Империя. Роман об имперском Риме Сейлор Стивен

– Я бы не слишком доверял свидетельствам о появлении титанов. По моему мнению, с которым, подозреваю, согласится Плиний, титанов больше нет. Конечно, они когда-то существовали: бывает, что при рытье котлованов или каналов находят кости до того огромные, что они могли принадлежать только титанам. Однако сам факт, что обнаруживаются лишь кости, говорит о том, что легендарные существа вымерли.

– Тем неприятнее, по-моему, их нынешнее появление, – заметил Луций. – Сказал же Эпиктет, что великанов видели везде – в городах, лесах, даже в небе. И колебания почвы могут оказаться предвестниками какого-то ужасного события.

Эпафродит бросил на него насмешливый взгляд. Луций прочел его мысли. Недавно он отрицал какой бы то ни было интерес к авгурству, но только что выразил веру в пророчества. Сам не осознавая того, он сунул руку под тогу и коснулся родового фасинума. Он часто надевал талисман, хотя никогда не выставлял напоказ.

Налетел резкий порыв ветра – не ласковый западный ветерок, приносивший некоторое облегчение от зноя, но мощный и жаркий воздушный поток с юга. Изменилось и освещение. Хотя на небе не было ни облачка, солнце вдруг потускнело, затем вокруг стало еще темнее. Небо омрачилось. Пятеро друзей умолкли и недоуменно переглянулись.

Воцарилась жуткая тишина. В амфитеатре прекратились строительные работы. Весь город неожиданно онемел.

Эпафродит закашлялся, как и остальные. Луций хотел прикрыть рот и уставился на тыльную поверхность кистей. Кожу покрывал мельчайший белый порошок, похожий на мраморную пыль. Он посмотрел наверх и заморгал: та же белая пудра забила ресницы. Скривившись, Пинарий сплюнул, во рту остался привкус пепла. Бледная пыль сыпалась с неба не порциями, а ровно и упорно, сразу отовсюду, подобно снегу в горах.

Ни слова не говоря, все встали и направились в портик, который ограничивал сад с трех сторон. Пыль продолжала сыпаться. Солнечный свет умалился до слабого мерцания. Пыль падала так густо, что амфитеатр пропал из виду.

– Что это? – прошептал Луций.

– Понятия не имею, – ответил Эпафродит. – В жизни не видел ничего подобного.

– Похоже на страшный сон, – произнес Дион.

Откуда-то из-за садовых стен донеслось:

– Конец света!

Панический возглас воспламенил других. Вся округа наполнилась тревожными криками, странно глухими и далекими.

Пепел повалил так обильно, что друзья уже не могли разглядеть что-либо за пределами сада. Казалось, весь окружающий мир исчез. Посреди сада статуя Меланкома вся покрылась слоем пепла: шапкой собрался он на волнистых волосах изваяния, покрыл инеем его уши и спрятал мощные плечи и руки под толстой белой накидкой.

80 год от Р. Х.

– Что за год, что за ужасный, кошмарный год! – произнес Эпафродит. – Сначала извержение Везувия и полное уничтожение Помпеев и Геркуланума – погребены целые города, будто их и не было.

Ровно через год после того, как Рим укутал пепел, Эпафродит вновь принимал в саду Луция и остальную компанию.

– А дальше – вспышка чумы уже здесь, в Риме, унесшая твою мать, Луций. Хризанта была такой милой! Безвременная кончина…

Луций кивнул, принимая соболезнования друга. Мать умерла быстро, но не без боли. Хризанта глубоко страдала, терзаясь лихорадкой и харкая кровью. Луций оставался с нею до конца, как и ее дочери. Он не был близок с сестрами. За много лет они впервые собрались все вместе.

– Все думают, – продолжил Эпафродит, – что мор вызван тем странным пеплом, что пал на нас после извержения Везувия. Должно быть, в нем содержался какой-то яд. Вспомните, что пару дней, пока не пришло известие о бедствии в Помпеях, мы все знать не знали, что это за пыль, откуда она взялась. Люди решили, будто осыпается самый небесный свод, возвещая конец вселенной. Кто мог подумать, что вулкан способен извергнуть столько сора? Говорят, пепел выпал в Африке, Египте и даже Сирии. А после – новая беда. Пока император занимался в Кампании спасением выживших, здесь, в Риме, вспыхнул страшный пожар – три дня и три ночи бушевала огненная стихия, и казалось, она поразила сугубо те места, которые пощадил Большой пожар, случившийся при Нероне. Опустошению подверглась местность от храма Юпитера на Капитолийском холме – только-только отстроенного после поджога Вителлием! – до самого Театра Помпея на Марсовом поле и сгоревшего дотла Пантеона, любимого храма Агриппы.

Луций Пинарий сумрачно кивнул:

– Погибли города, Рим охватили чума и пожар – поистине год был страшный. И все-таки вот мы, все пятеро, целы и невредимы.

– Шестеро, считая Меланкома. – Дион признательно взглянул на статую.

– Меланком простоит здесь еще долго после того, как не станет нас, – отозвался Эпафродит.

– Ужасные бедствия, – признал Марциал, – но императора упрекнуть не в чем. Тит быстро возместил гражданам Кампании ущерб и начал перестраивать на заливе уцелевшие города; затем взялся за выгоревшие районы Рима – заметьте, не повышая налогов и не взывая к богачам. Он все сделал сам и, как истинный отец Римского государства, даже пожертвовал орнаменты из собственных владений на украшение храмов и общественных зданий. В борьбе с чумой Тит сделал все возможное, советуясь со жрецами и принося подобающие жертвы богам.

– Роль императора в преодолении кризиса невозможно переоценить, – согласился Эпафродит. – И все-таки люди потрясены и боятся будущего.

– Вот почему открытие амфитеатра как нельзя кстати, – подхватил Марциал.

