Бобо в раю. Откуда берется новая элита Брукс Дэвид

Я не уверен, что хотел бы оказаться героем страницы свадебных объявлений «Нью-Йорк таймс», но точно знаю, что был бы рад видеть там имена своих детей. Представьте, к примеру, как счастлив был Стэнли Коган, когда его дочь Джэйми зачислили в Йельский университет. Теперь представьте, как он был горд, когда Джэйми стала членом Phi Beta Kappa[3] и получила диплом с отличием. По части мозгов Стэнли и сам не лыком шит: он детский уролог в Кротон-на-Гудзоне и преподает в Корнуэльском медицинском центре и Нью-Йоркском медицинском колледже. И все ж он, наверное, испытал момент восторга, когда его дочь надела мантию и шапочку.

Дальше – только лучше. Джэйми без труда закончила юридический факультет Стэнфорда. А потом она встретила мужчину по имени Томас Арена – ровно такой зять и рисовался в мечтах детского уролога. Он закончил Принстон, где также был принят в Phi Beta Kappa, с отличием. После чего пошел на юридический в Йель. Затем оба устроились помощниками федерального прокурора важнейшего Южного округа Нью-Йорка.

Итак, на свадебной церемонии в Манхэттене сошлись два суперрезюме, а если принять в расчет всех присутствовавших однокашников, то совокупный счет за обучение составил бы заоблачную сумму. Нам же остается читать об этом событии на странице свадебных объявлений «Нью-Йорк таймс», которую каждую неделю с трепетом ожидают сотни тысяч читателей и будущих бытописателей бальзаковского толка. Беззастенчиво элитистская, кулуарная и совершенно непредвзятая «страница слияний и поглощений» (как называют ее некоторые поклонники) всегда давала достоверную картину, по крайней мере, части американского правящего класса. Ретроспективный анализ этих страниц отражает изменения, которые претерпевает элитный состав с течением времени.

Когда элита в Америке была родовой, особое внимание в объявлениях уделялось благородному происхождению и воспитанию. Однако в сегодняшней Америке стать частью элиты помогут высокий интеллект и мягкий нрав. Сегодня, когда заглядываешь на свадебную страничку «Таймс», совокупная мощь высоких баллов в тесте на академические способности ощущается вполне отчетливо. Дармут выходит за Беркли, диплом MBA женится на докторской диссертации, Фулбрайт[4] сходится с Родсом[5], Lazard Freres роднится с CBS[6], а диплом с наивысшим отличием падает в объятия такого же диплома (реже – просто с отличием, поскольку такой брак едва ли будет устойчив). По каждому из брачующихся «Таймс» указывает четыре обязательных пункта – колледж, научная степень, этапы карьеры, профессия родителей – таковы сегодня маркеры высшего американского общества.

Даже если вы на дух не переносите обладателей идеальных резюме, не отдать им должное практически невозможно. Открытые, спокойные лица; улыбки – выставка достижений американских стоматологов; а поскольку в «Таймс» печатают только те снимки, где брови невесты и жениха расположены на одном уровне, брачующиеся всегда кажутся буквально созданными друг для друга.

В сложный и решающий период между 16 и 24 годами, вместо того чтобы бунтовать, пестовать тоску и одиночество или попросту отдаваться власти природных инстинктов, эти ребята добивались одобрения старших. Люди, добравшиеся до этих страниц, научились сдерживать гормональные приливы и всю раннюю юность радовали учителей, готовились к следующему туру дебатов, а еще находили время для внеклассных занятий или волонтерской работы, в общем, делали все, чего мы, как общество, ждем от подрастающего поколения. Член приемной комиссии, сидящий в каждом из нас, в глубине души прочит этим пай-мальчикам и девочкам блестящее будущее, а настоящие приемные комиссии принимают их в правильные колледжи и аспирантуры и выдают проездные документы в правильное будущее.

Подавляющее большинство этих ребят принадлежит к верхушке среднего класса. В 84 случаях из 100, по крайней мере, один из родителей и жениха, и невесты является топ-менеджером, профессором, адвокатом или другим представителем профессионального класса. Вы слышали про старые деньги, теперь речь идет о старых мозгах. Женятся они, как правило, поздно, средний возраст невесты 29, жениха – 32. Кроме того, все они весьма четко подразделяются на две подгруппы: хищники и радетели. Хищники – это адвокаты, трейдеры, специалисты по разнообразным рынкам – люди, которые имеют дело с деньгами, чья профессиональная жизнь – это переговоры, конкуренция, а быть крутым и натягивать других – рабочая необходимость.

Радетели – это, как правило, выпускники факультетов свободных искусств. Они становятся преподавателями, функционерами различных фондов, журналистами, активистами, художниками – это люди, имеющие дело с идеями, руководящие объединением усилий или каким-либо другим содействием. Примерно половина браков заключается между двумя хищниками: обладатель МВА университета Дьюка, трудоустроенный в Nations Bank, женится на выпускнице юрфака Мичиганского университета, работающей в Winson & Strawn. Около одной пятой союзов заключаются между радетелями: стипендиат Фулбрайта, преподаватель гуманитарных наук в Стэнфорде женится на стипендиатке Родса, преподающей там же философию. Остальные браки смешанные, где хищник, как правило, жених. Финансовый консультант с МВА Чикагского университета может жениться на учительнице начальных классов в прогрессивной школе, отучившейся на соцработника в Колумбийском университете.

Все эти меритократы чудовищно много работают, получая громадное удовлетворение от успеха и роста карьеры, но «Таймс» хочет убедить вас, что профессиональные амбиции – далеко не единственное, что в них есть. Каждую неделю в газете печатается подробнейшее описание свадьбы, и между строк каждого подобного репортажа читается, что все эти сверхчеловеческие достижения – не более чем удачное стечение обстоятельств. Что люди эти в действительности пылкие и свободолюбивые натуры, и очень даже любят повеселиться. В еженедельной колонке с любовью описываются причудливые детали свадьбы: как невеста устроила развеселый девичник в русской бане, как специально нанятый участник группы Devo играл на церемонии музыкальную заставку из популярной телевикторины, как на другой церемонии в бывшем особняке Дюпона жених и невеста декламировали стихи А.А. Милна, посвященные Кристоферу Робину[7]. Описания обычно пересыпаны цитатами друзей, которые характеризуют новобрачных, как людей, полных очаровательных противоречий: все они уравновешенные, но неистовые; дерзкие и бесстрашные, но следуют традициям; все высокого полета, при этом крепко стоят на земле; неряшливые, но элегантные; благоразумные, но непредсказуемые. Складывается впечатление, что либо женятся нынче только люди сугубо противоречивые, либо представители этого класса желают видеть себя и своих друзей сложными личностями, в которых противоположности уравновешивают друг друга.

В заметке молодожены могут позволить себе даже немного рассказать о своих отношениях. Невероятный процент брачующихся познакомились на финише марафонского забега или же в археологической экспедиции в Эритрее в поисках доисторического человека. Потом, как правило, был длительный, без форсирования, роман, в ходе которого они проводили совместный отпуск в неочевидных, но весьма познавательных местах типа Мьянмы или Минска. В какой-то момент отношения могли прерваться из-за того, что один или оба партнера с ужасом почувствовали, что утрачивают свою независимость. Затем следовал период одиночества, в ходе которого жених, скажем, организовал крупнейшее слияние на Уолл-стрит, а невеста бросила школу сомелье и пошла учиться на нейрохирурга. Но в итоге они снова сошлись (иногда оказавшись на море в компании таких же улыбчивых ребят, как они) и наконец решились жить вместе.

У нас нет сведений относительно их сексуальной жизни, поскольку странички, посвященной добрачным связям в «Таймс» еще не придумали («Джон Гринд, адвокат фирмы Skadden Arps, с дипломом Северо-Западного университета отныне совокупляется с Сарой Смит, кардиологом клиники Sloan-Kettering, продолжающей обучение в ординатуре университета Эмори»). Но их интимные отношения, надо полагать, не менее разноплановы и противоречивы: жесткие и в то же время мягкие, они раскрепощены и открыты новому, но в то же время замкнуты друг на друге.

Нам случалось читать о современных партнерах, которые делают друг другу предложение одновременно, но чаще жених действует по старинке, предлагая руку и сердце, как правило, на воздушном шаре, летящем над долиной Напа, или спрятав кольцо с брильянтом в маске для подводного плаванья, во время осмотра сейшельских коралловых рифов, которым грозит исчезновение.

Нередко случаются «межконфессиональные» браки – обладательница диплома одного из университетов Лиги плюща может выйти за выпускника Биг Тен[8], и в этом случае церемония должна быть поставлена с особым тщанием, чтобы не оскорбить ничьих чувств.

Сдержанная оригинальность – основное правило всех церемоний. Представителю потомственной элиты, суть которой в родстве и воспитании, вовсе не обязательно тщательно продумывать церемонию, в которой отражалась бы его индивидуальность. Его высокий статус обеспечивается наследственностью, поэтому и церемонию можно повторять из поколения в поколение. Однако если основанием для избранности, как у сегодняшней элиты, является интеллект, придется подумать о ненавязчивых символах, в которых бы отразилось все многообразие их личности – это как экзамен на принадлежность к элите. То есть приглашения должны быть отпечатаны на отлитой вручную бумаге, но стандартным шрифтом. В звуковом сопровождении песни Патси Кляйн должны соседствовать с Мендельсоном. Платье должно быть в стиле 1950-х, но это такое ретро, что опытный взгляд разглядит невидимые кавычки. Свадебный торт должен быть в виде барочной церкви. Придется также обменяться многозначительными подарками, это может быть сноуборд с вашей любимой цитатой из Шиллера или детская резиновая уточка, которая была вам единственным утешением в первые суровые дни стажировки в Верховном суде. Придумать оригинальную свадебную завитушку, которая отличалась бы от других, не слишком при этом выделяясь, не так-то просто. Но именно в самовыражении и заключен смысл существования образованного человека. Для представителей образованного класса – вся жизнь это сплошная аспирантура. А после смерти Господь встречает их у ворот, подводит итог, в скольких видах самовыражения они преуспели, и, выдав божественный диплом, запускает в рай.

Пятидесятые

Свадебные страницы «Таймс» не всегда были пересыпаны достижениями героев резюме. В конце 1950-х тон этого раздела был более спокойным и величавым. Место работы и дипломы с отличием в свадебных объявлениях той эпохи не акцентировались. Если профессия жениха иногда указывалась, то занятия невесты почти не упоминались (а в редких исключениях об этом говорилось в прошлом, как если бы со вступлением в брак карьера невесты должна была непременно закончиться). Вместо этого особое внимание «Таймс» уделяла родству и связям. Часто упоминались далекие предки. Перечислялись шаферы и подружки невесты. Наряду с колледжами всегда указывались частные школы. В «Таймс» никогда не забывали указать членом каких клубов состоит жених – «Юнион Лиг», «Космополитан». Автор мог бегло пройтись по истории невесты в качестве дебютантки: когда она была представлена обществу и в каких женских клубах, например «Джуниор Лиг», она состоит. В общем, страница эта была вселенной закрытых организаций. Немало слов посвящалось платью невесты, исчерпывающим было и описание цветочных украшений.

Читая свадебные страницы тех лет, натыкаешься на предложения, которые невозможно себе представить в сегодняшней рубрике: «Ее род восходит к Ричарду Уоррену, прибывшему в Брукхэйвен в 1664 году. Жених – потомок доктора Бенджамена Тредвела, поселившегося в Старом Вестбари в 1767-м, вышел из славных стен школы Ганнери и получил диплом университета Колгейта». Или: «Миссис Уильямс, закончив Эшли Холл и Смит Колледж, стала кандидаткой в члены „Джуниор Лиг“ Нью-Йорка и была представлена обществу в 1952 году на рождественском бале дебютанток». Даже подписи к фотографиям сегодня выглядели бы дико: «Миссис Питер Джей. Белтон, в прошлом Нэнси Стивенс». (Сегодня такая формулировка используется в «Таймс» только для обозначения людей, переживших операцию по перемене пола.)

Более сдержанные манеры газетчиков не позволяли указывать возраст молодоженов, но они, как правило, были значительно моложе; жених зачастую еще учился в университете. Мужчины часто были выпускниками Уэст-Пойнта или Аннаполиса, поскольку военные академии все еще считались престижными в среде истеблишмента Восточного побережья, а юные представители элиты охотно служили в армии. Сам раздел в конце 1950-х был куда более развернутым; в июньском воскресном выпуске он разрастался до 28 страниц, на которых описывалось до 158 свадеб.

Сами церемонии куда чаще, нежели теперь, проводились в старинных пригородах – таких, как Брин-Моур на филадельфийском побережье, Гринвич в Коннектикуте, Принстон в Нью-Джерси или фешенебельных городках возле Чикаго, Атланты, Сан-Франциско – на всем просторе США. Свадебный раздел был, конечно, куда более WASP, примерно половина из брачующихся венчалась в англиканской церкви. Сегодня англикан в разделе меньше одной пятой, зато до 40 процентов евреев, и заметно чаще встречаются азиатские имена. Оценить динамику влиятельности религиозных групп по этому показателю сложно, поскольку в 1950-х еврейские свадьбы печатались отдельно по понедельникам. Однако тенденция очевидна: за последние 40 лет англиканцам приходилось туже, а евреям все вольготнее.

Когда рассматриваешь лица и читаешь описания свадеб 1950-х, кажется, что это другой мир, а ведь прошло не так много времени – большинство из людей с этих пожелтевших страниц еще живы, и значительная часть тогдашних невест по-прежнему замужем, далеко не всех сменили на молоденьких секретарш. Эти страницы вызывают воспоминания о целом микросоциуме, обладавшем значительным влиянием тогда и почти забытом сегодня: сеть мужских и кантри-клубов, юридические фирмы, состоявшие исключительно из выпускников Лиги плюща, дубовые кабинеты Уолл-стрит, WASP-патриархи.

У каждого свой образ старой протестантской элиты: манера говорить сквозь зубы, светский календарь, конный спорт в университетах Лиги плюща, бесконечные мартини и хайболы, рабочий день только до обеда, накрахмаленные старики – Аверелл Гариман, Дин Ачесон, Джон Макклой[9], местные заправилы, описание которых можно встретить в рассказах Джона Чивера и Джона О’Хары. Конечно, любая эпоха сложнее расхожих представлений: Джон Макклой – классический патриций Восточного побережья на самом деле добился всего своим трудом, однако социологические свидетельства эпохи, как правило, подтверждают стереотипы.

Тогда отчетливо ощущалась связь с европейской культурой. «Заставь Джона выучить греческий», – проскрипел отец Макклоя на смертном одре. Юные особы были верны аристократическим ритуалам выхода в свет, сложное устройство которых давно кануло в Лету. На Рождество барышни поголовно спешили стать дебютантками, тогда как День благодарения подразумевал общение в более узком кругу избранных. Для основных протестантских деноминаций то было время процветания. Согласно исследованиям того времени, три четверти военной, политической и бизнес-элит были протестантами. В конце 1950-х – начале 1960-х вполне реально было говорить об аристократическом правящем классе, национальной элите, представители которой заканчивали расположенные в северо-восточных штатах частные школы – Гротон, Андовер, Эксетер, Сэйнт-Пол, после чего отправлялись на Уолл-стрит потрудиться в фирме с хорошей репутацией, а затем уже в совет директоров крупнейших корпораций и вашингтонские властные кабинеты.

Нельзя сказать, что представители WASP-элиты полностью контролировали страну, однако они обладали гипнотической магией престижа. В 1962 году Ричард Ровер в своем знаменитом эссе «Американский истеблишмент» писал: «Они обладают практически непререкаемым правом решать, какое мнение заслуживает доверия, а какое нет». На фотографиях в «Тайм» или «Ньюсвик» тех лет появляются практически только белые мужчины под шестьдесят. Кроме прочего, эта элита обладала способностью доводить амбициозных выскочек, не имевших правильного воспитания – таких, как Линдон Джонсон и Ричард Никсон, – практически до безумия.

Местная элита каждого процветающего города Америки копировала манеры и воззрения общенациональной. В местных клубах отцы города собирались, чтобы обменяться неполиткорректными анекдотами и отобедать каре ягненка с консервированным сметанным соусом из спаржи, грибов или порея. (Тогда люди не заботились о содержании холестерина, поскольку заболеть и умереть еще не считалось зазорным.) Эстетическое чувство этой элиты оставляло желать лучшего – Менкен[10] говорил, что у протестантской верхушки «тяга к уродству» – и беседы их, судя по всему, не отличались ни остроумием, ни глубокомыслием. Они мучили своих дочерей, сначала позволяя им учиться верховой езде, а затем заставляя участвовать в конкурсах, где дебютантки соревновались в добродетелях, столь характерных для WASP и столь несвойственных сегодняшней образованной элите: правильная осанка, мягкие манеры, безупречная личная гигиена, дисциплина ради дисциплины, способность подолгу сидеть ровно.

То была эпоха, когда пьянство еще было приемлемо в обществе, а игра в поло и охота на лис не казались пережитком прошлого. Однако оголтелый элитизм и сегрегация того мира поражает нас более всего. И пусть истеблишмент той эпохи не был и вполовину столь закрытым сословием, каким были элиты прошлого – Вторая мировая нивелировала многие барьеры – высшему обществу 1950-х по-прежнему был свойственен бытовой антисемитизм, расизм, сексизм и тысяча других неписаных законов, которые закрывали двери перед всеми, чья генеалогия не соответствовала требованиям. Еврейские и протестантские мальчики из состоятельных семей, проведя за совместными играми все детство, в 17 лет были вынуждены расстаться, став частью еврейского и нееврейского обществ, существовавших на разных орбитах со своими сезонами для дебютанток, танцевальными школами и общепринятым протоколом. Протестантский бизнесмен мог плодотворно работать бок о бок с еврейским коллегой, но он и думать не мог о том, чтобы порекомендовать его в свой клуб. Когда сенатор Барри Голдуоттер решил сыграть в гольф в закрытом клубе «Чеви Чейз», ему напомнили, что клуб закрытый. На что он, по легенде, ответил: «Я еврей всего на половину, может, позволите пройти хотя бы девять лунок?»

