Другая королева Грегори Филиппа

1570 год, январь, замок Татбери: Бесс

У этой молодой женщины, которую, похоже, мне теперь придется терпеть и как соперницу, а не только как постоянную брешь в моих счетах, девять проклятых жизней, как у кошки, и удачлива она как черт. Она пережила надзор Гастингса, который уехал и оставил ее нам, хотя клялся, что скорее увидит, как она умрет, чем даст ей разрушить мир в Англии, она пережила северное восстание, хотя люди, лучшие, чем она, умрут на плахе за меньшие грехи, чем те, что она радостно совершила, она пережила опалу своего тайного жениха, хотя он заточен в Тауэр, а его слуги на дыбе. Она сидит в моем большом зале, вышивает тончайшим шелком, как я сама, перед огнем, в котором горит дорогая древесина, и все это время от нее к ее послу идут письма – а потом от него к Сесилу, от Сесила к королеве, из Шотландии им всем, и все, чтобы восстановить ее во славе на ее троне. После всего, что она сделала, все эти великие силы решительно настроены вернуть ей трон. Даже Сесил говорит, что в отсутствие другого шотландца королевского рода нужно восстановить ее.

Логика всего этого для меня непостижима, как, видимо, и для всех, чье рукопожатие есть обязательство и кто честно совершает сделки. Или она не годится в королевы – как, безусловно, думали шотландцы и с чем согласились мы. Или она теперь годится, как годилась, когда мы провели три расследования ее поведения. Справедливость всего этого для меня тоже непостижима. Есть герцог Норфолк, который ждет в Тауэре суда за измену, есть граф Нотумберленд, казненный за участие в северном восстании, есть граф Уэстморленд, изгнанный навеки, он больше не увидит ни жену, ни свои земли, и все за то, что пытался восстановить на троне эту королеву, которую теперь и так восстановят. Сотни умерли по обвинению в измене в январе. Но теперь уже февраль, и та же самая измена нынче стала политикой.

Она проклята, клянусь. Ни один мужчина не выгадал от брака с ней, ни один ее защитник не пережил сомнительной чести носить ее цвета, ни одна страна не стала лучше от того, что она была ее королевой. Она приносит несчастье в каждый дом, куда входит; и я, например, могу это подтвердить. Почему такую женщину прощают? Почему она всегда выходит невредимой? Почему такой Иезавели[27] так чертовски везет?

Я всю жизнь работала, чтобы заработать свое место в мире. У меня есть друзья, которые меня любят, и знакомые, которые мне доверяют. Я живу согласно кодексу, который усвоила еще молодой: мое слово – мое обязательство, вера моя близка моему сердцу, моей королеве – моя верность, мой дом все для меня, мои дети – мое будущее, и во всем этом мне можно верить. В делах я веду себя достойно, но хватко. Если вижу преимущество, то пользуюсь им, но я никогда не краду и никогда не обманываю. Я возьму деньги у дурака, но не у сироты. Это не благородная жизнь, но так я живу. Как мне уважать женщину, которая лжет, совершает подлоги, затевает заговоры, соблазняет и использует людей? Как видеть в ней что-нибудь, кроме мерзости?

О, я не могу противостоять ее чарам, я так же глупа, как все те мужчины, которых она обещает пригласить в Холируд или в Париж; но даже когда она меня очаровывает, я знаю, что она дурная женщина. Она насквозь дурная женщина.

– Моя кузина отнеслась ко мне с величайшей несправедливостью и жестокостью, – замечает она, когда одна из моих дам (моих собственных дам!) по глупости говорит, что будет скучать по ней, когда та вернется в Шотландию. – С величайшей жестокостью, но она наконец видит то, что весь мир увидел два года назад: королеву нельзя сместить. Я должна быть восстановлена. Она была глупа и жестока, но теперь она наконец прозрела.

– Я бы сказала, что она была терпелива сверх меры, – раздраженно бормочу я над своей вышивкой.

Королева Шотландии поднимает темные брови, услышав несогласие.

– Вы хотите сказать, что полагаете, что она была со мной терпелива? – осведомляется она.

– Ее двор разделился, ее собственный кузен был соблазнен и утратил верность, ее лорды злоумышляли против нее, она пережила величайшее восстание за время своего правления, а ее парламент призывает ее казнить всех, вовлеченных в заговор, включая вас.

Я бросаю желчный взгляд на своих дам, верность которых под подозрением с тех самых пор, как эта блестящая молодая королева явилась среди нас со своими романтическими историями о Франции, о своей так называемой трагической жизни.

– Королева могла бы последовать предложению своих советников и отправить палача ко всем вашим друзьям. Но она этого не сделала.

– На каждом перекрестке стоит виселица, – замечает королева Мария. – Немногие на севере согласятся с вами, что милость Елизаветы проливается ласковым дождем с небес.

– На конце каждой веревки болтается мятежник, – упрямо говорю я. – И королева могла бы повесить на каждой еще дюжину.

– Да, она потеряла всю поддержку, – милым голосом соглашается Мария. – Нет на севере ни города, ни деревни, что встали бы за нее. Они все хотели вернуть старую веру, они хотели, чтобы меня освободили. Даже вам пришлось бежать от армии севера, Бесс. Tiens![28] Как вы управлялись со своими фургонами, как тряслись за свое имущество! Даже вы знали, что на севере нет ни одного города или деревни, верных Елизавете. Вам приходилось нахлестывать лошадей и ехать так быстро, как только можно, а с повозки падали серебряные кубки.

Мои дамы льстиво смеются, представляя, как я поспешаю со своими папистскими подсвечниками. Я склоняю голову над вышивкой и стискиваю зубы.

– Я смотрела тогда на вас, – говорит Мария тише, пододвигая свой стул поближе, чтобы мы могли поговорить наедине. – Вы боялись в те дни, по дороге в Ковентри.

