Анжелика в Новом Свете Голон Анн

Глава 6

Как хозяйка, которая хорошо знает свои обязанности, Анжелика в первые же дни приказала выгородить для отца Массера небольшой закуток, где бы он мог ежедневно служить свои мессы.

Иезуит всем своим видом показал, что он бесконечно благодарен ей, хотя, как он объяснил, устав ордена Святого Игнаса освобождает своих адептов от непременной ежедневной мессы. Они могут ограничиться двумя молитвами в неделю, притом даже в уединении.

Не входило в их функции выслушивание исповедей и другие обряды, даже если верующие обращались к ним с такой просьбой. Единственное, в чем они не имели права отказать — это в соборовании ближнего своего перед лицом случайной смерти.

Что же касается их личных обязанностей перед Господом Богом, то общение молитвой могло быть заменено духовным общением. Солдаты передовых отрядов войска Христова пользовались свободой первооткрывателей, они сами руководили своими действиями, и слишком суровая и непреклонная дисциплина не должна была спутывать их по рукам и ногам.

И однако радость иезуита была велика, ибо он получил возможность общаться с Богом в Вапассу, а это для миссионера, оторванного от своих привычных дел, служило источником утешения. У него с собой было все для того, чтобы он мог молиться: в скромном деревянном сундучке, обитом черной кожей, на которой выделялись шляпки гвоздей, хранились потир, дискос, дароносица, различные покрывала, требник и Евангелие. Все это было подарено отцу Массера благотворительницей герцогиней Эгийон.

Никола Перро, испанцы и Жан Ле Куеннек во время молитвы часто проскальзывали в его уголок, явно удовлетворенные тем, что могут исполнять свой религиозный долг.

А отец Массера не приходил от этого в восторг. Такой услужливый, когда дело касалось жизни их маленького общества, он отнюдь не собирался превратиться здесь в приходского священника. Он приехал в Америку ради индейцев. Белые его не интересовали.

Мало того, замечательный теолог, человек просвещенный, зачарованный сиянием Бога, которому в каждом из своих размышлений он поведывал что-то новое, святой отец Массера приходил в раздражение от тупой набожности смиренного и невежественного человека, осмеливающегося вмешаться в его беседу с создателем. Это вызывало у него такое недовольство, что еще немного, и он стал бы сетовать на то, что сам Господь Бог направил его сюда.

Как и многие его собратья, он предпочитал одиночество, любил побыть наедине с Богом. И он всегда хмурил брови, когда видел, как вслед за ним в слабом свете двух свечей появлялись по обеим сторонам его походного алтаря то кто-либо из испанских солдат, то бретонец Жан Ле Куеннек, а иногда даже канадец Перро — прислонившись своим массивным плечом к притолоке двери, он стоял там, скрестив руки и благочестиво склонив голову с густой шапкой косматых, нечесаных волос.

Но нельзя забывать, что святой Игнас был испанцем!.. И отец Массера изо всех сил старался быть терпеливым к соотечественникам основателя ордена, к коему он принадлежал. А Жан Ле Куеннек набожно прислуживал ему во время мессы. И отец Массера, смирившись, раздавал святое причастие — маленькие белые облатки — этим верным Богу людям, что толпились в полутьме его клетушки.

Отец Массера всегда помнил и о том, что всего в нескольких шагах от него находятся еретики, которых один только вид распятия повергает в судорожный припадок, и что в эту минуту они предаются своим преступным молитвам.

Ранним утром в его клетушку доносились все звуки дома.

Слышно было, как в зале у очагов начинают возню женщины: колют на щепу поленья, стучат огнивом.

Слышно было, как потрескивают дрова в очагах, как гремят котлами, подвешивая их на крючья, как с шумом льется в котлы вода.

Слышно было, как, пробуждаясь, зевают мужчины.

Иногда раздавался детский голосок, звонкий, словно бубенчик, который прорывался, чтобы умолкнуть вдруг на самой высокой ноте — видно, малышу делали знак замолчать.

Немного позже из мастерской начинали доноситься звуки более грубые: стук инструментов, брошенных на верстак, пришептывание мехов, которыми раздували горн, и — сквозь них — неясный гул низких степенных голосов: похоже, и там наскоро бормотали молитвы.

По звукам можно было догадаться, что там дробили камни и куски горной породы, просеивали землю, оттуда проистекал запах горячих углей, раскаленного железа.

А эти люди: огромный жизнерадостный мавр, такой образованный, что с ним чувствуешь себя смущенным, фанатик-метис, еще один фанатик — дитя Средиземного моря, который досконально познал его глубины, бледный немой англичанин, грубый кузнец-овернец, юноши, прекрасные, как архангелы…

Отец Массера слушал, думал и говорил себе: ему будет что порассказать интересного, когда он вернется в Квебек.

Глава 7

Как-то поутру Анжелика решила осмотреть оружие — нужно было убедиться, что оно в полном порядке, почистить его, чтобы блестело как зеркало. Этой работе она предавалась с радостью, выполняла с такой кропотливостью, с такой тщательностью, с таким мастерством, не хуже какого-нибудь старого солдата, малость помешанного на оружии, что самые ревностные владельцы его со спокойной душой доверяли ей свои ружья и пистолеты. У них вошло в привычку обращаться к ней с просьбой «посмотреть» их сокровище, словно она была оружейных дел мастером, и даже Кловис вверял ей свой старый кремневый арбалет браконьера, с которым никогда не расставался.

Когда мессиры д'Арребу, де Ломени, Кавелье де Ла Саль, а с ними и отец Массера увидели ее рано утром среди этого арсенала, она была настолько поглощена своим занятием, что даже не ответила на их приветствие. Заинтригованные, они смотрели, как ее тонкие, маленькие женские руки держат грубое ложе или проводят пальцем вдоль шершавого ствола, смотрели на ее лицо, склоненное к стоящему на огне тазику, с каким-то таинственным варевом, издающим неприятный запах. Она разглядывала содержимое тазика с вниманием матери, которая любуется своим новорожденным младенцем.

Анжелика жалела, что сейчас с ней нет Онорины, но малютка еще была больна, хотя уже начинала поправляться. А обычно стоило только Анжелике заняться чисткой оружия, как Онорина была тут как тут. Она крутилась подле, и ее пальчики, повторяя движения рук матери, осторожно и в то же время непринужденно касались оружия.

На столе перед Анжеликой лежали всевозможные крючки, стержни, шила, воск, стояло очищенное масло, которое она сама процеживала, — в общем, все то, чем она одна умела пользоваться. И знатные господа из Квебека стали поодаль и наблюдали за ней, наблюдали, как она работает: подчищает, шлифует, рассматривает, хмуря брови и что-то бормоча себе под нос. Они пребывали в полном недоумении. Наконец она подняла голову, заметила их и одарила рассеянной улыбкой.