Кроме прочего, протестантская элита откровенно не жаловала интеллектуалов. О «яйцеголовых» и «высоколобых» в этих кругах принято было говорить с вежливым презрением. Собственно, положение WASP’ов, как несколькими десятилетиями ранее обозначил Фрэнсисис Скотт Фитцджеральд, зиждилось на «животном обаянии и богатстве». В отличие от сегодняшнего правящего класса, их отношение к собственному богатству не отягощалось сложными вопросами. Они признавали, что расточительство – это дурной тон, и ценили бережливость, однако собственные деньги они не рассматривали, как вызов декларируемым в Америке принципам равенства. Напротив, большинство воспринимали свой высокий статус, как нечто само собой разумеющееся, полагая, что их положение – это часть естественного и правильного мироустройства. Аристократия будет всегда, и людям, которым посчастливилось приобрести этот статус по праву рождения, следовало лишь вместе с привилегиями принимать и некий круг обязанностей. В лучшем случае они придерживались аристократического кодекса. Честь, долг, служба были для них не просто словами. Лучшие из них блюли кодекс природной аристократии, включенный почитаемым ими Эдмундом Берком[11] в «Обращение новых вигов к старым».

Кодекс Берка имеет смысл процитировать целиком, поскольку в нем содержатся идеалы, на фоне которых особенно интересно рассматривать сегодняшние этические принципы:

«Воспитываться в пристойном месте; в детстве не соприкасаться ни с чем низким или подлым; научиться уважать себя и других; быть готовым к пристальному и придирчивому общественному вниманию; с юных лет прислушиваться к общественному мнению; занимать позицию достаточно возвышенную, чтобы она позволяла охватывать широким взглядом разветвленные и бесконечно разнообразные сплетения людей и ситуаций в большом обществе; оставлять время на чтение, размышления, беседы; уметь привлечь внимание и заслужить уважение людей мудрых и ученых, где бы они ни оказались; на военной службе быть готовым командовать и подчиняться; научиться презирать опасность, когда речь идет о долге и чести; в делах, не допускающих ошибок, когда любая оплошность может привести к самым разрушительным последствиям, всегда оставаться в высшей степени бдительным, предусмотрительным и осторожным; стремиться к сдержанному и упорядоченному поведению, исходя из того, что вы должны служить примером для сограждан в наиболее сложных ситуациях и быть посредником между Богом и человеком; служить блюстителем закона и справедливости, оставаясь, таким образом, среди первых благодетелей рода человеческого; глубоко постичь точные или гуманитарные науки или овладеть истинным искусством; занять место среди богатых купцов, успех которых объясняется острым умом и недюжинной хваткой, а также воспитывать в себе такие достоинства, как усердие, любовь к порядку, постоянство и порядочность, а также культивировать врожденную склонность к суду справедливому, но милосердному: таковы должны быть качества людей, которых я отношу к природной аристократии, без которой нет и не может быть государства».

Некоторые пункты этого кодекса едва ли можно назвать актуальными – акцент на военной доблести, идеи о необходимости подавать личный пример согражданам, о возможности посредничества между Богом и человеком. И поскольку упадку протестантской элиты никто не посвятил такой прекрасной элегии, как «Леопард», где Джузеппе Томази ди Лампедуза оплакал упадок сицилийской аристократии, или такой элегантной эпитафии, какой Ивлин Во проводил британскую аристократию в «Возвращении в Брайдсхед», мы по-прежнему смотрим на ушедших WASP’ов с определенной долей восхищения, несмотря на роковые пороки расизма, антисемитизма и кастовости.

Традиции служения обществу, которыми следовали лучшие представители протестантской элиты, остаются непревзойденными. Их устремления не всегда были ясными, зато про долг они отлично всё понимали. Они пестовали хорошие манеры и самоконтроль, и в ретроспективе они кажутся более весомыми, нежели мы, пришедшие им на смену, возможно, потому, что им пришлось большим пожертвовать. Подобно Джорджу Бушу-старшему, молодые джентльмены не задумываясь шли добровольцами на фронт во время Второй мировой. В обеих мировых войнах погибло непропорционально больше отпрысков именно привилегированных протестантских семей. В отличие от последовавших неутомимо бунтовавших поколений, эти юноши были немногословны и сдержанны. Они также были значительно менее склонны к нарциссизму. «Ты слишком много говоришь о себе, Джордж», – посетовала Бушу его мать на пике президентской кампании 1988 года. А главное – это они стояли у руля Америки в ходе самого успешного для этой страны столетия, они же выстроили многие институции, которыми образованная элита охотно пользуется и сегодня.

Эпоха перемен

Англиканские невесты с их предками из ранних поселенцев, воспоминаниями о первом бале и женихами из высшего света блистали на страницах свадебных объявлений в 1959 году, а их мир уже висел на волоске. Потрясшие основы реформы, как и многие другие важнейшие решения, созрели в приемных комиссиях университетов. Без лишней шумихи и привлечения общественного внимания преподаватели положили конец протестантской элите. В истории Гарварда, рассказанной Ричардом Херрнштейном и Чарльзом Мюрреем в первой и наименее противоречивой главе их книги «Кривая колокола», дан краткий пересказ важнейших событий. В 1952 году большинство первокурсников Гарварда были выходцами из тех же бастионов WASP-истеблишмента, что упоминались на свадебных страничках «Нью-Йорк таймс»: частные школы Новой Англии (только Андовер и Эксетер поставляли до 10 процентов курса), манхэттенского Ист-Сайда, главной ветки Филадельфии, Шэйкер-Хайтс в Огайо, Голд-Кост в Чикаго, Гросс-Пойнт в Детройте, Ноб-Хилла в Сан-Франциско и так далее. Две трети таких абитуриентов становились студентами. А у сыновей выпускников Гарварда вероятность поступления составляла 90 процентов. Средний бал в устном тесте на академические способности составлял 583 – показатели неплохие, но не заоблачные. Тот же показатель по университетам Лиги плюща в целом был тогда ближе к 500 баллам.

Потом начались перемены. К 1960 году проходной бал в устном тесте на академические способности достиг 678, а в тесте по математике 695 – это уже больше похоже на заоблачные показатели. Среднестатистический первокурсник 1952 года едва попадал в крайние снизу десять процентов свеженабранного потока 1960 года. Более того, курс 1960-го представлял собой куда более широкий социоэкономический срез. Толковые ребята из Квинса, Айовы или Калифорнии, которые десять лет тому назад и подумать не смели о подаче документов в Гарвард, теперь сдавали экзамены и поступали. Из колледжа, обслуживающего главным образом элиту северо-восточных штатов, Гарвард стал мощным университетом, собирающим под своей сенью все больше способной молодежи со всей страны. И переход этот был повторен практически всеми престижными вузами. К примеру, в футбольной команде Принстона в 1962 году было 62 юноши, и только десять процентов из них закончили частные школы. Тремя десятилетиями ранее принстонская команда полностью состояла из выпускников частных школ.

Как это произошло? В своей книге «Большой тест» Николас Леманн дает весьма убедительный ответ. Эта история замечательна тем, что протестантская элита сама себя погубила, причем из наилучших побуждений. После Второй мировой президентом Гарварда стал Джэймс Брайант Конант – представитель верхушки протестантской элиты. Тем не менее Конанта всерьез беспокоила перспектива развития Америки в сторону усиления наследственной аристократии, состоящей из благовоспитанных юношей, подобных тем, которых он обучал в Кембридже. Конант мечтал заменить эту элиту новой, главенствующее положение которой основывалось бы на личных достоинствах. Он не рассчитывал на широкие образованные слои населения, принимающие верные решения демократическим путем. Вместо этого он возлагал надежды на избранный класс хранителей знаний, которые после обучения в элитарных университетах посвятили бы себя беззаветному служению обществу.

Чтобы найти этих хранителей, Конант привлек Генри Чонсея, выпускника Гротона и Гарварда, прихожанина англиканской церкви, потомка первых пуритан. Масштабного видения общества будущего у Чонсея не было, и сфера его интересов имела характер узкоспециальный – он горячо верил в стандартизированные тесты и большие перспективы социологии. Как другие энтузиасты посвящают себя железным дорогам, атомной энергии или интернету, так Чонсей был без ума от тестов. Он был уверен, что это потрясающий инструмент, который даст экспертам возможность измерять человеческие способности и управлять обществом на более справедливых и рациональных основаниях. В итоге, заняв пост главы Службы образовательных тестов, создавшей базовый тест на академические способности, Чонсей стал одним из немногих социальных инженеров, которым довелось практически полностью воплотить свои идеи в жизнь. Леманн в своей работе заключает, что сегодня мы живем в мире, созданном Конантом и Чонсеем и их инициативой по смене собственной элиты на новую, основанную на личных способностях, во всяком случае, в той мере, насколько тест на академические способности может их выявить.

Когда Конант и Чонсей приступили к своей миссии, интеллектуальное сообщество было чрезвычайно восприимчиво к подобного рода идеям. Американские интеллектуалы, возможно, никогда не были столь уверены в собственных возможностях, ни до, ни после. Социологи, психологи, макроэкономисты были убеждены, что они открыли способы решения личных и социальных проблем. Работы Фрейда, обещавшие раскрыть пружины и механизмы человеческого сознания, были на пике своего влияния. Полемика вокруг маккартизма мобилизовала разрозненные сегменты интеллектуального класса. Запуск спутника подкрепил мнение, что застой в сфере образования угрожает национальным интересам. Наконец, Джон Ф. Кеннеди ввел интеллектуалов в Белый дом, запустив их в социальную стратосферу (так, по крайней мере, полагали многие из них). Как мы увидим в четвертой главе, интеллектуалы стали еще серьезнее к себе относится, и, как правило, неспроста.

Конант и Чонсей были не единственными представителями академических кругов, активно отстаивавших интеллектуализм вопреки ценностям протестантской элиты. В 1956 году вышла книга Чарльза Райта Миллса «Властвующая элита», содержавшая прямые нападки на правящий класс. В 1959 году Жак Барзан опубликовал работу «Дом интеллекта», в 1963-м Ричард Хофстедтер написал «Антиинтеллектуализм в американской жизни» – пространную отповедь, массированную атаку академической суперзвезды на «практичные» слои как состоятельных, так и бедных сограждан. В 1964-м Дигби Балтцелл написал «Протестантский истеблишмент», книгу, в которой впервые появился термин WASP и были подробно расписаны все интеллектуальные и этические ошибки этого класса. Симпатизируя идеалам протестантской элиты, автор утверждал, что этот слой превратился в замкнутую касту самодовольных дельцов, не желающую освежать свои ряды и допускать новых способных членов. В общем и целом профессура хотела, чтобы университеты стали теплицей для наиболее способных в интеллектуальном плане молодых людей, а не образовательной принадлежностью социальной элиты. Преподаватели требовали от приемных комиссий, чтобы те критически относились к наследственным абитуриентам.

Протестантской элите не раз приходилось давать отпор претендентам на свою культурную гегемонию – они либо просто их не замечали, либо предпринимали контратаку. В первой половине века происходило то, что историк Майкл Нокс Беран назвал «рисорджименто[12] состоятельных». Рузвельты и подобные им семьи восприняли суровую мужскую этику, с тем чтобы элита Восточного побережья восстановила жизнеспособность и уверенность в собственных силах, тем самым сохранив свое главенствующее положение в обществе. В 1920-х, почуяв потенциальную опасность для «характера» своих институций, управляющие университетов Лиги плюща ужесточили официальные и неофициальные квоты для евреев. За два года Николас Мюррей Батлер снизил пропорцию евреев с 40 до 20 процентов во вверенном ему Колумбийском университете. Президент Гарварда Эббот Лоуренс Лоуэлл также диагностировал «еврейский вопрос» в своем университете и снизил квоту для его решения. Однако к концу 1950-х представители протестантской элиты не могли далее оправдывать подобную дискриминацию ни перед другими, ни перед собой. Энджер Биддле Дьюк, начальник протокольной службы Джона Ф. Кеннеди, был вынужден выйти из своего любимого мужского клуба – «Метрополитан» Вашингтона, – потому что это был закрытый клуб.

История, как однажды заметил Парето[13], это кладбище аристократий, и к концу пятидесятых – началу шестидесятых WASP-элита уже не верила в тот кодекс и социальные ограничения, на которых она держалась. Возможно, представители этой элиты просто утратили волю к борьбе за свои привилегии. По теории писателя Дэвида Фрума, к тому моменту последняя эпоха крупных состояний уже полвека как прошла. В великих семействах подрастало уже как минимум третье поколение джентльменов с утонченными манерами, и сил для борьбы, возможно, просто не оставалось. А может, этический ландшафт изменился из-за Холокоста, который дискредитировал расовые предрассудки, на которых и зиждился протестантский истеблишмент.

Так или иначе, но все эти важнейшие тенденции Дигби Балтцелл отследил еще в 1964 году. В «Протестантском истеблишменте» он писал: «Складывается впечатление, что иерархия университетских кампусов, регулируемая ценностями, которыми руководствуются приемные комиссии, постепенно вытесняет классовую иерархию городских общин, которые по-прежнему живут отцовскими представлениями… Как в Средние века основной дорогой для талантливых и амбициозных самовыдвиженцев из низших слоев была церковная иерархия и как предпринимательство XIX века привело к возникновению и реализации мечты о преодолении социальных рамок „из грязи в князи“ (когда мы были преимущественно англосаксонской страной), так университетский кампус сегодня стал основным сосредоточием традиционных для нашей культуры идеалов страны больших возможностей».

Двери кампуса теперь распахивались не для белой кости, но для светлых голов, и в течение нескольких лет университетский ландшафт заметно преобразился. Гарвард, как мы видели, из университета для детей из хороших семей со связями стал школой для башковитых и усердных. Другие ведущие университеты отменили квоты для евреев, а потом сняли ограничения и для женщин. Более того, количество образованных американцев возросло в арифметической прогрессии. Процент населения США с высшим образованием увеличивался на протяжении всего ХХ века, однако между 1955 и 1974 годами эти показатели просто зашкаливали. Среди новых студентов было много женщин. С 1950-го по 1960-й количество студенток увеличилось на 47 процентов. А между 1960-м и 1970-м подскочило еще на 168 процентов. Все последующие десятилетия количество студентов непрерывно росло. В 1960-м в стране было порядка 2000 вузов. К 1980-му их было уже 3200. В 1960-м в Соединенных Штатах работало 235 000 преподавателей, к 1980-му их было уже 685 000.

Иными словами, до этого периода в престижных университетах преобладала WASP-элита, и соответственно ее представители составляли значительный процент обладателей диплома о высшем образовании. К концу же указанного периода отпрыски хороших семейств более не доминировали в престижных университетах и составляли лишь незначительную прослойку образованного класса. При этом престижные университеты сохранили свой статус. Процент выпускников Лиги плюща в справочнике «Кто есть кто в Америке» остается неизменным последние лет 40. Свое главенствующее положение они сохранили, отказавшись от посредственных потомков старой элиты в пользу способных студентов без каких-либо связей.

Быстрому разрастанию образованного класса суждено было оказать на Америку влияние столь же существенное, какое быстрая урбанизация оказала на развитие иных стран в другой исторический период. К середине 1960-х WASP’ы средних лет по-прежнему пользовались в корпоративном мире определенным авторитетом, обладали громадным социальным и политическим влиянием, не говоря уже о финансовом капитале. Но в кампусах их уже подвинули. Теперь представьте себя молодым дарованием, чьи родители работают, скажем, фармацевтом и учительницей начальных классов. На дворе середина 1960-х, и вас принимают в престижный университет. Вы – один из целой когорты парвеню в области образования. В кампусе еще видны некоторые внешние атрибуты WASP-культуры, однако присутствие новичков лишает их привычного блеска. Если посмотреть за пределы университетского кампуса, станет очевидно, что представители последнего поколения старой гвардии, которых мы знаем по свадебным фотографиям из «Нью-Йорк таймс», по-прежнему занимают ключевые посты и пользуются авторитетом в обществе. Они работают на самых престижных и влиятельных должностях, но на те же должности претендуете и вы. Кроме того, эти люди продолжают жить в соответствие с этикой, которую вы считаете предвзятой и удушающе архаичной. Этот основанный на родстве и связях этос, кроме прочего, мешает вашему карьерному росту. Вы и многие ваши ровесники, даже не осмысливая этого, естественным образом постараетесь положить конец отжившему режиму. Вы постараетесь уничтожить то, что осталось от этоса протестантской элиты и заместить его собственным, основанным на личных достижениях.

В более широком смысле вы попытаетесь изменить сам общественный строй. Восхождение меритократов можно понимать как классическую революцию больших ожиданий. Предложенная Токвилем теория революций оказалась верной: чем более ощутимым становится успех возвышающегося слоя, тем менее терпимы становятся оставшиеся препятствия. Социальная революция конца 1960-х была не чудом и не стихийным бедствием, как иногда ее преподносят и правые, и левые публицисты. Это было логическое продолжение важнейших тенденций, сложившихся между 1955 и 1965 годами. Правила формирования элит должны были измениться. Культура высших слоев Америки входила в революционную стадию.

Шестидесятые

«Как поживает наш титулованный молодой специалист?» – спрашивает персонажа Дастина Хоффмана один из напыщенных взросляков, когда тот спускается в гостиную в первой сцене киноленты «Выпускник». Картина Майка Николса, ставшая хитом проката в 1968 году, повествует о склонном к самоанализу выпускнике Бене, который, вернувшись в богатый белый калифорнийский пригород после успешного окончания одного из университетов Восточного побережья, с ужасом осознает, как глубока культурная пропасть между ним и его родителями. Как и предсказывал Балтцелл, университетские ценности заменили родительские. В знаменитой начальной сцене радушные шумные «взрослые» WASP’ы чествуют Бена как героя и, передавая из рук в руки, сюсюкают, как с младенцем. Лицо Хоффмана выглядит, как оазис спокойствия посреди бушующего добродушия в стиле Дэйла Карнеги. Здесь царит веселье, привычное для коктейльных вечеринок. Мама приносит выпускной альбом и зачитывает записи о его достижениях. Самодовольный делец выводит его к бассейну и, раздувая щеки, сообщает, что будущее за пластиком, – в этой сцене культурный упадок старого порядка демонстрируется без прикрас.

