Сто солнц в капле света Андреева Наталья

О главном герое

«Во времена давние и стародавние, в далекой и загадочной стране Индии, где люди ездят на слонах и где никогда не бывает зимы и снега, а прямо под ногами лежат золото и камни драгоценные, жил-был властный правитель, всесильный раджа. И было в его сундуках богатства столько, что если бы роздал он большую часть всем своим подданным, дабы накормить их досыта, а меньшую оставил бы себе, то и этой малости хватило бы ему, чтобы жить безбедно до конца своих дней. Ничего не отдавал людям жадный раджа, но хотел, чтобы они приносили к нему во дворец все найденные в земле и воде алмазы и прочие сокровища, дабы сделать его еще богаче. Ибо земля была его, и вода была его, и воздух, которым они дышали, тоже был его. А если что-то вдруг утаивали и раджа узнавал об этом, то посылал он стражу свою, вора хватали и казнили без всякой жалости. И доносили друг на друга жители страны его, ибо всех держал правитель не только в нужде, но и в великом страхе.

Чем больше у раджи было сокровищ, тем делался он жаднее и требовал, чтобы не только найденные драгоценности, но и большую часть имущества, и одежды своей, и пищи подданные несли бы к нему во дворец. И все это обращал он в золото и алмазы, а потом относил богатство в сокровищницу, где запирал в кованые сундуки, а охраняли все это злые стражники. Огнем и мечом прошел по земле своей всесильный правитель и обобрал всех до нитки, чем вызвал ненависть великую в сердцах людей. И не было в его стране человека, который не желал бы ему смерти. Но в страхе жили люди, и все, что они могли, это молиться тайком богам своим.

И была у раджи любимая дочь, лицом бела, щеками румяна, станом стройна, с волосами смоляными, черными, как ночь. О ее неземной красоте ходили легенды. Лишь исполнилось принцессе шестнадцать годков, как потянулись во дворец женихи, все принцы, да князья, да знатные люди, да сыновья знатных людей. Но раджа запер ее в роскошных покоях, сокрыв от людей и молвы, и велел сторожить, не смыкая глаз, как величайшее из своих сокровищ.

А принцессе сказал счастливый отец:

– Как же ты прекрасна, дочь моя! Я выдам тебя замуж за человека могущественного, влиятельного и богатого, но взамен потребую половину всего, чем он владеет. И тогда я буду самым богатым и могущественным правителем на земле, и все мне покорятся.

Так говорил раджа, играя длинными черными косами своей красавицы-дочери, и драгоценные перстни на пальцах его рассыпали искры, и любовался ею счастливый отец, и радовался, ибо блеск камней драгоценных красоты принцессы затмить не мог. «Но, увы!» – горестно вздыхали все его подданные! Прекрасна, как день, была принцесса, но в груди у нее вместо сердца лежал камень. Она была зла, капризна и жестока и не дорожила ничем и никем, и отцом своим в том числе. И не только обогатить его не хотела, но мечтала лишить его всего богатства.

– Сама буду править! – смеялась принцесса. – А к отцу подошлю убийц! И земли его станут моими, и сокровища его станут моими, и все люди его станут моими подданными!

Но никто не говорил радже о том, что замышляет его любимая дочь, ибо ненависть к правителю давно уже переполнила чашу людского терпения. Но надеялись на будущего мужа принцессы, что будет он человеком незлым и справедливым и усмирит ее ярость. О том и молились.

Меж тем женихи все шли и шли во дворец, и поток их не иссякал. Но жаден был отец, а дочь его еще жаднее. Ставили перед ними подносы с дарами, несли еще и еще, когда говорили они: «Мало!» Но, увидев это, думали раджа с дочерью: «Значит, можно еще?» И распалялись все больше, и вновь говорили:

– Мало!

– Еще хочу! Еще! – топала ногой злая принцесса. – Разве есть на свете девушка красивее меня? Разве мой отец простой человек? Пусть заплатят за мою красоту наивысшую цену!

И улыбался раджа, счастливый отец. Несметные богатства лежали в сундуках его, но ценнее всех сокровищ была любимая дочь.

И отступались женихи, и шли искать счастья к другим правителям, более сговорчивым. Шли искать других невест, пусть и не таких красивых, но зато с добрым сердцем и благородной душой. Ибо женщину украшают Добродетели, главные из которых Смирение, Терпение и Покорность мужу своему.

Наконец, дошли вести и до правителя самой могущественной и богатой на свете державы о красоте принцессы, о несметных богатствах ее отца. Решил он женить старшего сына на гордой и своевольной красавице и отправил к радже своих послов. Перед ними отправил караван с дарами, а вслед поехал и сам принц. Когда во дворец раджи вошел караван, изумление было велико! Несметные богатства прислал отец жениха: дорогие украшения, специи и благовония, тончайшие и редчайшие ткани, невиданные животные, а невольникам и невольницам не было числа. Даже сам раджа пришел в изумление и раздулся от радости и гордости. И тут же дал согласие на брак, ибо заветная мечта его исполнилась. И принцесса, пожав плечами, сказала надменно:

– Хоть принц меня и не стоит, я готова стать его женой. Я согласна.

– И вы даже не взглянете на жениха своего, ваше высочество? – робко спросила одна из ее подданных. – А вдруг он собой не хорош или же человек недобрый?

– Все, что мне надо, я вижу, – высокомерно ответила красавица, кивнув на бесценные дары. И принялась примерять перстни и серьги да прикладывать к себе отрезы заморских тканей.

Прослышав об этом, задумался принц. Решил он взглянуть на свою невесту: так ли уж она хороша, как говорят? И, переодевшись в бедное платье, пошел во дворец к радже. И пустили его, потому что был он человеком не злым и справедливым. Но прежде чем открыться, решил юноша проверить добродетели невесты своей. Он сказал стражникам, что принес во дворец сокровище, которому нет цены, а все остальные перед ним меркнут, и хотел бы сделать подарок принцессе в знак преклонения перед ее неземной красотой, о которой немало наслышан. Слуги передали правителю его слова.

Жадный раджа согласился взглянуть на сокровище, которому нет цены, и даже дочь его надменная, закрыв лицо, вышла к бедному юноше. А вдруг он принес алмаз невероятной красоты и размера? Если так, то бедняка надо казнить, а камень отобрать. Потому что земля, по которой он ходит, и воздух, которым он дышит, ему не принадлежат. И сама жизнь ему не принадлежит.

– Что ты принес мне? – надменно спросила принцесса.

– Я принес тебе сокровище.

– Показывай!

– А ты не покажешь мне взамен свое лицо? Говорят, оно прекрасно!

– Я – дочь раджи! Не престало мне баловать бедняков своей красотой! Показывай, что принес!

– Это мое сердце, – скромно, но с достоинством ответствовал юноша. – А самое бесценное, что у меня есть, – это моя жизнь. И я дарю ее тебе.

– А зачем мне сердце такого бедняка, как ты? – рассмеялась злая красавица. – Разве может оно меня украсить? Разве могу я украсить им свою шею или палец? Разве я могу его продать? И что мне за дело до твоей жизни? Она и так принадлежит мне! Я могу ее оборвать в один момент! Велю отцу – и тебе отрубят голову! Так и будет! Потому что ты обманул меня! – притопнула она ногой.

– Ты обманул нас! – разгневался и раджа. После чего позвал стражу и велел казнить юношу.

А был он прекрасен собой, с множеством добродетелей, а также достойным сыном отца своего, но принцесса этого не видела. Напрасно кричал юноша, что он сын всесильного правителя, караван которого привез во дворец богатые дары, и просил позвать послов своего отца. Над ним только смеялись раджа и его жестокая дочь. Ибо богатые люди не ходят без слуг и в бедной одежде, а речи их не пусты, равно как и набитые золотом карманы. Тут же, у трона, свершилась казнь, а верные слуги принца появились слишком поздно.

А когда они узнали правду, негодование их было велико. Разгневались послы и решили отправиться с караваном в обратный путь, но захватил его алчный раджа, не выпустил за ворота, а всех чужеземцев, прибывших с караваном, и послов в том числе, стражники перебили. Узнал об этом правитель великой державы, и началась война. Войско пришло несметное, недолго длилась осада, ворвались воины во дворец раджи и кинулись в его сокровищницу. И смеялись, набивая карманы золотом воины-победители, глумились над идолами, сиречь, над иноземными богами, ибо у них был один только Бог, а прочее есть ересь.

Раджу убили его же слуги, а принцесса спряталась в башне. Воины искали ее, ибо у них был приказ правителя найти ее, но гордая красавица предпочла смерть неволе и позору. Разожгла она огонь в башне да и задохнулась в дыму. И был в городе том великий пожар. Прекрасный дворец раджи сгорел дотла, а в развалинах его победители искали сокровища не один день. И один из воинов нашел на пожарище огромный камень-алмаз, размером с сердце юной девы. Спрятал его, никому не сказав об этом и не показав. Но ночью во хмелю проговорился и был убит другим воином. А тот вскоре погиб в сражении. Ехал по полю брани на белом коне генерал, увидел огромный камень – алмаз красоты невиданной и подобрал его. Увез тайно в свою страну, никому ничего не сказав. Но вскоре умерла молодая жена его. И сын тоже умер. И продал он тогда алмаз, а деньги проиграл в карты, да еще и должен остался. Не смог вернуть долг, да и застрелился в конце концов.

