Из тьмы Чиж Антон

• 11 •

На углу Троицкого и Старо-Петергофского проспектов ресторатор Шалон открыл трактир с крепкими напитками. Место было опрятное и недорогое, а публика собиралась скромная, но чистая. Приказчики, конторщики, купцы средней руки – в общем, люд работящий, но не затрапезный. Пьяные гулянки здесь не допускались, половые держались в меру вежливо, так что не стыдно пригласить делового партнера заключить и скромно отметить сделку.

В дальнем зале трактира за столом, развернутым к входу, сидела ничем не примечательная компания. Четверо мужчин были одеты в гражданскую одежду из магазина готового платья. Костюмы их отличались только оттенками серого. Говорили они вполголоса, так, что и половые ничего не могли разобрать. Попивали чай с набором варений и сушек. Держались подчеркнуто скромно, стараясь быть незаметными и слиться с окружающей обстановкой. Что успешно удалось. На них никто не обращал внимания. Да и что примечательного может быть в полноватом господине далеко за сорок или в его соседе напротив – крепко сложенном моложавом мужчине с чистым пробором темных волос. Или еще в одном, невысокого роста, сухопаром. Разве что один из них отличался орлиным восточным носом и черными кудрями. Впрочем, крепкий загар был у всех.

Наметанный глаз непременно отметил бы у них общую черту: офицерскую выправку, заметную в посадке спины. Что не спрятать никакому пиджаку.

– Довольно ходить вокруг да около, говорите как есть… – сказал худощавый господин, добавив странное обращение.

– Господа, прошу отвыкать от кличек, здесь это может вызвать лишние вопросы, – ответил господин с прямым пробором.

– Слушаюсь, господин ротмистр, – последовал быстрый ответ.

– Так что поведаете нам плохого, Петр Сергеевич? – обратился к нему же седой господин.

– Мы сгараем от нэтерпения, мой друг Ендрихин! – заметил кудрявый господин с милым и вкусным грузинским акцентом.

– Князь… – Ендрихин еле заметным движением подбородка отдал честь, – полковник Миллеров… – снова мельчайшее движение, – поручик Александрович… Господа… Нельзя сказать, что новости дурные. Я бы назвал их ожидаемыми. В нынешней политической обстановке в наших услугах больше не нуждаются…

Князь издал резкий горловой звук, на него даже обернулись от соседних столов.

– Прэкрасно! Когда нас звали бароться с Англией, отстоять интересы России на далекам кантэнэнте, ми билы нужны… Бурскую войну проиграли палитики-дабравольцы – убирайтесь с глаз! Чэ!

– Господа, хочу напомнить, что мы поехали именно добровольцами, – сдержанно сказал Ендрихин. – Нас никто не заставлял, это было наше решение. И ехали мы за свой счет. Но сначала вышли в отставку. Чтобы сражаться за свободу от английского владычества Трансвааля и Оранжевой Республики, которые должны были создать государство Ново-Голландию, крайне дружественное к России и ее военно-морскому флоту. К сожалению, затея не удалась. В том вины нашей нет. Надеюсь, все это запомнили до конца своих дней. И никогда не расскажете ни одному репортеру, как бы вас об этом ни просили…

– Так точно, добровольцами, – сказал Александрович, хмуро разглядывая чашку.

– Как же нам теперь прикажете быть? – спросил полковник Миллеров.

– Жить как обычно, – ответил Ендрихин. – Может быть, уехать погостить к дальним родственникам, чем дальше, например на Урал или в Сибирь, тем лучше. Недовольство высших кругов власти скоро прекратится, ветер переменится, и наш опыт будет востребован. Уверяю вас. У нас есть надежные и влиятельные друзья. Никого из своих мы не дадим в обиду. Даю вам слово офицера.

– Приятно слышать, – сказал полковник Миллеров.

– Ну а пока, господа, мы ждем перемену ветра, прошу вас на всякий случай сохранять бдительность…

– Как это понимать, господин ротмистр? – спросил Александрович.

– Представьте… Нет, лучше помните это каждую минуту, что война продолжается. Только теперь она идет не в буше[6] или на пересеченной местности, а в условиях города. Что не менее трудно и опасно, как вы понимаете.

– Это прэлестно! – вскрикнул князь, опять обратив на себя чужие взгляды посетителей, которым он приветливо помахал.

– Не нужно особых мер предосторожности, реальной опасности пока нет, – сказал Ендрихин. – Но мирный настрой следует отложить до лучших времен.

