Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942) Хазан Владимир
Заняться, однако, не пришлось: через короткое время Лебединцев, выданный тем же Азефом, был казнен в составе террористической группы численностью в семь человек. Кроме него, в число этих семерых входили: Сергей Баранов, Е.Н. Лебедева (кличка «Казанская»), Анна Распутина, Лев Синегуб, Александр Смирнов и Лидия Стуре (арестованные вместе с ними трое их товарищей – Афанасий Николаев, Петр Константинов и Вера Янчевская – были приговорены к 15 годам каторжных работ).
Эти семеро послужили, как известно, сюжетной основой для «Рассказа о семи повешенных» (1908) Л. Андреева (к одному из изданий, напечатанных в пользу «Шлиссельбургского комитета», И.Е. Репин дал рисунок с изображением семи виселиц, см.: Фигнер 1932, III: 244); образ андреевского Вернера навеян Лебединцевым.
Лебединцев был гимназический товарищ Жаботинского, который, помимо рассказа «Всева», воссоздал его образ в своих – написанных в оригинале на иврите – мемуарах «Повесть моих дней» и, кроме того, вывел в романе «Пятеро», гл. «Мадмуазель и синьор» (см. наши комментарии к этому роману в кн.: Жаботинский 2007: 614)10. Друживший с обоими – с Жаботинским и Лебединцевым – Ш. Зальцман пишет в своих воспоминаниях о том, что последний с большой симпатией относился к евреям и сионистскому движению и даже принимал участие в еврейской самообороне в Одессе (Zaltzman 1943: 241).
Значительная часть дневниковых записей Рутенберга относится к 30-х гг. и связана с впечатлениями о предвоенной Европе, о месте евреев в ней и о той остро предчувствуемой опасности, которая им угрожает. Можно спорить с автором дневника по поводу некоторых резких оценок, которые он дает немецкому еврейству, но нельзя не признать его исторической прозорливости. Чрезвычайно важно также и то, что эти записи принадлежат не просто некоему пассивно-рефлектирующему сознанию, а деятелю в самом подлинном смысле слова. Казалось бы, при той загруженности делами, под бременем которой Рутенберг жил, у него не должно было оставаться времени на отвлеченные и отвлекающие «досужие размышления». Но, возможно, именно постоянная занятость – подготовка и осуществление новых проектов в Палестине и в связи с этим необходимость общения со многими и разными людьми в Европе, частые поездки с этой целью в Англию, Францию и Германию и благодаря этому знакомство с происходящими там событиями не только из газет, но и «из первых рук», – не только не мешала, но, напротив, способствовала интенсивной мысли по поводу европейских политических актуалий. 14 марта 1932 г. Рутенберг записывает:
Газеты сообщают подробности о кончившем самоубийством шведском миллионере11. Человеке, очевидно, порядочном, скромном, очень талантливом и ценном. Он пустил себе пулю в сердце, п<отому> ч<то> «не мог платить по векселям». Кто-то где-то спекулировал фунтами, марками, франками, кронами. И из-за этого должна была прекратиться ценная творческая сила в жизни.
Как все неладно кругом.
Газеты полны подробностями вчерашних президентских выборов в Германии. Кандидаты: старый старик Гинденбург, авантюрист Гитлер, коммунист Тельман и сидящий в тюрьме по уголовному преступлению12. Серьезная борьба между Гинденбургом и Гитлером. Гитлер не победил, но Гинденбург необходимого простого большинства не получил. Перебаллотировка. Это не важно. Важно то, что гитлеровцы и коммунисты получили число голосов почти равное Гинденбургу. Половина Германии с национал-социалистами и коммунистами. Т. е. недовольны, голодны, активно обозлены. И организованны. Половина Германии.
А «Европа» заседает в своих парламентах, в Лиге Наций. Обсуждает бюджеты, разоружение, неморальность отказа Германии платить контрибуцию. А в Германии.
Германия живет на пороховом погребе. Взорвешь ее – взорвешь всю Европу. Всю европейскую цивилизацию. Французская юстиция не поможет.
Рутенберг не мог не замечать и, соответственно, не отмечать, что круговой антисемитизм, овладевший Европой в преддверии Второй мировой войны, оказался на руку фашиствующим погромщикам. Не во власти еврейского меньшинства было остановить снежную лавину юдофобства, охватившего разные страны и в конечном счете приведшего к Катастрофе, но сам по себе факт сопротивления, исходивший от натур деятельных и прозорливо видевших последствия и умевших их предсказывать, в высшей степени знаменателен. Рутенберг, как показывают по крайней мере его приватные записи, принадлежал к числу этих прозорливцев.
Странное и страшное время переживаем, – записывает он 13 мая 1934. – Страшное не по своему нелепому настоящему. Переходному. Страшное по своему близкому будущему. Настоящим питающимся и настоящим развивающимся, растущим.
Это «странное и страшное время» конкретизировано в записи, сделанной на несколько месяцев раньше, 22 августа 1933 г.:
Спокойно и беспристрастно стараюсь анализировать положение наше, положение еврейского народа в это злополучное время. Выводы следующие:
1. Гитлеризм кончил с вопросом не только элементарного достойного человеческого существования немецкого еврейства, но его физического существования в Германии. Подавляющее большинство немцев, культурных и некультурных, не желают иметь физически около себя евреев, не желают дышать с ними одним воздухом. Какими бы то ни было. Хорошими или плохими, учеными, артистами, писателями, банкирами, торговцами, спекулянтами, рабочими, коммунистами, социалистами, монархистами, старыми и молодыми. Какими бы то ни было. Это не только экономическая зависть. Это органическое отталкивание, превратившееся в чувство подсознательное больше, чем социальное.
Перемена правительства может переменить юридическое положение евреев в Германии. Оно не переменит его морального, психологического положения.
Масштаб и форма антиеврейского озлобления, содержание его, так разнузданно проявившиеся при первом удобном случае, показывают, что источником его и причиной его является главным образом само немецкое еврейство. В целом.
«Сочувствие» евреям культурного человечества несомненно. Но это сочувствие платоническое. Возмущение формами, но не сущностью. Возмущение несправедливостью по отношению к отдельным мелким случаям, но не к массе. Ни в чем активном это возмущение не проявилось. Наоборот, в культурном человечестве оказалось много элементов, открыто симпатизирующих гитлеровской Германии. Жалеющих, что они не могут сделать такой же операции у себя. Всюду, во всех странах без исключения.
В чем дело?
Физически гитлеровская Германия нанесла удар только своему немецкому еврейству. Морально – всем евреям всего мира. Оплевали каждого еврея, кто бы и где бы он ни был. Немецкие евреи «должны» молчать. Лучшие из них, немцев, кончили самоубийством. Кто «мог», удрал, десятки тысяч. Большинство и с деньгами и в качестве «жертв» живут неплохо в принявших их странах. Немногие околевают с голоду, стараются достать кусок хлеба и этим возбуждают ненависть «к еврейству» у голодных соответ<ствующих> стран.
Мировое еврейство покуда реагировало прожектами, демонстрациями, многочисленными комитетами <запись обрывается>
Читая дневник Рутенберга, приходишь к разным выводам. Один из них, для нас в особенности важный и почти несомненный, заключается в том, что человек, которому принадлежат эти записи, обнаруживал временами способность к некой более крупной роли, нежели та, что он сыграл в жизни вообще и в свой палестинский период, в частности. И что вся его революционность и весь сионизм, занесшие его имя в исторические анналы, были на самом деле всего лишь локальными социальными производными от по-настоящему крупной и мощной человеческой личности. Личности, обладавшей даром оригинального мировидения и миросуждения, духовно-интеллектуальные возможности которой оказались гораздо «экзистенциальнее», что ли, даже тех далеко не рядовых идей, с которыми он носился и которые осуществлял в реальной действительности. Вероятно, Рутенберг ощущал эту тайную недореализованность своих сил, уходящих на неравную борьбу с волей и прихотями неподвластной человеку судьбы. 27 апреля 1930 г. он записывает в дневнике:
Как ни бьюсь, а добиться задуманного не могу. Чего-то все время не хватает. Какой-то круглый неудачник.