Так начались странствия про2клятого камня, известного под именем «Сто солнц в капле света». Но в народе говорят, что это сердце сгоревшей принцессы и что оно приносит владельцу одни лишь несчастья, потому что это сердце жестокого и злого человека. И что владеть им опасно, ибо это убивает. Всякий, кто увидит сей камень, бойся! Всякий, кто возьмет его в руки…»

– Барышня, вы здесь?! Барышня!

Шурочка невольно вздрогнула. Крепостная девка, взятая еще по осени к маменьке в услужение, приоткрыла дверь и звала ее. Ишь, как старается!

– Маменька вас к себе просят, – а глаза так и бегают! Всю комнату взглядом обшарила! Сейчас побежит доносить! – Опять читаете? Что ж вы глаза-то портите, барышня! Темень-то какая!

– Отстань, Варька! Поди прочь!

– Грех вам, барышня, меня гнать. Я девушка подневольная. Евдокия Павловна велели вам платье мерить. Пожалуйте к барыне.

– Опять сестрины обноски. – Шурочка с досадой захлопнула книгу. – Вы и сделать-то как следует не умеете! Знаю я тебя, Варька! Ну, что смотришь?

– Откуда это у вас?

– Купила!

Заулыбалась Варька! Все, и дворовые в том числе, знают, что денег в доме нет. Давно уж Иванцовы в долгах как в шелках, а поместье заложено-перезаложено. Маменька считает каждую копейку, попробуй, допросись у нее денег на книжку! Да и то сказать, какая же это книга? У офени купила, которые по деревням ходят, а у них разве есть что путное? Офени торгуют галантереей, лубками, а из книжек – все сказки с цветными картинками. Говорят, что в Москве в каждом трактире сидят такие писаки и строчат за пятьдесят рублей про Бову Королевича, графов с милордами, про заморские страны, коих никогда не видали. Продаются эти книжки на рынках, по лавчонкам, куда знатные люди и не заходят. А читают их небогатые купчихи да зажиточные крестьянки. А те, кто побогаче, они же и с образованием, то читают, к примеру, господина Загоскина да «Прекрасную магометанку, умирающую на гробе своего супруга».[1] В большой моде у знати господин Лермонтов, вот бы кого почитать! Поэма «Демон» давно уже вышла в свет, а Шурочка ее еще в руках не держала! Да и проза, говорят, у него хороша. Но на такие книги у маменьки денег не допросишься, поэтому и приходится покупать копеечный товар у офени и читать эти наивные сказки. Вот тебе, пожалуйста! «Сказка про алмаз»! И картинка тут же. Принц, принцесса, сияющий камень в руках у воина-победителя. Эх, ей бы, Шурочке Иванцовой, этот алмаз…

– Что стоишь, Варька? Беги, доноси!

– Да что вы такое говорите, барышня…

Глаза в пол, а сама аж зарделась от удовольствия. Младшую дочь Евдокия Павловна не жалует, вот и повод есть на нее накричать да в комнате запереть, без ужина оставить. А дворовой девке за это награда: сегодня без порки. Барыня всегда найдет, за что наказать. Ох и лютая! Вот Варька и старается. И все в доме стараются Евдокию Павловну не злить.

Оттого и увлекается Шурочка чтением сказок. Как приятно унестись мыслями из обветшавшего дома, помечтать, забыться… Там, в книжках, сказочные дворцы, слоны и падишахи, принцы с принцессами и неземная любовь. Пусть выдумка, пусть не бывает! Но как хочется-то… Сил нет, как хочется!

А здесь что? Старый господский дом, заросший сад, пьяненький папенька в стеганом халате и ночном колпаке, которые он и летом в жару не снимает, мать-тиранка да сестрицы-сплетницы. Всего-то и радости, что скоро лето. Можно купить у коробейника копеечную книжку и убежать в сад, где белая беседка среди кустов жасмина и сирени, черное озеро с кувшинками да старая лодка. Нет, и там найдут, и маменька будет браниться, а сестры радоваться. Опять Сашка попалась! Опять читает недозволенное! «Моветон», – презрительно говорит Евдокия Павловна и кидает книжки-лубки в печку. Хоть бы дворне отдала! Они красивые картинки на стенку повесят! Так нет! Лучше сжечь! Иванцовы хоть и нищие, но гордые. Маменька-то в столице родилась, в Москве, говорит, что у нее там знатные родственники. Чуть ли не князья. Что ж ты тогда у них денег не попросишь? Нет, лучше сидеть безвылазно здесь, в глуши, без денег, без всякой надежды. Какая же тоска! Старшие сестры бывали в Москве, а она, Шурочка, нигде не бывала. Ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге. И никто ее туда не повезет. Никогда.

За что же ее маменька так не любит? Что она ей такого сделала? Одна радость: сесть в лодку да уплыть на другой берег озера, посмотреть хотя бы одним глазком на богатую соседскую усадьбу. Это же не дом, а самый настоящий замок! Как в сказке! Он сияет окнами в кругу лучей-дорожек, сам похожий на солнце, а вечером везде огни, суетятся люди, ржут лошади. Сюда тянутся подводы, все время что-то перестраивается, облагораживается и без того дивный парк. А чего, спрашивается, дворне так суетиться, если хозяин бывал в усадьбе раза два за последние пять лет? Не жалует это имение его сиятельство. А почему, понять трудно? Красиво, чисто. Разве что от обеих столиц далеко. Да и то сказать, места здесь глухие, малообжитые. Сюда разве что в ссылку, но никак ради удовольствия.

Шурочка с улыбкой вспомнила, какой переполох наделал прошлым летом приезд старого графа! И в округе весь год только об этом и говорили. О том, сколько повозок с графским добром пришло следом, о поваре-французе, с которым его сиятельство не расстается, о данном в доме-замке балу, на который ее, Шурочку, увы, не взяли. Сказали, что мала еще. Мала! Из вредности маменька не взяла, потому что дочерей у нее пять, и старшие еще не замужем. В девках засиделись. Уже и младшей черед пришел, а ее все взаперти держат. Как будто она рябая или хромая. Так и будут держать до старости!

Она вздохнула и с тоской посмотрела в окно. Вот так и пройдет жизнь. Уж лучше утопиться! Говорят, грех. А жить так – не грех? Ишь! Женщину украшают добродетели, главные из которых Терпение и Смирение. Это у кого нет других украшений. Женихи-то к принцессе шли, потому что она была красавицей! А Смирением дряблую шею не прикроешь. Вон, у старшей сестрицы, Мари, вся кожа в пятнах и складках. Что ж теперь, ждать, пока ее замуж возьмут? Да не возьмут уже, ясно всем. А что же остальным сестрам делать? Чего ждать?

Она взяла с комода ручное зеркальце, посмотрела в него, и слезы сами собой высохли. Тут ни Терпения не надобно, ни Смирения, коли щеки так румяны, волосы вьются, а глаза сияют. «Да, кстати, и касаемо Покорности. Мужу своему, говорите? Кто в доме главный? Маменька! А папенька пусть убоится. И то верно: не надо столько пить! И делом пора бы заняться, а то управляющий – вор и деревенский староста – вор. Барин слабый, вот они и пользуются. А барыня что? Женщина! А к женщине легко втереться в доверие, и обмануть ее легко…»

– Барышня Шурочка! Где вы?!!

– Да иду я! Иду!

«Вот привязалась! Выслуживается! Что ж, запрут ее, Шурочку, в комнате – так вылезет в окно. Пусть говорят, что барышне это не пристало. И – в соседнюю усадьбу! На тот берег озера! Дорожка проторенная, авось никто не хватится. Долго еще не приедет граф, что ему тут делать? Говорят, он бывает на балах у самого Государя, живет то в Петербурге, то в Москве, а то и за границей, в Париже. Что ему здесь делать, в глуши, среди простых и малообразованных людей? А значит, можно забраться тайком в дивный парк и с книжкой в руках посидеть на одной из белых мраморных скамеек, помечтать. Жалко ему, что ли? Не убудет!

Ах, лето! Когда же ты наступишь!

Глава 1

Отставной майор, разорившийся помещик Василий Игнатьевич Иванцов никогда и не был человеком богатым. В бытность свою в столице, при службе, он ничем особым не выделялся среди молодых гвардейских офицеров: в меру пил, раза два дрался на дуэли, проиграл как-то в карты под честное слово свое годовое жалованье и долг вернул, что тоже, в общем, было делом обычным. Скромное состояние родителей не позволяло ему быть мотом и делать очень уж большие долги, однако же слыл он в офицерской среде своим в доску и добрым малым. Чин майора Василий Иванцов честно заслужил в боях с французами, в 1812 году, когда военная карьера делалась стремительно, и даже тридцатилетние генералы не были исключением, а скорее правилом. Но до того, то есть до генерала, не хватило Иванцову знатности, и если уж быть честным до конца, то храбрости. Отчаянной до дерзости отваги и лихости, такой, чтобы меньшими силами, не раздумывая, успешно атаковать противника. Живота своего Василий Игнатьевич не щадил и был предан Отечеству и Государю. Потому брожения декабря двадцать пятого года его не коснулись, да он в ту пору был уже далеко.