– Петр Сергеевич, вас можно поздравить с назначением? – спросил Миллеров.

– Это вопрос пока не решенный…

– Жаль! Готов отмэтить прямо сэйчас! – Князь одарил всех белозубой улыбкой, отчего настроение за столом само собой прояснилось. Господа заулыбались. Разговор пошел легче. Ендрихин напомнил, что способ связи остается прежний, в экстренных случаях все знают, как его найти. В остальном сохранять прежний порядок, держать контакт со всеми добровольцами, вернувшимися в Петербург. И регулярные встречи раз в неделю здесь, в трактире. Ендрихин присвоил этому месту статус временного штаба и оперативное название «Трансвааль».

• 12 •

В каждой семье есть и своя гордость, и свой позор. Гордостью, безусловно, был Борис. Родственникам выпало счастье хвастаться талантливым и умным юношей, который своими стараниями и практически без протекции уже добился многого и непременно добьется еще таких высот, что только держись. Одно упоминание ведомства, в котором Борис делал успешную карьеру, вызывало сдержанную зависть окружающих. Сидя в гостях, приятно было бросить невзначай: «Мой родственник служит в Министерстве иностранных дел, и он уверяет, что газеты сообщают далеко не всю правду по этому вопросу. На самом деле…» После чего лица гостей выражали почтительное внимание, а врать можно было что угодно.

О семейном позоре родственники предпочитали помалкивать. Ванзаров к этому привык. Вернувшись поздно ночью, он нашел в двери воткнутую записку. Старший брат милостиво приказывал своему непутевому братцу с утра быть дома и дождаться его визита. Это было необычной, если не сказать – редкой, наградой, словно олимпийское божество изволило сойти с облака и явиться простому смертному. Что вдруг понадобилось чиновнику Министерства иностранных дел от презренного полицейского, в записке не сообщалось, а «важный вопрос», который был упомянут, скорее всего полная чушь. Что-нибудь вроде: «Когда ты, наконец, возьмешься за ум? Пора бы, Родион, в твои года остепениться, чиновнику нужна жена, это важно для карьеры. Мне стыдно отвечать, когда меня спрашивают, что мой брат не женат. Матушка опять плакала…» Или другие подобные нравоучения. Ванзаров считал, что старший брат – это испытание, которое послано ему за грехи гордыни и строптивости. Борис как начал воспитывать его с детства, так и не заметил, что младшему уже далеко за тридцать и он как-никак титулярный советник[7].

Записка отправилась туда, где ей было самое место – в помойное ведро, а Ванзаров нарочно встал на час раньше, чтобы наверняка не оказаться дома, когда явится дорогой гость. Быстро одевшись в чистую сорочку и обычный гражданский костюм, он накинул пальто и запер дверь.

На лестнице слышались уверенные быстрые шаги. Эти шаги Ванзаров узнал бы из тысячи. Брат решил подстраховаться – видно, матушка опять оплакивала младшего – и коварно приехал раньше. Слушать с утра нравоучения хуже дурного обеда. Путь к отступлению был отрезан. Сверху чердак, снизу наступает враг. Оставался единственный шанс. На лестничной клетке виднелась узкая ниша, как будто строители немного не рассчитали размеры квартиры. Прятаться в ней – глупость полная, особенно если Борис его найдет. Но право делать глупости – это его исконное право. Ванзаров, не тратя более ни секунды, втиснулся в нишу, вжавшись спиной в кирпич. Носки ботинок предательски торчали, пришлось развести их в стороны. Поза была – глупее не придумаешь. Будто любовник прячется за шторой. Ванзарову стало стыдно. Он покраснел, но дыхание придержал.

Борис уверенно двигался к цели. Дернув ручку, он нашел, что дверь заперта и не ждет его брат с распахнутыми объятиями. Хотя чего еще ожидать от подобного субъекта. Борис дернул звонок, подождал, дернул еще раз. Потом еще. С таким же успехом можно было трезвонить до вечера. Сомнений не осталось: младший брат не спит, не пьет чай, не оглох, не выпрыгнул из окна, что было не самым худшим его поступком, а нагло и беспардонно пренебрег распоряжением быть на месте и попросту исчез. Где теперь его искать? Борис был крайне, крайне опечален таким обстоятельством. К череде нелестных характеристик Родиона Георгиевича было добавлено: «пренебрегает желанием старших», после чего Борис Георгиевич счел, что для перспективного дипломата невозможно более оставаться в этом негостеприимном доме. Он нахмурился и, не глядя по сторонам, пошел по лестнице.

