавшийся невдалеке от ладьи Бьярни, огласил Олений Холм и его окрестности; Прибамбацкая отвлеклась на него и пропустила мимо ушей последнюю реплику.

Истошный вопль издала одна из самых юных девиц – Ольга, схваченная сзади в охапку викингом. Толпа на побережье и зрители на бортах причаливших кораблей слегка подались вперед.

Рослый викинг, на полторы головы выше Ольги, обхватил ее сзади, крепко прижал к себе и замер, наклонив голову и погрузив лицо в ее волосы. Это был, видимо, один из кэрлов Бьярни. Спрыгнув в воду с юта, с невидимого со стороны встречающих борта, там, где глубина была по грудь, кэрл прошел вдоль всей ладьи и, появившись довольно внезапно, сгреб Ольгу, стоящую к морю спиной, лицом к Аверьянову и Прибамбацкой.

– Что орешь? Он же ничего с тобой не делает… – сообщили Ольге подружки.

– Он жутко мокрый, холодный, как лягушка, с него течет даже, все платье мне сзади вымочил… – ответила Ольга, продолжая находиться все в тех же совершенно статичных объятиях.

– И что? Что дальше-то?

Со стороны они выглядели странным памятником из двух фигур, из которых одна, меньшая, была говорящей.

– Да ты скажи ему, чтоб отпустил!

– Чего он тебя держит-то?

– Он меня нюхает, девочки…

– Чего-о-о-о?

– Нюхает! Он мои волосы нюхает…

– Нюхает? – Весь девичник на берегу вдруг пришел в какое-то необъяснимое волнение.

– Он ее нюхает!

– Смотри, а она как вкопанная!

– Стоит, не шелохнется!

– А он ее нюхает!

– А как? Как он тебя нюхает?!

– Ой, девочки, он меня так нюхает, так нюхает… ну, просто ужас!

– Что ужас-то?!

– Ужас как хорошо!

– Чего хорошего?

– Не знаю. Просто меня никогда раньше так не нюхали…

– А чем надушилась-то?

– Ничем, клянусь! Лак для волос.

– Какой?!

– Отечественный. «Прелесть»!

– И он его нюхает?

– Ага. Нюхает! Ну, и меня заодно…

Ольга внезапно расхохоталась, на грани с криком-стоном, истерично.

– Что?! Что?! Что еще? – понеслось со всех сторон.

– Он носом мне в шею, под ухо полез… Ай, щекотно – ужас как!!!

«Пора, – решил Аверьянов. – Пора официально банкет открыть!»

Оглянувшись и найдя старших, назначенных им руководить процедурой встречи, – Варю, Машу и Люду, – Аверьянов кивнул: начинайте.

Повернувшись к ладьям, Коля сделал призывный жест, но, вспомнив, что они находятся в самом центре зоны уверенного приема лингвистических маяков, скомандовал:

– Слезайте, мужики… Картина Репина «Приплыли»!

Глядя, как нерешительно, скованно, нерасторопно викинги спрыгивали на берег и, сделав несколько шагов, останавливались как вкопанные, Аверьянов подумал, что для них ситуация так же непривычна, как и для него.

Стрелять, уклоняться, скатываться кувырком, а не слезать, не идти-шагать, а ползти по-пластунски, передвигаться перебежками на корточках от укрытия до укрытия…

Уклоняться от ран и сеять смерть.

Создавать угрозы и маневрировать под прикрытием…

Они все просто разучились жить.

Все простые события, радости земные, непосредственные действия окружающих, направленные им во благо, все, что для обычных людей есть добро, воспринималось ими как приманка в какой-то очередной, новой, неизвестной им, а потому особенно опасной ловушке.

Две толпы – прибывшая и встречающая, женщины и мужчины стояли напротив друг друга, разделенные трех-четырехметровой полосой гальки.

Стремясь избежать очередной паузы, Николай толкнул под локоть Варю: начинай, – указав ей взглядом на Кальва, единственного ярла, вышедшего вместе со своим экипажем и вставшим теперь впереди своей дружины, спокойно глядя на пестрые ряды встречающих их нарядных девочек.

Кивнув в ответ, Варя вышла вперед и подошла к ярлу с подносом, на котором стояла внушительных размеров хрустальная, запотевшая от ледяной водки чарка – граммов на двести, и рядом, на тарелочке с голубой каемочкой, – упругий изумрудный малосольный огурец. Рядом с Варей выступали ассистентки – одна с хлебом-солью на рушнике, вторая – с черпаком холодного кваса – запивать, если потребуется.