– В этом нет вины, – защищаюсь я. – Почти все боялись.

– Но вы боялись не за свою жизнь.

Я качаю головой.

– Я не из трусливых.

– Нет, вы не просто не трусиха. Вы отважны. Вы не боялись ни за свою жизнь, ни за безопасность мужа. Вы и битвы не боялись. Но вас что-то ужасало. Что?

– Утрата дома, – признаюсь я.

Она не верит.

– Что? Вашего дома? За вами по пятам шла армия, а вы думали о своем доме?

Я киваю.

– Всегда.

– О доме? – повторяет она. – Когда нашим жизням грозила опасность?

Я смущенно смеюсь.

– Ваше Величество, вы не поймете. Вы были королевой стольких дворцов. Вы не поймете, каково мне заработать небольшое состояние и пытаться его удержать.

– Вы боитесь за свой дом больше, чем за мужа?

– Я родилась у молодой вдовы, – говорю я.

Я сомневаюсь, что она поймет, даже если написать ей все большими буквами.

– По смерти моего отца ей не осталось ничего. То есть совсем ничего. Меня отослали в семью Брэндонов, чтобы сделать компаньонкой и экономкой в их доме. Тогда я поняла, что у женщины, чтобы чувствовать себя в безопасности, должны быть муж и дом.

– Но вам же ничего не грозило?

– Мне угрожала бедность, – поясняю я. – Бедная женщина – последнее создание на земле. Женщина сама ничем не владеет, она не может найти дом своим детям, она не может заработать денег и поставить на стол еду, она зависит от доброты своей семьи, без их щедрости она может умереть от голода. Она может увидеть, как умрут ее дети, если ей не хватит денег, чтобы заплатить врачу, она может голодать, ведь у нее нет ни профессии, ни гильдии, ни умений. Женщинам запрещено учиться и работать. Не бывает женщин кузнецов или писарей. Все, что может женщина без образования, без навыков, – это продавать себя. Я решила, чего бы мне это ни стоило, я как-нибудь заработаю собственность и буду за нее держаться.

– Это ваше королевство, – вдруг говорит она. – Ваш дом – это ваше маленькое королевство.

– Именно, – отвечаю я. – И, если я потеряю свой дом, я буду выброшена в мир без всякой защиты.

– Как королева, – кивает она. – У королевы должно быть королевство, без него она никто.

– Да, – отвечаю я.

– А ваш страх потерять дом означает, что вы относитесь к своим мужьям как к тем, кто вас обеспечивает, не больше? – с интересом спрашивает она.

– Я любила своих мужей, потому что они были ко мне добры и оставили мне свои состояния, – признаю я. – И детей я люблю, потому что они – мои драгоценные дети и мои наследники. Они будут жить, когда меня не станет. Они унаследуют мое состояние, им отойдут мои дома и богатство, дай Бог, чтобы они их преумножили и получили титулы и почести.

– Кто-то скажет, что у вас не нежное сердце, – замечает она. – Вы женщина с сердцем мужчины.

– Я – не та женщина, которой по нраву сомнительность женской жизни, – отвечаю я веско. – Не та женщина, которая в восторге от своей зависимости. Я скорее сама заработаю себе состояние, чем стану подлизываться к богатому мужчине и ждать, что он станет заботиться о моей безопасности.

Она собирается ответить, и тут за спиной у меня открывается дверь, и я понимаю, что это мой муж граф. Я понимаю это, еще не успев обернуться, по тому, как озаряется при виде него ее лицо. Она неразборчива, как шлюха. Любой мужчина или мальчик, от моего восьмилетнего пажа Бабингтона до моего сорокадвухлетнего мужа – со всеми она одинаково приятна. Она даже с Гастингсом весело флиртовала в дни перед его отъездом.

Рассказать не могу, как меня злит выражение особой близости в ее улыбке и то, как она протягивает руку, и как меня бесит то, как он склоняется над ее рукой, целует ей пальцы и на мгновение задерживает их в своей ладони. Ни в его поведении, ни в ее нет ничего неподобающего. Ее жест – королевский, он ведет себя как сдержанный придворный. Видит бог, между королевой Елизаветой и любым новичком в ее приемной флирта куда больше, при дворе вообще больше непристойности. Елизавета может быть открыто похотливой, а ее постоянная жажда лести давно вошла в поговорку у придворных. Напротив, эта королева, хотя и куда более желанна, никогда не отступает от самых очаровательных манер.

Но, наверное, я так устала видеть ее в своих комнатах, видеть, как она сидит в моем лучшем кресле, под собственным королевским балдахином, и муж мой склоняется перед ней, словно она – ангел, сошедший нас озарить, а не самая ненадежная женщина.

– Из Лондона прибыл гонец, – говорит он. – У него письма для вас. Я подумал, вы захотите их сразу просмотреть.

– Так и есть.

Она поднимается со своего кресла, и всем нам тоже приходится вскочить.

– Я прочту их в своей комнате.

Она слегка мне улыбается.

– Увидимся за обедом, леди Бесс, – отпускает она меня.

Потом поворачивается к моему мужу.

– Не пойдете со мной, посмотреть, что пишут? – приглашает она его. – Мне бы пригодился ваш совет.

Я сжимаю губы и проглатываю слова, которые даже думать не должна бы. Например: чем он может вам помочь, если не думает ни о чем и совсем ничего не планирует на будущее? Как может он выбрать путь, если не знает, чего он стоит, во что ему это обойдется и может ли он себе это позволить? Хоть один из вас понимает, что он с каждым днем сползает все глубже в долги? Что за помощи вы ищете у дурака? Если вы сама не дура?