Но была в его жизни и большая удача: еще до войны случилось Василию Игнатьевичу познакомиться со своей невестой, настоящей московской барышней. В те времена воспитание оных состояло из трех простых вещей: умения танцевать, говорить по-французски лучше, чем на родном языке, и быть набожной. А кроме того, почитать родителей и исполнять их волю беспрекословно. Евдокия Павловна происходила из старинного, но обедневшего рода князей Михайловых-Замойских. Она была воспитана, как и положено настоящей аристократке, в имении родителей под Москвой, и в шестнадцать лет вывезена в столицу на ярмарку невест. Юная Евдокси была хороша собой, прекрасно танцевала и была замечена в свете. Тут-то и приключилась с ней несчастная любовь: жених вроде бы наметился, да подвернулась ему невеста богаче и знатнее, а прекрасная Евдокси тотчас была забыта. А ведь были и стихи в альбомах, и нежные пожатия руки, и балы, где молодой человек Евдокси, можно сказать, компрометировал, то есть не отходил от нее ни на шаг. И будь у нее не сестры, а братья, непременно случилась бы дуэль. А так обошлось…

В свете пошли толки: а нет ли в красавице какого-то изъяна? С молоденькой девицей случилась от любовного томления горячка, и думали было, что не выживет, да княжна поправилась, и была увезена матерью в глухую деревеньку, подальше от столицы, поправлять здоровье и избавляться от любовного недуга. А заодно и пережидать, пока скандал сам собой сойдет на нет.

В это же время в соседнюю деревеньку нагрянул с неожиданным визитом бравый молодой человек, гвардейский офицер Василий Иванцов. Приехал, как обычно, просить у родителей денег, да задержался. Уж больно хороша была княжна. Евдокия Павловна сначала твердо ответила «нет». Да и то сказать, партия была не блестящая. Но старая княгиня всерьез задумалась. На выданье и другие дочки, кто знает, как повлияет на их судьбу недавний московский скандал? Иванцов-то вовремя подвернулся. Евдокси поплакала было, но матери перечить не стала. Вскоре сыграли свадьбу. То, что ее просто-напросто сбыли с рук, Евдокия Павловна осознала потом, тогда же и превратилась во вздорную бабу, тиранящую всех своих домочадцев.

Приданое за невестой Василий Игнатьевич получил, против ожидания, очень уж небольшое. Можно сказать, пустяшное. Надумал обидеться, да вспомнил о ее родне и московских связях, и решил, что сумеет всем этим со временем воспользоваться: пристроить будущего сына к хорошему месту и выгодно женить. Он рассчитывал при помощи жениной родни записать наследника в гвардейский полк еще до рождения, как это было тогда принято. Евдокия Павловна тут же и понесла, а еще не родившееся дитя стараниями князя К*, московского родственника, было определено в гвардию. Но по истечении положенного срока родилась у Иванцовых первая дочь, Мари. Воспитанная гувернанткой-француженкой Евдокия Павловна в своем московском доме поначалу говорила только по-французски, первое время и в деревне было также. Поэтому дочерей своих она звала на французский манер и обязательно с прононсом.

Неродившийся сержант был отчислен из полка, как внезапно заболевший и скончавшийся в одночасье, а Василий Игнатьевич предпринял другую попытку. Через два года родилась Софи, потом Жюли. В гвардейский полк уже никого не записывали, так как князь К* к родне охладел. У Евдокии Павловны и братьев-то не было, только сестры, вот и сама она рожала одну за другой дочерей. Василий Игнатьевич был в сильном расстройстве: его обманули и с приданым, и с наследником. Он не получил в итоге ни того, ни другого. А тут еще имение жениной тетки, на которое он сильно рассчитывал, уплыло в руки ее мотоватого двоюродного племянника, сумевшего умаслить выжившую из ума старуху льстивыми речами и потаканием всем ее препротивным привычкам, за которые сам Василий Игнатьевич старую каргу сильно ругал. Вот и остался он ни с чем. Глядя, как в соседней с его имением богатой деревне хозяйничает столичный хлыщ, напомаженный, с длинным желтым ногтем на мизинце правой руки, и устанавливает свои порядки, Василий Игнатьевич бесился и проклинал жену и всю ее родню. Так начался между супругами разлад, закончившийся вскоре окончательным разрывом.

В те времена разводы совершались просто: супруги мирно либо со скандалом разъезжались и жили по разным местам, предоставив друг другу полную свободу. В данном случае все было еще проще. Вконец устав от бабьего царства в доме, Иванцов отбыл на войну, оставив, впрочем, жену беременною, так, на всякий случай. А та спустя какое-то время уехала в деревню, к тяжело больному свекру, отдав московский дом на разграбление французам, которые вплотную подошли к столице. Вскоре в Москве начались пожары. В общем, дом сгорел, зато Василий Игнатьевич заслужил майора и был готов увидеть наконец наследника и продолжателя славного рода. Увидев же в колыбели очередную дочь, Иванцов пришел в бешенство, устроил скандал и в тот же день отбыл обратно в полк, и, пройдя победным маршем по Парижу, вышел по болезни в отставку, вернулся в столицу, где и обосновался. Снял просторные покои и принялся со страстью проигрывать в карты остатки жениного состояния. Прошел год, другой, третий, к жене он больше интереса не проявлял. Отец его к тому времени умер, мать пережила супруга на полгода и тоже тихо угасла. В общем, с имением Иванцова больше ничто не связывало, и он пустился во все тяжкие.

Евдокия Павловна поплакала больше для приличия, чем от горя, и быстро утешилась, погрязнув в деревенской жизни и забыв про свои столичные привычки. После четвертых родов она сильно располнела и подурнела, тут уж не до выходов в свет, жить в Москве ей отныне было негде, да и не на что, что же касается мужа, то она его никогда и не любила. О чем тут сожалеть? Она взялась было за хозяйство, но этому ее никто не учил, управляющий оказался пройдохой и врал, что все хорошо, когда на самом деле имение приходило в упадок. Барыня скучала, соседки, отродясь не видевшие столицы, говорили по-французски с сильным акцентом, коверкая слова, сами варили варенье, предпочитая корсету стеганый шлафор. Муж не присылал никаких писем, за исключением заемных. Дороги в период распутицы раскисали так, что приходилось сидеть дома и едва ли не выть от тоски. Днем Евдокия Павловна еще находила себе дела, но темнело быстро, и эти унылые вечера, когда под завывание ветра за окном не читались тонкие французские романы, не шли на ум стихи и не хотелось даже музицировать, погружали ее душу в непонятную тревогу и тоску. Словом, она маялась. Это состояние души знакомо каждому русскому человеку. Предчувствие чего-то и не умение ни приблизить это, ни отдалить, а потом такое же неумение использовать.

В конце концов Евдокия Павловна утешилась тем, что завела себе целый штат молодых лакеев, и стала жить, как какая-нибудь вдовствующая королева, не замечая, что двор ее лишь жалкая пародия, а слуги – невежи. Читала им по-французски, музицировала и даже пела. Словом, «метала бисер перед свиньями». А ее просто использовали, чтобы жить в безделье, припеваючи, за льстивые слова и фальшивые ласки. Она же принимала все это за чистую монету и даже пренебрегала общественным мнением. Да и что за дело ей было до соседей? Сплошь свиные рыла: ни изысканности, ни манер, ни понимания всего утонченного. Мало того что все едят чеснок, так не скрывают этого и в лицо дышат. Фи! Дочери были совсем еще малы, крестьяне господскую блажь обсуждать не привыкли, а дворня боялась барского гнева: телесные наказания были у воспитанной московской барыни в чести. Евдокия Павловна творила у себя в имении, что хотела, и вскоре сделалась этакой Мессалиной местного, разумеется, разлива.

Но вдруг вернулся муж. Быстренько спустив в карточной игре женино приданое, Василий Игнатьевич решил сохранить хотя бы собственную Иванцовку. С квартиры пришлось съехать, ему больше нечем было за нее платить. Кредиторы требовали уплаты долгов, а друзья стали избегать. Москва гнала его прочь, когда же Василий Игнатьевич оказался наконец в отчем доме, то ужаснулся увиденному: все пришло в упадок, крестьяне ленивы, имущество разворовано, а жена, ко всему прочему, на восьмом месяце беременности! И это при том, что вот уже три года законный супруг в имение носа не кажет! Какой скандал!

Супруги заперлись в кабинете и принялись друг на друга кричать. Он упрекал ее в распутстве, а она его в мотовстве. Разгоряченный Василий Игнатьевич схватился было за дуэльный пистолет, напоминании о прежней жизни, холостой и беззаботной, и хотел убить жену, но одумался и выстрелил в потолок. Прибежавшая на выстрел дворня подхватила барыню под руки и повела рожать, потому что у Евдокии Павловны с перепуга тут же начались схватки. И случилось это намного раньше срока.

После тяжелых родов барыня месяц лежала в горячке, а когда поднялась, то это была уже совсем другая женщина. Прежнего темперамента в ней не осталось, одна лишь утонченность. Ходила она с трудом, говорила тихо и все время сказывалась тяжело больной. Что ни говори, но по меркам того времени она виновата была больше, чем супруг. Василий Игнатьевич порывался было продолжить выяснение отношений, но тщетно. Жена тут же падала в обморок, а очнувшись, велела звать то врача, а то и священника. И муж в конце концов махнул рукой. Ну, что тут изменишь? Надо жить дальше.