Услышав тихий и короткий шорох гальки, Аверьянов кинул взгляд налево и увидел Бьярни, спрыгнувшего с бака своей ладьи.

На Оленьем Холме включили музыку – высококачественная техника, предназначенная для дискотек на открытом воздухе, выдала вступительные аккорды известнейшей цыганской «Величальной».

Профессионального оркестра Аверьянов «нарисовать» не успел, приходилось выкручиваться режимом караоке. Варя обладала от природы голосом чистым, громким и глубоким.

Над побережьем ночной Атлантики медленно поплыли прочувствованные, идущие, казалось, из самых глубин души, слова:

Тут же, с другого конца встречающей толпы, от ладьи Бьярни, понеслись голоса Маши с ассистентками:

Долгая пауза, секунды на две, повисла над побережьем, а затем женский хор в двести, примерно, голосов дружно грянул, зажигая даже прибрежные мокрые валуны:

Удержаться не было сил, и Кальв, разумеется, залпом хватил двухсотграммовый стопарь.

Ледяная «смирновка» совершенно не напоминала по вкусу и крепости ни старый мед, ни тем более мифическое молоко козы Гейдрун, о котором хоть все и говорили, но которым никто, за исключением прописанных в Валгалле погибших героев, не баловался.

«Смирновка» обожгла пищевод, заполнила теплом желудок, а затем выступила на лбу ярла крупным холодным потом и ледяными, отграненными слезами на глазах.

– О-о-о-о!

Кальв уперся в Варю странным, трудно описуемым взглядом – как бритый ежик на пельмени, – пытаясь как будто что-то понять, уцепить умом главное.

– Закуси! Огурцом закуси!

– Ам? – спросил Кальв, не будучи в силах произнести ни единого слова.

– Хрум-хрум, батюшка! – подтвердила Варвара. – Варя меня зовут. Можно – Варюха…

Было понятно без слов, что Кальв никогда не видал огурцов и понятия не имел, что это такое, но смелость викинга оказалась сильнее его невежества.

Сожрав огурец в два укуса, Кальв встряхнул головой, а затем склонил перед Варей голову:

– Здравствуй, валькирия… Варюха! – и, обведя все тем же странным взглядом всех окружающих, добавил, указывая на опустошенную чарку: – Сумерки богов!

– Конечно, на пустой желудок – сразу двести ахнул! – сочувственно вздохнула одна из девиц.

– Нумудак, – кивнул, соглашаясь, Кальв.

Сигурд старался отвлечь свои мысли подальше от того, чем ему приходилось заниматься в полном одиночестве. Вяленое мясо с каждым днем портилось все сильнее; запах тухлятины становился порой настолько резким, что впору было выйти и стравить за борт, но ярл Сигурд знал, что тухлое мясо не может убить, наоборот, оно лучше впитывается в тело – не случайно же медведи никогда не едят свежатины, а всегда прячут еще теплую убоинку куда-нибудь в укромное место, к которому приходят лакомиться неделей – десятью днями позже.

Медведь – животное умное, и Сигурд, давясь вяленой тухлятиной, представлял себя именно этим зверем, чтобы подавить глупое отвращение своего организма к полезной для жизни еде.

Впрочем, самовнушение требовалось ему лишь на первом этапе ужина, а затем появлялись какие-то странные фантазии, в которых он иногда, например, летал в небе свободной, легко парящей в свежем ветре птицей…

Конкретнее – летал стервятником. И всюду выискивал падаль.

В тех же фантазиях, возникавших от передозировки токсинов в крови, приходилось ему и нырять в морские глубины. Плывя, скользя в придонных течениях, среди загадочных, беспросветных, но хрустально чистых вод ледяных глубин, Сигурд становился камбалой и, рыская по дну, высматривал среди холмов нежнейшего ила тушку моржа, например, недоеденную акулой и состоящую порой из настолько разложившихся тканей, что при локальном возмущении придонной стратифицированной среды не сгнившие до конца мясные волокна начинали струиться и волноваться среди костей трупа, как странные водоросли.

Чаще же до таких кошмаров дело не доходило.