Друзья обратили взоры к массивному сооружению по другую сторону дороги. Последние леса уже убрали. Закругляющиеся травертиновые стены сияли на утреннем солнце; ниши, образованные многочисленными арками, были украшены ярко расписанными статуями богов и героев. На закрепленных по окружности шестах реяли цветастые стяги. По случаю праздника на открытом участке между амфитеатром и новыми термами собрался народ. Сегодня воплощалась в жизнь великая мечта Веспасиана: распахивал свои двери амфитеатр Флавиев.

– Мы готовы идти? – спросил Луций.

– Пожалуй, да, – ответил Эпафродит. – Раба брать?

– Конечно, – кивнул Марциал. – Мы там пробудем весь день. Раб принесет поесть. Какая жалость, что он не сходит за нас и в уборную! Но некоторые дела все же нельзя возложить на прислугу.

– И где же мы его разместим? – осведомился Эпафродит.

– Думаю, там, как в театре, – сказал Марциал, – в задней части ярусов наверняка предусмотрены места для рабов.

– Жетоны у тебя?

Марциал показал три крохотные глиняные таблички с оттиснутыми на них номерами и буквами.

– Сугубо для вас от поэта, обремененного присутствием на инаугурационных играх и сочинением официального панегирика в стихах, – три отличных места в нижнем ярусе. Мы сидим возле самой императорской ложи, сразу за весталками. Береги билет. Сохранишь на память.

– Только три? – спросил Луций.

– Я не иду, – подал голос Эпиктет.

– Я тоже, – сказал Дион.

– Но почему же?

– Луций, я не ходил на гладиаторские бои с тех пор, как обрел свободу, – ответил Эпиктет. – Я не собираюсь посещать и нынешние лишь потому, что они обещают быть небывало грандиозными и кровавыми.

– А ты, Дион?

– Возможно, ты не замечал, Луций, но философы обычно избегают гладиаторских боев – разве что вознамерятся обратиться к толпе с речью о пагубности подобных зрелищ. Я думаю, даже нашему свободолюбивому императору не понравится такое вмешательство.

– Но гладиаторы выйдут намного позже, – сказал Марциал. – Сначала целая программа других зрелищ…

– Я отлично знаю, как развлекают публику на подобных мероприятиях, – перебил его Дион. – Демонстрируют публичное наказание преступников всякими замысловатыми способами – якобы в назидание толпе. Но посмотри на лица зрителей: чем они взволнованы – уроком нравственности или унижением и гибелью других смертных? Еще там, несомненно, покажут животных, тоже якобы в просветительских целях, ибо мы можем взглянуть на диковинных существ из дальних стран. Но животных водят не просто так, их заставляют драться между собой или травят с оружием в руках. Да-да, Луций, я знаю, ты сам охотник и ценишь меткую стрельбу. Но опять же: чему аплодируют зрители – охотничьему искусству или виду раненого и забиваемого животного? И кровопролитие служит лишь прелюдией к гладиаторским боям, где людей заставляют развлекать незнакомцев сражением не на жизнь, а на смерть. Как минимум со времен Цицерона среди нас находятся те, кто выступает против подобных зрелищ, скорее развращающих, чем возвышающих публику. И даже невиданный доселе размах игрищ может порадовать разве что поэта, но не философа.

– Но неужели ты не хочешь осмотреть здание? – не унимался Луций.

– Ты сам назвал его уродством.

– Я, как и Эпафродит, от него не восторге. На мой вкус, сооружение слишком большое и броское. Но ничего подобного раньше не строили, а нынче день открытия. Там соберется весь Рим.

– Тем больше причин для философа держаться подальше, – заметил Дион. – Одно дело, когда город проводит гладиаторские бои в каком-нибудь захолустье за воротами, в естественной среде, где никто не питает иллюзий насчет происходящего, – люди сидят в грязи и смотрят, как другие бьются насмерть. Но перенести кровавые состязания в роскошную обстановку и окружить статуями и шедеврами архитектуры, как будто убийство – всего лишь очередной художественный изыск для утонченной публики, уже само по себе возмутительно. Ни один человек, считающий себя философом, не почтит своим присутствием подобное действо. Мы с Эпиктетом найдем занятие получше. Будем рады, Луций, если и ты присоединишься к нам.

– Ха! – Марциал отмахнулся от философов и приобнял Луция за плечи. – Вам не удастся отвратить Пинария от самого волнующего события года ради того, чтобы сидеть на холме под нудное ворчание о мозолях, которыми боги вас испытывают! – Он с силой вложил в руку Луция жетон. – Бери, мой друг, держи крепко и не давай никаким философам тебя уболтать. Идемте же все, кто идет.

Компания разделилась на улице перед домом. Луций проводил взглядом философов, направившихся на холм. Эпиктет помогал себе костылем. Дион, подстраиваясь под спутника, шел медленно и мелкими шажками. Луций почувствовал желание пойти с ними, но Марциал схватил его за тогу и утянул в противоположную сторону.

Открытый участок вокруг амфитеатра Флавиев был забит людьми. Небольшая толпа наблюдала за выступлением труппы мимов, разыгрывающих комическую сценку: могучий гладиатор и сенаторская жена, удовлетворяющая с этим красавцем свою похоть за спиной у мужа. В толпе сновали уличные торговцы, предлагавшие амулеты на счастье, свежеприготовленное мясо и рыбу на вертелах, маленькие глиняные лампы с изображениями гладиаторов и билеты на лучшие места, изго товленные так топорно, что они не могли не быть подделками.

У арок начали выстраиваться длинные очереди, лучами расходившиеся от амфитеатра, но у ворот, к которым направился Марциал, царил порядок. Нарядно одетые мужчины и женщины, следующие через них, явно превосходили классом горожан в заношенных туниках, что томились перед другими входами.

Пройдя внутрь, они попали в красиво обставленное помещение с мраморным полом и изысканной мебелью. Перила украшала слоновая кость, а стены были расписаны изображениями богов и героев.

– Напоминает Золотой дом, – отметил Эпафродит. – Видите мозаику с Дианой перед лестницей? Я почти уверен, что ее разобрали и по камню перенесли из прихожей в опочивальне Нерона.