Мало-помалу все наладилось. Дворня притихла, управляющего выгнали взашей, красавцев-лакеев отдали в солдаты, а кого и запороли до смерти. Иванцов какое-то время лютовал, но кто был виновником его позора, Василий Игнатьевич так и не добился. Если бы у жены родился мальчик, он, возможно, простил бы ее окончательно и воспитывал бы того, как собственного сына, но родилась очередная девочка. Василий Игнатьевич равнодушно посмотрел в колыбельку, где пушились золотые кудряшки, и жестко сказал:

– Никакого приданого ей не будет и никаких почестей, всю жизнь просидит в девках, здесь, в деревне, в глуши. Да и то для нее хорошо. – Потом посмотрел на крохотного младенца и добавил с надеждой: – Авось и не выживет.

В течение месяца все так и думали. Девочка была недоношенная, да и мать ее тут же забросила, втайне желая ей смерти. Но нашлась добрая душа. Жена денщика, прошедшего с Иванцовым всю войну и теперь приехавшего вместе с барином в именье, только-только родила крепенького здорового мальчишку, она и подкармливала грудным молоком недоношенную девочку, оказавшуюся такой жадной до жизни. К счастью, началась осенняя распутица, самая грязь, и прибавление в семействе удалось на какое-то время скрыть от соседей. Потом пришла долгая зима, и все завалило снегом.

Девочку крестили только весной, когда снег сошел окончательно, а дороги просохли, и вопросов уже никто не задавал. Четыре дочки у Иванцовых или пять, какая, в самом деле, разница? Василий Игнатьевич всем говорил, что приезжал еще в начале лета, искать примирения, и вот вам, сюрприз! Но слухи, конечно, ходили, а как без них? Сам Василий Игнатьевич, и жена его, урожденная княжна Михайлова-Замойская, и четыре старших дочери, – все были темноволосые, высокие и с носами прямыми, хотя и длинными. На самом деле аристократическими! Младшая же Шурочка, напротив, была маленькой, светленькой и не сказать, чтобы сильно курносой, но на сестер не похожей ничуть. И глаза у нее были не карие, а синие, как небо в ясный июньский день. Соседям рассказывали о предках по материнской линии, родом из Польши, Василий Игнатьевич при этом морщился и бросал на Шурочку злые взгляды, в которых можно было прочитать: «Отродье! Свалилась на мою голову!»

Но время бежало, и прошлое с годами позабылось. Супруги примирились, пытаясь спасти имение и как-то наладить быт. Евдокия Павловна изменилась совершенно, жестко взялась за хозяйство, стала проверять все счета. Столичный лоск с нее давно уже слетел, теперь и она ходила в шлафоре, и сама варила варенье. Василий Игнатьевич тоже изменился: обрюзг, опустился и стал много пить. Дела в поместье сначала не шли вовсе, Иванцовы едва сводили концы с концами, но вдруг Евдокия Павловна получила небольшое наследство, и семейство оживилось. Решили на эти деньги ехать зимой в Москву, чтобы выдать там замуж старшую дочь Мари, которой к тому времени исполнилось шестнадцать.

Надежды на хорошую партию для старшей дочери Василий Игнатьевич питал не безосновательно. Мари была единственной из его дочерей, кто унаследовал красоту матери, которая в те же шестнадцать была дивно хороша. Высокая, темноволосая, бледная барышня привлекала к себе внимание женихов, но так же быстро отпугивала их. То ли ей вовсе не хотелось замуж, то ли это была природная холодность, но речи Мари были также безжизненны и тусклы, как и ее огромные карие глаза. Странно, но они и не мигали: взгляд Мари был безжизненным и плоским, как вода в пруду. Она оттанцевала на балах весь сезон, была замечена, но осталась без жениха. Московская родня только руками развела: ну и нравная нынче молодежь, если не ценит такого воспитания. Предложено было Иванцовым приехать в Москву еще на один сезон, но они весьма поистратились, и Василий Игнатьевич увез семью обратно в провинцию весьма разочарованный. Еще одна такая зима, и от наследства ничего не останется! Одни платья бабам чего стоят! А жениха нет как нет! Игра-то не стоит свеч!

Подрастали и другие дочки, вовсе не такие красавицы, как Мари, да и приданое Василий Игнатьевич давал за ними совсем уж небольшое. Вот и обходили женихи дом Иванцовых стороной, разве что заглянет летом в гости соседский сынок-переросток раз, другой, третий, глядишь, а на Красную Горку идет под венец с соседской же Дуней или Маней. Не успели оглянуться, а Мари уже двадцать пять! Она как-то быстро увяла, нежная кожа пошла пятнами и словно бы ссохлась, будто бы от неведомой болезни, которая ее точила. Софи была немного младше, Жюли уже за двадцать, да и Долли тоже невеста не первой молодости. В те времена в провинции невеста уже в семнадцать лет считалась зрелой, в двадцать – перестарком, а уж после двадцати вообще никому была не нужна. Вот и затосковал Василий Игнатьевич, мечтая выдать замуж хотя бы одну дочку, чтобы едоков за столом стало поменьше, да и поправить финансовое положение за счет состояния зятя. Но где ж такого взять?

Воспитание он поначалу давал дочерям отменное, последних денег не жалел. Выписал из столицы вертлявую барышню – мадемуазель Зизи, да лично возил дочерей в уездный город на уроки танцев. Все мечтал о богатом зяте, о новых связях, о больших деньгах… Все же Михайловы-Замойские – древний род! Но как только старшая Мари приехала из Москвы ни с чем, от услуг мадемуазель Иванцов отказался, да и на всякие танцы махнул рукой. Жена уже дотанцевалась, родила неизвестно от кого. Червячок-то Иванцова точил, да и золотоволосая хорошенькая Шурочка все время попадалась на глаза. Не обратить на нее внимания было невозможно. Она мелькала по дому, как язычок пламени, преодолевая любые запоры и всевозможные запреты, уж очень живая была девочка.

Мари была по тем временам девушкой образованной, даже слишком, как сплетничали про нее соседи. Говорила только по-французски, а русскую «н» обязательно в нос, читала целыми днями иностранные романы и даже толстые столичные журналы с сомнительными статейками либерально настроенных господ, да переписывалась с московскими кузинами. Софи была попроще, но тоже с дурью, как заметила однажды про нее жена городничего, Жюли совсем уж мила и проста, а Долли – просто душка. Какое-то время у всех сестер, кроме Мари, шансы выйти замуж еще были. Про Шурочку речь не шла, потому что все понимали: она в семье Иванцовых изгой, но объяснить почему, не могли. Отец во всеуслышание заявил, что приданого за ней не даст никакого, да и разговоров о ее замужестве не может быть, пока старшие сестры сидят в девках. Сашка, мол, вообще не должна брать с них пример. Никакого французского, никаких нарядов, сшитых по картинкам из модных журналов, и благородных манер отродью не прививать! Девка, она девка и есть, пусть знает свое место! Когда однажды он застал Мари и двенадцатилетнюю Шурочку рыдающими над романом Ричардсона, то накричал на обеих, грозно топая:

– Чтобы голову этой новомодной дурью не забивали! Выбросить в печку! Я вам покажу либерализм! – А ведь сей Ричардсон был в моде еще во времена девичества Евдокии Павловны.

Шурочка поначалу папеньки боялась до смерти, но потом пообвыкла и занялась своим образованием и воспитанием сама. Да и папенька свои позиции сдал. После неудачи с Мари пить он стал еще больше, и всю власть в доме постепенно забрала в свои руки Евдокия Павловна. И хотя она младшую дочь тоже не жаловала, но была слишком уж занята. Образование старших сестер кое-как продолжилось, и младшей тоже перепадало, особенно уроки танцев. Иногда про нее просто забывали, и она жадно впитывала все, что видела, стоя в дверях. Кроме того, Шурочка потихоньку таскала книги из библиотеки, а журналы у Мари, хотя пространные рассуждения господ либералов о каких-то свободах, поначалу навевали на нее тоску. Но поскольку читать в провинции особо было нечего, а зимние вечера были долгими, в дело пошли и они. Понемногу Шурочка начала находить высказывания реформистов занятными, и в мыслях позволяла даже некоторые замечания по поводу прочитанного.

Но ближе всех ей были сочинения русских писателей, только, увы и ах, из обеих столиц, Москвы и Санкт-Петербурга, давно уже ничего не выписывали. Но и у офеней попадались не только сказки, но и замечательные стихи, к примеру, романтические баллады Жуковского, поэмы Пушкина. Жаль, что не очень часто. Денег давала Мари, к которой маменька почему-то была особенно добра. Сестрица же добротой не отличалась, но зато платила за мелкие услуги. Пустяшно, но Шурочке и того было довольно. Она – не неженка, не белоручка, может и волосы уложить, и платье кружевом украсить, и вышивку смастерить. Всему обучена, будто бы и не дочь помещика. В прислуги ее и готовят, не иначе. Но такова воля родителей. Хорошо, хоть на чтение время остается.