Ярл Сигурд и в бреду оставался на бренной земле в качестве ошакалившегося от голода полярного волка и, лежа среди тухломороженых тушек недоеденной семьи леммингов и пучков сизых лишайников, тихо скулил, ожидая прихода инеистых великанов.

На сей раз Сигурд чувствовал, что ужин достал его крепче обычного. Он знал, что находится на борту ладьи, в открытом океане, среди волн и звезд.

Но волны не шипели едва различимым шепотом вразнобой, а хором грохотали регулярным прибоем. Команд рулевого гребцам как будто и не было. Не было и дружных аханий гребцов, скрипа весел, стона с трудом поворачиваемого руля, едва различимого свистящего шипения ветра в такелаже – не было! Ничего этого не было.

Зато отчетливо слышались громкие женские голоса, пьяные мужские крики и очень странная, громкая, но весьма благозвучная музыка.

Чутким, еще уцелевшим участком разума Сигурд осознал, что дело крепко пахнет либо инеистыми великанами – на сей раз на полном серьезе, – либо тяжелыми глюками пестрого типа, перемежающимися бурной рвотой, неудержимой, до зеленой пены из носа.

Он знал, что никто не придет сюда к нему, в сарай, подчиняясь его же строжайшему запрету беспокоить во время сна и приема пищи. В данном случае эта гарантия одиночества скорее пугала Сигурда, чем радовала.

Особенно он испугался, когда ему померещилось, что где-то совсем рядом голосом Кальва был задан странный вопрос:

– Варюха? Р-р-раз под помидорчик, а?

Сигурд не знал, что надо сварить, чтобы вышла «варюха», и почему эту «варюху» нужно быстро спрятать от других под некий «помидорчик»…

Ощущая, что светоч его разума начал гаснуть, сильно чадя и распространяя запах тухлого мяса, Сигурд решил выйти на свежий воздух, прервав, а может, даже и кончив свой ужин.

– А вот и я!

То, что Сигурд увидел, оказавшись на палубе брошенной экипажем ладьи, повергло его в ужас: самые худшие его опасения оправдались – причем одновременно, все вместе!

Они на берегу! Приказ нарушен быть не мог, так, значит, все они погибли – это Валгалла! И свет! Волшебный свет! Свет всех цветов радуги! Лучи бьют с неба, разлетаются на крутящихся, бликующих шарах, как на воде при ярком солнце! Смотреть нет сил – ослепнешь! И это среди ночи! А музыка?! Звуки! Какие громкие, уверенные в себе инструменты рождают такие мелодии!

И этот пир, пир без границ! Пир такой, о котором и в сагах-то не услышишь! А какие женщины снуют, угощая его гребцов, его дружину, его личных охранников! О-о-о, рыжебородый Тор! И вам, богам, едва ли приходилось пировать с такими бабами!

А самое страшное, вот оно – ударило, как откровение, как доказательство, с которым не поспоришь: все за столом равны, и ярлы, и кэрлы, и трэлы! Нет больше малых, мелких. Нет больших, великих! В Валгалле все равны.

Это видно по поведению, по тому, как относятся к мужчинам эти бескрылые прекрасные валькирии, по тому, как нагло теперь ведут себя трэлы, хватающие прямо со столов еще не тронутые большими людьми куски. Как нагло пьют они из ледяных бокалов необычайные, прозрачно-разноцветные меды!

Да, в глубине души Сигурда и раньше мелькала догадка, что люди равны и только силы Темного Мира Нифльхейм посеяли зерна неравенства, чтобы облегчить жизнь наиболее достойным, таким как Сигурд…

Ну что ж? Что остается? Шагнуть навстречу неизведанному…

Он перелез через брус-поручень и спрыгнул с бака на гальку.

Его появление не прошло незамеченным. Варя с двумя ассистентками и неизменным подносом подплыла к нему:

Сигурд подозрительно огляделся.

Никакого «варяга» рядом с ним не было. Тем более разбитного.

Не было заодно и других варягов, не было ни смелого варяга, ни умелого, ни тем паче доброго.

У кромки прибоя был только он сам, скрюченный невзгодами и преисполненный недоброй подозрительностью ярл средней руки.

– Сама хлебни! – сказал Сигурд, кивнув на чарку. – Небось отравлено?

