Когда бог был кроликом Уинман Сара

Родителей часто приглашали на такие семейные сборища, все благодаря неистовой благодарности, которую по-прежнему ощущал к отцу Алан-старший. Нэнси тоже приглашали, потому что Нэнси была звездой, а каждому приятно запросто пообщаться со звездой. Но как раз на одной из этих шумных семейных посиделок произошло неожиданное и даже опасное событие: Алан-младший угостил отца сигарой и предложил ему стать единственным крестным родителем маленькой Аланы, чем вызвал явное негодование у своих родственников со стороны жены. Неловкое молчание и явное смущение отца были приняты за согласие, и маленький коттедж огласился приглушенными возгласами: «Чужой человек!», «А как же мы?», «О чем он только думает!». В конце концов Алан-младший отвел свою жену в сторонку и потребовал, чтобы ее родня замолчала. Впервые в жизни он осмелился настоять на своем, и хоть сделал это достаточно мягко, решение его осталось неизменным. Мой отец был очень хорошим человеком; лучшим в этих краях. Все, спорить больше не о чем.

В машину мы уселись, как всегда, с опозданием, но Рыжик сказала, что мы ждали этого ребенка три лишние недели, так что он вполне может подождать нас всего-то полчаса. Мать посмотрела на нее в зеркало заднего вида, и я заметила, что она немного нервничает. Сегодня утром Рыжик выпила всего половину своего чая с марихуаной, но заваривал его Артур (вместо матери, которая в это время пыталась расшифровать эротические сновидения мистера А.), судя по всему не поскупившийся на дозу. Поверх прелестного платья и кардигана, подготовленных матерью, она надела свое боа из перьев и наотрез отказалась его снять, хотя мать и намекам ей, что мы едем на крестины, а не на бенефис в «Гербе рыбака».

— Ну и что? Я все равно буду петь, — улыбалась безмятежная Рыжик.

— Но ведь в церкви, а не в Карнеги-холле.

Рыжик щелкнула языком и закрутила боа вокруг шеи. Теперь она со своим крупным носом напоминала лысого орла, высматривающего жертву. Мать, похоже, опасалась, что жертва уже найдена, что она запелената в кружевной конверт и у нее курчавая головка.

— Поехали, — сказал отец. — Вес здесь?

— Да, — сказал Артур.

— Да, — сказала Рыжик.

— Да, — сказала я.

— Не все, — сказала мать, пристально глядя на руки и думая о моем брате.

Это повторялось каждый раз, когда кто-нибудь спрашивал: «Все здесь?»

Отец погладил ее по руке, но она отдернула ее и сказала:

— Со мной все в порядке, Элфи.

Отец пожал плечами и взглянул на нас в зеркало. Мы сидели стиснутые на заднем сиденье и не смели сказать ни слова.

— Не понимаю, почему нам надо грустить о нем, — наконец решился Артур. — Он чудно проводит время в Нью-Йорке, шляется по клубам, крутит романы, зарабатывает кучу денег на этой своей бирже, а мы собираемся на крестины, на которых большинство гостей предпочли бы нас не видеть.

— Заткнись, Артур, — попросила мать, и он послушно заткнулся.

Рыжик захихикала. Не над чем-то конкретным, а просто потому, что была под хорошим кайфом.

Почтальон помахал нам рукой, как раз когда отец поддал газу, отчет из-под задних колес полетела галька. Отец редко садился за руль — обычно это делал Алан — и теперь на каждом подъеме забывал переключать скорость.

— Возьмете почту сейчас? — спросил почтальон, взмахну в пачкой счетов и писем.

— Давай, Брайан.

Отец забрал у него пачку и передал матери, а та быстро пролистала ее, надеясь найти голубой конверт авиапочты с новостями от сына. Мне она передала письмо, пришедшее на адрес Нэнси и переправленное нам.

— Собрались на крестины крошки Аланы? — спросил почтальон.

Услышав «крошку», Рыжик явственно хмыкнула.

— Да, — кивнул отец. — Я ведь буду крестным отцом, знаете?

— Слыхал. А еще слыхал, что это ироде бы не всем нравится.

— Ну… — начал отец, но ничего больше не сказал.