Любопытно, что, оказавшись спустя без малого два года, 14 марта 1932 г., в Париже – через несколько дней после смерти А. Бриана, с которым он много лет был близко знаком, – Рутенберг как будто примеряет покойника на себя и пишет об этом крупном государственном деятеле почти теми же словами, что и о себе, возможно, даже осознавая данную параллель (эту дневниковую запись см. в II: 4):
Во всем почти успевший. И по существу – неудачник. Чего-то не хватало.
Из Парижа Рутенберг проследовал в тот раз в Германию. Причина была не из самых оптимистичных – он направлялся во Франкфурт-на-Майне, в клинику проф. Вольгарда: все больше и больше давало о себе знать больное сердце. 15 марта, приехав во Франкфурт, он записал в дневнике:
Ночь прошлую ехал из Парижа сюда. Рядом в купе, отделенная тонкой дверью, ехала провоцирующе красивая молодая женщина. Удовольствие зависело от моей инициативы. Которую не проявил. Скучно было. Во Франкфурте на вокзале ее встретили, очевидно, мать и отец или брат старший, важные, очевидно, евреи, с собственным автомобилем.
На следующий день:
Рад, что добрался наконец сюда. Имею в клинике проф. Folharda комнату. Со мною что-то делают. Зная, что делают. Мне надо только relax13. Сплю много.
И еще через день:
Читаю много. Но становится беспокойно, тоскливо. Курю много меньше. Но все время чувствую, что у меня имеется сердце.
Вечером поехал посмотреть синагогу. Как евреи молятся в пятницу. На Borucstrasse.
Впечатление неприятное. Не очень плохая подделка под католическую церковь. Внешняя, внутренняя архитектура, орган, хор, хазан14, таллес15, их одежда, форма молитвы – все, кроме «публики». Которой немного. Среди которой отдельные, по-моему, русские евреи молятся Богу сами по себе, независимо от окружающей обстановки. Плохой храм построили франкфуртские евреи своему Богу, плохо молятся ему. Не религия – а недоразумение.
«Бог», созданный, выстраданный столькими поколениями, – умирает. А без «Бога» человечество не проживет. Будет новый. Какой?
20-го марта, в воскресенье:
Приехал Dr. Ernst Kahn. Найдич звонил ему из Берна.
На следующий день, 21-го марта:
Dr Kahn показывал мне сегодня новые кварталы, возведенные знаменитым архитектором Майем16. Это большая интересная вещь, но вымученная. Большевизм, коллективизм, выраженный в архитектуре, насильно навязываемой живущим в домах этих, проходящим на улицах людям. Единица, личность не признается, а раздавливается средь кристаллизованной концепцией массы. Массы как таковой, количественной, а не качественной. Эти кварталы надо бы взорвать, сровнять с лицом земли. Это – фикция патологии наших мозгов, помимо больного времени.
Интересно – сколько «еврейского» в этой архитектуре. По-моему, много. У гоя не найдется такой безграничной дерзости или дерзания. По существу17.
В записи от 22-го марта говорится:
Dr Kahn любезно устроил, что мне вчера прислали приглашение на сегодняшнее празднование 100-летия смерти Гете18.
По всей видимости, до конца марта 1932 г. Рутенберг пробыл в Германии, поскольку следующая запись в дневнике сделана в Лондоне и датируется 2 апреля. На обратном пути в Палестину он, по обычаю, остановился в Париже, см. в приводившемся письме А.О. Фондаминской от 27 мая 1932 г. (V: 3):
Недели две назад прилетел в Париж. По дороге в Палестину. Хотел поделиться с Вами ощущениями нового experience.
Не застав Фондаминских в Париже и, по-видимому, мучаясь отсутствием собеседника, с которым можно было бы отвести душу, Рутенберг 11 мая 1932 г. делает в дневнике такую щемящую запись в своем излюбленном «рубленом» стиле и в духе безжалостного самоприговора:
Ни одной живой души рядом. Пустыня. Не на кого опереться. Безвыходное одиночество. Жизнь не удалась.
Мрачная констатация «неудавшейся жизни» была, как кажется, чрезмерной, даже для его маловеселого дневника. Находясь вне Палестины, не будучи заверчен каждодневной работой, он, очевидно, с большей, чем обычно, легкостью поддавался наплывам депрессивного настроения. Ключевым для выражения этого состояния подавленности, тоски и суицидальных мыслей было слово «одиночество», которое главным образом идентифицировалось у него с явно несправедливой оценкой своей жизни. Однако успехи внешней – политической, социальной, производственной – деятельности непреодолимого самоощущения пустоты и внутреннего одиночества не покрывали. Поэтому отсутствовали удовлетворение и душевная гармония. Получалось нечто похожее на то, о чем писал в одном из своих давних фельетонов Жаботинский («Ваш Новый год»):
Иногда надо жить, как все живут. Если носишь постоянно не такие калоши, как у всех, то наконец душа не вытерпит. Перетянутым нервам лучшее лекарство <-> шаблон. И, кроме того, после такой жизни именно шаблон представляет все очарование новизны (Жаботинский 1913: 34).
Однако в шаблон он органически вписаться не мог, хотя, быть может, иногда и желал бы поменять свои калоши-«рутенберги»19 на обычные…
Об его несложившейся семейной жизни речь уже шла. К этому следует добавить, что непростые отношения с сыном Толей, с которым Рутенберг встречался в Европе и находился в переписке, завершились в 1934 г. драматическим разрывом, хотя он и был позднее включен в отцовское завещание. Более нежные чувства Рутенберг питал к другому сыну – Жене (см. в V: 2 письмо Рутенберга к сестре Розе от 23 октября 1936 г., где о Жене говорится, что «его брат <т. е. Толя> его подметки не стоит с точки зрения порядочности»), и дочери Вале.
В RA имеется несколько копий рутенберговских писем дочери. Все они относятся к концу 20-х гг., когда Валя учила в Берлине немецкий язык, а затем пыталась поступить в тамошний университет, и проникнуты отцовской заботой об ее успехах и неудачах. Поскольку все они содержат весьма небезынтересный материал для раскрытия некоторых тонких струн в характере Рутенберга-отца, имеет смысл привести их полностью:
Haifa
20. VI <1>928
Родная моя Вавуля. Рад, конечно, видеть Tchterchen20, что ты уже умеешь написать своему lieben Pater21 письмо на немецком языке. Но нельзя ли писать простым, а не старым немецким шрифтом «h», «е» и т. д. Спроси твою учительницу.
Судя по твоей карточке (в ладонь), ты, дитенок мой, очевидно, похорошел??! Вопрос этот затрагивает самые важные родительские чувства, и я желаю иметь подтверждение еще в одной карточке. Но сниматься ты должна честно, не вводя меня в обман. Вот инструкция: глаза могут смеяться, лицо и рот улыбаться, лицо должно быть серьезным, рта много не раскрывать и язык не высовывать.
Как же это случилось, что сочинение писать можешь, а говорить еще не научилась хорошо, чтобы удовлетворить профессора. Помнишь, в истории был господин Демосфен, которому надо было сдавать экзамен по-гречески, так он набирал камешки в рот и голодный отправлялся по знакомым просить дать поесть и голодал до тех пор, покуда с его камешками во рту не поняли ясно, чего он хочет. Может, ты попробовала бы, дитенок, тот же способ?