Ванзаров мог выдохнуть. Урок оказался полезным: в полутемном помещении можно слиться с окружающим пространством, не применяя особых хитростей. Достаточно не попадать в поле зрения, держаться неподвижно на уровне стены, а черный костюм гарантирует полный успех. Маленький факт в копилку знаний о человеческом поведении. Какое-нибудь необъяснимое, загадочное преступление, почти фокус, на самом деле использует простые, если не примитивные законы человеческого восприятия, психологии, так нелюбимой Лебедевым. Чтобы понять этот фокус, надо всего лишь иметь открытые глаза и практический опыт. Ответы на самые сложные вопросы чаще всего находятся на виду, потому так трудно их заметить.

Размышляя об этих и тому подобных историях, Ванзаров торопился на службу в Управление сыскной полиции. От квартиры, которую он снимал на Садовой улице, до здания на углу Львиного переулка и Офицерской улицы было десять минут быстрым шагом. А Ванзаров шел чрезвычайно быстро. Чтобы предупредить дежурного чиновника: сегодня его нет и не будет ни для каких просителей. Особенно для Бориса Георгиевича Ванзарова, чиновника МИДа. Этому милому господину лучше всего сообщить: Ванзаров-младший отправлен в длительную экспедицию, ближайший месяц прячется в засаде, погиб в неравном бою с преступниками. Или что-нибудь не менее приятное.

Управление сыскной полиции занимало третий этаж здания, в котором располагался 2-й полицейский участок Казанской части, кроме того, тут располагался кабинет с управлением полицеймейстера II отделения Петербурга, особого полицейского чина в столице, который командовал десятком участков. Как и три других полицеймейстера, деливших город на четыре отделения.

В приемной сыска расположились несколько чиновников. Рабочий стол Ванзарова втиснулся между окном, шкафом, в котором хранились городские справочники и свод «Уложения о наказаниях», и картотекой. Кивнув чиновнику Ивлеву, Ванзаров сразу занялся картотечным стеллажом. Кроме антропометрического бюро, собиравшего сведения о всех преступниках России, сыск вел свой небольшой учет столичных воров и убийц.

Карточки, копившиеся три десятка лет, стояли плотными рядами. Ванзаров пробегал пальцами по заглавиям разделов, вынимал приглянувшуюся карточку, изучал, возвращал на место и принимался рыться дальше. Ивлев поглядывал за ним, пока не предложил свою помощь. Отказаться от услуг опытного сотрудника, который пришел в сыск еще юношей при великом Путилине, было неразумно.

Задвинув последний ящик, все равно бесполезный, Ванзаров описал условие задачи: двойное убийство. Без ограбления, без очевидных мотивов мести или любовного треугольника, почти наверняка не имеет отношения к сведению счетов среди преступников. Жертвы – из фабричных. Раны нанесены колюще-режущим оружием пока неясного характера. Было что-то подобное в истории петербургского сыска?

– Убиты вместе? – спросил Ивлев.

– На одном месте, но с некоторым промежутком времени, – ответил Ванзаров.

– А что за дело? У нас вроде такое не проходит…

– Это мой личный интерес, Иван Андреевич.

– Ну, раз личный… – Ивлев грузно потянулся в кресле. – Не скажу, чтоб память меня подводила, но сразу подобрать пример, боюсь, не смогу, прости, Родион Георгиевич.

– Пустяки. Когда у нас убийца последний раз одевался призраком?

– Призраком? – повторил Ивлев. – Это как же понимать?

– Скажем, убийца мог нарочно одеться в некий маскарадный костюм.

– Скрыть свою внешность?

– Вероятно.

– А каков костюм?

– Трудно сказать, нечто черное и романтичное…

– Что-то мудрено для уличного преступления…

– Вы правы, Иван Андреевич. Так что там, в анналах истории?

Ивлев смог припомнить только случай, когда в середине восьмидесятых годов лихие ребята натягивали бесовские маски и грабили купцов. Но там мотив был понятен: своих же грабили. Более примеров не нашлось.

Оставалось просмотреть сводку происшествий за сутки, которую сыск получал наравне с Отделением по охранению общественной безопасности и порядка, в просторечии – охранка, и жандармским корпусом. Сообщения были самые рядовые. Из 3-го участка Нарвской части сообщали об убитых фабричных. Расследованием занимается пристав Давыдов. Ванзаров отметил, что пристав после взбучки взялся разбираться с делом сам, что было с его стороны очень благородно.

В приемную явился посетитель. К счастью, он не имел ничего общего с отвратительным Министерством иностранных дел. Это был репортер «Петербургского листка» Федя Чушуев, писавший под псевдонимом «А. Гранд». Он притащился с утра как измученный зверь, пришедший на водопой. Для вечернего выпуска ему требовались горячие новости, публика жаждала крови и происшествий, тираж надо было держать любой ценой. К Феде привыкли, как привыкают к уличной грязи и снегу: отделаться все равно невозможно. Так лучше держать на коротком поводке, вдруг пригодится.

Однажды проникнув в сыск, Федя сумел не столько подружиться, сколько примелькаться. Каждое утро теперь начиналось с появления его небритой физиономии, от которой разило не только одеколоном. Федя витиевато приветствовал рыцарей без страха и упрека, стоящих на страже покоя граждан, рассказывал новый анекдот, иногда – политический, плюхался на стул для посетителей и умолял спасти детей, каких у него отродясь не было, от голодной смерти, подкинув парочку-другую «свежачка». «Листок» отличался тем, что публиковал новости на день раньше официальной газеты губернатора «Санкт-Петербургские ведомости». Все знали, что новости – это в «Листке». Благодаря стараниям Феди о происшествиях в городе и губернатор, и рядовой читатель узнавали одновременно. Сколько ни пытались бороться с таким возмутительным превосходством над газетой губернатора, Федя все равно торчал в сыске, а «Листок» расходился, как горячие пирожки.

Ивлев побурчал для виду, чтоб репортеришка не сильно зазнавался, и пододвинул к нему сводку, как будто случайно. Федя накинулся коршуном.

– Эх, скукота! – проговорил он, зыркая в сводку и чиркая у себя в блокноте.

– Что вам не по вкусу, Теодор? – спросил Ванзаров, не одобрявший прессу вообще, а крикливый «Листок» – особенно.

– Ничего интересного. Хоть бы какое завалящее сенсационное преступление.

– Что бы вас устроило?

– А что у вас есть, Ванзаров? – насторожился Федя.

– Вопрос гипотетический, Теодор.

– А, гипнотический… – Федор относился к словам с некоторой вольностью. – Ну, скажем… – Он мечтательно задумался. – В чане с вареньем всплывает глаз! Или в сундуке находят обрубок человеческого тела! Или, скажем, господина убивают золотой спицей! Да мало ли чего можно придумать…

– Пишите, Теодор, криминальные романы, огребете кучу денег. Только псевдоним подберите звучный. Лучше – из трех букв. Что-нибудь вроде «Чиж» или «Пыж».

Федя понимающе кивнул.

– Дескать, краткость – мать таланта?

– Нет, краски типографской изведете меньше, а доверчивый читатель запомнит быстрее.

– Эх, времени нет, – ответил Федя, позевывая. – Утром надо вечерний номер сдавать, вечером – утренний. Кручусь как белка на поводке…

– Могу предложить убитых фабричных, – сказал Ванзаров.

– Да, негусто… Что поделать, беру. Номер надо закрывать…

Федор излился благодарностями и исчез. Запах от него исчезать не спешил.

– Родион Георгиевич, а не этих фабричных ты имел в виду? – спросил Ивлев, кивая на сводку.

Ванзаров не стал скрытничать или водить за нос опытного сыщика. Некрасиво и бесполезно.

– А что тебе покоя не дает? Дело вроде пустяковое, вон пристав сам взялся. Значит, уверен, что дня за три справится.

– Логичного ответа у меня нет, Иван Андреевич, – ответил Ванзаров. – А морочить вам голову психологическими предположениями считаю нечестным.

– Значит, призрак, говоришь?

– Не я, свидетели такую странную ерунду утверждают.

– Надежный свидетель-то? Чай, не барышня?

– Далеко не барышня. Леший с Обводного.

– О, у этого жулика глаз верный, – сказал Ивлев. – Ну, займись, раз так невтерпеж. У нас своих-то дел, конечно, мало…

– Не мало. Но отпустить жалко. Любопытство – мой тяжкий грех. Как и любовь к родственникам, особо к старшему брату. Ничего не могу с собой поделать.

– Как будешь ловить призрака?

– Обычными силками: логика, психология и криминалистика…

Ванзаров направился к деревянному полированному ящику фирмы Simens, покрутил ручку вызова, назвал барышне на коммутаторе номер из четырех цифр в Департаменте полиции, послушал шуршащую тишину, пока из нее не выскочил громогласный вопль: «Лебедев у аппарата!»

Пожелав доброго утра и прочих радостей жизни, он спросил, как там поживают трупы. Удалось установить орудие убийства? На что получил исчерпывающий ответ: трупы поживают прекрасно, порезы изучены, но все подробности – вечером в театре.

Ванзаров еще пытался выудить секрет, но Аполлон Григорьевич был неумолим: только в театре. Одному ему наслаждаться высоким искусством тоскливо. А так у него гарантия, что дорогой друг не придумает десяток оправданий, чтобы не явиться. Ванзарову пожелали запастись терпением. На чем телефонный аппарат отключился. Все-таки неприятное изобретение. Не видя собеседника, трудно держать его в своей власти. Придется идти в театр. Что Ванзаров, честно говоря, совершенно не планировал.

Ивлев занялся составлением какого-то отчета, в приемной появились и другие чиновники. Ванзаров посмотрел на стопку дел, что дожидалась его, на чернильную ручку, на чернильницу и понял, что сегодня никто не заставит его портить бумаги отчетами и докладами. Что он ненавидел так же сильно, как любил мудрость Сократа. Никуда не денутся, подождут отчеты.

Вытащив справочник «Весь Петербург за 1901 год», Ванзаров проверил адрес, пожелал коллегам исключительных успехов и покинул управление. На улице он тщательно осмотрелся, опасаясь появления из-за угла любимого брата. Офицерская была свободна от родственников. Ванзаров поймал пролетку и назвал адрес на Рижском проспекте.

• 13 •

Доктор Чечотт был прекрасно осведомлен, какая стая мелких и крупных жуликов вертится вокруг благотворительности и попечения немощных, а душевнобольных – особенно. Но эта барышня была редким исключением. Была она прекрасна решительно во всем. Чистое, светлое, несовременное лицо, напоминавшее красавиц с гравюр прошлого века. У нее была шелковистая кожа и светлые волосы, что выдавало в ней породу и благородную шляхетскую кровь, которая всегда возьмет верх. Чечотту нравилось и воспитание барышни, и манера общения, и, конечно, робкие попытки говорить на языке предков. И хоть она коверкала даже простые польские слова, но так старалась, что Чечотт не мог не умиляться. Что же до образования, у дочери знаменитого профессора классической филологии Петербургского университета Заварского оно было выше всяких похвал. Барышня неплохо могла говорить на латыни. Фигурка ее, ладная, завернутая в модные наряды, была столь хороша, что на нее лучше бы и не смотреть. Даже значок Общества попечения душевнобольных, вызывавший у Чечотта неприязнь, на ней выглядел орденом достоинства.

– Ах, пани Ирэна, с вами становится светлее, – говорил Чечотт, целуя милую ручку и усаживая дорогую гостью. – Как я рад каждому вашему визиту!

– Пан Чечотт, мне так приятно бывать у вас, к тому же это мой долг, – отвечала она сдержанно.

Доктор видел, что барышня излишне возбуждена. Но чему тут удивляться, когда такой возраст: чудо, что в головке у нее есть еще что-то, кроме любви.

– А знаете, доктор, я всех теперь заставила называть меня, как вы меня называете, на польский манер – Ирэна, – продолжила она. – Даже папа, хоть он упирался, но я объяснила ему, как это важно помнить о своих корнях, а не только о Древней Греции.

Доктор Чечотт решил, что она просто чудо, и выразил благодарность за подобную честь.

– Ах, да что я вас отрываю своей болтовней. – Ирэна от волнения тронула горящие щечки. – У вас столько дел…

– Для вас я всегда свободен, дорогая.

– Так скажите скорее, как дела в больнице? Все ли в порядке? Не нужна ли какая срочная помощь?

Чечотт ответил, что в целом все идет как должно. Вчера, к сожалению, у больного случилась истерика, но в целом – ничего непредвиденного.

– Быть может, ему нужна помощь? Дружеское участие? – заторопилась она. – Давайте я побеседую с ним, успокою добрым словом, ему станет легче. Вы не волнуйтесь, я умею разговаривать с такими больными. Его можно навестить?

– Сожалею, моя милая и добрая пани Ирэна, это совершенно невозможно. Даже для вас, моя прекрасная пани. Молодой человек помещен в отделение беспокойных больных, в специальную палату. Посещения и встречи по режиму категорически запрещены.

– Так он молодой? – с грустью спросила Ирэна.

– Немного старше вас.

– Как это несправедливо, когда молодые… У него была несчастная любовь? Он не смог вынести разлуки с любящим сердцем?

Доктор Чечотт только улыбнулся такой наивности: барышни в ее возрасте думают только об одном.

– Уверяю вас, пани Ирэна, к сердечным мукам его болезнь не имеет никакого отношения.

– А что же случилось?

– Ему кажется… Впрочем, здесь мы вступаем в зону, которую охраняет врачебная тайна.

Ирэна очаровательно загрустила.

– Даже для меня не может быть сделано исключения? Я так хочу хоть чем-то помочь бедняжке…

Чечотт только печально вздохнул.

– Врачебные правила не оставляют мне выбора…

– А почему у него случилась истерика?

– Он увидел призрака, – ответил Чечотт и по расширившимся зрачкам понял, что барышням, даже умным, некоторые вещи лучше не говорить. Слово «призрак» вызвало в ней бурю эмоций, скорее всего она уже вообразила себе привидение. Доктору пришлось пояснить, что призрак был порождением болезни, не более.

Умная девушка все поняла и не стала капризничать. Она встала, чтобы проститься. Чечотт сказал, что госпожа Лисневская, доктор, состоящая в женском отделении, ожидает ее. У нее есть несколько просьб о помощи больным и одиноким женщинам. Ирэна с жаром заявила, что сделает все возможное, чтобы помочь несчастным.

Доктор уже раскрыл перед ней дверь, когда проем заслонил высокий господин с кудрявой шевелюрой. Окинув взглядом Ирэну, он издал мало приличный возглас голодного самца и поцеловал кончики ее пальцев. Барышня ответила ему строгим, обличающим взглядом и прошла мимо, отвернувшись. Развязный тип посмел еще смотреть ей вслед с неприличной улыбкой. Такое поведение в своем кабинете Чечотт допустить не мог. Он сурово спросил, что нужно посетителю.

Господин сейчас же расплылся в улыбке, добродушной и наивной до такой степени, что у Чечотта немного отлегло.

– Прашу мэня прастить, доктор! – провозгласил он. – Пазвольтэ преэдставиться: князь Багратион Вачнадзе! Имэю чэсть!

Князь протянул руку, доктор пожал ее, чувствуя силу мышц и здоровую твердость кожи. Чечотт предложил сесть и спросил, чем может быть полезен.

– Можэтэ, дарагой мой, можэтэ! Друга хачу увидэть!

– Ваш друг находится в нашей больнице на излечении?

– Да, доктор, такое нэсчастье!

– Посещения больных разрешаются в приемные дни и часы…

– Доктор! Дарагой! – вскричал князь. – Не видэл друга два года! Скучаю ужасно! Фрукты привез ему свэжие! С самого юга Аф… С юга фрукты! Для здоровья!

Действительно, князь держал большую корзинку, защищенную от холода рогожей. Запах от нее шел незнакомый, но волнующе ароматный. Чечотт подумал, что общение с такими людьми, пышущими здоровьем и оптимизмом, будет полезно не только для одного больного, но, пожалуй, для всей палаты. Оздоровительный эффект ничуть не хуже, чем от проветривания. Пожалуй, можно сделать исключение. Да и фрукты свежие…

Открыв книгу регистрации, он спросил фамилию друга.

– Фамилия у него простая – Апс. Дажэ клички не нужно, да? Ха! Зовут Николай… Иванович… – добавил князь.

Проверять записи было не нужно. Чечотт прекрасно знал пациента. Закрыв книгу, он заявил, что посещения этого больного категорически запрещены. Князь искренно удивился.

– Запрэщэны? Пачэму? Он что, в тюрмэ, что нельзя видэть?

– Господин Апс находится в отделении беспокойных больных. Посещения запрещены.

– Доктор! Друг мой! Да поймите, Коля Апс мой бое… просто мой самый дарагой друг! Мне ради него ничэго не жаль! Что я могу сдэлать для вас?!

Чечотт встал, показывая, что разговор окончен, и попросил покинуть его кабинет. Решение неизменно и обсуждению не подлежит. Эмоциональный гость еще пытался уговаривать, суля безумные блага, чуть не алмазы с бриллиантами, как это водится у грузинских князей, но доктор был непреклонен. И жаловаться на него бесполезно. Как лечить больного и что будет полезно для выздоровления, он знает лучше. И князь сдался. Он просил хотя бы передать другу корзину фруктов и горячий привет. Это доктор обещал исполнить непременно.

• 14 •

С утра пораньше пристав Давыдов поставил весь участок на уши. Собрав в кабинете весь наличный штат чиновников, то есть трех человек, он сообщил им приятную новость: у них есть два дня, чтобы найти убийцу Комара и Рябчика, после чего он за себя не ручается. Если подчиненные ударят его лицом в грязь, фигурально выражаясь, он устроит им такую жизнь, что они забудут про все радости жизни: поборы, подарочки и обеденный чай. И это он обещает не как полицейский, гори она огнем, эта полиция, а как офицер пехотного полка, не забывший, что такое муштра и строевой шаг. Строем будут ходить, в сапогах и пуговицах, вычищенных до блеска. Чиновники расходились, оглушенные свалившимся на их головы несчастьем, а бедный Василий Автономович Макаров так и вовсе пустил слезу, оплакивая конец спокойной жизни.

На этом пристав не угомонился. Собрав всех городовых, которым не повезло вчера стоять поблизости от места преступления, он строго спросил, о чем таком они умолчали, что теперь их будет пытать сыскная полиция. Городовые переглядывались, решив по-своему, что у начальника дурное настроение, так лучше помалкивать. Ванзаров застал их неплохо подготовленными, то есть готовыми молчать насмерть о чем угодно. Пристав казался взволнованным и натужно официальным.

Ванзаров улыбнулся, как умел – открыто и смешно, так что усы разлетелись крыльями.

– Благодарю, господин ротмистр, что взяли вчерашние дела на себя, – сказал он, протягивая руку, которую пристав машинально пожал. – У нас хватает всякой мелочной беготни.

Улыбка подействовала. Пристав размяк и пробурчал, что это его обязанность, не за что благодарить, и вообще городовые собраны, ожидают дальнейших указаний.

– Я хочу, чтобы между нами не осталось разногласий, – сказал Ванзаров. – Дело ведете вы и только вы. Моя роль в этом расследовании, если хотите, частная. Относитесь к этому как к любопытству чиновника, случайно оказавшегося в ненужном месте в неправильное время. Обещаю, всем, чем я смогу помочь вам, непременно помогу. Но городовым легче будет вспоминать в моем присутствии. Прошу понять меня правильно.

Пристав понял правильно. Кивнув Ванзарову и погрозив подчиненным, он скрылся. Городовые же были немедленно собраны около карты участка, украшавшей серые стены приемного отделения. Место преступления Ванзаров обозначил карандашом еле заметной точкой.

– Прошу показать посты каждого из вас, – обратился он к городовым. – Монин, начнем с вас. Вы обнаружили тело, откуда шли?

Тяжко вздохнув, городовой ткнул в начало проулка. Место было отмечено карандашом.

Городовой Ермолаев услышал двойной свисток, призывавший к немедленному сбору, находясь в двух кварталах. Он указал на угол 3-го Таракановского моста и Дровяной улицы.

Младший городовой Пронин стоял на Обводном канале, откуда и прибежал.

А младший городовой Иванов указал на пересечение Приютинской улицы с Ново-Петергофским проспектом. Он тоже прибыл на место преступления по тревожному сигналу. Получалось, что сугроб в начале проулка, в котором было обнаружено два тела, оказался со всех сторон окружен постами. Чем были заняты городовые на самом деле на дежурстве, можно только догадываться. Но все же на помощь товарищу прибыли как положено. Значит, находились на улице, а не грелись чаем у знакомых дворников. Что можно считать удачей.

– Монин, в котором часу до обнаружения тела проходил по переулку?

– Как положено, вашбродь, примерно за час, – ответил городовой, стараясь не смотреть на чиновника сыска. Вызывал он в мужике непонятную робость.

– Как положено, это всем известно. А на самом деле?

Показалось Монину, что два сверла так и лезут ему в голову.

– Может, чуток более, – сознался городовой, чтобы прекратить это мучение.

– Это другое дело, – согласился Ванзаров, будто нарушение правил постовой службы его беспокоило мало. – Теперь постарайтесь вспомнить главное: кого встретил по дороге?

Вопрос был столь странен, что городовой не понял, что от него хотят. Пришлось повторить. Ванзаров хотел знать, какие прохожие попались ему, пока он шел к переулку. Монин задумался.

Городовой замечает только то, что нарушает привычную, годами не меняющуюся картинку. На дежурстве он находился по двенадцать часов в сутки, зимой и летом, исходя вдоль и поперек территорию, относящуюся к его посту. Он знает каждого дворника, каждую лавку, каждый дом. Прохожие мелькают перед городовым, как воздух. Он еще различает офицеров, которым обязан отдавать честь, а прочие гражданские, если не бегут с ножом или топором, сливаются в общую массу. Монин честно признался, что не заметил никого.

С тем же вопросом Ванзаров обратился к другим городовым. Ермолаев, Пронин и Иванов признались, что бежали и не запомнили, кто там проходил мимо. А уж на другой стороне улиц и подавно.

– Там был прохожий в старинной шляпе, треугольной. Он вам, Пронин, должен был попасться на глаза. Вспомните…

Городовой честно поднатужился, но из этого ничего не вышло. Не было никакой старинной шляпы. И чего господин сыщик зря придумывает и проверяет для чего-то?

– А в черной плащ-накидке прохожий попадался?

Никто не видел. Только Иванову вроде бы показалось, что он заметил краем глаза нечто похожее, но утверждать наверняка не решился. Темно было, спешил, может, показалось. Или вовсе тень мелькнула.

Больше вопросов к постовым не имелось.

Ванзаров постучался к приставу и немного помедлил, чтобы тот успел запрыгнуть за стол. Тонкая щель незаметно виднелась в створках двери, пока шел допрос городовых. Пристав ответил: «Прошу вас, заходите», чем окончательно выдал себя.

Кабинет его не отличался от кабинетов всех сорока двух приставов столицы. Те же обязательные портреты императорской четы, градоначальника, министра внутренних дел. Вертикаль власти во всей своей парадной красе неумолимой тяжестью навалилась на пристава, не понимая, что на самом деле это она балансирует на его плечах. Стоит этим плечам ослабнуть, как вертикаль повалится в одну секунду, поймать не успеешь. Колосс империи, огромный и массивный, если присмотреться, стоял на скромных и незаметных человечках в темно-зеленых мундирах, полицейских приставах, и черных кафтанах городовых, которые держали в узде свои территории. При этом жалованье они получали скромное, служба без выходных и перспектив роста, поборы с лавочников и купцов были нормой. Полиция должна была стягивать обручем студенистую массу Российского государства. Если надорвать эти обручи, не останется ничего.

Ванзаров отогнал невесть откуда взявшееся видение. Даром пророчества он не обладал и обладать не желал: чиновнику сыска это ни к чему. Наверное, все-таки красная луна мутит, что бы там астрономы ни говорили.

– Узнали, что хотели? – спросил пристав, выходя из-за стола и предлагая Ванзарову устроиться за ним вместо него. Папку, что неудачно попалась на пути его бегства, он поднял непринужденно, как офицер, бережно следящий за порядком.

– О каждом человеке можно узнать многое, не спрашивая ни о чем, – ответил Ванзаров. – Явное расскажет о скрытом.

– Как же это? Научите премудрости, если не жалко… – сказал пристав, садясь напротив гостя и не зная, куда деть руки.

– Нужно овладеть несколькими несложными приемами.

– Опишите самый простой…

Времени терять не хотелось, но в глазах пристава мелькнул живой интерес. Нельзя затоптать огонек разума, когда он случайно вспыхивает в полиции.

– Это система практических наблюдений, которую я называю… – Ванзаров запнулся и поправился из скромности, – принято называть психологикой.

Такой зверь в прицел бывшему артиллеристу никогда не попадался. Он попросил рассказать подробней. Отказать в просьбе было совершенно невозможно.

– Человек живет в мире поступков, – сказал Ванзаров. – Самые главные поступки оставляют следы в его жизни, которые он часто не замечает. Эти следы почти всегда при нем, на виду в бытовых мелочах. Если внимательно наблюдать и замечать эти следы, легко сделать выводы, которые раскроют его характер, то есть индивидуальность. Но этого недостаточно. Причина любых совершаемых поступков всегда находится в рамках логики, причем достаточно простой. То есть все мы живем и действуем по единым законам, хотим мы этого или не хотим.

– Это законы из Уложения о наказаниях? – спросил пристав.

– В каком-то смысле… – ответил Ванзаров не сразу. – Главные причины куда проще. Это страх, жадность и зависть. Они составляют единую логику поступков каждого члена человеческого общества.

– Печально слышать… Нас учили высоким идеалам, этике, морали там всякой… Честь, в конце концов…

– Мораль – дело разума. Поэтому о ней так часто забывают. На самом деле человеком управляют совсем другие мотивы. Осознанно или неосознанно…

– Допустим, вы правы… – сказал пристав, пытаясь найти какие-то аргументы против столь примитивной правды. – И как это позволяет вам добиваться успехов в сыске?