Французские уроки. Путешествие с ножом, вилкой и штопором Мейл Питер
Мы с Садлером договорились встретиться в отеле, в самом конце главной улицы. Хорошо зная своего друга, я тут же отправился в ресторан и, разумеется, нашел его там. Он сидел за столиком, потягивал вино и строчил что-то на оборотной стороне конверта.
– Думаю, мне надо будет произнести речь, – заявил он, постучав пальцем по своим запискам. – Вот, возьми. – Садлер протянул мне лист желтоватой бумаги. – Это программа праздника. Ты почитай, а я пока допишу.
Он опять начал строчить на конверте, а я углубился в программу.
В ней было предусмотрено все, чего только можно ожидать от ярмарки сыров такого масштаба: apritif concert, парад с оркестром, дегустации сыров, дегустации сидра, дегустации кальвадоса, барбекю, аттракционы и большой субботний бал. Нашлось и два сюрприза: в тот самый день должен был состояться «слепой» аукцион[80], на котором предстояло продать сорок amouillantes, то есть стельных коров, а в воскресенье – соревнование пожирателей сыра, победителю которого будет присвоено звание le plus gros mangeur[81].
– Все. – Садлер оторвался от своих записей. – Моя очередь сразу после беременных коров. А потом мы немного поработаем. Надо будет подписать книги.
– Мы?
– Ну да. Стол поставят прямо на улице. Устроят нас со всеми удобствами, вино или сидр – на наш выбор. Я уже обо всем договорился. Ты не пожалеешь.
Я не успел ничего ответить – к нам приблизился один из организаторов ярмарки, дабы удостовериться, что Садлер готов к ожидающей его минуте славы, или, возможно, помешать ему заказать еще одну бутылку вина. Будущего chevalier de fromage увели, а я решил посмотреть на коров, чтобы отдать дань материнству и успокоить нервы перед грядущими испытаниями.
Я люблю коров. Есть в них что-то умиротворяющее. Они редко куда-нибудь спешат. Если наблюдать за ними издалека, они кажутся воплощением безмятежности, двигаются медленно, лениво помахивают хвостами и выглядят очень живописно. Приблизившись, обращаешь внимание на длинные ресницы, мерные движения челюстей и тот факт, что от копыт до груди они обычно покрыты коркой грязи. Однако буренки, собравшиеся на аукцион, видимо, явились сюда прямо из коровьего салона красоты. Они стояли ровной шеренгой, вылизанные до последнего волоска. Их светло-бежевые пятнистые бока блестели, копыта были начищены, как лаковые ботинки, а глаза сияли. Беременность была им к лицу.
Аукцион проходил в полной тишине, если не считать шороха конвертов со ставками. Коровы молчали. Зрители молчали. Покупатели тоже молчали. Казалось, Ливаро погрузился в полуденную дрему. И вдруг этот покой был нарушен треском микрофона и многократно усиленным кашлем человека, прочищающего горло перед произнесением речи. По звуку я добрался до площади Пастер, где Садлеру предстояло войти в историю, и тут же едва не был растоптан клином confrres, пробивающимся через толпу к эстраде. Братья в коричневых бархатных плащах и шляпах, звеня медалями, взобрались на деревянную платформу и выстроились по обе стороны от мэра Ливаро и одинокого англичанина.
Судя по виду, Садлер нисколько не нервничал: он важно прогуливался по эстраде, переговаривался со своими соседями и с королевским апломбом махал зрителям – словом, имел вид человека, с удовольствием ожидающего вполне заслуженных почестей.
Фигура в плаще и шляпе приблизилась к микрофону, достала заготовленный заранее листочек с текстом и начала представление нового chevalier. В Виттеле я уже столкнулся с тем, что подобные речи традиционно представляют собой смесь неумеренных похвал и шутливого перечня всяческих пороков кандидата. Хорошо зная Садлера, я предполагал, что перечисление растянется до самого вечера, но, как ни странно, мой друг отделался парой легких уколов, негодных даже на то, чтобы попасть в колонку сплетен в местной газете. После чего начался ритуал посвящения.
Прежде всего Садлеру поднесли кусок сыра ливаро – очень большой, но сущая ерунда для человека его способностей. Он справился с ним за несколько секунд. Потом ему вручили кубок, вмещающий примерно ведро нормандского сидра – количество достаточное, чтобы затушить небольшой пожар. Это было испытание не для мальчика, но для мужа, и, когда Садлер поднял кубок, толпа затаила дыхание. К чести моего друга должен сказать, что, несмотря на все выпитое и съеденное за ланчем, он сумел опустошить сосуд одним долгим глотком. Зрители разразились аплодисментами, свистом и одобрительными восклицаниями «Ooh-la-la!». Confrres прониклись к новоиспеченному chevalier заметным уважением. Он бесспорно заслужил свою медаль.
Рядом со мной стояла жена Садлера, Лулу.
– Он отлично справился, – похвалил я.
– C’est normale[82], – кивнула она. – Когда дело доходит до выпивки, он еще ни разу не оплошал.
Формальности закончились, и публика приготовилась слушать речь нового члена братства. Будь на его месте я, она продлилась бы не более одной минуты: большое спасибо, польщен, огромная честь, и все тут. Но Садлер слеплен из другого теста. Когда он не ест, то читает лекции в университете, и это, без сомнения, придает ему уверенности. К тому же он бегло говорит по-французски. И не надо забывать, что в тот момент у него внутри плескалось ведро сидра, не считая вина, выпитого за ланчем. В результате мой друг схватил микрофон с таким энтузиазмом, будто собирался откусить от него кусок.
Уже после первых слов стало ясно, что перед нами опытный оратор, прекрасно знающий, как заинтересовать аудиторию.
– У меня есть мечта, – начал он. – Я горю желанием заняться со своей женой любовью на матрасе из сыра ливаро.
Лулу опустила голову. Она француженка, отличающаяся тонким вкусом и изящными манерами, а потому предпочитает держать дверь своей спальни закрытой. Но Садлера было уже не остановить.
– Сегодня я отправлюсь в постель с этой медалью на шее, – пообещал он, и я с удовольствием представил себе эту картину.
Мой друг к тому времени уже полностью овладел вниманием слушателей. Он поговорил еще о сексе, сыре, литературе и своей любви к Франции – кажется, он употребил термин «вожделение», – а потом перешел к заключительной части.
Не выпуская из рук микрофона, он набросился на мэра и расцеловал ее. Потом пришла очередь всех женщин – членов братства. Потом с криком: «Я англичанин, значит мне можно целовать и мужчин» – он облобызал всех остальных confrres. Все это очень напоминало ужимки кандидата в депутаты в последний день избирательной кампании. Влажные чмоки, усиленные микрофоном, через громкоговорители разносилсь по всей площади.
– Моп Dieu, – произнес восхищенный голос у меня за спиной, – как изменились англичане, с тех пор как ушла мадам Тэтчер!
А мне еще предстояло сидеть с этим человеком за одним столом и подписывать книги.
К счастью, какому-то решительному администратору удалось вырвать микрофон из рук Садлера до того, как мы заняли места за столом, иначе мой друг непременно оповестил бы о предстоящей встрече с читателями весь город. Мы заказали напитки, уселись за стол, заваленный стопками наших книг, и приготовились раздавать автографы толпе поклонников.
Надо сказать, занятие это странное и не всегда приятное, а несчастный писатель порой чувствует себя чем-то вроде экспоната в зоопарке. Любопытствующие скапливаются на безопасном расстоянии и с интересом рассматривают вас. Вы робко пытаетесь им улыбнуться, и они на всякий случай еще отступают назад, но по-прежнему не сводят с вас глаз. До вас доносятся обрывки фраз: «…А он старше, чем на фотографии… Лучше подожду, пока она выйдет в мягкой обложке… Да все они алкоголики, эти писаки… Жалко его жену… Ну давай спроси его». Спроси его о чем? Вы мечтаете, чтобы кто-нибудь вас о чем-нибудь спросил и нарушил это невыносимое одиночество. Но такое случается крайне редко. Наконец какой-то смельчак осторожно приближается к столу, берет книжку, перелистывает несколько страниц, возвращает ее на место и поспешно отступает, так ни разу и не взглянув на вас. А вам кажется, что вы стоите за прилавком с бракованным товаром.
Но в этот раз все было по-другому. Еще бы, ведь я находился в компании вновь испеченной знаменитости, медалиста и chevalier Садлера, воодушевленного только что сорванными аплодисментами и внушительным количеством сидра. Мы провели за столиком очень приятный час и пришли к выводу, что жители Ливаро отличаются небывалой общительностью и веселостью. И очень любят целоваться. До этого дня я всегда считал, что чем холоднее климат, тем сдержаннее живущие в нем люди. Но здесь, в Северной Нормандии, в ходу были жаркие объятия и четырехкратные поцелуи, что в два раза превышало обычную французскую норму. Вскоре Садлер занервничал, как выяснилось, из-за того, что, по его мнению, обделил поцелуями confrres на эстраде. Теперь они примут его за очередного glacial[83] англичанина. «Я их точно недоцеловал, – сокрушался он. – Ну ничего – постараюсь исправить это за обедом».
Погода по-прежнему была к нам благосклонна. В тот вечер весь Ливаро высыпал на улицы, пропахшие жарящимся на гриле мясом, тонкими, как золотая паутина, блинчиками, которые пеклись тут же, на плоских сковородках с длинными ручками, расплавленным сыром, поджаренным хлебом и сидром. Мы прошли мимо маленькой жаровни, где на углях шипели andouillette — маленькие плотные колбаски, набитые требухой, и я заметил, как затрепетали ноздри Садлера.
– Я бы сейчас прикончил парочку, – мечтательно признался он. – Ланч был так давно.
Он поправил медаль, ускорил шаг, и скоро мы свернули с главной улицы на place[84], где нас ждал обед.