У меня здесь, конечно, много, больше, чем надо, работы, и жара, при которой только азиаты себя чувствуют счастливыми. Чтобы добиться счастья, стараюсь стать азиатом, но благодаря необразованности моей приближаюсь к цели медленно и в обильном поту не только лица моего.
Хотел бы, доченька, выдрать тебя за патлы, чтобы скорее заговорила хорошо по-немецки, но благодаря природной хитрости твоей ты их своевременно срезала. Совершенно беспомощный, целую тебя крепко.
Твой П. Р.
P.S. Относительно Дани. Ты ведь знаешь его. Если ты думаешь, что он не будет мешать тебе и тебе будет приятно иметь его своим гостем, конечно, пусть живет со всеми. Денег с него тогда, по-моему, брать не следует.
Думаю, что вам надо снять собственную квартиру вместо меблированной комнаты.
<На полях первой страницы:>
26-VI. Написал, а письмо отправить не успел. Еще один привет тебе, Вавуля, на одну неделю свежее.
П. Р.
В другом письме, датированном 22 июня 1929 г., Рутенберг ей писал:
Валюля, доченька моя хорошая. Ты не огорчайся моим неписанием. Последнее время все хвораю. А работы много, т. е. не успеваю справиться с нею. Поэтому чувствую себя постоянно плохо и удрученным, и в голове и на душе у меня пусто и ничего мне не хочется и ничего не надо. А «должен» делать много. Это раздражает и т. д. Как видишь, отец твой никуда не годен. Но любит тебя по-прежне-му. Ты в этом не сомневайся.
Поздравляю тебя с окончанием университета Женей. Получил от него сегодня телеграмму. Напишу еще раз сегодня М<арии> Ф<едоровне Андреевой>, чтобы помогла ему выехать из России. Будь здорова и счастлива, моя детонька. Обнимаю тебя крепко.
Твой П. Р.
После какого-то письма дочери, в котором она, по-видимо-му, проявляла излишнюю взволнованность по поводу семейных дел и отношений, Рутенберг 21 августа 1929 г. писал ей:
Валюша. Не надо кипятиться, суетливо волноваться по поводу дел, в которых ты ничем помочь не можешь. Толика авантюра меня огорчает. Выглядит очень глупо. Но Ваша переписка с родственниками, особенно телеграфная, тоже далеко не умна и может ему сильно напакостить. Хочу, чтобы ты была у меня спокойной, рассудительной, разумной дочкой. Попробуй – может, удастся. И, пожалуй, пора. Ты скоро совершеннолетняя девица. Как твои занятия? Когда экзамены?
Обнимаю тебя.
П.Р.
На отчаянное письмо Вали о провале вступительных экзаменов в университет Рутенберг отвечал (8 ноября 1929):
Валюня. Конечно, очень огорчен твоим провалом. Вина в значительной степени не твоя. Но это не разрешает вопроса. Надо опять заниматься, готовиться и выдержать экзамены. Теперь ты ясно видишь, насколько ты необразованный человек, а надо стать образованной и достойной женщиной. С советской поверхностностью далеко не уйдешь. Пишу за несколько минут до отхода почты. Покуда оставайтесь в Берлине, но подумайте хорошо, куда бы переехать, чтобы тебе было удобнее всего заниматься.
Я очень занят. Покуда не знаю еще, когда смогу быть в Европе. Толя тоже пускай хорошо занимается. Дальше видно будет.
Обнимаю вас обоих.
П.Р.
Что с Женей?
Как бы самолично отвечая на последний вопрос, Женя через некоторое время объявился и прислал отцу фотографии жены и ребенка. В ответном письме, датированном 8 ноября 1931 г., Рутенберг, обрадованный тем, что стал дедушкой, однако не в силах извлечь из этих фото сколько-нибудь подробную информацию, следующим образом выражал свои чувства (RA, копия):
Родной мой Женя. Дедушка у внучки очень требовательный и остался доволен. Матерью внучки тоже. Хорошо выбрал, сын мой. Это видно даже по плохой фотографии, что прислал. Чего же ты, дурень мой долговязый, секретничал. А я-то и огорчался, и беспокоился, что одиноким бобылем живешь. По личному опыту знаю, как это вредно и опасно. Конспирация твоя дела, конечно, не меняет. Молодчина. Только одна внучка у меня или внучка и внук? Ты, очевидно, в обалдевшем состоянии двух слов не написал. Имени жены твоей не написал. Две фотографии в заказном письме, и все. По-моему, это феноменально глупо. <…>
От души желаю тебе, жене твоей – новой дочери моей, и детям вашим, теперешним и будущим, счастливой и радостной, здоровой и достойной жизни. Личной вашей жизни. Это самое важное. Остальное приложится. Устроить личную жизнь свою не так просто. Но зависит главным образом от вас самих. Чем больше будете давать друг другу, тем больше будете получать друг от друга. Любви, внимания, ласки и поддержки в тяжелые минуты жизни. Которых ни один человек избежать не может.
На дочку новую, милую мою X, полагаюсь, судя по лицу ее. На тебя – тебя, сын мой, она же сделает тем, что надо <sic>. Ты только не упирайся и давай ей привести себя в порядок. Оба, каждый отдельно, напишите подробно друг о друге и о себе. И оба вместе – о внучке или внуках. И приличную фотографию пришлите. Напиши про твою работу.
Всех вас, родные, обнимаю. Будьте здоровы и счастливы.
Ваш П. Р.
18 Nov<ember> <1>931
H<aifa>
Делал Рутенберг попытки устроить и свою семейную жизнь. Правда, его история обзавестись в Палестине женой или хотя бы тем, что можно было бы назвать Hausfrau, покрыта плотной тайной. В рутенберговском паспорте в графе «wife» значится Пиня Левковская (Lewkowsky; 11 августа 1900-?), о которой известно крайне мало. Польская еврейка, врач по профессии, она почти нигде не упоминается рядом с Рутенбергом, что лишний раз свидетельствует о закупоренное™, едва ли не табуированное™ его интимной жизни. Ее имя несколько раз – по разным поводам – всплывает в RA (см., в частности, упоминавшееся в I: 2 письмо к ней К.К. Памфиловой), однако в составленном Рутенбергом завещании Левковская отсутствует, что может указывать на роковой исход их семейной жизни. С другой стороны, о факте их развода ничего неизвестно. Из крайне скупых сведений о ней после смерти Рутенберга укажем на судебное разбирательство дела о наследстве М.Г. Поляка (см. о нем в IV: 2), которое велось в 50-е гг. и где она выступала в качестве свидетеля (Свет 1957: 2).
Из немногих писем, адресованных Рутенбергом самой Левковской, в RA хранится его, нещадного курильщика, полушутливая записка из Лондона, датированная 28 февраля 1928 г.:
Дорогой мой друг,
Перед отъездом Вы напутствовали меня: «Перед каждой папиросой вспомните обо мне и моей просьбе не курить!»