Жаль только, что все книги в доме она неоднократно перечитала. А чаще всего перечитывала Карамзина «Историю государства Российского», которая даже среди уездных барышень оттеснила на второй план томные французские романы, как только вышла в свет. Книги из столицы выписывали богатые соседи, и образованной Мари иной раз удавалось их заполучить. Ее давно уже жалели, называли больной, старой девой и оказывали ей любезности в отличие от других Иванцовых. Евдокию Павловну все еще величали зазнайкой и гордячкой, столичной штучкой и откровенно радовались тому, что она так опустилась. Какие уж тут любезности!

Пришло время, и Шурочка всерьез задумалась о своем будущем. А какое будущее у девицы, тем более в глубокой провинции? Замужество! О том все мысли, все речи и все гадания. Шурочке же с детства внушали, что она никогда замуж не выйдет. Не выйдет – и все, чтобы ни случилось. Выходит, что и нет у нее будущего? И как же тогда?

«Наверное, потому, что я некрасивая», – думала она. И решилась внимательно себя рассмотреть, всю, включая мельчайшие подробности. Нет ли какого тайного изъяна? Внешне вроде бы недурна, но красавицей в семье всегда считалась Мари, а она, Шурочка, ничуть на нее не похожа. Мари – высокая, очень уж худая и темноволосая. А Шурочка, напротив, небольшого росточка, но с полной грудью, округлыми плечами, хотя и не толстушка. Талия тонкая, руки маленькие, ступни узкие. И все в ней яркое, живое, словно пропитанное летним солнцем: золотые волосы, синие глаза, алые губы и румяные щеки. Все спелое, сочное, наливное. И кожа не бледная, а цвета розовато-кремовых сливок, которые бывают на молоке лишь со степной травы, жадная все до того же солнца, на котором быстро становится янтарно-медовой.

Это и было ее особенной красотой: кожа, словно бы светящаяся изнутри, ровная, гладкая, здоровая, без единого изъяна. Шурочка невольно притягивала взгляды и ничуть этого не стеснялась. В ней все было живое, подвижное, глаза играли, губы улыбались, золотые кудри то и дело выбивались из прически, руки все время искали дела, взгляд зрелища, а пытливый ум новых знаний. Характер же ее был не просто живой, а с перчинкой. Шурочка и за себя могла постоять, и на поступок решиться, в отличие от послушных сестер.

Осенью ей исполнилось семнадцать. Самый возраст для женихов. Но усадьбу Иванцовых они давно уже обходили стороной. Шурочка даже подумывала сбежать из дома. Все равно она здесь никому не нужна. Для девицы это было не просто дерзко, а почти невозможно. Но Шурочка грезила кавалерист-девицей Надеждой Дуровой, чьи записки однажды попали ей в руки. Вот как надо! Переодеться в мужское платье и дать деру! Первым воспитателем Шурочки Иванцовой был денщик, жена которого вскормила грудью и фактически дала девочке жизнь. Шурочка выросла на конюшне, где играла не куклами, а отцовским дуэльным пистолетом и рано научилась ездить верхом и даже стрелять. Ей и дамского седла теперь не требовалось. Жаль, что войны никакой нет. А то бы, ей-богу, сбежала!

Она даже мечтала в детстве, после очередной порки, что вырастет и вызовет папеньку на дуэль, где непременно убьет. Как это было упоительно! Увидеть, хотя бы в мечтах, как падает наземь твой заклятый враг, истекая кровью! Почему-то Шурочка никогда не думала о нем, как об отце. Да разве это отец? Называет отродьем, ни единой ласки за все годы, одни лишь тычки и пощечины. Стоило только попасться ему на глаза, как тут же она слышала брань. Да за что?!!

…Весна в этом году выдалась холодной и затяжной. Лета заждались, но оно все-таки пришло, и вместе с ним в размеренную жизнь семейства Иванцовых пришли большие перемены.

Лето в деревне период особый, также как особый среди недели почтовый день. И того и другого все ждут с нетерпением и тайной надеждой: а вдруг? Письмо ли из столицы, новый ли человек – все необыкновенно, все скрашивает унылую и скучную провинциальную жизнь. Каждое известие и каждый гость становятся предметом долгих обсуждений и сплетен. Лето решает, каким будет урожай, и удастся ли за него выручить достаточно денег, чтобы безбедно прожить осень и зиму. Если засуха, то все говорят только о ней, если поля заливают дожди, то все дружно подсчитывают убытки и заказывают батюшке молебен за молебном: все о хорошей погоде. Никогда не бывает хорошо, но после всех этих хлопот и волнений урожай всегда оказывается, против ожидания, большим. Но на всякий случай все готовятся к худшему. Виды на урожай и погода – главные темы для разговоров, что дома, что в гостях.

Но лето – это еще и волнительная пора для девиц на выданье. Конец бездорожью и время визитов. Летом и завязываются отношения. Родители устраивают девицам смотрины, другая сторона, не оставшись в долгу, тоже показывает товар, то есть женихов лицом. Достаются из сундуков летние наряды, да переделываются по моде, закладываются экипажи, наносятся визиты, собираются деньги на свадьбу… Глядишь – приедет из столицы на побывку молодой военный, или богатый барин заглянет наконец в свое именье и даст соседям большой бал. Отчего же не любить лето?

Ранней весной умер в большой и богатой деревне Селивановке старый помещик Никита Лежечев. Скончался в одночасье, оставив единственному сыну порядок в делах и не одно доходное поместье, с общим числом душ около пятисот. А то и побольше. На Селивановку соседи давно уже косились, потому что хозяин тамошний был не в пример прочим: имениями управлял сам, старост держал в узде, крестьян берег и барщину, по усмотрению, всегда был готов заменить оброком. И потому поместье его давало значительный доход. Со временем Лежечев стал скупать земли у своих недальновидных соседей и в этом преуспел. Большинство из них доверялись вороватым управляющим, отчего разорялись постепенно и в итоге нищали. Таким образом, чуть ли не пол-округи прибрал к рукам прижимистый старик Никита Палыч. Все были у него в долгах, а имения под закладом. И вот старик умер.

Жена его скончалась десять лет тому назад, и был у Никиты Лежечева единственный сын, который служил в столице, в Измайловском гвардейском полку, а Селивановку не жаловал. Любое из здешних семейств охотно выдало бы за него свою дочку, да только столица была далеко. И вот теперь этот молодой человек двадцати семи лет от роду решился оставить свет и столицу и выполнить волю отца: крепко сесть на хозяйство и взять на себя заботу о крестьянах и о процветании имения.

Вполне естественно, что все в округе заговорили о его женитьбе, как о деле решенном. И стали гадать: кто же? Владимир Лежечев еще и приехать не успел, как его уже заочно женили, вспомнив, как в раннем детстве он охотно играл в горелки со своей кузиной Ташенькой и в зарослях малины как-то чмокнул ее в щечку. Но кузина кузиной, а другим девицам тоже «не след ловить ворон»! И все уездные барыни как бы, между прочим, решили, что к лету непременно надобно обновить гардероб у дочек, которые на выданье. Столичные моды хоть и с опозданием, но доходили и до здешних глухих мест. В общем, слезы, мольбы, льстивые речи, обещания – и вот уже почтенные отцы семейства достают тугие кошельки. И потянулись в уездный город экипажи с взволнованными женщинами. Девицам стоит только добраться до папенькиных денег, и тут уж они начнут выставляться одна перед одной!

В семействе Иванцовых тоже начался в связи с этим переполох. Мари хоть и считалась перестарком, но чем черт не шутит? Быть может, ее безупречный французский, изысканную бледность и манеры наконец-то оценят по достоинству? Кто еще в здешних местах может этим похвастаться? Михайловы-Замойские хоть и обедневшие, но князья! А потом, есть еще и Софи, и Жюли, и Долли. Ах, эта милая Долли! Ей двадцать лет, но она почти ребенок, да к тому ж прелестно играет на фортепиано и как поет! И кто сказал, что она собой нехороша? Да ничуть не хуже той же Ташеньки!

В общем, суета, беготня и даже слезы. Денег-то в доме нет! Как тут выдержишь конкуренцию? Шурочка, воспользовавшись этой ситуацией, убегала в беседку, а пару раз тайком наведывалась в имение старого графа. Сидела на мраморной скамье в самом дальнем углу парка, зачитываясь очередной книжкой. Воронка папенька у нее отобрал, чтобы не скакала по полям, как оголтелая, и не позорила семейство Иванцовых, когда у Долли есть жених. Уже и жених! Еще и не появился в усадьбе ни разу, да и Долли отродясь не видел. И почему именно Долли? Из всех сестер Шурочка больше всего любила Жюли, за доброту и покладистость. Та единственная на нее не кричала и не доносила. Мари была надменна, Софи вспыльчива, в папеньку, а Долли откровенно глупа. К тому же Жюли считалась самой некрасивой. Для нее, бедняжки, Шурочка и сама была готова добыть жениха, а потому решила объявиться перед маменькой на примерку платья.