Мой муж граф, которого я теперь про себя называю «мой муж дурак», подает ей руку, и они выходят вместе, сблизив головы. Он забыл и поздороваться со мной, и попрощаться. Я чувствую, как смотрят на меня, сидящую на табурете, мои дамы, и щелкаю пальцами.

– Продолжайте, – говорю я. – Простыни сами не залатаются, знаете ли.

1570 год, февраль, замок Татбери: Мария

Ботвелл, ты будешь смеяться, когда прочтешь это, как я смеюсь, когда пишу. Мой сводный брат Морей мертв, и они хотят, чтобы я снова была их королевой. Я вернусь на свой трон этим летом и на следующий день освобожу тебя. Я всегда была везучей, а тюрьму, в которой тебя можно удержать, еще не построили.

Мари

1570 год, апрель, замок Татбери: Джордж

Помимо себя, я стал советником королевы Марии. Пришлось: это долг чести. Ее нельзя лишать человека, с которым она может поговорить. У нее нет никого, кому она могла бы верить. Ее нареченный, герцог Норфолк, в тюрьме и может писать ей только тайно, ее посол, епископ Джон Лесли, молчит с тех пор, как начались аресты, и все это время Сесил давит на нее, чтобы она согласилась на условия возвращения в Шотландию, которые мне представляются безжалостными.

– Вы слишком спешите, – журю я ее. – Слишком рветесь. На эти условия нельзя соглашаться.

Ей хотят навязать старый Эдинбургский договор Сесила, который делает Шотландию нацией подданных, подчиненной Англии, неспособной заключать свои собственные союзы, вообще лишенной внешней политики. Хотят, чтобы она согласилась сделать Шотландию протестантской страной, где сама она может исповедовать свою веру только частным порядком, едва ли не скрываясь. Они даже хотят, чтобы она отказалась от права на английский трон, требуют, чтобы она отринула это наследство. И она, как истинная королева, готова принять это унижение, это мученичество, чтобы отвоевать себе шотландский трон и вернуться к своему сыну.

– Это невозможные требования, порочные требования, – говорю я ей. – Ваша собственная мать отвергла их на смертном одре. Сесил хотел навязать их ей, ему должно быть стыдно навязывать их вам.

– Я должна согласиться, – говорит она. – Я понимаю, что они тягостны. Но я соглашусь.

– Вы не должны.

– Я соглашусь, потому что когда я окажусь там…

Она пожимает плечами, жест настолько французский, что если бы я увидел это движение в толпе женщин, я сразу бы ее узнал.

– Как только я вернусь на свой трон, я смогу делать, что пожелаю.

– Вы шутите. Вы ведь не можете подписать соглашение, а потом его нарушить?

Я искренне поражен.

– Нет, non, jamais[29], нет. Конечно, нет. Но кто бы меня стал винить, если бы я так сделала? Вы сами говорите, что эти требования порочны и несправедливы.

– Если бы они думали, что вы отступите от своего слова, они бы вообще не стали заключать с вами соглашение, – указываю я. – Они бы знали, что вам нельзя верить. И вы сделали бы свое слово, слово королевы, совершенно ничтожным.

Она улыбается мне, как нашкодивший ребенок.

– У меня нет ничего, что я могла бы выставить со своей стороны, – просто отвечает она. – Мне нечем торговать, кроме своего слова. Придется продать его им.

– Они заставят вас сдержать слово, – предупреждаю я.

– А, вздор! – смеется она. – Как? Когда я вернусь на трон?

– Согласно вот этому последнему условию, – говорю я, показывая ей бумагу.

Документ написан по-английски, я боюсь, что она его не вполне поняла.

– Они пишут, что мой сын Иаков должен быть воспитан протестантом? – осведомляется она. – Это неудачно; но он будет со мной, я могу наставлять его лично. Он научится думать одно, а говорить другое, как должно всем умным королям и королевам. Мы не такие, как обычные люди, Чюсбеи. Мы очень рано узнаем, что нам надо играть роль. Даже моему мальчику Иакову придется научиться обманывать. Мы все лгуны под коронами.

– Он будет воспитан протестантом в Англии, – указываю я на слова. – En Angleterre[30].

Обычно она смеется над моими попытками говорить на ее языке; но на этот раз, поняв меня, она бледнеет и перестает улыбаться.

– Они думают, что могут отнять у меня сына? – шепчет она. – Моего мальчика? Моего малыша? Они заставят меня выбирать между троном и моим ребенком?

Я киваю.

– Елизавета его у меня заберет?

Я молчу.

– Где он будет жить? – спрашивает она. – Кто будет о нем заботиться?

Разумеется, документ, составленный Сесилом под диктовку Елизаветы, не касается этих естественных для молодой матери вопросов.

– Не пишут, – говорю я. – Но, возможно, королева сделает для него детскую в Хетфилдском дворце. Это обычное…

– Она меня ненавидит, – без выражения произносит королева Шотландии. – Она забрала мой жемчуг, а теперь хочет забрать моего сына.

– Ваш жемчуг?

Она отмахивается.

– Самый ценный. У меня была длинная нитка черного жемчуга, и мой сводный брат продал ее Елизавете, когда сверг меня с трона. Она ее купила. Дала больше, чем моя свекровь. Видите, какие вокруг меня стервятники? Моя собственная свекровь делает ставку, чтобы купить украденный у меня жемчуг, пока я в тюрьме; но моя кузина эту ставку перебивает. Елизавета написала мне, что ей жаль, что со мной так несправедливо обошлись, но жемчуг мой все-таки купила. А теперь хочет забрать моего сына? Моего собственного сына?

– Уверен, вы сможете с ним видеться…

– У нее нет детей, она не может иметь детей. Она скоро выйдет из детородного возраста, если еще не пересохла. И поэтому она хочет украсть моего сына из колыбели. Она хочет забрать моего сына и наследника и сделать его своим. Она бы и сердце у меня забрала, и все, ради чего стоит жить!