— Доброе утро. Вы позавтракали? Как вы себя чувствуете? Мессир де Ломени, ну скажите, вы когда-нибудь видели что-либо более прекрасное, чем этот саксонский мушкет?

Вошел Флоримон и, поздоровавшись со всеми, сказал:

— Моя мать — лучший стрелок среди всех колонистов Америки. Хотите убедиться?

После нескольких дней пурги погода установилась хорошая, ясная, и они гурьбой прошли на стрельбище под скалой. Флоримон нес два кремневых мушкета, один фитильный и два пистолета. Он хотел, чтобы его мать в полной мере продемонстрировала свои таланты, а так как Анжелика все равно намеревалась проверить оружие, она с готовностью согласилась на его предложение, хотя она не раз держала в руках эти мушкеты, знала тяжесть каждого и потому заранее догадывалась, какой синяк появится у нее на плече от отдачи при выстреле.

— Женщине это не поднять! — сказал барон д'Арребу, увидев, что она берет в руки саксонский мушкет. Однако она подняла его без видимого усилия. Она прицелилась, склонив голову и выставив вперед левую ногу, потом сказала, что ружье и впрямь тяжело и, чтобы выстрелить, она прислонится к брустверу, специально сделанному для тренировок. Она немного присела, склонившись к мушкету с сосредоточенностью, которую выражала вся ее фигура. И все же в ней не чувствовалось никакого напряжения — просто глубокое спокойствие, абсолютное спокойствие. Она умела вдруг переходить из состояния деятельной активности к состоянию, близкому ко сну, когда сердце почти замирало, а дыхание становилось едва уловимым. И в пронзительном свете зимнего дня, в ослепительном сиянии снега вокруг, ее порозовевшая на морозе щека, на которую полуприкрытые ресницы отбрасывали длинную тень, казалось, как-то беспомощно приникла к ложу мушкета. Прогремел выстрел.

От конца ствола медленно, по-змеиному выкручиваясь, тянулся белый дымок. Перо, которое они установили в ста шагах, исчезло.

— Ну, что вы на это скажете? — воскликнул Флоримон. Они пробормотали что-то одобрительное.

— Вы завидуете! Я вас прекрасно понимаю, — по-своему объяснил их реакцию юноша.

Анжелика только рассмеялась.

Ей так нравилось это ощущение силы, которую она испытывала всем своим существом, чувствуя, как послушное оружие словно бы сливается с ней воедино. Казалось, это даровано ей свыше. Да, это дар! И она могла бы даже не подозревать о нем, если бы сама жизнь не вложила оружие ей в руки. Во время кавалерийских атак в лесах Ньеля она открыла некое сродство, существовавшее между нею и этим жестоким оружием, сработанным из металла и дерева. Она забывала, что оно создано для того, чтобы убивать, что оно убивает. Она забывала, что в конце траектории полета пули всегда находится либо жизнь, либо смерть. И хотя это было странно, она думала иногда, что внимание, которое она проявляла к этому искусству, спокойствие и сосредоточенность, которых оно требовало от нее, упорство, с каким она стремилась стать метким стрелком, во многом помогли ей мужественно перенести обрушившиеся на нее несчастья и не сойти при этом с ума. Оружие защитило ее от всего.

«Оружие — это нечто священное и потому прекрасное, — думала она. — В мире, где нет твердых устоев, нет совести, слабым нужно оружие». Она любила оружие.

Она поговорила еще немного со своими спутниками, все пытаясь разгадать, какие мысли будоражат их, какие чувства придают красивому лицу графа де Ломени-Шамбора почти горестное выражение. Наконец она попрощалась с ними и в сопровождении сына, который нес мушкеты, удалилась. Канадцы с живым интересом смотрели им вслед.

Потом граф де Ломени и барон д'Арребу переглянулись. Отец Массера отвел взгляд и достал из кармана своей сутаны молитвенник. Кавелье неотрывно смотрел на них, потирая замерзшие руки — он забыл надеть перчатки. На губах его блуждала едва заметная усмешка.

— Итак, достоверно одно — эта женщина стреляет, как колдунья… А может, как демон.

Он засунул руки в карманы своего короткого плаща и с напускным равнодушием зашагал прочь.

Ему почти доставляло удовольствие видеть этих добродетельных господ в затруднении. Больше, чем кто-либо другой, он догадывался, в какого рода сомнения теологического и мистического характера он их поверг. Уж он-то имел опыт в вопросах совести. Он сам в течение десяти лет был иезуитом.

— Вот так-то! — сказал барон д'Арребу. — Ведь именно ради этого мы и пришли сюда. Демон она или нет? Опасный дух или нет? Вот главная наша цель. А просьба к графу де Пейраку поддержать экспедицию на Миссисипи — всего лишь предлог!.. До сих пор мы знали только ваше мнение, Ломени, поскольку вы один встречались с ними раньше. Его необходимо было подкрепить нашим мнением. Так вот, у меня оно уже есть. У отца Массера, по-видимому, тоже. По совести говоря… и я не могу скрывать этого от вас, мой дорогой Ломени… я начинаю думать, уж не дали ли вы ввести себя в заблуждение, обмануть… Что же нам теперь делать?

Барон д'Арребу откашлялся. Он смотрел попеременно то на обманчиво-нежное, голубое, словно цветок льна, небо, то на укутанные снегом и упрятанные в скалы деревянные постройки форта, находящегося в нескольких шагах от них, то на белую гладь озера. Видя, что отец Массера словно бы и не слышит его, он продолжал, обращаясь только к графу де Ломени.

— Да, здесь стоило побывать… Вот мы пришли, увидели. Увидели, — повторил он вполголоса, как бы вдумываясь в это слово. — Ну, а что скажет об этом отец Массера, посланец общины иезуитов?.. Отец Массера делает вид, что он не слышит. И знаете почему, мой дорогой шевалье?.. Потому что это выше его понимания. Да, потому что лично он уже решил. Пока мы немели в обманчивом блаженстве, он уже подвел черту. Он больше не задает себе вопроса, который всех нас терзает сегодня и который кажется нам безумным: кто она? Демон? Просто обольстительница? Колдунья? Безобидна она? Враждебна? Он абсолютно спокоен. Его способность логически мыслить сослужила ему службу хотя бы в этом, он неопровержимо убедился, что это выше его понимания и потому тем более не нужно — о, тем более не нужно! — безрассудно вмешиваться в это. И тогда он углубился в свой молитвенник!.. Отец Массера, скажите же мне, не ошибся ли я, таким образом выразив свои мысли?

