Чемодан миссис Синклер Уолтерс Луиза

– Чайное ситечко. Оно принадлежало моей матери.

– Она умерла?

– Нет. Я взяла его, когда уходила из ее дома, собравшись замуж за Альберта. Я торопилась. Брала то, что может мне пригодиться. Кое-что действительно пригодилось.

– А что-то нет?

– Вы угадали.

– А зачем вы вышли за него замуж?

– Как зачем? – Дороти слегка покраснела. – Мне хотелось выйти замуж.

– А почему хотелось? – допытывался Ян.

Он смотрел на Дороти, медленно размешивая сахар в чашке.

– Как отвечают на такие вопросы? Я должна была бы сказать, что крепко любила этого человека и мечтала стать его женой, что он предлагал мне удивительную жизнь и вечное счастье. Добавить еще что-нибудь о любви с первого взгляда.

– Меня интересует настоящий ответ.

– Сама не знаю. Наверное, мне хотелось убежать. Убежать от своей матери. Начать новую жизнь. Только замужество и давало мне такую возможность. Он был добр ко мне и так интересно рассказывал о здешней жизни.

– Печальная у вас история, Доротея.

«Доротея» смотрела, как Ян деликатно откусывает сэндвич. У него были некрупные, ровные белые зубы. Потом обратила внимание, как изящно его пальцы держат сэндвич. Он был элегантным человеком.

– Возможно, и печальная.

– Вы когда-нибудь были счастливы?

– Ну и вопрос! Наверное. В детстве. В ранней юности.

– И с тех пор вы не знали счастья? Мне больно это слышать. Вы заслуживаете счастья.

– Я не знаю, что для меня означало бы счастье.

– Может, рождение ребенка?

– Да. Да.

Дороти вдруг обнаружила, что она чуть ли не перегнулась через стол и впилась глазами в собеседника. Такое поведение вполне могло показаться бесцеремонным, если не нахальным. Она прислонилась к спинке стула, на время закрывшись чашкой.

– Вы сожалеете или нет? – Ян поднял брови, словно приглашая ее к откровенному разговору.

– Мне есть о чем сожалеть.

– Я кое-что слышал.

– Ничего удивительного.

– Вы потеряли ребенка?

– И не одного.

– Но одного вы все-таки родили?

– Из вас сегодня так и сыплются вопросы!

Дороти взяла блюдо с кексами и предложила гостю.

Она смотрела, как он ест. Ел он спокойно и уверенно, ничуть не смущаясь под ее пристальным взглядом. Дороти всегда ела очень осторожно. Ей очень не нравилось, как жевание и проглатывание пищи искажает мышцы лица, делая ее уязвимой.

– Я действительно задаю слишком много вопросов, – согласился Ян, вытирая рот салфеткой. – Простите мое любопытство. Мне просто хочется побольше узнать о вас. Вы интересный человек. Говорят, печаль делает нас людьми. Надеюсь, вы поняли. Людьми с бьющимися в груди сердцами и душами, способными мечтать. Понимаете?

Ей становилось все тяжелее отвести глаза от его лица. Дороти глубоко вдохнула:

– Сидни. Так его звали. Моего дорогого малыша. Его от меня забрали. Они… миссис Комптон и доктор Сомс… они думали, что так будет лучше. Но я не хотела,чтобы они уносили его так скоро. Хотела, чтобы он остался со мной. Хотела взять его на руки, баюкать. Попросить у него прощения, что все так получилось.

У Дороти перехватило дыхание. Слезы были совсем близко. Она не жалела, что заговорила об этом. Когда-то надо было произнести вслух все то, что она так долго носила внутри.

– Ребенок родился мертвым?

Вокруг них мягко шелестели серебристые листья берез.

– Да. Таких называют мертворожденными. Он не закричал, не заплакал. Понимаете? Тихий, неподвижный. Я думала, что с ума сойду от этой тишины. И кожа у него была синеватая. Я это навсегда запомнила. Просвечивающая.

– Прос…

Слово было незнакомым Яну.

– Просвечивающая. Почти прозрачная. Мне казалось, я вижу, что у него внутри. – (Ян понимающе кивнул.) – Он не был похож на обычного новорожденного младенца.