— Что ж, до свидания тогда. — Почтальон развернул велосипед и поехал в другую сторону.

— Дрочила! — прокомментировала Рыжик.

— Ну ладно, ладно, — вмешалась мать.

— Сбей его, — посоветовал Артур.

— Да бросьте вы, ради бога! — возмутилась мать и сунула в рот пластинку жевательной резинки.

Народу в церкви собралось не много, и, разумеется, наше опоздание было замечено всеми членами плимутскою клана, уже занявшего лучшие скамьи, на что тут же громко пожаловалась Рыжик. Алан обнял нас всех и проводил на отведенное нам место, откуда отцу и Рыжику будет удобно выходить.

Служба была простой, в ней нашлось место и обещаниям, и слезам, и всему, что может потребоваться ребенку. Отец поднялся и постарался как можно более выразительно прочитать стихотворение под названием «Дитя у меня на руках всегда найдет мир в Твоем сердце», а потом Алан-старший произнес очень интересную речь, в которой встречались слова «Лола», «танцовщица», «бриллиант» и «Гавана», — видимо, в его сердце еще теплилась надежда, что этот большой сверток на руках у священника можно было бы назвать в честь героини одной из величайших на свете песен[21]. И только когда зазвучали и заполнили всю церковь первые такты псалма «Господь нам щит из рода в род», я осторожно вытащила письмо из конверта с тюремным штемпелем и начала читать.

11 марта 1996

Я была так рада получить от тебя еще одно письмо, Элли. И понимаю, что мы с тобой опять общаемся, но все еще никак не могу поверить в это, и мне иногда хочется ущипнуть себя.

То Рождество, когда мы исчезли, я помню так ясно, будто это было вчера. Мы ушли из дома, как только дядя Фил вернулся из паба и заснул, на машине доехали до заброшенной стоянки и там пересели в такси, мама заказала его заранее. Понимаешь, так мы заметали следы. Мама до этого звонила в женский кризисный центр в Ливерпуле, и они рассказали ей, как надо действовать. Два дня мы прожили в маленьком отеле в Лондоне, у вокзала Юстон, кажется, а потом сели на поезд и поехали на север. В кризисном центре мы жили до тех пор, пока мама совсем не поправилась. Оттуда нельзя было ни писать, ни звонить, потому что это подвергло бы опасности всех остальных. Поэтому я тебе ничего и не сообщила. И даже когда мы переехали и стали жить отдельно, мама сказала, что прошлое умерло. И что о нем надо забыть. И о тебе тоже. И обо всем, что с ней случилось. Она была очень-очень напугана. Человек не должен превращаться в то, во что превратилась она. И я никому не могла об этом рассказать. Один раз я тебе звонила. Как-то на Рождество, лет десять назад. В конце дня, как мы делали всегда. Ты ответила, и я услышала чей-то смех. И положила трубку. Наверное, потому, что это было слишком больно. Слышать, как я могла бы жить. И кем могла бы стать. Ведь когда-то я тоже была частью этого.

Я все-таки вышла замуж. Не очень это был счастливый брак, хотя сначала я думала, что у нас все получится. Я думала, он сможет дать мне то, чего мне не хватало и чего не хватало маме, а больше мне об этом нечего сказать. Не знаю, веришь ли ты в судьбу, но я знаю, что он был моей судьбой.

Я подняла глаза и огляделась. Рыжик громко подпевала и, кажется, даже не путала слова, хотя в третьей строфе все-таки добавила кое-что от себя.

Я очень хочу прочитать книгу Артура, когда ты закончишь ее редактировать, и любую из твоих статей для журналов. Знаешь, тут ведь очень много времени для чтения. Я работаю на кухне, и это хорошо. До того как я сюда попала, у меня была своя компания «Безмятежный путь», она состояла из меня и еще одной девушки, Линды. Я гадала на картах Таро и делала массаж: ароматерапия, интуитивный и даже индусский массаж головы. У меня хорошо получалось. И дела шли хорошо. Забавно, как иногда поворачивает жизнь.

Ах, Элли, как же хорошо, что я могу писать тебе снова. Я все время стараюсь простить себя за то, что я сделала, но это, оказывается, самое трудное. Мне сидеть еще девять лет, но, говорят, за хорошее поведение могут выпустить и раньше. Мне и должны были дать меньше, все так говорили, даже полиция. Они-то понимали, что это не убийство…

— Блин! — сказала я так громко, что весь плимутский клан оглянулся на меня. И Артур с Рыжиком тоже.

…они понимали, что это была самооборона, и поэтому осудили меня за непредумышленное убийство. Судья был славным и тоже все понимал, но он объяснил мне, что у него не было выбора. Тут все дело в прецеденте и в смягчающих обстоятельствах, но, наверное, твой папа сможет все это лучше объяснить.

— Что? — одними губами спросила Рыжик, которой вдруг надоело петь. — Что? — повторила она.

— Подожди, скоро расскажу, — прошипела я, снова уткнувшись в письмо.

— Сейчас расскажи, — потребовала она и захихикала.

Надеюсь, у тебя все хорошо, Элли. Хоть мне и пришлось написать это слово на «у», пожалуйста, не надо меня бояться. Я — это по-прежнему я. А не какое-то чудовище, как говорят некоторые.

Ом шанти и всем привет.

С любовью,

Дженни.

P. S. Я пойму; если ты больше не захочешь мне писать, и не обижусь. Решила, что лучше сразу рассказать, как обстоят дела. Диабет не очень меня беспокоит. Спасибо, что помнишь.

P. P. S. Почтовые марки — лучше всего. Здесь это главная валюта.

Я опустила письмо, а Рыжик наклонилась ко мне и взяла за руку.

— Дженни Пенни кого-то убила, — пропела я ей на ухо в такт музыке.

— Тише, — шикнул кто-то сзади.

— Что? Та странная девочка с непослушными полосами? — не поверила Рыжик.

— Скажи Артуру, — попросила я.

Она пододвинулась к нему, обхватила его голову и потянула ее к своему рту, будто созревший персик.

Я толкнула локтем мать и пошептала ей в ухо.

— Что? — переспросила она.

Я повторила.

— Убийство? — ахнула мать. — Не верю.

В это время поющие добрались до последней строчки. Мать стиснула мою руку и громко подхватила: «Рукой своей сквозь тьму и свет впусти в небесный дом».

Аминь.

После монотонной проповеди о родительских обязанностях, которую мои родители, слава богу, пропустили мимо ушей, настала очередь Рыжика. Она встала и пошла по проходу. Алан и Алан-младший просияли. Для них Рыжик была звездой, потому что как-то она пела с самим Синатрой (что, кстати, правда), и теперь им казалось, что сам великий человек явился на крестины. Поэтому когда Рыжик вышла вперед и поклонилась, Алан-старший не удержался от аплодисментов. А когда она посвятила свою песню «Дженни Пенни, нашему другу, которая попала в тюрьму по несправедливому обвинению в убийстве», я вздрогнула и на минуту почувствовала себя голой. Рыжику дат карт-бланш и позволили выбрать любую песню, какую она сочтет уместной в данном случае, но, услышав первые строчки «Я тот, у кого ничего нет»[22], даже я задумалась о том, что же творится в ее лысой голове.

— Ведь когда младенец является в мир, у него ничего нет, — объясняла она позже за бокалом виски с таким видом, будто совершенно не понимала, из-за чего весь шум.

У нас никто и никогда не ложился рано. Таково было негласное правило, и никому даже в голову не приходило его нарушить. Мы засыпали только после того, как истощались все разговоры, оставляя после себя сосущую пустоту и усталость. Нередко мы с матерью засиживались на берегу до того часа, когда ночная небесная синева начинала бледнеть, а поднимавшееся к горизонту солнце прогоняло ее все дальше, освобождая место для золотого, оранжевого и алого. Иногда мы садились в лодку, плыли ему навстречу и, закутавшись в одеяла, наблюдали рождение нового дня.

Однако после крестин всем, казалось, хотелось поскорее разойтись по комнатам, и уже к одиннадцати часам дом стал совсем тихим и словно покинутым. Я решила растопить камин: после захода солнца весенняя сырость быстро просачивалась в дом. Я чувствовала, как она пробирается мне под джемпер, и хотелось поскорее прогнать ее, почувствовать запах дыма и тепло. Я поднесла спичку к смятой газете и кучке сухих щепок, они немного подымили, и уже скоро их охватило оранжевое пламя.