Голос барона д'Арребу, в котором, постепенно повышаясь, появились злые нотки, на какое-то мгновение прозвенел в прозрачном воздухе, потом его легкое эхо насмешливо угасло. Отец Массера поднял глаза, с удивлением посмотрел на двух своих друзей, и по губам его скользнула едва уловимая любезная улыбка.

Они, должно быть, так никогда и не узнают, попал ли д'Арребу в самую точку или, напротив, иезуит отнесся к его нападкам как к безобидной шутке. Или же, наконец, он просто ничего не слышал, ибо он слыл натурой мечтательной. Но только он вновь опустил взор к своему молитвеннику и, шевеля губами, спокойным шагом пошел прочь.

Барон д'Арребу бессильно развел руками.

— Вот они, иезуиты, — сказал он. — По сравнению с ними Понтий Пилат — просто жалкий служка.

— И однако отцу Массера придется решать этот вопрос, — твердо сказал де Ломени. — Конечно, я человек верующий, но я не обладаю ни правами, ни образованием, которые необходимы, чтобы стать иезуитом. А если это необходимо, то именно для того, чтобы они с ясностью святого духа могли судить о делах, кои превосходят разум простого смертного мирянина. В конце концов, отец Массера ради того и пришел сюда!

— Он ничего не скажет, вы же хорошо его знаете, — разочарованно сказал д'Арребу. — Он уже нашел прекрасный довод, чтобы иметь право молчать, и он прибережет его для себя вместе со всеми прочими соображениями.

— Но может, это как раз и является доказательством того, что нам нечего опасаться этих людей? Уж коли отец Массера пришел бы к выводу, что эти люди внушают подозрение, он сказал бы нам об этом, противопоставил бы свои соображения тому единому мнению, которое начинает складываться у нас.

— Кто знает, может, вы и правы! Но не исключено и другое: может, он просто считает, что не властен здесь, что мы все равно его не послушаем, уже подчиненные влиянию нашей хозяйки? Возможно, он ждет, когда мы вернемся в Квебек, чтобы поджечь брандер, который мы будем там наивно держать в укрытии, и заявить, что дело пахнет порохом, проклятием и, дабы не погибнуть самим и не погубить католичество в Канаде, мы должны истребить всех этих преступников до последнего. Тогда мы будем выглядеть поистине смешными, если не виновными. Иезуиты же выступят в роли спасителей, а отец д'Оржеваль — в роли святого архангела Михаила.

Лицо графа де Ломени снова омрачила тень сомнения.

— Но как все-таки можно точно определить, является кто-то демоном или колдуном, если внешне он ничем не отличается от других? — с озабоченным видом заговорил он. — Она очень красива, это правда, ее красота может даже показаться подозрительной хотя бы тем, что она… столь необычна. Но разве красота когда-нибудь бывает обычной?

— Ведьмы никогда не плачут, — сказал барон д'Арребу. — Вы видели ее плачущей?

— Нет, — проговорил мальтийский рыцарь, невольно захваченный, взволнованный образом, который возник в его воображении. — Но может, мне просто не пришлось при этом присутствовать.

— Говорят также, что, если ведьму бросить в воду, она всплывает. Но ведь нам трудно подвергнуть такого рода испытанию госпожу де Пейрак.

С тревожной улыбкой на лице он походил немного окрест.

— Воды нет, все замерзло, — пробормотал он, вернувшись.

Граф де Ломени с изумлением смотрел на него. Он никогда не видел барона в таком мрачном настроении.

Д'Арребу попросил графа извинить его: суровый климат и волнения ожесточили его. Он воспользуется хорошей погодой, чтобы пройтись.

Ломени сказал, что вернется в дом помолиться и попросить у Бога совета.

Барон направился к озеру.

Он шел с трудом, потому что за палисад форта можно было выйти, лишь миновав сложную, словно кротовые ходы, сеть оледенелых проходов, узких тропинок, выкопанных в снегу с помощью лопаты или заступа, которые вели к застывшему водоему, к вигваму Маколле, к мастерской, к конюшне, к стрельбищу и площадке для игр или же просто в никуда, то есть в сторону неприступного леса.

Скользя и оступаясь, главный синдик Квебека кое-как добрался до озера. Когда снежный наст был довольно твердый, вдоль берега можно было идти и в такие ясные и безветренные, как сегодня, дни обитатели Вапассу неторопливым шагом прогуливались, наслаждаясь солнышком, по этой едва заметной тропке, ведущей, казалось, куда-то далеко-далеко, в неведомые дали, а потом, наткнувшись на другом конце озера на глухую стену сугробов, возвращались в форт. Дойдя до этой преграды, барон задумался, оглядывая место, где его чудом вырвали из лап смерти. Ему припомнилось ощущение покорного безразличия, охватившее его в тот момент, когда он, вконец обессилев, опустился в снег, ощущение холода и ночи, которые давили ему на грудь, словно каменная плита, и он подумал тогда: пусть только все произойдет быстро! Последним, что осталось в его памяти, было какое-то жжение на скулах, и тогда он понял, что это снег падает на его лицо и что оно, уже застывшее в ледяной маске, никогда больше не изменит своего выражения.

Так же, как он не мог объяснить того смертельного оцепенения, в которое все они были повергнуты, так не мог он объяснить и их спасения, их возвращения к жизни. Видно, все дело в том, что эти места запретные. А вот Пейрак осмелился здесь поселиться. Приблизясь к Вапассу, они неминуемо должны были ступить на эту чужую землю, войти в эту хитрую и неведомую западню. Нет, он ничего не мог объяснить и, однако, найти это объяснение было его долгом; как бы то ни было, но сейчас, прогуливаясь здесь, он ощущал его тяжесть. Ведь именно в этом и состояла миссия, которую возложили на него в Квебеке.

Он вспоминал, каким необычным, каким не свойственным осмотрительной натуре де Ломени-Шамбора показался ему исступленный энтузиазм, проявленный графом по отношению к людям из Катарунка. Вернувшись оттуда, он говорил об этих авантюристах с почтительным уважением. Его послали, чтобы он силой приструнил их, а он с ними подружился, да еще почел это за честь. Д'Арребу вспомнил, как обрадовался Ломени, когда услышал, что они живы, хотя знал, что коварный замысел, который должен был привести их к гибели от руки ирокезов, все находили превосходным. И если граф де Ломени не отзывался о госпоже де Пейрак с той же преувеличенной восторженностью, с какой говорил о ней лейтенант Пон-Бриан, то все догадывались по многочисленным его заявлениям, что он не допустит, чтобы в ее адрес было высказано хоть одно оскорбительное слово.