Ей всегда доставались только обноски, кое-как подогнанные наряды старших сестер, да и этого в последнее время не случалось. Но нельзя, чтобы жених подумал, будто Иванцовы совсем уж обнищали. Придется ведь представить Владимиру Лежечеву и младшую дочь, факт ее существования не скроешь, коли они будут в родстве. Все говорили об этом так, будто сватовство уже состоялось и осталось только дать согласие жениху. Конечно, никакого туалета из города для Шурочки выписано не будет, много чести, но платье по такому случаю ей перешьют вполне достойное, то, которое Мари надевала пару раз, не больше. Оно ей не шло, потому что было голубого цвета, и в груди велико. Мари была в нем похожа на поганку: кожа с синевой, в глубоком вырезе торчат ключицы. Голубое платье решили отдать Шурочке. Ушивала и укорачивала его Варька, а маменька взялась руководить. А та, которой оно предназначалось, опять проштрафилась!

– Явилась! – грозно сказала Евдокия Павловна, едва завидев дочь. И по ее лицу Шурочка поняла, что Варька уже донесла. – Ну? Показывай?

– Что, маменька?

– Показывай, что ты читала!

– Книжку, маменька.

– Где взяла?

– В библиотеке, где ж еще?

– Врешь! Я велела не пускать тебя туда! Нечего тебе там делать! Сиди за пяльцами, приданое сестрам вышивай!

– Так их еще и замуж никто не берет.

– Молчать! – взвизгнула Евдокия Павловна.

– Да ладно вам, барыня, браниться. Гляньте-ка лучше, какая красота! – позвала Варька, любуясь своей работой.

– А ну? – поднялась из кресла грузная, страдающая одышкой Евдокия Павловна. А ведь ей было немногим более сорока. Но выглядела она плохо и винила в этом младшую дочь. Именно вследствие преждевременных родов и приключившейся вслед за этим горячки Евдокию Павловну стали одолевать различного рода болезни, в том числе одышка и нездоровая полнота.

Шурочка краем глаза глянула на платье. Мода на романтизм требовала от любого наряда обилия оборок и прочего рода деталей, кои подчеркивали бы в девицах хрупкость и бестелесность. Да пойдет ли ей это?

– Надень, – велела маменька, смирив гнев на милость.

При помощи Варьки Шурочка втиснулась в платье. Недозволенная книжка тут же была забыта, рука Евдокии Павловны сама собой потянулась поправить оборку. Все же она была женщиной.

– Барышня, да вы красавица у нас, – ляпнула Варька.

– Молчать! – взвизгнула Евдокия Павловна. – Молчать, не сметь! Нехороша она! Совсем нехороша! Красавица у нас Мари!

– Да что ж вы, барыня, так разволновались? Я же просто так сказала, не подумавши.

– Вот и думай в следующий раз. А то я тебе язык-то мигом укорочу.

А в голубом Шурочка и впрямь была прелестна. Глаза засияли еще больше, губы приоткрылись, а щеки от волнения зарумянились. Ведь это было ее первое настоящее платье! В нем можно и на бал! Кружева только добавить, да кое-где подправить. Но это она и сама сделает, даже лучше Варьки. Лишь бы заполучить это платье! Евдокия Павловна почувствовала, что силы ее оставляют и со стоном опустилась обратно в кресло:

– Жара-а… Ох, дышать больно. Что же в груди-то тебе так тесно? Сама худющая, а здесь расставлять пришлось. C,est surprise! Bleu clair… – произнесла она с тяжелым вздохом.

Про голубое и сюрприз Шурочка поняла, уроки французского она прослушала все, правда за дверью. И решилась попросить ожерелье с бирюзой, которое давно уже приметила у маменьки в шкатулке. Как бы оно подошло к этому голубому платью!

– Его наденет Мари, – нахмурилась Евдокия Павловна. – И не думай. Не к лицу тебе драгоценности.

– А Мари не к лицу голубое.

– Тогда его Софи наденет. Или Долли.

– Ну, жёвузанпри донэмуа!

– Это еще что такое?! Молчать! – тяжело задышала Евдокия Павловна, услышав от дочери просьбу, отдать ожерелье на французском языке. – Ты говоришь с безобразным акцентом! И коверкаешь слова! Откуда ты вообще знаешь язык?

– Маменька, я же не глухая.

Силы оставили Евдокию Павловну, пот струился по лицу.

– Ох, тяжко, – застонала она. – Вот что значит кровь… Чтобы он не говорил, – произнесла она одними губами. – Это ведь тоже моя дочь. – И вдруг смилостивилась: – Ладно, бери. Ожерелье-то простенькое. А Мари наденет жемчуга, коли поедет на бал. Говорят, у Соболинских нынче именины. Федосья Ивановна не скупится, непременно будут и музыканты, и танцы. О-ох! Как тяжко-то! Жара-а-а…

Со скандалами, но Евдокии Павловне удалось-таки сохранить шкатулку с драгоценностями. Самые ценные камни, правда, давно уже были проданы, но кое-что осталось. Давно уже муж подбирался и к жемчугам, но Евдокия Павловна стояла на смерть. Ведь это было единственное, что ей осталось на память от бабушки и матери. На том и порешили: показать товар лицом. Всем сестрам – новые платья! И младшую дочку богатому соседу представить в перешитом голубом платье. Так ее дурные манеры будут прикрыты кружевами, но главное, чтобы рот держала на замке…

…Молодой помещик Владимир Никитич Лежечев стал объезжать соседей вскоре после того, как прибыл в свое имение на постоянное жительство. Никто не знал, что у него на уме? То ли это визиты вежливости, то ли он и впрямь присматривает себе невесту? Но не прошло и двух недель, как его уже объявили достойнейшим молодым человеком. Иванцовы еще не видели его ни разу, но уже знали, что Лежечев почтителен, скромен, приятен и вовсе не похож на военного. Скорее, на джентльмена. Наконец пришел и их черед, в усадьбу вкатились щегольские дрожки, и Евдокия Павловна от волнения забыла все французские слова. Выдавила только:

– Мсье Лежечев… – и широким жестом обвела стоящих тут же дочерей: вот, мол, все, что у меня есть. Все мое богатство.

Владимир на отличном французском языке отвесил цветистые комплименты всем четырем сестрам. Мари, Софи, Жюли и Долли зарумянились разом и защебетали. Шурочка была в это время в саду, о ней и не вспомнили, занявшись гостем. Голубое платье она надела с утра и, воспользовавшись минутной слабостью маменьки, взяла из шкатулки с драгоценностями ожерелье с бирюзой. Она увлеклась чтением и тоже обо всем забыла. А ожерелье лежало в книжке вместо закладки.

– Барышня Шурочка! Жених приехал! – Опять эта Варька! Какая же вредина!

– Не мой.

– Барышня! Все уже чай пить садятся! Барыня ругаются, а барин брови хмурит. Вас велят к столу.

– Ах да, Жюли. – Шурочка со вздохом вытащила из книжки ожерелье. – Застегни.

– Все равно вы, барышня, красавица, – вздохнула Варька, справившись с хитрой застежкой. – Только маменьке не говорите, что я вас хвалила, а то мне попадет.

– Не скажу. Так ты говоришь, они уже за столом сидят? О чем же беседуют?

– Я, барышня, не понимаю. Не по-нашему говорят.

Шурочка представила постное лицо сестрицы Мари, ее умные речи на безупречном французском языке и фыркнула. Нет, надо его от нее отвлечь. Его – это жениха. Если уж суждено Владимиру Лежечеву жениться на ком-нибудь из сестер Иванцовых, то пусть это будет несчастная и некрасивая Жюли. Шурочка, правда, не представляла пока, как этого добьется, но была полна решимости. Добыть во что бы то ни было Жюли жениха! Она шла по тропинке и улыбалась.

Было чудесное июньское утро. С начала месяца погода установилась ровная и приятная: и солнышко светило, и дождик землю поливал. Короткий, летний, теплый, похожий на слезы юной девы. Не ненастье, а беспорочная короткая печаль, после которой радость летнего дня еще ярче. Все и радовалось, цвело, росло, тянулось к солнцу. Благодать, одним словом! Истинная благодать!

Василий Игнатьевич и все его соседи погодой были довольны. Земля обещала немыслимую щедрость в это лето, как бы только не сглазить. Разумеется, на веранде говорили о погоде и будущем урожае. А Шурочке хотелось крикнуть во весь голос: «Люди! Посмотрите вокруг! Уже сирень отцвела, какое несчастье! Зато жасмин под моими окнами пахнет так, что хочется невидимыми нитями пришить его тонкий аромат к своему платью, чтобы он никуда не делся. Я хочу лето всегда! Как оно коротко! И как это плохо! А мне уже семнадцать! Люди! Что же нам всем делать? Ведь все проходит, и как быстро! И какое же это счастье – лето!»

Она не вошла, влетела птицей на веранду и первым делом отыскала взглядом сокровище, за которым охотятся все незамужние женщины уезда. И разочарованно вздохнула. Владимир Лежечев не произвел на нее впечатления: роста невысокого, лицо простое, под левым глазом большая родинка, не сказать, бородавка, и глаза серые, невыразительные. Шурочка ожидала увидеть щеголя, красавца, в мундире и при эполетах. В общем – ах! Потом спохватилась: какие эполеты? Он же вышел в отставку! Но и военной выправки во Владимире Лежечеве не замечалось. Был он уж очень скучен. Именно скучен. И обычен. Казалось, что всю жизнь он прожил здесь же, в уезде, не видел обеих столиц, не вращался в высшем свете и не танцевал на балах, разбивая сердца столичных красавиц. Трудно представить женщину, которая могла бы им увлечься. И смотрел он на Шурочку как-то странно, этот взгляд она не понимала. Впрочем, одет Владимир Лежечев был по столичной моде, острижен коротко, а галстук повязывал, как настоящий денди, что наводило на определенные мысли. Шурочка даже заподозрила его в тайной меланхолии и модной разочарованности. И приободрилась.

– Моnsieur Лежечев, реrmettez-moi de vous presenter… Александрин, наша младшая дочь. – Маменька посмотрела на нее грозно. – Pardon… Сюда подойди, – это уже шепотом Шурочке. И совсем тихо: – Где ты шатаешься, дрянь? Сядь сюда, подальше от гостя. И рта не открывай.

Евдокия Павловна, улыбаясь, оттирала ее от старших сестер. И что-то быстро-быстро говорила по-французски важному гостю, словно оправдываясь перед ним. Половины слов Шурочка не разбирала, понимала только, что маменька за нее извиняется. За ее опоздание, за плохие манеры, за улыбку, не сходящую с румяных губ. «Перестань улыбаться, дрянь! Глаза в пол!» Владимир Лежечев меж тем рассматривал ее, не стесняясь, и этот взгляд Шурочку пугал. Казалось, что он удивлен и озадачен.

– К столу прошу, к столу, – засуетился Василий Игнатьевич. Ему давно уже хотелось выпить, и вовсе не чаю, но сегодня папенька держался. Уж очень момент был важный. Решалась судьба одной из его дочерей, он на это очень надеялся.

Наконец все расселись, и Мари принялась жеманно разливать чай. Они с Лежечевым говорили исключительно по-французски, и все о книгах, о модных новинках, о либеральных течениях. И где только сестрица этого нахваталась? Видимо, говорит она умненько, Лежечев беседу поддерживает, согласно кивает. Мари же смотрит на сестер свысока, а маменька счастливо улыбается. Щурочка заметила, что Софи кусает губы от злости, а у Жюли покраснел нос от едва сдерживаемых слез. Только глупышка Долли беспечно щебетала и, казалось, ничего не замечала. Шурочке стало обидно. Ну что это, в самом деле? Это же неприлично! И унизительно! Они же из кожи лезут вон, чтобы понравиться человеку, который сюда, быть может, и не приедет больше! С чего они взяли, что Лежечев должен непременно жениться на одной из сестер Иванцовых? Да не надо ему этого! Ну, не надо!

– Александра Васильевна, позвольте, у вас это упало. – Лежечев положил на стол рядом с Шурочкой книгу. – Вы это читаете?

– Ах, она еще ребенок! Она читает только сказки, – по-французски сказала Мари. – А вы, господин Лежечев, что любите читать?

– Это далеко не сказки, – улыбнулся Владимир Лежечев. – Это серьезная книга. И ваша сестра совсем не ребенок. Молодая особа и весьма недурна собой, – сказал он уже по-французски.

Шурочка вспыхнула. Они еще будут ее обсуждать! Вслух, при всех! И прежде всего при ней!

– Да, я люблю читать, – волнуясь, сказала она. – И мне не нравятся французские романы, которые Мари кладет к себе под подушку на ночь. В них только скука и полная чепуха.

Вот так. Сестрица Мари порозовела от злости, а папенька смотрит волком. Ну и пусть. Шурочка заговорила еще громче:

– В этих романах все почему-то страдают от несчастной любви. Я этого не понимаю. Ну и не любите вы тех, кого не надо, так и не будете страдать. Любите тех, кто любит вас. А то сплошная скука, слезы, разочарования, а в конце все непременно умирают. Зачем же непременно умирать? – Шурочка в упор посмотрела на Лежечева. – Разве так плохо жить?

– Вы так любите жизнь, Александра Васильевна? – Лежечев смотрит уже только на нее и так странно смотрит. Сам он какой-то вялый и делает только то, что от него хотят. И говорит то, что от него хотят услышать. А ему ведь все это не нравится. Эти места, соседи, вынужденные визиты к ним, их дочки, на одной из которых ему придется жениться. Да, придется! Потому что своей воли и своих желаний у него, похоже, нет. Какая же мука для него жизнь! Оттого он такой скучный! Невыносимо скучный!

– Да, я люблю жить! Очень люблю! – Это уже вызов. И голову Шурочка вскинула гордо, и голос зазвенел. Она никогда не выйдет замуж, и ей все равно, что подумает молодой сосед о невоспитанности сестер Иванцовых. – И хочу жить! И буду! Буду так, как я хочу!

– Вы счастливы, конечно? – жадно поинтересовался он. – Впрочем, видно, что вы счастливы.

– Мари, что же ты замерла? Разливай чай! Угощайтесь, мсье Лежечев. Или вы стесняетесь? Расскажите нам о столице, о последних новостях. Мы ведь безвылазно живем здесь, в глуши…

Евдокия Павловна так выразительно посмотрела на младшую дочь, что Шурочке захотелось тут же поставить на стол чашку и выйти вон. Выручил Лежечев, заговорив о столице. Великосветские приемы, балы, кто на ком женился, а кто помолвлен и готовится к свадьбе. Вспоминали общих знакомых, искали родство. Все, как полагается. И как принято. Разговор вошел в привычную колею. Она погрустнела. Вот сейчас папенька между делом скажет, что Долли замечательно поет, и начнется! Принято считать, что у Долли есть голос, но Шурочка такого голоса не понимала. Жеманство и мышиный писк, вот что такое голос Долли. Позор какой! Что же они так стараются? Ему ведь это безразлично! Это же видно по его лицу! Неужели они этого не замечают?

За чаем, впрочем, сидели недолго. И о пении лишь упомянули, но оставили это удовольствие на потом. Пусть, мол, это будет для гостя сюрпризом. Слава богу! Шурочка больше не вмешивалась в разговор, скучала и ждала, когда же наконец ей дозволят уйти. Лежечев то и дело посматривал на нее, беседуя с кем-нибудь из девиц, и это ее раздражало. Ну что ему надо? Что он так смотрит? Жюли выглядела бледно на фоне других сестер, и Шурочке ее стало жаль. Любимой сестре не шло белое, она успела сильно загореть и была теперь похожа на обгоревшую головешку. «Муха, попавшая в молоко», – невольно вздохнула Шурочка. И кто только придумал для Жюли это платье?

Наконец-то все вышли в сад.

«Он больше не приедет, – думала Шурочка и ничуть об этом не сожалела. – Что ему здесь делать? Маменька расстроится, сестры тоже. Ну и пусть! Папенька будет злиться, так ему и надо! Что же ему такого сказать, Владимиру Лежечеву, чтобы он уж точно больше не приезжал?»

– Господин Лежечев?

– Да? – Он так живо повернулся к ней, что Шурочка испугалась. Право не стоит так выпрыгивать из своего скучного лица.

– Вы были за границей?

– Evidemment… – начал было он. «Конечно…» Конечно, был! Какую глупость она спросила!

– Я плохо говорю по-французски, – остановила его Шурочка. – И еще хуже понимаю, когда говорят.

– И вы не боитесь в этом признаться? – удивил– ся он.

– Нет! А вот вы, похоже, боитесь не нанести соседям положенного визита и прослыть невежей? Гордецом и человеком невоспитанным? А разве выбор среди стольких невест менее опасен? Этого вы не боитесь? Кто-нибудь из нас да обидится, – лукаво сказала она.

– Александра Васильевна…

– Я не привыкла к отчеству. И я еще не старуха. Или старуха? Как вы думаете, я уже старая? Мне ведь уже семнадцать! Да, я старуха!

Он рассмеялся впервые за все время своего визита:

– Кто же тогда, по-вашему, я? Глубокий старик? Ведь мне уже двадцать семь.

– Да, это ужасно! – с чувством сказала она. – Ах, вы смеетесь? Слава богу! Я сумела вас рассмешить!

– А вы этого хотели?

– Нет, не знаю. Не хотела. Или хотела? Здесь все расстроятся, если вы больше не приедете. Поверьте, ваш визит для нас событие значительное. Мы ведь здесь откровенно скучаем.

– Можно мне называть вас просто Александрин?

– Как угодно. – Ей с трудом давался этот светский разговор. Хотелось рассмеяться, дернуть его за нос, растормошить.

– Александрин, я буду признателен, если вы будете называть меня не по имени-отчеству, а просто Вольдемаром.

– Так вы еще приедете, Вольдемар?

– Завтра, если хотите.

– Я хочу?

– Да, вы. Именно вы.

– Что ж, может быть, и хочу. А может быть, и нет. Нет, не хочу! А вы расскажете мне о том, как живут за границей? – жадно спросила она. – О тамошних людях, о городах? О, как я этого хочу! Очень хочу!

– Почему не сейчас?

– Если сейчас, то меня сестрицы съедят, – не выдержала до конца светский тон беседы Шурочка. – Право, и маменька злится. Я убегаю. Извините. Я больше не могу с вами разговаривать. Мне этого нельзя. Прощайте.

И она, заинтриговав его, убежала. Кокетка, искушенная в игре любовной, не смогла бы сделать больше. Но Шурочка была настоящая женщина, она и не задумывалась над тем, что делает и как это выглядит со стороны. И это произвело на него впечатление.