В голове его вдруг шевельнулась мысль, что в царстве мертвых не стоит беспокоиться по поводу доброкачественности принимаемых в пищу продуктов, что верно вдвойне, если учесть, что ранее, в мире живых, это тебя вообще, можно сказать, не волновало.

Сигурд знал, что его языком давно уже управляет не разум, не чувство, не вера, а характер, тяжелый характер, столь часто заставляющий страдать в первую очередь его самого.

– Отхлебни, Варюха, – посоветовал Бьярни, разливавший в компании девиц с Маяковки «Чинзано» по весьма вместительным чаркам, припасенным дальновидными свадебными водилами сначала для утренней деревенской опохмелки посредством нечищеного свекольно-рвотного самогона пополам с мутно-огуречным бочковым рассолом, а чуть позднее, видно, и для бани – но это лишь для тех, кто выживет.

Кивнув в ответ, Варя демонстративно пригубила.

– Видал, миндал?

Не вполне поняв реплику валькирии, Сигурд степенно провел рукой по бороде. Не прикасаясь к чарке, он подчеркнуто равнодушно заметил:

– Яд мог осесть на дно.

– Конечно, – с готовностью согласилась Варя и, опрокинув чарку до дна, запила квасом из черпака, взятого у ассистентки. – Все! – Отдав ассистентке посуду, Варя приподняла пустой металлический поднос и отбарабанила на нем, как на бубне, короткую дробь: – Финита ля комедия!

Неистовая ярость вдруг охватила Сигурда; грудь его стала тяжело вздыматься от справедливого негодования, быстро переходящего в безрассудное бешенство.

– Да не дыши ты на меня перегноем, – примиряюще заметила Варя. – Кто не успел, тот опоздал…

– Ш-ш-што-о-о?! – От гнева Сигурд покраснел, а затем стал пунцовым.

– Кто первый встал, того и тапочки, – пояснила Варя. – Морской закон. Пошли к ребятам, девочки! – махнула она ассистенткам. – Мы ведь не патронажные сестры ему, правильно?

– Иди, Сигурд! К нам иди! Тебе уже налили, говноед! – позвал Кальв.

Пир только еще набирал мощь и силу.

За сборными столами, используемыми а-ля фуршет из-за нехватки мебели для сидения, да и просто вокруг скатертей, постеленных на землю, лились пока еще только нескончаемые душеприятные беседы.

– Я сразу поняла, Хросскель Годинович, что вы хитрый человек. – Ивона Стефановна, пристроившись полулежа на непонятно откуда взявшемся пледе прямо на земле, возле одной из импровизированных скатертей-самобранок, приподняла пластмассовый фужер, удачно имитировавший хрусталь.

– Я? – удивился Годинович. – Почему я хитрый?

– Потому что вы упорно уклоняетесь от ясного изложения своей политической позиции. Ведь это на редкость странно, что вы, с вашим, без сомнения, глубочайшим гуманитарным образованием, утверждаете, что никогда не слышали про Сталина! В это абсолютно не верится. Я понимаю, конечно, что в вашем отрицании самого факта существования Сталина присутствует элемент позы или, как это модно сейчас говорить, «позиционирования», – да, ну конечно… Но не настолько же! Я также понимаю, что если сейчас, как мы тут выяснили, с помощью нашего Аверьянова Николая Николаевича, 985 год от рождества Христова и Сталин еще не родился, то, разумеется, вам легко пытаться убедить меня, что вам, поколению конца девятисотых, эта фамилия уже ничего не говорит… или еще ничего не говорит, как вы утверждаете… – Аристократические пальцы Ивоны Стефановны поставили бокал на скатерть и тут же погрузились в складки кожи шарпея Рожка, дремавшего у него под боком.

– Послушай… – попытался что-то сказать Годинович.

– Нет, это вы послушайте, – отрицательно покачала головой Прибамбацкая. – Мы с вами просто обречены понимать друг друга…

– Почему?! – удивился и испугался Хросскель Годинович. – Почему мы обречены?

– Потому что разумные люди были всегда. И были везде. Так вот и Сталин, он тоже везде и всегда. Вождь. Отец народов! У него не было любимцев, ему все равно было, кто ты – министр, врач, генерал или рыбак, металлург или секретарь обкома! Незаменимых нет! Порядок был! Взял страну от сохи, оставил страну атомную! Хозяин! – Оставив складки кожи Рожка, ее рука сделала широкий жест, охватывающий весь мир, включая Млечный Путь, застывший над их головами. – Хозяин всего!