– Вполне понятно, что Флавии разорили Золотой дом, дабы украсить свой амфитеатр, – сказал Луций. – Но сооружение в целом, конечно, не везде отделано столь замысловато.

– Разумеется, нет, – кивнул Марциал. – Здесь места для важных персон: магистратов, сановников из жречества, весталок-девственниц и друзей императора, то есть вас. Для моих спутников только лучшее! И посмотрите – как я и обещал, нас ждет великолепный стол прямо здесь, у арены, а также бесплатное вино. Хороша жизнь поэта!

Они ненадолго задержались подле угощения, выпивая и закусывая, пока не пропел рожок и вошедший глашатай не призвал всех занять свои места. Мужчины в тогах и женщины в элегантных столах потянулись к мраморной лестнице, которая вела наверх, под ясное небо. Луций с друзьями последовали за толпой.

Эпафродит заранее подробно описал величину амфитеатра и его планировку; Эпиктет сравнил здание с ныне исчезнувшей кольцевой площадкой на вершине Везувия. Но никакие слова не могли подготовить Луция к тому, что он узрел наверху. На миг рассудок отказался вместить увиденное; как говор пятидесяти тысяч человек слился в единый глухой рев, так и вид такого количества людей, собравшихся в одном месте, предстал однородным гигантским пятном, напоминая людскую кашу, в которой неразличимы отдельные лица. Но вскоре, стоя на трибуне, Луций мало-помалу начал приходить в себя, а мозг – воспринимать близкое и далекое.

Луций ни разу не испытывал ничего похожего на первые минуты в амфитеатре Флавиев. Его приход уже окупился этим мигом: до жути дезориентирующим, но в то же время захватывающим и неповторимым. Он счел Диона и Эпиктета глупцами, лишившими себя такого зрелища, которому, конечно, на свете не было равных.

Луций осознал, что стоит не на солнцепеке, а в тени, хотя и на ярком свете, и, посмотрев вверх, увидел похожие на паруса навесы, натянутые по всей окружности здания и закрепленные на верхнем парапете. Прищурившись, он различил впереди людей, которые занимались сложной системой такелажа и выверяли угол наклона, чтобы навес не пропускал солнечный свет.

Марциал дернул его за тогу:

– Хватит глазеть, как мужлан. Идем, ты задерживаешь толпу.

Они нашли свои места. Огромная чаша амфитеатра приняла в себя новых зрителей. Внизу, на арене, уже находились жонглеры и акробаты обоих полов, наряженные скудно, но пестро. Некоторые были так близко, что Луций различал лица. Другие стояли далеко и казались совсем маленькими. Он запутался в расстояниях. Где-то рядом лилась бодрая мелодия гидравлоса, водяного органа.

– Мы пропустили начало?

– О, это еще не само представление, – ответил Марциал. – Небольшое развлечение для толпы, пока все рассаживаются. Нумины яйца! Смотри, как высоко натянули канат? Представляешь, каково ходить по нему с кем-нибудь на плечах? Меня озноб пробирает, когда акробаты выступают без сетки.

– А почему перед нами пусто?

– Потому что весталки еще не пришли. Они часто опаздывают на публичные зрелища и появляются, бывает, даже после императора. Ага, вот и он!

В императорскую ложу вошел Тит, за ним потянулась свита. Императору было сорок, но он выглядел моложе благодаря добродушному выражению лица и густой шевелюре, еще не тронутой сединой. Он рано женился и овдовел, затем вступил в новый брак и почти сразу развелся со второй супругой, родня которой оказалась слишком тесно связана с заговором Пизония против Нерона. Больше Тит не женился. Из дам по бокам от него находились взрослая дочь Юлия и младшая сестра императора Флавия Домицилла. Его сопровождали и не сколь ко любимых евнухов, миловидных и пышно разодетых существ, чей пол на глазок было не определить, – настоящие образчики того, что Дион назвал персидским идеалом красоты.

Последними из правящей семьи в ложу вошли младший брат императора Домициан и его жена с семилетним сыном. В свои двадцать восемь Домициан выглядел почти ровесником Тита: лицо неизменно сохраняло кислое выражение, а волосы большей частью повыпадали; не стало великолепной каштановой гривы, которой он так выделялся среди Флавиев в последние дни Вителлия. Если Тит улыбался и воодушевленно махал толпе, Домициан держался в тени и вид имел мрачный. Братья славились раздорами. После смерти Веспасиана Домициан публично заявил, будто в завещании отца им особо предписывалось править совместно, но документ умышленно исказили, из чего следовало, что тут замешан сам Тит. Кое-кто поверил Домициану, но большинство сочло его лжецом. Во-первых, Веспасиан всегда благоволил к старшему сыну; во-вторых, он выражал мнение, что одной из причин скверного конца Калигулы и Нерона стал слишком юный их возраст в момент возвышения. Домициан был на двенадцать лет младше Тита, и ему явно недоставало опыта брата.

Никто не знал толком, как вести себя в новом амфитеатре. Поскольку император продолжал махать толпе, многие встали и принялись махать в ответ. Некоторые слали ему приветственные возгласы и аплодировали. Эпафродит был среди тех, кто поднялся с места и бил в ладоши.

– Теперь вам видна голова императора, – заметил он спутникам. В недоумении те уставились на него. – Разве я не рассказывал об Агриппине и физиономисте?

– Смутно припоминаю, – сказал Марциал. – Какая-то гадкая история.

– Ничего подобного. Давным-давно, когда Нерон был мал, а мать мечтала сделать его преемником Клавдия, Агриппина пригласила физиономиста-египтянина, чтобы тот осмотрел голову Британника – сына Клавдия. Знаешь, Луций, а ведь предложил это, если я не путаю, твой отец.

– Впервые слышу, – пожал плечами Луций.

– Наверное, потому что результат оказался слишком скандальным. Египтянин не пришел ни к какому выводу по изучении головы Британника, но, поскольку рядом оказался постоянный спутник юного наследника, физиономист осмотрел и его, а был это не кто иной, как сын Веспасиана Тит. Физиономист заявил, что в жизни не видел черепа, более подходящего для высокого правления. О том случае надолго забыли, но сами видите, насколько египтянин оказался прав.