Так как я курил бесконечное число папирос, то вспоминал о Вас бесконечное число раз. Чтобы меньше вспоминать о Вас, вынужден был меньше курить. Вчера меньше коробки (20 шт.) И то много…
Упомянутое выше завещание Рутенберга, или то, что можно было назвать его «первой примеркой», написано по-русски. Свою не лишенную романтической причудливости волю, в особенности в той части, где речь идет о кремации тела и рассеивании пепла «обязательно ясной, не дождливой и не облачной» полночью «на востоке на север и юг», Рутенберг изложил следующим образом (.RA):
Хочу, чтобы следующее было сделано, когда умру:
1. Тело мое сжечь. Даже если это против традиций и существующего закона еврейской религии. В 12 ч<асов> ночи, обязательно ясной, не дождливой и не облачной ближайшего или одного из следующих после моей смерти полнолуния. Пепел рассеять на востоке на север и на юг Иорданской долины с вершины горы <…> Для этого установить там мощный вентилятор электрический и электричество подвести от иорданской станции. Никаких речей никому не произносить. Прошу брата Аврама и его сыновей Александра и Давида говорить по мне кадиш22. Последних прошу по старому еврейскому обычаю хранить по мне йорцайт23. Никаких памятников, названия улиц моим именем и пр.
2. Брату Авраму переходит в распоряжение и собственность все, что бы ни осталось после меня. Он дает 5000 дочери моей и по 2500 каждому из двух моих сыновей и поможет им на эти деньги устроиться как можно достойнее и продуктивно. Брат Аврам будет содержать старуху-мать до ее смерти. Он же останется моим trustee24 для заведования и управления учреждениями и делами, которые оставлю и которые должны стать собственностью еврейского ишува в Палестине. Ни одного гроша не должно быть взято для кого бы то ни было вне Палестины.
18. 11 <1>935
H<aifa>
Rut<enberg>
Рутенберговское завещание существует в нескольких вариантах (см. далее). В одном из них имеются два небезынтересных фрагмента, отсутствующих в других (RA):
Многие мне завидуют. Имеются ненавидящие. Но имеются многие любящие. Искренне. Что-то существенное во мне уважающие. Пред последними считаю своим долгом отсчитаться за свою жизнь. Перед моей смертью.
Всегда жил интенсивно трудно. Не раз в жизни ошибался. Но ошибался честно. Не из-за мелочно личных мотивов. Всегда считал своим долгом давать, служить. Зла никому не хотел. Кому неволь-ко причинил – жалею. Тех, кто мне зло причинил, ничего не имею <sic>. Не потому что «христиански» чувствую. А потому что счеты эти мелочны. Ничего большого в жизни большой не представляют собою. Большое зло причинил моим детям, тем что был причиною их рождения на свет в таких по нашему времени ненормальных условиях. Но люди, и я в том числе, манекены в таких поступках. Виноват ли я? Платил во всяком случае за это дорого всю жизнь. Раз в жизни свихнулся. Перешел границу, нам, маленьким людям, дозволенную. И никак потом справиться не мог. Дети выросли, люди неплохие, но мне чужие. Связать их жизнь с моею немыслимо.
И второй – еще более пессимистичный:
Людям делал много добра. Искренне. Никогда не интересовался получить за это спасибо. Имею право требовать в оплату не беспокоить меня после моей смерти ни речами, ни статьями, ни митигами, ни воспоминаниями, никакими памятниками. По существу жизнь моя трагична – неиспользованием большого богатства, отпущенного мне. Самое удовлетворительное для меня – как можно скорее забыть меня. Самое лучшее, самого себя отдал народу. За немногими исключениями, все, до чего дотрагивался – самого фантастического, – успевал. Даже до Палестины. И все-таки я банкрот. По причинам, не от меня зависящим.
Умер он не от сердечной болезни, а от рака желудка, который обнаружился в начале 1941 г., примерно за год до смерти. Состояния временного легкого улучшения сменялись затяжными кризисами, пока не наступил конец. Это случилось под утро в субботу 3 января 1942 г. в иерусалимской больнице «Хадасса». Похороны состоялись на следующий день. Согласно воле покойного, они были крайне скромными – без цветов и погребальных речей. Прощание с телом, завернутым в талес, происходило в больничном зале ожидания.
Свечи, горевшие вокруг завернутого в талес тела, и звуки произносимой шепотом молитвы производили потрясающее впечатление, – писала на следующий день газета «Davar» (1942. № 5018. 5. 01). – Иерусалим еще не видел таких скромных проводов столь известных людей.
В это время в Иерусалиме лежал снег, обильно выпавший на Новый год: такого не было за последние 20 лет. Похоронная процессия пробиралась среди сугробов на Масличную гору, на древнее еврейское кладбище – самое почетное место в мировом еврейском некрополе. На этом кладбище Рутенберг и был похоронен.
Между завещанием, приведенным выше, и тем, что было официально опубликовано после его смерти (см.: Davar. 1942. № 5018. 5. 01), имеется известная разница. В печатной версии, под которой стояла дата 14 октября 1941, не упоминались ни кремация, ни вентиляторы, – напротив, говорилось о том, чтобы тело предали земле, и в качестве места захоронения называлась Масличная гора. В соответствии с последней волей покойного, похороны должны были быть предельно скромными, без цветов и отпевания – таковыми они, как было сказано, и оказались на самом деле. Свой фонд Рутенберг завещал молодежи еврейского ишува. Специально оговаривалось, чтобы из этих денег ничего не тратилось бы на увековечение его памяти. Рутенберг просил не называть его именем улицы или какие-либо еврейские поселения.
Так не стало того, в чью жизнь – по обилию событий и совершенных крупных исторических дел – могло свободно вместиться несколько других человеческих жизней, и все из области самых незаурядных. О победе над судьбой говорить, конечно, не приходится, но нельзя по достоинству не оценить того, что с выпавшей на его долю миссией мог справиться только человек, наделенный, как Рутенберг, недюжинными силами. Однако самым, пожалуй, интересным и неожиданным в этом незаурядном характере была его непохожесть ни на кого другого, путающая карты несводимость к «общему знаменателю», трудно уловимая и ускользающая от четких рациональных дефиниций личностная многомерность и многоплановость. Не будучи человеком легким для окружающих, отличаясь прямотой и жесткостью суждений, решений и приговоров, Рутенберг, однако, мучительно страдал от собственной – порой вынужденной – роли сурового лидера. За маской этой суровости жили в его сердце нежность, доброта и старомодные представления о чести и благородстве. Увы, это далеко не всегда было ведомо и внятно окружающим. Рутенберг, очевидно, хорошо чувствовал и понимал свою отгороженность, обособленность от других и вытекающую из этого свою для них необъяснимость. В одной из его дневниковых записей так и сказано (11 мая 1937):
Живу и временами делаю то, что делать всеми силами не хочу. Обязан. Когда меня не станет, я соберу там их всех и объяснюсь подробно со всеми и с каждым в отдельности.
Остается надеяться на то, что исторические деятели большого и малого калибра в результате своих «послесмертных объяснений» становятся более понятными если не для своих современников, то хотя бы для дальних потомков.
____________________________________________
1. Як. 1917:4.
2. См., например, в письме В. Зензинова Рутенбергу от 18 марта 1935 г. (RA):
А<малия> О<сиповна> была очень довольна Вашему письму и нескольким лицам с гордостью рассказывала о том, что поедет к Вам в гости в Палестину, где Вы будете катать ее на автомобиле.
3. Дословно: ‘осужденная (закрепощенная) жизнь, здесь в смысле ‘обреченная’ (англ.).
4. Сионистский деятель, сахарозаводчик, меценат, журналист Гиллель Златопольский (1868–1932) родился в Кременчуге в состоятельной еврейской семье. Член Центрального бюро Сионистской организации Украины (1917). В 10-е гг. был членом петербургского «Еврейского литературного общества», куда также входили С.Л. Цинберг, И.М. Бикерман, Б.Г. Столпнер, С. Ан-ский и др. (см. отчет о его деятельности: И.Ч. 1910: 35-7). С юности выказав литературные склонности, проявил себя в совершенно иной области – банковского дела. Как меценат финансировал школы с преподаванием на иврите и еврейский театр «Габима» в пору его московского существования (см.: Иванов В. 1999: 13, 16, 32, 33, 224), в частности именно он купил у С. Ан-ского пьесу «Дибук» для этого театра (Gnesin 1946:119-20; в переводе на русский язык этот фрагмент см.: Иванов В. 1999: 32-3), ставшую впоследствии самым ярким и известным его спектаклем. Был одним из основателей Керен ха-Иесод (основной финансовый фонд Всемирной сионистской организации и Еврейского агентства) и входил в первый совет его директоров. См. некрологический очерк: Fridman 1933: 6–8.