Зарабатывающие миллионы кинематографисты совершенно безжалостно изображают миллионеров из бизнесменов и адвокатов, и в «Выпускнике» лишенный всякого сострадания взгляд исследует жизнь протестантской элиты: роскошные мини-бары, клюшки для гольфа с монограммами владельца, золотые часы, белая мебель на фоне белых стен, ограниченность и лицемерие и, на примере миссис Робинсон, подтопленное коктейлями отчаяние. Бен еще не знает, чего он хочет от жизни, но уверен – точно не этого.

В романе, по которому был снят фильм, Бен Брэддок описывается как высокий блондин с голубыми глазами, и Майк Николс сперва думал позвать на роль Роберта Редфорда. В этом случае у зрителей не возникло бы вопросов, почему миссис Робинсон испытывает к Бену такое влечение, однако это не гарантировало бы картине такого шумного успеха. Кому захочется отождествлять себя с тоскливым голубоглазым Адонисом? Вот Хоффман – тонкая натура, не какой-нибудь арийский Дик Дайвер[14]. Он стал идеальным воплощением всех стремящихся к успеху нацменов, каких становилось все больше в университетах, и, оказавшись в богатых пригородах, они понимали, что жизнь там скучна, а атмосфера удушлива.

Восстание образованного класса, которое мы называем «шестидесятые», выключало в себя множество течений, наиболее важными из которых были движения за права человека и против войны во Вьетнаме. Другие акцентировались на недостойных нашего внимания глупостях, значение третьих, таких, как, например, сексуальная революция, было существенно преувеличено (на самом деле на сексуальное поведение в значительно большей степени повлияли мировые войны, нежели Вудсток). Однако в своей основе культурный радикализм шестидесятых ставил под сомнение сложившиеся представления об успехе. Это было не только политическое движение с целью смещения старой элиты с ключевых позиций. То было культурное усилие поднимающих голову классов по окончательному разрушению престижа, который еще ассоциировался со стилем жизни и моральным кодексом протестантской элиты, и замещению старого порядка новыми общественными нормами, в которых отражались бы свойственные новому классу духовные и интеллектуальные идеалы. Радикалы шестидесятых отказывались от приоритета хороших манер, от желания быть не хуже других, от господствовавшего понятия о респектабельности, от представления о том, что жизненный успех можно измерить доходом, имуществом, умением себя держать. Детям демографического взрыва хотелось низвергнуть всех идолов протестантской элиты. Причиной культурных конфликтов 1960-х были демографические сдвиги 1950-х. Или как предсказывал в «Протестантском истеблишменте» не перестающий удивлять Дигби Балтцелл: «Экономические реформы одного поколения часто приводят к социальным конфликтам в следующем».

Что же именно могло так не нравиться лидерам студенческого движения в свадебной секции «Нью-Йорк таймс» 1959 года? Специфические культурные изменения, предвестником которых стал образованный класс, будут рассматриваться в последующих главах. Однако краткий список не будет здесь лишним, поскольку тип мышления, сложившийся, когда образованный класс находился в радикальной стадии, продолжает влиять на образ мыслей и сегодня, когда он стал господствующим. Так вот студенты-активисты презирали брачующихся со страниц «Таймс» за то, что воспринималось ими как конформизм, формализм, традиционализм, четко расписанные гендерные роли, поклонение предкам, привилегированность, беззастенчивый элитизм, несклонность к рефлексии, самодовольство, сдержанность, богатство, воспринимаемое как нечто само собой разумеющееся, душевная черствость.

Позднее мы подробно поговорим о сопутствующих этим процессам культурных сдвигах, однако в общем и целом можно сказать, что радикалы-шестидесятники предпочитали богемное самовыражение и презирали предшествовавшую им элиту за строгий самоконтроль. Надо отметить, что их усилия по искоренению норм и обычаев старой элиты обошлись обществу недешево. Старые авторитеты и сдерживающие факторы были упразднены. Для миллионов граждан это было настоящее, зачастую катастрофическое крушение общественных устоев, и силу этого крушения можно оценить по резкому скачку в статистике разводов, преступности, наркомании и внебрачных детей.

Страница свадебных объявлений «Нью-Йорк таймс» конца 1960-х – начала 1970-х отражает контрасты и противоборства этой непростой эпохи. Начнем с того, что раздел стал значительно меньше. Если в июньском выпуске 1959 года рассказывалось о 158 свадьбах, то в конце 1960-х – начале 1970-х в таком же июньском выпуске их было порядка 35. Идущие в ногу со временем молодые не желали сообщать о своем бракосочетании на страницах, считавшихся бастионом элитизма и устаревших ритуалов. Среди тех, кто решался напечатать объявление, наблюдается удивительная двойственность. Одни как будто не замечают бушующих вокруг них перемен. По этим абзацам по-прежнему щедро рассыпаны упоминания о членстве в «Джуниор Лиг», частных школах, знаменитых предках и балах дебютанток. Эти брачующиеся как будто вовсе не отличаются от своих предшественников из 1950-х. Однако несколько столбцов теперь занимают описания свадеб, где все присутствующие были босиком, а сама церемония напоминала ритуал языческого солнцеворота. В другом объявлении говорилось, что, избавившись от традиционных условностей, жених и невеста сами написали свои клятвы верности, а на свадьбе у них играла рок-группа. На самом деле практика написания собственных клятв верности обозначила поворотный пункт. Те, кто клялся по-старому, связывали себя с предшествующими поколениями и занимали свое место в великой цепи традиции. Те же, кто составлял свои клятвы самостоятельно, выражали свою индивидуальность и свое стремление к созданию институций, отвечающих индивидуальным потребностям. Они предпочитали видеть себя скорее создателями, нежели наследниками традиций. Таким образом, они соблюдали первую заповедь образованного класса: «Создай свою индивидуальность».

Конечно, самая знаменитая свадьба этой эпохи была сыграна в последней сцене «Выпускника». Элейн в исполнении Катарины Росс немного поспешно, однако соблюдая весь положенный церемониал, выходит замуж в современном здании пресвитерианской церкви в Санта-Барбаре за накрахмаленного белокурого доктора, типичного WASP’а. Мы уже поняли, что он ретроград по тому, как он делал ей предложение: «Из нас получится отличная команда», – в этой фразе отразилась и душевная черствость WASP-культуры и свойственный ей состязательный дух. Под конец церемонии в церковь вбегает взъерошенный Бен и, забравшись на хоры, начинает колотиться в стеклянную стену над нефом и звать Элейн. Невеста смотрит на него, потом на злобные лица родителей и жениха и решает убежать с Беном. Мать Элейн, миссис Робинсон шипит: «Слишком поздно», – на что Элейн выкрикивает: «Только не для меня». Бен и Элейн отбиваются от родственников и гостей и запрыгивают в рейсовый автобус. В течение долгой финальной сцены они едут в этом автобусе, сидя бок о бок, Элейн в свадебном платье, и сперва они, конечно, счастливы, но потом эйфория постепенно проходит, и они уже выглядят немного испуганными. Они уже свернули с навязанной им дороги, но каким путем пойдут дальше, они еще не придумали.

На сцену выходят деньги

Самые радикальные из радикалов шестидесятых полагали, что единственно верный путь – полностью отказаться от погони за успехом: оставить эту мышиную возню и жить в небольших коммунах, пестуя истинные ценности и человеческие отношения. Однако такая утопия никогда не пользовалась широкой популярностью среди выпускников университетов. Представители образованного класса ценят человеческие отношения и социальное равенство, но, подобно многим поколениям американцев до них, выпускники шестидесятых ставили личные достижения во главу своей ценностной шкалы. Большинство студентов и не собиралось бежать от мира, жить в коммунах, нюхать цветы, растить свиней и размышлять о поэзии. Более того, со временем они обнаружили, что все богатства вселенной лежат у их ног.

Когда представители первой волны демографического взрыва по окончании колледжа вышли на работу, диплом не принес им ни существенных финансовых преимуществ, ни значительных изменений в уровне жизни. Еще в 1976 году специалист по экономике труда Ричард Фриман в труде, озаглавленном «Слишком образованный американец», мог утверждать, что высшее образование не окупается на рынке рабочей силы. Но тут подоспела информационная эра, когда преимущества образования становились все более ощутимы. По данным специалиста по рынку труда из Чикагского университета Кевина Мерфи, в 1980 году выпускники колледжей зарабатывали примерно на 35 процентов больше, чем выпускники школ. Однако к середине 1990-х обладатели университетского диплома зарабатывали уже на 70 процентов больше, а получившие научную степень на 90 процентов. За пятнадцать лет положительная зависимость зарплаты от высшего образования увеличилась вдвое.

Вознаграждение за интеллектуальный капитал возросло, тогда как материальный капитал дороже не стал. Это означает, что даже выпускники гуманитарных дисциплин однажды могут оказаться среди высокооплачиваемых специалистов. Преподаватель Йельского университета с полной занятостью, клеймивший капиталистическую погоню за наживой, вдруг обнаруживает, что заработал в 1999 году $113 100, тогда как его коллега в Ратгерском нажил $103 700, а суперпопулярные профессора, которых в академической среде перекупают, как дефицитный товар, сегодня могут загребать до $300 000 в год. Чиновники аппарата президента и Конгресса получают до $125 000 (до перехода в частный сектор, где им предлагают сразу в пять раз больше), а достигшие среднего возраста журналисты национальных изданий могут рассчитывать на шестизначную зарплату, не считая гонораров за лекции.

Обладатели дипломов по философии и математике отправляются прямиком на Уолл-стрит, где на своих количественных моделях они могут заработать десятки миллионов. В Америке всегда было много адвокатов, сегодня средний годовой заработок этой быстрорастущей группы составляет $72 500, тогда как доход крючкотворов в большом городе может достигать семизначных цифр. Толковые ученики по-прежнему в массовом порядке идут на медицинский – три четверти частнопрактикующих врачей получают более $100 000. Что говорить о Силиконовой долине, где миллионеров больше, чем простых смертных.

В Голливуде телевизионные сценаристы заколачивают от $11 000 до $13 000 в неделю. А редакторы ведущих нью-йоркских журналов, как, например, Анна Винтур из «Вога», зарабатывает миллион в год, что чуть меньше зарплаты главы Фонда Форда. И все эти невероятные заработки обрушились не только на детей демографического взрыва, которые, возможно, по-прежнему не верят своему счастью, но и на все последующие поколения выпускников, большинство из которых никогда и не знали мира без художественных мастерских за 4 миллиона, ультрамодных гостиниц по $350 за ночь, загородных домиков, построенных авангардными архитекторами, и прочих атрибутов контркультурных плутократов.

Информационный век произвел на свет целый ряд новых специальностей, часть которых могли бы показаться смешными, если бы не оплачивались так хорошо: креативный директор, начальник отдела управления знаниями, координатор командного духа. Появились должности, которых еще в школе никто и представить себе не мог: веб-дизайнер, патентный поверенный, главный сюжетчик, сотрудник программы подготовки к поступлению в университет, редактор по гостям на ток-шоу и т. д. и т. п. Экономика этого века такова, что чудаки типа Оливера Стоуна становятся влиятельными мультимиллионерами, а неуклюжие лохи типа Билла Гейтса чуть ли не правят миром. Кочующих интеллектуалов, которые перебиваются с хлеба на воду в поисках места преподавателя на полставки и сегодня хватает, как и в писательско-журналистском цеху немало еще малохольных, не глядя отдающих плоды своего труда за неприлично маленькие гонорары. Однако основной упор в информационном веке делается на поощрение образования и увеличение разрыва в доходах между образованными и необразованными.

Более того, верхушка среднего класса из скромного придатка к последнему выросла в отдельную демографическую категорию, состоящую преимущественно из обладателей престижных дипломов. Несмотря на заметный экономический упадок, через несколько лет в Америке будет десять миллионов семей с доходом выше $100 000, против двух миллионов в 1982 году. Принимая во внимание культурный и финансовый капитал этой обширной группы, общественный вес верхушки среднего класса нельзя недооценивать. При этом мало кто из представителей образованной элиты гонялся за деньгами. Деньги пришли к ним сами. И мало-помалу, часто против их воли, материальные блага заняли важное место в их мировосприятии.

Представителям образованной элиты пришлось прежде всего изменить свое отношение к деньгам как к таковым. В их бытность бедными студентами деньги были твердой материей, кусок которой, выраженный в банковском чеке, поступал ежемесячно. Отщипывая понемногу от этого куска, они оплачивали свои счета. При этом они почти физически ощущали, сколько денег у них на счету, как мы осязаем, сколько мелочи у нас в кармане. По мере роста их благосостояния денежная масса все более разжижалась. Сегодня дензнаки чудесным образом льются на банковский счет, и так же быстро с него утекают. Обладателю денежных средств остается только наблюдать, слегка ужасаясь, скорости этого неудержимого потока. Он или она может попытаться перекрыть течение с целью накопления средств, но тут возникает вопрос, где именно ставить плотину. Сама способность оставаться на плаву, обходя в бурном денежном потоке все подводные камни и узкие места, становится признаком состоятельности. Это как очередной тест на академические способности. Деньги не приводят к упадку и разложению, но становятся символом превосходства и контроля над ситуацией. Теперь они кажутся чем-то естественным и вполне заслуженным настолько, что даже бывшие студенты-радикалы переиначивают старый коммунистический лозунг так: от каждого по способностям, каждому по способностям.

Представители образованной элиты не только зарабатывают куда больше, чем могли предполагать, они постепенно занимают все более ответственные посты. Сегодня каждый из нас знаком с управленцами, которые из совета «Студентов за демократическое общество»[15] перешли в совет директоров, и с LSD на IPO. И действительно, может сложиться впечатление, что из «Свободы слова»[16] корпоративных управленцев вышло больше, чем из Гарвардской школы бизнеса.

Бурный рост прибыльных отраслей, где все участники процесса являются членами образованной элиты, поражает не меньше. Всего у 20 процентов взрослого населения США есть диплом о высшем образовании, однако в крупных городах и пригородных офисных комплексах можно ходить от кабинета к кабинету, километр за километром, и у каждого в ящике стола найдутся корочки. Сегодня образованная элита обладает той властью, которая раньше приходилась на долю степенных пожилых WASP’ов с выдающимися подбородками. Экономисты из Международного валютного фонда летают по миру, формируя макроэкономическую политику. Умники из McKinsey & Company пикируют на офисы корпораций, которыми управляют их же товарищи по университетской футбольной команде, и выписывают рекомендации по слиянию и реструктуризации.

Образованная элита подмяла под себя даже те профессии, которые раньше относили к рабочему классу. Сильно пьющие трудяги-репортеры, к примеру, исчезли как класс. Сегодня если вы придете на пресс-коференцию в Вашингтоне, то в любом ряду Йель будет чередоваться со Стэнфордом, Эмори и Гарвардом. Если раньше политическими партиями управляли наймиты из эмигрантов, сегодня там господствуют информационные аналитики с научной степенью. Пройдитесь по старым пригородам, и вы обнаружите, как богемного вида деятели в футболках с длинным рукавом, затоварившись органическими фруктами, идут домой, где раньше жили биржевые брокеры. Они в буквальном смысле спят в их кроватях. Они заполонили все учреждения ушедшей элиты. Писатель Луис Окинклосс так описывает сложившееся положение: «Старое общество уступило под натиском образованного класса». Недалеких красавцев и красавиц с великими предками сменили умные, амбициозные леваки в стоптанных ботинках.

Тревожное благополучие

Последние 30 лет образованный класс одерживает одну победу за другой. Они дезавуировали культуру старой протестантской элиты, вписались в экономику, щедро оплачивающую их высокие способности, и встали во главе многих учреждений, против которых раньше выступали. Однако все это привело к возникновение некой червоточины. Как убедить себя, что они не стали такими же самодовольными болванами, как пресловутые WASP’ы, которых они по-прежнему столь неистово осуждают?

Доверия образованного класса заслуживает тот, кто справляется с тревогами благополучия и демонстрирует – не в последнюю очередь самому себе, – что, взбираясь по социальной лестнице, он не приобщился к тому, что по-прежнему открыто презирает. Как пройти отмель, отделяющую финансовое благополучие от самоуважения? Как примирить успех с духовностью, элитный статус с идеалами равноправия? Социально просвещенные представители образованной элиты озабочены все увеличивающейся пропастью между богатыми и бедными, и поэтому их собственный доход, превышающий $80 000, вызывает смешанные чувства. Есть такие, что мечтают о социальной справедливости, а сами закончили колледж, где на плату за один семестр можно год кормить деревню в Руанде. А тот, кто раньше ездил на машине с наклейкой «Сомневайся в начальстве», сегодня возглавляет молодую компанию по производству программного обеспечения, и у него в подчинении 200 человек. В университете они читали труды по социологии, где утверждалось, что потребительство – это болезнь, а теперь вот идут и покупают новый холодильник за $3000. «Смерть коммивояжера»[17] когда-то произвела на них глубокое впечатление, теперь же они сами руководят продажами. Они смеялись над пластиковой сценой в «Выпускнике», а теперь работают в компании, производящей… пластик. Потом они переезжают в пригородный дом с бассейном и стесняются сказать об этом своим богемным друзьям, которые остались жить в центре. Восхищаясь искусством и интеллектом, они живут мире коммерции или, по крайней мере, в той странной сумеречной зоне, где пересекаются творчество и коммерция. Совокупная длина книжных полок, принадлежащих представителям этого класса, больше чем когда-либо и у кого-либо в истории человечества, и в то же время на полках этих можно обнаружить роскошные издания книг в кожаных переплетах, которые доказывают, что успех и благосостояние – это фикция: «Бэббит», «Великий Гэтсби», «Властвующая элита», «Теория праздного класса». Это элита, воспитанная на противостоянии элите. Они состоятельны, но выступают против меркантилизма. Они всю жизнь могут заниматься продажами, при этом жутко боятся продаться сами. Бунтари по природе, шестым чувством они понимают, что сами стали новой элитой.