– А где был во время осмотра Домициан? – спросил Луций.

– О, еще в колыбели. Он только-только родился на свет.

– Проще всего гадать по голове младенца, у которого нет волос, – изрек Марциал. – Впрочем, тогда шевелюра у Домициана могла быть и погуще, чем сейчас!

Между тем публика вокруг оживилась: прибыли весталки и начали рассаживаться в первом ряду. Никто не знал, надо ли вставать при виде императора, но в отношении весталок сомнений не было. Они шли так величественно, что их льняные покрывала будто плыли над головами.

Когда шестерка женщин проходила мимо, Луций взглянул на их лица. Он уже видел весталок на публичных мероприятиях, но ему никогда не удавалось рассмотреть их так близко. Символом служения являлась витта – красно-белая лента на лбу. Коротко остриженные волосы скрывались под особым платком – суффибулом, а льняные одежды скрадывали очертания тела, и виднелось только ненакрашенное лицо. Женщины были разного возраста: одни уже старые и в морщинах, другие – совсем еще девочки. Весталки начинали положенное тридцатилетнее служение в шесть-десять лет и в большинстве своем оставались жрицами до самой смерти. Луцию показалось, что они нарочно смотрят перед собой, стараясь ни с кем не встречаться взглядами, – пока одна не повернула голову и не впе рилась взором прямо в него.

Весталка была прекрасна. Поскольку все тело скрывала ткань, лицо казалось еще красивее. Из-под тонких русых бровей сверкнули зеленые глаза. Полные губы дрогнули в слабой улыбке. Луций ощутил легкий озноб, словно по спине побежала струйка теплой воды.

– Ее зовут Корнелия Косса, – шепнул ему на ухо Эпафродит.

– Сколько ей лет?

– Дай подумать. Когда ее посвятили на восьмом году правления Нерона, ей исполнилось шесть; значит, сейчас – двадцать четыре.

– Она красива.

– Все так говорят.

Акробаты и жонглеры разбежались. Начались официальные церемонии в сочетании с религиозными обрядами. Состоялось авгурство, и ауспиции объявили чрезвычайно благоприятными. Вокруг арены с песнопениями и курениями прошли парадом жрецы Марса. В центре установили алтарь. Жрецы принесли в жертву богу войны овцу и посвятили ему амфитеатр. Кровью животного окропили песчаный пол.

Вслух прочли императорское воззвание, в котором он почтил отца, чьи военные успехи, архитектурный гений и любовь к городу послужили к рождению амфитеатра; строение, в котором собрались присутствующие, объявили посмертным даром Божественного Веспасиана народу Рима. В память о великой победе, которая принесла мир восточным провинциям и обеспечила империю сокровищами для оплаты амфитеатра, новых терм и многих других городских новшеств, вооруженные легионеры мечами прогнали по арене иудейских воинов – обнаженных, грязных и закованных в цепи. Веспасиан присоединился к богам, но его наследие, сложенное в камне, – амфитеатр Флавиев – сохранится вовеки.

Чтение затянулось. Мысли Луция начали блуждать. Он заметил, что Марциал извлек восковую табличку и что-то выводит стилом. Луций подумал, что друг записывает воззвание, но подсмотренные строки не имели ничего общего с речью на арене. Марциал перехватил взгляд приятеля.

– Разрозненные впечатления, – шепнул поэт. – Никогда не знаешь, из чего родится стихотворение. Посмотри на публику. Как по-твоему, сколько здесь представлено рас и народностей?

– Понятия не имею, – сказал, оглядевшись, Луций.

– Я тоже, но мне сдается, что перед нами микрокосмос, в котором отразился весь мир. Взгляни вон на тех чернокожих эфиопов. Или на ту компанию – что там за люди со светлыми волосами, собранными в пучок?

– По-моему, их называют сикамбрами. Германское племя, живущее в устье Рейна.

– А перед тем как занять место, я видел людей в аравийских платках и сабеев с Красного моря, которые с головы до ног кутаются в черное. И киликийцев учуял.

– Учуял?

– В Киликии женщины, мальчики и даже зрелые мужи пользуются особенными духами с запахом цветка, который растет только на высочайших пиках Таврских гор. Ты бы знал, Пинарий, если б хоть раз сошелся с киликийским мальчиком…

На него шикнули. Одна из весталок повернулась и уставилась на болтунов. Старая и морщинистая, она даже Марциала напугала свирепым выражением лица. Весталка, сидевшая с нею рядом, тоже обернулась. Это была Корнелия Косса. Ее спокойная улыбка и ослепительная красота явили такой контраст с древней жрицей, что Луций громко рассмеялся и тут же пожалел о бестактности, опасаясь оскорбить старуху. Однако улыбка Корнелии стала только шире, а в глазах сверкнули искорки, прежде чем она отвернулась и вновь обратила свое внимание на читающего воззвание глашатая.

– Видел? – прошептал Марциал. – Она смотрела на тебя в упор.

– Ну и что? – пожал плечами Луций.

– Как женщина на мужчину.

– Ты неисправим, Марциал! Нюхай своих киликийских мальчиков.

Наконец воззвания и заклинания кончились. Амфитеатр Флавиев открылся официально. Представление началось.

Первым номером шло бичевание осведомителей. Тит пообещал собрать самых злостных лжецов и негодяев, которые кормились за государственный счет, обвиняя честных людей в заговоре против императора и обмане чиновников. Такие мер завцы вредили всем правителям, начиная с Августа. Сколь ра зумен и уверен ни был император в начале царствования, с каждым годом и он, и его присные все более прислушивались к беспочвенным наветам и все сильнее боялись воображаемых врагов. Здравомыслящий Веспасиан тоже не устоял перед ядом злословия. К концу его правления многие пали жертвами необоснованных подозрений, обогатив прорву бесстыдных доносчиков. Тит вознамерился навсегда покончить с прошлым.