– Очень вам сочувствую.

– Спасибо вам, Ян.

– Ну вот, я совсем испортил вам настроение.

– Нет. Честно. Думаю, мне нужно время от времени с кем-нибудь разговаривать. Можно, конечно, все носить в себе и делать вид, словно ничего и не было. Но такая уловка не помогает, потому что это было. Это постоянно со мной. Мне не перестать думать о моем малыше Сидни… о его тельце… Что стало с ним? Он ведь был человеком. Пусть он родился мертвым, но до рождения он был живым. Он шевелился во мне, постоянно бился в стенки живота. Я каждый день чувствовала эти удары. Я так хотела быть его матерью.

Ян молча подал ей салфетку. Дороти вытерла слезы, затем высморкалась, извинившись за этот всплеск чувств.

– Судьба жестоко обошлась с вами, Доротея. Или Бог.

– Бог? – переспросила Дороти.

– Вы верите в Бога?

– Нет, не верю.

– И не молитесь?

– Молилась.

– Кому? Просто небесам?

– Да.

– И о чем вы молились?

– О ком? О своих детях. О Сидни в последние дни перед его рождением. Я думала, это как-то поможет. Надеялась, что молитвы помогут ему благополучно появиться на свет.

– Но молитвы не помогли.

– Нет.

– Нет никаких богов. Это я знаю. И смысла в этой жизни нет. Точнее, в существовании, которое мы называем жизнью. Вокруг – сплошь безумие и жестокость. Справедливость – просто слово. То, что нравится одному, у кого-то другого вызывает отвращение. Бесполезно уповать на сверхсущества или проклинать их. Никто не сидит где-то на небесах или в недрах ада, строя козни человечеству. Все происходящее происходит лишь потому, что может произойти. Бессмысленно говорить о том, что лежит за пределами жизни с ее дыханием, сном, едой, разговорами, любовью и ненавистью. И в утратах тоже нет никакого смысла. Они сопровождают нас с первых минут рождения или с начала жизни. Я не знаю, когда начинается жизнь. А кто-нибудь знает? Но сама по себе жизнь тяжела. И она всегда будет тяжела. Вот в это, Доротея, я верю.

– Понимаю.

– Вам не нравятся мои рассуждения?

– Наоборот, нравятся. В них куда больше смысла.

– Больше смысла, чем в чём?

– Да в тех же воскресных проповедях. Во всей этой церковной болтовне.

– Вы ходите в церковь?

– Нет. Давно уже не хожу. Ужасное место. В детстве меня каждое воскресенье заставляли ходить в церковь. Ян, вы не против, если я спрошу, почему вы называете меня Доротеей?

– Потому что это имя намного красивее, чем Дороти. Для меня вы Доротея.

– Пожалуй, вы правы. Мне тоже больше нравится Доротея. А скажите что-нибудь по-польски. Пожалуйста.

– Ty jeste pikn kobiet[4].

– Какой сложный язык!

– Нет, простой. Намного проще вашего.

– Вы так думаете?

– Конечно.

– И что вы сказали на польском?

– Я сказал… какой прекрасный сад, какой прекрасный день и как все вокруг прекрасно.

– Что-то я вам не верю.

– Тогда вам самой придется докапываться до смысла.

– И докопаюсь.

– Моя жена вечно докапывалась до того, что я говорил. Думаю, меня не так легко понять. Наверное, я не просвечивающий.

Жена? А она-то думала… Какая же ты дура, Дороти. Боже мой, неужели она…

– Ян… простите. Я как-то не подумала, что вы женаты.

Мысленно Дороти отчитывала себя за несносное поведение. Да, он женат. И что тут удивительного? Неужели она думала, что такой мужчина, как Ян, ходит в холостяках? Ну и глупости же лезут ей в голову!

– Нет. Я был женат.

– Ваша жена умерла?

– Нет. Она моя ровесница. Нам было по восемнадцать, когда я влюбился в красивую девушку и решил на ней жениться. Мама была категорически против, но что нам родительские запреты? Мы любили друг друга и поженились.

– Что же тогда случилось?

Дороти все-таки задала этот вопрос, но шепотом, едва различимым среди шелеста деревьев.

