Когда бог был кроликом Уинман Сара

~

В такси он сидел, прижавшись лбом к стеклу, молчаливый, далекий, необщительный. Мы переехали мост, и залитый вечерними огнями город был теперь перед нами.

— Бог мой, — прошептал брат, захваченный этим зрелищем огромного расцвеченного города, и я только теперь поняла, что он видит его впервые.

— А где были башни? — спросил он.

Чарли показал. Он кивнул, и после этого мы не сказали ни слова — ни о том дне, когда его нашли, ни о том, что этот мост был его любимым местом; для этого еще будет время. Мы молча следили за его взглядом и вместе с ним заново испытывали восторг перед этим городом, чего с нами не бывало уже много лет.

Чарли расплатился с таксистом, мы вышли, и я вдруг испугалась неизвестно чего.

— Это твой дом, Джо, — сказала я и бегом поднялась по ступенькам, думая, что он поднимется следом.

Но он не поднялся. Вместо этого он вышел на середину дороги и медленно огляделся. Наверное, пытается сориентироваться в пространстве, решила я. А может, просто боится войти в дом и найти там ключ к тому, кем он был.

Чарли похлопал его по плечу и подтолкнул к крыльцу.

— Пошли, — сказал он спокойно.

В холле горел свет, и я еще чувствовала запах свечей, которые мы с Чарли жгли два дня назад, когда я только приехала и мы всю ночь разговаривали и пили.

В доме было тепло; вокруг камина и лестницы залегли глубокие тени, от которых комната казалась просторнее. Джо вошел следом за мной, остановился, медленно огляделся. Посмотрел на большие фотографии на стене — три работы Нэн Голдин[32], за которые он когда-то отвалил кучу денег, — но ничего не сказал, а вместо этого быстро взбежал по ступенькам. Мы слышали его шаги по лестничным площадкам наверху, а потом он так же быстро спустился и, не задерживаясь, прошел на кухню. Скрип задней двери в сад, его шаги по железной пожарной лестнице.

Мы снова встретились в гостиной. Я стояла на коленях перед камином и собиралась развести огонь.

— Я сам могу это сделать, — сказал он и положил кучку щепок на кусок газеты.

Оставалось только поднести спичку. Это был один из тех многих моментов, когда его память разветвлялась, как дорога на перекрестке: он помнил, как развести огонь в камине, но не помнил, когда делал это в последний раз и кто тогда был с ним. Он поглядел на меня и улыбнулся. Он вообще много улыбался в те дни: улыбался, когда не знал, что сказать; улыбался из вежливости, из страха обидеть, или по тем причинам, о которых в нормальных семьях никто не думает.

— Ты не мог бы немного поговорить с ними? — попросила я. — Им достаточно будет просто услышать твой голос.

— Конечно, — ответил он. — Если хочешь.

Я оставила его одного и через приоткрытую дверь до меня доносились только некоторые слова: «дом», «чувствую себя хорошо» и несколько раз «Грейс». Я знала, что он разговаривает с матерью, что с тех пор, как он нашелся, она успела очень многое прочитать о его состоянии, что она не будет его торопить, не будет давить, что она готова ждать, потому что уже ждала, и пока ей достаточно знать, что он живет в этом мире.

Он спустился по ступеням так осторожно, словно они были стеклянными, пришел к нам на кухню. Я протянула ему бокал, налила вина.

— Это было твое любимое.

— Вот как? — спросил он смущенно.

Мы смотрели, как он пьет.

— Хорошее. — Он поднес бокал к свету. — Дорогое?

— Ужасно, — кивнула я.

— И я мог его себе позволить?

— Мог, наверное. Завтра можешь проверить свои счета, если захочешь.

— Я богат?

— Не беден.

— У меня столько денег, что я могу их раздавать?

— Не знаю. — Я пожала плечами. — Ты хочешь их раздать?

— Я не знаю, чего я хочу, — сказал он и налил себе еще вина.

Сначала он довольно внимательно слушал рассказы о нашем доме, родителях, моей жизни в Лондоне, но потом вдруг вскакивал и уходил спать или просто выходил из комнаты, и это было самое тяжелое, потому что ему явно скучно было слушать о людях, которых он не помнил, не знал и не хотел знать. По-настоящему увлекали его только разговоры о Грейс, о фильмах, которые он смотрел в больнице, о Джерри из палаты интенсивной терапии, то есть о тех пяти неделях жизни, которые теперь и составляли все содержимое его памяти. И мы не были частью этой жизни.

