Великие интервью журнала Rolling Stone за 40 лет Леви Джо

Кортни Лав

Интервьюер Дэвид Фрике

15 декабря 1994 года

После всего, что случилось с вами в этом году, вам кажется странным – или правильным, – что вы сейчас находитесь в турне, исполняя рок-н-ролл?

– Все легче, чем сидеть дома. Предпочитаю выступать. Мне бы хотелось думать, что я не слышу голосов сочувствия и единственное, что могу делать, это доказывать, что то, чем я владею, реально. Это и было задачей альбома Live Through This[214].

Мне это кажется нормальным. Просто идти шаг за шагом. Я не думаю обо всем случившемся все время. Даже не знаю, надо ли мне думать об этом – или не надо – и что мне вообще надо делать. Нет такого свода правил или руководства, которые подсказали бы мне, что делать.

Что царит у вас в душе, когда вы выходите на сцену?

– Когда прожекторы светят голубым и когда их передо мною два, то часто они напоминают мне глаза Курта. Такое постоянно случается. Так бывало со мной, когда я занималась стриптизом. У меня был друг, который умер, и у него были глаза цвета лаванды. Бывали такие прожекторы, и я видела его глаза, когда появлялись большие лиловые прожекторы.

Вот так. Энергия переходит в меня. Я знаю, что где бы он ни был – что бы ни осталось, будь то часть одного безличного божества или что иное, – его энергия концентрируется на мне и на Фрэнсис. И она концентрируется на причине и следствии того, что он оставил миру.

Вы чувствуете себя уязвимой перед аудиторией, особенно сейчас?

– Я согласна с той теорией, что образ, в котором люди предстают на сцене, это их полная противоположность. Так было с Куртом. В конце концов, его самая большая жизненная проблема заключалась в невозможности сказать: «Черт с вами!» «Черт с тобой, Кортни! Черт с тобой, Gold Mountain[215]! Черт с тобой, Geffen! – а я буду делать то, что мне угодно».

Я же говорю: «Не связывайтесь со мной». В реальной жизни, реальной, реальной жизни я сверхчувствительна. Но окружающие склонны думать, что мне все нипочем, потому что я веду себя так, как будто мне все нипочем.

Прошел почти целый год, как я интервьюировал Курта. Тогда он сказал мне, что был счастливее, чем когда бы то ни было. И, честно говоря, я ему поверил.

– Вероятно, так и было – в тот момент. Но в целом все было так: «Я жив лишь потому, что есть Фрэнсис и ты». Просмотрите другие его интервью в одном лишь вашем журнале. В каждом из них он говорит, что башню у него срывает.

Он принес пушку в больницу на другой день после рождения нашей дочери. Следующим утром он собирался на музыкальный фестиваль в Рединг. У меня было чувство: «Я буду первой. Я не могу позволить тебе сделать это первым. Я буду первой». Я собрала волю в кулак. И я чувствовала то, о чем говорится в «Списке Шиндлера»: я никогда не узнаю, что со мной случится. А как же Фрэнсис? С чем ей придется жить? «О, твои родители умерли на другой день после твоего рождения».

Я просто начала его отговаривать. А он сказал: «Черт с тобой, нельзя пойти на попятный. Я это совершу». Но я заставила его отдать мне пушку и попросила Эрика[216] ее унести. Не знаю, что он с ней сделал. Потом Курт пошел в другую палату; к нему пришла какая-то наркодилерша. В больнице Курт чуть не умер. Она сказала, что никогда не видела никого такого, мертвого. Я сказала: «Почему вы не позвали медсестру? Здесь полно медсестер».

И все же Курт никогда не терял веры в то, что способен сочинять музыку, даже за неделю до смерти.

– Никогда не слышала, чтобы он действительно это утверждал. Об этих вещах он так не говорил. Я сидела и слушала, как этот человек пел мне серенады. Он сказал мне, что вторая пластинка группы Meat Puppets[217] прекрасна. Я ее терпеть не могу. Тогда он исполнил мне их песни – своим голосом, со своими каденциями, со своим ритмом. И я поняла, что он прав.