Толпа зарокотала в предвкушении, когда на арену вывели большую группу мужчин, подгоняя их копьями. Большинство были в тогах и выглядели почтенными дельцами и обладателями собственности. Сперва с них сорвали тоги, а затем и туники, оставив, точно рабов, в одних набедренных повязках, хотя таких дородных рабов не вдруг найдешь. Разбив приговоренных на группы по десять человек, им приставили к шеям рогатины, вынуждая стоять смирно, пока их хлещут бичами и прутьями. Наказание отличалось суровостью: песок обагрился кровью и был усеян ошметками плоти. Бичуемые падали на колени, но при помощи рогатин их все равно заставляли держать головы высоко.

– Видишь, кто исполняет наказание? – произнес Марциал. – Тит выбрал отряд легионеров, целиком состоящий из североафриканских гетулов-кочевников.

– Почему именно гетулы? – спросил Луций.

– Хотя бы потому, что они чужаки и ничем не связаны ни с жертвами, ни с прочими горожанами. А главное, они известны своей жестокостью.

У Луция не возникло сомнений, что гетулы трудятся с удовольствием. Радовалась и публика. Многие жертвы, скорее привыкшие сами стегать рабов, истошно вопили и стенали. Чем позорнее они себя вели, тем живее реагировала толпа. Гетулы же не только не устали, а, напротив, разъярились, подстегиваемые возгласами зрителей. Последних бичуемых истязали с большей ожесточенностью, и, дабы уравнять наказание, первых, к восторгу толпы, начали пороть заново.

Многие доносчики либо лишились чувств, либо не сумели подняться и их с арены выволокли. Несколько скончалось («Не от побоев, а от стыда!» – шепнул Марциал, не переставая писать). Выжившим предстояло отправиться до конца своих дней в ссылку на далекие острова или в худшем случае быть проданными в рабство на открытом аукционе.

Наказание продолжалось. Привели осужденных преступников, виновных в серьезных злодеяниях – убийствах, поджогах и ограблении храмов.

Устроители игрищ превзошли себя в создании живописных сцен, организуя по несколько расправ зараз, благодаря чему на арене постоянно разворачивалось драматичное или тревожное действо, и зрительское внимание не ослабевало. Наказания опирались на мифы и легенды, а жертвы, подобно актерам, играли роли. Они страдали и умирали не понарошку, благодаря чему еще сильнее заводили аудиторию.

Так, одну обнаженную жертву приковали к сложной декорации, изображающей крутую скалу. Глашатай объявил, что публика видит перед собой отцеубийцу. Зрители взорвались улюлюканьем и бранью. Преступник оказался крепким человеком средних лет с многодневной щетиной: подходящий кандидат на роль Прометея – титана, который бросил вызов Юпитеру и подарил человечеству огонь. Дабы напомнить публике сюжет, одетые в звериные шкуры танцоры окружили закованного в цепи титана, размахивая факелами и распевая первобытную благодарственную песнь. Последняя вдруг заглушилась громовым раскатом из устройства, спрятанного в скале. Поклонники Прометея в панике разбежались, устрашенные гневом Юпитера. Как только они исчезли, с цепи спустили двух медведей. Звери устремились к Прометею, который закричал и отчаянно забился в оковах.

– Медведи? – поморщился Эпафродит. – Всем известно, что Прометея мучили стервятники. Они ежедневно выклевывали у него внутренности, и каждую ночь он чудодейственно исцелялся, дабы наказание длилось вечно.

Марциал рассмеялся:

– Тот дрессировщик, что научит стервятников нападать по требованию, вправе заломить любую цену! Подозреваю, сегодня мы еще не раз увидим медведей. Императорский дрессировщик говорит, что в деле растерзания человека равных им нет. Собаки слишком заурядны, слоны – привередливы, львы и тигры – непредсказуемы. Медведи же, напротив, не только страшны, но и весьма надежны. Эти прибыли из Каледонии, самой северной окраины Британии.

Медведи, набросившиеся на беспомощного Прометея, оправдали надежды дрессировщика. Они сосредоточили свою ярость на животе жертвы и вырвали потроха тем же образом, как поступали, согласно древнему преданию, стервятники. Мар циал выразил мнение, что зверей специально натаскали атаковать нужную часть тела; Эпафродит предположил, что живот смазали медом. Жертва кричала так, что кровь стыла в жилах.

Наконец появился дрессировщик, отогнавший зверей. Декорацию прокатили по кругу, чтобы все насладились зрелищем окровавленного нутра выпотрошенного Прометея. Затем вернулись танцоры, которые принялись выделывать пируэты и стенать перед Прометеем, размахивая факелами, чтобы напустить побольше дыма. Только когда они убежали, Луций сообразил, что танец был призван отвлечь публику от кое-каких манипуляций, произведенных над жертвой. Внутренности, как по волшебству, вернули обратно, живот зашили. Даже вытерли с ног кровь. Мужчина был бел как полотно, но явно в сознании: у него шевелились губы и подрагивали веки. Поскольку наказание легендарного Прометея было бесконечным, и нынешнюю жертву подготовили к очередному нападению медведей. Те вновь устремились к человеку. Мужчина открыл рот, чтобы крикнуть, но не издал ни звука. Он не пытался вырваться из цепей и только дергался и корчился, пока медведи приближались, чтобы выпотрошить его вновь. В конце концов он замер без движения.

Вернулись танцоры. Они швырнули факелы в декорацию. Бутафорская скала занялась пламенем, поглотив тело жертвы. Танцоры двинулись хороводом вокруг костра с победной песнью, прославляя мудрость и справедливость Юпитера.

Луций поймал себя на вопросе: что сказали бы Эпиктет и Дион? Преступник был не просто душегубом, но худшей его разновидностью – отцеубийцей. Он безусловно заслужил кару, и почему бы не использовать казнь в назидание публике? Зрелище преподнесло двойной урок. Во-первых, хоть бунтарю Прометею можно и посочувствовать, необходимо уважать авторитет царя богов и, шире, императора, которые всегда торжествуют в конце. Во-вторых, если копнуть глубже, никто не смеет посягать на родного отца; в противном случае ему грозит такая же ужасная участь. Впрочем, Луций подозревал, что доводы рассудка не тронут друзей-философов. Он и сам испытывал скорее тошноту, нежели благоговение.