Представители этого класса страдают тем типом раздвоения личности, что вызывается длительной и упорной борьбой с противоречиями между реальностью и идеалами. Они мучаются компромиссами между равенством и привилегированным положением («Я верю во всеобщее образование, просто моим детям больше подходит частная школа»), между удобством и ответственным потреблением («Эти одноразовые подгузники скоро заполонят всю планету, но с ними так просто»), между бунтарством и приличиями («Сам я в старших классах мимо наркотиков не проходил, но своим детям я говорю даже не пробовать»).

Однако сильнее всего, говоря поэтическим языком, струна натянута между мирским успехом и духовным миром. Как продвигаться по карьерной лестнице, не иссушая душу амбициями? Как набраться сил для свершений и не стать рабом материальных благ? Как обеспечить своей семье комфорт и стабильность, не погрязнув в опустошающей рутине? Как, будучи на вершине общественной пирамиды, не стать невыносимым снобом?

Примирители

Образованная элита не отчаивается, даже столкнувшись с подобными затруднениями. Они же герои резюме. Это они набирали максимальный балл в экзаменационных тестах и умудрялись отказаться от merlot на время беременности. Кому же справляться с трудностями, как не им? Столкнувшись с противоречиями в конкурирующих системах ценностей, они поступают, как поступил бы всякий умный, под завязку набитый культурным капиталом, человек привилегированного класса. Они находят способ не отказываться ни от чего. Они сглаживают противоречия и примиряют противоположности.

Важнейшее достижение образованной элиты 1990-х в том, что ее представители создали образ жизни, позволяющий сочетать благополучие и успех с вольностью и бунтарством. Создавая дизайн-бюро, они, оставаясь художниками, могут претендовать на акционерный опцион. Запуская гастрономические марки, они нашли способ быть одновременно экзальтированными хиппи и корпоративными толстосумами. Используя цитаты из Уильяма Берроуза для рекламы кроссовок Nike или встраивая в маркетинговые компании хиты Rolling Stones, они поженили бунтарский стиль с корпоративным императивом. Внимая гуру-управленцам, которые учат наживаться на хаосе и раскрывать свой творческий потенциал, они окончательно примирили творческое воображение с бизнесом. Превратив университетские городки типа Принстона и Пало-Альто в центры предпринимательства, они примирили высокую науку с высокими налоговыми поступлениями. Одеваясь, как Билл Гейтс, который на собрание акционеров может прийти в поношенных слаксах, они поженили студенческую моду с руководящими постами. Занимаясь экстремальным экотуризмом на каникулах, они примирили аристократическую тягу к приключениям с заботой об окружающей среде. Затовариваясь в «Бенеттоне» или Body Shop, они совместили ответственное потребление и контроль за расходами. В среде представителей образованной элиты не понять – то ли ты в мире хиппи, то ли в мире биржевых маклеров. На самом же деле это гибридная среда, где в каждом есть и маклер, и хиппи.

Маркс учил, что классовый конфликт неизбежен, но случается так, что классы смешиваются. Ценности буржуазного мейнстрима и контркультуры 1960-х слились воедино. Культурная война закончилась, во всяком случае в среде образованного класса. А на поле битвы этот класс создал новую, третью культуру, поженив две предшествующие. И произошло это не намеренно, это скорее результат усилий миллионов людей по совмещению несовместимого. Но сегодня такой подход стал культурной доминантой. Разбирая элементы культуры и контркультуры, сложно сказать, кто кого поглотил, потому что богема и буржуазия ассимилировали друг друга и вышли из этого процесса богемной буржуазией или бобо.

Новый истеблишмент

В наши дни свадебный раздел «Нью-Йорк таймс» снова заметно раздался. В начале 1970-х юные бунтари не желали там светиться, но сегодня, когда отучились и женятся их дети, они с удовольствием открывают воскресный выпуск, чтобы полюбоваться на свое потомство. За отдельную плату «Таймс» предлагает репродукцию объявления, его можно повесить в рамочке.

И представители второго поколения бобо очень даже рады запечатлеть свои бракосочетания. Взгляните на молодоженов, чьи искренние улыбки сияют на страницах воскресной «Таймс». Если судить по фото, все они милые и легкие в общении, совсем не такие чопорные и суровые, как некоторые невесты 1950-х. Все изменилось, и в то же время осталось по-прежнему. Возьмем, к примеру, свадебный раздел «Таймс» от 23 мая 1999 года, где сообщается о бракосочетании Стюарта Энтони Кингсли. Мистер Кингсли с отличием закончил Дартмут, защитился в Гарварде, после чего стал партнером в McKinsey & Company. Его отец – член правления Национального фонда сохранения исторического наследия, а мама – куратор Бостонского симфонического оркестра и член правления Общества за сохранение древностей Новой Англии. Такие рекомендации вызвали бы горячее одобрение матрон старой протестантской элиты 1950-х. Давайте взглянем на невесту мистера Кингсли. Сара Перри, чей отец – координатор научных программ по иудаике в Государственном университете Южного Коннектикута, а мать – директор-распорядитель Еврейской федерации Нью-Хейвена – такую невесту матроны вряд ли одобрили.

Тем не менее сегодня такую пару никак не назовешь мезальянсом. Никто даже ухом не поведет, узнав, что мистер Потомок Первопроходцев Новой Англии женился на мисс Иудаика, потому что всем известно, сколько у них общего: мисс Перри закончила колледж с отличием, как и ее муж (только это был не Дартмут, а Йель); как и он, получила MBA в Гарварде (а кроме того, успела получить еще и степень магистра госуправления). Она так же стала финансовым консультантом (заняв должность первого вице-президента Community Wealth Ventures – организации, которая помогает благотворительным фондам зарабатывать). Совместный опыт восхождения на Олимп при помощи личных достижений преодолел и древнюю классовую и этническую рознь. Церемония бракосочетания состоялась в доме родителей матери мисс Перри, Люсиль и Арнольда Альдерман, и вел ее мэр Нью-Хейвена, Джон де Стефано-младший.

Сегодняшняя элита отличается от прежней своим устройством. Это более не ограниченный круг благовоспитанных граждан, связанных родственными узами или воспоминаниями о совместном обучении в элитных вузах и обладающих мощнейшим влиянием на рычаги власти. Напротив – это обширная, аморфная группа самовыдвиженцев, обладающих общими взглядами и беззастенчиво преобразующих общественные институты в соответствие со своей системой ценностей. Эта группа не ограничивается выпускниками нескольких учебных заведений Восточного побережья. В 1962 году Ричард Ровер мог написать: «Представители элиты так же мало преуспели в таких областях, как реклама, телевидение, кинематограф». Сегодняшняя элита повсюду. Очень осторожно применяя властные полномочия, они продвигают, прежде всего, концепции и идеи, а значит, оказывают глубокое и повсеместное воздействие.

Однозначных демографических маркеров, характеризующих представителей этой элиты не существует. Они, как правило, учатся в университетах определенного уровня, но далеко не поголовно. Многие из них живут в дорогих пригородах, таких, как Лос-Альтос в Калифорнии, Блумфильд в Мичигане, Линкольн-Парк в Иллинойсе, но далеко не все. Их объединяет всеобщая преданность делу примирения и сглаживания противоречий внутри бобо. Пропуск в высший свет получается по выполнении целого ряда замысловатых культурных задач: нужно стать состоятельным, но не стяжателем; нужно угодить старшим, не ударяясь в конформизм; поднявшись на самый верх, нужно воздержаться от слишком заметных взглядов свысока на тех, кто остался внизу; нужно добиться успеха, при этом не попирая принятых в их обществе идеалов социального равенства; нужно поддерживать стиль жизни преуспевающего человека, избегая старых клише показного статусного потребления (следовать новым стереотипам разрешается).

Разумеется, мы не пытаемся утверждать, что все представители новой бобо-элиты придерживаются взглядов более единообразных, нежели представители любой другой элиты. Среди богемной буржуазии есть те, кто больше похож на буржуа – это биржевые маклеры, которым просто нравятся артистические лофты; другие склоняются ближе к богеме, и это, условно, специалисты по искусству, которые не прочь поиграть на бирже. Однако если взглянуть на ключевые фигуры нового истеблишмента – а это среди прочих Генри Луис Гейтс, Чарли Роуз, Стивен Джобс, Дорис Кирнс Гудвин, Дэвид Геффен, Тина Браун, Морин Дауд, Джерри Сайнфилд, Стивен Джей Гулд, Лу Рид, Тим Рассерт, Стив Кейс, Кен Бернс, Ал Гор, Билл Брэдли, Джон Маккейн, Джордж Буш-младший, – есть возможность вычленить характерные черты, в которых шестидесятническое бунтарство совмещается со свойственной 1980-м нацеленностью на успех. Тот же бобо-характер ощущается и в старых учреждениях и общественных институтах, узурпированных новой элитой: журнал «Нью-Йоркер», Йельский университет, Американская академия литературы и искусств (членами которой сегодня являются такие деятели, как Тони Моррисон, Жюль Файфер и Курт Воннегут), да та же «Нью-Йорк таймс» (где сегодня можно прочесть передовицу, озаглавленную «О пользе контркультуры»). Особенно ярко этот этос улавливается в учреждениях, чья деятельность далека от предпочтений старой элиты: Национальное общественное радио (NPR), DreamWorks, «Майкрософт», AOL, «Старбакс», Yahoo, Barnes & Noble, Amazon, книжная сеть Borders.

Более того, в последние несколько лет новая образованная элита начала принимать на себя важную для истеблишмента роль. Я имею в виду создание системы социальных кодов, последовательно выстраивающих общественный климат в стране. Сегодня в Америке снова есть господствующий класс, представители которого определяют параметры вкуса и достойных уважения взглядов, создают общепринятые мнения, распространяют представления о хороших манерах, устанавливают формирующие общество неофициальные иерархии, исключают нарушителей заведенных приличий, передают свою мораль и представления о приличиях детям, навязывают свою общественную дисциплину другим слоям общества с целью улучшения «качества жизни», как теперь принято говорить.

Стоит отметить, что новая элита приняла на себя эту роль не без колебаний. Она так и не стала тем технократическим истеблишментом, следующим высокими идеалами служения обществу, что рисовался в воображении первых поборников меритократии. Представители этой элиты не смогли четко разграничить полномочия, поскольку сами так и не определились со своим отношением к начальству в принципе. Вместо этого свое влияние они транслировали через сотни частных каналов, предпочтя культурное реформирование общества политическому. Их попытки установить порядок редко бывали последовательными и часто выглядели нелепо: все эти условия политкорректности, правила поведения в кампусах, борьба с сексуальными домогательствами на работе. Но постепенно общие для этой группы представления и манеры поведения сложились в общепринятые общественные нормы. Тридцать лет тому назад, когда основной повесткой дня было разрушение сложившейся социальной структуры, корректность не пользовалась особым почтением, особенно в кампусах. Зато сегодня, когда установился новый общественный порядок, слово «корректность» снова вошло в лексикон каждого образованного человека. Кроме того, постепенно восстанавливается и более мягкий общественный климат: многие из показателей, взлетевших в переходный период 1960–1970-х – количество разводов, абортов, непризнанных детей, уровень преступности, подростковой беременности и алкоголизма – начали снижаться.

Большая часть этой книги посвящена описанию новой морали и нового этикета. У того, кто не разделяет этоса бобо, куда меньше шансов получить работу в элитных учреждениях. Или дождаться продвижения. К примеру, в начале этого века любой мог позволить себе быть расистом, антисемитом или гомофобом. Сегодня такие убеждения автоматически закроют вам путь в образованное общество. В начале века успешные самовыдвиженцы выстраивали себе нарядные замки, копируя манеры европейской аристократии. Сегодня вице-президент «Майкрософт» может построить большой дом, но, если он вознамериться отгрохать себе особняк, как у Джона Пирпонта Моргана, его сочтут напыщенным чудаком. Еще сорок лет назад гранды с удовольствием развешивали по стенам шкуры убитых ими диких зверей. Представители сегодняшнего образованного класса сочли бы это вызовом гуманистическим ценностям.

Сегодняшняя образованная элита не занимается дискриминацией отдельных групп, однако, как и любая верхушка, определяет границы допустимого. В приличное общество не будут допущены те, кто нарочито меркантилен, открыто проповедует снобизм, а также антиинтеллектуализм. По тем или иным причинам в представлении бобо следующие люди и учреждения не могут быть приличными в принципе: Дональд Трамп, Пэт Робертсон, Луис Фаррахан, Боб Гуччионе, Уэйн Ньютон, Нэнси Рейган, Аднан Хашогги, Джесси Хелмс, Джерри Спрингер, Майк Тайсон, Раш Лимбо, Филип Моррис, девелоперы, репортеры желтых изданий, открытки Hallmark, Национальная стрелковая ассоциация, рестораны Hooters.

Новая вертикаль

После крушения протестантской элиты Америка, конечно, не стала заколдованной страной без элит, иерархий, этикета и социальных различий. Впрочем, нечто похожее и происходило в переходный период. В 1970-х и начале 1980-х вычленить вразумительный социальный порядок было затруднительно. Однако неустойчивость не может длиться вечно, что, наверное, и к лучшему. Государству необходимо прилагать усилия к достижению нового общественного баланса, что и произошло с Америкой. Новые нормы отличаются от старых, однако выполняют во многом те же социальные функции упорядочивания жизни.

Американское общество сегодня не менее, а возможно, и более иерархично. Иерархии, державшиеся на связях, рухнули, и в соответствии с нормами меритократов человека следует судить по занимаемой им должности. От вашей позиции зависят приглашения на Ренессанс-уик-энды, семинары Аспен-института, технологические конференции Эстер Дайсон и эксклюзивные частные вечеринки. Имея престижную работу, о положении в обществе вы можете не беспокоится. Регулярно подтверждать это положение следует, окружив себя людьми такими же или же даже более успешными, чем вы, и тогда вы начнете ценить радость встреч в верхах, если можно так выразиться. Если же престижной работы у вас нет, ваша социальная жизнь будет омрачаться неизбежным вопросом соседа по столу на званом ужине: «А чем вы занимаетесь?»

Профессора из Йельского университета, прибывшего в провинциальный колледж с лекцией, поведут ужинать в лучший ресторан городка. А вот преподаватель из Колгейта, приехавший с циклом лекций, ограничится домашним ужином с принимающим семейством и детьми. Замминистра юстиции будет основным докладчиком на конференциях любых адвокатских ассоциаций; если же он продолжит карьеру в какой-нибудь прибыльной юридической фирме, то в этом качестве, дай бог, станет участником какого-нибудь круглого стола под конец заседаний. В одной из статей «Нью-Йорк обзервера» утверждалось, что бывший главный редактор «Нью-Йоркера» Тина Браун, устраивая вечеринку, ведущих журналистов и редакторов приглашала к 8 вечера, а журналистам и редакторам рангом пониже предлагалось прийти к 9.30.

Однако это вовсе не означает, что занимаемая должность прямо пропорциональна статусу. Ваша карьера должна отражать изменчивые запросы бобо-этики. В 1950-х считалось, что деньги лучше всего получать по наследству. В среде сегодняшней бобо-элиты считается, что лучше всего разбогатеть по стечению обстоятельств. Деньги просто случилось заработать на пути к реализации творческой задачи. Это значит, что наиболее престижные профессии совмещают в себе артистическое самовыражение с высоким доходом. Писатель, зарабатывающий миллион долларов в год, куда престижнее банкира, получающего пятьдесят. Программист с опционом на акции стоимостью в несколько миллионов престижнее девелопера, чей пакет оценивается в десятки миллионов. На звонок газетного колумниста с доходом в $150 000 ответят быстрее, нежели на вызов адвоката, зарабатывающего в шесть раз больше. Ресторатор с одним популярным заведением получит куда больше приглашений на коктейли и вечеринки, нежели владелец полудюжины крупных торговых центров.

Началась эпоха разборчивости в доходах, когда люди могут отказаться от возможности заработать в пользу более насыщенной, богатой жизни. Человек, никогда не отказывавшийся от выгоды, не может достичь наивысшего статуса, вне зависимости от суммы на его банковском счету. Преподаватель, которого приглашали стать ведущим телепрограммы, но он отказался, вызывает больше восхищения, нежели профессор, у которого такой возможности никогда не было. Режиссер, снявший заведомо некоммерческое независимое кино, собравшее 100 миллионов, пользуется куда большим уважением, чем режиссер, заработавший 150 миллионов на студийном блокбастере. Рок-звезда, чья задушевная акустическая пластинка стала платиновой, вызывает больше восхищения, нежели звезда, чей очередной забойный альбом стал дважды платиновым. Свадебная церемония медийных персонажей, наподобие Кристианы Аманпур и Джеймса Рубин, будет освещаться на главной странице соответствующего раздела «Нью-Йорк таймс», тогда как бракосочетание рядовых финансовых аналитиков удостоится лишь абзаца в нижней части. Парня, бросившего Гарвард ради создания собственной софтверной компании, пригласят выступить на важном мероприятии, а рядом с ним будет сидеть потомок Вандербильтов и ловить каждое слово, а потом еще и заплатит за ужин.

Для вычисления статуса необходимо личное состояние помножить на немеркантильные жесты. Нули в столбцах означают полное отсутствие престижа, с большими же цифрами в обоих вы станете царем горы. Таким образом, чтобы заслужить в этом мире благорасположение, нужно не только зарабатывать как следует, важно еще регулярно демонстрировать, как мало для вас значит мирской успех. Не менее важно быть одетым чуть менее парадно, чем все вокруг. Возможно, вам захочется набить татуировку, или ездить на грузовичке, или каким-либо иным способом демонстрировать допустимые в обществе антистатусные отклонения. В разговоре вы станете шутить на счет собственного успеха, так чтобы одним махом и напомнить о своих достижениях, и продемонстрировать свою ироническую отстраненность. Вы без устали будете гнать на яппи, тем самым доказывая, что не стали одним из них. О своей нянечке вы будете вспоминать, как о лучшем друге, а то, что вам посчастливилось жить в особняке в Санта-Монике за $900 000, а ей приходилось ездить два часа на автобусе от работы до своего района, опускается как досадное недоразумение. Обладатели еще более утонченных манер не только не станут выпячивать, но будут даже слегка приуменьшать значение своих альма-матер. На вопрос «Что вы заканчивали?» вам ответят «Гарвард?», едва заметно повысив тон на последнем слоге, как будто подразумевая: «Слыхали о таком?» Услышав: «Когда я был в Англии по программе…», – можно предположить, что речь идет о проведенном в Оксфорде семестре по стипендии Родса[18]. Однажды в Вашингтоне я спросил одного переселившегося туда англичанина, где он учился, на что тот ответил: «В небольшой школе возле Слау». Слау это скромная деревенька к западу от Лондона. Следующая станция называется Итон.