5. Русско-еврейский еженедельник «Рассвет» писал в эти дни (1932. № 49. 11 декабря):
Известие о покушении произвело огромное впечатление в самых разнообразных кругах и еврейского, и французского общества.
Г. Златопольского знали не только в сионистском мире, но и в среде русской эмиграции: он, например, посещал заседания «Зеленой лампы» – парижского литературного и литературно-философско-го салона супругов Мережковских (см.: Кнут 1997-98,1: 276).
6. В 1932 г. это было второе – после убийства русским эмигрантом П. Горгуловым президента Франции П. Думера – кровавое событие, разумеется, «рангом» пониже, однако также вызвавшее бурю в общественной жизни. Здесь роли как бы поменялись: на сей раз француз убил известного русского эмигранта, к тому же крупного сионистского деятеля. Дочь Златопольского Ш.Г. Персиц в специальном обращении к французскому правительству отказывалась от любых претензий по возмещению со стороны государства нанесенного семье урона (Ha-olam (Jerusalem). 1932. Vol. XX. № 48.
S. 751).
7. Правда, писания самого Бурцева как «литератора», как стилиста современники оценивали крайне негативно. Об этом писал А. Седых, на это указывал В. Зензинов, признававший, что «писал В.Л. Бурцев неважно» (Зензинов 1943: 359).
8. Несмотря на обиходность тютчевской цитаты (стихотворение «Эти бедные селенья»), отметим тем не менее, что этот стих использовал и Савинков в книжке «Во Франции во время войны»: обозревая равнины Шампани и вспоминая Россию, он писал:
И хочется верить, что это не Шампань, а Россия – та Россия, которую «Царь Небесный исходил, благословляя» (Ропшин 1916: 26-7).
9. Яркая фигура Лебединцева притягивала к себе общественное внимание. После его казни был пущен слух о том, что казнен был вовсе не он, а некто игравший его роль, поскольку реальный Лебединцев умер раньше. Та же «Биржевка» в заметке «Слухи о лже-Лебединцеве» (1908. 10379. 29 февраля. С. 2) опровергала эту народную молву:
Из правых кругов неведомо для какой цели пущен по Петербургу слух, что казненный лже-Кальвино в то же время и лже-Лебединцев. Настоящий Лебединцев будто бы умер, а лже-Кальвино до того, как он присвоил себе паспорт Кальвино, пользовался паспортом Лебединцева.
Авторы слуха в подтверждение своих слов приводили показания одного сановника, знавшего настоящего Лебединцева, сына председателя одного из департаментов одесской судебной палаты и нашедшего, что карточка казненного террориста не изображала Лебединцева.
Вся эта сплетня неведомо с какой целью распространяется, не имеет под собой никаких решительно оснований.
В числе 7-ми казненных, по проверенным официальным данным, находился именно Лебединцев, сын председателя одного из департаментов одесской судебной палаты, именовавший себя Кальвино, а не кто-нибудь другой.
10. В архиве Жаботинского (JI) сохранилась визитная карточка Лебединцева (29/3– 1а), который свою деятельность «бомбиста» совмещал с вполне мирной службой в Пулковской обсерватории.
11. Речь идет о 53-летнем шведском финансисте Иваре Крюгере (Ivar Kreuger), директоре Swedish Match Company, застрелившемся 12 марта.
12. Имеется в виду руководитель партии немецких националистов Дюстерберг.
13. ‘расслабиться, сделать передышку’ (англ., фр.).
14. кантор, синагогальный певец (иврит).
15. ‘покрывало – молитвенное облачение евреев-мужчин’ (идиш).
16. Эрнст Май (1886–1970), немецкий архитектор и градостроитель, последователь рационалистического стиля. В 1931-33 гг. участвовал как проектировщик и архитектор в строительстве некоторых промышленных советских городов. Рутенберг имеет в виду спроектированные им во второй пол. 20-х гг. семь городов-спутников Франкфурта, где он, кстати сказать, родился.
17. Э. Май был чистокровный ариец.
18. Гете, уроженец Франкфурта-на-Майне, умер 22 марта 1832 г. в Веймаре.
19. О калошах-«рутенбергах», о которых вспоминает К. Успенская, см. в предисловии.
20. ‘Дочка, дочурка, доченька (нем.).
21. ‘лю бимому папочке’ (нем.).
22. Дословно: ‘святой’ (арам.) – заупокойная молитва у евреев, прославляющая святость Бога и Его могущество.
23. Дословно: ‘годовщина смерти’ (идиш); здесь: ‘память о смерти’.
24. ‘доверенное лицо’, ‘управляющий’ (фр.).
«…Жизнь моя трагична…»
(Вместо заключения)
В. Ропшин (Б. Савинков)1
- Это сердца моего
- Фотография живая.
Название книги – «Пинхас Рутенберг: от террориста к сионисту», в точности отражающее жизненную эволюцию ее героя, вполне может привлечь внимание тех, чьим фактическим и непримиримым антиподом он являлся: заголовок заключает в себе излюбленную антисемитскую и антиизраильскую контаминацию «терроризма» и «сионизма». Больше того, один из главных выводов, к которому мы пришли, изучая сложные и противоречивые изгибы жизни, судьбы и личности русского революционера, нигилиста и атеиста, вернувшегося к религии отцов и ставшего строителем еврейского государства, должны прийтись по душе такому читателю: превращение из «мастеров красного цеха» в сиониста не меняло, как это ни странно, глубинной жизненной сущности данного характера. Перерасти «фанатизм человеколюбия» (Достоевский) не удалось и в палестинский период, и эта резкая дихотомия – «русский революционер» vs «еврейский националист» – неожиданным образом обеспечила в итоге цельность и ценность основной проблематики исследования. Разумеется, дело не во вздорном отождествлении начальной и конечной точек жизненного пути персонажа, занявшего в нем центральное место, а в том, что само время, бурные исторические катаклизмы и метаморфозы определили спрос на сильную личность. И революционная утопия, и сионистский проект оказались в одинаковой мере заинтересованы в людях, которые одновременно сочетали бы в себе холодный расчет с самым отчаянным иррационализмом и страстью к бунтарству, завзятого ницшеанца с чистой и наивной верой в то, что мир необходимо и можно переделать2. Не с точки зрения честолюбивого авантюризма, а в перспективе деятельного гуманизма. Именно таким человеком и явился герой нашего повествования Пинхас Рутенберг.