— Что ты пишешь? — спросил он меня как-то, вернувшись из больницы после осмотра.

— Колонку для газеты. Это моя работа.

— О чем?

— О тебе, в частности. Я называю тебя Максом. О Чарли. О Дженни Пенни.

— Кто это?

— Моя подруга детства. Ты тоже ее знал. Она сейчас в тюрьме. Сидит за убийство мужа.

— Хорошая подруга, — засмеялся он, и это было жестоко.

— Да, — тихо сказала я, — очень хорошая.

Мы постарались подойти поближе. Запаха горящего топлива уже не чувствовалось, и вместо него остался только тот страшный запах, о котором нельзя было говорить. Он внимательно читал записки с описанием Пропавших и, наверное, сам ощущал себя одним из них. Мы разделились, и я видела, как он медленно прошел мимо десятков фотографий с улыбающимися лицами и вдруг остановился и прикоснулся к одной из них.

— Элли! — Он жестом позвал меня к себе. — Это же я.

Там, рядом с выгоревшей фотографией чьей-то бабушки, было и его улыбающееся лицо и черно-белый блеск воды в бассейне за его спиной. Он снял фотографию, сложил ее вдвое и засунул в карман.

— Пошли домой, — предложила я.

— Нет, давай еще походим.

Я оглянулась на пустое место там, где был его снимок, и подумала, что почему-то я совсем не так счастлива, как должна быть.

Мы зашли слишком далеко. Он явно переоценил свои силы и теперь был бледным от усталости. Мы медленно шли по мосту, и я рассказывала ему, как он любил этот мост и что, наверное, гулял здесь и ту ночь, когда на него напали. Мы подошли к той скамейке под деревьями, где он любил сидеть; к той скамейке, на которой его нашел парень из Иллинойса; парня звали Винс, как мы узнали позже.

— Мы часто сюда приходили?

— Довольно часто. Если надо было поговорить, если возникали проблемы. Здесь они как-то легче решались, может, из-за этого вида на город. Когда мы были маленькими, то часто мечтали об этом городе. Вернее, не маленькими, а уже подростками. Мечтали, как сбежим и поселимся здесь. «Нью-Йорк, Нью-Йорк»[33]. Знаешь, все ведь о нем мечтают. А мы собирались осуществить все мечты здесь. Ты сюда и уехал, и тебе здесь повезло.

— Я сбежал?

— Да, оба мы сбежали в каком-то смысле. Только ты сделал это физически, вот и вся разница.

— От чего я сбежал?

Я пожала плечами:

— Может, от себя?

— Недалеко же я оторвался, — засмеялся он.

— Нет, недалеко.

Он достал из кармана сложенную фотографию и посмотрел на себя.

— Я был хорошим человеком?

Странно было слышать, как он говорит о себе в прошедшем времени.

— Да. Интересным и добрым. Щедрым. Не простым. Но очень славным.

— А проблемы у меня были?

— Да, как у всех.

— Может, из-за них я пришел сюда ночью, как ты думаешь?

— Может.

— Я спрашивал у Чарли, был ли у меня парень.

— И что он сказал?

— Сказал, что у меня никого не было. Что я не жалел тех, кто меня любил. Почему, не знаешь?

Я покачала головой:

— Так про каждого можно сказать.

Он молчал.

— Я любила тебя. И сейчас люблю.

Я посмотрела на снимок у него в руке. Майами. Февраль, почти восемь месяцев назад. Я тогда переживала из-за того, что отпуск получился таким дорогим. Как глупо.

— Ты всегда заботился обо мне, когда мы были детьми. Защищал.

Он встал и опустился перед скамейкой на корточки.

— Меня ведь здесь нашли?

— Что ты делаешь?

— Ищу следы крови.

— По-моему, крови было мало.

Он сгорбился и оперся локтями о колени.

— Как ты думаешь, память ко мне вернется?

Я ответила не сразу, сначала подумала.

— Да.

— А если нет?

Я пожала плечами.

— Почему для тебя это так важно?

— Почему? Ты же мой брат.

— Я все равно буду твоим братом.

Но уже не тем, подумав я.

— Понимаешь, ты единственный человек, который меня по-настоящему знает, — сказала я. — Так было с самого начата, все время, пока мы росли.