Классовый порядок

Неверно было бы предположить, что в результате крушения кодекса старой протестантской элиты Америка оказалась в моральном вакууме. Оплакивать потери, которые повлекло падение привилегированного класса WASP, готовы многие: нет уже того благородства, того чувства долга и служения обществу, нет тех авторитетов и чинопочитания, той сдержанности и стремления держаться в тени, той целомудренности или благопристойности, нет ни леди, ни джентльменов, ни чести, ни достоинства. Многие смотрят на утратившие силу правила и делают поспешное заключение, что мы вступили в век нигилизма.

В действительности наша мораль, как и манеры, развивается по тому же кругу, и после упадка следует возрождение. Когда старая протестантская элита растворилась вместе со своей этической системой, был недолгий период анархии. А затем новый образованный класс установил свои порядки, и, как мы увидим в пятой главе, далеко не сразу понятно, особенно на первый взгляд, чьи морально-этические рамки теснее – бобо или WASP.

Подобные вопросы мы рассмотрим ниже. Достаточно сказать, что это одна из наименее уверенных в себе элит за всю историю. И неуверенность эта возникла не оттого, что за воротами наших особняков поджидает разъяренная толпа, готовая отправить нас на гильотину. Нет той толпы. Причина наших тревог кроется в раздирающем нас противоречии между желанием преуспеть и страхом продаться. Еще мы беспокоимся из-за того, что у нас не принято приберегать себе синекуру по званию. Предшествующие нам элиты выстраивали целые социальные институты, обеспечивавшие безбедное существование их представителям. В первой половине ХХ века, уж коли семья добралась до высших эшелонов, то оставаться там не представляло особого труда. Связи гарантировали участие в правильных предприятиях и мероприятиях. Детей практически автоматом зачисляли в правильные школы и подыскивали подходящую пару. Акцент в тех кругах ставился не на профессии, а на имени. Как только ваша фамилия, будь то Биддл, Оченклосс или Вандерлип, становилась известной в определенных кругах, путь перед вами был открыт. А вот представители сегодняшней образованной элиты не бывают до конца уверены в своем будущем. В любой момент их может поджидать крах карьеры. Здесь даже светское общение – бесконечная череда тестов на соответствие; всем нам положено без устали следить за подвижными правилами приличия, уходящими вдаль культурными маяками и поступать соответственно. Репутация может быть испорчена неудачным высказыванием, сексуальными скандалом, нападками прессы или провальным выступлением на саммите в Давосе.

И что еще более важно, представители образованного класса не могут обеспечить достойное будущее своим детям. У детишек есть некоторые домашние и образовательные преимущества – все эти репетиторы и обучающие игрушки – но им все равно придется учиться в школе, а потом показывать наилучшие результаты в тестах только ради того, чтобы достичь того же положения в обществе, как у родителей. Если сравнивать с предшествующими элитами – никаких гарантий.

Однако отсутствие стабильности лишь усиливает образованный класс. Его представители и их дети всегда должны быть начеку, им постоянно приходится работать и добиваться всего самим. Более того, образованной элите не грозит стать самодостаточной кастой. Чтобы стать ее частью, достаточно правильного диплома, работы и культурной базы. Еще Маркс предупреждал: «…чем более высока способность господствующего класса ассимилировать лучших мужчин (или женщин) угнетаемых классов, тем более устойчиво и опасно его правление». И действительно, представить себе закат правления меритократов довольно сложно. В 1960-е протестантская элита сдала позиции легко, почти без единого выстрела. Однако выросший на собственных достижениях класс бобо силен духом самокритичности. Он гибок и аморфен настолько, чтобы вобрать в себя то, что не удалось подчинить. Не так-то просто будет свергнуть меритократию бобо, даже если представить, что появится некая социальная группа, которая решит, что пора пришла. Давайте же приступим к изучению нравов и обычаев сегодняшнего господствующего класса.

Городок Уэйн, что в Пенсильвании, был когда-то гнездом консерватизма. Расположенный в 13 милях по Главной ветке к западу от Филадельфии, Уэйн, в отличие от Брин-Мор или Хэйверфорда, где наряду с высокой концентрацией уважаемых членов кантри-клубов присутствовал все-таки некий флер космополитизма, был стопроцентно белым. Когда несколько лет назад вышла экранизация «Мэри Поппинс», в местном кинотеатре ее крутили все лето. На главной торговой улице рядком стояли пыльные аптеки, где пожилые вдовы Главной ветки – владелицы особняков в южной части города затоваривались лекарствами. Здесь разворачивались события «Филадельфийской истории», городок мог бы послужить отличной декорацией и для «Справочника выпускника частной школы»[19]. Из всех почтовых отделений США Уэйн был на восьмом месте по количеству жителей упомянутых в светском календаре (а местная епископальная церковь Святого Давида в 1950-х регулярно упоминалась в свадебном разделе «Нью-Йорк таймс»). Женщины давали друг другу принятые в среде WASP, но оттого не менее странные прозвища типа Скимми и Бинки[20] и конкурировали за наиболее престижные волонтерские программы на ежегодном Девонском конноспортивном празднике. Около шести вечера с железнодорожной станции выходили мужчины в приснопамятных костюмах. Кто-то мог щегольнуть в галстуке со стаей уток или же, собираясь на ужин в «Мерион Крикет Клаб», забрести по дороге в магазин мужской одежды Tiger Shop за парой зеленых штанов для гольфа. Долгие десятилетия местная газета, находчиво названная «Пригородный житель», убеждала степенных пассажиров, что в Уэйне ничего не происходит и вряд ли что произойдет.

Однако за последние лет шесть все изменилось. В город пробралась новая культура, потеснив магазины Paisley, «Лигу соседей» и прочие традиционные для Главной ветки заведения. В городке, где нельзя было найти и чашки эспрессо, сегодня уже шесть первоклассных кофеен. «Грифон» пользуется популярностью среди утонченных юношей с воспаленными глазами, здесь проходят поэтические чтения. В расположенном напротив вокзала кафе «Прокопио» воскресным утром посиживают симпатичные парочки средних лет и, обмениваясь страницами газет, перекидываются через стол комментариями относительно перспектив их горячо любимых детишек на поступление в тот или иной колледж. Подобные великосветские места сегодня на удивление логоцентричны – даже на картонной чашечке для кофе напечатан текст, из которого мы узнаем, что кафе «Прокопио» названо так в честь парижского левобережного кафе, которое, открывшись в 1689 году, стало «местом, где в течение многих веков интеллектуалы и художники собирались за чашкой хорошего кофе. В нашем „Прокопио“ мы поддерживаем традицию кафе, как естественного места встреч и общения, обладающего своим неповторимым духом». Интеллектуалов и художников в Уэйне по-прежнему не так чтоб много, зато появилось немало людей, которые желают подобно им пить кофе.

На месте старой аптеки расположился «Читательский форум» – независимый книжный с потрясающим ассортиментом (на главной витрине здесь расставлены литературные биографии), а рядом гигантский сетевой Borders, куда можно пойти, коря себя, что не поддержал независимых книготорговцев. Для склонных к самодеятельному искусству открылся «Твоими руками» – лавка из тех, где, заплатив вшестеро, можно самому раскрасить кружки и тарелки, а также «Студия Б», грандиозный бутик подарков, где так же можно устроить день рождения для детей, обладающих чувством собственного достоинства, чтоб они еще больше в нем утвердились. Появилось и несколько продовольственных лавок: в «Сладком папе» продаются гастрономические жевательные конфеты, сорбет из яблочного сидра со специями и целая линейка мороженого, среди которой есть, к примеру, со вкусом Zuppa Inglese. Два магазина продают весьма разборчивые наборы для пикников, если вы пожелаете отужинать на свежем воздухе сырными палочками с помидорами, высушенными под солнцем, и «Лучшим соусом из черных калифорнийских бобов с нулевым содержанием жира». На ланч «Ваша гурмэ-кухня» предлагает панини с крабом и цыплячьи грудки гриль на травах с ароматным хлебом из пророщенной пшеницы, а по воскресеньям здесь устраивают омлетный бар. Расположенный ближе к центру новый ресторан «У Терезы», в стиле заведений Лос-Анджелеса, по вечерам полон веселых посетителей – эдакий анклав калифорнийской движухи посреди филадельфийских пригородов.

В старом Уэйне ничего подобного не было. И рестораны называли не обыденно, как «У Терезы», а по-французски «L’Auber ge», например. Однако сегодня приспосабливаться прихо дит ся как раз роскошным французским заведениям. Ресторан, который назывался «La Fourchette», сегодня носит менее претенциозное имя «Fourchette 110» и сменил французскую haute cuisine на кухню попроще. Меню выглядит так, будто его составлял добродушный Жерар Депардье, а не властный и чопорный Шарль Де Голль.

В городе также открылась франшиза хлебной компании «Большой урожай» – это такие дорогие булочные, где кусочек теста с абрикосом и миндалем или шпинатом и фетой продается за $4.75. Здешним филиалом владеют Эд и Лори Керпиус. В 1987 году Эд получил МВА и переехал в Чикаго, где занялся валютными операциями. Затем, как будто повинуясь неотвратимому ветру перемен, он отрекся от промысла Алчного десятилетия, чтобы проводить больше времени с семьей и окружающими его людьми. Так они с женой и открыли булочную.

Они приветствуют каждого посетителя и предлагают кусочек на пробу (я выбрал саваннский укроп). Далее следует краткая лекция про исключительно натуральные ингредиенты и традиционный способ хлебопечения, который, собственно, и осуществляется прямо здесь перед вашими очами. Посетителей немного, так что заподозрить хозяев в излишнем уповании на искусство показывать товар лицом не получается. Зато повсюду плюшевые мишки и книги для детей, и кофе-старбакс для взрослых. Семья Керпиус поддерживают юных художников – каждому, кто пришлет свой рисунок в булочную, полагается бесплатный кусок, так что стены увешаны гуашами и акварелями, наряду с вымпелами, знаменующими деятельное участие булочной в местной лиге европейского футбола. Если попросить их нарезать хлеб, на вас посмотрят сочувственно, как на человека, еще недостаточно высоко поднявшегося в осознании самоценности хлеба, и выдадут памятку для тех, кому понадобится нарезать хлеб, когда он достигнет более подходящей для этого температуры (резать хлеб следует непременно «елочкой»). В наставлении говорится, что целостность хлеба не нарушается при заморозке и подогреве («Во время лыжных походов мы заворачиваем хлеб в фольгу и кладем на двигатель»).

В западной части города расположен Zany Brainy – это один из тех магазинов игрушек, что претворяются образовательными центрами. Там продаются фигурки исчезающих животных, сделанные с мельчайшими подробностями, а кроме того, Zany Brainy выдавил с рынка старый магазин Toytown, который не торговал развивающими игрушками и не выдержал конкуренции. Дальше за Ланкастер-Пайк теперь супермаркет Fresh Fields. Когда покупатели вкатывают свои тележки через главный вход, они оказываются в эпицентре хипстеризма дорогого пригорода, столь характерного для сегодняшнего Уэйна и столь же чуждого Уэйну старому. Покупатель упирается в огромное табло с надписью «Сегодня в продаже органических продуктов: 130». Это как барометр добродетели. В день, когда органических продуктов бывает всего 60, покупатель чувствует себя обделенным. Зато когда на табло трехзначная цифра, он бродит меж полок с чувством морального удовлетворения и взирает на бесконечное разнообразие капусты: тут и брокколи, и китайская, и такая, о которой наследники старых семейств Главной ветки и слыхом не слыхивали.

Как и многое в этой новой культурной волне, Fresh Fields взяли на вооружение калифорнийский этос 1960-х и, выборочно его усовершенствовав, отбросили то, что было весело и интересно юношеству, например – свободную любовь, и сохранили все, что могло бы заинтересовать повзрослевших ипохондриков, например цельнозерновые продукты, чтобы в информационный век жители дорогого пригорода могли прогуливаться меж прилавков со свежей ботвой редиса, черным рисом и басмати, емкостями с перемолотым корнем горца многоцветкового, Майанским грибным мылом, 100 % натуральной краской для волос «Белая скала», ополаскивателем для рта с тремя маслами и вегетарианскими бисквитами для собак и купаться в отраженном этим изобилием свете своей многогранной натуры.

Наконец, в Уэйне появилась целая грядка новых магазинов мебели и аксессуаров. Буквально на отрезке в несколько сот футов на Ланкастер-Пайк три магазина торгуют состаренной мебелью, а в еще одном магазине-мастерской из старого хлама делают новую мебель. Где-то посередине они встречаются, чтобы предложить своим покупателям секонд-хенд, которым еще никто не пользовался.

Магазины конкурируют между собой за самый потрепанный вид. И подходят они к этому с таким энтузиазмом, что иногда мебель даже не выглядит потрепанной. Она просто разлагается, ободранные ящики вываливаются, краска осыпается на пол. В ассортименте магазина под вывеской «Раскрашенное прошлое» раскрашенные вручную шкафы для телевизоров, толстые ароматические свечи и помятый металлический туалетный столик на колесиках. В лавке «Место жительства» продают раскрашенные вручную шкафы для телевизоров, толстые ароматические свечи и прованский дуршлаг. В быстро закрывшейся «Коллекции Сомоджи» давали раскрашенные вручную шкафы для телевизоров, не было ароматических свечей, зато было полно исцарапанных столовых буфетов из мелко порубленных дорогих сортов дерева.

Апофеозом этого празднества стала компания «Антропология», выставочный зал которой расположился в павильоне, где раньше продавали автомобили. Для Уэйна магазин, названный в честь академической дисциплины, – явление из ряда вон выходящее. Старожилов насторожила бы такая высоколобость (не говоря уже о французском написании самого слова). Однако среди представителей авангарда новой культуры вполне естественно воспринимать жизнь, как вечную аспирантуру. Интерьер магазина вызвал бы у отпрысков членов конных клубов настоящее потрясение. Кроме прочего здесь устроили кофейню, видимо, в рамках реализации программы, по которой между заведениями, предлагающими чашку капучино или французский журнал, не должно быть более 50 метров. В колонках вместо чего-нибудь изысканного вроде Баха здесь непрерывно играет «Этот чудесный мир» Луи Армстронга. Более того, внутри ни стульев Хепплуайт, ни кушеток с орлиными когтями на ножках (Джорджу Вашингтону было б неуютно), ни мебели в стиле Луи XIV, ни времен Второй империи. В вопросах интерьера старый Уэйн оглядывался на европейскую аристократию. А вот новый, если судить по «Антропологии» и ее конкурентам, равняется на европейское крестьянство. Интерьер магазина – огромного пространства с открытыми балками – выполнен в приглушенных тонах синего, коричневого, черного и зеленого, или в «гамме бланша», как говорят модники. Дощатый пол с заметными щелями и необработанные балки перекрытий. В одном отделе продают предметы интерьера из Прованса, в другом – из Тосканы. Здесь представлено все экваториальное крестьянство: уголок марокканских рукоделов, перуанские ткани, индийские сундуки. Для столовой здесь есть целый ряд рубленых столов – истертых, нелакированных. На деревенском столе для разделывания свиных туш выставлены тончайшие равиоли с начинкой в глиняном кувшине за $25.

Картинки, репродукции, узоры на ткани теперь тоже совсем другие. В старом Уэйне предпочитали изображения охотничьих собак, лошадей и диких животных – оленей, уток. Уэйнский потребитель новой волны предпочитает безобидных или смешных животных типа пингвинов, коров, кошечек или лягушек. Старорежимные уэйнские матроны отдавали должное цветочным узорам, и, когда они выходили целой компанией, можно было подумать, что по улице расхаживают кусты гортензий. В «Антропологии» же продаются монохромные блузки и джемперы приглушенных тонов. В общем и целом ощущение от магазина можно обозначить как «Год в Провансе»[21], тогда как цены говорят – шесть лет успешной медицинской практики, и это будет вам это по карману.

Новая элита в старых интерьерах

Все это – модная булочная, кофейни с художественной программой и мебельные магазины с деревенской утварью – может показаться явлением вторичным и поверхностным. Однако в них проявляется не только своеволие моды – в прошлом году носили мини, в следующем, наверное, будут макси. Процессы, которые мы наблюдали в Уэйне и в других зажиточных городках Америки, отражают существенные культурные сдвиги. Демографические изменения, описанные в предыдущей главе, докатились до Уэйна. Самовыдвиженцы из образованного класса заняли городки филадельфийской Главной ветки, как когда-то заняли престижные университеты и страницы свадебного раздела «Нью-Йорк таймс». Девелоперы раздробили поместья и понастроили для специалистов с несколькими дипломами дома по $600 000. Даже адвокаты, покупающие викторианские особняки с пятью спальнями в 1990-х, заметно отличаются от адвокатов, покупавших такие же в начале 1960-х. Даже отпрыски старинных WASP-семейств приноровились к новым порядкам.

На улицах Уэйна стали преобладать представители околотворческой интеллигенции: врачи, разъезжающие по винодельческим хозяйствам, адвокаты-романисты, профессора-садовники, необычайно начитанные риэлторы, психологи в бижутерии ар-нуво и прочие представители буржуазии информационного века. Устремления этих людей заметно отличаются от взглядов, царивших в среде членов кантри-клубов и прочего пригородного общества. Вполне естественно, что они хотят, чтобы их представления отражались в том, что они покупают и как выглядят сами. Шопинг, возможно, не самое интеллектуальное занятие на свете, зато в нем наиболее наглядно проявляются культурные тенденции. Так вырисовывается важная для современной эпохи антиномия постулату Маркса о том, что класс определяется средствами производства. Сегодня можно сказать, что классы определяют себя средствами потребления, что будет верно, по крайней мере, для информационного века.