В тот единственный раз, когда я попросила его сделать рифф для одной из моих песен, он был в чулане. У нас был такой огромный чулан, и я слышала, как он там работает над песней «Heart-Shaped Box». Он сочинил рифф за пять минут. Тук, тук, тук. «Что?» «Ты хочешь именно этот рифф?» «Х…й тебе!» И дверь захлопнулась. (Смеется.)

В каком настроении он был в том европейском турне перед той передозировкой в Риме? Было ли это действительно попыткой самоубийства?

– Он ненавидел все и вся. Ненавидел, ненавидел, ненавидел. Он звал меня из Испании, плача. Я собиралась сорок дней. У меня впервые с незапамятных времен были дела с моей группой.

Курт выкладывался для меня, когда я туда[218] приехала. Он преподнес мне розы. Он преподнес кусок Колизея, потому что знает, как мне нравится история Древнего Рима. Я выпила шампанского, приняла таблетку валиума, мы разделись, я заснула. Неприятие, которое он, должно быть, испытывал после всего этого предвкушения – то есть неприятие Куртом себя в роли господина Романтика, – было весьма сильным.

Я повернулась к нему около трех или четырех часов утра, чтобы заняться любовью, а он уже был без сознания. Он лежал на краю постели с тысячей долларов в кармане и запиской: «Ты не любишь меня больше. Мне лучше умереть, чем пройти через развод». Это все сидело у него в голове. Я не была с ним на протяжении наших отношений, может быть, шестьдесят дней. Всего лишь! Мне нужно ездить в турне. Я должна заниматься делами группы.

Я могу понять, как это случилось. Он проглотил пятьдесят гребаных таблеток. Вероятно, он забыл сколько именно. Но у него была определенная потребность в самоубийстве – глотать, глотать и глотать. Черт возьми, чувак! Даже если я была не в настроении, я должна была отдаться ему там. Нужно было просто ему дать. И все было бы в порядке. Но Курту надо принадлежать всецело. Он ненормальный. Он чувствовал, когда ты даже в голове не с ним. Секс для него был невероятно священным. Супружеские обязанности его возбуждали. Да, он нарочно оставил записку в комнате. Мне было велено об этом молчать. А что могли сделать СМИ, чтобы ему помочь?

Стволы всегда были серьезным аргументом в ваших ссорах с Куртом, и полиция постоянно отбирала оружие. Однако, когда я прямо спросил его в интервью о пистолетах, он начал говорить, что ходит в тир.

– Да это же была бесстыдная ложь. Он никогда в жизни не стрелял. Однажды он сказал: «Пойду постреляю». Да. Постреляю во что? Он никогда не стрелял, даже в тире.

Да, это была серьезная проблема в доме. Для защиты у меня был револьвер. Но когда он купил «Узи»… «Эй, Курт, это же не игрушка». Да, очень опасно иметь дело с двумя психически не устойчивыми людьми – один из которых находится в состоянии депрессии, а другой временами помышляет о суициде и страдает выраженной наркотической зависимостью.

Предсмертная записка Курта что-нибудь прояснила вам – обрел ли он какое-то успокоение в том, что собирался сделать?

– Кроме записки он написал мне и письмо. Довольно длинное. Я храню его в сейфе. Возможно, я покажу его Фрэнсис – возможно. Написано ужасно неразборчивым почерком. «Я знаю, что ты меня не любишь. Я люблю Фрэнсис, извини. Пожалуйста, не иди за мной». Письмо длинное, потому что Курт все время повторяется: «Извини, извини, извини. Я приду, я защищу тебя. Я не знаю, куда иду. Я больше не могу быть здесь».

В его поступке явно присутствует и нарциссизм. Я очень на него рассердилась. В тот день, когда мы признались, что любим друг друга, в отеле «Беверли Гарланд», мы нашли мертвую птицу. Вырвали три пера. И он сказал: «Это для тебя, это для меня, а это для нашего будущего ребенка». И он выбросил одно перо.

А что Фрэнсис? Сегодня в автобусе она казалась счастливым, жизнерадостным, нормальным ребенком. Но что ей известно о том, где ее папа?