– Вам стоит посмотреть на это ее глазами. Она возьмет его в заложники. Возьмет, чтобы заставить вас следовать договору. Поэтому, если вы на него согласитесь, вы должны понимать, что вам придется его соблюдать.

Она ничего этого не слышит.

– Заложник? Она будет держать его в Тауэре, как бедных маленьких принцев? Он никогда оттуда не выйдет? Исчезнет, как они? Она что, хочет его убить?

При мысли об этом ее голос пресекается, и я не могу вынести ее печаль. Я поднимаюсь из-за стола и иду выглянуть из окна. На той стороне двора я вижу идущую по галерее Бесс, у нее под мышкой расходные книги. Кажется, она так далеко от меня сейчас, все ее заботы об аренде и расходах так пошлы по сравнению с трагедией шотландской королевы. Бесс всегда была прозаичной, но сейчас само сердце поэзии яростно бьется в моем доме.

Я снова поворачиваюсь к королеве. Она сидит неподвижно, прикрыв глаза рукой.

– Простите меня, – говорит она. – Простите мою чувствительность. Вы, должно быть, хотели бы иметь дело с королевой, у которой холодное сердце, как у вашей. И простите мою глупость. Я не смогла прочесть договор должным образом. Я думала, они всего лишь хотят руководить образованием Иакова, чтобы вырастить его хорошим наследником английского трона. Я не понимала, что его хотят совсем у меня забрать. Я думала, речь идет о договоре – а не о моей гибели. Не о краже моего ребенка. Не о его похищении.

Я кажусь себе слишком большим и слишком неловким для этой комнаты. Я нежно встаю у королевы за спиной и кладу ей руку на плечо, и она со вздохом откидывается, так что голова ее прислоняется к моему телу. Это движение, тепло ее головы на моем животе наполняют меня нежностью и неизбежно растущим желанием. Мне приходится отступить от нее, сердце мое колотится.

– Меня разлучили с матерью, когда я была совсем малышкой, – печально говорит она. – Я знаю, что такое скучать по дому и по маме. Я не поступлю так с сыном, даже ради французского трона, не говоря уже о шотландском.

– О нем будут хорошо заботиться.

– Меня нежно любили во Франции, – говорит она. – И мой бесценный папа, король Генрих, любил меня больше, чем своих дочерей. Он не мог быть ко мне добрее и нежнее. Но я хотела к маме и не могла к ней поехать. Она навестила меня однажды, всего однажды, и я словно снова стала целой, словно вернулось что-то, чего не хватало; возможно, мое сердце. Потом ей пришлось вернуться в Шотландию, защищать для меня мой трон, и ваш Сесил, ваш великий Уильям Сесил, увидел как она слаба, одинока и больна, и стал навязывать ей договор, который сейчас навязывает мне. Она умерла, пытаясь защитить мой трон от Елизаветы и Сесила. Сейчас мне нужно выдержать ту же битву. И на этот раз они хотят отнять моего ребенка и разбить мне сердце. Елизавета и Сесил уничтожили мою мать, а теперь они хотят уничтожить меня и моего сына.

– Возможно, мы можем вступить в переговоры, – говорю я, потом поправляюсь. – Возможно, вы можете вступить в переговоры. Может быть, вы сможете настоять на том, чтобы принц остался в Шотландии, возможно, при английском опекуне и наставнике?

– Он должен быть со мной, – просто отвечает она. – Он мой сын, мой малыш. Он должен быть с матерью. Даже Елизавета не может быть так жестокосердна, она не может отнять у меня право на трон, а потом моего сына.

1570 год, май, замок Татбери: Мария

Я пытаюсь сохранять отвагу, но иногда меня истощает печаль. Я скучаю по своему мальчику, я так тревожусь о том, кто о нем заботится, кто его учит, кто за ним присматривает. Я доверяю графу Мару, его опекуну, он сможет наставить его и обучить, а его дед, граф Леннокс, должен позаботиться о его безопасности, хотя бы ради Дарнли, своего покойного сына, отца ребенка. Но Леннокс – беспечный человек, он грязен и груб, он меня не любит, и он винит меня в смерти сына. Что он знает о том, как заботиться о маленьком мальчике? Что он знает о нежном сердце малыша?

Погода делается теплее, светает уже в шесть, и меня будит на рассвете пение птиц. Это моя третья весна в Англии, третья весна! Поверить не могу, что я здесь уже так долго. Елизавета обещает, что я вернусь в Шотландию к лету, и она приказала Шрусбери позволять мне свободно кататься и принимать посетителей. Со мной велено обращаться как с королевой, а не как с обычной преступницей. У меня всегда светлеет на душе в это время года, я так долго росла во Франции, что привыкла к теплу ее долгого прекрасного лета. Но в этом году я не улыбаюсь при виде примул у изгородей и птиц, летящих с веточками в клювах строить гнезда. В этом году я утратила надежду на лучшее. Я утратила радость. Холод и суровость, которые воплощает своим правлением старой девы моя кузина Елизавета, кажется, истощили в моем мире свет и тепло. Поверить не могу, что женщина может быть так жестока со мной, что мне приходится это выносить. Поверить не могу, что она так лишена любви, что ее так мало трогают мои мольбы. Меня любили все, кто меня знает, я не могу принять, что она так безразлична ко мне. Я не понимаю недоброты. Я глупа, я знаю. Но я не могу понять, почему сердце ее так жестоко.

Я пишу за столом, когда в дверь стучат, и в комнату вбегает Мэри Ситон, с головы которой наполовину свалился капюшон.

– Ваше Величество, вы не поверите…

– Что?