– Несколько месяцев мы прожили счастливо. У нас был уютный домик. А потом… потом оказалось, что одного меня ей мало. Она была неугомонной. Ей хотелось большего. Других мужчин. Она стала встречаться с другими за моей спиной. Спала с ними. Когда я узнал, то сильно разозлился. Я чувствовал, что меня предали. Я кричал на нее, а потом выгнал из дома. Мне было невыносимо оставаться в том доме одному. Я пошел служить в военно-воздушные силы. Больше я ее не видел. Мы развелись. Она вернулась к отцу.

– Досталось же вам, Ян. Должно быть, вы тяжело переживали. Я знаю, каким уязвимым бывает мужское самолюбие.

– А по-моему, женская любовь еще уязвимее.

– Вы говорите про всю любовь?

– Нет. Бывает крепкая любовь, которая не разламывается.

– Не ломается, – поправила его Дороти и тут же пожалела о своих учительских замашках. – Значит, вы были несчастны в любви?

– Как и вы.

– Да. Все может сломаться. Я это поняла и приняла. Верить полностью нельзя никому и ничему. Обязательно обманетесь.

– Думаете, нельзя?

– Почему бы нам не поговорить о чем-нибудь повеселее? Кстати, девочки без ума от вашего патефона. Каждый вечер заводят. Танцуют, поют. Кружатся по комнате, забыв обо всем. Даже о том, как устали за день. Вы сделали нам поистине бесценный подарок.

– А что делаете вы, когда они танцуют?

– Шью. Правильнее сказать, штопаю и перешиваю. У Нины – той, что повыше и покрепче, – волчий аппетит. Мне чуть ли не каждую неделю приходится что-нибудь расставлять и расширять. В Лондоне она жила впроголодь. Видимо, из бедной семьи.

– Наверное, еще и многодетной?

– У нее двое старших братьев и младшие брат с сестрой. Скорее всего, близнецы. Я ей так завидую! Близнецов вывезли из Лондона в Уэльс. Нина пытается писать им письма, но я вынуждена ей помогать. Она читает с трудом, а уж пишет… Говорит, что скучает по Лондону, но я сомневаюсь. По-моему, она была рада уехать оттуда. Зачем тогда записываться в Земледельческую армию, если тебе так нравится в городе? – Дороти резко замолчала, поймав себя на том, что говорит слишком быстро и как-то бессвязно. – А вы, наверное, любите городскую жизнь? – спросила она.

– Я не жил в большом городе. Вы жили?

– В детстве я жила в Оксфорде. Как там было шумно и людно. Мне это не нравилось. А ведь в моем детстве еще не было такого количества автомобилей.

– Доротея, сколько вам лет?

– Мне… ну, раз уж вы спросили… тем более что вы сказали мне ваш возраст, я назову свой. Мне тридцать девять. В ноябре исполнится сорок.

– Молодая женщина.

– Не льстите. Я женщина далеко не первой молодости. И слишком старая, чтобы рожать детей. Наверное, с Сидни я допустила ошибку. После стольких выкидышей… нужно было бы задуматься. А я допустила эту беременность. Какая глупость с моей стороны. Вот меня и наказали.

– Кто наказал? – Голубые глаза Яна неотрывно смотрели на нее.

– Не знаю. Может, моя мать. Наверное, наложила на меня заклятие.

– Вы что, серьезно?

Теперь его глаза искрились весельем. Он явно посчитал ее слова шуткой.

– Нет, конечно. Но она ведьма.

– Почему вы ее так называете?

– Потому что она не имела права становиться матерью. – Дороти встала и принялась убирать со стола. Ян тоже вскочил, намереваясь ей помочь. – Я сейчас удивляюсь, как могла столько лет жить с матерью под одной крышей. на была неисправимым человеком. Мы уже шесть лет как не общаемся. Я уезжала от нее со скандалом. Она была невероятно зла на меня.

– Из-за вашего решения выйти за Альберта?