Что же касается мессира де Фронтенака, то сам он никогда не видел ни графа де Пейрака, ни его жены, но охотно взял сторону графа де Ломени, ибо Фронтенак был натурой увлекающейся. Он любил парадоксы и хорошеньких женщин и ненавидел иезуитов. Его назначение на пост губернатора Канады было скорее немилостью, чем честью. Людовик XIV не мог простить ему его наглости: он осмелился поволочиться за госпожой де Монтеспан.

Однако Фронтенак был хорошим политиком и умело управлял страной. К новому колонисту графу де Пейраку, которого обрисовали как врага Новой Франции, он сразу проникся доверием потому, что граф, как и сам Фронтенак, носил гасконскую фамилию, и еще потому, что губернатор уже успел навести о нем справки. Да, граф де Пейрак богат. И Фронтенаку пришла в голову счастливая мысль попросить у него осязаемое свидетельство его дружественного отношения к Новой Франции… И он направил к нему Ломени и честолюбивого Кавелье…

Барон д'Арребу и святой отец Массера были посланы с ними в эту экспедицию по особой рекомендации епископа, чтобы развеять те подозрения, что нависли над пришельцами. А главным образом, высказать свое мнение: демон или нет эта женщина, которая находится с ними и о которой ходит столько слухов.

И вот пожалуйста! Сейчас они живут в этом вертепе Вапассу и до сих пор не выполнили ничего из того, что было задумано. Настоящее осиное гнездо! Колдовство! Он, Франсуа д'Арребу, которого вместе с отцом Массера приставили к графу де Ломени, чтобы, по совести говоря, они следили за ним, а также чтобы они повлияли на мнение Ломени о графе и графине де Пейрак, он, человек степенный и набожный, ведущий разумный и скромный образ жизни, озабоченный спасением своей души, благополучием ближних своих и процветанием колонии, он тем не менее так ничего не увидел, так ничего и не понял.

Он очнулся тогда, в ночь богоявления, от своего смертного сна, и для него началась новая жизнь, совсем иная, бездумная, чего с ним, пожалуй, не случалось никогда за всю его жизнь.

Он ел, пил, курил, он блаженствовал в тепле и уюте, они беседовали, предавались воспоминаниям и мечтам, и он ожил в сиянии взгляда зеленых глаз, который согревал и преображал всех, кто попадал под его лучи. Но теперь ему вдруг стало страшно. Где он? С кем он?

«А вот припомните-ка, мессир д'Арребу, в тот момент, когда маскуитины угрожали снять с вас скальп, разве не испытали вы никакого страха, не почувствовали, что проиграли?..» — «Нет, — гордо отвечал он самому себе, — когда наступает момент предстать перед Богом, все кажется таким простым».

До того дня он никогда даже не подозревал, что он человек отважный.

Впрочем, не более, чем другие.

Он был скромен. Но случай с маскуитинами помог ему заметить, что в действительности у него мужественная душа, благородное сердце и что он вполне заслуживает восхищения женщины.

Да, вот оно как все обернулось… Он забыл, совершенно забыл, что именно ее, эту Даму с Серебряного озера, подозревают в Квебеке, что она, возможно, и есть Демон Акадии. А он здесь так весело и галантно беседовал с ней.

До сегодняшнего утра!..

Но сегодня, увидев ее с оружием в руках, он был потрясен. Оружие тотчас же пробудило в нем мысль об опасности и страх, порожденный неожиданной картиной — изящная женщина держит в своих тонких руках оружие и с грозным умением пользуется им, — вошел в сердце мужчины, чтобы смешаться, сплестись там со всеми другими страхами, таящимися в нем: страхом перед женщиной, перед обольщением, перед чародейством… Он вспомнил о слухах, которыми полнилась Канада, о мнении отца д'Оржеваля. Да ведь и Ломени-Шамбор был поражен не меньше, это точно! А возможно, и отец Массера. Впрочем, что касается святого отца, то они об этом никогда не узнают…

Барона д'Арребу била дрожь, и он прижимал к лицу воротник своего плаща.

«Что-то случилось страшное, случилось помимо нашей воли, — говорил он себе. — Да, случилось, я это чувствую. Я весь охвачен тревогой, мне плохо, я не могу молиться. Вот уже час, как я не могу заставить себя не думать о ней, не думать о женщинах, о любви… не думать о своей жене!..».

Его мысли обратились к жене, он представлял ее себе, такую чистую, такую стыдливую, в недостойных, похотливых позах, чего она не позволяла себе даже в первое время после их свадьбы, когда из почтительности и чувства долга он наспех удостаивал ее любви, коря себя за то, что получает удовлетворение от этого постыдного акта. Он вспомнил также фривольные намеки одного из своих друзей, человека весьма дурного, который на одном из балов обратил его внимание на то, что госпожа д'Арребу, его жена, очаровательная маленькая куколка, а посему барону не пристало томиться скукой.

Он не любил, он терпеть не мог подобных разговоров. Он всегда считал, что его предназначение — служить Богу. Если бы подготовка к вступлению в общину иезуитов не была бы столь трудной и столь продолжительной, он бы вошел в общину. Отказавшись от мысли посвятить себя Богу, он женился, чтобы порадовать своих родителей. Но когда родители умерли, он наотрез отказался принять после них наследство на имя будущего внука. К чему эта тщеславная суета — обязательно продолжать свой род?.. Не лучше ли пожертвовать свое состояние святой церкви? К тому же, как он убедился, жена разделяла его взгляды: она тоже хотела бы стать монахиней. Они прекрасно понимали друг друга. Оба они мечтали о великом и трудном поприще, о служении Всевышнему. Канада отозвалась на их ожидание, на их готовность к самопожертвованию…

Барон д'Арребу вздохнул. Наконец преступные видения начали затушевываться. Он настойчиво пытался вызвать в памяти образ жены, такой, какой она всегда была на самом деле, а не в виде сладострастной куртизанки.

Теперь он видел ее более привычной ему — молящейся в сумраке часовни или молельни, с головой, склоненной вот как раз так же немножко набок, как сегодня у госпожи де Пейрак, когда она возилась с затвором мушкета. Склоненная женская головка всегда волновала его, ему невольно представлялось, что она отражает тоску женщины по мужскому плечу, и эта мысль вызывала в нем нежность. Госпожа д'Арребу была женщина очень миниатюрная, она едва доставала ему до плеча. В первые дни после их свадьбы он называл ее «малышкой», пытаясь привнести в их супружеские отношения интимность, но вскоре заметил, что ей это не нравится, потому что в действительности по складу своего ума и характера она отнюдь не принадлежала к числу хрупких, слабых женщин. Она была смелой, предприимчивой, сохраняла во всех испытаниях невозмутимость и даже непримиримость, что особенно проявлялось с годами.