Похожих зрелищ было представлено великое множество. В большинстве, как и предсказывал Марциал, главенствовали медведи. Разорителя храмов заставили сыграть роль разбойника Лавреола[24], которого прославили античные пьесы Энния и Невия; его пригвоздили к кресту и отдали на растерзание медведям. Вольноотпущенника, прикончившего бывшего хозяина, принудили надеть греческую хламиду и блуждать, подобно Орфею, по бутафорскому лесу, населенному резвыми сатирами и нимфами; по резкому сигналу свирели одного из сатиров деревья расступились, и преступник был атакован медведями. Поджигателя превратили в Дедала: привязали ему крылья, приказали подняться на высокую платформу и спрыгнуть; крылья и правда какое-то время несли его – волшебное зрелище! – пока он не рухнул в медвежий загон, где его разорвали в клочья.

– Согласись, повторы с медведями слегка утомляют, – произнес Эпафродит.

– Да, но тут уже луканийские медведи, а не каледонские, – отозвался Марциал. – Славные итальянские зверюги вместо заморской невидали. Видишь, как народ их подбадривает? У несчастного Дедала ни малейшей надежды.

За наказаниями последовал антракт. На песчаную арену снова выбежали акробаты. Луций с друзьями отправились осве житься, а потом облегчились в ближайшей уборной, где обилие бронзы и мрамора превосходило убранство любого памятного Луцию общественного заведения. Марциал пошутил, что чувствует себя недостойным справлять нужду среди такого великолепия.

Друзья задержались, а Луций вернулся на свое место. С арены уносили безжизненное тело акробата.

– Что случилось? – удивился он вслух.

– Бедняга шел по канату, потерял равновесие и упал.

Слова донеслись спереди. На антракт удалились все весталки, кроме одной. Она повернулась и в упор взглянула на Луция.

Тот ответил Корнелии немым взором. Он не знал, что сказать.

Весталка наконец нарушила молчание:

– Он был еще почти дитя. Разве страховка не предусмотрена?

– Думаю, тренируются они с сетками, – ответил Луций. – Но никогда не выступают с ними. Иначе зрелище лишится остроты.

– Но мастерство-то никуда не денется. Я, например, не желаю видеть, как погибает канатоходец. К чему жестокость? Подобная смерть – просто несчастный случай, а не кара и не исход ритуального поединка. Они акробаты, а не убийцы или гладиаторы. Как тебя зовут?

От неожиданности Луций молча уставился на нее.

– Вопрос ничуть не трудный, – рассмеялась Корнелия. В ее смехе не было ни тени ехидства, и звучал он приятно.

– Луций Пинарий, – сказал юноша. – Моим отцом был Тит Пинарий.

– Ах да, имя мне знакомо, хотя сейчас оно не на слуху.

– В свое время Пинарии гремели, – ответил Луций. – И далеко не единственная Пинария служила весталкой. Одна даже весьма знаменита, но это дела седой старины.

Корнелия кивнула:

– Верно, весталка Пинария оказалась среди тех, кто угодил в капкан на Капитолийском холме, когда город заняли галлы. Мы до сих пор ее вспоминаем и рассказываем о ней новым сестрам. Вот почему мне так знакомо твое имя. – Она смерила его взглядом. – Сенаторской тоги нет. Значит, не политик. Думаю, и не военный. Как ты попал на такое роскошное место в день открытия?

– Ты отличаешься удивительным прямодушием, – заметил Луций.

– Весталке незачем ходить вокруг да около. Я говорю открыто и так же задаю вопросы, если хочу что-нибудь узнать. Наверное, другие женщины поступают иначе.

– Я не великий знаток женщин, – признался он.

– Ну и кто из нас прямодушен?

– Вот идут мои друзья, – сказал Луций. – Один из них поэт. Императору нравятся его труды, поэтому и места у нас хорошие. Марциал напишет стихи в честь инаугурационных игр.

– А я-то все думала, что там за малый трещит без умолку и царапает на восковой табличке.

– Я вас познакомлю, если хочешь. – Луций встал, давая Марциалу пройти. Когда он снова взглянул вперед, Корнелия уже отвернулась. Весталки расселись по своим местам.

Программу продолжил показ животных. Первым выступал пышно наряженный слон с дрессировщиком на спине; гигант взошел по пандусу на платформу и двинулся по канату. Потрясенные зрители еще галдели, когда слон неторопливо направился к императорской ложе, издал победный трубный звук, подогнул передние ноги и отвесил императору исполненный достоинства поклон. Публика взорвалась первой за день овацией.

Затем начались представления охотников. На арену выпустили, а после затравили и забили всевозможное зверье – веп рей, газелей, антилоп, страусов, огромных диких быков из Гер мании, звавшихся зубрами, и даже длинноногих и длинношеих животных из самых дальних пределов Африки – каме-леопардов, названных так за верблюжьи морды и пятнистую, как у леопарда, шкуру[25]. Охотники действовали верхом и в пешем порядке, применяя самое разное оружие – луки и стрелы, копья, ножи, сети и даже арканы. Луций, любивший охотиться в своих угодьях на вепря и оленя, наблюдал за выступлением с интересом и толикой зависти, особенно когда травили редких или опасных животных, поскольку ему самому вряд ли представилась бы возможность забить камелеопарда или зубра. Пока шла бойня, помощники с тачками и граблями засыпали лужи крови свежим песком.

Состоялись и демонстрации, в ходе которых животных стравливали друг с другом. Публика содрогнулась, когда леопард завалил камелеопарда, прыгнув на его длинную шею.

– Как осадную башню ударили из катапульты, – пробормотал Марциал, подбирая метафору.