– Не знаю. Иногда по ночам она его зовет, и это меня пугает. А я думала, что она ничего не знает. (Долгая пауза.) Поэтому каждые два дня я о нем говорю…

Он думал, что поступает правильно. Как же он мог так думать? Только в его состоянии он мог так думать. Если бы я могла сказать ему хоть два слова…

Пусть бы он принял сверхдозу в возрасте тридцати четырех-тридцати пяти лет. По крайней мере, у него было бы семь лет на то, чтобы принять решение стать навсегда зависимым от героина. Или от чего ему было угодно.

Вернемся к вашей жизни до встречи с Куртом. Сегодня в автобусе вы говорили, что Фрэнсис растет в дороге и думает, что все играют в группе. А что вы помните об обстановке, окружавшей вас в детстве?

– Мальчики в полосатых штанах вокруг меня, и мама говорит мне, чтобы я изображала весну. Потом – лето и осень. Такой вот странный танец…

Люди в палатках с безумными глазами – они раскрашивают мне лицо. Помню очень большой дом в Сан-Франциско и всех экзотических подружек моего настоящего отца. Мы едем по Ломбард-стрит в «порше», который отец, вероятно, взял на время у The (Grateful) Dead[219].

Мы очень быстро доехали до Орегона, и я оказалась в школе Миссури. Потом все немного упорядочивается. Мама снова вышла замуж и уехала в колледж в Юджине[220].

Какие отношения связывали вас с мамой?

– В основном – так я чувствую в глубине души – мамино отношение ко мне определялось тем, что она питала отвращение к моему отцу, и я за это ее не осуждаю. Но она это отрицала до самой смерти. Если бы у меня был ребенок и мне был бы неприятен его отец, мне было бы трудно.

Есть какая-то ирония в том, что ваша мама была известным психотерапевтом, а у вас при этом очень много всем известных проблем.

– Когда Newsweek обнародовал, что Линда Кэролл – моя мама, она была просто уязвлена. Потому что те люди, которые были ее пациентами, встречались и со мной, и они могли бы сказать: «Если это ваш продукт, дружочек…» Мама дала мне только один совет за всю мою жизнь: «Не носи облегающие свитера. Ты выглядишь в них дешевкой».

Но у меня нет желания выносить мои отношения с мамой на публичное обсуждение. Они такие, какие есть. Главное, что она не пошла на аборт. Я здесь. И все еще жива.

На задней странице обложки альбома «Live Through This» помещена ваша фотография: босоногая девушка. Где вас снимали?

– В Спрингфилде, Орегон, когда я жила в хипповской коммуне. Жилье стояло во дворе. И в тот день мне в таком виде надо было идти в школу. Я знаю, что использовать свое изображение – это, по Фрейду, нарциссизм. Но моя задача состояла в том, чтобы сказать: «Ну, я вот такая».

Я не просто так говорю, что я интроверт, мне поставили диагноз: аутизм. В раннем детстве я не разговаривала. Потом я просто расцвела. Впервые я попала к психотерапевту, когда мне было года три. Наблюдательная терапия…

Каких музыкантов вы любили слушать в детстве?

– Помнится, я росла с пластинками Леонарда Коэна и мечтала: «Вот бы он обо мне писал». Мне хотелось быть Сюзанной, хотелось жить у реки (героиня одной из самых известных песен Коэна). Поскольку в том возрасте я еще не знала, чем мне хочется заниматься, я просто хотела быть девушкой из песни Леонарда Коэна. Или девушкой из песни Боба Дилана «Leopard-Skin Pill-Box Hat». Или девушкой из его «Sad-Eyed Lady of the Lowlands». Все эти девушки ездили по шоссе Джерси в песне Брюса Спрингстина.

А потом желание изменилось. «Нет, нет, нет. Не хочу быть девушкой. Хочу быть Леонардом Коэном!» Когда я росла, у нас был альбом Джони Митчелл «Blue». Это было очень полезно.

Что случилось, когда вы обратились к панк-року?

– Мой великий план состоял в том, чтобы написать самую главную пластинку – уйти к себе в комнату и выучить Led Zeppelin с первого по пятый альбом, исполнять все эти вещи в совершенстве, а потом появиться и записать совершенную рок-пластинку. Таков был мой план, насквозь мужской.