Исторические корни культуры бобо

История образованного класса берет свое начало в первой четверти XVIII века. Такая глубокая ретроспектива важна, поскольку даже если демографически образованный класс стал релевантной социальной группой лишь в последние несколько десятилетий, ценности, которые он несет, являются орудием культурной борьбы, начавшейся с первыми проблесками индустриального века. Необходимо вспомнить о рождении буржуазного этоса и выявить наиболее существенные составляющие этого образа жизни. После чего важно пройтись по истории первых бунтарских проявлений ранней богемы и выявить присущие ей идеалы. Только совершив экскурс в историю этих противоборствующих культур, мы сможем понять, как несоприкасающиеся нити буржуазных и богемных мировоззрений были переплетены в цехах пожевывающих кантуччини бобо.

Первый расцвет буржуазной эстетики в Америке приходится на 20-е годы XVIII века. То было время, когда значительное количество состоятельных американцев открыли для себя благородный образ жизни. После нескольких десятилетий борьбы за выживание многие колонисты могли позволить себе условия покомфортабельнее тех, к которым привыкли суровые пионеры. Американское общество устоялось, и успешным купцам захотелось, чтоб их дома отражали их эстетические и культурные интересы. Началось строительство новых и ремонт старых домов, потолки в гостиных стали выше, а балки исчезли за перегородками. Изящный паркет сменил грубые дощатые полы. Появились карнизы, штукатурка, лепнина и прочий декор для создания атмосферы изысканного изящества. Кухню и прочие служебные помещения перенесли ближе к заднему двору, подальше от глаз посетителей. Створ каминов стал меньше, и то, что раньше походило на средневековый открытый очаг, стало местом, где можно элегантно погреться.

Но главное, появились залы для приемов. Гостиная (или салон) оказалась отделена от функционала остального жилища. Она использовалась для развлечения важных гостей, а также таких благородных времяпрепровождений, как чтение, вышивание или музицирование. В гостиных стояла самая дорогая мебель и хранились семейные драгоценности: медные подставки для дров в камине, позолоченные зеркала и часы, самые ворсистые ковры, вишневые стулья с прямой спинкой и когтистыми ножками. Целая армия ремесленников трудилась над созданием фарфоровых фигурок, изящных чайных сервизов и прочих безделушек, которые состоятельные колонисты выставляли в своих салонах. Все это делалось ради создания возвышенной атмосферы, где люди могли бы культивировать восприимчивость к изящному и высокому. Кроме того, это было место, где можно было продемонстрировать благородные манеры и высокое положение. «Посетители салонов полагали, что живут более возвышенной жизнью, нежели грубое простонародье, и утверждали свое не только внешнее, но и внутреннее превосходство», – пишет историк из Колумбийского университета Ричард Бушман в книге «Изящная Америка» – превосходном исследовании этого культурно-исторического сдвига. Большая часть населения Америки, уточняет Бушман, жила просто, не сказать скудно, «лишь несколько привилегированных мест могли соответствовать вкусам приглаженных франтов, которые знали, как вести себя с благородством, простотой и грацией». Новая верхушка среднего класса выстраивала иерархию, чтобы отделить себя от грубых народных масс. В салонном обществе преклонялись перед крошечными женскими ручками и изящными ножками и восхищались их порхающей походкой. Мужчинам XVIII века полагалось носить добротные камзолы, которые затрудняли движение и держали осанку. В то время как большинство обедало за столом из грубых досок, сидя на срубленных топором табуретах, салонные эстеты восхищались всем гладким и лакированным. Основные принципы этой эстетики позднее выразил Эдмунд Берк: «Я не припомню ни одного красивого предмета, который не был бы гладким… возмите красивый предмет и огрубите его поверхность, тогда, какой бы идеальной формой он ни обладал, удовольствия он более не доставит».

Представители американской элиты ориентировались на европейские манеры и моды, не являясь европейскими аристократами. Как и их собратья из второго сословия по другую сторону Атлантики, они были купцами, а не лордами. Когда книги по изысканным манерам получили широкое распространение среди купцов, потуги на аристократизм уступили место более благоразумным и естественным манерам. В итоге наиболее яркое выражение общественная этика торгового класса получила в трудах Бенджамина Франклина.

Франклин пропагандировал здоровые амбиции. Его основная мысль заключалась в том, что основная цель жизни – это самосовершенствование и, как следствие, улучшение своего положения в этом мире. Франклин популяризировал типично буржуазные добродетели: бережливость, честность, порядок, умеренность, благоразумие, трудолюбие, настойчивость, сдержанность, целомудрие, чистоту, спокойствие, пунктуальность и смирение. Это не героические добродетели. Они не возбуждают воображение и не разжигают страстей, как присущие аристократам понятия о чести. Не назвать эти добродетели и достоинствами, высокими духом. Зато они практичны и доступны всем. При определенной трудовой дисциплине их может практиковать каждый. «Как мало влияет происхождение на счастье, добродетель или величие», – отмечал Франклин.

Франклин не поощряет интеллектуальную эквилибристику: «Хитрость происходит от недостатка способностей». В его этосе нет места глубокому самоанализу или длительным метафизическим раздумьям: «Со своей стороны я не вижу ничего дурного в том, чтобы время от времени развлечь себя поэзией – это может обогатить язык, но не более того», – писал он. В своих религиозных представлениях Франклин был склонен увязывать божественное с повседневным. «Бог помогает тому, кто сам себе помогает», – проповедовал он, сглаживая пуританскую доктрину о том, что у каждого человека два связанных между собой призвания – одно в этой жизни, другое – в лучшей. Сложно даже представить, чтобы Франклин отказался от мирских устремлений, дабы удалиться в монастырь и размышлять о вечном. Напротив, ему удалось поместить мирские амбиции в рамки непритязательной, но действенной морали. Будь честен. Трудись в поте лица. Не юли. Сосредоточься на конкретных неотложных задачах, не отвлекаясь на абстрактные, утопические идеи. Это он задал тот прямолинейный тон, что характерен для американской народной мудрости: «Рыбу и гостей больше трех дней не держат». Это одно из характерных его выражений, как и многие другие фразы, уже давно стало общим местом.

И хотя сам Франклин был куда более ярким персонажем, нежели любая социальная группа, в его работах в полной мере отражены буржуазные ценности салонного общества. То были люди, верившие в окультуривание и самосовершенствование до тех пор, пока это оправдано успехами в обществе или торговле. Витиеватому барокко они предпочитали чистые линии классицизма. Пышности или изысканным манерам они предпочитали сдержанную благовоспитанность. Они хорошо соображали, но интеллектуализм не был их приоритетом. Их наряды были изрядно пошиты, но оттенки они предпочитали скромные. Они самоотверженно зарабатывали деньги, но богатство побуждало их не к сибаритству, а к самосовершенствованию. Они ценили изящество, но шик и широкие жесты вызывали у них отвращение. Им хотелось быть утонченнее пролетариата, но не ударяться в роскошество подобно аморальным кутилам, какими они считали европейских аристократов. Не зря их назвали средним классом – они ненавидели крайности и ценили благоразумную умеренность.

Восстание богемы

Уже спустя полвека после кончины Франклина в 1790 году писатели, художники, интеллектуалы и радикалы открыто выступили против растущего господства буржуазии и буржуазных вкусов. Восставшие сосредоточились в Париже – городе, который всего за несколько десятилетий до этого покорил Франклин. В мире, где главенствующую роль играло торговое сословие, у художников не осталось меценатов из аристократии, к которым можно было подольститься. В результате, освободившись от многих не самых приятных условностей, они оказались перед необходимостью самостоятельно добывать себе пропитание в условиях рынка, что зачастую приводило к серьезным потрясениям. Чтобы добиться успеха, писателям и художникам приходилось отныне обращаться к обезличенной аудитории, и многих творческих деятелей раздражала их зависимость от этих развоплощенных патронов из среднего сословия, которые никогда не отдавали должное таланту, будучи просто неспособны его оценить. Все более отмежевываясь от общества, писатели и художники принялись создавать героические образы, дабы подтвердить свою несиюминутную значимость.

Артистическое восстание против торгового сословия весьма точно запечатлел Сесар Гранья в своей книге 1964 года «Богема против буржуа». К 1830-м, отмечает Гранья, болезненное отвращение к буржуазии стало официальной позицией большинства писателей и интеллектуалов. Флобер, будучи отъявленным бунтарем, нередко подписывал свои письма «буржуафоб» и последовательно выступал против «тупых зеленщиков и им подобных». Ненависть к буржуазии он считал «началом всякой добродетели». Стендаль развенчал «филадельфийского ремесленника» Бенджамина Франклина, объявив его ханжой и занудой. Поэт и драматург Альфред де Мюссе обрушился с нападками на самые святые установления салонной публики: «Черт бы побрал семью и общество. Домашний очаг и весь город – к дьяволу. Проклятье на всю нашу родину».

За что же так возненавидели среднее сословие французские литераторы? Если одним словом, то за меркантилизм. Буржуазное представление об успехе ограничивалось доходностью и производительностью. Художники же, напротив, восхищались творчеством, воображением, возвышенным духом. Поэтому интеллектуалы и считали среднее сословие сборищем достойных жалости болванов. Они клеймили буржуа за неумение радоваться, бедное воображение, тоску и приспособленчество. А хуже всего было то, что среди буржуа не было героев. Аристократы прошлого, по крайней мере, стремились к величию. В крестьянах чувствовалось благочестие Божьих детей. А вот в среднем сословии не было даже намека на божественное. Одна проза и посредственность. Ничто в них неспособно было зажечь воображение: ни практичность, ни пунктуальность, ни денежные заботы, ни ежедневная рутина, ни механизмы, ни мещанство. Стендаль описывал буржуа, как «дотошного обывателя, который движется по своим заранее намеченным маршрутикам». От них ему хотелось «одновременно и тошнить, и плакать». Флобер видел в них лишь «усидчивость и корыстолюбие». «Французский буржуа слишком лавочник, слишком заплывший жиром», – позднее добавит к этому образу Золя.

Но больше всего их бесила именно ограниченность буржуазии, которая и привела этот класс к большим успехам. Торгашеская мелочность и деловитость позволяла выстраивать успешные компании и приумножать богатства. Хладнокровная расчетливость помогала всецело отдаваться собственному делу. Страсть ко всему механическому привела к созданию машин и фабрик, заменивших кустарей и ремесленников. Меркантилизм открыл дорогу к власти и политическому влиянию. Сегодня мы привыкли к ситуации, когда человек, посвятивший себя, скажем, продаже мыла или обуви, наживает состояние, живет в большом доме и становится объектом для светских льстецов, но в 1830-м году все это было относительно вновь и многих шокировало. Именно заурядность буржуа привела их к могуществу.

Интеллектуалы своим кругом решили послать всех к черту и создать собственную альтернативную вселенную, и пусть она будет экономически отсталой, зато в вопросах духовности и воображения ей не будет равных. Они пришли к выводу, пишет Гранья, что лучше быть отверженным буревестником, чем зажиточным червем. Так и родился богемный образ жизни. Строго говоря, богема – это социальное проявление духа романтизма. Но поскольку понятие «романтизм» стало столь растяжимым, во избежание неясности я буду употреблять преимущественно слово «богема» и в отношении соответствующего духа, и в отношении нравов и обычаев им обусловленных.

Именно французские интеллектуалы придумали образ жизни, знакомый сегодня всем. Тонкие натуры стекались в дешевые районы, где создавали художественные сообщества и движения. Поэт и художник ценились здесь выше банкира или президента. Богеме нечего было противопоставить растущему могуществу буржуа, зато они могли их шокировать. Закончив «Саламбо» – роман о Карфагене, – Флобер предсказывал, что он: «1) вызовет раздражение у буржуа; 2) шокирует чувствительных читателей; 3) разозлит археологов; 4) останется непонятным для дам; 5) принесет мне репутацию педераста и каннибала. Что ж, будем надеяться». Так появился кличь: Epater les bourgeois![22] – война между богемой и буржуазией была объявлена.

Деятели богемы носили бороды, отращивали длинные волосы и усвоили такую манеру одеваться, что их было видно за версту – красные сорочки, испанские плащи. Они ценили подростковую культуру и всегда готовы были вписаться в какую-нибудь провокацию, эпатажную выходку или грубую шутку. Художник Эмиль Пеллетье завел себе шакала. Поэт Жерар де Нерваль прогуливался по садам Тюильри с омаром на поводке. «Он не гавкает и знает тайны глубин», – говорил он. Они воспевали разрушительную любовь к мистике и прочей чертовщине. Они часто писали о самоубийствах, а иногда и сами сводили счеты с жизнью. Они обожали новизну и нередко аплодировали экспериментам ради того только, чтобы показать свое презрение к консервативному среднему сословию.

Деятели богемы отождествляли себя с другими жертвами буржуазных порядков: бедняками, преступниками, этническими и расовыми меньшинствами. Они восхищались экзотическими культурами, не тронутыми буржуазными нравами. Многие парижане идеализировали Испанию, которая, как им казалось, жила еще по законам Средневековья. Флобер восхищался простыми нравами и обычаями Бретани. Они идеализировали тех, кого называли благородными дикарями, и украшали свои спальни необычными артефактами из Африки. Они мечтали о Китае и других далеких странах, чьи общества казались им духовно более чистыми. Они возвели секс в ранг искусства (впрочем, искусство они видели во всех жизненных проявлениях) и насмехались над буржуазным ханжеством. Чем больше читаешь о парижской богеме, тем более убеждаешься, что они успели подумать обо всем. В последующие 150 лет бунтарям, интеллектуалам и хиппи оставалось лишь использовать предложенные стандарты протеста.

Само собой разумеется, что разногласия между богемой и буржуазией в действительности никогда не были столь непримиримыми, как это может показаться из приведенных примеров. Вопреки представлениям Флобера и его соратников среди буржуа были куда более развитые личности. Искушенные немцы даже разделяли владетельную буржуазию – Besitzbuergertum, и образованную буржуазию – Bildungsbuergertum. Бунтари, в свою очередь, не были столь бескорыстны, как им хотелось думать. Тем не менее это культурное противостояние породило представления, которые еще долго господствовали в общественном сознании. Буржуа высоко ценили деловые качества, порядок, постоянство, обычаи, рациональное мышление, самодисциплину и производительность. Богема пропагандировала творчество, бунтарство, новизну, самовыражение, нестяжательство и широкий жизненный опыт. Буржуа верили в естественный порядок вещей и ценность правил и традиций. Деятели богемы считали, что во Вселенной нет внятной согласованности, а действительность можно постичь только фрагментарно через видения и откровения. Поэтому превыше всего ценили протест и новизну.

Мир буржуа был миром коммерции и предпринимательства. Богема жила в мире искусства. Буржуа размышляли логически, оперируя цифрами и количествами. Богема предпочитала интуитивный, органический способ мышления. Буржуа нравились всякого рода организации. Богема ценила независимость и считала буржуа стадом приспособленцев. Буржуа обожали машины; богема предпочитала вещи доиндустриальной эпохи, когда ремесленник вкладывал в них частицу себя. В вопросах этикета и потребления буржуа ценили уравновешенность и лоск. Богему же – за исключением денди, появившихся и ушедших в небытие в XIX веке, – восхищала подлинность и естественность. Буржуа боготворили успех; богема выстроила свою систему ценностей вокруг пренебрежения успехом. Буржуазия стремилась к ощутимому совершенствованию. Великой целью богемы было раздвинуть рамки собственной личности. Как формулирует Гранья, «романтическая литература прославляла сильные страсти, исключительные чувства, незаурядные поступки и с презрением относилась к обыденности, предусмотрительности, заботе о повседневных нуждах и заинтересованности в достижимых целях; повседневным примером всего этого и было среднее сословие».

Трансцендентализм

Парижское противостояние между правым и левым берегами отозвалось в Америке довольно скоро. Однако до торжества гринвилиджской богемы – когда вызывающе наряженный художник, прогуливающийся по парку с омаром, не вызывал бы обмороков – оставалось еще 60 лет. В XIX веке американским художникам и интеллектуалам, подвергавшим критике буржуазную индустриализацию, не хватало мятежного юмора и бунтарской распущенности их европейских собратьев. Американские нестяжатели не стремились к созданию городской протестной контркультуры. Альтернативу индустриальной экономике они искали на лоне природы, в простой жизни. В их художественных взглядах натурализм преобладал над эстетизмом.

Ричард Хофстадтер называл трансценденталистов «интеллектуалами из пуритан», поскольку они имели чрезвычайное влияние на образованные классы. Эти мыслители, писатели и реформаторы происходили по большей части из Новой Англии – Ральф Уолдо Эмерсон, Генри Дэвид Торо, Амос Бронсон Олкотт и Маргарет Фуллер. Название течения произошло от их стремления переступить границы рациональности и меркантилизма и таким образом добраться до духовного начала, скрытого в каждом человеке. Они начали с провозглашенной Уильямом Чаннингом идеи, что «в каждом есть нечто более величественное, нежели во всем рукотворном мире и во всех мирах, постижимых зрением и слухом; поэтому совершенствование внутреннего мира имеет самостоятельную ценность и значение».

Вывод, что жизнь слишком ценная штука, чтобы посвятить ее деньгам и вещам, был вполне естественным, а значит, материальные обстоятельства важны лишь как средство для достижения духовного роста. Трансценденталисты не отрицали мир полностью. Эмерсон выдвинул идею о «градационной этике», суть которой в том, что, начав с материальных нужд, люди должны «постоянно тянуться к высокому». В «Молодом американце» он писал: «Любое ремесло – занятие временное, оно должно уступить место занятию нравственно более высокому, приметы которого уже озаряют небеса». Торо занимался торговлей, но предпочитал жизнь «простую и мудрую». «Я хотел жить глубокой жизнью, впитывая все ее соки; я хотел жить в спартанских условиях, отсеивая все, что жизнью не является».