Тигрице, преследовавшей страуса, повезло меньше. Нелепый вид птицы, неспособной летать, не вызывал сомнений, но создание на удивление быстро бегало. В конце концов тигрица отказалась от погони и, задыхаясь, припала к песку. Зрители гоготали и презрительно потешались над кошкой, неспособной поймать бескрылую птицу. Но когда спустили тигра-самца, та же публика умолкла и принялась завороженно следить за двумя хищниками, которые объединились в охоте. Страус по мере приближения тигров метался из стороны в сторону.

– Мой старый друг Плиний незадолго до гибели в ядовитых испарениях Везувия написал, что страус, когда на него нападают, прячет голову в куст и считает, будто скрылся целиком, – сообщил Марциал. – Видите, как по арене распределили кустарник? Пусть птица покажет, насколько глупа!

Но страус не стал прятать голову. В отчаянии он наконец воспользовался длинными мощными ногами и с силой пнул ближайшего тигра, получив короткую передышку. Однако птица стремительно уставала, а тигры, казалось, обрели второе дыхание. В итоге страус прибегнул к последнему средству: лег на арену и прижался к песку длинной шеей и головой. В дрожащем облаке восходящего теплого воздуха птица выглядела безжизненным земляным холмиком, и кошки ненадолго растерялись. Рыча и принюхиваясь, они принялись кружить вокруг распростертой в недвижности добычи. Наконец тигрица тронула страуса лапой, и тот дрогнул; тогда она прыгнула и сомкнула мощные челюсти на длинной шее. Затем кошки, шипя друг на дружку, какое-то время развлекали публику дракой за тушу; потом успокоились и разделили трапезу. Когда хищники покончили с обедом, помощники повыдергивали из останков птицы огромные перья и раздали на память ближайшим зрителям, которые украсили ими наряд или использовали в качестве опахала.

Травля зверей в исполнении человека или другого животного возбудила публику, но куда более волнующими оказались схватки двух страшных тварей, выступающих на равных. Император придумал для инаугурационных игр прежде невиданные пары. Первым выпустили дикого зубра. Гигантский бык с огромными рогами обладал свирепым нравом, что продемонстрировали дрессировщики, дразня зверя и швыряя в загон красные мячи. Зубр бросался на тряпичные шары и в итоге су мел поддеть один из них правым рогом. Тот прочно засел на острие и еще сильнее разъярил животное. Зубр всхрапывал и бешено тряс головой, пока не послал мяч в публику. Зрители повскакивали с мест, толкаясь и борясь за трофей.

Следующим на арену выпустили и вовсе диковинного зверя. Это был носорог – тварь, чья стального оттенка шкура напоминала пластинчатую броню, а огромная морда заканчивалась парой грозных рогов, большим и маленьким. Сколь грозно ни выглядели зубры, они явно были родней домашних быков, знакомых даже горожанам, и отличались грацией и красотой, однако носорог не походил ни на кого: экзотическое существо с края света.

Дразня животных мячами, стрекалами и факелами, сводя их все ближе и ближе, дрессировщики в конце концов понудили их к бою. Звери действовали настолько похоже, что казались искаженными отражениями друг друга. Они постояли на месте, топоча ногами и подрагивая крупами; затем пригнули головы и ринулись в атаку. При первом заходе они лишь соприкоснулись, будто испытывая противника. Разбежавшись, чудовища скрестили взгляды и снова сошлись. На сей раз зубр нанес носорогу скользящий удар, и тот всхрапнул от боли. Настроение на платформах резко изменилось, и ставить начали на зубра, хотя поначалу оценивали его шансы невы соко.

В третьем заходе носорог показал свою грубую силу и необузданную мощь грозного оружия. Он нанес зубру сокрушительный удар в голову. Бык растерялся. Пока он шатался и спотыкался, носорог отступил ровно настолько, чтобы изготовиться к новой атаке, после чего ударил зубра с такой силой, что тот взмыл в воздух. Грохнувшись на бок, бык принялся сучить копытами, но встать не сумел. Противник наскочил снова, погрузил рог в беззащитную плоть зубра и подбросил его вторично. Зубр страдальчески замычал. Грянувшись оземь, он дернул конечностями, потом запрокинул голову и испустил дух.

Носорог какое-то время бодал тушу, пока не осознал, что соперник больше не опасен. Он бросился на одного из служителей, который нырнул за деревянный загон. Носорог ударил в стену с такой силой, что рог застрял в дереве.

Публика разразилась хохотом, но дрессировщикам было не до смеха. Как освободить носорога? Животное разъярилось, и никто не осмеливался к нему подойти. Наконец решили выйти из положения путем импровизации и устроить еще один бой. На носорога спустили медведя.

Возбужденная публика дружно вскочила с мест. Никто не знал, во что выльется незапланированная беспрецедентная схватка. Если носорогу не удастся высвободиться, он полностью окажется во власти медведя, и защитить его от острых когтей сможет только бронированная шкура.

Медведь несколько раз до крови полоснул носорога по крупу, но лишь подстегнул противника к новым попыткам выдернуть рог. Дерево затрещало, и копытное наконец освободилось.

Как только носорог обрел подвижность, участь медведя решилась. Он взлетел в воздух, как прежде зубр, и приземлился с зияющей раной в брюхе, после чего уже не встал.

Дрессировщики погнали носорога в стойло; тот, истратив весь запас ярости, сделался на диво послушным. Зрители остались стоять и бурно славили зверя, который победил не в одном, а в двух смертельных поединках и даже не взял передышки. Один акробат подбежал и прикоснулся на счастье к рогу. Испуганное животное мотнуло головой и точным, но сильным движением уложило его на лопатки. Публика ахнула, а потом взорвалась оглушительным хохотом, когда акробат вскочил на ноги и расцветил свой уход задними кульбитами и «колесом».

Навстречу акробату, обойдя его, двигался человек с горой мышц, одетый в скромнейшую набедренную повязку и плащ с капюшоном, сделанный из львиной шкуры. Зрители безошибочно опознали Геракла, готовящегося совершить один из своих знаменитых подвигов.