Я подражала Брайану Джонсу, тому человеку, который организовал «Стоунз» и плевал на всех. Но на протяжении 80-х годов это был какой-то кошмар – слышать, как другие женщины говорят: «Ну, я могу взять бас-гитару у моего бойфренда. Мы можем заполнять перерывы для группы моего бойфренда. Не могу выступать сегодня вечером, потому что должна встретить моего бойфренда». Тьфу!

Насколько ваши первые музыкальные сочинения с группой Hole, особенно та версия песни Митчелл «Both Sides Now»[221] на «Pretty on the Inside»[222], были вашей местью неспособным ни на что родителям-хиппи?

– Интересно, что вы затронули «Both Sides Now». Насколько я любила Джони Митчелл, настолько мама не любила эту песню.

Но просто как «бэбибумеры» должны были расти с Дином Мартином, рекламирующим спиртные напитки, так и мы должны были расти с этой идеализацией, которая так никогда и не претворилась в жизнь, и это превратило нас в группу циников – или в группу наркоманов. Ни один из друзей моих родителей не умер от передозировки «кислоты» или передозировки марихуаны. Но популярность в настоящее время внутривенных наркотиков… к этому пристрастилось мое поколение. И стать иконой этого поколения – вот чего я боюсь. И именно этого больше всего боялся Курт.

Он позвонил мне из Испании. Он был в Мадриде… Он звонил мне и плакал. Вот почему он хотел всем сказать: «Нет, я независим от наркотиков». Потому что он не хотел стать иконой наркоманов. А теперь он ею стал.

Насколько вы в данный момент свободны от наркотиков?

– Я принимаю диазолин. Перкодан. Мне не нравится героин. Он превращает меня в дерьмо. Уродует меня. Никогда он мне не нравился. Когда я это сделала, то было так… (Машет рукой и отворачивается.) Я употребляла героин – после смерти Курта.

В этом турне вы исполняли на бис одну из незаписанных песен Курта. Сколько таких песен существует?

– Есть три вполне законченных песни. Есть песня «Opinions», написанная года два назад. Она осталась с тех пор, когда он выступал в Олимпии (Вашингтон), между альбомами «Bleach» и «Nevermind». В другой такие слова (напевает): «Talk to me / In your own language, please»[223]. Третью не могу спеть. Она чертовски хороша. Она по-настоящему захватывает во всех частях. Он называл ее «Dough, Ray and Me». Хотя, по-моему, она несколько банальна.

Это последнее, написанное им на нашей постели.

Еще есть песня «Clean Up Before She Comes» – это классика Nirvana. Ее мы будем исполнять сегодня. Мелисса[224] поет мою партию, а партия, которую я пою, это партия Курта. Я называю ее просто «Drunk in Rio».

Я записала очень большой материал в Рио, который исполняли только мы с Куртом. Это когда Nirvana участвовала в Hollywood Rock Festival в Рио[225]. Мы с Патти[226] отправились туда и там записались.

И все же один из самых вызывающих образов в видео к синглу «Doll Parts» – это маленький светловолосый мальчик, напоминающий Курта.

– Потому что я имела право так сделать. И мне хотелось так сделать. И это случилось. Моего мужа нет. А видео было сделано со вкусом. Этот чудный мальчик был со мной; мы весело проводили с ним время.

После всего случившегося я думала: «Можно изменить свою личность. Можно стать безмолвной вдовой». Но я не могу убить то, что внутри меня. Оно должно жить. Или я умру.

Мик Джаггер

Интервьюер Ян Саймон Веннер

14 декабря 1995 года

Когда вы впервые поняли, будучи артистом, что то, что вы делаете на сцене, оказывает влияние на людей?

– Когда мне было лет восемнадцать. Группа The Rolling Stones начала выступать в лондонских клубах, и я понял, что девушки обращают на меня большое внимание, тогда как обычно я не очень их привлекал. В то время я был совсем неискушенным.

Именно благодаря вниманию девушек вы поняли, что делаете на сцене что-то необычное?

– Вдруг понимаешь, что девушки, тихо или громко, как бы сходят с ума. И говоришь себе: «Ну, хорошо. Знаешь, это что-то». В том возрасте это производит большое впечатление, особенно если раньше ты был довольно робким.