Как жаль! Как это прискорбно!

Она могла бы быть очаровательной, веселой женщиной, но она слишком много думала о самосовершенствовании. Она отступилась от своего тела, вся ее жизнь заключалась только в духовной деятельности, являла собой необыкновенной силы мистический порыв.

«А ведь это виновата она, Дама с Серебряного озера, что меня одолевают эти сожаления, эта истома, эта неуверенность. Всему виной ее счастливый смех, всему виной ее взгляд, обращенный к мужчине, единственному для нее мужчине, всему виной тот жест, каким этот мужчина заключает ее в свои объятия, всему виной дверь, закрывающаяся за ними каждый вечер… Она всецело во власти мужчины, которого любит, вот что заставляет меня страдать. Ибо моя жена навсегда вышла из-под моей власти. Едва ли я значу для нее больше, чем ее духовный поводырь, отец д'Оржеваль, даже наверняка намного меньше. Я для нее лишь управляющий, который всю жизнь будет заниматься только счетами и делами. В последнее время мы виделись по разу в год, когда приходили первые корабли с почтой из Франции, и разговаривали только о наших финансовых делах, о том, как лучше поместить деньги, что мы получаем как арендную плату. Моя жена не должна мне ничего, даже чуточку внимания. Она считает себя должницей только перед Богом.

Да, она святая душа. Ведь это она основала общину в Монреале!..

Но кроме того, она очаровательная маленькая куколка… Она еще очень хороша… О Господи, к чему такие мысли? Зачем пришел я в это заклятое место?.. Что расскажу я там, в Квебеке?.. Если мы когда-нибудь вернемся туда… Отпустит ли нас этот язвительный человек, ведь, по сути дела, мы все его пленники… А с него станется… Но кто это там движется по озеру?.. Похоже…»

Барон д'Арребу приложил руку козырьком к глазам.

Глава 8

Вдвоем, всегда вдвоем ходят путешественники зимой. За одиноким путником по пятам следует смерть. Всегда вдвоем — француз и индеец.

Только французу может прийти в голову нелепая мысль вступить в единоборство с теми ловушками, что расставляют на пути мороз и снег, ввязаться в поединок со снежными бурями и необозримыми пространствами, где нет ни одной живой души. Только индеец, знающий тайны зимнего леса, может сопровождать его, и он не боится, потому что белый наделен могуществом с помощью своего неистребимого краснобайства отгонять снежных демонов.

Похожие друг на друга своими меховыми плащами с капюшоном и кожаной бахромой, своей походкой, отяжеленной снегоступами, француз и индеец пересекали озеро. Стоял полдень, и тени, отбрасываемые их фигурами, были совсем короткими. Когда путники подошли настолько, что стали различимы их лица, барону д'Арребу показалось, будто одно из них знакомо ему, но, прежде чем вспомнить, кто перед ним, вспомнить имя этого человека, он почувствовал, как его охватывает какая-то неприязнь, и весь внутренне сжался. Он не решился окликнуть его. С подозрением, почти враждебно смотрел он, как они приближаются. Ему хотелось крикнуть им: «Зачем вы пришли сюда? Зачем хотите вы нарушить покой этих мест, где все счастливы?.. Уходите!..»

С форта тоже заметили незваных гостей, и Флоримон с Жаном Ле Куеннеком спустились к берегу с мушкетами в руках.

Мужчина, который шел впереди, держал голову очень прямо, даже немного откинув ее назад, словно хотел вобрать под свои полуприкрытые веки весь солнечный свет. Когда он подошел ближе, д'Арребу понял, что путника постигло одно из наиболее страшных несчастий, подстерегающих дальних путешественников зимой: он не видит, его глаза обожжены ослепляющим блеском снега. Его красные вспухшие веки были покрыты потрескавшейся белесой коркой. На него было страшно смотреть.

— Есть здесь кто-нибудь? Я чувствую, что есть, но не могу разглядеть кто!.. — крикнул он.

Остановившийся рядом с ним индеец с ружьем мрачно оглядывал наведенные на него мушкеты.

— Кто вы? Откуда вы пришли? — спросил д'Арребу.

— Я Пасифик Жюссеран из Сореля, но иду из Нориджевука, что на реке Кеннебек, я уполномочен передать письмо для полковника Ломени-Шамбора от отца д'Оржеваля…

И, помолчав, он добавил:

— Уж не собираетесь ли вы стрелять? Я не сделал ничего плохого. Я француз, такой же, как вы, я тоже говорю пофранцузски… Не стреляйте в меня…

Его полуслепота очень пугала его. Он, должно быть, чувствовал себя целиком во власти тех, кто стоял перед ним, ибо не в силах был даже прочесть, что выражают их лица — дружелюбие или враждебность. Д'Арребу наконец узнал этого человека, он часто встречал его в Квебеке, это был служка отца д'Оржеваля.

В первое мгновение барону показалось, будто он проглотил что-то ужасное, с привкусом желчи, но милосердие взяло верх, и он поспешил воскликнуть:

— Несчастный! В каком вы состоянии! — И, повернувшись к Флоримону, пояснил:

— Этот человек состоит на службе у отца д'Оржеваля и прибыл сюда по его поручению.

— Мне кажется, я уже видел этого служителя Бога в Катарунке, — хмуря брови, бросил молодой человек.

Пасифик Жюссеран растерянно поворачивал голову на звук голосов.

— Не стреляйте в меня, — повторил он, — я не враг. Я только принес письмо графу де Ломени.

— Но почему вы так боитесь, что в вас будут стрелять, едва завидев? — спросил Флоримон. — На вашей совести есть какиенибудь неблаговидные поступки, в которых вас может упрекнуть при встрече хозяин и владелец этого форта граф де Пейрак?

Явно смущенный, Жюссеран не ответил. Он хотел сделать несколько шагов в сторону своих собеседников, которых он, должно быть, кое-как различал, но оступился на откосе берега. Д'Арребу взял его под руку и помог дойти по тропинке до форта.

Граф де Ломени-Шамбор держал в руках послание. Он знал, это толстое письмо, сложенное и запечатанное темной восковой печатью с изображением герба Себастьяна д'Оржеваля, нанесет ему глубокую рану, и, чтобы оттянуть время, он не вскрыл его тотчас же, а принялся расспрашивать служку, которого барон д'Арребу усадил на скамью. Служками обычно бывали набожные мужчины или молодые люди, добровольно поступившие в полное подчинение к миссионерам на один или многие годы, чтобы заработать отпущение грехов. Пасифик Жюссеран состоял при отце д'Оржевале вот уже четыре года.

— Но как святой отец узнал о том, что я нахожусь в форте Вапассу? — спросил мальтийский рыцарь.

Пасифик Жюссеран повернул к нему свое суровое опухшее лицо и гордо ответил:

— Вы же прекрасно знаете, что святому отцу известно все. Ему поведали об этом ангелы.

Анжелика промыла его обожженные солнцем, раздувшиеся веки и поставила на них освежающий компресс. Потом дала ему похлебку с хлебом и водки. Сидя с завязанными глазами, очень прямо, с заносчивым видом, Пасифик Жюссеран поужинал.

Анжелика с первого же взгляда догадалась, что он человек непростой, из тех, что внушают тревогу. На все ее вопросы и расспросы он отвечал скупо, односложно. Он оживлялся только тогда, когда речь заходила о его господине, отце д'Оржевале. Отличительной чертой отца д'Оржеваля, славящегося поразительной учтивостью, было то, что он словно умышленно окружал себя существами ожесточенными, в которых, казалось, будто в зеркале, отражается темная и жестокая сторона его натуры, та, что глубоко упрятана. Кроме Жюссерана, в их числе были и отец Ле Гиранд, и отец Луи-Поль Мареше. В свое время они сыграли решающую роль в борьбе за сохранение Акадии и огромной территории Мэн за католической церковью и королем Франции. Следует заметить, что оба эти монаха — а кстати, и Пасифик Жюссеран тоже — впоследствии в ходе этой борьбы приняли насильственную смерть.

Граф де Ломени-Шамбор наконец решился и вскрыл послание отца д'Оржеваля.

«Любезный друг мой, — говорилось в послании, — я удивлен, что вам удалось добраться до этого пресловутого Вапассу, где Пейрак и его шайка укрылись после уничтожения Катарунка. Такая отвага, проявленная вами лишь ради того, чтобы встретиться с этим дьяволом, да еще в зимнее время года, я надеюсь, не останется без вознаграждения. Однако я пишу вам, чтобы заклинать вас — не проявите на сей раз слабости, когда будете принимать свое решение. Я трепещу, не поддались ли вы — уж не знаю какой! — изощренной диалектике и ложным проявлениям добродетели, коими сумели заворожить вас эти авантюристы, дабы легче им было втереться к вам в доверие и погубить все наши начинания. Когда я беседовал с вами в Квебеке, вы ссылались на лояльность графа де Пейрака, на его уверения в дружбе. С тех пор прошло не так много времени, а он уже убил Пон-Бриана, человека, преданного нашему делу, еще глубже вторгся на территорию Новой Франции.

Вы свидетельствовали, что видите в Пейраке очень ценного для нас человека, заинтересованного только в том, как заставить нашу дикую землю приносить богатство. Но я спрашиваю вас, для блага какого короля, для славы какой религии?.. Больше того, вас не смутило — я хочу сказать, не посеяло в вашей душе тревоги, как я надеялся, — присутствие в этих местах с ним женщины.

Вы хотели видеть в них лишь супружескую чету, как другие, даже более примерную, чем другие, и вы превозносили при мне чистоту их чувства, их нерушимой любви. Вы уверяете, что именно эта любовь и объединяет их.

Ну что ж, пусть, предположим, что так оно и есть, и поговорим об этом чувстве.

Поговорим об этом коварном обольщении, которое заключается в том, чтобы украшать зло всеми проявлениями добродетели, и которому вы, похоже, поддались в вашем несколько наивном чистосердечии.

Вы мне говорили, и говорили не раз, что вас восхищает в этом человеке то, что он свободен, истинно свободен.

Но разве мы не знаем, что культ сатаны целиком зиждется на проблеме свободы?

Припомните писание святого Тома: разве сатана не дошел до того, что пожелал стать Богом? Но сатана хотел получить свою честь и свое счастье только от самого себя. Это и есть его признак, определенный и характерный признак. Не знаю, осознаете ли вы, что любовь, подобную той, которая, по вашему убеждению, связывает этих двух особ, открыто отдалившихся от Бога и даже — более того — поддерживающих врагов своей родной религии, можно встретить только у тех, кто окончательно сбился с пути, указанного нам Господом нашим, и здесь, собственно говоря, должна идти речь об оскорблении Бога. Ибо обожание не может проявляться одним смертным по отношению к другому смертному, а только смертным по отношению к Богу. Любовь извращенная не есть любовь.

И здесь в конечном счете кроется опасность наиболее серьезная, наиболее ужасная из всех, которые, кажется, мне удалось распознать с того самого момента, как эти люди высадились в пределах границ наших земель — да что я говорю! — в самом сердце нашей французской Акадии.

Ибо, подавая порочный пример, они вводят в заблуждение простые души и побуждают их стремиться к блаженству, а мы знаем, что его нет в этом мире, что им можно наслаждаться только через посредство Бога, перейдя в мир иной.

И вот сейчас меня обуяла безумная тревога. А что если именно этой своей мягкостью и нежностью, что так взволновали вас, демон, приняв женское обличье, намеревается расставить свои самые коварные ловушки?

А в той поразительной учености, которая покорила вас в этом человеке, не прогладывает ли обольстительное лицо зла? Все теологи согласно допускают, что Бог уступил дьяволу свою власть над познанием, над телом, над женщиной и над богатством. Вот почему церковь в своей мудрости и благоразумии отказывает женщине во власти, во влиянии, ибо общество, которое согласится дать ей такие права, вверяет себя тому, что представляет собою женщина, то есть плоти. А если это допустить, наше поражение близко, мы впадем в самое слепое язычество.

Плоть и идолопоклонство — вот те опасности, кои подстерегают разум, обольщенный расположением другого пола, каким бы это расположение ни было, я подчеркиваю, моральным или физическим. К вашему восхищению госпожой де Пейрак, в котором, мне кажется, я угадал некоторую долю тоски по родине, не примешивается ли и доля вожделения? Разве не из-за этого Пон-Бриан потерял рассудок, а потом и самою жизнь? Я должен вам напомнить, что слишком долго наслаждаться земным блаженством — значит отвратить себя от одной-единственной цели, к которой все мы предназначены: от нашего личного спасения вкупе со спасением всех, значит, отдалить просветление нашей души, ибо, прежде чем предстать перед Богом, она должна освободиться от плоти.