Он проводился в форме repas campagnard – это что-то вроде большого шведского стола. Под парусиновым тентом стояли длинные столы, освещенные гирляндой тусклых лампочек не мощнее сорока ватт. Получившийся в итоге световой эффект – не совсем сумерки, но уж точно не яркий свет – навеки связан в моем сознании с Францией. Он всегда напоминает мне о долгих летних вечерах, проведенных на улице, о бутылках вина на дощатых столах, о мотыльках, толкущихся в воздухе. Я поделился этими наблюдениями с Садлером, человеком с развитым эстетическим чувством, но на этот раз он меня не слушал – его глаза были устремлены на буфетную стойку.
На ней, радуя взгляд, громоздились колбасы, ветчины, фланы, пироги, салаты, огромные, как пейзажи в музее, целые котлы с картошкой la mayonnaise и, разумеется, горы сыров: ливаро («мясо бедняков»), камамбер, понлевек, нешатель. Мы наполнили тарелки до краев и нашли место за столом, рассчитанным на двенадцать человек. Хотя на площади царила атмосфера всеобщей любви и братства, я, похоже, чем-то прогневил свою соседку справа. Она не сводила глаз с моей тарелки, и та ей явно не нравилась. Потом дама посмотрела на меня и энергично погрозила указательным пальцем – верный знак того, что я совершил непростительный промах.
– Месье, вы не взяли сыра!
У меня на тарелке и правда не осталось для него места. Я намеревался отправиться за сыром чуть позже и уже хотел сообщить об этом соседке, но она прокричала мне прямо в ухо:
– Помните, что` однажды сказал великий Брилья-Саварен?[85] «Обед без сыра – это то же, что красавица без глаза». Voil, monsieur.
Я поискал глазами своего друга chevalier, но он уже целовался с кем-то за соседним столом; Лулу тоже была далеко и не могла мне помочь. Значит, придется отбиваться самостоятельно. Я заверил соседку, что непременно займусь сыром попозже. И кстати, не просветит ли она меня насчет завтрашнего состязания: каковы его правила и кто участники? Известен ли фаворит и можно ли делать ставки?
В наш разговор немедленно включилось еще несколько соседей, и, как и следовало ожидать, между ними сразу же разгорелся спор. В итоге все признали, что фаворит все-таки имеется: местный житель, который уже несколько раз выигрывал в предыдущие годы. Говорят, что он усердно тренируется и находится в отличной спортивной форме. Mais attention! По слухам, у него появился опасный соперник. Темная лошадка, прибывшая из самого центра Франции – города Клермон-Ферана. Мало того что это женщина, так еще и японка! Похоже, последний факт особенно радовал всех сидящих за столом, ведь он свидетельствовал о том, что Ливаро и его замечательный сыр обрели уже renomme mondiale[86].
Соседка тем временем полностью взяла на себя всю заботу о моем пропитании. Заметив, что на тарелке освободилось место, она проводила меня до буфета, и там, под ее неослабным наблюдением, я выбрал сыр. Когда я положил себе большой треугольник ливаро, мадам неодобрительно поцокала языком и заменила его на очень большой кусок, предварительно потыкав в него пальцем, чтобы определить зрелость.
Ливаро никак нельзя назвать скромным сыром. Он немедленно заявляет о своем присутствии пронзительным терпким ароматом. Это плотный, мягкий и в то же время упругий сыр, очень питательный (45 процентов жирности) и восхитительно вкусный – прямая противоположность тому переваренному, прессованному творогу, который иногда выдают за сыр в Англии. Пока я его ел, мадам не сводила с меня глаз и с довольным видом кивала. Вместе с ливаро закончились и мои силы. На лбу выступил пот, а сердце стало биться с перебоями. Но соседка еще не закончила мое обучение.
– Bien[87], – сказала она. – А теперь надо выпить глоточек кальвадоса, чтобы помочь пищеварению.
Садлер, чей радар всегда настроен на определенные раздражители, тут же услыхал магическое слово и заявил, что его пищеварению глоточек кальвадоса на ночь тоже не помешает. А кроме того, как он справедливо заметил, этот напиток изобретен нормандцами, и хотя бы из благодарности к гостеприимным хозяевам мы должны последовать совету мадам.
Что мы и сделали чуть позже на кухне одного из членов оргкомитета ярмарки. Он выставил на стол домашний кальвадос в темной бутылке без всяких опознавательных знаков. Напиток оказался таким крепким, что на глазах выступили слезы, но при этом у него был мягкий, округлый вкус, и он моментально согревал желудок. В Нормандии этот эффект называется «солнце внутри». Той ночью я спал как бревно.
Жизнь полна сюрпризов, и иногда они бывают даже приятными. После всех излишеств предыдущего дня мы с Садлером (он в особенности), несомненно, заслуживали самого тяжелого похмелья, но, как ни странно, проснулись утром отлично отдохнувшими, свежими и готовыми к новым подвигам, сыру и кальвадосу Мы вышли из гостиницы и отправились на поиски кофе.
Было только десять утра, но по всей главной улице уже стояли жаровни, а возле них на крючках висели длинные ожерелья сосисок кроваво-красного цвета. Все собачье население Ливаро бродило тут же, напустив на себя невинный вид и терпеливо дожидаясь момента, когда хозяин жаровни опрометчиво повернется к ним спиной. Тут же мы обнаружили несколько грузовиков, временно превращенных в рестораны: бортики откинуты и в кузове оборудован небольшой бар, несколько зонтиков, столиков и стульев расставлены рядом, а из крошечных кухонек плывут соблазнительные запахи. Садлер взглянул на часы, с сожалением признал, что для ланча еще рановато, а потом вдруг остановился так резко, что на груди подскочила медаль.
– Ты видишь то, что вижу я? – спросил он меня, не сводя глаз с противоположной стороны площади Пастер.
Там на небольшом помосте стояло несколько бочек, а над ними красовалась вывеска с роковыми словами: Dgustation. Cidre et Calvados. Возле бочек слонялось несколько мужчин с ярко окрашенными носами и с дегустационными стаканчиками в руках.
– Это ведь просто яблочный сок, – взмолился Садлер. – И всегда можно сплюнуть, если не хочешь пить.
Я посмотрел на Лулу, и она с улыбкой кивнула. Ну что тут поделаешь?
Чуть позже мне пришлось признать, что середина утра – самое подходящее время для дегустации. Завтрак остался в далеком прошлом, а до ланча еще далеко, глаза ясные, нёбо еще чистое, вкусовые рецепторы в боевой готовности. Мы встали в очередь к барной стойке и заспорили о том, в чем больше витаминов – в сидре или кальвадосе. Выходило, что придется пробовать и то и другое. Сидр не принадлежит к числу моих любимых напитков, но у того, что мы дегустировали, был яркий и свежий фруктовый вкус, и я пил его с удовольствием. Нам рассказали, что местные свиньи и лошади нередко пьянеют, наевшись яблок-паданцев, в которых уже начался процесс ферментации. А известный в округе хряк-алкоголик по имени Гастон, le picoleur[88], специально ходит по фруктовым садам и раскачивает деревья, чтобы яблоки поскорее падали на землю. Покончив с сидром, мы перешли к тому, что наш новый друг за стойкой бара назвал «причиной, ради которой Бог создал яблоки». По стаканчикам был разлит кальвадос разных возрастов – от jeune homme до grand-pre. Мы нюхали его, потом осторожно брали в рот и, признаюсь, глотали, а не сплевывали. Алкоголь крепостью восемьдесят четыре градуса, несмотря на ранний час, пился удивительно легко. Возможно, оттого, что съеденный вчера сыр еще покрывал мои внутренности защитным слоем. Мы решили, что надо купить по паре бутылок и отвезти их домой для дальнейшего изучения, а потом мудрая Лулу предложила выпить кофе.
В кафе мы прибыли под музыкальное сопровождение: официальный оркестр ярмарки как раз проходил по главной улице, играя очень недурной джаз. Впереди вышагивал chef d’orchestre — крупный мужчина, исполняющий импровизации на трубе с виртуозностью Майлза Дэвиса.
На небольшой площади оркестр остановился и, видимо, для разнообразия решил побаловать публику чем-то совсем непохожим на джаз. Я не поверил своим ушам, когда уловил первые такты нашего знаменитого марша «Типперэри» – уж его-то я никак не ожидал услышать во французской глубинке. Правда, исполнение носило явно французский характер и сильно отличалось от того, чему я внимал с детства, а аранжировка с тонкими орнаментами импровизаций скорее напоминала нью-орлеанский джаз, чем старый солдатский марш. Однако публике исполнение очень понравилось, она потребовала повторения, и мы еще не один раз прослушали «Типперэри».
Прямо напротив кафе шла распродажа сыров, и Садлер быстренько сбегал туда, чтобы было с чем возвращаться в Париж. Вернувшись в кафе, он задумался. Вид длиннущего прилавка, заваленного кругами ливаро, напомнил ему о сегодняшнем соревновании. Интересно, каким образом участники готовятся к подобному испытанию?
Мы представили себе месяцы борьбы, жертв и строжайшего режима, необходимые для того, чтобы к началу состязания едок находился на пике формы. Как они этого добиваются? Постятся? Занимаются особой гимнастикой? Бегают трусцой? Медитируют? Очищают кишечник? Делают массаж желудка? Или, по предположению Лулу, применяют самый французский из всех методов подготовки – слегка перекусывают?
В три часа дня на эстраде, где накануне чествовали моего друга, уже стоял длинный стол. На разогреве у взрослых едоков выступали малолетние гурманы. Их разбили на команды по двое: один игрок сидел на стуле («едок»), другой стоял у него за спиной («кормилец»). Стоящий должен был с ложечки кормить йогуртом своего сидящего товарища. Вроде бы все просто, но на голову «кормильца» был надет черный плотный мешок, поэтому находить рот «едока» ему приходилось на ощупь или на удачу. Аниматор, молодой человек с микрофоном, исполнял роль рефери, демонстрируя при этом удивительное свойство безостановочно тараторить и, кроме того, незаурядные акробатические способности, позволяющие ему вовремя увертываться от пролетающей мимо порции йогурта. Через десять минут все дети и стол были покрыты толстым слоем белой массы. Зрители решили, что соревнования прошли на редкость удачно.