Известный исследователь проблемы террора Вальтер Лакер в книге «The Age of Terrorism», прослеживая дальнейшие судьбы тех известных террористов и анархистов, кто не стал жертвой своей небезопасной «профессии», называя, кстати сказать, и имя Рутенберга, перечисляет множество случаев их трансформации в иные социальные статусы и (очевидно?) в иные нравственно-психологические состояния. Вот что он, в частности, пишет:
Последующая судьба некоторых из ведущих террористов прошлого весьма интересна. Дуррути, пламенный испанский анархист, был убит при защите Мадрида3, а Маригелла погиб в перестрелке с бразильской полицией4. Джоан Моуст5 и О'Донован Росса6, два видных ветерана террора, с годами несколько поутихли. Джозеф Кейси, вождь фенийцев7, поостыл в своем парижском изгнании; под именем Кевина Игена он фигурирует в «Улиссе» Джойса: «…он прокрался с полковником Ричардом Берком, таном своего клана, к стенам Клеркенуэллской тюрьмы и сквозь туман видел, припав к земле, как пламя мщения швырнуло их вверх»8. Кропоткин9, Эмма Гольдман и Александр Беркман10 в последующие годы являются сторонниками ненасильственных методов. Ряд оказавшихся в XIX веке в США ирландских террористов пошли в американскую политику – некоторые стали конгрессменами, другие – дипломатами. Среди тех, кто жил ради того, чтобы увидеть образование свободного ирландского государства, многие были убиты в междоусобной войне; те же, кто выжил, составили политическую элиту нового государства. Сенатор Макбрайд, бывший начальник штаба IRA (Irish Republican Army – Ирландской республиканской армии), стал крупнейшим общественным деятелем международного масштаба и лауреатом Нобелевской премии мира11. Руководители Irgun12 и Stern Gang13 вошли в оппозицию кнессета, парламента Израиля, других привлекла военная карьера или бизнес. Русский еврей-террорист в раннюю пору своей жизни, Пинхас Рутенберг, проявил себя в Палестине как выдающийся промышленный деятель и основатель местной электрической компании. Андреа Коста14 и Поль Брюсс15, возглавлявшие движение антипарламентариев в 1880-е годы, вскоре сами стали членами парламента. Брюсс, которому принадлежит выражение о «пропаганде делом», впоследствии поздравлял короля Испании с тем, что тому удалось выйти целым и невредимым из теракта. Некоторые из уцелевших русских террористов 1880-х годов совершили резкий крен вправо, многие же сделали себе имя в науке. Кропоткин имел широкую известность как географ. Следует упомянуть имена Морозова16 и Штернберга17, а также присовокупить к этому перечню академика АН СССР биохимика А.Н. Баха18, этнографов Богораза-Тана19, Иохельсона20 и Кроля21 и бактериолога Хавкина22 (Laqueur 1987: 88).
Из этого обзора вытекает не требующая особых доказательств мысль о том, что бывшие террористы, считавшие, что наганом и бомбой можно изменить мир, нередко впоследствии переоценивали ценности, отказывались от былого экстремизма и становились вполне мирными и законопослушными гражданами. В рядах таких «переоценщиков» своих прошлых убеждений, перешедших в совершенно иной политический лагерь, оказался и Рутенберг.
Открыв для себя иную жизненную проблематику и перспективу, Рутенберг сохранил, однако, многое из того «родового наследства» революционера-террориста, которое с молодости впитал в плоть и кровь. Его новая политическая карьера – лидера еврейского народа, оказалась проникнута духом дерзкого эксперимента и убеждением в необходимости ломки существующих форм жизни. Достоинства, которые несла мятежная революционность, находились в теснейшем родстве и соседстве с болезненными изъянами и ущербностью сознания террориста, рассматривающего мир как арену кровавой борьбы и, как правило, не оставляющего за другими формами, прежде всего эволюционного развития общества, права на существование. И хотя Рутенберг в силу своего интеллекта, начитанности, природного здравомыслия и поклонения гуманистическим и демократическим идеалам счастливо избежал экстремистских крайностей, его революционный генезис не мог не проявить себя в той роли сиониста, которую ему пришлось энергично осваивать и исполнять во второй половине жизни.
Главный парадокс близости духа революционности и сионизма (в специфических условиях борьбы с арабским террором, с одной стороны, и английскими мандатными властями, стремившимися сохранять нейтралитет, – с другой) заключался, однако, в отсутствии парадокса: революционная идеология и практика борьбы подготовила идеальный тип сиониста – идеалиста и деятеля одновременно, заключающего в одном лице утописта и практика, человека, имеющего убеждения и умеющего эти убеждения отстаивать. Всякий иной тип в условиях освоения нового исторического опыта был менее успешным. Любопытно, что люди, создавшие отряды обороны еврейского ишува, герои хаганы, наиболее мужественные из мужественных, отчаянные из отчаянных, учились на опыте русских революционеров, «апостолов террора». Один из них, упоминавшийся Элиягу Голомб (см. IV: И), рассуждая в своей лекции 1942 г. о применении силы в освободительном движении и задаваясь вопросом о ее оправданности или неоправданное™, говорил:
Самое сильное впечатление на меня произвел ответ на вопрос об использовании силы в освободительном движении, который принадлежит русскому <писателю> Степняку-Кравчинскому, одному из организаторов революционного подполья в России, широко применявшему террор против властей. В своей книге «Подпольная Россия» он пишет: «Нет ничего более жуткого и безобразного, чем террор». И это говорит тот, кто считается одним из прародителей российского терроризма! Однако он добавляет: «Я знаю только одну вещь, еще более кошмарную, чем эта: подчиниться принуждению без сопротивления ему силой» (Golomb 1953, II: 52).
Помимо конспиративно-заговорщицких навыков, Рутенберг усвоил с революционных времен некие краеугольные истины, ставшие до конца его дней основами философии жизни. Так, в «Манифесте партии социалистов-революционеров» говорилось, что эсеровская организация может действовать,
заменив <…> недостаток численной силы – энергией действия (цит. по: Гусев 1992: 10).
«Энергия действия» превратится поистине в ключевой символ натуры Рутенберга, в своеобразную нравственно-психологическую доминанту характера, в бергсоновский «elan vital», отмечающий буквально каждую новую страницу его биографии. Знаменитое мандельштамовское «мы хотим жить исторически» (статья «О природе слова», 1922) было у Рутенберга в крови. Судьба приводила его в наиболее горячие точки мировой истории первой половины XX века: он стал вольным или невольным инициатором первой русской революции (1905-07); его стараниями было положено начало организации Еврейского легиона и Американского еврейского конгресса – важнейших политических акций, способствовавших обретению евреями «национального дома» в Палестине (он также сыграл значительную роль в подготовке мирового общественного мнения к принятию этой идеи, которая в конечном счете была увенчана созданием Государства Израиль); в короткий период своего «второго рождения» для русской истории (1917-19) он вновь оказался участником не периферийных, а центральных ее событий: деятельность на посту помощника главнокомандующего Петроградским военным округом, защита Зимнего дворца от большевиков, арест, а затем – после освобождения и бегства на юг – участие в Совете обороны Одессы, находившейся во власти союзных войск; и, наконец, после эмиграции из России и приезда в Палестину, превращение в одну из самых ярких политических и общественных фигур, резко изменивших всю жизнь еврейского ишува – инициатора, создателя и первого руководителя палестинской электрической компании.
Умение оказываться в центре мировых исторических коллизий и инцидентов, не в последнюю очередь послужившее основой для фольклоризации биографии Рутенберга, сочеталось у него, как у всякого революционера, с нежеланием приспосабливаться к традиционным, установившимся нормам и правилам. Отсюда – тянувшиеся за ним шлейфом всю жизнь, начиная с эсеровских времен, со знаменитого скандала с ЦК, столкновения с апологетами традиции, железной буквы дисциплинарного устава. При том, что вся его деятельность была, как удачно выразился один из исследователей, отмечена «визионерско-футуристическим политическим стилем» (Berkowitz 1997: 112), рутенберговский взгляд на вещи – за редкими исключениями (весьма, нужно сказать, причудливыми и потому в особенности странными и малообъяснимыми) – в целом отличался редкой конструктивностью, деловизмом и высокой практической эффективностью. Не любивший словесных баталий, но вынужденный вступать в них, чтобы отстоять свои идеи или поступки, Рутенберг демонстрировал явную склонность к автократизму, но даже и в этом случае нельзя по достоинству не оценить его сокрушительно-угрюмого сопротивления демагогии, некомпетентности, а то и откровенным легкомыслию и шулерству.