– Елизавету отлучили! Папа издал буллу против нее. Он говорит, что она – узурпатор без права на трон и ни один христианин не должен ей повиноваться. Он говорит, что отнять у нее не принадлежащую ей власть – это священный долг. Он призывает всех христиан мира отвергнуть ее. Призывает всех католиков восстать! Он призывает католиков вторгнуться в Англию! Христиане должны ее сокрушить. Это все равно что крестовый поход!

Я едва могу дышать.

– Наконец-то, – говорю я. – Мне это обещали. Северные лорды говорили, что папа дал Роберто Ридольфи слово, что он это сделает. Но когда не было никаких вестей, я решила, что все пошло не так. Я даже усомнилась в Ридольфи.

– Нет! Он был вам верен. Буллу издали в прошлом году, – задыхаясь, шепчет Мэри Ситон. – Как раз к восстанию. Но она только что прибыла. Ох! Если бы она пришла раньше! Если бы она пришла во время восстания! Все Англия встала бы против Елизаветы.

– Еще не поздно, – быстро говорю я. – Все люди истинной веры знают, что их долг – сбросить ее, что папа назвал меня королевой Англии. К тому же это заставит действовать мою родню во Франции и Филиппа Испанского. Дело уже не только в справедливости, их священный долг – посадить меня на трон в Шотландии и в Англии.

Глаза Мэри светятся.

– Я снова увижу корону на вашей голове, – провозглашает она.

– Ты увидишь на мне корону Англии, – обещаю я. – Это значит не только то, что я буду свободна, это значит, что папа признает меня истинной наследницей английского престола. Если папа говорит, что я королева Англии, кто может встать против меня? И все паписты мира будут обязаны меня поддержать. Мэри, я буду королевой Англии и Шотландии. И я короную сына принцем Уэльским.

– Слава богу, что папа рассудил в вашу пользу!

– Благодарение Господу за Ридольфи, который представил ему мое дело, – тихо произношу я. – Он мой большой друг. Храни его господь, где бы он ни был. А когда я верну себе все, он будет среди тех, кому полагается награда за службу мне.

1570 год, май, Чатсуорт: Бесс

Я слышу, как звонят в колокола в Чатсуорте, когда заказываю полотно для постели шотландской королевы. Она приедет сюда через несколько дней, и сердце мое вдруг срывается от внезапного ужаса. Только не новое восстание. Господи, пусть только не испанская армада высадилась. Я посылаю одного из пажей бегом, узнать, что случилось. Он возвращается и застает меня в прачечной со списком белья в трясущейся руке и говорит, что королева Мария Стюарт объявлена истинной королевой Англии и папа призвал всех людей старой веры уничтожить бастарда Елизавету и посадить на ее место истинную королеву, Марию, и в Норидже восстание за нее, и, говорят, весь восток Англии поднимется за истинную королеву и истинную веру.

На мгновение я так поражена, что притворяюсь, что мне нужно на воздух, выхожу на галерею и плюхаюсь на скамью среди нарисованных святых. Я едва могу поверить, что этот кошмар продолжается снова и снова, что мы никогда не дождемся победы и никогда не дождемся мира. Я смотрю на своих нарисованных святых, словно они могут мне сказать, сколько еще продлится это чистилище, которое мы переживаем. Видит бог, мы страна маленькая, и тех, кто знает, какой она должна быть, немного. Теперь багряная блудница Римская призывает на нас гнев всего христианского мира; Филиппа Испанского, французской Мадам Змеи, они решат, что сражение с нами – это крестовый поход, священная война. Решат, что Господь им повелел нас уничтожить. Пойдут на нас и, объединившись, покорят нас.

– Нас так мало, – шепчу я про себя.

Это правда. Мы – маленький остров, наши соседи – враги нам, и Ирландия, и Франция, и испанские Нидерланды всего в дне пути. Нас так мало, действительно понимающих, какую судьбу Господь нам уготовил. Так мало тех, кто готов стать Его святыми и принести чистоту Его истинной церкви в Англию, избранную Им страну. Мы окружены врагами, нас искушает Сатана, нас осаждают суеверие и ложь старой веры; они уничтожат нас, если смогут.

Я велю мальчику бежать и приказать викарию, чтобы запретил звонить в колокола. Скажи, я приказала. Если они пытаются нас предупредить, то никому тут не нужно напоминать, что мы на пороге беды. Старуха на троне, в детской нет наследника, вера под постоянной угрозой, едва рождающаяся нация, которую можно стереть с лица земли в одно мгновение. С другой стороны, если там звонят, как в Дареме и Йорке, как в Райпоне и, в конце концов, даже в Барнард-Касле, чтобы сообщить, что старая вера восторжествует, тогда пусть заткнутся и идут в ад, пока слово мое хоть чего-то стоит в Дербишире.

Я протестантка. Я живу и умру протестанткой. Мои враги думают, что это потому, что эта вера мне выгодна, циники ткнут пальцем в мои золотые подсвечники и свинцовые рудники, в мои угольные шахты и каменоломни и даже вот в этих краденых нарисованных святых в моей галерее. Но чего не понимают циники, так это того, что это добро Господь дал мне в награду за чистоту моей веры. Я протестантка до мозга костей. Я не признаю эту папистскую королеву из Стюартов, я отрицаю мудрость римских священников, я отрицаю святость вина и хлеба. Это хлеб и вино. А не Тело и Кровь Христовы. Дева Мария была женщиной, как любая из нас, Иисус был плотником, рабочим человеком, который гордился своими столами, как я, рабочая женщина, горжусь своими домами и землями. Царство святости наступит, когда мир заслужит чистоту, а не когда достаточно денег набросают на церковное блюдо для пожертвований. Я верю в Господа – а не в чародея, которого скупо показывают за деньги попы старой веры. Я верю в Библию, которую сама могу прочесть по-английски. А больше, чем во что-либо еще, я верю в себя саму, в свой взгляд на мир. Я верю в ответственность за свою судьбу, в вину за грехи, в награду за добрые дела, в решимость жить своей жизнью и в свои расходные книги, которые скажут, верно я поступаю или дурно. Я не верю в чудеса, я верю в тяжелый труд. И я не верю, что королева Мария теперь стала королевой Англии – просто потому, что какой-то старый дурак в Риме решил об этом объявить.