Во всем этом есть по крайней мере две стороны: великое очарование музыкой и любовь к исполнению блюзов – не только блюзов, но и, как правило, рок-н-ролла. Огромная любовь к этому.

Но есть и другая сторона – манера исполнения; то, чем наделены или обделены подростки. Вскоре по завершении эпохи короля Эдуарда, еще до появления телевидения, все стали устраивать семейные праздники. Кто-то читал стихи, дядюшка Как-Его-Там играл на фортепьяно и пел, и все были при деле. И я был как раз из тех ребят (которым это нравилось).

Вы учились в Лондонской Школе экономики и одновременно начали выступать со «Стоунз». Как вы приняли решение, чем будете заниматься?

– Ну, на самом деле я стал заниматься и тем и другим. «Стоунз» были по выходным, а колледж по будням. Боже, у группы The Rolling Stones было так мало работы – кажется, одно выступление в месяц. Так что на самом деле было не так уж трудно.

Насколько тесно вы были связаны с группой в то время?

– Ну, я не был с ними связан целиком; играть с ними было приятно и занятно, но Кит[227] и Брайан[228] хотели постоянно репетировать и не делали ничего другого. Мне нравилось репетировать раз в неделю и выступать по субботам. Наше шоу включало три или четыре номера, поэтому продолжительные репетиции не требовались.

Вам было нелегко принять решение уйти из Лондонской школы экономики?

– Очень, очень трудно, потому что родители, понятное дело, не хотели, чтобы я ее бросил. Отец просто был в ярости. Я уверен, что он был бы не так взбешен, если бы я пошел добровольцем в армию. Все что угодно, только не это. Он не мог в это поверить. Я его понимаю. Это не самая лучшая возможность для карьерного роста. Это была полнейшая глупость. Но мне, честно, не хотелось учиться в колледже. Это был совсем не Оксфорд и не самая чудесная пора моей жизни. На самом деле учеба была скучной и нудной.

Расскажите, как вы познакомились с Китом.

– Кажется, я знал его всегда. Мы жили на соседних улицах; его мама была знакома с моей мамой, и с семи до одиннадцати лет мы ходили в одну и ту же начальную школу. Мы обычно играли вместе, пусть мы были не закадычными друзьями, но все же дружили.

Когда нам исполнилось одиннадцать лет, мы учились в разных школах, но его школа находилась неподалеку от моего дома. Но я всегда знал, где он живет, потому что мама никогда ни с кем не теряла контакта, и она знала, куда Ричардсы переехали. Я видел, как он возвращается из школы, до которой от нашего дома было не больше мили. А потом – и это истинная правда – мы встретились на железнодорожной станции. А у меня были пластинки с записями ритм-энд-блюза, которые в то время высоко ценились, потому что в Англии их было не достать. И он сказал: «О, да, это действительно интересно». Ну, вот так. Так все и началось.

Мы стали ходить друг к другу в гости и слушать эти пластинки. А потом он стал ходить в гости к другим и крутить другие пластинки. Знаете, наступила такая пора, когда я коллекционировал эти записи, как коллекционируют марки. Плохо помню, как это все работало. Кит всегда играл на гитаре, чуть ли не с пяти лет. И он хорошо знал кантри, музыку ковбоев. Но, понятное дело, в какой-то момент Кит обзавелся гитарой со звукоснимателем. И сыграл для меня. И я сказал: «Знаешь, я буду петь, а ты играй на гитаре». Вполне естественно.

Я обычно выступал по субботам в вечерних шоу с разными небольшими группами. Если я мог участвовать в шоу, я участвовал. Обычно я совершал какие-то безумства – знаешь, я участвовал в этих шоу, падал на колени и катался по земле – когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. А мои родители относились к этому весьма неодобрительно. Потому что так не было принято. Не надо забывать, что всем этим занимались люди из низших слоев общества. Исполнители рок-н-ролла не были образованными людьми.

Как вы думаете, что творилось внутри вас, пятнадцатилетнего, когда вам захотелось оставить учебу и кататься по сцене?