Однако нам хотелось написать книгу не только о биографии Рутенберга: главным импульсом было передать драму, стоящую за ней, – драму сильной личности в ее соприкосновении с еще более «сильными» историческими обстоятельствами. Ту драму, которую «старый приятель» Рутенберга, как он однажды себя определил, Борис Савинков сумел хоть в какой-то мере выразить в своих художественных текстах, поскольку, помимо других талантов, обладал, пусть и не крупным, талантом литературным и по совместительству с «основной профессией» террориста занимался писательским ремеслом23. Такой чуткий и тонкий читатель, как В. Ходасевич, который, в отличие от Гиппиус, ставил Савинкова-поэта не слишком высоко («Савинков-поэт компрометирует Савинкова – политического деятеля»), не мог, однако же, относиться без сочувствия к пережитой автором и отчетливо ощутимой в его стихах драматической коллизии. О ней, об этой самой коллизии, как о бесценном «человеческом документе»24 он писал буквально следующее:
Драматическая коллизия, возникающая в душе Савинкова, сама по себе трагична в смысле религиозном и философском. Она к тому же несет в себе семена глубоких и сложных психологических переживаний. Она отчасти соприкасается с трагедией Раскольникова – это трагедия идейного убийцы. Из истории Раскольникова Достоевский сделал великое произведение. Из драмы Савинкова та же З.Н. Гиппиус в некоторых своих прежних статьях о нем сумела создать нечто во всяком случае значительное. Но вот теперь нам показали душевную драму Савинкова не в обработке ее интерпретаторов, а в подлинных документах, в стихотворных признаниях самого Савинкова, и приходится сожалеть об этом: подлинный Савинков оказывается во много раз мельче легендарного (Ходасевич 1932: 448-49).
В одной из недатированных дневниковых записей Рутенберг следующим образом сформулировал свой взгляд на Савинкова (.RA):
Савинков – человек с метафизикой25.
Ту же формулу вполне можно переадресовать ему самому. Однако Рутенберг стихов не писал – ни хороших, ни плохих. Не писал он также прозы: «Дело Гапона», «Национальное возрождение еврейского народа» и газетная публицистика, разумеется, не в счет – в них, если позволительно с известной условностью использовать образ Овидия, он искал не славы, а по-своему понимаемого утешения. В противоположность Савинкову о своей «драматической коллизии» Рутенберг никаких литературных следов не оставил, хотя его биографический «человеческий документ» был ничуть не менее значительный и ценный, нежели у «старого приятеля». Наша книга и писалась с тайным желанием показать это. Удалось ли автору реализовать свое намерение – судить читателю. Нам лишь остается, завершая этот труд, подчеркнуть, что образ Рутенберга органично вписывается в современную «тоску о герое» – индивидууме, лидере, яркой и сильной личности. При всех естественных «но», слабостях и рефлексиях Рутенберг явился именно таким героем, будь то террористическая борьба русских революционеров против царизма и его полукрепостных установлений или воплощение в жизнь сионистской мечты.
Вместе с тем Рутенберг – фигура трагическая, насколько может быть трагичен герой XX века, оказавшийся на самом острие исторического бытия, заключающего свои «троянские» и «фиванские» циклы. Он и сам это ощущал: «По существу, жизнь моя трагична…» – говорится в его завещании, цитировавшемся в последней части. И дело не только в исторических причинах, приведших к «драматической коллизии», и в сопровождающих ее обстоятельствах самих по себе, но и в особом нравственно-психологическом устройстве личности, способной эту коллизию воплотить. С этим у Рутенберга тоже все обстояло «наилучшим образом»: из всех социальных ролей роль «несговорчивого героя», вызывающего на себя огонь из всех орудий, ему удавалась лучше всего. При щедрой и совестливой натуре это должно было доставлять массу неудобств и страданий. Если к этому прибавить, что ему приходилось заниматься не только «делами», но и «маленькими живыми существами» (как сказано в приводившемся в I: 2 письме к нему Е.И. Зильберберг), сила страданий должна была достигать самой высокой отметки.
Но была в «репертуаре» Рутенберга еще одна роль, не столь широко известная и скорей даже тайная, скрытая от глаз окружающих, но чрезвычайно важная для восстановления его адекватного целостного облика, – роль негероя, носителя рефлектирующего сознания, который от упомянутых «драматических коллизий» нередко впадал в безнадежный пессимизм и отчаяние и предавался самым мрачным мыслям. Напряжение между двумя этими полюсами – героя и негероя одновременно – создавало эмоциональный спектр весьма сложный и противоречивый. Не лишено, по-видимому, оснований объяснение этого напряжения тем, что Рутенберг, выйдя из лона российского революционного радикализма, на протяжении всей своей последующей жизни в моральном и психологическом смысле продолжал расплачиваться за «грехи» эсеровской молодости. Не случайно врачи-психиатры эпохи fin de siecle установили прямую связь между политическими событиями и душевными расстройствами (см.: Рыбаков 1906, а также его лекции на эту тему в Московском обществе невропатологов и психиатров: Искры. 1906. № 9. 26 февраля. С. 59–62). В самой медико-психиатрической практике сложился термин «политический психоз» (см.: Вигдорчик 1907: 51–64). С точки зрения психиатрии, 9 января 1905 г. считается началом эры интенсивных психозов в России на политической почве. Именно этот временной рубеж отмечен в качестве стартового в истории душевных расстройств под воздействием революционной борьбы:
Летопись политических психозов нужно начать с кровавой расправы 9-го января 1905 г., которая вызвала не одно психическое заболевание (Вигдорчик 1907: 52).
Согласно тому же автору,
бред, галлюцинации, навязчивые идеи стали черпать свое содержание из фактов освободительного движения (там же).
При этом в политической жизни общества психологической аттракции нередко подвергался именно тот аспект, что событийно или персонально-личностно был связан с революционными тайнами, сыском и провокаторством. Однако главная причина душевных кризисов у людей, подобных Рутенбергу, видится все же не в этом или, по крайней мере, не только в этом. Не столько в расстроенной психике как неком тяжком наследии занятий террором (хотя данную причину ни в коем случае нельзя сбрасывать со счета), сколько в общей нравственной позиции, воспринимающей несовершенство мира как персональный вызов и повод для его исправления. В этом имеется свой «комплекс героизма», хотя, как правило, попытка «исправить нравы» завершается трагически. Возвышенный романтизм и благородные порывы охотников, берущихся изменить людей, общество и обстоятельства, обычно жестоко наказываются. Рутенберг при всем своем рационализме, деловой хватке и «императорской осанке», без сомнения, принадлежал к революционным романтикам. Склонность к высоким социально-романтическим иллюзиям, как видно, он не изжил до последних дней. На этой почве у него возникали самые острые и напряженные конфликты с действительностью, оказавшейся, по определению, гораздо более суровой, нежели мог допустить его сильный и честный, но хрупкий дух. Человек, взявшийся установить мировую гармонию, сам был крайне дисгармоничен внутренне. Здесь коренилась причина его силы и слабости одновременно: обладая недюжинными личностными качествами, задуманный для больших исторических дел и свершений, он далеко не всегда бывал обеспечен для этого элементарной психологической защитой.
Таким образом, в Рутенберге имеется как бы двойная интрига не только судьбы (русский революционер и еврейский националист), но и характера. Фабулу судьбы, не лишенную известной авантюрности, мы старались подробно проследить в книге. Поскольку последняя писалась как историческое исследование, психология характера не находилась в центре нашего внимания. Но даже сказанного, как кажется, достаточно, чтобы распознать его также двуслойную природу. С одной стороны, Рутенберг последователен даже в несоединимых на первый взгляд частях своей жизни, с другой – удивительно нелогичен, дискретен, противоречив как раз там, где, казалось бы, идет речь о простых решениях и не пахнет никакой метафизикой. В нем имеется какое-то изначально заложенное противоречие, то, что Тынянов применительно к предмету пародии удачно назвал «невязкой планов» (Тынянов 1977: 201). Именно эта «невязка» создает те странности и парадоксы личности, на которые неизбежно натолкнется каждый, кто возьмет на себя труд построить психологический рутенберговский образ.
Впрочем, такая попытка наверняка увлечет историческое исследование на романную стезю. И закономерно: Рутенберг – личность с несомненной «романной» биографией в том значении, которое придавал этому понятию О. Мандельштам, полагавший (статья «Конец романа», 1922), что «человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа, и роман, с другой стороны, немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе, фабуле и всему, что ей сопутствует» (Мандельштам 1990, II: 204). Но роман о Рутенберге – это уже другой предмет и жанр.
В той сложной, богатой событиями, громкими успехами и горькими разочарованиями жизни, которую прожил наш – по крайней мере потенциально – «романный» герой, никто не имел абсолютного права на истину, включая, разумеется, и его самого. Но в истории остаются главным образом не те, кто хлопотал об этом праве, а творцы и деятели, плодами труда которых продолжают пользоваться последующие поколения. Рутенберг, надо полагать, не стал бы спорить с этим утверждением: в его дневнике имеется выписка из «Так говорил Заратустра» Ницше, где речь идет в точности об этом:
Nicht um die Erfinder von neuem Lrme: um die Erfender von neuen Werten drecht sich die Welt; unhrbar dreht sie sich (Also sprach Zarathustra)26.
В этом смысле – как «Erfender von neuen Werten» («изобретатель новых ценностей») – Рутенберг обеспечил себе в истории прочное место.
_________________________________________________
1. Ропшин 1931: 63.
2. Наблюдательный Ф. Степун, вспоминая другую яркую фигуру социалиста-революционера, Абрама Гоца, заметил: «В эсерах всегда было много мечтательности» (Степун 1990,1:117).
3. Буэнавентура Дуррути (1896–1936), лидер испанских анархистов.
4. Жуан Карлуш Маригелла (1911–1969), бразильский общественный и политический деятель, до 1967 г. лидер бразильской коммунистической партии, основатель и руководитель движения за национальное освобождение, писатель.
5. Джоан Джозеф Моуст (1846–1906), один из популяризаторов анархических идей, рассматривавших террор как эффективное средство для достижения политических и социальных целей. Немец по происхождению, последние годы жизни провел в США.
6. ОДонован Росса Джеремия (1831–1915), ирландский революционер. В 1865 г. приговорен к пожизненному заключению, в 1870 г. помилован. В том же году перебрался в США, откуда руководил ирландскими мятежниками.
7. Общество, боровшееся против англичан за освобождение Ирландии.
8. Джойс 1993: 37.
9. Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921), русский революционер, теоретик анархизма, географ и геолог.
10. Эмма Гольдман (1869–1940), деятельница международного анаристского движения, публицист, литературный критик. Родилась в Ковно в еврейской религиозной семье. Первые революционные университеты проходила в рабочей среде Петербурга, куда переехала вместе с родителями (1882); работала на фабрике. В 1886 г. эмигрировала в Америку, поселилась в Нью-Йорке, где сблизилась с революционерами-анархистами. Вместе с А. Беркманом (1870–1936) участвовала в организации еврейских анархистских кружков «Pioneers of Freedom» («Пионеры свободы»). Известна как автор многочисленных критических статей и рецензий на разнообразные темы о событиях в американской и международной литературной и театральной жизни. Автор монографии «The Social Significance of the Modern Drams» (Boston: Richard G. Badger, 1914), в которой касается творчества практически всех современных ей драматургов с мировыми именами: Г. Ибсена, А. Стриндберга, Г. Гауптмана, Ф. Ведекинда, М. Метерлинка, Б. Шоу, А. Чехова и др. О ее жизни в Америке см. в мемуарной кн.: Goldman 1931. После произошедшего в России большевистского переворота была выслана из США как неблагонадежная. Вместе с А. Беркманом приехала в Россию и пробыла здесь около трех лет: встречалась с анархистами Москвы, Петрограда, Харькова, была в ставке Н. Махно в Гуляй-Поле (о встречах с ней в советской России см.: Штейнберг 1991: 90-1, 97).
11. Шон Макбрайд (1904-88), ирландский юрист и политический деятель, министр иностранных дел Ирландии (1948-51), член ирландского парламента (1947-58); председатель совета организации «Международная амнистия» (1961-74), комиссар ООН по Намибии. Лауреат Нобелевской премии мира (1974) и международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1976).
12. Имеется в виду организация ЭЦЕЛ, см. IV: 2.
13. Группа Штерна (по имени ее руководителя Авраама Штерна (1907-42)), т. е. Лехи (Lokhamei kherut Israel) – ‘борцы за свободу Израиля!
14. Андреа Коста (1851–1910), итальянский социалист-анархист, муж А. Кулишовой (о ней см.: II: 3).
15. Поль Брюсс (1844–1912), французский социалист.
16. Николай Александрович Морозов (1854–1946), революционер-народник, приговоренный в 1882 г. к вечной каторге (до 1905 г. провел в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях). Автор научных трудов по химии, физике, астрономии и математике; почетный член АН СССР (1932).
17. Павел Карлович Штернберг (1865–1920), астроном, участник русского революционно-освободительного движения, член РСДРП с 1905 г.
18. Алексей Николаевич Бах (1857–1946), народоволец; биохимик, академик АН СССР (1929).
19. Владимир Германович Богораз (псевд. Тан; 1865–1936), участник народовольческого движения 80-х гг., один из организаторов южнорусского отделения «Народной воли»; этнограф, писатель.
20. Вольдемар (Владимир Ильич) Иохельсон (1855–1837), этнограф, исследователь народов Крайнего Севера; участник революционного движения.
21. Моисей Аронович Кроль (1862–1943), этнограф, юрист; член организации «Народная воля».
22. Владимир Ааронович (Мордехай Зеев) Хавкин (1860–1930), бактериолог, иммунолог и эпидемиолог; в молодости примыкал к народническому движению (у Лакера опечатка: Kharkin).
23. Современная Савинкову критика не заблуждалась насчет его литературного дарования и отдавала себе отчет в иерархии «первичной» и «вторичной» деятельности, см., например, в рецензии Е. Колтоновской на вызвавший громкий общественно-политический скандал роман «То, чего не было»:
…литература – не родина для него, а чужой, хотя и заманчивый край, не коренная, а вторичная профессия, к которой он обратился после долгого опыта жизни… (Колтоновская 1913: 24).
24. О стихах Савинкова прежде всего как «человеческом документе» писал и рецензент рижской газеты «Сегодня»:
Этот сборник следует рассматривать не только как поэтические очерки талантливого автора. Эту книгу писал «не совсем обыкновенный поэт, а поэтому и книга не совсем обыкновенна». За ней стоит – реально чувствуемая, реально ощущаемая жизнь души необычной, безмерно сложной и трагичной (С. 1930: 6).
25. Продолжая эту запись, Рутенберг писал:
В его романах эту метафизику не поняли и как следует не оценили. А ведь это и есть самое главное в них.
Читать бесплатно другие книги:
