Таинственная река Лихэйн Деннис

Шон посмотрел на Уити тот изобразил на лице недоуменную гримасу. Они понимали, что Кент настолько напуган, что говорит одну лишь чистую правду; они знали наперед, что криминалистический анализ не даст ничего интересного в отношении сабли, но они должны были потянуть за все возможные ниточки и отразить все это в отчете, но пока связанная с отчетом писанина еще только отдаленно маячила на горизонте.

— Я должен скоро получить черный пояс, — вдруг объявил Кент.

Они разом оглянулись и посмотрели на него.

— Да?

— В субботу, — продолжал Кент. Его лицо блестело от капелек выступившего на нем пота. — Мне потребовалось на это три года, и… и именно поэтому я и пришел сюда сегодня утром: лишний раз убедиться, что я в хорошей форме.

— Угу, — протянул Шон.

— Послушай, Кент, — сказал Уити, и Кент с улыбкой посмотрел на него. — Пойми, я делаю это не без причины, и сейчас, начни ты протестовать, на твои протесты никто не обратит внимания.

К тому времени, когда Надин вместе с другими причастившимися детьми выходила из задних дверей церкви, злость и раздражение на Кейти уже меньше беспокоили Джимми, уступив место растущей тревоге за дочь. Конечно, Кейти задерживалась где-то допоздна и водилась с парнями, которых Джимми не знал, но чтобы так наплевательски отнестись к сестре — это было на нее не похоже. Сестры по отцу обожали ее, и она, в свой черед, тоже очень любила их — водила их в кино, в кафе-мороженое, учила кататься на роликовых коньках. Недавно она раззадорила их торжеством, намеченным на следующую субботу, как будто День Бакингема можно было считать национальным праздником, как, к примеру. День святого Патрика или Рождество. В среду она пришла домой пораньше и поднялась наверх к девочкам, чтобы обсудить и выбрать одежду, а заодно и посмотреть, как они будут выглядеть в том, в чем решили идти на праздник. Она сидела на кровати, а девочки прохаживались перед ней взад-вперед, демонстрируя выбранные наряды, советуясь с ней насчет причесок, макияжа для глаз, походки. В результате спальня сестер после этой «демонстрации мод» напоминала магазин одежды, по которому прошелся смерч, но Джимми не возникал. Кейти помогала девочкам и еще в одном деле: используя трюки и уловки, которым Джимми сам когда-то обучил ее, она умела придать самым обыденным мелочам такой вид, что они выглядели весьма внушительно, просто даже как весьма уникальные вещи.

Так почему же она проигнорировала Первое причастие Надин?

Может, она была связана каким-то ранее данным важным обещанием. А может быть, она встретила какого-нибудь нового парня с внешностью кинозвезды и пренебрежительным отношением ко всему, что не касается непосредственно его особы. Может, она просто забыла.

Джимми встал со скамьи и пошел по проходу вместе с Аннабет и Сэрой. Аннабет сжимала его руку; крепко сжатые челюсти и отсутствующий взгляд яснее ясного говорили о том, что творится сейчас у него в душе.

— Я уверена, что с ней все в порядке. Она болтается где-нибудь, но она в порядке.

Джимми, улыбнувшись, кивнул головой и вместо ответа сжал руку жены. Аннабет, понимающая его физическое состояние, умеющая вовремя протянуть и пожать руку, сочетающая в себе нежность и практицизм, была для Джимми тем простым и прочным основанием, на котором стояла его семья. Она была женой, матерью, лучшим другом, сестрой, любовницей и духовником. Без нее — Джимми был в этом абсолютно уверен — он вновь загремел бы на Олений остров или еще куда похуже, например, в колонию строгого режима в Норфолке или Седар Джанкшн, где жизнь до того страшная, что у заключенных выпадают зубы.

Когда он, через год после освобождения из тюрьмы и замены оставшихся двух лет заключения пробацией [7], встретил Аннабет, его отношения с Кейти только-только начали понемногу устанавливаться. Она, кажется, уже привыкла к тому, что он постоянно должен находиться рядом — но все еще проявляла настороженность, хотя немного оттаяла, — да и сам Джимми привык к тому, что постоянно чувствовал себя усталым — усталым от работы по десять часов в день; от ежедневных поспешных путешествий через весь город сначала к своей матери, которая водила Кейти в школу и приглядывала за ней после уроков, потом — на работу, а вечером после работы Джимми снова заезжал к матери и снова ехал с дочкой обратно домой. Он чувствовал не только усталость, но и страх; оба эти чувства, казалось, поселились в его душе навсегда и стали настолько привычными, что он перестал обращать на них внимание. Он просыпался с чувством боязни — боязни, что Кейти, неловко повернувшись во сне, задохнется; боязни, что ухудшающаяся экономическая ситуация приведет к тому, что он потеряет работу; боязни, что Кейти упадет со шведской стенки во время школьной перемены; боязни, что он не сможет купить ей того, что она захочет; боязни того, что вся его жизнь будет такой, как сейчас, и в ней уже никогда не будет ничего, кроме страха, любви к дочери и опустошающей усталости.

С чувством этой опустошающей усталости Джимми пришел однажды в церковь, где Вэл Сэвадж, один из братьев Аннабет, венчался с Терезой Хикки. И жених, и невеста, оба коротышки, были на редкость некрасивыми и злобными. Джимми представлял в своем воображении, что эта пара, следуя семейной традиции, вскорости обзаведется выводком неразличимых для постороннего глаза, курносых, злобных, мстительных шарообразных существ, которые будут шататься взад-вперед по Бакингем-авеню. Вэл работал в команде Джимми в то время, когда у Джимми была команда, и был благодарен Джимми за то, что тот взял все на себя и один, спасая всю свою команду, парился два года в тюрьме, а потом три года был на поруках. Все его подельники знали, что он мог запросто сдать их с потрохами и выйти сухим из воды. Вэл, у которого не только руки и ноги были маленькими, но и мозг тоже, наверняка боготворил бы Джимми, не женись тот на пуэрториканской девчонке, жившей по соседству.

После смерти Мариты окрестные сплетники единодушно решили: ну, вот ты и получил свое, согласен? Именно так бывает с теми, кто не хочет жить как все. А что касается Кейти, то с нее просто не сводили глаз: такова участь всех детей, воспитывающихся в неполных семьях.

Когда Джимми вернулся с Оленьего острова, предложения посыпались на него, как из рога изобилия.

Джимми был профессионалом, одним из лучших воров-домушников, когда-либо действовавших в этих местах; ему наверняка было уготовано почетное место в пантеоне воровской славы. Но даже когда Джимми сказал «нет, спасибо» и выбрал прямую дорогу, выбрал ради ребенка, что всем было понятно, люди кивали головами и улыбались, потому что знали наперед: он снова станет на прежний путь, как только окажется перед дилеммой — внести очередной взнос за машину или купить Кейти рождественский подарок.

Но этого не произошло. Джимми Маркус, проявивший прямо-таки гениальность в начале воровского пути и нашедший в себе силы не возвращаться на него; Джимми, который стал главарем команды, еще не достигнув возраста легального потребления алкоголя; профессионал, за которым числилось ограбление склада «Келдар Текникс» и множество других дел, ни разу не оступился на выбранном пути, а люди решили, что он попросту смеется над ними. Вдруг прошел слух, что Джимми ведет переговоры с Элом Де Марко насчет покупки принадлежащего ему углового магазина на условиях, что прежний старик-владелец уходит от дел со значительной суммой денег, которую Джимми якобы удалось утаить при расследовании дела «Келдар Текникс». Джимми, вступив во владение магазином, облачился в фартук — ну что ж, так тому и быть, решили соседи.

На приеме, устроенном Вэлом и Терезой в ресторане «Колумбийские рыцари» в Данби, Джимми пригласил Аннабет на танец, что было немедленно замечено всеми присутствующими — как они изгибались в такт музыке; как они наклоняли головы, глядя друг на друга; какие вольности себе позволяли; как его ладонь нежно гладила ее талию и как она томно закрывала при этом глаза. Они были знакомы с детства, подметил кто-то, хотя он и был на несколько лет старше. Возможно, они всегда симпатизировали друг другу, но надо было лишь подождать, чтобы пуэрториканка умерла, то есть чтобы Господь призвал ее к себе.

Они танцевали под песню Рикки Ли Джонс. Несколько строк этой песни постоянно вертелись в голове у Джимми, а почему, он и сам не знал: «Ну так прощайте, мальчики/Мои милые, славные мальчики/Вы все Синатры, но у вас печальные глаза…» Он чуть слышно напевал эти слова на ухо Аннабет, когда они, раскачиваясь, плыли в танце, впервые за много лет чувствуя себя свободным и раскованным; и он снова напевал: «Итак, прощай пустынная аллея», и его голос сливался с печальным голосом Рикки, а смеющиеся глаза смотрели прямо в зеленые глаза Аннабет, и она тоже смеялась, негромко, скрытно ото всех, и этот смех разбил его сердце. Они вели себя так, как будто это был их сотый танец, а не первый.