– У Сталина был восьминогий конь? – поинтересовался, зевая, лежащий неподалеку Регнвальд, рулевой ладьи Сигурда.

– Почему у него должен был быть такой конь? – удивилась Ивона Стефановна.

– Потому что хозяин всего – Oдин, у которого восьминогий конь Слейпнир. Раз Сталин – хозяин, то это то же самое, что по-нашему Один. Ну, значит, на восьми ногах у него конь.

– Сталин – один, а не o2дин, другого такого нет и не будет… А по коням я, честно говоря, не знаток… У Сталина был Буденный, Семен Михайлович, вот тот как раз…

– Был о восьми ногах?! – догадался Регнвальд.

– Да нет, – скривилась Прибамбацкая. – Специалист по лошадям…

Девушка, лежащая рядом с Регнвальдом, вдруг оживилась:

– У моего папы конь о восьми ногах! Вот, смотрите!

Покопавшись в косметичке, она извлекла потрепанную фотографию, изображавшую пожилую пару, стоящую на фоне покосившегося дома в компании восьминогого жеребенка и шестиногого пса с двумя загнутыми веселыми крючками мохнатыми хвостами, растущими из одной общей точки.

– Вот! Это мои папа, мама, Восьмикопытец и Дружок. Я всегда этот снимок ментам показываю, чтобы разжалобить.

– Ты дочь Oдина?! – Регнвальд был потрясен. – Женя, Женечка, ты что, сестра Тора? И молчала?!

– Нет, что ты! – отмахнулась, смеясь, Женя. – Какой там Тор! У меня вообще братьев нет. У нас деревня в семнадцати верстах от Чернобыля, прямо по розе ветров. Я эту карточку ментам как будто нечаянно показываю, они меня сразу отпускают…

– Взял страну от сохи, оставил страну атомную! – повторила Прибамбацкая, никогда, видно, особо не прислушивавшаяся к чужим речам…

– У нас – порядок во всем! У нас очень строгие законы! – кивнул Кьярваль, явно красуясь перед Верой. – Свирепые законы.

– Но еще страшнее оказаться вне закона, – подхватил его мысль Вермунд, подмигивая Соне.

– А как это – «вне закона»?

– А это когда тебя изгоняют из общины и каждый, кто тебя встретит, может тебя убить и обязан убить!

– Замечательно! – сказала Даша. – Чем же нужно отличиться, чтобы залететь под вашу вышку?

– Под какую «вышку»? – не понял Кьярваль.

– Чтоб оказаться вне закона? – пояснила Вера.

– Ну, например, вне закона объявляют за изнасилование свободной женщины, – сказал Вермунд первое, что на ум пришло.

– Круто! – уважительно покачала головой Соня. – Вот это круто!

– Но речь шла о свободной женщине, вдове ярла например. О женщине, имеющей все и ни у кого ничего не берущей…

– А какие еще-то бывают женщины? Ты на кого намекаешь?

– Не намекаю, а говорю то, что есть. За изнасилование женщины из кэрлов изгоняют всего на три года…

– Это почему так?

– Кэрлы зависят от ярлов. Они покупают у них на время землю, ладью, то, что им надо… Они не совсем свободные люди.

– Они арендаторы, понятно, – кивнула Даша.

– А если рабыню кто трахнет без спросу? – поинтересовалась Вера.

– Три марки заплатишь – и все дела, – пожал плечами Кьярваль.

– Да марок нет уже давно. Сейчас же евро, ты че, совсем того?

– Не знаю евро, – уперся Кьярваль. – Три марки, по закону.

– Не помнишь, сколько это – три DM? – спросила Даша Веру как самую старшую, двадцатипятилетнюю хранительницу древних традиций Тверской.

– Да где-то бакса полтора было. Ну, в общем, порошок…

– Фига себе – полтора бакса – сорок рублей!.. – возмутилась Соня. – Разлетелись: на два пакета молока не хватит!