Лежечев уехал озадаченный, а через день вновь нанес визит в имение Иванцовых. Что тут началось! Евдокия Павловна и не знала, которой из сестер приписывать победу. А Лежечев приехал и на следующий день. И еще раз. За неделю он нанес им четыре визита, в то время как кузине Ташеньке, которую прочили ему в невесты, ни одного! Это что-нибудь, да значило!

На следующей неделе все повторилось. Заезжал к ним Владимир Никитич как бы между прочим, верхом, а не на дрожках, Иванцовы уже говорили «по-свойски», и он никого из сестер не выделял. Ровен был со всеми, всем говорил комплименты, делал мелкие презенты. В имении Иванцовых эти внезапные заезды создавали переполох, все сестры расцвели и приободрились, даже Мари похорошела. Она была уверена, что Лежечев приезжает именно из-за нее. Владимир и в самом деле подолгу беседовал с Мари, да все о книгах, некоторые ей дарил. Как оказалось, стихи. И все тут же подумали: подарок с намеком. Василий Игнатьевич всерьез задумался о приданом. А ну как они не сговорятся? Вечером в воскресенье состоялся его серьезный разговор с женой. Супруги расстались далеко за полночь, оба взволнованные, и долго еще не спали. Но волнение это было приятное. Что-то намечалось.

Так прошел месяц. Наконец о частых визитах Владимира Лежечева в имение Иванцовых заговорили и соседи. И тоже гадали: на которой же из сестер он женится? Одно знали точно: свадьба будет непременно. Не такой человек Владимир Лежечев, чтобы тратить время попусту и понапрасну обнадеживать такое благородное семейство. Ездит он туда с определенной целью. А какая еще цель может быть у молодого холостого мужчины, как не женитьба? Ведь у Иванцовых аж пять незамужних дочерей! Но Лежечев по-прежнему со всеми сестрами был ровен, хотя намерений своих и не скрывал. Напротив, всячески подчеркивал, что он человек серьезный и холостой, в средствах не стесненный, поэтому мечтает о жене, которая бы его понимала и была помощницей в делах, о многочисленном потомстве, о крепком хозяйстве. Евдокия Павловна кивала и расцветала от этих слов, а Василий Игнатьевич рассчитывал, что зять простит ему долги. Как и многие в уезде, он задолжал отцу Владимира Лежечева изрядную сумму. Но теперь появилась надежда.

Казалось, что Лежечев присматривается к своей избраннице, имя которой объявлять не спешит. И отчего-то колеблется. Неужто из-за приданого? Но визиты его не прекращались и не становились реже. Значит, он на что-то решился. К концу лета Иванцовы ожидали предложения. И поскольку Мари подолгу беседовала с гостем, гуляя с ним в саду, все по-французски, в конце концов все указали на нее. Шурочка от досады кусала губы, а Жюли по ночам плакала. Все уже догадывались, что бедняжка влюбилась.

«Боже мой, какая несправедливость!» – думала Шурочка. Она уже приготовилась к тому, что Владимир Лежечев станет ее родственником, и видеться им придется часто. Но почему не Жюли? Так прошел июнь и первая неделя июля.

И вдруг… И вдруг случилось нечто такое, что визиты Владимира Лежечева в усадьбу к Иванцовым перестали занимать уездных барынь и барышень по той причине, что появился предмет, который завладел их вниманием целиком. По округе, словно ураган пронесся. Еще ни одно лето не было столь богато на события. И вдруг…

Глава 2

С самого утра настроение у Шурочки было чудесное, потому что папенька на радостях, что Лежечев зачастил в усадьбу, разрешил ей взять Воронка. Поджарый жеребец, иссиня-черный, как вороново крыло, был ее любимцем. У местных барышень было не принято скакать галопом по полям, да еще и без мужского сопровождения. Поэтому воспитанным девицам, Шурочкиным старшим сестрам, это и было категорически запрещено. Но репутацией младшей Евдокия Павловна нисколько не дорожила. Напротив, чем больше говорят о ее дурных манерах и необузданном нраве, тем проще и родителям оправдать дурное к ней отношение. Не удалась, мол, младшая дочка, и все тут. Евдокия Павловна была гораздо хитрее, чем Василий Игнатьевич, и материнским сердцем почувствовала в нелюбимой дочери соперницу своим любимицам, особенно Мари, потому и не противилась решению мужа дать Шурочке лошадь, в надежде, что до Владимира Лежечева дойдут слухи о ее недостойном поведении. Одно дело охота, когда деликатно, сидя бочком и не спеша, ехать на смирной лошадке, а то и просто стоять в отдалении, наблюдая за забавами мужчин. Но галопом, одной, без дамского седла? Пусть позорится та, которую все равно замуж никто не возьмет. Как бы румяно ни было ее личико и строен стан. Ее удел – нянчиться с племянниками да быть при сестрах вместо компаньонки. А пока, пусть себе скачет.

Что касается Шурочки, то она обо всем этом и не задумывалась. А все больше радовалась воле, степному ветру, солнечному июльскому дню, небу, солнцу, простору… Меланхолии ее пришел конец, и даже будущее не казалось теперь таким ужасным и мрачным. Одна из сестер вскоре выйдет замуж за богатого человека, родители подобреют, отдадут долги, денег в доме станет больше, а печали меньше. А вдруг супруги Лежечевы надумают пожить зимой в столице, тогда и возьмут с собой ее, Шурочку. А почему бы нет? Владимир с ней ласков, а если его женой станет Жюли… Ах, почему бы мечтам и не сбыться? И там, в столице, как знать…

Дальше отъезда ее мечты не распространялись. Она грезила лишь о карете, запряженной лошадьми, или же о санях, если это будет зима, и кучере Василии, несущем туда ее вещи. А дальше только стук колес, мерное покачивание экипажа, меняющийся пейзаж за окошком, неспешные разговоры, а потом в полудреме все те же мечты, мечты… Главное – вырваться отсюда. Если это случится, в Иванцовку она больше не вернется. Никогда.

Главное – уехать. К чему приведет мечта сестер о замужестве и достатке в доме? Сократить огромный мир до размеров одного-единственного поместья и навсегда отказаться от свободы? От возможности увидеть мир? А что будет, если муж окажется человеком скучным? Если опустится, подобно папеньке, и будет целыми днями лежать на диване, в халате и колпаке, а то и пить, а напившись, скандалить? И придется на все спрашивать у него разрешения! Ведь он – муж! Хозяин! Неужели же можно об этом мечтать? Если уж замуж, то за человека благородного. Утонченного. И… красивого!

Воронок летел, как на крыльях, тоже почувствовав свободу. Шурочка была счастлива: сегодняшний день прекрасен! И жизнь прекрасна! Щеки ее раскраснелись, волосы трепал ветер. Пряно пахло степными травами, казалось, сам воздух был с горчинкой, вобрав в себя вкус полыни. Но ей, с рождения знакомой с этим запахом и вкусом, все было привычно, все было сладко. И вдруг… Ветерок стал прохладным, солнце скрылось за тучку, а она вдруг ощутила смутную тревогу. Да и конь заволновался. Что-то должно было случиться. И именно сегодня…

Шурочка вернулась домой к обеду разгоряченная верховой прогулкой и сразу же заметила у крыльца знакомый экипаж. Помещица Марья Антоновна Залесская. Что надобно у Иванцовых этой старой карге? Залесская – известная сплетница. Какие вести она привезла? Как только подсохнут дороги, Марья Антоновна собирается в путь, гостит со своими двумя дочками то у одних, то у других, называясь дальней родней, а потом все, что разузнала, развозит по округе, безудержно при этом привирая. Ее грозятся не пускать на порог, но все равно пускают, потому что скучно. Хочется разузнать побольше о соседях, которым, в свою очередь, хочется все разузнать о тебе.

Залесскую и ее дочерей Шурочка терпеть не могла, а потому отвела Воронка на конюшню и тайком проскользнула в дом. Лучше уж пожевать у себя в комнате краюху черного хлеба, запив ее водой, чем пить чай со сливками и сдобными булками, но слушать при этом небылицы Залесской.

Визит Марьи Антоновны она пересидела, прикрывшись пяльцами. Заглянула Евдокия Павловна и, увидев младшую дочь за работой, с удовлетворением удалилась. Залесская вскоре уехала, а в доме началось обсуждение услышанного. Шурочка всей кожей чувствовала, как по углам шушукается дворня, а в барских покоях оживленно о чем-то беседуют сестрицы и маменька.

За ужином папенька выпил лишнего и без конца вспоминал свою молодость и службу в гвардейском полку. Евдокия Павловна тяжело вздыхала и бормотала что-то по-французски, а сестры при этом загадочно переглядывались. В конце концов девка Парашка, зазевавшись, пролила барыне на платье соус, за что ее отправили на конюшню пороть, и разговор сам собой перекинулся на тупость и нерадивость крестьян.

– Пороть их надо! Пороть! Канальи! – стучал по столу кулаком пьяный папенька. Мари сидела, не моргая, как кукла, а Долли глупо хихикала, прикрывая рот салфеткой. Евдокия Павловна морщилась, но молчала.

– Поро-о-оть!!!