С приема они ушли последними — они сидели на широкой скамейке у выхода, пили легкое пиво, курили сигареты и кивали на прощание гостям, идущим к своим машинам. Они сидели и сидели на скамье у входа, пока прохлада летней ночи не заявила о себе, и Джимми, накинув ей на плечи свой пиджак, стал рассказывать о тюрьме и Кейти, и о том, как Марита мечтала об оранжевых шторах; о том, как именно Марита рассказала ему о единственной женщине в доме Сэваджей, заполненном взбалмошными братьями; о том, как однажды зимой ей довелось выступить с танцами в Нью-Йорке, когда она поняла, что тут ей ничего не светит; о том, как она училась в школе сестер-сиделок.

Когда обслуга ресторана «Колумбийские рыцари» попросила их со скамьи, на которой они сидели, они пошли туда, где гости собрались после торжества, и как раз поспели к первому скандалу, который Вэл и Тереза затеяли уже будучи семейной парой. Они прихватили из холодильника Вэла блок из шести бутылок и пошли в «Харлейс», кинотеатр под открытым небом, расположенный на берегу канала, и сели, слушая глухой шум воды, текущей неподалеку. Кинотеатр закрыли четыре года назад, и теперь приземистые желтые землеройные машины и самосвалы из управления, курирующего парки и места отдыха, а также техника, выделенная министерством транспорта, каждое утро возобновляли работы по превращению берегов канала в зону развороченной земли, из которой торчали зубья бетонных конструкций. Властями было заявлено, что на этом месте строится парк, но сейчас там, куда они пришли, был разгромленный кинотеатр; над темно-коричневыми грудами вывороченной земли и холмов, сложенных из черно-серых пластов асфальта, все еще маячил белым пятном экран.

— Говорят, это у тебя в крови, — сказала Аннабет.

— Что?

— Тяга к воровству, к преступлениям. — Она пожала плечами. — Ты ведь и сам знаешь.

Джимми, поднеся к губам бутылку с пивом, улыбнулся ей и сделал глоток.

— Так это правда? — спросила она.

— Возможно, — ответил он, тоже пожимая плечами. — Чего только нет в моей крови. Но это не значит, что все должно прорываться наружу.

— Я не собираюсь тебя осуждать. Поверь мне. — Ее лицо было непроницаемым, так же как и голос. Джимми было интересно, что именно она хотела бы от него услышать — что он занимает устойчивое положение в жизни? Или — что он уже на обочине? Что он сделает ее богатой? Что он никогда больше не совершит преступления?

На расстоянии лицо Аннабет казалось спокойным и даже не примечательным, но стоило приблизиться к ней, вы сразу же видели на нем великое множество того, что не поддается объяснению, вы чувствовали, что ее мозг постоянно напряженно работает даже во сне.

— Я думаю, что танцы тоже у тебя в крови, верно?

— Не знаю. Возможно.

— Ну а это, о чем ты мне рассказывал, ты больше не станешь этим заниматься? С этим покончено, так? Об этом трудно говорить, но ведь это было, и ты еще не забыл этого.

— Да…

— Да… — снова повторил он и вытянул сигарету из пачки, лежащей между ними на камне. — Да, я был не из последних в деле, которым занимался раньше. Но я схлопотал срок, жена моя умерла, и я чуть не потерял дочь. — Он зажег сигарету и сделал долгую затяжку, как будто собирался с мыслями перед тем, как поведать ей то, о чем задумывался не одну сотню раз. — Теперь, Аннабет, я уж ни за что на свете не буду рисковать дочерью. Понимаешь? Она больше не выдержит, если меня упекут за решетку снова хотя бы на два года. А мать? Она, прямо скажу, не подарок. Но ведь она может умереть, когда я буду сидеть, верно? А тогда они заберут мою дочь, государство установит над ней опеку, и ее отправят в нечто подобное Оленьему острову для детей. Я и помыслить-то не могу спокойно об этом. Вот так-то. В крови не в крови, не знаю; знаю только то, что больше по этой дорожке я не пойду.

Джимми перехватил ее пристальный взгляд, изучающий его лицо. Он подумал, что в его заверениях она сейчас наверняка пытается усмотреть фальшь и лукавство, обычные, когда паришь кому-то мозги, однако все-таки надеялся, что его слова, сказанные искренне и с жаром, проняли ее. Он уже долгое время обдумывал то, что только что сказал Аннабет, готовясь высказать эти мысли вслух в момент, подобный этому. А главное то, что все сказанное им, по большей части было правдой. Он не упомянул лишь об одном, о чем — он поклялся самому себе — никогда не узнает ни одна душа, в чьем бы теле она ни обитала. И вот он смотрел в глаза Аннабет, ожидая ее решения и пытаясь отогнать от себя одно ночное видение, возникшее около той самой Таинственной реки, — парня, стоящего на коленях, у него по подбородку текут потоки слюны, а он надломленным голосом молит о пощаде — видение, которое постоянно преследует его, проникая в сознание подобно отбойным молоткам, пробивающим стену.

Аннабет взяла сигарету. Он чиркнул зажигалкой, она прикурила и сказала:

— Знаешь, а я была о тебе худшего мнения.

Джимми воспринял ее слова спокойно, не отвел взгляда, и хотя в этот момент он не чувствовал ничего, кроме облегчения, нахлынувшего на него, — в его сознании все-таки билась мысль, что он сказал ей полуправду.

— О чем ты? Ты что обо мне думала?

Она кивнула.

— Ну, когда ты приходил в наш дом к Вэлу. Господи, да мне и было-то тогда четырнадцать, может, пятнадцать лет. Ладно, Джимми, забудь об этом. У меня мурашки пробегали по коже, когда я слышала твой голос из кухни.

— Не может быть. — Он погладил ее по руке. — Сейчас уже никаких мурашек нет.

— Да нет, Джимми, есть. Я знаю, что есть.

И Джимми чувствует, как какой-то таинственный вал подкатывает к нему издалека, растворяется в грязных глубинах Тюремного канала, удаляется от него, откатываясь вдаль, и там затихает.

Когда Шон снова появился на дорожке для бега, дама из передвижной криминалистической лаборатории была уже там. Уити Пауэрс обратился ко всем патрульным экипажам, находящимся поблизости от них, задерживать и допрашивать всех праздношатающихся в районе парка, а потом присел на корточки рядом с Шоном и криминальным экспертом.

— Капли крови ведут туда, — сказала женщина-эксперт, указав рукой вглубь парка. Дорожка для бега вела к небольшому деревянному мостику, затем круто заворачивала туда, где густо росли высокие старые деревья, а потом огибала заброшенный кинотеатр. — Но в основном следы вот здесь. — Она указала направление зажатой в пальцах ручкой, и Шон с Уити, глядя из-за ее плеча, увидели мелкие пятнышки крови на траве по другую сторону тропы для бега. Они вели к деревянному мостику, а потом дальше за него, туда, где листья, опавшие с высокого клена, защитили кровавые пятна от прошедшего ночью дождя. — Я думаю, она бежала к этой лощине.

Рация на плече Уити протяжно квакнула, и он сразу же поднес ее к губам.

— Пауэрс слушает.

— Сержант, нужно срочно повидаться. Мы около сада.

— Иду.

Шон смотрел, как Уити вышел на тропку для бега, а потом быстрым шагом направился по ней туда, где за следующим поворотом располагался участок коллективного сада. Хлястик хоккейной куртки его сына болтался вокруг его талии в такт шагам.

Шон поднялся с земли, распрямился и, оглядев парк, прикинул его размеры — ведь необходимо было осмотреть все: каждый кустик, каждый бугорок, обследовать каждый водоем. Он посмотрел назад, на маленький деревянный мостик, перекинутый через неглубокую, неширокую лощину, вода в которой была вдвое темнее и вдвое грязнее, чем в канале; летом над ее поверхностью, постоянно затянутой жировой пленкой, роем вились комары. Шон заметил красное пятно на зеленых листьях мелких кустиков, росших по кромке лощины, и направился к нему; женщина-эксперт, увидевшая кровавое пятно одновременно с ним, поспешила следом.

— Как вас зовут? — спросил Шон.

— Карен, — ответила она. — Карен Хьюз.

Шон пожал ее руку, и, перейдя тропку для бега, они вдвоем стали сосредоточенно рассматривать пятно, не слыша криков Уити Пауэрса, пока тот, переводя дыхание от быстрой ходьбы, не подошел к ним почти вплотную.

— Мы нашли туфлю, — сказал Уити.

— Где?

Уити кивком головы указал туда, где тропка для бега спускалась вниз и огибала коллективный сад.

— В саду, — пояснил он. — Женская туфля. Шестого размера.

— Не трогайте ее, — сказала Карен Хьюз.

— Д-а-а-а?! — на шутовской манер протянул Уити, но Карен бросила на него один из своих леденящих взглядов, от которых все внутри буквально сжималось. — Простите, я хотел сказать: да, мэм.

Шон снова повернул голову в сторону деревьев; красное пятно оказалось вовсе не пятном, а треугольным куском материи, свешивавшимся с ветки примерно на высоте плеч. Они втроем стояли неподвижно перед этим треугольным лоскутом; наконец Карен, отступив назад, сделала несколько снимков с различных ракурсов, а затем начала искать что-то в сумке.

Лоскут оказался нейлоновым, Шон почти не сомневался, что это именно нейлон; лоскут был перепачкан кровью.

Карен, ловко орудуя двумя пинцетами, сняла лоскут с ветки и примерно с минуту смотрела на него изучающим взглядом, прежде чем положить в пластиковый мешочек.

Шон, согнувшись в три погибели, пристально всматривался в лощину. Затем, переведя взгляд на противоположную сторону, вдруг сказал, что видит на мягкой земле что-то похожее на отпечаток каблука.

Он подозвал Уити и принялся показывать ему это место до тех пор, пока тот не увидел след и не согласился с мнением Шона. Потом на отпечаток ноги взглянула Карен и сразу же несколько раз щелкнула затвором своего «Никона». Не закрывая футляр камеры, она перешла мостик и сделала еще несколько снимков.

Уити присел на корточки и заглянул под мостик.

— Думаю, она могла ненадолго спрятаться здесь. А когда убийца обнаружил ее, она спешно перебралась на другую сторону и снова побежала от него.

— Но почему она продолжала углубляться в парк? — спросил Шон. — Ведь впереди у нее вода, верно, сержант? Так почему она не бежала к выходу из парка?

— Возможно, она просто потеряла ориентацию. Было темно, да к тому же пулевое ранение.

Уити пожал плечами, вынул радио и вызвал диспетчера.

— На связи сержант Пауэрс. Диспетчер, мы отрабатываем вариант один-восемьдесят-семь. Очень возможно, что нам потребуется еще один человек для подробного осмотра Пен-парка. Проверьте также возможность прислать водолазов; думаю, нам без них будет не обойтись.

— Водолазов?

— Подтверждаю. Нам требуется детектив лейтенант Фрейл и кто-нибудь из офиса окружного прокурора, и как можно скорее.

— Детектив лейтенант Фрейл уже в пути. В офис окружного прокурора послан запрос. У вас все?

— Подтверждаю. У нас все. Конец связи, диспетчер.

Шон все еще неотрывно смотрел на след на противоположной стороне лощины, и вдруг его глаз приметил несколько продольных борозд на земле слева от следа — жертва цеплялась за грунт пальцами и ногтями, когда выбиралась из лощины на противоположную сторону.

— У меня такое чувство, что прошлой ночью здесь происходило что-то непонятное, что вы думаете об этом, сержант?

— Спорить с тобой я, во всяком случае, не стану, — ответил Уити.

Стоя на верхней ступеньке лестницы, ведущей из церкви, Джимми мог рассмотреть вдали Тюремный канал. Отсюда он казался блеклой розовой лентой, протянувшейся позади виадука, переброшенного поверх автострады. Парк, который примыкал к каналу, виделся отсюда, со ступенек, как большое зеленое пятно, начинающееся от самого берега. Джимми разглядел серебристо-белую полоску в центре парка — на ее фоне отчетливо вырисовывался виадук, — это был тот самый экран заброшенного кинотеатра под открытым небом. Он все еще стоял на прежнем месте, — с того времени, как государство практически за бесценок получило землю, купив ее на аукционе, проведенном согласно «Главе 11» [8], а затем поручило ее обустройство Управлению по созданию парков и мест отдыха. В течение последующих десяти лет управление приводило этот участок земли в надлежащий вид. Для начала были выдраны из земли опоры с укрепленными на них динамиками; затем проведены работы по землеустройству и озеленению; вдоль водоемов были проложены велосипедные дорожки и тропинки для бега; коллективный сад обнесли изгородью современного вида; не забыли и любителей гребли на каноэ: были построены ангар для лодок и причал, причем место было выбрано так, чтобы гребцам было удобно возвращаться с любого конца водоема, заблокированного с обеих сторон шлюзами. Деревья и кусты по большей части остались на своих местах, и лишь по периметру парка были произведены дополнительные посадки, для чего из Северной Калифорнии были доставлены деревья со сформировавшимися кронами. Летом местная театральная труппа ставила пьесы Шекспира, используя площадку перед экраном как сцену, а сам экран с намалеванными на нем средневековыми строениями использовался как задник; актеры бегали по сцене с деревянными шпагами, оклеенными фольгой, крича «Защищайся!», «Все кончено!» и прочую дребедень. Два года назад Джимми с Аннабет и дочерьми был на таком спектакле. Аннабет, Надин и Сэра уже в первом акте начали клевать носом, в то время как Кейти продолжала с живым интересом следить за тем, что происходило на сцене. Она, устроившись на одеяле, уперла локти в колени, а подбородок поддерживала ладонями и смотрела на сцену точно так же, неотрывно, как и сам Джимми.

В тот вечер давали «Укрощение строптивой», и Джимми никак не мог уследить за всеми перипетиями, происходившими на сцене, — в особенности за тем парнем, который муштровал свою жену до тех пор, пока она не стала покладистой и услужливой. Джимми не смог оценить искусства автора и актеров, полагая, что причиной этого было плохое переложение пьесы на современный язык. Кейти спектакль очень понравился. Она почти все время смеялась, но иногда внезапно замолкала и сидела некоторое время с каменным лицом. Когда спектакль закончился, она сказала Джимми: «Великолепно!»

Джимми никак не мог понять, что именно она имела в виду, а Кейти не могла объяснить ему этого. Она лишь сказала, что пьеса как бы перенесла ее в другой мир, и в течение нескольких месяцев только и говорила, что о поездке в Италию после окончания школы.

Джимми, глядя с верхней ступеньки церковной лестницы на «Квартиры» в районе Ист-Бакингема, думал: «Италия. Ни больше ни меньше».

— Папа, папа! — Надин вылетела из группы ребят и, взлетев по ступенькам, бросилась к Джимми и со всей силы уткнулась ему в колени, все еще продолжая кричать: — Папа, папа!

Джимми подхватил ее, поднял, прижавшись лицом к ее туго накрахмаленному платью, поцеловал ее в щеку.

— Девочка моя.

Точно таким же движением, каким ее мать поправляет волосы, спадающие на глаза, Надин двумя пальчиками откинула с лица вуаль и жалобным голосом произнесла:

— Это платье колется.

— Оно и меня укололо, — подтвердил Джимми, — хотя я и не одет в него.

— Папочка, а ты бы выглядел смешным в платье.

— Нет, что ты, если бы оно шло мне так же, как тебе.

Надин закатила глаза и потерлась о подбородок отца жестко накрахмаленными выступами короны, надетой ей на голову.

— Щекотно?

Глядя поверх головы Надин на Аннабет и Сэру, Джимми почувствовал, как один лишь взгляд на этих трех женщин заставляет учащенно биться его сердце, наполняет блаженством все его существо.

Пусть град пуль прошьет в этот миг спину, он и не заметит. Даже внимания не обратит. Сейчас он счастлив. Счастлив настолько, насколько вообще человек может быть счастлив.

Ну, если говорить точно, то почти счастлив. Он пошарил взглядом по толпе, ища Кейти, надеясь на то, что хоть сейчас она появится. Кейти он не увидел. Зато увидел патрульный автомобиль полиции, появившийся из-за угла на Бакингем-авеню, а затем свернувший налево на Роузклер-стрит; патрульная машина пересекла разделительную полосу; блеющий сигнал и пронзительный вой сирены, казалось, как ножом рассекают свежий утренний воздух. Джимми видел, как автомобиль прибавил скорость, слышал, как взревел двигатель, и патрульная машина помчалась по Роузклер-стрит в сторону Тюремного канала. Через несколько секунд в том же направлении проехала какая-то черная машина без проблесковых маячков с выключенной сиреной, однако было абсолютно ясно, что эта машина спешила по тому же делу, что и патрульный автомобиль, поскольку водитель выполнил поворот на Роузклер-стрит под углом девяносто градусов на скорости не меньше сорока миль в час — это было ясно и по тому, как ревел мотор.

Опуская Надин на землю, Джимми вдруг всем своим существом ощутил, что все начинает проясняться и становиться на свои места. Он видел, как две полицейские машины промелькнули под виадуком и свернули направо к входу в парк, и его кровь похолодела от мыслей о Кейти, а в ушах все еще слышался скрип шин по асфальту и рев моторов. Всеми клетками, всеми капиллярами он почувствовал неладное.

Кейти, почти вслух произнес он… Боже милостивый… Кейти.