— Как-то все это не в меру запутано, — вздохнул он. — Только не надо на меня давить, хорошо?

Я не успела ответить, потому что он воскликнул:

— Кажется, нашел! — Он наклонился к металлической ножке. — Хочешь посмотреть?

— Нет. Не хочу.

Он поднялся и опять сел рядом со мной.

— Знаешь, я теперь много думаю о сексе.

— Ну, тут я тебе не помощница.

Он засмеялся.

— Куда я за этим ходил?

— Не знаю. В клубы? В сауны? А Чарли что говорит?

— Говорит, что сводит меня.

— Тебе сейчас надо быть поосторожнее.

— Я потерял память, но я же, черт возьми, не идиот.

— Не идиот, — согласилась я.

Я лежала в постели слишком усталая и возбужденная, чтобы спать. Около четырех утра хлопнула входная дверь. Вечером я могла бы пойти с ними, но предпочла побыть одна: проветрить голову, избавиться от горечи, маячащей теперь за каждым моим словом; мне хотелось вина и музыки — побольше того и другого. Благодаря вину я быстро уснула, но скоро проснулась и теперь, лежа без сна, нервничала и мечтам о стакане воды.

Я услышала поднимающиеся по лестнице шаги; всего одна пара ног. Кто-то тихонько стукнул в мою дверь. Я встала и открыла.

— Привет, Элл.

— Чарли.

Он споткнулся и чуть не упал на меня, потому что был сильно пьян. Я подвела его к кровати и уложила. Выглядел он не лучшим образом.

— А он где? — спросила я.

— Не знаю. Его кто-то снял, и они ушли вдвоем.

— Ты насквозь промок.

— Никак не мог поймать такси.

Скорее, никто не хотел тебя брать, подумала я.

Он пытался рассказать мне что-то о вечере, о стриптизе, но скоро упал головой в нагретую мной подушку и замолк. Я раздела его и накрыла одеялом. Дыхание его было ровным и спокойным.

Я подняла жалюзи и выглянула наружу. Асфальт отсвечивал мокрым маслянистым блеском, но дождь уже кончился. На улице появились первые прохожие: уборщики, почтальоны. Я натянула свитер, который пах мокрой шерстью с тех пор, как я его постирала. Джо говорил, что теперь его можно носить только дома. Тот, прежний Джо.

На цыпочках я спустилась на кухню и открыла заднюю дверь, впуская в дом залах земли и дождя; он всегда вызывал у меня мысли о Корнуолле, и сейчас мне вдруг остро захотелось домой — туда, где сам пейзаж был соткан из печали, где холмы сбегали к морю, будто в отчаянии.

Входная дверь хлопнула еще раз, когда у меня закипал кофе. Наверное, Джо заметил свет в окне, потому что сразу же заглянул на кухню. Как ни странно, он был совершенно трезв.

— Привет. Это ты так рано встала или так поздно ложишься?

— Сама не знаю. Хочешь кофе?

— Не откажусь.

Мы потеплее закутались и устроились снаружи на старых складных стульях. Было холодно, но не слишком. С улицы доносился шум первых машин — предвестниц рассвета. Он оглядел садик и, кажется, остался доволен, хотя, возможно, это было просто слабое освещение: в тени незаметно тени.

— Ты был паршивым садовником, который вырастил чудесный сад. Рыжик говорила, что женщина может забеременеть от одного твоего взгляда. Она тебя любила.

Он кивнул, глубоко вздохнул.

— Похоже, меня все любили. Только что мне теперь с этим делать?

Я вновь почувствовав раздражение в его голосе.

— Как прошел вечер?

— Странно. Меня снял какой-то парень, и мы пошли к нему. Там я еще не успел раздеться, как он заявил мне, что я сука и что он не будет трахать меня, даже если я буду последним человеком на земле. Тут как раз подошел его сосед, чтобы полюбоваться на мой позор.

— Мне жаль, что так получилось, — сказала я, изо всех сил сдерживая смех.

— Да ладно, не стесняйся. Мне это даже полезно.

— Еще кофе?

— Обязательно.

Я подлила.

— Так кто это был?

— Лицо из прошлого? — пожал он плечами. — Кто-то, кого я обидел? Кто-то, кто меня обидел? Понятия не имею. Он решил, что я над ним издеваюсь, когда я сказал, что не помню его. — Он отхлебнул кофе из чашки. — А потом я опять пошел к той скамейке.