1570 год, май, по дороге в Чатсуорт: Мария

Мы счастливее всего – такая уж мы несуразная пара, знатнейший аристократ в Англии и полноправная королева, – когда путешествуем вместе. Я узнала, что он любит меня, когда мы ехали в Ковентри, в одну из ночей. В сердце опасности он думал лишь обо мне. Но я научилась ценить его задолго до того, в нашем первом путешествии, когда мы ехали из замка Болтон в Татбери, и я надеялась, что он в течение нескольких дней отвезет меня обратно в Шотландию. В этих путешествиях я научилась наслаждаться его обществом так, как ни с одним мужчиной прежде. Я не желаю его; это смешно – ни одна женщина, знавшая Ботвелла, не удовлетворится надежным, достойным или тихим мужчиной. Но я чувствую, что могу полагаться на него, я могу доверить себя ему, я могу быть с ним самой собой. Он напоминает мне моего свекра, короля Франции Генриха II, который всегда так обо мне заботился, который ценил меня как свою маленькую жемчужину, который всегда следил, чтобы мне хорошо служили и чтили меня – королеву Шотландии, следующую королеву Франции и королеву Англии. Неустанная молчаливая забота Шрусбери напоминает мне времена, когда я была бесценной девочкой самого богатого и могущественного человека в Европе. С ним я снова чувствую себя юной красавицей, девочкой, которой была: неиспорченной, беспечальной, исполненной абсолютной уверенности в том, что однажды все обернется для меня хорошо, и все всегда будут меня любить, и я один за другим унаследую свои престолы, и стану самой могущественной королевой в мире – по праву и без противоречия.

Мы едем бок о бок, и он рассказывает мне о здешних местах, обращает мое внимание на детали пейзажа. Он многое знает о птицах и природе, не только о дичи, но и о певчих птицах, и о маленьких птичках в изгородях. Он любит землю, он привязан к ней, как местный житель, и он говорит мне, как называются цветы, и смеется, когда я пытаюсь выговорить их невозможные имена, вроде «подмаренник» и «звездчатка».

В эти дни мне разрешают ехать впереди охраны. Я снова королева со свитой, а не преступница с тюремщиками, и в кои-то веки мы едем на свежем воздухе, нас не тревожат спутники, нас не окружает толпа, поднимающая пыль. В каждой деревне, как всегда, на меня приходят посмотреть простые люди, иногда они собираются у виселицы на перекрестке, на которой качается в цепях тело человека, отдавшего жизнь за меня. Шрусбери хотел, чтобы мы проезжали мимо этих мрачных марионеток побыстрее, но я придерживаю коня и даю людям увидеть, как перекрещусь, склоню голову и помолюсь за душу доброго человека, умершего за истинную веру и истинную королеву.

Почти в каждой деревне я вижу быстрые движения, которыми крестятся добрые люди, и губы их шепчут славу Марии. Это мои люди, я их королева. Елизавета и ее армия предателей один раз нас одолели, но больше нас не победят. И мы придем снова. Мы придем под знаменем папы. Мы будем непобедимы. В этом она может быть уверена.

– Из Чатсуорта мы поедем дальше, в Уингфилд, – говорит мне Шрусбери, когда мы останавливаемся отобедать на берегу реки; простая трапеза: жареное мясо, хлеб и сыр. – Чатсуорт – слишком уж дом Бесс, она чахнет над каждым пенни, который тратит не на бесконечные свои перестройки и переделки. Я бы предпочел, чтобы вы были под моей крышей, а Уингфилд был домом моей семьи много поколений. А из Уингфилда, если вы договоритесь с королевой, я сопровожу вас в Эдинбург.

– Я договорюсь, – отвечаю я. – Как я могу ей отказать? Я ее пленница, ничего худшего она со мной сделать не может. Мы обе в ловушке. Единственный путь, которым я могу освободиться, а она – освободиться от меня, это договориться. У меня нет ничего, по поводу чего я могла бы торговаться. Меня вынуждают согласиться.

– Даже на то, что она удержит вашего сына? – спрашивает он.

Я поворачиваюсь к нему.

– Я думала об этом, и есть решение, которое я могла бы предложить, если вы согласитесь мне помочь.

– Все, что угодно, – тут же отвечает он. – Вы знаете, я сделаю для вас все.

Я одно мгновение смакую эти слова, а потом перехожу к главному:

– Вы согласны быть его опекуном? Если принц Иаков будет жить с вами, в вашем доме, вы будете заботиться о нем, как заботились обо мне?

Он потрясен.

– Я?

– Я бы вам доверилась, – просто говорю я. – И не доверилась бы никому другому. Вы ведь могли бы опекать его ради меня, правда? Вы позаботитесь о моем мальчике? Вы не позволите им развратить его? Не позволите настроить его против меня? Будете его беречь?

Он соскальзывает с табурета и встает коленями на ковер, который постелили на берегу реки под мое кресло.

– Я жизнь положу, чтобы уберечь его, – говорит он. – Я посвящу ему свою жизнь.

Я даю ему руку. Это последняя карта в колоде, мне нужно ее разыграть, чтобы вернуться в Шотландию и в то же время удостовериться, что мой сын будет в безопасности.

– Вы сможете убедить Сесила, чтобы Иакова отдали вам? – прошу я. – Предложить это, как будто это ваша мысль?