Перечтите пятую эпистолу святого Павла галатам. Она даст вам тему для размышлений. 'Братья мои, руководствуйтесь только разумом, и вы не поддадитесь влечению плоти. Ибо у плоти иные желания, чем у разума… Итак, помните же, деяния плоти легко распознать: это блуд, непристойность, распутство, сладострастие, идолопоклонство, смертная скука, вражда, споры, ревность, ссоры, распри, ересь, зависть, убийство, пьянство, дебоши и другие подобные пороки…

Вспомните, что единомышленники и последователи Христа нашего распяли свой тела, зараженные пороком и вожделением'.

После этих слов великого апостола что еще можно добавить?..

И я закончу, обращаясь к вам: я заклинаю вас, мой дорогой брат, да, я вас заклинаю спасти нас от опасности в лице графа де Пейрака, опасности, угрожающей нам, Канаде, душам, о коих мы призваны печься.

Конечно, он не первый авантюрист и не первый еретик, что наведывались в наши края, но меня не оставляет предчувствие, что, если его не обезопасят тотчас же, нас ждет из-за него, из-за них крушение всех наших начинаний в Акадии, мое поражение и также моя смерть. Я это вижу, я это чувствую… клянусь вам!»

— О Господи, что со мной будет? — громко воскликнул бедный Ломени, обхватывая руками голову. Сердце его рвалось на части. Отец д'Оржеваль поставил его перед выбором, и это было непереносимо.

Он прикрыл письмо рукой, словно хотел скрыть от глаз своих эти слова, так как любое из них еще более жестоко растравило бы его чувствительную душу.

Он не задавал себе вопросов, не искал окольных путей, чтобы найти выход из положения, он понимал, что от него уже не зависит больше ничего. И он с ужасом начинал осознавать, что между ним и его самым близким другом начинает разверзаться бездна, и его охватила паника при мысли, что никогда больше не будет с ним в этой неблагодарной жизни отца д'Оржеваля, как он бывал раньше

— всегда рядом, сильный, озаренный.

«Не покидай меня, друг мой, попытайся меня понять. Мой брат, мой наставник, — умолял он, — святой отец, святой отец!..»

И, упрекая себя в том, что он не обращается к Богу:

«О Господи, не разлучай меня с моим другом. Озари наши души, чтобы каждый из нас лучше понимал другого, чтобы мы не познали величайшего горя смотреть друг на друга с отчужденностью… Господи, ниспошли нам Истину свою…»

Он поднял глаза и в нескольких шагах от себя увидел Анжелику. «Так вот она, — подумал он, — вот она, эта женщина, которую отец д'Оржеваль хочет погубить любой ценой».

А Анжелика, заглянув в кружку, склонилась к котлу, чтобы зачерпнуть воды. Выпрямившись, она бросила взгляд на графа де Ломени и, увидя его лицо, подошла ближе.

— Вы чем-то опечалены, мессир де Ломени?..

Она спросила его тихим голосом, и нежные нотки, прозвучавшие в нем, заставили его задрожать, всколыхнули в нем волну жалости к самому себе, и он готов был разрыдаться, как ребенок.

— Да… опечален… очень опечален…

Она стояла рядом с ним, и он смотрел на нее, растерянный, плененный, уже побежденный ею, а в это время жестокий, бичующий голос где-то в самой глубине его существа повторял ему:

«Плоть и идолопоклонство — вот те опасности, кои подстерегают разум, обольщенный расположением другого пола…»

«Плоть?.. Да, возможно, — подумал он, — но ведь, кроме плоти, есть еще и сердце… Мягкость, нежность, которые расцветают в сердце женщины и без которых мир являл бы собою лишь холодную борьбу».

И он снова увидел: он больной, обессилевший и она ухаживает за ним…

Обаяние графа де Ломени-Шамбора в первую же их встречу произвело на Анжелику гораздо большее впечатление, чем она признавалась себе в этом. Он был человек чрезвычайно мягкий, но незаурядного мужества. Искренняя, открытая душа. И его внешность полностью соответствовала его характеру — статный офицер, привычный к подвигам и испытаниям войны. А серьезное выражение его серых глаз говорило о том, что у него сердце рыцаря. И более близкое знакомство с ним не давало повода к разочарованию. Если же он и колебался иногда в своих поступках, то не из трусости, а из щепетильности, из стремления быть честным по отношению к своим друзьям или к тем, кого он должен был защищать или кому служить.

Он был из числа мужчин, которых всегда стараются оградить от козней злых женщин или неподобающих друзей, потому что и те и другие имеют искушение злоупотребить их чувствительностью и их преданностью.

Вот и сейчас пресловутый отец д'Оржеваль тоже предостерегает его. Анжелика была в этом убеждена. Когда она увидела де Ломени перед белым листом бумаги, исписанным твердым, словно выдающим высокомерие того, кто писал, почерком, ей хотелось сказать ему: «Не читайте этого письма, прошу вас. Не дотрагивайтесь до него…»

Но то была область отношений, куда Анжелика еще не могла проникнуть, ибо область эта охватывала всю жизнь, которую прожили в дружбе граф де Ломени и святой отец д'Оржеваль.

Мальтийский рыцарь тяжело, словно в изнеможении, поднялся и ушел, понурив голову.

Глава 9

Мысль о д'Оржевале не покидала графа де Ломени весь день. Словно сам святой отец тенью следовал за ним и тихонько, но страстно заклинал его. И по мере того как приближалась ночь, голос менялся, в нем появлялись то трагические нотки, то почти детские, и он шептал ему: «Не оставляй меня… Не предавай меня в моей борьбе…»

Да, это был голос его друга Себастьяна д'Оржеваля, и он взывал к нему из их юности, из тех времен, когда оба они воспитывались в коллеже иезуитов, где и завязалась их дружба.

Графу де Ломени в его сорок два года нельзя было отказать в проницательности, и потому он не мог совсем уж заблуждаться, оценивая те мотивы, которые толкнули его друга д'Оржеваля на столь же затаенную, сколь и непримиримую борьбу против пришельцев.

И граф де Ломени, пожалуй, догадывался, чем объясняется эта непримиримость отца д'Оржеваля. Ведь он, Ломени, не познал, как Себастьян д'Оржеваль, леденящий мрак сиротского детства.