— Слушаю.

— Подожди, — сказал он, — я перейду к другому телефону.

Я услышала щелчок, потом звук снятой трубки.

— Алло, — позвал он.

Его голос был низким и словно лишенным всякой энергии. В нем слышался явственный американский акцент — так бывало всегда, когда он уставал. Он прихлебывал пиво, и я была рада этому. Может, оно иоднимет ему настроение.

— Что новенького? — спросил он, и я рассказала о крестинах и о письме от Дженни Пенни.

— Твою мать, поверить не могу. Ты не шутишь?

— Нет. Так и есть.

— И кого она убила?

— Я еще ничего не знаю.

— Какого-нибудь старого любовника матери?

— Это мысль.

— Господи, Элли! И что ты собираешься делать?

— А что я могу? Буду писать ей, вот и все. Постараюсь узнать правду. Джо, это все так странно! Мы ведь дружили с ней.

— Она всегда была странной.

— Да, но не настолько же. Она не могла этого сделать. Для убийцы у нее слишком богатое воображение.

— Элли, ты ведь ее не знаешь. Ты знача ее ребенком, а человека нельзя заморозить, он меняется.

Мы помолчали.

Я подлила в бокал вина. Я-то себя заморозила.

— Что у тебя с работой, кстати? — спросил он.

— Запаниковала и бросила.

— Все то же самое?

— Да, никак не могу осесть и успокоиться. Ты же знаешь, я непоседливая. Переехала к Нэнси. Да ничего страшного.

— Точно?

Молчание.

— Точно, Элл?

— Да, со мной все в порядке. Просто не хочу пока останавливаться на чем-то одном. — Я допила вино. — Что будешь делать сегодня вечером?

— Лягу в постель и засну с пивом в руке.

— Сексуально.

— Просто не самый удачный день, да и неделя тоже.

Я молчала, затаив дыхание, и слышала, как на брата опускается темнота.

— Возвращайся, — попросила я. — Я по тебе скучаю. Мы все скучаем.

Молчание.

— Ты же знаешь, что мне надо быть здесь.

— Все еще надо?

— Да. Работа. Сама понимаешь.

— Ты терпеть не можешь эту работу.

— Зато деньги люблю.

— Какая ты задница. — Я засмеялась. Глотнула еще вина. — Эта работа, она не твоя.

— Возможно. А что мое, Элл?

Мы оба помолчали.

— Тебе надо познакомиться с кем-нибудь, — сказала я.

— Я уж давно забил на это. — Он зевнул.

— И в хоре у вас никого нет?

— Мы там все уже друг друга перетрахали.

— А…

— Этим мы там и занимаемся.

— Понимаю.

— У меня нет друзей, — сказал он, а я опять засмеялась.

В эту игру мы уже играли, она была мне знакома.

— У меня тоже, — сказала я. — Уроды мы с тобой. Он громко открыл следующую бутылку.

— Как там Рыжик?

— Держится.

— Блин.

Я слышала, как он пьет.

— Ты бы позвонил маме с папой.

— Знаю. Передай им привет и что я их люблю.

Сам бы мог передать, подумала я.

— Просто очень плохой день, — объяснил он.

Я подкинула в камин полено.

— На следующей неделе мы поем на свадьбе у приятеля. — Он явно старался, чтобы голос звучал повеселее.

— Здорово.

— Да. Это типа наше первое настоящее выступление.

— Обалдеть.

— Точно.

— Значит, тебе есть чего ждать от будущего.

— Да, есть, — согласился он.

— Я соскучилась.

— Я тоже.

Крошечные искры улетали в широкую каминную трубу и там гасли, как умирающие звезды. У брата и раньше бывали такие периоды, когда яркость, бывшая сто сутью, вдруг тускнела и глохла. Мать считала, что во всем виновато регби, удары по голове и сотрясение. Я полагала, что вес дело в моей тайне, бремя которой он нее всю жизнь. А отец просто думал, что из-за своей ориентации он иногда бывает очень одинок. А возможно, свою роль сыграли все три фактора, подумала я.