– Да успокойся! – одернула Соню Даша. – Ведь ты же слышала, тут речь идет об изнасиловании…

– За сорок-то рублей? Да ты смеешься! Да это на трамвае раз туда-сюда проехать! И за эти слезы я, думаешь, позволю себя изнасиловать?! На-к, покачайся на лиане: вот, гляди, – вот так вот! Наоборот, насилие дороже. Что, скажешь, – нет? Всегда с надбавкой, хоть ты мент, хоть фээсбэшник, я сразу говорю, а если связывать – то вдвое!.. Ну что, не так? А ты сама-то – ну если там с кнутом, с наручниками к тебе, а?! Ты что?! Чего?! За сороковник? Да пусть ты инвалид, блин, ветеран, Герой Советского Союза, вот хрен ты изнасилуешь меня за два кило картошки! И не надейся. Мне все равно – Иван Сусанин, Минин и Пожарский… Групповуха, связывание – всегда дороже, всегда по особой таксе! Ну, как договоришься!

– Тише, тише, тише… – зашипели на Соню Даша и Вера. – Никто тебя насиловать не собирается… Вон, смотри, ребята сидят, уже глазами от ужаса хлопают…

– Сначала платят пусть, а потом уже хлопают…

– Перепила…

– А пусть и перепила! – Неожиданно Соня ударилась в слезы. – Что ж мне, от счастья и выпить раз в жизни нельзя, что ли?

Кьярваль, с округленными от удивления глазами, незаметно поманил к себе пальцем Веру. Вера склонилась к нему:

– Ну что?

– Соня рабыня? – еле слышно прошептал ей в ухо Кьярваль.

– С чего ты взял?! – удивилась Вера. – Она свободная. Как ветер!

– Из кэрлов?

– Нет, конечно. У нее свой дом есть. Сад. Хозяйство. На родине.

– Не понимаю… – прошептал Кьярваль.

– Да здесь маяки лингвистические, переводчики… Плохо работают…

– Но я прекрасно понимаю все слова. И даже когда говорится одно, а подразумевается другое…

– Это конечно! – согласилась Вера. – Слова они прекрасно переводят, – кивнула она, борясь с подступающими к горлу спазмами. – А чувства – ни фига!

Через минуту Кьярваль и Вермунд уже суетились, пытаясь успокоить трех рыдающих навзрыд девиц:

– Ну что вы, что вы!

– Хватит, успокойтесь…

– Никто не станет вас насиловать…

– И пальцем не коснется…

Но ничего не помогало до тех пор, пока Кьярваль не нашел спасительный ход:

– Давай и мы нажремся? Так же, как они?!

– Да можно и похлеще! – подхватил Вермунд. – Лично я – за!

– Не смейте пить! – сразу очнулись девицы, возвращаясь к действительности.

– Действительно, не надо вам больше пить, ребята!

– И так уже хороши вы, мальчики!

– Мы? – хором удивились викинги.

– А кто здесь первый стал про изнасилование? Мы, что ли?

Все шло как по маслу. Впервые за много последних ушедших часов биологического времени Коля испытывал чувство раскрепощающего облегчения.

Сидя у отдельного костра с Бьярни и тремя его телохранителями, Николай ощущал, что настала пора немного расправить плечи, расслабиться.

Основной прием, которым решалась эта невыполнимая задача – обеспечение бескровной, мирной высадки викингов на побережье, – оказался, похоже, удачным. Удача таилась в его простоте, в детской наивности.

Викинги сюда плыли, чтобы найти здесь новую, лучшую жизнь.

Лучшую жизнь, а вовсе не войну. Война дает возможность быстрого обогащения, да, но война не может служить основой полноценной жизни на многие годы, и тем более для многих следующих друг за другом поколений.

Кроме того, война убивает всех: и побежденных, и победителей. Она не созидательна, а значит, и не конструктивна. И викинги успели, конечно, если и не понять это, то прочувствовать: все побережье Европы к концу девятисотых было уже многократно граблено-переграблено и плотно забито-заселено таким людом, от которого ничего хорошего незваным гостям с моря ждать не приходилось.

Поэтому и рванули за тридевять земель, за дальний горизонт.

Действительно, ну не романтика же заставляла молодых мужиков бросать семьи, родные места и идти навстречу неласковой приполярной судьбе? Идти на ладьях, по сути, на здоровых лодках, по серым от холода водам Атлантики? Температура воды – минус три, морская при нуле не замерзает. Падение за борт – десять минут – и свободен. Тебя не спасешь. Не отогреешь.

Нет! Их не романтика влекла. Нужда и безысходка.

А местные? У тех были свои проблемы.