Он так в меня влюблен, что не задумывается ни о том, что сперва нужно бы спросить жену, ни о том, что стоит поостеречься, когда враг его страны просит об особом одолжении.

– Да, – отвечает он. – Почему бы ему не согласиться? Ему нужен договор, нам всем он нужен. А я почту за честь заботиться о вашем сыне. Это будет… опекать его ради вас, это все равно что…

Он не может этого сказать. Я знаю, что он думает: растить моего сына – это все равно как если бы мы поженились и у нас был ребенок. Я не могу поощрять такие речи, мне нужно мягко держать его на месте: в его браке, в уважении среди пэров, в доверии у королевы, на посту в Англии. Он для меня бесполезен, если решат, что он неверен. Если о нем будут дурно думать, меня у него заберут и сына моего ему не доверят.

– Не говорите этого, – страстно шепчу я, и это сразу заставляет его умолкнуть. – Некоторые вещи между нами не могут быть произнесены. Это вопрос чести.

Это его останавливает, я знала, что так будет.

– Это вопрос чести для нас обоих, – говорю я на всякий случай. – Я не могу допустить, чтобы вас обвинили, что вы воспользовались своим положением в качестве моего опекуна. Подумайте, как ужасно будет, если кто-то скажет, что я была в вашей милости и вы обесчестили меня в своих мыслях.

Он едва не давится.

– Никогда! Я не такой!

– Я знаю. Но так скажут люди. Люди всю мою жизнь говорят про меня ужасные вещи. Меня могут обвинить в том, что я пыталась вас соблазнить, чтобы сбежать.

– Никто не может такого измыслить!

– Вы же знаете, об этом уже говорят. Нет ничего, что бы ни сказали обо мне шпионы Елизаветы. Про меня говорят самое худшее. Им не понять, что я чувствую… к вам.

– Я сделаю все, чтобы уберечь вас от клеветы, – заявляет он.

– Тогда сделайте вот что, – говорю я. – Убедите Сесила, что сможете стать опекуном моего сына Иакова, а я могу возвратиться в Шотландию. Когда я вернусь на трон, я буду недосягаема для скандала и для шпионов Сесила. Вы можете меня спасти. И уберечь Иакова. Сберегите его ради любви ко мне. Это будет наша тайна. Тайна двух наших скрытных сердец.

– Хорошо, – просто отвечает он. – Верьте, я так и сделаю.

1570 год, июнь, Чатсуорт: Джордж

Соглашение достигнуто, слава богу, достигнуто и вскоре будет заключено и подписано. Королева вернется в Шотландию, а я стану опекуном ее сына. Ничто, кроме этой обязанности, не может утешить меня в ее потере. Но стать отцом ее мальчику – это все для меня. Я буду видеть в нем ее красоту, я выращу его, как она пожелает. Я вложу в него свою любовь к ней, она увидит, что из моей опеки он выйдет достойным молодым человеком. Она будет гордиться им, он станет моим воспитанником, и я сделаю из него хорошего принца – ради нее. Я не подведу ее. Она доверяет мне, и она увидит, что я стою доверия. И какая радость будет, когда в доме поселится маленький мальчик, мальчик, чья мать такая красавица, мальчик, которого я смогу любить ради его матери и ради него самого.

Похоже, наши несчастья окончены. Восстание в Норидже подавлено со стремительной жестокостью, а те католики, что слышали о папской булле против Елизаветы, не торопятся совать голову в петлю. Норфолка выпустят из Тауэра. Сесил сам высказался, что, пусть его проступок и велик, преступления его не составляют измены. Он не предстанет перед судом и не получит смертного приговора. Я чувствую куда большее облегчение, чем показываю Бесс, когда она мне рассказывает.

– Ты недоволен? – озадаченно спрашивает она.

– Доволен, – тихо отвечаю я.

– Я думала, ты будешь рад. Если Норфолка не обвиняют, значит, и на тебе тени нет, ведь ты сделал куда меньше.

– Меня не это радует, – говорю я.

Меня раздражает то, что она предполагает, что я думаю только о своей безопасности. Но она меня постоянно раздражает в эти дни. Она ни слова не может сказать, чтобы меня не задеть. И пусть я знаю, что это несправедливо, даже то, как она входит в комнату, заставляет меня скрипеть зубами. Она как-то ставит ноги – тяжело, как баба, идущая на рынок, и она вечно таскает с собой расходные книги, она всегда так занята, так прилежно трудится, так умело. Она похожа на экономку, а не на графиню. В ней нет изящества. Она совершенно лишена изысканности.

Я знаю, знаю, что я чудовищно несправедлив к Бесс, обвиняя ее в том, что ей не хватает очарования женщины, выросшей при дворе и рожденной для величия. Я должен помнить, что женился на ней по собственному выбору, что она хороша собой, здорова и нрав у нее добрый. Нечестно сетовать, что она не так хороша, как одна из прекраснейших женщин в мире, и манеры у нее не как у королевы одного из изысканнейших дворов Европы. Но в доме у нас такое существо, такое совершенство улыбается мне каждое утро – как я могу ее не боготворить?

– Так что тебя радует? – ободряюще спрашивает Бесс. – Вести добрые, я полагаю. Я думала, ты будешь счастлив.

– Меня радует то, что мне не придется присутствовать на его суде.

– Его суде?

– Я ведь все еще глава суда пэров, – напоминаю я несколько желчно. – Что бы ни думал обо мне твой друг Сесил и что бы ни делал против меня, если бы мог. Я все еще глава суда, и если пэра судят за измену, я должен быть судьей, который слушает это дело.

– Я не подумала, – говорит она.