На арену выпустили быка, на сей раз критского, как явствовало из желтых, голубых и красных лент на рогах, – того самого, что подарил царице Пасифае чудовищного Минотавра.

Человек, изображающий Геракла, рисовался перед толпой и выглядел чрезвычайно уверенно, тогда как бык фыркал и рыл землю копытом. Когда животное ринулось в нападение, боец схватил его за рога и оседлал. Припав к спине быка, Геракл сумел удержаться, хотя животное скакало и отчаянно взбрыкивало задними ногами. Когда зверь начал выдыхаться, человек спрыгнул. Выказывая недюжинную силу, он снова взялся за рога и принялся вращать бычью голову, пока не поверг животное на колени.

Хватало уже того, что человек победил быка голыми руками, но зрителей ждала новая сцена. Обездвижив животное в самом центре арены, Геракл замер; к нему подбежали люди и надели на быка уздечку. С небес спустилась веревка. Она появилась словно ниоткуда, хотя в действительности следовала через систему лебедок и тросов, которая охватывала амфитеатр и проходила через его наивысшую точку от края до края поверх полотняных навесов. Механизм привели в действие, пока все взоры были прикованы к боровшемуся с быком Гераклу.

Веревку прицепили к уздечке. Геракл взгромоздился верхом, канат натянулся, и бык поплыл вверх. Когда копыта оторвались от земли, он пришел в панику и начал неистово брыкаться, вращаясь в воздухе. Наездник вцепился в канат одной рукой и балансировал другой. Запрокинув голову, Геракл издал победный крик.

Бык поднимался все выше. Зрителей, следующих взглядом за его вознесением, ослепило солнце. Бык с наездником превратились в силуэты, а тонкий трос как бы исчез. Казалось, бык мчится сквозь пространство в полете без крыльев.

Тут на публику излился дождь мелких разноцветных предметов. Квадратики пергамента порхали и мельтешили, как бабочки. Ослепленные солнцем зрители не понимали, откуда взялись талоны, а те сыпались тысячами. По мере их приземления в толпе зазвучали радостные и возбужденные крики:

– Каравай хлеба! У меня талон на дармовой каравай хлеба!

– Ха! Мой куда лучше! Я получу серебряный браслет!

– А я – корзину колбасы и сыра. Семье на месяц хватит!

Люди начали сражаться за клочки пергамента, подпрыгивая и ловя падающие, ползая по полу в поисках осевших. Поднялась веселая суматоха.

– Тит манипулирует людьми, точно малыми детьми, – вздохнул Эпафродит, рассматривая свой талон, который сулил ему кувшин гарума.

– Ты что-то загрустил, – заметил Луций.

– Вспоминаю старые времена. Чего достиг бы Нерон, построй он не Золотой дом, а вот такой амфитеатр в угоду толпе? Людям не нужен император в роли Эдипа. Им нужен бык, парящий в небесах!

– Кстати, о быке… куда он делся? – спросил Марциал.

Щурясь на солнце, Луций посмотрел вверх. Ни быка, ни наездника не было видно – как и вознесшей их штуковины. Пока зрители отвлеклись на талоны, бык, седок и веревка волшебным образом исчезли, создав иллюзию, будто Минотавр увлек Геракла на Олимп, и оба растворились в эфире. По мере того как публика осознавала случившееся, по амфитеатру покатилась новая волна восторженных возгласов.

Среди общего ликования объявили второй антракт.

Когда Луций и его товарищи встали, потягиваясь и разминая члены, явился хорошо одетый посыльный и что-то шепнул Марциалу на ухо.

Тот округлил глаза:

– Всех троих?

Посыльный молча кивнул.

Марциал обратился к друзьям:

– Сбылась мечта ничтожного поэта! Идите оба за мной. – Не дожидаясь спутников, он спешно двинулся вперед.

– Куда он нас ведет? – спросил Луций.

– Полагаю, какой-то его покровитель устраивает в перерыве частную пирушку, – сказал Эпафродит. – Снова вино и яства, но побогаче.

Луций оглянулся. Корнелия беседовала с сестрой-весталкой и как раз обратила лицо в его сторону. Он хотел задержаться в надежде обменяться прощальными взглядами, но Эпафродит взял друга за руку и увлек за собой.

Они последовали за Марциалом и курьером через вестибул, затем миновали кордон преторианцев и вступили в роскошно обставленный коридор, который заканчивался пролетом ступеней из порфира – пурпурного с алыми прожилками мрамора, сияющего под рассеянным солнцем.

Марциал запрыгал вслед за курьером по лестнице. Оглянувшись, он увидел, что друзья замешкались.

– Эй, не стойте столбами! Идите же!

Луций с колотящимся сердцем взошел по мраморным ступеням в императорскую ложу. Ища поддержки, он глянул на Эпафродита, но старший товарищ, обычно невозмутимый и сдержанный, разволновался не меньше.

Что теперь чувствовал бывший советник? Когда-то он жил среди властных фигур, но уже больше десяти лет назад покинул императорскую службу и вел скромное, неприметное существование, порой ностальгируя по славным временам Нерона, но чаще довольствуясь садом и беседами с Дионом и Эпиктетом о литературе и философии. Нерон давно почил. Золотой дом разорен и разрушен. Эпафродит выжил, но канул в забвение при новых порядках Флавиев.

Троицу поставили перед императором, который остался сидеть рядом с сестрой и дочерью. Поодаль находился его брат. Курьер представил Марциала и Эпафродита, а затем Луций услышал собственное имя и рискнул шагнуть вперед. Император удостоил всех любезным кивком.

У Тита раскраснелись щеки и лоб. Глаза возбужденно блестели.

– Итак, Марциал, это и есть члены твоего кружка, доброжелательные критики, которые обладают привилегией слушать новые стихи даже раньше меня?

– Да, Цезарь. И это хорошо, иначе слух Цезаря будет оскорблен очень скверной поэзией.

– А тот, другой, с которым ты водишься, – он еще написал ту славную элегию о Меланкоме…