— Зачем?

— Хотел почувствовать, почему этот мост значил для меня раньше так много, как ты говорила. Почувствовать, каким человеком я был. Но не смог. Что-то во мне сломалось; я сломался. Сидел смотрел на город и мечтал, чтобы все случилось снова. Думал, что, если меня испугать, я, может, что-нибудь вспомню. А так это была просто скамейка. Я ее не чувствовал, не чувствовал этого места. А надеялся, что поможет. Я же понимаю, что мучаю вас всех. Вы постоянно напоминаете мне о ком-то, кем я никак не могу стать. А такой, как я есть, я никому не нужен.

— Это неправда, — вяло возразила я.

— Правда. Знаешь, мне даже хочется вернуться в больницу. Для меня это единственный дом. А здесь все чуткое. И сам я будто потерян.

После этой ночи все изменилось. Он перестал даже изображать интерес. Теперь я понимала, почему Чарли хотел, чтобы за ним приехала я, а не родители. Все проваливалось в пустоту, и им было бы слишком больно. Надо набраться терпения, говорили врачи, но мое терпение иногда истощалось. Он тянулся за бутербродом с сыром, и я говорила ему: «Ты же не любишь сыр», а он либо молча смотрел на меня, либо говорил: «Теперь люблю».

Иногда он бросал фразы, что хотел бы жить один, что мы утомляем его своими ожиданиями, и я не знала, что сказать родителям, которые ждали нас в Корнуолле. Иногда он уходил куда-то на весь день, раздраженно отмахивался, когда вечером я пыталась показать ему старые фотографии, и бывал намеренно жесток, словно хотел поссориться. Он говорил, что мы ему даже не нравимся. Доктора уверяли, что это нормально.

Мы взяли напрокат машину и поехали в горы к Чарли. Когда мы подъезжали, солнце как раз садилось за горную цепь, и, наверное, это было очень красиво. Несколько ярких цветов боролись в небе за первенство, закатный огонь бросал отблески на наши лица, но эти лица были печальны, и всю дорогу в машине мы молчали. Наша дружба не выдерживав это безрадостное испытание, и расставание казалось уже совсем близким.

Чарли показал Джо его спальню, он ушел туда, и больше мы его в этот вечер не видели. Есть нам не хотелось; последнее время мы часто пили, вместо того чтобы есть. Нам было грустно, и мы молчали, надеясь, что другой первым скажет горькие слова.

Мы вышли наружу и сети на веранде, в свете, падающем из большого окна. В лесу за домом мелькали чьи-то красные глаза. Олень? Молодой медведь? В прошлом месяце Чарли видел одного, когда вырубал разросшийся кустарник. Он закурил.

— Я сидел здесь же тем вечером, когда Бобби позвонил мне и сказал, что ему звонили из больницы. Кажется, так давно это было. — Он сердито потушил сигарету, потому что никогда толком не курил. — Я так устал. Элл.

Я наклонилась и обняла его сзади, поцеловала в затылок.

— Только не бросай меня сейчас, — попросила я.

Я не могла смотреть на него и поскорее ушла в дом. Я ведь понимала какую непосильную ношу сейчас взвалила на него.

Джо не показывался два дня. Наконец он появился — вместе с солнцем, как сказала бы Рыжик, — заглянул на кухню и предложил сделать нам тосты. Мы уже поели, но все равно сказали «да», потому что он явно старался быть любезным. Эти два дня он не брился, и у него уже начала появляться борода. Меня это порадовало, потому что его лицо стало казаться незнакомым, и так мне было легче ненавидеть его.

Мы поели на террасе, потеплее одевшись, и говорили о том, как замечательно светит солнце и как тепло. Пустой вежливый разговор. Он спросил, чем я занималась.

— Писала.

— Угу, — сказал он и откусил кусок тоста.

Я ждала, что сейчас он добавит что-нибудь язвительное, как-то спровоцирует меня, и долго ждать мне не пришлось.

— Ты, наверное, одна из тех людей, которые пишут, вместо того чтобы жить, так?

— Отвяжись, — попросила я и вежливо улыбнулась, как всегда делала Нэнси.

— Ага, задело!

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, улыбаясь и чувствуя себя одинаково гадко.

— Я иду делать новые полки в коттедже, — вмешался Чарли, — и помощь была бы кстати.