Трансценденталисты появились, когда буржуазная культура была одурманена технологическими возможностями и «совершенствованиями», как тогда было модно выражаться, которые нес с собой прогресс. Паровой двигатель, железная дорога, фабрики, научно обоснованный процесс управления – все это должно было сократить расстояния, облегчить торговые связи и приумножить богатства. Человек стоял на грани покорения природы, он вознамерился заставить необузданную стихию работать на себя.

В своей книге 1964 года «Машина в саду» литературный критик Лео Маркс цитирует журналиста 1840-х годов Джорджа Рипли в качестве примера феномена, который он назвал «технологическая возвышенность»:

«Век, который соединит Атлантическое и Тихоокеанское побережья железной дорогой, тем самым воздвигнув вещественный монумент единению нации, узрит и общественное устройство, явившееся результатом моральных и духовных усилий, возвышенный и благотворный характер которого затмит даже славу тех колоссальных достижений, что позволяют посылать огненные машины через горы и ущелья, соединяя океаны лентой из железа и гранита».

Такого рода воодушевлением поначалу заразился даже Эмерсон. Однако со временем трансценденталисты пришли к заключению, что, несмотря на все материальные выгоды, технологический прогресс может стать угрозой природе и духовному единению человека и природы. «Предметы в седле, человек под седлом», – сетовал Эмерсон. «Не мы едем по железной дороге, железная дорога едет по нам», – отозвался Торо. Машины, деньги и прочие богатства встают между человеком и по-настоящему важными переживаниями, более того, большинство американцев так много работает, что труд их становится рабским. Они хорошо считают и взвешивают, но не успевают чувствовать и мыслить. Соседи трансценденталистов из среднего сословия слишком заботились о качестве жизни, забывая о ее смысле.

Наиболее глубокие и яркие переживания трансценденталисты испытывали в лесу. Торо ненадолго удалился на берега Уолденского пруда, где жил «на грани» между городской цивилизацией на востоке и первозданной природой на западе. «Земля, – писал Эмерсон, – вот средство от всего фальшивого и неестественного, что есть в нашей культуре. Континент, который мы населяем, есть лекарство и пища как для нашего разума, так и для тела. Земля с ее исцеляющим и успокаивающим воздействием способна исправить ошибки традиционного схоластического образования и установить правильный баланс между людьми и машинами». Особо подчеркивая противоположность своего тезиса утонченной культуре салонного общества, Торо добавлял: «Жизнь – стихия необузданная, и тем глубже, чем необузданней». Цивилизация, воздвигающая стены между человеком и природой, несет лишь отчуждение и несчастье.

Доказательством громадного влияния трансценденталистов может послужить тот факт, что риторические фанфары, которыми в XIX веке встречали технологический прогресс его поклонники, сегодня кажутся нелепостью, тогда как мысли лесных отщепенцев представляются глубокими и достойными внимания. Они оставили неизгладимый след во всей американской культуре. Во многом благодаря их влиянию американская богема всегда больше тяготела к природе и простой жизни и меньше европейской была склонна к нигилизму.

Культурная война

Культурная война между богемой и буржуазией бушевала весь индустриальный век. Принимая различные формы, она перемещалась с одного поля битвы на другое, однако причины противостояния оставались теми же. Американская буржуазия исповедовала материализм, рациональность, технологический прогресс и стремилась к изысканным вкусам и благородным манерам. Богема – артистический круг возвышенных нестяжателей – восхищалась подлинными вещами, рискованными авантюрами и естественными манерами.

К примеру, во времена позолоченного века ребенок в буржуазной семье читал буквари Мак-Гаффея, в которых печатались поучительные истории, побуждавшие к здоровой конкуренции и достижению успеха, или же романы Горацио Алджера «Трудись и преуспеешь», «Отвага и удача», «Тише едешь – дальше будешь», «Богатство и слава». В этих книгах содержался все тот же свод советов Бенджамина Франклина, лишь немного откорректированный в соответствие со временем: трудись в поте лица своего, будь прилежным, не упускай возможностей, будь честен, но не слишком умничай, угождай окружающим, не транжирь и не будешь нуждаться. Такой ребенок при удачном стечении обстоятельств мог вырасти и поселиться в солидном доме, может, даже на холме, возвышающемся над городом, или же в одном из бурно растущих пригородов с железнодорожным сообщением. Там он переключился бы на работы Эндрю Карнеги, прочитал бы сверхпопулярное эссе «Богатство», откуда почерпнул бы советы, как зарабатывать, тратить, сколько отдавать.

В то же время в другом конце страны жил писатель Джон Мьюр, отрицавший капиталистическое «рвачество». Или мебельщик Густав Стикли[23], который мечтал сделать жизнь удобной и красивой, отрицая при этом пошлый материализм господствовавшего вкуса. Сильное влияние на Стикли оказало британское движение «Искусства и ремесла», пропагандировавшее, под руководством Джона Рескина и Уильяма Морриса, простые добродетели, воплощением которых служили доиндустриальные ремесленные гильдии.

Стикли организовал журнал «Ремесленник», ставший главным рупором его идей. «Нам необходимо выровнять стандарты, привести их в порядок и избавиться от кучи мусора, который скопился вместе с ростом благосостояния и коммерческих приоритетов. Дело не в том, что мы слишком энергичны, но в том, что мы часто неправильно используем свою энергию, как мы неправильно использовали или потратили впустую наши замечательные природные ресурсы», – писал Стикли. Поэтому мебель и интерьеры, которые проектировал Стикли, были непохожи на мини-дворцы, которые так нравились буржуа. Напротив, они побуждали к простому и естественному образу жизни, предлагая «уход» от «машины коммерческой тирании» к более сбалансированной духовной жизни. Стикли хотел, чтобы развиваемые им направления дизайна «Искусство и ремесло» и «Миссия» стали здоровой альтернативой напыщенному стилю торговой аристократии. Однако буржуазия со свойственной ей прытью проглотила новую наживку. Рокфеллеры и Асторы заказывали у Стикли интерьеры своих загородных усадеб. Генри Форд обставил свою квартиру на Манхэттене мебелью «Миссия».

В 1920-х противостояние богемы и буржуазии приняло новые формы. С одной стороны, страной руководили классические буржуазные президенты Гардинг, Кулидж, Гувер. Продолжалось масштабное строительство привилегированных пригородов, на филадельфийской Главной ветке и в нью-йоркском Вестчестере особняки росли как грибы. Ширился и класс мелкой буржуазии, представители которой выгораживали салоны в своих домиках возле Чикаго, Лос-Анджелеса, по всей стране. Эти новобранцы среднего класса редко их использовали, да и дома их не были рассчитаны на такие излишества. Салоны тем не менее выгораживались, будучи символом недавно заработанного статуса, пусть и немного устаревшим. Миллионы стремящихся примкнуть к буржуазии покупали такие книги, как «Человек, которого никто не знает» Брюса Бартона. Бартон утверждал, что Иисуса на самом деле лучше понимать, как великого руководителя и организатор успешной сети. «Ханжа?! Да он был в Иерусалиме нарасхват – каждый хотел пригласить его на ужин!» – восклицал Бартон. «Неудачник?! Из низших деловых кругов он набрал 12 человек и создал организацию, которая завоевала весь мир!» В 1926 году «Человек, которого никто не знает» стала самой продаваемой публицистической книгой.

С другой – буржуазные ценности подвергались литературным нападкам, а в Гринвич-Виллидж и других местах расцвела пышным цветом богема. Писатели Синклер Льюис, Торстейн Веблен, Джон О’Хара, Джон Дос Пассос, Эрнест Хемингуэй и Гер труда Стайн, отрицая буржуазные ценности, отправлялись в Париж или Москву, участвовали в радикальных политических движениях и всячески выражали протест против подъема провинциального мещанства. Малькольм Коули, сам обитатель Гринвич-Виллидж, а также писатель и журналист, сформулировал основные ориентиры богемы начала ХХ века в своей книге «Возвращение изгнанника». Богема, писал он, выдвигала следующие концепции: «спасение детей» – каждый из нас рождается с индивидуальными спо собностями, которые общество постепенно подавляет; «приоритет самовыражения» – цель жизни в том и состоит, чтобы полностью выразить свою внутреннюю индивидуальность; «переосмысление язычества» – тело есть храм, поэтому ни в наготе, ни в сексе нет ничего нечистого; «необходимость жить сегодняшним днем»; «неограниченная свобода» – законы и устои необходимо расшатывать; «равноправие женщин»; «психологическая адаптация» – люди несчастны, потому что их подавляют и не дают приспособиться; «концепция перемены мест» – правду можно отыскать в дороге или по переезде в новое оживленное место.

Потом настали 1950-е, казалось бы – эра наивысшего расцвета буржуазии, но в то же время начало ее конца. То была эпоха президента Эйзенхауэра, книги «Человек организации», клубов «Джуниор Лиг» и первого популярного ситкома «Предоставьте это Бобру». С другой стороны, ватаги мятежной богемы шатались по стране и курили траву. Как и их богемные предшественники, битники любили спонтанность и сильные ощущения. Им нравилось эпатировать буржуа. Они отказывались от денег и комфорта ради свободы и самовыражения. Кроме того, они презирали то, что Аллен Гинзберг назвал «Молох, чей разум – чистая машинерия».

Писатели и интеллектуалы видели в битниках буревестников социальной революции. В своей книге 1960 года «Взрослеть нелепо» Пол Гудман так высказался о битниках: «Основная тема – это система, с которой они отказываются сотрудничать. Они объяснят вам, что „приличная“ работа – это всегда мошенничество или продажи; что невозможно выносить, когда твой внешний вид определяется начальством, что только дурак станет работать ради выплаты кредита за дурацкий холодильник для жены», и так далее. Основной мишенью Гудмана и битников была как раз «организация», громадная сочлененная система бюрократии и коммерческих структур, которая, по их мнению, душила индивидуальность и творческое начало. Поэтому общество необходимо возмутить и перебаламутить. Однако Гудману хватило прозорливости заметить одну немаловажную деталь: будучи диссидентами и отрицая богатство и все такое, битники жили очень даже неплохо. Вкус к красивой жизни делал их весьма привлекательными персонажами.

В книге есть отрывок, где на удивление точно предсказывается сегодняшнее потребительское поведение бобо: «Субкультура битников – это не только реакция на средний класс или организованную систему. Это естественное движение. Тяготея к непривилегированным классам, битники от этого вовсе не проигрывают. Их квартиры часто более пригодны для жилья, чем дома представителей среднего класса; они часто лучше питаются; у них хорошие пластинки и пр. Свойственная им непунктуальность, неряшливость, привычка жить коммуной, сексуальная раскрепощенность и беспечность в отношении собственной репутации идут вразрез с природой среднего класса, однако вызваны скорее здравым смыслом, нежели протестом и негодованием: это, возможно, наиболее естественная манера поведения, которую предпочел бы каждый, если б прислушался к себе повнимательней». Это был новый взгляд: богемный образ жизни предпочел бы каждый, прислушайся он к себе повнимательней. Если б, вооружившись этой идеей в 1960-м, вы занялись инвестициями, сегодня вы бы уже были миллиардером.

В шестидесятые богемная субкультура стала массовой, ее представители замелькали на обложках журналов Life и Look. Нападки хиппи на буржуазный стиль жизни настолько хорошо известны, что приводить их здесь не представляется целесообразным. Но, оставив за скобками движения за права человека и против войны во Вьетнаме, а также запутанные политические коллизии того десятилетия, приведем несколько примеров тогдашней контр культуры: в области акционизма – Эбби Хоффман разбрасывает долларовые купюры на брокеров в зале Нью-Йоркской биржи; «Диггерз» – группа художников-акционистов из Сан-Франциско – объявляют о «смерти денег и рождении халявы». В области литературы Норман Мейлер исследует вопрос, что значит быть хипстером. В его сборнике эссе «Самореклама»[24], изданном на манер глянцевого журнала, содержится список того, что круто, а что лажа, и список этот отражает устоявшиеся различия между богемой и буржуазией.

Ночь, пишет Мейлер, это круто, день – соответственно лажа. Аферисты – круто, полицейские, конечно, лажа. Тело – круто, душа – ла жа. Вопросы – круто, ответы – лажа. Индуктивная логика, интуи тивное мышление – круто, дедукция, рациональное мышление – лажа. Хроникер мятежных шестидесятых Теодор Рошак так сформулировал критику среднего класса в своей книге «Создание контркультуры»: «Буржуазия одержима стяжательством, их пресная сексуальная жизнь отравлена ханжеством, их семейные ценности девальвировались, их рабское следование внешним приличиям унижает человеческое достоинство, торгашеский уклад их жизни делает ее невыносимой». На буржуазное благосостояние студенческие лидеры ответили отрицанием меркантилизма. На восхищение хорошими манерами, элегантностью и внешним лоском – презрением этих условностей. На буржуазный порядок в делах – бессистемностью. На короткие прически – длинными патлами. Буржуа любили технологии, студенческие лидеры – природу.

Буржуа выбирали карьеру, студенты – разнообразный жизненный опыт. Если буржуа притворялись целомудренными, студенты притворялись сексуально распущенными. На демонстративное потребление они отвечали демонстративным отказом от потребления. На приоритет труда – приоритетом удовольствий. Буржуа ели мясо и полуфабрикаты, студенческие лидеры ели соевые бобы и органическую еду. В 1960-х миллионы осознали, что, опустившись в плане внешнего вида, в глазах своих сверстников ты только поднимешься. Все больше набирая обороты, контркультура в итоге затмила буржуазный мейнстрим. Спустя более чем столетие после того, как Флобер и его парижские соратники подняли знамя «Epater les bourgeois», богема из клики выросла до полчищ. Казалось, еще немного, и богемная идеология не оставит от сформулированного Бенджамином Франклином буржуазного этоса и камня на камне.

Буржуазия наносит ответный удар

В 1970-е и 1980-е сложилась интересная ситуация. Буржуазия начала контратаку. В течение целого века спор между богемой и буржуазией был односторонним. На недвусмысленные нападки богемы буржуазия отвечала с невозмутимостью диванных подушек: благосостояние лучшая месть. Они просто жили своей жизнью, как будто не замечая контркультурных атак. Буржуа могли позубоскалить на счет радикалов или высоколобых, однако обстоятельной и четко сформулированной критики богемной идеологии не выдавали. После событий шестидесятых буржуазия более не могла делать вид, что не замечает богему. Контркультура была повсюду. Личные предпочтения стали политически значимы. Буржуазия должна была сделать ответный ход.

Среди тех, кто формулировал этот ответ, были неоконсерваторы. Писатели и ученые Ирвинг Кристол, Джэймс Уилсон, Гертруда Химмельфарб, Норман Подгорец и Мидж Дектер, которые в 1970-х по-прежнему тяготели к положениям Нового курса и программы «Великое общество»[25]. Ключевую роль в зарождающемся неоконсерватизме играли ученые-социологи. В 1965 году Ирвинг Кристол и Дэниэл Белл основали журнал Public Interes, где публиковались аналитические статьи по вопросам государственной политики. Идея была в том, что, поскольку великие идеологические войны остались позади, политические диспуты будут улаживаться на основе трезвых социологических исследований. В первом номере было напечатано эссе Дэниэля Патрика Мойнихана «Профессионализация реформ», ставшее манифестом, призывом к правлению интеллектуалов: «Люди учатся управлять промышленностью и экономикой… Куда более впечатляющее развитие получили возможности по предвиденью хода событий, нежели по управлению ими». Но, подобно многим успешным журналам, Public Interes, как и сходное с ним по духу неоконсервативное издание Commentary, оказались втянуты в проект, цели которого были прямо противоположны тем, ради которых эти издания затевались. Неоконсерваторов, большинство которых составляли выходцы из низов среднего класса, возмущал антибуржуазный пафос контркультурных интеллектуалов и лидеров радикального студенчества. Поэтому в историю этого противостояния они привнесли нечто совершенно новое – внятную защиту буржуазной и обоснованную критику богемной идеологии.

Обоснование своей позиции неоконсерваторы начали с целого ряда признаний. Они согласились, что буржуазный образ жизни не является героическим и не вызывает воодушевления. «Буржуазное общество – наиболее прозаичное из всех возможных… Это общество, созданное для удобства обычных мужчин и женщин», – писал Ирвинг Кристол в своем эссе «Культура непримиримых интеллектуалов». Соответственно буржуазное общество стремится к улучшению материальных условий, не расходуя много энергии на возвышенное, на классические добродетели, на духовный рост и преобразования. Буржуазные общества не создают великих или бессмертных цивилизаций, зато стимулируют развитие успешных и счастливых. Далее Кристол пишет, что любому буржуазному обществу присуще «доброжелательное мещанство». Высокое искусство не пользуется особым уважением, зато процветает массовая культура (и у каждого фильма счастливый конец). Буржуазные общества, как правило, свободны, но не всегда справедливы. Часто узколобый грубиян добивается богатства и успеха, а по-настоящему мудрый человек прозябает в безвестности.

С другой стороны, отмечали неоконсерваторы, буржуазная культура обладает исторически неоспоримым аргументом в свою пользу – она обеспечивает развитию капитализма эффективный нравственный контекст. Акцентируя такие качества, как благоразумие, бережливость, пунктуальность, усердие, благочестие, добрососедство, ответственность и трудолюбие, эта культура сдерживает часть стяжательных инстинктов, способных превратить рыночную экономику в варварский разбой. Более того, почитание таких институтов, как семья, организованная религия, этикет, церемониал, и таких сообществ, как бизнес-клубы Ротари[26] и родительские комитеты, буржуазное общество создает препятствия, не позволяющие свободному обществу скатиться к безнравственности. Более того, напоминали неоконсерваторы, не следует недооценивать значение материального прогресса. Способность буржуазии к материальному созиданию увеличила продолжительность и качество жизни миллиардов людей по всему миру. Технологии привнесли небывалый прогресс в жизнь каждого. Предпринимательская суета едва ли покажется достойной восхищения, однако коммерция – это двигатель прогресса. Небывалую социальную мобильность также можно считать одним из достижений капитализма.