– Да. Я покинула ее дом… наш дом, чтобы выйти за человека «ниже себя». Моя мать не могла этого вынести. Она все еще живет в Викторианской эпохе. К счастью, на самом деле мы живем в тридцатые годы. Теперь уже в сороковые. Иные времена, иные женщины. Какие там «правила приличия»! Взять моих девочек. Бывает, я просто удивляюсь их бесстыдству. Но я их не обвиняю. Жизнь у нас одна. А времена сейчас тяжелые и страшные. Одному Богу известно, чем все это закончится. – Дороти взяла поднос и, прежде чем уйти в дом, спросила: – Хотите еще чая?

Она решительно отказалась от помощи Яна, предложив ему сидеть и наслаждаться спокойствием воскресного дня. Заварила свежий чай, налила в молочник молока и добавила в сахарницу сахара. Сегодня она не собиралась экономить. Даже успела слетать наверх и посмотреться в зеркало на комоде. Может, подкрасить губы? Подумав, Дороти решила этого не делать.

Вернувшись в сад, она нашла Яна на траве. Он лежал, скрестив ноги и упираясь затылком о руку. В другой он держал травинку, которую покусывал. Увидев Дороти с подносом, Ян широко улыбнулся.

– Вам хорошо здесь? – спросила она.

Дороти была ошеломлена. Чем именно – она не понимала. Возможно, тем, что Альберт вообще не знал, что такое беззаботность. За все годы их совместной жизни она не видела, чтобы он вот так лежал в саду, покусывая травинку.

– Мне здесь очень хорошо, – ответил Ян и тут же спросил: – Доротея, а вы боитесь этой войны?

– Я надеялась, что войны не будет. Мы ведь все надеялись?

– Да. Но реальности нет дела до наших надежд. Все чувствовали: рано или поздно война обязательно начнется. И теперь она началась, и нам снова приходится воевать. За свободу. За право жить.

– Я надеюсь, мы победим. Мы все надеемся. Каким образом? Не знаю. Но наше правительство наконец зашевелилось. Наконец-то Черчилль взял руководство на себя… Теперь начнутся настоящие дела. Вы, наверное, чувствуете это у себя на аэродроме. Я вчера краем уха слышала, что скоро польским летчикам разрешат участвовать в сражениях. Но нам все равно нужно чудо. Вы согласны?

– Вы правы. Нам нужно чудо. Война только разгорается. Гитлера так просто не остановить.

– А как, по-вашему, оно произойдет? Чудо?

– Не знаю, – ответил Ян, и первый раз в его голосе прозвучала грусть.

– Вам бывает страшно?

– Ненависть подавляет страх. А мое сердце полно ненависти к нацистам. Я хочу их убивать. Величайшее наслаждение… нет, одно из величайших наслаждений в моей жизни – это убивать нацистов.

– И вы уже их убивали?

– Да.

– Вы серьезно? Совесть вас не мучила?

– Нет. Не мы начали эту войну, а они. Я мстил этим чудовищам за мою родину. Они вломились на нашу землю. Они убивали тех, кто им ничем не угрожал. Детей. Женщин. Таких людей, как вы, которые мирно работали на полях или огородах. Нацисты расстреливали их на земле и с воздуха. Из-за них я был вынужден покинуть Польшу. Так что пусть не ждут от меня пощады. Они разрушают мою страну, а потому я их убивал и буду убивать.

– Понимаю. Простите меня, Ян, за мой вопрос. Все это так мрачно и ужасно. А посмотреть на наших солдат, что возвращаются из Франции… Газеты могут преподносить это как угодно, но ведь мы там потерпели поражение. Вы согласны?

– Поражение? Нет. Это тактическое отступление. Я слышал такое мнение. И не стоит забывать, что многих солдат удалось спасти. Потом их перегруппируют, заново вооружат – и наступление повторится. Я и мои соотечественники – мы не считаем, что потерпели поражение. Нам пришлось бежать из Польши, но не из страха за свою шкуру. Чтобы воевать с мразью, захватившей нашу страну… Доротея, вас испугали мои воинственные речи? – Ян сел и откинул изжеванную травинку.

– Нет. Не испугали. Я уже давно ничего не боюсь. В моей жизни было предостаточно страхов. Самые худшие из них осуществились. Потом я словно избавилась от заклятия. С тех пор во мне нет страха.

– Суровые слова. Особенно для женщины.

– Я устала, только и всего.

– Устали от жизни?

– Похоже, что да. Меня уже ничто не шокирует, не удивляет и не радует.