— Хорошо, — кивнул Джо.

Они быстро допили кофе, захватили пилы и ящики с инструментами и по высокой траве пошли к расположенной на краю участка хижине: у них появилась общая задача, которая их объединяла. Я смотрела им вслед и ревновала.

Сев в машину, я поехала в город за продуктами; собиралась найти хорошие стейки, а в итоге купила крабов — заниматься всей этой ерундой не было ни сил, ни желания. Он любил крабов, и я тоже, и холодильник будет полон, так что несколько дней, пока мы не примем решения, о еде можно будет не думать. В Англию он не вернется — в этом мы уже не сомневались. Родителям я еще не сказала. Как я могла им сказать? С ними была Нэнси, и это хорошо. Она будет с ними, когда я им скажу. Нэнси, врачеватель чужой боли. Я изо всех сил вжала тормоз в пол. Их глаза смотрели прямо на меня. Чуть не сбила. Сплю на ходу. С этим надо кончать. Чуть не сбила женщину с ребенком. Она что-то кричала мне, угрожала; ребенок плакал. Я свернула на боковую улочку и стояла там, пока не перестала дрожать. Во что я превратилась?

Они вернулись уже в темноте. Он, казалось, ожил от этой физической работы, от того, что руки помнили, как работать с деревом, от самого ощущения дерева. Они вошли в кухню, пахнущую крабом и чесночным майонезом, как два сообщника после удачного дня, а я была здесь лишней. Они мыли руки и болтали о новых полках и о том, как можно настелить деревянные палы, а я швырнула крабов на газету с такой силой, словно надеялась, что они рассыплются по полу и хоть так прервут эту равнодушную мужскую болтовню. Я поставила на стол две бутылки вина и без сил опустилась на стул.

Джо через стол протянул нам руки.

— Помолимся сначала — предложил он, низко опустив голову.

Я посмотрела на Чарли. Что еще за хрень?

Он пожал плечами.

— Возблагодарим Господа за даруемую нам… — начал Джо и вдруг остановился.

Он посмотрел на нас. Склонив головы, мы повторяли его слова.

— Я же пошутил, — засмеялся он и, взяв краба, отломил переднюю клешню. — Просто шутка!

Чарли тоже засмеялся, а я нет. Ублюдок, подумала я.

Я ушла в себя, весь вечер молчала и только пила — мы все пили, никто не считал сколько. Злость, как кислота, разъедала меня изнутри, когда я видела, как быстро он осваивается в своем настоящем, как он доволен и даже счастлив в нем. Не знаю, почему я так на это реагировала. Наверное, врач сказал бы, что это нормально. Мы платили ему деньги за такой диагноз.

Чарли под стадом погладил меня по ноге, стараясь подбодрить; он смотрел на меня и улыбался, радуясь наполненному работой дню и их новому союзу. Джо вдруг перестал жевать и прижал руку ко рту; мне показалось, что его сейчас стошнит. Чертов панцирь, подумала я, еще один сломанный зуб.

— Выплюни, — посоветовала я.

— Все в порядке.

— Ты ведь раньше любил крабов.

Он вытянут руку, призывая меня замолчать. Я уже ненавидела этот новый жест, эту ладонь у меня перед лицом.

— Ты любил крабов, — упрямо повторила я. — Ах да, я же забыла: мне не разрешается напоминать тебе, что ты любил. Нельзя на тебя давить.

— Элл, прошу тебя!

Он так и сидел замерев и держал руку у рта; его глаза были закрыты, словно он не хотел видеть меня и говорить. Я встала, отвернулась и отошла к раковине.

— Я, черт возьми, больше не могу это выносить, — тихо сказала я и налила в стакан воду из-под крана.

— Элли, все нормально, — вмешался Чарли.

— Ничего не нормально. С меня хватит.

Он встал, шумно отодвинул стул и подошел ко мне. Хотел взять меня за руку.

— Отвяжись, Джо.

— Ладно. — Он отошел.

— Для тебя все очень просто, да? Ты и не собираешься бороться. Тебе все равно. Тебе ничего не интересно. И мы тебе неинтересны. И тебе наплевать, что было раньше. Ты, черт возьми, шутишь!

— Мне не наплевать.

— Перестань, Элли, — попросил Чарли.

— Мне так многое надо тебе рассказать, а ты ни о чем не спрашиваешь!

— Пойми ты, что я не знаю, с чего начать.