– Нет. Но если бы твой добрый друг Сесил отдал моего доброго друга Норфолка под суд, именно мне пришлось бы сидеть, глядя на топор, и вынести приговор. Пришлось бы сказать Норфолку, человеку, которого я знаю с тех пор, как он был мальчишкой, что я признаю его виновным, хотя знаю, что он невинен, и что его должны будут повесить, и выпотрошить заживо, и разрубить на куски. Думаешь, я этого не страшился?

Она моргает.

– Я не понимала.

– Нет, – говорю я. – Но когда Сесил нападает на старых лордов, таковы последствия. Нас всех раздирает его властолюбие. Люди, любившие друг друга всю жизнь, брошены друг против друга. Только вы с Сесилом этого не понимаете, потому что не видите в старых лордах братьев. Вновь пришедшим этого не понять. Вы ищете заговоры, вы не понимаете братства.

Бесс даже не защищается.

– Если бы Норфолк не заключил тайную помолвку с королевой Шотландии, он не попал бы в беду, – упрямо говорит она. – Это не имеет отношения к властолюбию Сесила. Это все вина самого Норфолка. Его собственное властолюбие. Возможно теперь, когда он отступился, мы все будем снова жить в мире.

– О чем ты, почему отступился? – спрашиваю я.

Ей приходится спрятать улыбку.

– Похоже, твой большой друг не слишком галантен со своей возлюбленной. Ведет он себя совсем не по-рыцарски. Он не только ее оставил и разорвал помолвку, он, судя по всему, предложил, чтобы она заняла его место в Тауэре, чтобы обеспечить его пристойное поведение. Похоже, в мире есть, по крайней мере, один мужчина, который не стремится за нее умереть. Тот, кто скорее отправит ее в Тауэр за измену. Тот, кто вполне готов уйти от нее, чтобы устроить свою жизнь благополучно – и совершенно без нее.

1570 год, июнь, Чатсуорт: Бесс

Женщине, которая пытается вести как должно хозяйство, нет покоя, если у нее гостья мотовка и муж дурак. Чем больше королеве дают свободы, тем больше мы тратим. Теперь мне сказали, что она может принимать гостей; и каждый жадный до зрелища зевака в королевстве приходит поглядеть, как она ест, и немножко угоститься сам. Один ее счет за вино в месяц выходит больше, чем мой за год. Я не могу даже начать подводить баланс, эти счета мне не по карману. Впервые в жизни я смотрю на книги не просто без удовольствия, но в совершенном отчаянии. Стопка счетов растет постоянно, а дохода она не приносит никакого.

Деньги так и улетают на королеву: ее излишества, слуги, кони, домашние животные, гонцы, стражи, шелк для вышивания, камчатная ткань на платья, полотно на постель, травы, масла, благовония для туалетного столика. Уголь для ее камина, лучшие восковые свечи, которые она жжет с середины дня до двух пополуночи. Она их жжет, пока спит, освещая пустые комнаты. У нее шелковые ковры на столе – она даже кладет мой лучший турецкий ковер на пол. Она требует особых продуктов на кухне, сахар и специи приходится везти из самого Лондона, особого мыла для стирки, особого крахмала для белья, особых подков для лошадей. Вино на стол, вино для слуг и – невероятно – лучшее белое вино для умывания. Мои расходные книги в случае с шотландской королевой – сплошная насмешка, в них только одна колонка: расход. На той стороне, где вписывают доходы, пусто. Даже пятидесяти двух фунтов в неделю, которые нам обещали, нет. Ничего. Нет страниц прихода, потому что прихода нет. Я начинаю думать, что и не будет, что так оно все и будет продолжаться, пока мы окончательно не разоримся.

А теперь я точно могу сказать, что мы разоримся. Ни один дом в стране не может содержать королеву с бесчисленными слугами, с бесконечными друзьями и приживалами. Чтобы содержать королеву, нужно быть королевством и обладать правом вводить налоги; а этого у нас нет. Когда-то мы были богатой парой, у нас были земли, аренда, шахты и корабли. Но во всех этих делах деньги приходят медленно, а уходят быстро. Я этот баланс удерживала превосходно. Но шотландская королева перевернула его вверх дном. Мы быстро, просто на удивление быстро нищаем.

Мне придется продать много земли. Тех маленьких займов и продаж, которыми я пробавлялась со времени нашего приезда сюда, больше не хватает. Мне придется поднять выплаты по закладным. Придется начать огораживать и задрать плату арендаторам, которые и так уже задолжали, потратив зиму на то, чтобы гоняться туда-сюда с северной армией, – и это тоже ее вина. Придется обложить дополнительными выплатами дома, где все еще нет мужчин: они сбежали из-за Марии Стюарт. Она вынуждает меня становиться суровой землевладелицей, а вина за это ляжет на меня. Мне придется отнимать общинные выгоны у добрых деревень и огораживать их под посевы. Сгонять людей с их полей и превращать их сады в овечьи пастбища. Я стану выжимать деньги из земли, как из мокрой тряпки. Не так ведут дела в хорошем поместье. Не так ведет себя хороший землевладелец. Я стану жадной из-за нужды в деньгах, и меня возненавидят, и станут обвинять, и скажут, что я – суровая хозяйка, жестокая охотница за деньгами.

А она не просто дорого нам обходится. Она представляет опасность. Один из моих слуг, Джон Холл, подходит ко мне, опустив глаза, но выставив руку.

– Я подумал, вам надо это знать, миледи, подумал, вы захотите, чтобы вам сказали.

Подумаю ли я еще когда-нибудь, услышав такое бормотание, что речь всего лишь о разбитой вазе? Вернусь ли в те времена, когда чувствовала лишь раздражение? Отныне и навсегда я чувствую, как сердце мое обрывается со страхом в ожидании известия, что она сбежала, или что послала письмо, или приняла гостя, который нас разорит.

– Что такое? – резко спрашиваю я.