– Неужели ничего?

Ян пододвинулся к ней, сев возле ног, словно пес, жаждущий внимания.

– А разве вам не знакомо это чувство? – спросила Дороти.

– Знакомо. Но оно мне не нравится. – Увидев, что Дороти пожала плечами, Ян нахмурился. – А вам нравится? Тогда вы… В польском языке есть слово «cynik». В английском у него такое же значение?

– Да. Только я не циник.

– Судя по вашим рассуждениям, вы довольно cyniczny. Но это вполне объяснимо. Тяжелые времена меняют наше восприятие, делая его жестче. Война есть война. А наша жизнь целиком состоит из больших и малых сражений. Никто не станет вас осуждать.

– Осуждать? За что?

– За такие чувства. Но вы, Доротея, не единственная, кто так рассуждает.

Он сделал какой-то странный упор на слове «вы».

– Вы так говорите… Вы тоже так рассуждаете?

– Мысленно и в сердце – да. Но вслух я этого не высказываю. Мои ребята… некоторые из них совсем мальчишки… они смотрят на меня, слушают меня. Они рассчитывают на меня. Сказать им такое я просто не имею права.

Дороти только сейчас с ужасом заметила, что Ян сидит возле самых ее коленей. Голых, дрожащих коленей. Как же это… некстати. Ну почему она не надела чулки? Она попыталась прикрыть колени подолом платья. Кажется, Ян этого не заметил.

– Но вы же одиноки? – спросила она.

– Как и вы.

– Одиночество – хорошее состояние. Иногда.

– Чем?

– Оно заставляет человека правильно думать и правильно понимать то, что вокруг. Знаешь, что у тебя есть время спокойно подумать, порассуждать.

Дороти употребила английское книжное слово, которого Ян не знал. Он вопросительно посмотрел на нее, и она назвала пару других слов, имевших схожий смысл.

– Вы не находите, что по сути своей мы все одиноки? Никто не может до конца понять разум другого. Мы все крутимся внутри самих себя, своих сердец и умов. Наверное, так и должно быть. Способность понять другого… может, она существует только на уровне прикосновений, когда кончики наших пальцев прикасаются к кончикам пальцев кого-то еще. Это уже прекрасный момент. Но более глубокое понимание вряд ли возможно.

Командир эскадрильи внимательно разглядывал свои руки. Дороти казалось, что она не дышит. Потом она набрала полные легкие и вздохнула.

– А вы философ, – наконец сказал Ян.

– Только этого мне еще не хватало! Я просто женщина, у которой есть время подумать. Домашние дела не мешают думать. Стирка, глажение, штопка.

– Вы – «просто женщина»?

– Да.

– Рассудительная женщина. Женщина, обладающая интеллектом. Вы ясно видите то, чего другие не замечают.

– Нет.

– Думаю, видите.

Они снова погрузились в молчание. Ян растянулся возле ее ног и сорвал себе другую травинку.

– Ян, как это здорово: вот так сидеть в тишине, когда не надо говорить.

Солнце начинало клониться к закату. Его золотистое сияние разливалось над полем Лонг-Акр, над садом Дороти и над головой Яна. Командир эскадрильи лежал на животе, разглядывая травинки и букашек. «Совсем как мальчишка», – подумала Дороти.

– Я не люблю долгие разговоры, – признался Ян. – Чаще всего это болтовня ни о чем. Разговоры с вами – счастливое исключение. А так я почти всегда предпочитаю оставаться наедине с собой.

– Мне это очень понятно. Где вы росли?

– В деревушке близ Кракова.

– Помню. Вы мне это рассказывали в день нашей встречи. Я никогда не слышала о той деревне.

– Я тоже не слышал о Линкольне, пока не оказался здесь.

– Вы жили с родителями?

– С матерью. С женщиной, которую называл матерью. Отца я никогда не видел и ничего о нем не знаю.

– Да, это вы тоже рассказывали. Простите мою забывчивость. Но что значит «называли матерью»?