У него была любящая мать, знатная светская дама, но она никогда не забывала ни о маленьком воспитаннике иезуитов, ни о рыцаре Мальтийского ордена, коим он стал позже. Она часто писала ему, посылала в коллеж изумительные подарки, которые иногда приводили его в смущение, а иногда в восторг: букетик первых весенних цветов, оправленный драгоценными камнями венецианский тесак, черепаховый медальон с прядью своих волос, варенья, а когда ему исполнилось четырнадцать лет — полный мушкетерский костюм и породистую лошадь. Отцы иезуиты относились к этому снисходительно. Таковы уж матери!..

У него были также две сестры, одна из них посвятила себя Богу. Обе веселые, жизнерадостные, непосредственные. Когда десять лет назад мать умерла, Ломени горько оплакивал ее. С сестрами, которые его очень любили и питали к нему нежные чувства, он поддерживал самые теплые отношения.

В этот вечер в Вапассу, в отгороженном занавеской из шкур углу залы, который уступил ему итальянец Поргуани, он внимательно перечел письмо иезуита, а когда уснул, все его существо было словно пропитано скрытой горечью отвращения к женщине; он улавливал его за каждым словом послания и он знал о его источнике, знал только один.

Приснилось ли ему или он сам воскресил в полудреме ту ночь, что пережил в детстве вместе со своим другом?

Тогда жертвой стал Себастьян, но и сам он, маленький Ломени, невольно оказался замешанным в это, ибо он, разметав по подушке свои локоны, блаженно спал рядом, когда в темноте, словно в серо-зеленом кошмаре — о, как же он хотел потом, чтобы то действительно было кошмаром! — боролись Себастьян и Женщина.

В эту ночь воспитанников отправили спать в сарай, потому что коллеж неожиданно посетил епископ со своей свитой. Воспитанники спали на соломе. Д'Оржеваль — крайний, у входа. Он любил уединение. И вдруг в темноте он увидел женщину, прекрасную, как ночь, она смотрела на него с двусмысленной улыбкой, и эта улыбка жгла его как огонь и заставляла дрожать всем телом.

— Vade retro, Satanas! note 6 — крикнул Себастьян, наученный своими книгами, как надо действовать в подобных обстоятельствах, но почувствовал, что этот приказ прозвучал втуне. Он протянул руку, чтобы нащупать под своей одеждой железный колокольчик, на котором был выгравирован лик святого Игнаса, — если этот колокольчик потрясти, он своим звоном отгонит дьявольские видения. Но видение само смеялось, словно серебряный колокольчик. Оно прошептало: «Не бойся ничего, мой херувим…». Женщина коснулась рукой его тела, провела по нему, и он не мог противостоять этому, дал увлечь себя незнакомой буйной силе, которая вдруг затопила его. Он принимал бесстыдные ласки, он соглашался на все, он отвечал на все, чего она ждала от него, предаваясь какому-то ужасающему безумию…

А потом, очнувшись: «Ты видел, не правда ли? Ты видел?»

Д'Оржеваль тряс своего соседа, маленького Ломени. Но тот толком ничего не помнил. Это был здоровый невинный ребенок, и он спал как ангел.

Но потом он припомнил все же, что будто бы видел женщину, слышал шум, чувствовал нежный аромат, различал в темноте какие-то странные движения. Эти сцены промелькнули в его простодушном сне. Но его старший друг был настолько взволнован, был охвачен таким отчаянием, что все рассказал мальчику, который в этом мало что смыслил. Юный Ломени навечно запомнит взгляд синих глаз того, кого он так любил, взгляд, в котором попеременно сверкали то глубокое отчаяние, то неукротимая ярость. Он чувствовал, как дрожит рядом с ним тело друга, тело, только сейчас поверженное, подчиненное каким-то непонятным, необоримым силам. До самого рассвета он пытался успокоить Себастьяна своими наивными детскими утешениями: «Не горюй… Мы расскажем об этом отцу игумену… Ты не виноват… Это женщина виновата…»

Они ничего не рассказали… Или, вернее, им не удалось ничего рассказать… Едва они заикнулись об этом, как их прервали…

— Успокойтесь, дети мои, вас посетило не видение, а наша благодетельница, покровительница нашего монастыря. Это она помогает нам в столь крупных расходах по содержанию нуждающихся воспитанников, каковым являетесь вы, д'Оржеваль, и она имеет привилегию в любое время приходить без предупреждения к своим подопечным, privilegiae mulieres sapientes note 7, это очень старое правило, его придерживаются многие христианские общины и их покровительницы, и оно свидетельствует о том, что нам нечего скрывать от них ни днем ни ночью…

— Но…

Они были растерянны… Их наставники введены в заблуждение? Или, скорее, это они, юноши, бредят…

В конце концов они просто постарались забыть обо всем. Они заставили замолчать свой детский разум, а наступивший день совсем успокоил их.

Став впоследствии отцом д'Оржевалем, бывший однокашник графа де Ломени достиг ныне немалых высот на своем поприще. В полном расцвете сил, в размеренности и спокойствии своей священнической жизни, в равновесии умерщвляющего плоть существования, в равнодушии тела, которое по мере умерщвления плоти стало нечувствительным к холоду, к голоду, к пыткам, — разве не посмеялся бы он теперь над этими воспоминаниями, над этими туманными снами своего детства?

Дважды, трижды за эту ночь де Ломени-Шамбор выходил из своего тошнотворного сна, отирал холодный пот, который выступал на его лице. Он слушал ночь Вапассу и успокаивался. Потом снова погружался в беспокойное оцепенение и видел демона с лицом ночной обольстительницы, какой он представил ее себе со слов друга, — с черными змеями, извивающимися в ее локонах, и с огнем, вырывающимся из-под полуприкрытых век.

Она мчалась верхом на единороге и опустошала занесенную снегом Акадию. К утру он заметил, что видение приняло иной облик: у женщины были золотые волосы и глаза цвета изумруда…

С тех пор как после пятнадцати лет послушничества отец д'Оржеваль вышел за монастырские стены и стал священником, ему никогда не изменяла его прозорливость. Прозорливость в отношении душ, событий, явлений. Вплоть до пророчеств, предостережений против чего-то, что, казалось, пока не вызывает никакой тревоги; он бросал их как бы мимоходом, а некоторое время спустя его слова сбывались, все это видели, сбывались с невероятной точностью…

После всех исповедей; которые он имел счастье доверить этому великому иезуиту, мальтийский рыцарь всегда выходил просветленным, лучше познавшим самого себя, более уверенным в своем пути. И он понимал, что в исповедальне отца д'Оржеваля, там, в маленькой, холодной часовенке прежней миссии на реке Сен-Шарль, куда он заглядывал, когда ходил в Квебек, они сражались друг с другом, часами сражались.

Ничто не давало ему повода сомневаться в отце д'Оржевале и теперь.