Богема, может, и стремится к духовному величию, продолжали неоконсерваторы, однако приходит зачастую лишь к оппортунистическому нигилизму и потворству собственным прихотям. Неоконсерваторы осмеивали неугомонное бунтарство контркультуры. Их оскорблял снобизм новых левых, их презрение к среднему американцу. Отрицание обычаев и авторитетов приводит не к освобождению, но к саморазрушению. Романтически настроенные искатели развенчали обывательскую мораль, однако их антиномианизм подрывает и мораль, и механизмы общественного сдерживания. Основной движущей силой становятся самодовольство и самомнение. И вот уже отцы уходят из семей, потому что союз двух родителей уже ни для кого не является святым. Дети, воспитанные в отсутствие ясных моральных ориентиров, скатываются до преступности и наркомании. Популярная культура становится еще более вульгарной. Люди приучаются видеть себя жертвами общества и в таком качестве уже не несут за себя никакой ответственности.

Неоконсерватор Гертруда Химмельфарб отмечала, что в период между 1860 и 1970 годами, то есть на протяжении индустриального века со всеми его ужасами, процент разводов в Британии и Америке сохранялся на прежнем уровне. Зато, начиная с 1970 года, когда богемность стала массовым явлением, а буржуазная культура оказалась в загоне, уровень разводов подскочил до небес, значительно вырос процент детей, рожденных вне брака, как и уровень преступности, наркомания и прочие социальные недуги. Разрушение буржуазных ценностей стало социальной катастрофой, утверждали неоконсерваторы, считая своей задачей восстановление престижа и влияния этих ценностей.

Мечты о примирении

Необходимо отметить, что мечта об улаживании конфликта между богемой и буржуазией сохранялась даже в моменты его максимальной эскалации. В своей книге «Взросление Америки» 1915 года Ван Вин Брукс сетовал на социальное разделение между «машинерией самосохранения и тайной жизни». «У нас в Америке, – писал Брукс, – два общества – образованное и деловое, теоретики и практики, публика, читающая Метерлинка, и другая – аккумулирующая средства: в первой больше женского начала, во второй – мужского». Брукс хотел привести эти два менталитета к «компромиссу, выгодному для всех», «совместить идеи и вещи», сделать так, чтобы доброта и наживание добра стали совместимы. И хотя некоторые мыслители и писатели стремились к примирению, мир, по крайней мере в ходе индустриального века, был к ним не готов. А вот в информационный век орбиты идей и предпринимательства начали сближаться, и началось долгожданное примирение буржуазии и богемы.

Возьмем небольшие города, населенные верхушкой среднего класса, к примеру Уэйн в Пенсильвании. В таком городе, безусловно, есть своя доля буржуазности. В конце концов, это благополучный пригород. Такие традиционные буржуазные ценности, как религия и семья, пользуются здесь очевидным почтением. Однако новые жители Уэйна усвоили богемный стиль со всеми его эспрессо, цельнозерновыми крупами и свободными манерами. В книге 1954 года «Законодатели вкуса» Рассел Лайнз писал о Густаве Стикли: «Сегодня его имя и работы практически забыты». Однако сегодня в Уэйне и подобных городках вы не пройдете и десяти метров, чтобы не наткнуться на мебель, вдохновленную идеями этого ремесленника-антиматериалиста.

На самом деле довольно интересно наблюдать, как потребители из образованного класса перелицовывают старые фасоны салонного общества на новый лад. Салонные заседатели любили, чтоб все было полированное да гладкое, мы же, представители сегодняшнего образованного сословия, хотим, чтоб все было фактурным и шероховатым. Они прятали перекрытия и балки, мы их открываем. Они штукатурили и красили свои камины, мы восхищаемся сложенными из крупных камней очагами. Они обожали наборный паркет, нам нравятся простые широкие доски. Они предпочитали мрамор, мы – сланцевые плиты. Они развешивали по дому репродукции высокого искусства, нам больше нравятся оригинальные предметы ручной работы. Их мебель была обита шелком, у нас на диван наброшен колумбийский коврик грубой работы из шерсти давно почившего ослика.

В общем, им нравился лоск и цивилизованность. Мы предпочитаем духовность и естественность. Они ценили утонченные манеры, как проявление самообладания, нам нравятся свободные манеры, как проявление открытости. Они из каждого мероприятия делали спектакль, подготовка к которому осуществлялась слугами где-то в тускло освещенных недрах дома. Мы приглашаем гостей за сцену, на кухню, и даем им нарезать салат. Прежние благородные манеры опирались на убеждение, что человечество постепенно восходит от грубого варварства к утонченной цивилизованности. Представители сегодняшней элиты с подозрением относятся и к утонченности, и к благородным манерам. Они пренебрегают словами, которые в среде старой элиты считались удачным комплиментом: изысканный, изящный, уважаемый, красочный, пышный, роскошный, элегантный, величественный, превосходный, экстравагантный. Вместо этого они используют понятия, в которых отражается их настроение и дух: аутентичный, натуральный, теплый, деревенский, простой, честный, органический, удобный, ручной работы, уникальный, здравый, настоящий.

Бобо переехали в буржуазные пространства и наполнили их богемными аксессуарами, в то же время смягчая богемные установки, чтоб не подорвать окончательно буржуазные институты. Поэтому в футболке «День гнева»[27] сегодня может выступать какой-нибудь заботящийся о сердце любитель аэробики. А откровенная фотография Роберта Мэпплторпа может висеть в ванной для гостей, чтобы они могли полюбоваться ею, нежась в нечеловеческих размеров джакузи. (И, как мы увидим в следующей главе, с богемными пространствами бобо поступили аналогично, наполнив их сдержанной буржуазностью.) Разделить пространство любого города по фронту привычных культурных войн сегодня практически невозможно. Оказавшись в таких традиционных центрах богемы, как Беркли или Гринвич-Виллидж, вы обнаружите мебельные коммиссионки, где устраиваются мастер-классы по столярному искусству и реставрации, те же независимые музыкальные магазины со стопками местного еженедельника альтернативной музыки и анонсами занятий по йоге на доске бесплатных объявлений. Но такие же заведения вы найдете и в Уэйне, Пенсильвания, и в Виннетке, Иллинойс, и прочих центрах буржуазной элиты. Эти пространства завоевал образованный класс, насадив специфическую бобо-культуру во всех благополучных городах от моря до моря. Теперь воротила лев может оказаться за одним столом с ягненком битником в «Старбаксе», встретится в музейной лавке, магазине товаров для дома Pottery Barn или универмаге мебели для загородного дома Smith & Hawken или любом другом нагруженном духом времени заведении, обслуживающем образованных и состоятельных. Культурная война, по крайней мере среди обеспеченных, кончилась, многовековой конфликт улажен.

Правила финансовой корректности

На поле битвы выросла новая культура. Мало-помалу стал формироваться новый свод правил светских и потребительских, замещая конкурирующие принципы богемы и буржуазии. Этот новый свод правил определяет потребительское поведение образованного класса, поощряет те траты, которые считаются добродетельными, и порицает те, что отдают дурным вкусом и фанаберией. Под влиянием этих правил создается новый образ культурного человека.

В общем и целом свод этих правил не оставляет сомнений в том, что эпоха, описанная Торстейном Вебленом, канула в Лету. Может, где-то в Вегасе попадаются еще разбогатевшие крестьяне, по-прежнему практикующие показное потребление; вероятно, они все еще покупают лимузины, огромные катера и спортивные клубы, складывая в кучу свое имущество, чтобы показать, сколько у них всего. Однако типичный бобо отрицает накопительство и провозглашает окультуривание. В своем потребительском поведении он должен демонстрировать сознательность и хороший вкус. Новые правила финансовой корректности позволяют бобо тратить деньги, не уподобляясь безвкусным яппи, которых они так презирают. Этот кодекс призван помочь им конвертировать свое благосостояние в высоко духовные и интеллектуальные переживания. Человек, следующий этим правилам, может ежегодно тратить до четырех-пяти миллионов долларов так, что всем будет понятно, насколько мало его заботят собственно материальные ценности.

Правило первое.

Тратить крупные суммы на предметы роскоши – дурной вкус. Культурные люди ограничивают крупные покупки предметами первой необходимости.

Различие между потребностями – такими жизненно важными вещами, как крыша над головой, еда, одежда и прочие предметы первой необходимости – и прихотями – предметами, которые мы желаем иметь, чтобы чувствовать свое превосходство над окружающими, – выявил еще Аристотель. Бобо ухватились за эту идею, чтобы отмежеваться от прошлых и конкурирующих элит. Так, представители элиты образованного класса могут со спокойным сердцем тратить баснословные суммы на то, что определяется как потребность, а вот на очевидные прихоти тратиться не положено. К примеру, выложить 25 000 долларов за ванную комнату – позволительно, а заплатить 15 000 за акустическую систему или широкоэкранный телевизор – дурной вкус. 10 000 за джакузи во дворе – полнейшее упадничество, но если вы не потратили вдвое больше за неприличных размеров кабинку для душа из сланца, это может означать, что вы, вероятно, не научились еще ценить естественное биение жизни.

Похожим образом потратить несколько сотен долларов на самую дорогую модель походных ботинок вполне позволительно, а вот покупать дорогущую модель кожаных туфель под костюм за ту же сумму неприлично. Отдать $4400 за дорожный велосипед Merlin XLM можно, ведь всем нужны физические нагрузки, а вот покупка большого, бросающегося в глаза катера воспринимается уже как жалкое пижонство. Только поверхностный человек готов потратить сотни долларов на икру, напротив, отслюнявить столько же за первоклассный грунт для сада способен только человек глубокий.

Неограниченные суммы можно тратить на любой предмет, подходящий под категорию «рабочий инструмент», например на «рейндж ровер» с огромным багажником за $65 000, однако предметы, в эту категорию не вписывающиеся, как, например, винтажный «корвет» за $60 000, покупать стыдно. (Я даже подумывал написать сценарий под названием «Бунтарь без седана», о психосоциальных травмах, которые пришлось перенести профессору истории, осмелившемуся купить «порш».) Сама формулировка SUV – спортивно-утилитарный автомобиль – демонстрирует, что бобо подразумевают под рабочим инструментом. Еще не так давно спорт был противоположностью утилитарности: ты либо работаешь, либо играешь. Однако кавалеры клавиатуры информационного века, маневрирующие день напролет меж концепций и образов, любят на досуге поразмяться, поэтому перемещение экипировки в мегакрузере на громадных колесах уже стало чем-то вроде спорта.

Когда же речь заходит о таком утилитарном пространстве как кухня, снимаются всякие ограничения. До появления бобо кухня считалась ущербной частью дома. Архитектор XIX века Калверт Вокс, к примеру, ужасался людям, принимающим пищу на кухне. «Такие манеры свидетельствуют о низком уровне развития», – считал он. В книге 1972 года «Текущий статус, или Как стать оплотом верхушки среднего класса» Чарльз Мерилл Смит отмечал: «Дамы, принадлежащие к высшему свету, никогда не заходят на кухню… Женщины из верхушки среднего класса заглядывают туда по необходимости, но стараются произвести впечатление, что не бывают там вовсе. Получается, что жилище представителей верхушки среднего класса имеет мало общего с расхожими представлениями о домашнем уюте». В то же время на противоположном конце культурного спектра Бетти Фридан и ее соратницы-феминистки призывали своих сестер забыть про кухню, хоть и на совершенно других основаниях. В домах сегодняшнего образованного класса кухня стала настоящим символом семейного счастья, каким для буржуазии когда-то был очаг.

Поэтому, когда вы заходите в недавно отремонтированный дом милых, заботливых хозяев, кухня, скорее всего, будет больше похожа на авиационный ангар со всеми коммуникациями. Периметр старой кухни стерт, новая поглотила несколько прилегающих комнат, как старый Советский Союз поступал со своими соседями. Понять, где кончаются сегодняшние мегакухни, бывает непросто. Вам кажется, что там, вдали, мерцает стена большой комнаты, глядь, а это оказывается мираж, созданный километровой столешницей из искусственного камня. Заглянув в кладовую для продуктов, вы обнаружите, что она больше, чем квартира, в которой жил хозяин в студенческие годы.

Такого размера кухня требует стратегических решений. Архитекторы хвастаются, как ловко им удалось спроектировать в своих кухнях «рабочий треугольник», чтобы минимизировать количество шагов между, скажем, плитой, посудомоечной машиной и раковиной. В старой кухне рабочие треугольники были не нужны, поскольку вышагивать там не приходилось. Просто повернувшись, можно было сделать все, что нужно. В сегодняшних уходящих за горизонт кухнях есть обеденные зоны, барные стулья, встроенные телевизоры, книжные полки, компьютерные уголки и, возможно, небольшие карты с указателями «Вы здесь» для гостей, затерявшихся по дороге к бару.

Что касается кухонного оборудования, сегодняшняя бобо-кухня – это кулинарный парк аттракционов, где владельцев ожидает целый ряд незабываемых переживаний. Первое, что бросается глаза, – это многометровое нечто, похожее на никелированную стену ядерного реактора. На самом деле это плита. Никто уже не готовит в консервных банках на бунзеновской горелке, сегодняшним бобо-гурманам подавай 48-дюймовую с шестью двойными конфорками по 20 000 BTU каждая. Включенные на полную мощность, они напоминают сопла космических ракет-носителей. Понадобятся также навороченные прибамбасы типа гриля с вулканическими камнями, встроенная супермощная горелка для вока, и медные зажигалки для плиты (алюминиевые – такое мещанство), и стальной противень в дюйм толщиной. Духовка должна быть объемом 8 футов минимум, просто чтоб было понятно – если надо, мы и бизона зажарим. Вся эта крутизна должна быть покрыта металлом с таким содержанием никеля, что магниты не пристанут. Вот тогда всем будет понятно, что вы закупились всем необходимым в хозяйстве оборудованием, которого достойна ваша семья. Подходящая плита с газовыми и электрическими конфорками производства La Corune обойдется примерно в 23 000 долларов. Запатентованная в 1922 году 59-дюймовая плита AGA имеет вид настолько непритязательный и капитальный, что можно предположить, что когда-то в ней из лошадей варили клей. Тем не менее в ней есть такие удобства, как шкаф для разогрева, отделение для тушения, хлебопечка, духовка и бесконечный запас конфорок. Прямой огонь в ней не используется, только теплоизлучающие поверхности, что отражает философию спокойной жизни. И стоит всего 10 000 долларов.

Над кухонной машинерией возвышается холодильный комплекс. Эта секция обустраивается исходя из того, что просто заморозить – мало. Техника должна быть способна доводить температуру до абсолютного нуля, когда прекращается всякое движение молекул. Сам холодильник должен быть размером с поставленный на попа микроавтобус. В нем должно быть как минимум две двери – одна, собственно, для холодильной камеры, другая – на случай, если вы решите сдать часть холодильника под жилье. Кроме того, в дверь должна быть встроена система подачи охлажденной воды (с угольным фильтром) и льда (колотого, кубиками или в виде букв, чтобы детишки лучше усваивали алфавит) и, возможно, нескольких видов компотов. Внутри должны быть вместительные отделения на дверце, полки с защитой от протечек, герметичные отделения для сухих закусок, полностью выдвигающиеся ящики; в дверце нецарапающееся стекло, а снаружи холодильник должен быть покрыт не белой эмалью, как в обычном супермаркете, но нержавеющей сталью, ставшей новой приметой кулинарного мачизма.

Просторная кухня с добротной начинкой – свидетельство того, что хозяин самостоятельно выполняет ежедневную работу по дому, следуя заветам Ганди и Карла Маркса. При этом оборудование на кухне может быть мощнее, чем весь арсенал НАТО. И, бросив рыбные палочки в духовку, вы можете быть уверены в равномерной обжарке, а если включить эту штуку на полную катушку, то вода для макарон закипит за восемь секунд. Это значит, что свои покупательные способности вы сосредоточили на самом необходимом, на предметах повседневного пользования. Показные траты и статусные покупки – это зло, а вкладывать состояние туда, где раньше обитали слуги, – вполне демократично.

Правило второе.

Приобретение «профессиональных» вещей оправдывает любые траты, даже если к вашей профессии они не имеют никакого отношения.

Профессиональных альпинистов, проводников, способных довести команду до вершины Эвереста, надо признать, совсем немного. Однако это не значит, что сверхлегкие ботинки Alpenglow с тремя слоями гортекса нам не пригодятся. И пусть булочной-кондитерской вы не обзавелись, это не повод ограничивать себя шатким тостером за 29 долларов, когда за 300 можно приобрести промышленную установку, которая будет поджаривать хлеб к завтраку еще лет двести. То же и с тяпками – садовник вы, конечно, по совместительству, но зачем покупать тяпку за 6 долларов, когда в садоводческом бутике можно взять за 55. Ведь образованные люди никогда не станут оценивать друг друга по стоимости драгоценностей, зато стоимость «упаковки» в расчет принимается. Покупая вещи личного пользования, вы должны продемонстрировать свою зрелость и способность оценить долговечность и качество, а кроме того, показать, что вы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи.

Чтобы соответствовать этой тенденции, дорогие магазины прибегают к хитрым уловкам. Зарабатывая на самых обыденных и скучных вещах, они делают вид, что продают что-то супернавороченное. Магазин товаров для активного отдыха рекламирует ледорубы, справедливо полагая, что, проходя мимо них в гардеробной, вы будете чувствовать себя человеком. Универмаг товаров для дома Resoration Hardware прославляет свои скобяные товары и оборудование, но основной доход имеет с продажи стульев и диванов. Компания Lands’ End продает носки, но на катологе будет красоваться покоряющий Эверест скалолаз.

Тенденция эта, в частности, привела к тому, что пропасть между представителями образованного класса и принадлежащими им вещами все расширяется. Вещи, которые они покупают, были созданы для куда более опасного и увлекательного времяпрепровождения. Поэтому спроектированные с мыслью об Андах ботинки большую часть времени проходят по фермерским рынкам, а последние модели флисовых курток – в отделе замороженных продуктов супермаркета. Максимум, что потребуется от внедорожника, – это проехать по ухабистой дороге в слякоть. Но как в благородный век лицемерие было пороком, склоняющимся перед добродетелью, сегодняшнее обмундирование бобо – это комфорт, преклоняющийся перед активным отдыхом и приключениями.

Правило третье.

Проявляйте перфекционизм в мелочах.

Страницы: 1234 » »»