– Мне никто ничего не запрещал. Я увидел Элвиса и Джина Винсента и подумал: «Ну и я так могу». И мне это нравилось. Настоящая эйфория, даже в присутствии двадцати людей, изображать из себя полного идиота. Но казалось, людям это нравится. И дело в том, что я не ушел бы, даже если бы меня закидали помидорами. Но им всем нравилось, и, кажется, я всегда имел успех, а зрители были в шоке. Я видел это по выражению их лиц.

В шоке от вас?

– Да. Они видели нечто более дикое, чем то, что происходило в то время в подобных небольших заведениях в пригородах. Родители не всегда это выносили, но мама Кита очень терпимо относилась к его выступлениям. Кит был единственным ребенком, и ее не сильно отвлекали другие дела, а мои родители говорили: «Садись делать уроки». Для меня это был действительно трудный период. Поэтому я обычно играл с Китом, а потом мы стали играть с Диком Тейлором[229]. Родители Дика были очень терпимы, и поэтому мы обычно собирались у него дома, где могли играть громче.

Каково ощущение такого успеха в столь юном возрасте?

– Очень волнительно. Впервые мы увидели нашу фотографию в музыкальной газете Record Mirror: оказаться на первой полосе газеты, которая разошлась, вероятно, в количестве 20 тысяч экземпляров, – это было так волнительно, вы не можете себе представить. И такая восторженная рецензия. Нас расхваливали на разные лады за наше выступление в клубе Ричмонда. А потом из музыкальной прессы мы попали в национальную прессу и на национальное телевидение, и нас показывали по двум телевизионным каналам, а потом все нас узнавали… Это ударяет в голову – ощущение, как от шампанского.

Я недавно слушал ваши самые первые альбомы, четыре или пять первых ваших записей, и они все, можно сказать, одинаковые. Вы играли блюзы и каверы, но выделялась одна песня: «Tell Me (You’re Coming Back)» – ваш первый хит в США и ваше с Китом первое совместное сочинение. Это первая песня, в которой видны ростки современной группы The Rolling Stones.

– Кит играл на двенадцатиструнной гитаре и пел мелодии в один и тот же микрофон. Мы записали ее в маленькой студии Regent Sound в лондонском Уэст-Энде, демостудии. По-моему, весь альбом был записан там. Но запись этой песни заметно отличалась от исполнения каверов ритм-энд-блюза или каверов на Марвина Гея и всего такого. Какое-то особое ощущение. Это именно поп-песня, в отличие от всех блюзов и каверов на Motown, которые в то время там записывались.

Первый полный альбом, который на самом деле был чем-то вроде прорыва, назывался «Out of Our Heads»[230].

– Что там? (Смеется.) Не имею ни малейшего понятия. Мне ужасно жаль.

«Cry to Me», «The Under Assistant West Coast Promotion Man», «Play With Fire», «I’m All Right», «That’s How Strong My Love Is…»

– Да. Все же много каверов.

Но есть единство звучания.

– Почти все песни были записаны в студиях компании RCA в Голливуде, и работавшие над ними инженеры знали, как добиться по-настоящему хорошего звучания. Это действительно влияет на исполнение, потому что можно слышать нюансы, и это вас вдохновляет.

И здесь вы впервые поете по-другому. Звучит так, как если бы вы исполняли музыку соул.

– Да, понятно, что музыка соул оказала свое влияние, такова и была тогда наша цель. Отис Реддинг и Соломон Берк. «Play With Fire» звучит чудесно – когда я слышал ее в последний раз. То есть это очень направленный звук и очень чисто выполненный. В песне слышен весь вокал. И я играю на тамбуринах, веду вокальную линию. Знаете, очень мило.

Кто это написал?

– Мы с Китом. То есть она сама написалась.

Полное совместное творчество?

– Да.

Это первая ваша песня, которая напоминает об образе жизни, который вы вели в Англии, и, конечно, о классовом сознании.

– Никто по сути этого не делал. До некоторой степени The Beatles, хотя в тот период они уже не так увлекались этим, как раньше. Нечто подобное делали The Kinks – Рэй Дэвис и я сидели в одной лодке. Прежде всего, по своей наивности, мы пытались заниматься смешными вещами в духе свинга, лондонского типа. Я даже не понимал, чем я занимаюсь. Но это стало интересным источником для материала. При сочинении песен использовались клише или заимствования, знаете ли, из прежних записей и идей. Типа «I want to Hold Your Hand»[231]. Но эти песни были более жизненными, а потом мы их украсили, чтобы сделать интереснее.

Откуда это в вас? Я имею в виду вы поете: «Your mother, she’s a heiress…» («Твоя матушка – у нее наследство…»), а она спит с молочником или что-то такое.

– Да, да. Ну, это просто такие семьи богатых девушек – общество, каким вы его видите. Оно описано так наивно в этих песнях.

Но в то время писать о таком, должно быть, было чем-то дерзким.

– Не знаю, было ли это дерзким. Просто писали. Ясно, что были авторы, которые писали более интересные и сложные тексты – скажем, Ноэль Коуард, о котором я ничего не знал.

Автором действительно хороших текстов в то время был Боб Дилан. Все смотрели на него как на своего рода гуру по части лирики. Тяжело думать о сплошном мусоре, каким в то время была поп-музыка. И даже если бы вы подняли вашу игру до предельного уровня, она действительно во многом отличалась бы почти от всего, что появилось на десять лет раньше.

Многое, пожалуй, было не так хорошо, как нам казалось, но в то время это было фантастично. «Gates of Eden» и все эти песни мексиканского типа, даже бессмысленные: «Everybody Must Get Stoned» и «Like a Rolling Stone», «Positively 4th Street».

Потом вы записали «December’s Children (and Every body’s)»[232]. Это название означает что-нибудь конкретное?

– Нет. Таково было представление нашего менеджера[233] о поэзии хиппи, битников.

Главная песня на этой пластинке «Get Off My Cloud».

– Музыка Кита, слова мои.

Это определенно не песня о любви и не «I Want to Hold Your Hand».

– Да. Это песня типа «не докучай мне», песня об отчуждении, когда человек выходит из возраста тинейджера. Взрослый мир был очень упорядоченным обществом в начале 60-х годов, а я из него вышел. Америка была еще более упорядоченной, чем другие края. Я понял, что это было очень сдержанное общество по мыслям, поведению и одежде.

В этом вы убедились, когда в 1964 году приехали в Штаты?

– Да. Нью-Йорк был чудесен, и Лос-Анджелес тоже был довольно интересным. Но за их пределами мы увидели общество, где господствовали предрассудки. В Америке еще существовала сегрегация. А отношения были фантастически старомодными. Американцы шокировали меня своим поведением и узким кругозором.

Все фантастически изменилось за последние три десятка лет. Но и все кругом изменилось. (Смеется.)

Можно ли еще что-нибудь сказать о песне «(I Can’t Get No) Satisfaction», кроме того, что уже сказано на пластинке? Она была написана у бассейна во Флориде…

– Кит не хотел выпускать ее как сингл.

Есть ли для вас что-то особенное в этой песне по прошествии всех этих лет?

– Люди пресыщаются большим хитом. Эта песня действительно сделала The Rolling Stones, превратила нас в огромную группу, группу-монстр. Всегда нужна одна песня. Мы не были американцами, Америка – это было здорово, и нам всегда хотелось здесь выступать. То, что эта песня и популярность группы вышли на мировой уровень, очень впечатляло. Знаете, мы отправились выступать в Сингапур. Вообще, все началось с The Beatles. Но чтобы стать, как они, надо иметь свою песню; иначе останешься только фотографией в газете со всеми этими небольшими хитами.

А «Satisfaction» была великим классическим сочинением?

– Она единственная в своем роде.

Почему? Каковы составляющие?

– Очень интригующее название. Очень запоминающийся гитарный рифф. Прекрасный гитарный саунд, в то время весьма оригинальный. И она схватывает дух времени, что очень важно в таких песнях. И это отчуждение. Или нечто большее, возможно, своего рода сексуальное отчуждение. Отчуждение – не вполне подходящее слово, но слово, которого достаточно.

Разве это не стадия юности?

– Да, ведь такое случается с двадцатилетними. Тинейджеры зачастую не могут это сформулировать – в столь юном возрасте.

Кто написал «Satisfaction»?

– Ну, Кит написал немного. Мне кажется, он написал вот эти слова: «I can’t get no satisfaction», – но вообще это строка из песни Чака Берри «30 Days». И потом я написал остальное. Но мелодии не было, правда.

А как насчет ваших отношений с Китом? Вам льстило, что Кит был вашим главным музыкальным партнером? Вам льстило, что у вас вообще есть партнер?

– Нет, я думаю, это не главное. Вам не нужно иметь партнера во всех ваших делах. Но иметь партнеров иногда – это или помогает или мешает. Вам с ними или хорошо или плохо. Таков характер этих отношений.

Люди любят партнерство еще и потому, что в партнерстве они могут увидеть и драму двух людей. Они могут подпитываться партнерством и тем самым развлекать себя. Кроме того, если ваше партнерство успешно, то оно самосохраняется.

Возможно, у вас самое продолжительное партнерство в сочинении и исполнении песен в наше время. Как вы думаете, почему ваши отношения с Китом не разрушились, в отличие от Джона Леннона и Пола Маккартни?

– Трудно даже попытаться ответить на этот вопрос, потому что я не очень хорошо знаю Джона и Пола. Я знаю их немного, вероятно, как и вы… Я могу лишь предположить, что они были довольно сильными личностями, и каждый из них чувствовал себя полностью независимым. Кажется, они боролись за лидерство в группе. Что касается лидерства, временами один человек больше выдвигается в центр, чем другой, но нельзя все время бороться за это место. Потому что если все время ссориться, то просто придется сказать: «О’кей, если у меня нет права голоса в этом и в этом, то и черт с ним. Что мне здесь делать?» Поэтому лучше распределить роли. Наверное, Джон и Пол чувствовали себя слишком сильными и хотели руководить, и если было десять дел, то они оба хотели заниматься девятью из них. Но ведь невозможно, чтобы такие отношения работали?

Почему вы с Китом продолжаете писать песни вместе?

– Просто мы так договорились, и, похоже, это самое легкое. По-моему, в конце концов все уравновешивается.

А как обстояли дела, когда Кит пристрастился к героину? Как вы с этим справлялись?

– По-моему, нелегко говорить о проблемах других людей по части наркотиков. Если ему хочется говорить об этом, что ж, прекрасно, он может говорить об этом что угодно. Элтон Джон говорит на телевидении о своей булимии. Но мне не хочется говорить о его булимии, и мне не хочется говорить о проблемах Кита с наркотиками.

Как я с этим справлялся? Ой, с трудом. Это всегда тяжело. Мне кажется, нелегко иметь дело с людьми, у которых проблемы с наркотиками. Легче, если вы тоже употребляете наркотики, причем те же самые. Но любой, употребляющий героин, думает об этом больше, чем о чем-либо другом. Таково общее правило по части почти всех наркотиков. Если ты сидишь на наркотике, вызывающем сильное привыкание, то и думаешь об этом наркотике, а все остальное отступает на второй план. Ты пытаешься сделать так, чтобы все работало, но наркотик выходит на первый план.

Как употребление наркотиков повлияло на группу?

– По-моему, если человек употребляет наркотик время от времени, то ничего плохого в этом нет. Но если ты все время его употребляешь, то ты уже работаешь не в полную силу. Это звучит как пуританское высказывание, но оно основано на опыте. Возможно, ты и создашь много хорошего, но на это уйдет страшно много времени.

Понятно, что у вас с Китом сложились определенные отношения, основанные на том, что он наркозависимый человек, поэтому вы руководите группой. Итак, когда он был в порядке, как это влияло на группу? Наркоманы, как правило, не способны чем-либо руководить.

– Да, все, на что они способны, это появляться. И когда люди выпивают или употребляют героин или иные наркотики, это совсем другие люди. Когда Кит употреблял героин, работать было очень трудно. Он оставался творческим человеком, но работа занимала много времени. И все тоже употребляли наркотики и пили ужасно много. И на всех это влияло по-разному. Но я так и не поговорил с Китом об этом всерьез. Поэтому не имею представления о том, что он чувствовал.