– Ну вот мы и добрались до этого. – Ян вздохнул и покачал головой. – Она воспитывала меня как своего сына. Моя настоящая мать забеременела совсем юной. Молодая, незамужняя. Я почти не знаю подробностей. Говорили, мне повезло, что я вообще появился на свет. Думаю, вы понимаете. Меня растила тетка, старшая сестра матери, вдова. А мать покинула деревню. Я ее тоже никогда не видел. Вестей о себе она не подавала.

– Боже мой! А ваша тетка – она хорошо к вам относилась?

– Да, конечно. Она меня любила. Я звал ее мамой. По-польски будет matka. Я имел крышу над головой, не голодал. Меня одевали и учили. Говорили, что я смышленый. У нее были свои дети. Две дочери. Но их я не воспринимал как своих сестер.

– Почему?

– Потому что они не были детьми моей матери. Вы это можете понять? Мать бросила меня, и не так уж важно на кого. Она меня не хотела. Я был ее позором. Так что я человек без корней.

Он перевернулся на спину, сел, затем встал.

– Но ведь эта женщина не была вам совсем чужой, – сказала Дороти. – Вас воспитывала родная сестра вашей матери. Не так уж далеко от ваших корней.

– И все равно далеко. Не зная матери, я хотел жить с ней. Это было у меня… пожалуй, с тех пор, как я себя помню. Если я упрямился или проказничал, мне говорили: «Ты совсем как твоя мать!» Поймите, это говорилось не со зла. Но говорилось. Поймите, мою мать не любили. Ее не уважали за то, что она родила ребенка вне брака. Думаю, ее просто вынудили уехать. Но она должна была взять меня с собой. А она сделала другой выбор.

Ян уселся напротив Дороти, пристально глядя ей в глаза.

– Спасибо за то, что так откровенно рассказали о себе, – сказала она.

– Каждому из нас нужен друг.

Казалось, темнота вообще не наступит. Дороти хотелось, чтобы день продолжался. Однако солнце скрылось за горизонтом, краски неба быстро погасли, и место дневного светила заняли россыпи звезд. Дороти поспешила на кухню, где не сразу, но все-таки нашла свечку. У нее дрожали руки. Она передала свечку Яну, тот чиркнул зажигалкой. Фитиль принял пламя, и сейчас же вокруг свечи закружились мотыльки и мошки. Их влекло к пламени. Они летели на огонь, который шипел, пожирая добровольные жертвы. Их обгоревшие останки падали вокруг свечи. Дороти и Ян могли лишь молча смотреть, не в силах помешать этим самосожжениям. Где-то вдали заухали совы. В зеленых изгородях что-то двигалось и шуршало. Шелест берез тоже изменился, став таинственным и тревожным.

Часы Яна показывали тридцать две минуты одиннадцатого. Он встал, чтобы проститься и уехать. Дороти тоже встала вслед за ним. Он не сказал, когда приедет снова. Но его рука держала руки Дороти, и он поцеловал их: сначала одну, потом другую. Дороти смотрела на него. Потом он поцеловал ее в губы. Дороти никогда не думала, что поцелуй может быть таким живым. Губы Яна были то требовательными, то нежными. Дороти обдавало внутренним жаром, какого она не чувствовала прежде. Его зубы напоминали крепкие жемчужины, выстроившиеся в цепочку. Забыв о том, что пристойно и что нет, она провела кончиком языка по его зубам. Потом, будто очнувшись от горячечного сна, Дороти внутренне сжалась. Ее руки сами собой поднялись, уперлись Яну в грудь и оттолкнули его. На смену жару внутри поднималась тошнотворная волна паники. Ян улыбнулся, снова притянул ее к себе и улыбнулся. Потом пробормотал извинения. Дороти лишь покачала головой, но попыталась ему улыбнуться, пока у нее не начали дрожать губы и не застыли щеки. Она чувствовала себя девчонкой, испугавшейся своего первого в жизни поцелуя.

Они вместе пошли к калитке. Ян держал ее за руку. Все это напоминало прогулку влюбленной парочки возле утиного пруда. Ян шепотом пожелал ей спокойной ночи и ободряюще потер руку. Дороти показалось, что он подмигнул ей, но свет звезд был очень слаб. Скрипнули педали, и вскоре польский летчик вместе с велосипедом растаяли во тьме, как призрачное видение.

Дороти еще долго стояла у калитки, глядя в темноту.