Потом на эстраду поднялась бригада уборщиков, и скоро вся меблировка готова была принять grands mangeurs. Девять олимпийцев по очереди появились на сцене и заняли свои места. Толпа зрителей встречала аплодисментами каждого, но особенно бурно приветствовала фаворита, оказавшегося на удивление худощавым. И просто бурю оваций вызвало появление японской темной лошадки из Клермон-Ферана – мадемуазель Ику, миниатюрной женщины, которая, судя по виду, не справилась бы и с багетом, не говоря уж о паре фунтов ливаро. Аниматор поинтересовался, что она в данный момент чувствует. Вместо ответа мадемуазель хихикнула и помахала зрителям. «Уверенно держится, – заметил кто-то за моей спиной. – Вопрос в том, какого размера у нее желудок».
Аниматор коротко рассказал о правилах соревнования: за пятнадцать минут каждый участник должен съесть по два круга сыра. Вес каждого круга – девятьсот граммов. Запивать сыр разрешается любым количеством сидра. Первая же попытка спрятать сыр в одежде будет немедленно пресечена, а нарушитель – дисквалифицирован. И пусть победит сильнейший.
Фаворит уже разминался: двигал челюстью, пошевеливал плечами, внимательно изучал соперников и скручивал крышечку с бутылки сидра. Его спросили, как он сегодня готовился к состязанию. Как и предсказывала Лулу, он признался, что съел очень легкий ланч. Следующий вопрос: как часто он употребляет сыр? Ответ: раз в год. Конец интервью. Фаворит оказался не слишком разговорчивым – видимо, берег силы.
И вот соревнование начинается! Все девять участников берутся за дело очень рьяно и вгрызаются в свой круг сыра, как собаки в штаны почтальона. Совершенно очевидно, что на такой скорости они долго не продержатся – им предстоит марафон, а не спринтерская дистанция. Через несколько минут темп поедания сыров несколько замедляется, и тогда становится заметной разница в технике. Новички угадываются сразу же: они отхватывают от кругов неровные куски, судорожно помогают себе руками, а кроме того, постоянно поглядывают на соперников, чтобы проверить, как идут дела у тех. Большая ошибка, сообщает нам сосед, разумеется эксперт. Это то же самое что в футболе упускать мяч из виду.
Оба фаворита также придерживаются разной тактики. Последовательница дзена мадемуазель Ику смотрит прямо перед собой, словно черпает вдохновение за линией горизонта, очень ритмично двигает челюстями, после сглатывания каждого куска деликатно промокает губы бумажной салфеткой, а сидр, как и подобает леди, прихлебывает крошечными глоточками. Если бы существовал приз за самое грациозное поедание ливаро, он, несомненно, достался бы ей.
Ее главный соперник, напротив, нисколько не заботится о красоте исполнения. Он за один раз отхватывает от круга по два огромных куска и распихивает их за щеки, оставляя посредине отверстие только для потока сидра, который подхватывает сыр и уност его в желудок. Он действует как машина, поедая даже оранжевую корочку, время от времени промокает пот на лбу и знаками требует новую бутылку. Мы уже не сомневаемся – перед нами будущий чемпион.
– Quel тес! – в восторге восклицает один из поклонников его таланта. – Il est formidable! Что за парень! Что за пищеварение!
Фаворит делает последний глоток сидра, проглатывает с его помощью два последних куска сыра, победно рыгает и возносит кверху руки, приветствуя своих болельщиков. Он чемпион! За двенадцать минут ему удалось уничтожить четыре фунта сыра и полтора литра сидра. Полагаю, это мировой рекорд. Обливаясь потом, победитель встает – что само по себе уже чудо – и дает интервью аниматору.
– Поздравляю! Как вы себя чувствуете?
– Отлично. Больше ни куска сыра за целый год.
Конец интервью. Чемпион по-прежнему немногословен.
Аниматор подходит к мадемуазель Ику, которая тоже добилась неплохого результата – съела два фунта ливаро и выпила бутылку сидра без видимого вреда для здоровья. Хихикая, она сообщает нам, что очень любит сыр и что в Токио он в десять раз дороже, чем здесь, во Франции. Она получает специальный приз как чемпионка среди женщин – копию «полковника», выполненную из шоколада.
Остальные участники демонстрируют признаки крайней усталости: некоторые из них полулежат на столах, другие, обессиленные, откинулись на спинки стульев, все они тяжело дышат, их лица бледны, как камамбер, и блестят от пота. А кто-то еще уверяет, что профессиональный бокс – самый изматывающий вид спорта. Попробовали бы они есть сыр на скорость! Мы покидаем площадь и под звуки «Типперэри» идем к себе в отель. Пора собираться домой.
Как чудесно мы провели время в Ливаро! Погода, еда, развлечения, гостеприимство местных жителей – все объединилось ради того, чтобы сделать этот уик-энд незабываемым. И приходится признать, что в умении обращаться с вилкой, ножом и стаканом Садлеру нет равных – с ним не может сравниться даже мой друг Режи. Надо будет обязательно устроить еще одну совместную поездку.
Тут мне как раз вспомнился и подходящий повод. На конец ноября я приглашен в Бургундию – на винный аукцион в Боне и праздничный ланч виноделов в поместье Шато де Мерсо. Возможно, если Садлер будет свободен, он не откажется сопровождать меня. Мне тоже потребуется помощник. Мой друг явно заинтересовался.
– Будет хороший ланч?
– Всем ланчам ланч. Продолжается добрых пять часов.
– И вина, конечно, отменные?
– Лучшие из лучших. Целые реки.
– Договорились. Я надену свою медаль, – пообещал Садлер.
Я редко возвращаюсь из подобных поездок без какого-нибудь сувенира, приставшего к одежде. На этот раз жена сообщила мне, что в пылу празднования я, судя по всему, уселся на кусок ливаро. При этом сильно пострадали брюки. Настолько сильно, что я уже приготовился расстаться с ними навсегда.
К счастью, хозяйка химчистки в Апте – истинный виртуоз своего дела. Ей подвластно все – вина, соусы, подливки, растительное и сливочное масла. Но обширное пятно на моих брюках поставило в тупик даже ее. Из вежливости она не стала спрашивать, как оно там оказалось, а только поинтересовалась сортом сыра. Когда я признался, что это ливаро, она в задумчивости покивала и сказала, что вычистит брюки бесплатно. Ей как профессионалу будет интересно решить такую задачу. Мораль: садиться следует только на самые лучшие из сыров.
Марафон для гурманов
Его дистанция строго соответствует официально установленной – 26 миль 385 ярдов или, иначе говоря, 42 километра 195 метров, – но на этом сходство с обычными марафонами и заканчивается.
Его участники наряжаются в маскарадные костюмы, и чем чуднее – тем лучше. По маршруту забега устроено двадцать points de dgustation, где спортсмены могут подкрепиться лучшими винами Франции. Конечно, сомнительно, что те, кто использовал эту возможность, побьют мировой рекорд, но гонка проводится не ради рекордов, а ради удовольствия. И зрители, и участники должны надолго запомнить этот самый французский и самый цивилизованный из всех марафонов – Marathon du Mdoc, проходящий по самой цивилизованной сельской местности в мире – среди знаменитых виноградников Бордо.
Бег на длинные дистанции никогда не ассоциировался у меня с удовольствием и уж тем более с алкоголем. Те несчастные, которые с остекленевшими глазами и искаженными лицами, потея и задыхаясь, трусят по городским улицам и сельским дорожкам, похожи скорее на жертв средневековых пыток, чем на эпикурейцев. И мысли их наверняка заняты травмами плюсневых костей и кровавыми мозолями, а не радостями жизни. Короче говоря, я привык считать бег мучительным и нудным занятием – идеальным хобби для мазохистов.
Вот потому-то, услышав неожиданное словосочетание «винный марафон в Медоке» и узнав, что для участия в нем съезжаются любители лозы со всего мира, я решил, что непременно должен это увидеть. Когда еще представится такая отличная возможность заполнить один из многочисленных пробелов в моем спортивном образовании? А кроме того, имелась и пара других причин. Во-первых, мне уже давно хотелось взглянуть на замки Бордо, известные своей исключительной элегантностью. А во-вторых, не стоит забывать и о жидком соблазне: «Линч-Баж», «Лафит-Ротшильд», «Фелан-Сегюр», «Латур», «Понте-Кане», «Бейшевель», «Кос д’Эстурнель»… Если Великий Небесный Сомелье когда-нибудь решит составить список самых божественных вин, они войдут в него в первую очередь.
Как-то вечером, упражняясь со штопором, я размышлял о том, что большинство моих поездок на всякие гастрономические праздники, проходящие в разных концах Франции, – это примеры чистейшего авантюризма. Все, что мне обычно известно о них, это дата и иногда приблизительная программа, присланная кем-нибудь из добровольных организаторов – женой мэра, начальником местной пожарной команды или мясником. Отправляясь в незнакомый мне город, я никогда точно не знаю, что там найду: праздничную толпу, заполонившую улицы, или трех местных жителей с понурой собакой, ожидающих меня на главной площади.
Но винный марафон в Медоке был событием совсем иного масштаба. Информация в форме писем, факсов и телефонных звонков поступала ко мне ежедневно. Казалось, для мадам Олли, сотрудницы регионального Совета по туризму, нет ничего невозможного. А однажды утром пришел факс, заставивший и мою жену пересмотреть свое отношение к бегу на длинные дистанции. Мадам Олли любезно предлагала мне остановиться в Шато Пишон-Лонгвиль, разумеется, если у меня нет других планов.
Жена прочитала этот факс, и ее глаза заблестели.
– Кажется, я тебе раньше не говорила, но мне всегда ужасно хотелось посмотреть на марафон, – призналась она.
Мы прибыли в шато во второй половине дня. Сентябрьское солнце косо освещало виноградники и окрашивало стены замка в цвет бледного золота. Хотя Пишон-Лонгвиль, должно быть, хорош при любом освещении. Он был построен в 1851 году, в самый пик моды на разнообразные башенки, и четыре из них, черные и остроконечные, как шляпа колдуньи, возвышаются по углам его крутой крыши. Больше всего Пишон (до чего же приятно называть шато просто по имени!) похож на замок принцессы из волшебной сказки. Фасад украшают большие пропорциональные окна, а к главному входу ведет невысокая величественная лестница. Если встать на верхнюю ступеньку и посмотреть оттуда на открывающийся вид, то на несколько минут можно вообразить себя аристократом и владельцем виноградников.
Даже беглого взгляда на парк достаточно, чтобы разобраться во взаимоотношениях владельцев замков с природой: они сначала укрощают, а потом дисциплинируют ее – выпрямляют, формируют, подстригают и причесывают. Деревья высятся по бокам аллей, точно на параде, или собраны в строго симметричные группы. Газоны побриты, гравий просеян, а вода – в нашем случае небольшое озерцо в каменных прямоугольных берегах – загнана в рамки. Начиная с другой стороны дороги и до самого горизонта раскинулось зеленое море. Все виноградники, насколько хватает глаз, подстрижены так же ровно, как и газоны.
Источником единственного замеченног нами в тот день беспорядка были, разумеется, люди. Они выгружали из фургонов складные столы и расставляли их перед озером, с грохотом подтаскивали ящики с бутылками и коробки с бокалами, полировали их и выставляли на столы. Сегодня на обед в замок приглашены шестьсот участников марафона, и аперитивы будут подаваться в саду. Я уже не сомневался – этот марафон придется мне по вкусу.
Выйдя из безупречного парка, мы углубились в столь же безупречные виноградники, занимающие почти семьдесят акров. В конце каждого идеально ровного ряда росло по розовому кусту, выполняющему не только декоративную, но и сигнальную функцию. Все насекомые и вредители предпочитают розы и в первую очередь нападают на них, таким образом предупреждая vigneron[89] о грозящей лозе опасности. Повсюду вокруг нас драгоценные пурпурные кисти Каберне Совиньона свисали с кустов, которые по тридцать и более лет с трудом выживают в этой сухой, песчаной почве. «Виноград должен страдать» – эту фразу то и дело повторяют в Бордо. Но страдания страданиями, а от сорняков его оберегают со всей тщательностью. Прогуливаясь вдоль рядов, мы с женой тщетно пытались найти хоть один. С таким же успехом мы могли бы искать пресловутую иголку в стоге сена.
Сколько же труда – и в основном ручного – требуется, чтобы поддерживать виноградник в таком порядке. Сколько денег надо вложить в него, перед тем как он начнет приносить доход. Как опасны капризы погоды, неподвластные человеку: недостаток или избыток дождей, град, аномальный ветер, слишком ранние или слишком поздние холода. Все усилия и труды, потраченные за год, могут пойти прахом за одну ночь. Каждый раз открывая новую бутылку вина, я непременно вспоминаю о неимоверной работе, знаниях и терпении, вложенных в нее, и понимаю, какую выгодную сделку заключил.
От таких мыслей у меня разыгралась жажда, и, к счастью, почти сразу же со стороны шато до нас донеслись звуки джаза. Под знакомую мелодию «Когда святые маршируют» мы двинулись в обратный путь и, подойдя к парку, услышали еще и гул сотен голосов. Стало быть, бегуны уже прибыли и нам надо поспешить, если мы не хотим опоздать к аперитиву.
У озера перед нашими глазами предстало очень странное и даже шокирующее зрелище: на фоне элегантного шато и классически строгого парка веселилась расхристанная толпа участников марафона, многие из которых оделись так, точно явились на старт. Роль вечерних платьев и смокингов играли безразмерные кроссовки, шорты, нисколько не скрывающие мускулистых лодыжек и стройных бедер, футболки и майки, рюкзаки и бейсболки. Все их владельцы пребывали в отличнейшем расположении духа. А почему бы и нет? Вечер выдался чудесный, на завтра синоптики тоже обещали хорошую погоду – говорят, во время марафона никогда не бывает дождей, – и всех нас ожидал прекрасный обед, изобилующий hydrates de carbone[90], незаменимыми при больших физических нагрузках.
Перед обедом мы заглянули в замок, чтобы пообщаться с Сильвией Каз-Режимбо, отвечающей в Пишоне за связи с общественностью. Сильвия, очаровательная и безмятежная, несмотря на шесть сотен приглашенных к обеду гостей, угостила нас шампанским и познакомила с любопытной статистикой.
В этом году заявки на участие в марафоне подали девятнадцать тысяч человек, и из них были удовлетворены только восемь тысяч. Из этих восьми шесть тысяч участников побегут в маскарадных костюмах, а остальные – серьезные спортсмены, включая и действующего чемпиона Франции, – будут бороться за результат. Самому молодому участнику нынешнего забега исполнилось двадцать лет, самому старшему – семьдесят пять. Вдоль трассы за марафоном будут наблюдать более пятидесяти тысяч зрителей.
Первый винный марафон в Медоке состоялся шестнадцать лет назад, и из пяти его учредителей трое были врачами. Благодаря им медицинское обеспечение мероприятия сделало бы честь самой современной больнице. О здоровье участников позаботятся триста добровольцев – кардиологи, терапевты, ортопеды и медицинские сестры; кроме того, будет установлено пятнадцать палаток для массажа и оборудование для сердечно-сосудистых тестов, – словом, организаторы подготовились к любым неожиданностям: от вросшего ногтя до неровного пульса и шумов в сердце.
И о желудке спортсменов тоже не забыли. Помимо двадцати пунктов вдоль трассы, на которых бегунам предложат высококалорийные закуски (и тридцать пять тысяч литров минеральной воды «Виттель»), за линией финиша их будут ждать пятнадцать тысяч устриц, четыреста килограммов антрекотов и сто шестьдесят килограммов сыров. И соответствующие вина, разумеется. Я начал жалеть о том, что не записался в участники.
Снизу, из парка, донесся топот множества ног – бегуны направлялись на обед. Я выглянул в окно и увидел, как человеческий поток затекает под огромный, натянутый за замком тент.
– Bon, – сказала Сильвия, – пойдемте обедать.
Под навесом стоял такой шум, будто вечеринка была в самом разгаре, а между тем участники пока даже не уселись за столы. Аниматор со сцены тщетно старался призвать публику к молчанию хотя бы на время представления нескольких участников, прибывших издалека: из Аргентины, Бразилии, Польши, Мексики, Японии, Англии, Канады, Дании; была даже пара из Новой Каледонии и один смельчак из Израиля. После каждого нового представления навес вздрагивал от рева и грохота аплодисментов.
– Прошу вас! Прошу вас! Un peu de calme![91] – отчаянно взывал аниматор. – Большая просьба не влезать на столы, пока обед не закончился!
А я-то всегда считал, что бегуны – люди выдержанные и спокойные.
Огромный тент, закрывающий весь газон и даже одно довольно высокое дерево, буквально пульсировал от аккумулированной под ним энергии шести сотен здоровых, тренированных людей, твердо решивших хорошо повеселиться этим вечером. Очередным оглушительным ревом они приветствовали появление на сцене гитариста, который, вероятно, от избытка адреналина настраивал инструмент, держа его на вытянутых вверх руках.
Меню, как и было обещано, изобиловало углеводами, но то были углеводы la bordelaise[92], для начала – салат из холодных макарон и ветчины, потом – морепродукты с лапшой и, наконец, главное блюдо – macaronis et daube au vin du Mdoc: опять макароны и говядина, тушенная в вине. Кроме того, на столе громоздились горы хлеба и стояли бутылки вина – два сорта белого и два красного. Если после такого обеда спортсмены надеются не только встать с кровати, но и побежать, надо полагать, желудки у них устроены по образцу бетономешалок.
И вот обед начинается. Аниматор с радостью сменяет микрофон на бокал вина, а вместо него на сцену выходят музыканты. В темных очках и черных федорах они выглядят trs, trs cool[93]. Первые же такты «Сидя на причале» Отиса Рединга переносят нас в шестидесятые, и там мы и останемся до конца обеда. Спортсмены, оказывающие явное предпочтение вину, а не минеральной воде, встречают знакомую мелодию взрывом аплодисментов, свистом и улюлюканьем. Один из гостей в красном баскском берете вскакивает из-за стола и начинает подпевать. Тент ощутимо вибрирует.
Разговаривать за столом становится невозможно, но Сильвия все-таки умудряется ответить на чей-то телефонный звонок.
– Завтра я могу взять вас обоих в вертолет, – говорит она нам, отключившись. – Увидите восемь тысяч участников разом.
И я вспоминаю, что здесь, под навесом, присутствуют всего десять процентов завтрашних бегунов. Сколько же героических усилий организаторов потребовалось, чтобы праздник такого масштаба состоялся! От восхищения макароны застревают у меня в горле.
Музыканты переходят к творчеству Ареты Франклин, и из динамиков грохочет «Респект». Четыре девушки бэк-вокалистки уже давно расстались со своими федорами и теперь скачут на самом краю сцены, вращая волосами и бедрами. Арета могла бы ими гордиться. Официантка, несущая в каждой руке по огромной миске с горчими макаронами, заражается общим настроением и начинает пританцовывать. Часть гостей уже вышла из-за столов, и теперь на газоне творится что-то невообразимое – все пляшут, трясутся, скачут и сталкиваются. Никогда раньше я не подозревал, что подготовка к соревнованию может быть такой веселой.
Спортсмены по-прежнему пьют не воду, а бордо. Вино – «Турель де Лонгвиль» 1994 года и «Шато Пишон-Лонгвиль» 1992-го – подносится к столу упаковками по шесть бутылок. Воспользовавшись тем, что музыканты уходят на перерыв, человек в красном берете встает и исполняет для нас народную баскскую песню. Когда он замолкает, эстафету подхватывают другие гости, и мы по очереди прослушиваем немецкий застольный гимн, старинную французскую песенку, голландский хор и еще два вокальных номера неопределимого происхождения. Смесь вина с углеводами делает свое дело.
Музыканты возвращаются и объявляют, что теперь нас ждет встреча с творчеством Стиви Уандера. На газоне выстраивается цепочка танцующих и, извиваясь как змея, несколько раз проходит мимо эстрады, огибая столы и дерево. Женщина в широкополой шляпе и футболке с кленовым листом останавливается, чтобы перевести дух, прямо перед нами. «Bay, – говорит она, – у нас в Торонто ничего подобного не бывает». А мне интересно, что бы подумали обо всем этом прежние обитатели замка.
Ближе к полуночи музыка становится спокойнее. На прощанье нам исполняют «Попробуй понежнее», и спортсмены, разгоряченные, счастливые и усталые, сливаются в пары. Наутро им предстоит пробежать двадцать шесть миль.
Мы вышли из-под навеса и решили прогуляться вокруг шато. Под ногами мирно похрустывал гравий; высокие каменные стены светились в лучах прожекторов; на фоне ночного неба черными остроконечными силуэтами вырисовывались башни замка; далеко за виноградниками, на берегу Жиронды мигали редкие огоньки, а сверху на нас смотрели звезды. Воздух, прохладный и чистый, уже пах осенью. До чего же приятно жить!
На следующее утро мы проснулись рано, около шести, и сразу же услышали шум двигателей. Я выглянул в окно: было еще совсем темно, и все, что я увидел, – это свет сотен фар, цепочкой тянущихся по дороге в Пойак. Именно там через три часа должен был состояться старт марафона. Жена надолго скрылась в туалетной комнате – огромном помещении, где при желании можно было бы принимать гостей, а на возвышении под балдахином, будто трон, стояла ванна, – я попытался разобраться в записях, сделанных накануне. Они представляли собой весьма жалкое зрелище – измятые листочки, покрытые пятнами и неразборчивыми каракулями. Мне никогда не удается написать что-нибудь связное, сидя за обеденным столом, наверное, потому, что я держу в руке бокал чаще, чем карандаш. Хорошо бы кто-нибудь догадался подарить мне на Рождество фотографическую память.
Другие гости шато уже завтракали, когда мы спустились в столовую. Трое из них собирались принять участие в марафоне и пришли в шортах и майках. У них были сосредоточенные лица, какие и подобают людям, намеренным еще до ланча совершить спортивный подвиг. Двое уже не раз бежали эту дистанцию и сейчас обсуждали время, которое они надеялись показать, а третий – офицер французского флота – заявил, что это его первый и последний марафон. Похоже, он уже немного жалел о своем импульсивном решении. По крайней мере, погода – высокая облачность и легкий ветерок – пока благоприятствовала спортсменам. К сожалению, такой она продержалась недолго.
В восемь утра машины все еще шли друг за другом непрерывной цепочкой. Но те, кто выезжал из ворот шато, обладали, как и в былые времена, droit de seigneur[94] – почтительно расступившись (что во Франции случается крайне редко), водители впустили нас в свои ряды. Мы ехали в Пойак, и по обе стороны дороги одни виноградники сменялись другими: Шато Фонбаде, Шато Кордейан-Баж, Шато Линч-Баж, Шато Бельграв – словом, все то, что агенты по недвижимости называют хорошим соседством.
Пойак, когда мы добрались до него, выглядел так, точно там наряжали массовку для фильма Феллини. Город буквально заполонили странные мужчины и женщины в париках самых невероятных расцветок, в пышных балетных пачках, церковных облачениях, полосатых костюмах каторжников, цепях, рогах, фальшивых частях тела, татуировках, люди с фиолетовыми ногами, красными носами и синими лицами. Два или три чудака даже вырядились в спортивные шорты и майки.
Мы забрались на небольшую трибуну у самого старта. Отсюда хорошо просматривалась вся главная улица, до отказа забитая разноцветными веселящимися марафонцами. Прямо под нами мужчина, одетый клубникой, стоял на одной ноге и делал упражнения на растяжку, беседуя в то же время со своим товарищем – человеком с телосложением регбиста, втиснутым в форму медсестры. Аниматор расхаживал по улице с микрофоном, брал интервью у участников и напоминал им, что перед стартом надо поставить организаторов в известность о том, что` они будут пить – vin rouge или vin blanc.
Оглянувшись назад, я стал свидетелем прелестной пасторальной сцены. Десяток мужчин выстроились вдоль берега реки спиной к дороге и мирно занимались своим делом, совершенно игнорируя снующие по улице толпы людей и вполне благоустроенные туалетные кабинки. Марафон марафоном, а истинный француз всегда найдет время для любимого pipi rustique[95].
Ровно в девять тридцать гонка началась. Ее сразу же возглавили два очень серьезных молодых человека, рванувшие с места, будто гончие. У них на пятках висел кролик из «Плейбоя» в черных чулочках и парике, с белыми плюшевыми ушами и ярким вечерним макияжем. Эти трое скоро исчезли вдали, а остальные восемь тысяч плотной толпой двигались мимо нашей трибуны, толкаясь, приветствуя зрителей и окликая друзей. Несколько человек и в самом деле пытались бежать, но в такой толчее это было практически невозможно. Наблюдая за движущейся пестрой массой, мы с женой с удивлением отметили, что большинство мужчин нарядились в женские костюмы, – нам показалось, что это довольно странная фантазия для спортсменов. Возможно, мы просто отстали от жизни. Другим популярным среди сильного пола маскарадным нарядом был костюм младенца, состоящий из соски и подгузника. А вот женщины по большей части остались женщинами: принцессами, кормилицами, монашками, подругами викингов. Интересно, что бы сказали по этому поводу антропологи.
Добрых десять минут прошло до того, как последний разукрашенный трансвестит, тряся фальшивой грудью, пробежал мимо нас, свернул за угол и двинулся в сторону Шато Линч-Баж. Наши соседи – настоящие эксперты, судя по их спортивным костюмам и кроссовкам, – дружно закурили и принялись рассуждать о времени, которое покажет победитель. Выяснилось, что серьезный молодой человек, стартовавший вместе с кроликом, – это действующий чемпион Франции. Окружающие уверяли, что он пересечет финишную линию меньше чем через два с половиной часа. Вряд ли он будет останавливаться у points de dgustation, но в награду за выдержку ему достанется главный приз – нет, вовсе не медаль и не серебряный кубок, а нечто гораздо более полезное: отличное вино в количестве, равном его собственному весу.
Зрители начали потихоньку расходиться, решив, видимо, до возвращения спортсменов немного потренироваться в поднятии бокалов в местных барах и кафе. А мы сели в машину и направились к месту первой остановки – в Шато Понте-Кане.
Виноградный край начинается сразу же за Пойаком, и земля тут слишком драгоценна, чтобы тратить ее на широкие дороги. Нам пришлось ехать практически по тропинкам без всякой разметки и дорожных знаков. Виноградники с обеих сторон подступали к самому асфальту, и казалось, мы движемся по зеленой трубе. Только изредка над окружающим нас морем зелени возвышались случайные ориентиры – массивное каменное распятие, башня далекого замка, пограничный камень. Наверное, чтобы найти дорогу в этих виноградниках, в них нужно родиться.
Шато Понте-Кане было великолепным. Ни одного лишнего камешка на красиво изогнутой подъездной дорожке, ни одной несмметричной веточки в саду. Едва зайдя во двор замка, мы услышали аплодисменты и приветственные крики, которыми зрители встречали марафонцев, и, как ни странно, сопение и завывание волынки. Я так и не разобрался, какую мелодию она пыталась исполнить, – с волынками этого никогда нельзя знать наверняка. Чуть погодя мы увидели и волынщика – мужчину в красном берете, стоящего вместе с другими музыкантами на импровизированной эстраде из перевернутых ящиков. Судя по берету, он был баском, судя по инструменту – шотландцем, а на деле оказался чистокровным французом из Пойака.
Перед музыкантами располагался длинный прилавок с вином – один из двадцати, расположенных по маршруту, – и марафонцы пробегали не далее чем в шести футах от него. Их приветствовал один из представителей шато, похожий на статую Свободы, но только с двумя поднятыми к небу руками. В каждой из них вместо факела он держал по бокалу «Понте-Кане». Не всем спортсменам удавалось пробежать мимо: самые фанатичные отворачивались от соблазна и, судорожно сжимая флягу с минеральной водой, продолжали свой путь, но большинство задерживались возле point de dgustation, получали по бокалу и, тяжело дыша, обменивались впечатлениями со своими соперниками.
Если вы подумали, что они обсуждали время, тактику или растяжения сухожилий, то ошиблись. Разговор, насколько я расслышал, шел исключительно о макияже и нарядах. Один атлет проклинал тушь для ресниц, которая потекла и размазалась под глазами, так что он стал похож на перепуганного енота. Другой, к своему неудовольствию, обнаружил, что его длинная пышная юбка все время норовит прилипнуть к мокрым от пота бедрам. Третий жаловался на боль в мочках, на которые он нацепил тяжелые клипсы. Как и следовало ожидать, единственным утешением во всех этих несчастьях мог служить только лишний бокал «Понте-Кане».
Я наблюдал за марафонцами, появляющимися во дворе замка, и поражался явному отсутствию в их рядах конкуренции и пресловутой спортивной злости. Они вроде бы совсем не пытались обогнать друг друга – наоборот, задерживались, чтобы подбодрить отстающих, и норовили бежать группами, потому что так веселее. Обычно при беге на длинные дистанции спортсмен обречен на одиночество, но винный марафон – это совсем другой вид спорта.
Вдоль всей дистанции то тут, то там стояли группы зрителей – они аплодировали, свистели, ободряли и приветствовали бегунов. Некоторые держали в руках именные лозунги: «Allez, Jean-Luc!» или «Vite, Gerard, vite!»[96] «Вам только кажется, что вы устали! – кричал один болельщик. – Это не усталость, это просто жажда!» Солнце уже светило вовсю, и бегунам в длинных платьях с массой оборок приходилось нелегко. Мимо нас как раз пробегала взмокшая Мария-Антуанетта: в одной руке бедняга судорожно сжимал бутылку с водой, другой задирал к груди пышную юбку с кринолином. Только теперь я понял, почему многие мужчины решили ограничиться памперсами.
Проехав еще несколько километров по безбрежному зеленому морю, мы оказались в Шато Лафит-Ротшильд, на родине самого прекрасного и аристократического напитка в мире. Само шато тоже было прекрасным и аристократичным: оно стояло на вершине пологого холма и смотрело оттуда на газон, ровный, как бильярдный стол, на парк, на озеро с фонтаном и на ряд гигантских плакучих ив вдалеке. Как и подобает такому знаменитому замку, оно встречало марафонцев настоящим оркестром из двадцати музыкантов.
На этом изысканном фоне особенно экзотично смотрелись некоторые участники. Мимо нас по очереди пробежали семеро гномов (Белоснежку они, вероятно, потеряли на предыдущем point de dgustation), толстый шмель, невеста в черных очках и с роскошными усами, а вслед за ними у стола с бутылками остановился джентльмен, одетый… сразу и не поймешь кем.
На голове у него красовался сверкающий, изумрудного цвета парик, к груди при помощи какой-то упряжи крепился монументальный женский бюст, а вся остальная фасадная часть была скромно прикрыта фартучком. Правда, на вид сзади скромности, видимо, не хватило. На голой спине спортсмена была нарисована стрелка, указывающая на столь же голые ягодицы, а на тех жирно чернела цена: «400 франков».
Нимало не смущаясь своим внешним видом, джентльмен потягивал из бокала «Лафит-Ротшильд», с удовольствием слушал исполняемую оркестром сонату и, казалось, ощущал себя в полной гармонии с окружающим миром. Он пробежал уже двадцать пять километров и намеревался пробежать еще двадцать, если только ничего не случится с фартучком.
А через несколько минут нам удалось взглянуть на Шато Лафит-Ротшильд с высоты пяти сотен футов. Я испытывал смешанные чувства, когда разглядывал его с вертолета. С одной стороны, мы явно вели себя нескромно и без спросу совали нос в чужую частную жизнь, обычно скрытую от публики высокими стенами и зелеными изгородями. Наверное, нам следовало отвернуться или зажмуриться. Но с другой стороны, это было так интересно! Да и вид в это солнечное утро открывался просто великолепный.
Никогда раньше мне не доводилось лицезреть ничего подобного. Замки с их башенками и крутыми черными крышами казались крошечными островками в безбрежном, идеально подстриженном океане виноградников. Сотни и сотни акров укрощенной природы. Есть ли еще где-нибудь в мире место, где на таких пространствах земля возделана так любовно, так тщательно и так элегантно?
По песчаным дорожкам, кое-где прорезающим виноградники, ползла бесконечная лента пестро окрашенных насекомых – марафонцы растянулись уже на несколько миль. Отсюда, с небес, казалось, что они совсем не двигаются. Словно кто-то рассыпал на дороге пакетик разноцветных конфетти.
Развернувшись над Жирондой, вертолет доставил нас почти к самой трибуне. Гонка продолжалась уже четыре часа, и сейчас непрерывный поток спортсменов бежал, шел или едва ковылял по красной дорожке, ведущей прямо к финишу, к райскому блаженству на массажных столах и новому притоку углеводов, за которые отвечала внушительная команда поваров.
Мы решили, что поедим тут же, у финишной линии, но от ланча нас постоянно отвлекали новые спортсмены, заканчивающие гонку. Вот, пыхтя и отдуваясь, прибежал Ясир Арафат. Следом за ним финишировал непонятный персонаж с накладными ягодицами, прикрытый чем-то наподобие «бабы» на чайник. Потом появилась Клеопатра со сдвинутым на ухо париком, а за ней человек, у которого еще оставались силы разговаривать по мобильному телефону.
Прошло еще полчаса, а они все шли и шли: Микки-Маус, группа чертей в черных плащах с рогами и трезубцами, пятеро пухлых младенцев, держащихся за руки, трио шотландцев в беретах и клетчатых юбочках, жандарм, прикованный к своему пленнику, пара врачей, толкающих коляску с очень бодрым пациентом, радостно приветствующим толпу, и, наконец, вызвав настоящую овацию, показалась огромная бутылка вина на ножках. Vive le Mdoc!
После ланча нам пришлось передвигаться осторожно, глядя себе под ноги, чтобы не наступить на распластанное тело. Некоторые, обессилев, разлеглись на газоне, другим не хватило сил, и они рухнули прямо на асфальт. Счастливчики с выражением блаженства на лицах приходили в себя под руками опытных массажистов. Все городские кафе были переполнены монахами, троглодитами и волосатыми херувимами, восстанавливающими силы. Pommes frites, пиво, багеты, сыры и сосиски исчезали со столов, едва их успевали поднести официанты. И это была только разминка. За обедом все опять налягут на макароны.
Через пять часов после старта участники еще продолжали пересекать финишную линию: бодрый пес, тянущий на поводке обессилевшего хозяина, британский полицейский, Бахус, официант в цилиндре, Адам с Евой. Нам рассказали, что чемпион Франции пришел к финишу первым с результатом два часа двадцать минут, но все-таки в этой гонке не было победителей и проигравших. Викторию праздновали все.
В тот вечер мы обедали с двумя участниками соревнования. Один из них, Пьер, приехал из Лиона, второй, Джерард, прилетел из Вашингтона, и для обоих этот марафон был далеко не первым. Оба они согласились, что он выгодно отличается от всех осталных. Все, начиная с предстартовой заправки углеводами и кончая массажем на финише, было организовано безукоризненно. Дух праздничного веселья и удивительно дружелюбная атмосфера делали это соревнование уникальным и незабываемым.
Джерард поднял бокал, в котором плескалось «Шато Линч-Баж» 1985 года.
– En plus[97], – заметил он, – были очень удачно подобраны освежающие напитки.
Среди летающих пробок в Бургундии
– Делай что хочешь, но главное – не забывай сплевывать, – напомнил я Садлеру, – иначе мы не дотянем до понедельника.
– Я стану смотреть на тебя, – пообещал он. – Будем сплевывать одновременно, как в синхронном плавании.
Мы приехали в Бургундию на самый известный в мире винный аукцион – тот, что ежегодно проводится в Боне. Жены, решив, что мужчин нельзя отпускать одних, увязались за нами. Для меня это был уже второй аукцион: несколько лет назад я побывал здесь со своим другом, chevalier du tastevin, рыцарем лозы, и тогда на собственном горьком опыте усвоил главное правило выживания – непременно сплевывать. Забрызганные красным вином брюки и обувь – это не такая уж высокая цена за здоровую печень, способность логично мыслить и связно говорить и репутацию культурного человека, умеющего «держать градус».
Самое грустное, объяснил я Садлеру, то, что выплевывать придется как раз те напитки, которые больше всего хочется проглотить. За этот долгий уик-энд нам будут предложены для дегустации десятки, а то и сотни лучших французских вин – тех самых, чьи названия и трехзначные цены украшают винные карты лучших ресторанов. А здесь они льются щедро, будто лимонад в жаркий день. И тем не менее обязаны сплевывать. Винное изобилие продолжается три дня подряд, но, если глотать все, что будет предложено, можно не дотянуть и до второго.
Традиция винных аукционов, как ни странно, началась с больницы. В 1443 году Николя Рулен, канцлер герцога Бургундии Филиппа Доброго, основал в Боне госпиталь – Hospices de Beaune — и подарил ему пару виноградников, чтобы обеспечить медицинское заведение постоянным источником дохода. Еще несколько состоятельных и добросердечных бургундцев последовали его примеру, и даже сейчас, пять веков спустя, все расходы больницы оплачиваются за счет лозы. Каждый год в третье воскресенье ноября Hospices de Beaune продает свое вино на аукционе, а за два дня до этого все местные виноделы начинают устраивать дегустации.
На одну из них мы были приглашены в первый же вечер. Рене Жакесон, владелец виноградника в Жевре-Шамбертен, устраивал у себя дома diner dgustation[98]. Начинался он в личном cave[99] месье Жакесона.
Мы спустились вниз по узкой крутой лестнице и глубоко вдохнули волшебный подземный аромат: смесь запахов дуба, вина, древней паутины и холодного камня. Cave был небольшим – по крайней мере, по бургундским меркам, – но прекрасно обставленным: ряды бочек с тысячами литров «Жевре-Шамбертена» тянулись вдоль потемневших от старой плесени стен. Еще одна перевернутая бочка стояла в центре, а на ней нас ждали бокалы и десяток бутылок с меловыми пометками. Вот только куда же тут сплевывать?
– Ведра нет, – шепнул я Садлеру, – а на пол плевать неудобно. Придется глотать.
Мой друг принял эту новость мужественно.
– Ничего, один раз не страшно, – утешил он меня.
Кроме нас, в погребе присутствовали еще две пары, и сейчас мы все столпились вокруг Жакесона. Он откупорил первую бутылку, и путешествие по винтажам началось. Большинство дегустаций, на которых мне довелось присутствовать, больше всего напоминали религиозную церемонию. Сначала тоном епископа, благословляющего паству, хозяин сообщает возраст и родословную вина. Потом все благоговейно нюхают бокалы и делают маленькие глоточки. Далее наступает время молитвы – торжественных, приглушенных комментариев: «Исключительно уверенное… Дивное послевкусие… Классическая структура… Аминь».
Но Жакесон, как выяснилось, принадлежал к другой школе виноделов. Это был человек с озорным блеском в глазах и отличным чувством юмора, которое он и продемонстрировал, когда речь зашла о напыщенном словаре, излюбленном многими дегустаторами.
– Вот это, например, – говорил он, поднимая бокал к свету, – я назвал бы просто многообещающим молодым вином.
Мы все набрали вино в рот и «пожевали» его. Наверное, повзрослев, оно станет чудесным, но пока в нем было еще многовато танина.
– А какой-нибудь горе-специалист, – с усмешкой продолжал Жакесон, – заявил бы, что это вино с «нотками юношеского нетерпения».
Тут кто-то кстати вспомнил старую шутку о том, что «такому юному вину в этот час уже давно полагается быть в постели». По мере того как открывались новые бутылки, мы вспоминали все больше забавных, а иногда и дурацких терминов. Некоторые из них, такие как «le got de la planche»[100], логичны и довольно точны. Молодые вина из дубовых бочек и вправду иногда имеют запах и легкий привкус дерева. Но зачастую подобные характеристики просто притянуты за уши, а иногда и довольно неаппетитны: привкус влажной кожи, мокрой псины, меха горностая или – моя любимая! – заячьего брюшка. Лично мне ни разу в жизни не встречался человек, которому случалось пробовать на вкус заячье брюшко, как, впрочем, и влажную кожу, мокрую собаку или мех горностая, а потому для меня всегда было тайной, откуда подобные определения попали в словарь профессиональных дегустаторов. Вероятно, проблема в том, что традиционные термины, такие как «фруктовое», «бодрое», «гладкое» или «мускулистое», кажутся им чересчур расплывчатыми.
Мы заговорили о тяжелой судьбе винных критиков, которым ежедневно приходится, напрягая воображение, подыскивать новые слова для описания того, что невозможно передать словами. Для примера наш хозяин привел совершенно нелепый диалог, якобы состоявшийся в его присутствии:
К р и т и к (поболтав вино во рту и выплюнув). Гм. Явственный got de tapis.
В и н о д е л (в ярости). Что значит «привкус ковра»?! Да как вы смеете?!
К р и т и к (примиряюще). Не обыкновенного ковра, дружок. Очень старого, очень дорогого ковра.
Жакесон не назвал нам имя этого критика, но пожелал ему проводить дальнейшие изыскания в Бордо.
Закончив дегустацию, мы поднялись наверх – там нас уже ждал обед.
Это был восхитительный марафон из пяти блюд, состряпанных мадам Жакесон, в сопровождении нескольких сортов «Жевре-Шамбертен», приготовленных ее мужем. А в перерыве между уткой и сырами состоялся еще и урок пения.
Хозяин заявил, что всем нам необходимо научиться исполнять «Ban de Bourgogne» – это что-то среднее между бургундским боевым кличем и ритуальным песнопением, которое сопровождается ритмическими хлопками и особыми движениями рук. Жакесон уверял, что за этот уик-энд нам неоднократно придется его услышать и, если мы хотим стать полноправными участниками праздника и присоединиться к исполнителям, надо потренироваться.
С текстом никаких проблем не возникло: он состоял из сплошного «ля-ля-ля», которое можно было петь, а можно просто выкрикивать. А вот с жестикуляцией пришлось повозиться. Исходное положение: руки согнуты в локтях, ладони у головы на уровне ушей. Под первые «ля-ля» кисти и пальцы начинают вращательные движения, будто поворачивают какой-то круглый предмет вроде донышка бутылки. Во время второй серии «ля-ля» надо опустить руки и девять раз хлопнуть в ладоши. Третий куплет – опять вращение, но с удвоенной скоростью. После этого участникам разрешается передохнуть и выпить стаканчик «Жевре-Шамбертен».
Мы очень старались, но у Садлера получалось лучше всех: он голосил и крутил руками, как урожденный бургундец. Дом наполнился победными воплями, точно в нем проходило сборище хорошо разгоряченных футбольных фанатов. Когда около часу ночи после многочисленных репетиций мы покидали Жакесонов, хозяин заверил нас, что теперь мы волне можем выступать на публике.
По дороге в отель мы с Садлером обсудили прошедший вечер и пришли к выводу, что в смысле сплевывания он обернулся полным провалом: количество продегустированных вин, кажется, двенадцать; количество выплюнутых вин – ноль.
– Завтра так не пойдет, – строго сказал я. – Отныне наш девиз: «Плюй, чтобы выжить!»
– Беда в том, – посетовал Садлер, – что плевать нам некуда. Нужна какая-нибудь тара. Crachoir[101]. Может, купим ведро?
На следующее утро мы прогуливались по узким улочкам Бона и изучали витрины в поисках портативной плевательницы. Бон – это красивый и благородный город, при первом взгляде на который становится ясно, что вот уже несколько сотен лет дела его идут очень неплохо. У каменных домов надежные толстые стены и крутые островерхие крыши с разноцветной черепицей; улицы и дворы вымощены камнем, на каждом шагу попадаются старинные бастионы, прекрасные образцы готики, и везде, куда ни посмотришь, свидетельства того, что стало основой его благосостояния.
Вино. Бутылки и бочки с вином, caves, чтобы его дегустировать, термометры, чтобы следить за его температурой, бокалы всех видов и размеров, штопоры от самого примитивного до сложных инженерных сооружений, с которыми не разобраться без инструкции, серебряные стаканчики для дегустации, брелоки в виде виноградной грозди, графины, пипетки и столько книг о вине, что их хватило бы на целую библиотеку. Полагаю, где-нибудь в городе можно отыскать упаковку бумажных носовых платков, но на пакетике наверняка будет напечатана таблица винтажей. Словом, местная торговля изо всех сил поддерживает местную промышленность за одним только исключением: мы так и не отыскали фирменной бургундской crachoir. Похоже, ее вовсе не существовало в природе. Мне хотелось приобрести практичную и в тоже время элегантную вещь, по возможности украшенную гербом Бона, или подходящим изречением, или хотя бы автографом мэра, но со всех витрин и рекламных картинок нас уговаривали не сплевывать, а как раз глотать. К чести Садлера, должен сказать, он воспринял эту неудачу очень мужественно.
Даже бонские медики рекомендуют своим пациентам снадобья покрепче, чем аспирин и алка-зельтцер. Мы обнаружили это, когда неподалеку от главной площади наткнулись на аптеку. Обычно в аптечных витринах по всей Франции демонстрируется усеченный пластиковый торс с образчиком грыжевого бандажа и фотографии стройных красоток, рекламирующих антицеллюлитные средства. По всей Франции, но только не в Боне.
Здесь в центре витрины красовался вырезанный из картона человеческий скелет в натуральную величину, а надпись рядом с его ухмыляющимся ртом предписывала: «УПОТРЕБЛЯТЬ УМЕРЕННО». Правда, все остальное содержимое витрины находилось в вопиющем противоречии с этим разумным советом, поскольку состояло из множества винных бутылок. Рядом с каждой из них имелась табличка с перечислением полезных свойств данного напитка. Если фармацевт, к которому я сразу же проникся симпатией, нас не обманывал, то практически любую болезнь можно излечить при помощи хорошего вина.
Замучил артрит? Пейте ros. Диабет или камни в желчном пузыре? Вам поможет «Санкерре». «Мулен-а-Ван» спасет вас от бронхита. Шампанское «Крюг» избавит от гриппа, а те, кто болен туберкулезом или полиомиелитом, могут выздороветь, если станут регулярно употреблять «Меркюри». При нервном напряжении очень полезно «Пуйи-Фюссе», а если вы мечтаете похудеть, вам не обойтись без ежедневного приема «Кот-де-Бон». Не забыты были и другие хвори, некоторые из них весьма интимного свойства, и от каждой находилось алкогольное лекарство. Имелось и одно исключение: по недосмотру или из деликатности ни разу не был упомянут цирроз печени.
У нас еще оставалось немного времени до первой дегустации, и мы решили посмотреть, что происходит на главной городской площади Карно. Большие часы едва отбили половину одиннадцатого, но многие энтузиасты, не дожидаясь ланча, уже подкреплялись устрицами и охлажденным «Алиготе». Группа японцев, которые, по-видимому, никогда не выходят из дома без своих палочек, не без труда выковыривала ими моллюсков из раковин, а за ними с интересом наблюдал паренек с воздушным шариком, привязанным к язычку молнии на брюках. И вдруг под грохот барабанов и визг свистулек на площадь вступила процессия на ходулях. Шум был таким пронзительным, что от него сразу же заломило в висках, и мы с удовольствием сбежали в тихий и мирный погреб Бушар An & Fils[102].
Семья Бушар делает и продает вино с 1750 года, и при виде их погребов я сразу же решил, что нет на свете лучшего места, чтобы пересидеть атомную войну или президентские выборы. На стеллажах лежали тысячи бутылок, а бесконечные ряды бочек уходили в темноту. Знаменитые виноградники, лучшие винтажи, запах дремлющего и зреющего во сне вина – рука невольно начинала искать бокал.
Сжалившись, хозяин отвел нас наверх, в зал дегустации, где уже были расставлены бутылки и бокалы, а также тарелки с gougres — крошечными, легчайшими пирожками с сыром, имеющими свойство смягчать и улучшать вкус молодого вина. К тому же они были достаточно солеными, чтобы пробудить здоровую жажду. Правда, на этот раз мы явились сюда не напиваться и наедаться, а наслаждаться вкусом: нам показали на каменные раковины вдоль стены и напомнили, что тем, кто сегодня днем собирается посетить аукцион, лучше все-таки сплевывать.
Забавно, что одна маленькая деталь костюма сразу же отличала опытных дегустаторов от дилетантов. Знатоки пришли в бабочках или заранее заткнули галстуки за ворот рубашки. Польза от такой предусмотрительности стала очевидной сразу же, как только шелковый галстук сплевывающего рядом со мной джентльмена украсило черное пятно «Пино Нуар».
– Начнем с молодых вин, – объявил хозяин. – Сначала – рыба, потом – икра.
И мы начали с 1998 года, а потом, время от времени подкрепляясь gougres, отодвигались все дальше от сегодняшнего дня, а сплевывать становилось все труднее и труднее. С молодыми винами я расставался без особых сожалений. Настоящее испытание началось позже, когда почтенный возраст напитка смягчал все его острые грани, а рот с каждым глотком наполнялся блаженством. Возможно, кому-то ничего не стоит выплюнуть бархатистый, круглый, гармоничный «Фиксен» 1988 года в раковину, но только не мне. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я принялся изучать технику других дегустаторов и скоро понял, что мне надо еще учиться и учиться.
В отличие от вчерашней дегустации, проходившей в домашней, неофициальной обстановке, здесь мы стали свидетелями настоящего ритуала, неторопливого и продуманного. Первым делом бокал подносится к свету (в нашем случае к свече) и немного наклоняется, чтобы оценить оттенки и насыщенность цвета. Далее его следует слегка покрутить, чтобы насытить вино кислородом и разбудить букет, а потом сунуть в него нос и быстро вдохнуть, не забывая нахмурить брови. После этого можно набрать немного вина в рот, непременно подняв глаза к потолку. Потом наступает очередь шумовых эффектов. Не разжимая зубов, надо слегка приоткрыть губы и втянуть в себя воздух с таким звуком, с каким дети едят суп. Теперь надо покрутить вино во рту, «пожевать» его и с громким булькающим звуком прополоскать полость. И наконец, омыв им всю внутреннюю поверхность щек, язык, десны и зубы, проанализировав всю гамму вкусовых ощущений, можно выплюнуть то, что осталось у вас во рту, в раковину, а также себе на ботинки и галстук. Неудивительно, что этот ритуал, повторенный двадцать или тридцать раз и неоднократно прерываемый для обсуждений и комментариев, занял все утро.
Мы вышли из погреба и едва успели увернуться от очередного отряда ходулеходцев. Центр Бона закрыт для автомобилей, но здесь запросто можно пострадать от столкновения с пешеходом. По городу носится масса возбужденных людей с зажатыми в руке серебряными tastevins[103] и целеустремленным взглядом, которые, видимо, поставили себе задачу не пропустить ни одой дегустации. Дегустаций в тот день проводилось множество, и можно было ходить с одной на другую целый день, если, конечно, позволит здоровье и не найдется других важных дел. Мы же собирались на аукцион.
За ланчем молодая, но хорошо информированная дама из местного туристического бюро снабдила нас всей необходимой информацией. Бонский аукцион, по ее словам, является старейшим благотворительным аукционом в мире и проводится уже в сто сороковой раз. Установленные на торгах цены становятся ориентиром для всей Бургундии и, как свидетельствует история, всегда идут вверх. В 1990 году средняя цена за лот составляла триста пятьдесят тысяч франков, а в 1999-м поднялась уже до четырехсот пятидесяти шести тысяч. Соответственно общая цена продаж составила двадцать один миллион франков в девяностом и тридцать один миллион в девяносто девятом. Прибавьте к этому расходы оптового покупателя на хранение в течение нескольких лет, розлив в бутылки, перевозку, а также желание что-нибудь заработать, и вы поймете, откуда берутся эти ужасные трехзначные цифры в меню.
Тем не менее недостатка в покупателях в аукционном зале не наблюдалось. Длинный зал с высоким потолком был заполнен людьми, прилежно изучающими каталоги. По большей части это были профессиональные ngociants[104] из Америки, Англии, Германии, Гонконга, Японии и Швейцарии, но попадались и одетые во все черное представители шоу-бизнеса, а в первом ряду, словно на модном дефиле, сидели несколько шикарных дам не первой молодости, изящно скрестивших ноги и то и дело поправляющих черные очки. Кроме того, в зале присутствовало немало представителей средств массовой информации, оснащенных всякими электронными штучками.
Торги начались в половине третьего. Ставки принимали rabatteurs, помощники аукциониста, занявшие позиции в стратегических точках зала. Перед ними стояла непростая задача. Я тщетно крутил головой, пытаясь заметить какие-нибудь сигналы покупателей: поднятую руку, взмах каталогом или нарочитый кашель. Но очевидно, тут был в ходу язык тайных знаков, доступный только посвященным: едва заметное колебание карандаша или прикосновение пальцем к кончику носа. Даже французы воздерживались от своей обычной экспансивной жестикуляции: одно неосторожное движение руками могло обойтись слишком дорого.
Торги продолжались, и аукционист уже не скрывал удовлетворения – цены опять шли вверх. Позже мы узнали, что средний рост составил одиннадцать процентов. Удачный день для благотворительности, удачный день для Бургундии и, разумеется, удачный день для Бона. Возвращаясь в отель после аукциона, мы опять прошли мимо аптеки с картонным скелетом и заметили, что он улыбается даже шире, чем вчера, – город праздновал еще один рекордный год.
А для нас этот день еще не закончился. Нам предстояло посетить праздничный обед в Отель-Дье – самое торжественное событие этого уик-энда, tenue de soire[105] обязательна. Знающие люди посоветовали нам предварительно выпить по большой ложке оливкового масла, чтобы подготовить желудок к обильным возлияниям (сплевывать на обеде не полагается). И обязательно надеть пару толстых носков: каменные плиты пола источают ледяной холод. Последний совет был с возмущением отвергнут нашими женами, уже нарядившимися в вечерние туалеты.
Ровно в девять, как было указано в приглашении, мы прошли между двумя шеренгами официантов в белых фраках и оказались в величественном зале со сводчатым потолком и гобеленами на стенах. Там стояло тридцать длинных, безукоризненно накрытых столов, и свет сотен свечей отражался в бутылках, бокалах и столовом серебре, однако, к нашему удивлению, кроме нас, в зале не было ни одного человека. Куда же подевались остальные триста приглашенных? И только тут я с некоторым опозданием вспомнил, что во Франции не принято являться на подобные официальные мероприятия вовремя. По этикету требуется прийти позже остальных гостей. Те, естественно, не больше вас хотят торчать в пустом зале, а потому тоже норовят опоздать. В наказание за мою забывчивость нам пришлось довольно долго страдать от жажды, стоя среди множества бутылок с божественными напитками.
– «Мерсо», везде «Мерсо», – причитал Садлер, – а во рту еще ни капли!
Утешаясь тем, что рано или поздно этой засухе придет конец, мы углубились в изучение меню. Добравшись до страницы, где были перечислены вина, Садлер испустил протяжный стон: тридцать восемь самых благородных красных и белых вин Бургундии пожертвовано ради сегодняшнего обеда владельцами виноградников, участниками аукциона, Hospices de Beaune и мэром. Такой винной карты не найти ни в одном ресторане мира: она включала «Шабли Гран Крю», «Пулиньи-Монраше», «Эшезо» и «Кло-Вужо» – вино, которое, по утверждению Александра Дюма, следует пить, опустившись на колени и обнажив голову.
Только спустя полчаса последние места за столами были заняты, а бокалы наполнены. Гости выглядели до невозможности элегантно: дамы явились в бриллиантах и длинных платьях (под которыми, как я подозреваю, скрывались теплые носки), а у черно-белых джентльменов блестели напомаженные волосы и усы и сверкали драгоценные запонки. Атмосфера была очень светской и даже чопорной, но оставалась такой совсем недолго.
Лед тронулся уже в самом начале обеда, одновременно с появлением мужской вокальной группы под названием «Les Joyeux Bourguignons»[106]. На музыкантах были нарядные длинные фартуки, на шее – красные и зеленые помпоны вместо галстуков, а в руках они держали не музыкальные инструменты, а бутылки и бокалы. Первая же исполненная ими песня задала настроение всему обеду: это был местный хит под названием «Boire un petit coup c’est agrable» (что в примерном переводе означает «Как приятно выпить!»). За этим последовал уже известный нам боевой клич бургундских болельщиков («ля-ля» и размахивание руками), после чего официальный дух испарился, будто его и не было.
Пища прибывала и убывала, вино прибывало непрерывно, и последние условности отбрасывались прочь, как ненужные пробки. За соседним столом несколько человек, вскочив на ноги, исполняли что-то вроде «мексиканской волны» при помощи салфеток, а один из мужчин забрался на стул и, вероятно, вознамерился показать стриптиз, для начала сбросив пиджак и галстук. Его не без труда сманили вниз при помощи бутылки «Алокс-Кортона». Тосты следовали один за другим: за процветание и славу лозы, за успех Евротоннеля, за entente cordiale[107], за героические военно-морские силы Швейцарии, за любой предлог еще раз наполнить бокалы. Хотя особых резонов никому и не требовалось.
Я посмотрел через стол на Садлера – тот пристально изучал бутылку «Эшезо» 1993 года. Мы с ним не раз рассуждали о том, как сильно отличаются настоящие французы, среди которых мы живем и которых хорошо знаем, от представления, сложившегося о них за границей. В подобный вечер эта разница становится еще очевиднее. Где тут, скажите на милость, так называемый типичный француз, надменный и неулыбчивый, с вечным комплексом собственного превосходства? Ни одного такого вы не нашли бы среди собравшейся здесь дружелюбной, веселой, непринужденной и, надо признать, довольно пьяной толпы. Я пил «Эшезо» и с умилением взирал на этих чудесных людей, живущих в такой чудесной стране и пьющих чудесное вино.
Окончательно растрогавшись, я собрался было предложить тост за La Belle France[108], за ее изумительный народ и великолепную архитектуру, за богатую культуру, за увлекательную историю и за дивную природу. Вероятно, такая попытка закончилась бы полным провалом, поскольку я и в трезвом виде не слишком твердо говорю по-французски, но, к счастью, Садлер перехватил инициативу и тем спас меня от позора.
Он поднял бокал, и я уже приготовился выслушать какую-нибудь подходящую к случаю цитату из Мольера, Вольтера или Пруста, но на этот раз Садлер ограничился совсем коротким тостом.
Читать бесплатно другие книги:
