Дивная книга истин Уинман Сара
Как у нее, пояснила Дивния, указывая на афишу.
Как у Вивьен Ли? – уточнил он.
Это имя актрисы?
Да, насколько я помню.
Стало быть, как у нее.
А какой оттенок ты предпочла бы?
Красный. Или оранжевый.
Пожалуй, лучше красный.
Да, наверное.
Ты смотрелась бы сногсшибательно, сказал Дрейк.
Он не заметил улыбку, на мгновение озарившую ее лицо, и направился к камину, где сохли постиранные носки.
Я смотрю, у тебя тут письмо, сказала Дивния, следуя за ним.
Дрейк передал ей конверт, взяв его с каминной полки.
Это не для меня, Дивния. Я должен доставить его по адресу, только и всего. Человеку, чье имя здесь написано.
Почему?
Просто я пообещал кое-кому это сделать, сказал он, надевая носки.
Она стала рассматривать письмо, поднеся его близко к глазам. Вслух прочла имя адресата: «Доктор Арнольд». И в тот же миг воспоминание, хлесткое и резкое, как удар хлыстом, вынудило ее опереться на стол, чтобы сохранить равновесие. А уже в следующий момент это чувство узнавания исчезло, словно кто-то вырвал из книги несколько страниц, оставив только их корешки – как намек на что-то здесь некогда бывшее.
Все в порядке? – спросил Дрейк.
Да, сказала она тихо. Да, в порядке.
Тебе надо прилечь, сказал он и повел ее к кровати. Выглядишь усталой.
Ожидание утомляет, сказала она.
Это верно.
Когда ты собираешься?
Что?
Письмо, пояснила она. Когда ты собираешься доставить его по адресу?
Уж точно не сегодня, Дивния. Сегодня я никуда не собираюсь. И завтра тоже. И вряд ли послезавтра.
Хорошо, сказала она, кивнув. Это хорошо.
Слабый румянец вновь появился на ее щеках. Она не хотела, чтобы он куда-нибудь уходил. Она все больше к нему привязывалась.
23
Вся вторая половина дня была в его полном распоряжении. Дивния отправилась на ботике в «деревню другого святого», по ее выражению, чтобы доставить лекарственные растения и сироп шиповника тем, кто до сих пор отказывался иметь дело с дипломированными врачами.
Туча уплывала, давая простор ясному голубому небу; крики гусей и чаек разносились над речной долиной. Море отступило от берега, но время прилива уже близилось. Спрессовавшийся, на удивление плотный песок под ногами был испещрен темными нитями водорослей, спиральными выбросами пескожилов, а также раковинами моллюсков – мидий, сердцевидок, береговых улиток, – регулярно входивших в их вечернее меню. Неподалеку от церкви на обнажившееся дно села стая черных ворон, которые начали ворошить гниющие водоросли и выковыривать из норок пескожилов.
Оставшись наедине с собой, Дрейк мысленно вернулся к ночи своего первого появления в этих местах. Воспоминания все еще были нечеткими, концентрируясь вокруг странного знака, который возник перед ним из зеленой изгороди и приказал: СТОЙ ЗДЕСЬ. В ту ночь старая Дивния сказала, что уже давно его ждет. Как она могла предвидеть его появление? Он и сам-то не думал, что окажется здесь.
Солнце клонилось к закату, когда он пересек луг и вышел на дорогу, которая в былые времена – во времена Бога, Хлеба, Достатка и Мужчин – носила гордое имя Главный тракт. Искал он тщательно и добросовестно, но целый час поисков на отрезке дороги в районе заброшенной пекарни не дал результатов. Ничего похожего на тот самый знак. И за этот час на дороге не показалось ни одного автомобиля или повозки. Это была деревня-призрак. В застывшем воздухе давних лет стояла такая тишина, что можно было бы услышать падение капли.
Он сел на каменный придорожный столбик, закурил и, поигрывая зажигалкой, отметил, что дрожание рук уменьшилось, определенно уменьшилось. Понаблюдал за уже привычными воздушными танцами скворцов, которые проделывали это ежедневно с приближением сумерек. Они кружились и пикировали в сочной голубизне неба; и, разделяя их радость, он на минуту забыл о странном знаке и о том, что знала или чего не знала старая Дивния Лад. Сейчас Дрейка занимало нечто другое, и когда солнце, смещаясь на запад, на мгновение его ослепило, он уронил зажигалку на землю. Наклонился, чтобы ее поднять, и тут увидел это. Перевернутым – при наклоне между своих расставленных ног, – но он все же это увидел и тотчас опознал. А после расхохотался. И когда он двинулся в обратный путь через луг к реке, позади него у дороги остался стоять гранитный столбик, отблескивавший в лучах вечернего солнца. Гранитный столбик с грубо и неровно высеченной надписью:
СТ ойЗДЕСЬ[21]
24
Ночь выдалась безлунной, широкие мазки розовато-лиловых тонов расплывались на темно-синем небосводе. Вода в реке поднималась, по ее светлой поверхности скользили тени, и в такт их движению звучала музыка. Знакомое соло на трубе витало среди деревьев. Армстронг.
Луи, шептали голоса.
Очень давно Дрейк не слушал музыку. Уже успел забыть, какой она бывает волнующей и заводящей. Месяцами он пытался вспомнить название джаз-клуба в Париже, где он побывал после войны. Он пытался и не смог вспомнить это название еще на пароме, когда возвращался в Англию и, держась за ограждение, пачкал рвотой собственные ботинки.
Но он помнил, как вслед за группой американских солдат – все они были черные – спустился в пропахший потом подвальчик, где было много танцев, табачного дыма и выпивки, где громкая музыка не умолкала ни на секунду, а мужчины и женщины танцевали так, будто занимались сексом в вертикальной позиции, не снимая одежды. На стул рядом с ним села женщина, француженка.
Merci, прошептала она ему на ухо.
Libert, добавила она после паузы.
Эти два слова тогда почему-то показались ему рифмованными, и только из-за этой странности столь незначительный эпизод сохранился в памяти. Женщина поднялась и, лихо откозыряв Дрейку, исчезла. Даже в гражданской одежде он выглядел как солдат.
Дрейк посмотрел на свое отражение в зеркале. Теперь солдата сменил кто-то другой. Может, рыбак? Он вышел на балкон и увидел Дивнию, проверявшую костер, который он по ее поручению развел в неглубокой яме около часа назад.
Дрейк окликнул ее, и она, подняв голову, помахала в ответ.
«Caveau»[22] – вот как назывался тот парижский клуб. «Caveau…» – и что-то там еще.
Они ловили рыбу в реке, еще окрашенной в закатные цвета, и молча наблюдали за тем, как золотисто-розовые отблески на воде сменяются свинцовым цветом ночи. Дивния докрутила катушку спиннинга и сделала новый заброс в самую глубокую часть русла.
Теперь точно клюнет, прошптала она.
Почему ты так уверена?
Тсс…
Ох, черт! – вырвалось у Дрейка.
Клюет?
Упругое подергивание удилища наэлектризовало его мышцы, сердце забилось быстрее и еще ускорилось, когда он разглядел свою добычу, сверкнувшую серебристым боком у самой поверхности. Он рыбачил впервые в жизни и радовался, как мальчишка; даже готов был по-девчоночьи взвизгнуть от восторга.
Теперь тяни аккуратно. Нельзя ее упустить, сказала Дивния.
И он был очень аккуратен, он следовал ее советам, наматывал леску, приподнимал удилище, снова наматывал и снова приподнимал, пока не раздался последний панический всплеск, а через секунду пойманная рыба уже била хвостом в негостеприимной грязи и таращилась на идиота, который ее поймал, – на по-девчоночьи визжащего идиота, который никогда прежде не вытягивал из воды рыбу.
И как меня угораздило попасться на удочку такому ничтожеству? – безмолвно сокрушалась рыба.
Это кефаль, сказала Дивния. Да еще какая крупная!
И она тюкнула по голове рыбы сучковатой палкой.
По ее настоянию Дрейк собственноручно выпотрошил рыбу.
Воткни нож под жабры и отрезай голову, руководила она. Вот так, хорошо. Теперь вспарывай брюхо по всей длине. Выскребай кишки. Все просто. Это твоя рыба, Фрэнсис Дрейк.
Дрейк держал свой улов обеими руками и был страшно горд. Ему хотелось поднять рыбу высоко над головой, как призовой кубок, и он так бы и сделал, если бы Дивния не пригасила эйфорию, указав на огоньки голодных глаз, которые следили за ним из леса.
Они пили из кружек теплый горьковатый эль, пока политая маслом и посоленная рыба жарилась на сковороде над раскаленными углями, покрываясь румяной корочкой.
Развалюха на отмели – это была твоя лодка? – спросил Дрейк.
Нет, сказала Дивния. Это «Избавление», рыбацкая посудина Старого Канди, которого я знала с давних пор. Оба, он и баркас, скончались через несколько месяцев после Дюнкерка[23], к тому времени оба сильно сдали и уже не годились к плаванью.
Она сняла сковороду с огня и поставила ее на траву. Сковорода шипела и плевалась брызгами масла.
Давай тарелку, сказала она.
Дрейк протянул ей тарелку, и Дивния выложила на нее рыбину, после чего там почти не осталось места для гарнира из вареной моркови.
Запомни этот вкус, сказала Дивния. Это вкус только что пойманной рыбы, вкус успеха и вкус понимания, что отныне ты никогда не будешь голодать. По-моему, это лучшее из всех вкусовых ощущений.
И с первым же распробованным кусочком Дрейк убедился в ее правоте.
Вот что интересно, сказала Дивния, слизывая с пальцев рыбий жир. В тот день, когда рыбаков призвали помочь с эвакуацией наших солдат из Франции, двигатель «Избавления» вдруг завелся сам по себе.
Неужели? – сказал Дрейк, улыбаясь.
Хочешь – верь, хочешь – нет, но так оно и было. Старому Канди даже не пришлось принимать решение. Оно уже было принято: баркас вознамерился плыть во Францию – с капитаном или без него.
Какой отважный баркас.
Да, он в самом деле был отважным, Дрейк. Но дело не только в этом… Как насчет вареной моркови?
С удовольствием, сказал Дрейк, подставляя свою тарелку.
А в чем еще было дело? – спросил он невнятно, поскольку в этот момент доставал застрявшую в зубах кость.
Там, на французском берегу, остался внук Старого Канди. Баркас любил этого парня, потому что помнил его руку на своем штурвале. Штурвалы никогда не забывают своих рулевых. Учти это на будущее, Дрейк.
Учту, сказал он.
Я провожала «Избавление» и махала ему с берега. Вот это было зрелище! Представь себе, Дрейк. Баркас вовсю режет носом волны. Рядом падают немецкие бомбы, но он шпарит вперед полным ходом, пока на горизонте не появляется французский берег. А на берегу та еще картина! Толпы мечутся на пляжах, горят машины и бочки с топливом, а по волнорезам цепочками бредут солдаты с надеждой добраться до дома. При своей малой осадке, баркас подошел прямо к пляжу так близко, как только смог. Самолеты проносились низко, сыпали пулями и бомбами, многие суда тонули, и рыбаки гибли вдали от родных мест. Солдаты вброд добирались до баркаса, иные были убиты лишь в нескольких футах от спасения. И баркас вздрагивал всем корпусом, когда рядом с ним прерывалась очередная молодая жизнь, но он не повернул и не дал задний ход, пока на борту не оказалось десять человек – его предельная загрузка.
Они уже начали отходить от берега, продолжила Дивния, но в самый последний момент к ним устремился еще один солдат. Он кинулся в пену прибоя и поплыл к «Избавлению». Давай! Поднажми! – кричали ему, а самолеты поливали пулями все вокруг. Солдаты навалились на один борт, протягивая ему руки, и судно опасно накренилось. Давай! Еще чуть-чуть! – кричали они. И вот их руки соединились. Они втянули его на борт, он упал лицом вниз на доски и замер неподвижно. Так он пролежал несколько минут. А может, и дольше. И только после того, как они отошли под прикрытие военных кораблей, старик оставил штурвал, наклонился и положил руку на, казалось бы, знакомое плечо. Молодой солдат вздрогнул и поднял голову.
И это был он, так ведь? Это был его внук? – быстро спросил Дрейк.
Дивния отставила в сторону свою тарелку и глотнула эля.
Нет, это был не он, сказала она.
Черт побери!
Ты много чертыхаешься.
Извини.
А ведь это должен был быть он, согласись! Это должен был быть он.
Но он был среди вернувшихся? – спросил Дрейк.
Нет. Старый Канди умер вскоре после того. Может, от переутомления, а может, от горя. Его родня попыталась продать баркас, но тот просто отказался заводиться. Застыл на месте, как собака, тоскующая по хозяину. Он все понимал, можешь мне поверить. И он буквально сразу же начал разваливаться. Я видела, как он умирает на отмели. Всему на свете приходит свой срок. Эту истину я хорошо усвоила, Дрейк. Всему приходит свой срок.
Костер угасал, быстро холодало, и старая Дивния раньше обычного ушла к себе в фургон. Дрейк в одиночестве допил остатки эля. Он глядел на церковь и думал, что Бог, возможно, стал одной из жертв этой войны. Какие-то мошки роем вились вокруг слабого пламени и облепляли оставшиеся после ужина объедки. Он вылил кувшин речной воды на костер, и тот зашипел, исходя паром. Внезапно грянувшая музыка – кларнет и саксофон в первых тактах песни – пришлась как нельзя кстати.
Прихватив керосиновую лампу, он зашагал вдоль берега устья, пока не поравнялся с разбитым корпусом баркаса на песчаной косе. И в свете лампы, под пение Билли Холидей о глупых вещах отдал честь славному «Избавлению», при этом не чувствуя себя глупцом – возможно, потому что был навеселе. И если бы вам случилось в ту ясную ночь проходить неподалеку, вы бы увидели молодого человека, торжественно отдающего честь корабельным останкам на отмели под звуки старой песни, которая, разносясь по всему побережью, по долинам рек и ручьев, долетала до слуха спящих, чтобы напомнить им о любви, ибо она есть суть всего сущего в этом мире.
А когда песня закончилась, Дивния Лад в своем фургоне потянулась с кровати и выключила радиоприемник. Потом она легла на спину; голова кружилась от наступившей тишины. Уже собираясь задуть свечу, она заметила среди приколотых к потолку записок одну с незнакомым почерком.
Дрейк = чуточку счастливее
Она задула свечу и погрузилась в слепящую тьму.
25
Спустя неделю Дивния заметила, что птицы в прибрежных зарослях ведут себя как-то нервно, а в их пении проскальзывают тревожные нотки. Под утро на берег выбросилась большая камбала и сдохла еще до восхода солнца, в угрюмом сумеречном межвременье. Крабы также в большом числе выбирались на сушу из мутных отливных луж и пугливо поводили усами, но потом, одумавшись, уползали в море.
Предчувствие возникло у нее еще несколько дней назад, но она не сказала об этом Дрейку. Среди признаков были ноющие боли в спине, странное поведение животных и необычные запахи, которые она называла «запахами мрака».
Стоя у причального камня, она попыталась оценить надвигавшуюся опасность. Ее внутренний барометр стремительно падал, хотя на небе пока не появилось ни облачка. Ожидание давило тяжким грузом, ибо такое уже случалось на ее памяти – в «Ночь слез». Она напрягала слух, пытаясь уловить что-то новое в окружающей тишине. Когда морская собака залает[24], в шутку говаривали местные. Однако случалось всякое, когда реки выходили из берегов, а погребенные на дне мечты высвобождались из иловой грязи и всплывали на поверхность пузырями невиданных бедствий.
Ей вспомнилась детская коляска миссис Хард, плывущая вверх колесами и застревающая в морской траве. Этой коляске не довелось возить детей, только выпечку. Правда, ходили слухи о том, что миссис Хард в свое время вынашивала ребенка, но каким он явился в мир, живым или мертвым, кумушкам было неведомо. А вот Дивния знала точно, что новорожденный младенец так и не увидел свет. Повторить попытку миссис Хард не удалось, и детская коляска так и осталась для нее символом неосуществленной мечты. Должно быть, именно в ту пору ее фамилия Харт огрубела до Хард[25], а Дивния знала, что такие перемены не ведут ни к чему хорошему. Это миссис Хард сказала юной Дивнии, что слезы у женщин иссякают вместе с их плодородием. Перестаешь кровоточить – и прекращаешь плакать. Так утверждала миссис Хард когда-то очень-очень давно.
Дрейк был внезапно разбужен барабанной дробью дождя по крыше сарая и ощущением промозглой сырости вокруг. Он открыл глаза и сел в постели. Комната как будто ожила и стала частью реки; всюду мерцала черная гладь, на которой змеилась яркая, как луч маяка, полоса лунного света. Дрейк спустил ноги с кровати, и они погрузились в холодную морскую воду. Его тотчас охватила паника. Закатав штаны, он добрел до двери балкона и выглянул наружу. А там уже не было речного берега, не было причального камня; мир уходил под воду. Прилив одержал верх.
Его начало трясти – к страху добавился холод. Он схватил висевший на стене дождевик и открыл дверь. Справа надвигался прилив, слева просматривались очертания деревьев. Он сделал шаг влево и увидел свет. Сначала это была слабая дрожащая точка, но постепенно она становилась ярче и приближалась к нему, как большой светлячок, который затем превратился в свечу, закрепленную на козырьке шахтерской каски. А сама каска сидела на голове старухи, которая неторопливыми и плавными гребками направляла в его сторону каноэ.
Залезай! – крикнула Дивния, приблизившись. Залезай, бери весло и греби!
Дрейк поспешил забраться в лодку, и та заскользила по течению в сторону церкви, чьи контуры смутно вырисовывались в темноте. Он оглянулся на лодочный сарай и увидел, что вода поднялась уже до перил балкона. На какое-то время он потерял ориентацию. Противоположный берег реки обозначался деревьями, чьи ветви тянулись из-под воды, словно руки утопленников, и все они явно тянулись к нему – мысль эта вызвала у него удушье и позывы к рвоте.
Раздался крик совы, тучи начали расходиться, и внезапно выглянула луна. Огромная, оранжевая, она висела низко над разрушенным куполом церкви. Лучи лунного света вырывались из пустых оконных проемов, как яркие щупальца, и высвечивали торчащие из воды надгробия: «Всегда в наших сердцах…», «Помним, любим…», «Покойся с миром…».
Дрейк перестал грести и вцепился в пальмовую ветвь с острыми листьями.
Тебе нехорошо? – спросила Дивния.
Ничего страшного, сказал он, трясясь и вытирая рот рукавом. Это сейчас пройдет.
Тогда поплыли в ту сторону, скомандовала она, указывая направление.
Достигнув неширокого дверного проема, Дрейк уперся руками в стены и протолкнул каноэ внутрь храма.
Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз посещал церковь. Много лет с тех пор, как на него с витражей глядели, скорбно проливая слезы, лики святых. И сейчас ему стало не по себе, когда лодка, проскользнув под притолокой, вплыла в этот застывший, забытый временем мир.
На верхней плите выступавшего над водой алтаря горела свеча, освещая ветхие стены – но что это были за стены! У Дрейка даже дух захватило от такого зрелища. Повсюду вдоль стен, прилепившись к ним на манер крабов, расположились модели судов самых разных типов и размеров – ялики, боты, гички, люггеры, – изготовленные из спичек, коры и оструганных веток с большим мастерством и вниманием к мельчайшим деталям.
Кто все это сделал? – спросил Дрейк.
Я, сказала Дивния.
Когда?
Точно не помню. У меня была долгая жизнь.
Он подвел каноэ к стене и вслух прочел некоторые из названий судов: «Рада», «Дуглас», «Одри», «Симеон», «Мира».
Мира, повторило эхо.
Имена детей, которых я принимала при родах, пояснила старуха. А это кораблики их душ.
Приток воды снова отнес каноэ к алтарю.
Говорят, Иисус побывал в этих краях, когда был еще мальчиком, произнесла Дивния размеренным голосом, который эхом отражался от стен полузатопленного здания.
Он прибыл сюда вместе с Иосифом Аримафейским, продолжила она. А направлялись они в Гластонбери. Представь себе, Дрейк! Иисус был здесь. Вот почему этот край называют благословенной землей, ведь по ней ступали ноги Господа. И потом люди веками пытались пройти точь-в-точь по Его стопам, они тратили на это свои жизни, глядя под ноги, вместо того чтобы поднять глаза к небу. Они забыли о главном.
Дивния достала из кармана свою трубку и прикурила от алтарной свечи, подняв стеклянный колпак.
Ты сейчас сидишь примерно на том же месте, где провел много времени в посте и молитвах молодой бретонский монах, в шестом веке основавший это поселение. Он приволок на веревке большой гранитный камень аж из Пенвита[26], причем тянул его зубами и за все время пути не произнес ни слова. Он поместил этот камень сюда, и над ним выросла церковь. Так из одного камня родилась вера тысяч людей.
Дрейк посмотрел через пролом в крыше на усыпанное звездами небо, и внезапно луна узким лучом высветила его лицо.
В былые времена тебя за такое могли бы счесть избранным, сказала Дивния. А может, ты и вправду избранный? Какова твоя история, Фрэнсис Дрейк? Какой камень ты тянешь за собой на этом пути?
У меня нет камня, сказал он. Как и, собственно, истории.
У каждого есть история.
Только не у меня.
Она хмыкнула, глядя на него недоверчиво, а в следующий миг возобновился мелкий дождь и просвет на небе затянули тучи.
Молодого бретонского святого звали Христофор – или Кристоф на французский манер, сказала Дивния. Разумеется, тогда он еще не был святым. Простой монах-отшельник, но, как оказалось, способный на многое. Он не мог стать святым Христофором хотя бы потому, что у католиков уже имелся святой с таким именем. Поэтому впоследствии, когда дошло дело до канонизации, его имя сократили. А началось все с того, что он обменял шип из тернового венца Христа на святую воду из реки Иордан, – в те времена реликвиями обменивались запросто, как сейчас почтовыми марками. Затем он долго постился и молился, пока его не осенила благая мысль: он вылил воду Иордана в эту самую речку, и та стала исцелять от любых болезней всякого, кто в ней искупается. А монах удалился в лес и заплакал; и слезы его породили источник чистейшей и вкуснейшей воды – этот родник до сих пор бьет рядом с моим фургоном. Я пила из него всю свою жизнь, Дрейк, и у меня никогда не водились глисты.
Дрейк достал сигарету и прикурил от свечи на каске, которую ему подставила Дивния, слегка нагнув голову. Секундное ощущение тепла от свечи подействовало на него благотворно.
Между прочим, сказала Дивния, местные проводили службы в церкви и после обрушения крыши, даже во время дождя, как сейчас. Это называлось «специальными службами».
А что случилось с крышей? – спросил Дрейк.
Кажется, ее сорвал ураган. Да, точно, так оно и было в самом конце прошлого века. Великая снежная буря – вот как ее назвали. Всему полуострову крепко досталось: страшный ветер со снегом унес много жизней. Я видела на кораблях в заливе моряков, расплющенных о гроты и застывших с поднятыми к небу руками. Я видела рты, заледеневшие во время молитвы. В море нет атеистов, Дрейк. Когда волны поднимаются, как горы, даже безбожники преклоняют колени.
По-твоему, мне следует поступить так же? Стать на колени и помолиться? – спросил Дрейк.
Нет, для этого ты должен верить, что твои молитвы будут услышаны. А я не думаю, что ты когда-либо в это верил.
Дымок от ее трубки тонкими спиралями вился в лунном свете. Дождь прекратился. Дивния опустила руку в воду, наблюдая за стайкой мальков кефали, неторопливо плывущих вдоль церковного прохода.
О чем я говорила? – спросила она.
О службах под дождем.
Ах да, службы под дождем. Да. Люди ничего не имели против дождя и потому не позаботились о ремонте крыши. Они считали это знаком, ниспосланным свыше. А Господь был очень важен для них, потому что Он благословил «корнуоллскую троицу» – Медь, Олово и Святую Рыбу, – чтобы процветал этот край.
А кто такой Джек? – спросил Дрейк.
Ты о чем?
Прошлой ночью я слышал, как ты обращалась к какому-то Джеку. Он был твоим возлюбленным?
Старуха сделал глубокую затяжку.
Да. Он был моей любовью. Моей самой большой любовью.
И самой первой?
Нет, он был моей третьей любовью, и последней. Первая любовь была на маяке, и это случилось неожиданно. Потом был Джимми, и тот уже был ожидаемым.
В каком смысле ожидаемым?
Я увидела его заранее.
Во сне?
Нет, в стакане.
В стакане?
Ты повторяешь слова, чтобы меня разозлить?
Нет, извини.
А потом появился Джек.
Он был неожиданным или ожидаемым?
Хороший вопрос. Не тем и не другим. Он был моим всегда. У меня было три любви, Дрейк. Я думала, этого вполне достаточно, но сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что нашлось бы место и для чего-то еще. Жизнь способна раздаваться вширь, как материнская утроба, чтобы вместить больше любви.
Любви, подхватило эхо под сводами.
А так я имела только три: одна была началом, другая – продолжением, а третья стала концом.
Дрейк посмотрел на гладкую поверхность воды.
Значит, все началось с маяка? – сказал он.
Да, так и было, подтвердила старуха. Начало всякой любви – это вспышка света.
26
Я сидела за столиком трактира в Фоуи[27]. Глаза мои были заняты чтением книги, но уши не были заняты ничем, и я случайно услышала, как местный рыбак рассказывает кому-то о старом капитане, под чьим началом он в свое время плавал. Впоследствии этот старик, о котором он отзывался с большим уважением, стал смотрителем маяка на Эддистонских скалах[28], а теперь он лежал при смерти и нуждался в помощи. Я была юной и впечатлительной, и этот случай меня очень заинтересовал.
Последовав за рыбаком, я догнала его на пристани, назвалась и предложила свои услуги. Рыбак объяснил, что ищет кого-нибудь, кто мог бы засвидетельствовать смерть смотрителя маяка. По его словам, старый капитан желал мирно скончаться в своей башне и быть погребенным в море, при этом категорически отказываясь иметь дело с докторами. Однако его дети, помогавшие обслуживать маяк, не желали хоронить отца без свидетелей со стороны – из опасения, что их потом могут обвинить в его смерти. Я вызвалась быть свидетельницей, добавив, что умею ухаживать за умирающими. До маяка мы добрались лишь через несколько дней – пришлось ждать перемены погоды.
Наша первая попытка оказалась неудачной: вскоре после отплытия юго-восточный ветер вызвал жестокий шторм, и мы порядком натерпелись страху, прежде чем смогли вернуться в гавань. Но с наступлением апреля задул утренний северо-западный бриз, который лучше всего подходил для высадки, и мы под всеми парусами устремились к знаменитой башне далеко в море.
Пристроившись на носу баркаса, я осматривала в подзорную трубу горизонт, раскаленная линия которого притягивала меня, как луна притягивает океанские воды. Мне было семнадцать лет от роду, когда я увидела свою первую любовь. Собственно, в те минуты я видела лишь фигуру с удочкой в руках, стоявшую у подножия Эддистонского маяка; кепка была низко надвинута на глаза от солнца, так что сам рыболов мог заметить нас лишь краем глаза как белое пятнышко паруса вдали.
Оставалось плыть примерно час тем же ходом, когда внезапно наступил штиль. Море стало гладким, как стекло, и моряки взялись за весла. Так мы преодолевали последние мили в сопровождении резвящихся тюленей и кружащих над головами чаек; и постепенно вертикальная черточка на горизонте обретала контуры башни. В подзорную трубу я все отчетливее видела рыбачившего на скалах юнца, пока его голова не заняла весь окуляр. А потом эта голова повернулась в нашу сторону, и юнец оказался девушкой.
Привет! – закричала она.
Вот ты и поймала рыбу, сказала я.
Я поймала сразу три!
Мы закрепили носовой и кормовой швартовы, после чего я прыгнула на скалу. И она ловко меня подхватила.
Смотрителю маяка оставалось жить считаные дни. Он уже находился между двумя мирами и почти все время спал, но в моменты пробуждений смотрел на свой прежний мир как будто из дальнего далека. Его сын все время молчал и, как верный пес, не отходил от отца, даже спал у него под боком. Всего в круглой, скудно обставленной комнате было три койки: одна широкая, одна маленькая и одна средних размеров. Я сказала, что могу ночевать на полу кухни, этажом ниже, за компанию с мышами.
Ближе к вечеру погода резко испортилась. Поднялся сильный юго-восточный ветер, и мы едва успели запереть на засов дверь, как в нее ударила первая большая волна. Маяк содрогался и покачивался, словно дерево в бурю; всплески волн добирались до окна, застилая остатки дневного света.
Дочь смотрителя взяла меня за руку и провела по лестнице на верхнюю галерею маяка. Там была тесная каморка с железными перекладинами на окнах. Мы протерли стекла и зажгли масляные лампы, меж тем как удары волн продолжали сотрясать маяк. Мы находились высоко над поверхностью моря, а вокруг был беспросветный мрак. Каждая минута тянулась как час, и море, казалось, вот-вот поглотит башню под ликующие завывания ветра.
Всю ночь я провела наверху вместе с ней. Там было очень жарко и душно, пахло жженым маслом, и мы расстегнули свои одежды, к которым прилипали опилки и сажа. Мы слушали, как с шорохом поворачиваются линзы, как шумит прибой, как воет ветер; и только ее поцелуй помог мне побороть страх, и я ее не останавливала. Это был первый поцелуй в моей жизни. И он затянулся до рассвета.
Сын смотрителя безостановочно ходил кругами по комнате, а старик продолжал угасать. Я дала ему воды, которую он не смог проглотить, и, приложив руку к его сердцу, почувствовала угасающее биение – финальные аккорды песни, обозначаемые только приглушенным барабаном.
На последнем дыхании старый смотритель маяка вполне отчетливо произнес: Он есть свет мира. Тот, кто последует за Ним, никогда не будет идти во тьме, и путь его озарится сиянием жизни.
Мы похоронили его в море, как он того и желал. И словно в ответ на жертвоприношение море подарило нам две недели покоя. Шторм стих, высота приливов была меньше обычной, птицы с криками носились над водой и ныряли за добычей, солнечные блики выплясывали на гребнях подобие любовного танца.
Каждую ночь мы вдвоем несли дежурство в закопченной ламповой галерее, где я временами подражала завыванию ветра. Обычно в самый темный час я, вся в пыли и грязи, выбиралась на балкончик и, крепко держась за перила, смотрела, как свет маяка пронзает бескрайнюю тьму в поисках чего-то неведомого за горизонтом. Иногда перелетные птицы, ослепленные светом маяка, с налету разбивались о толстое стекло и падали мертвыми на пол балкончика. И девушка относила этих птиц вниз к своему брату, чтобы ему было кого любить и жалеть.
Мы жили в самом центре этой водной вселенной, ибо мы были ночным солнцем, и мы сообщали кораблям: Не подходите близко, под нами опасные скалы. Прибой вскипал белой пеной, подбрасывая ее высоко в воздух, а мне было жутко и весело, и я чувствовала себя влюбленной. Бывало, не отпуская перила, я медленно перемещалась по круговому балкону, отыскивая единственный тихий закуток с подветренной стороны, а она выходила следом за мной и делала то же самое – только двигаясь в противоположном направлении, – и мы сходились на этом крошечном пространстве между потоками воздуха, не помещаясь там бок о бок; тогда мы становились лицом к лицу, и наши лица соединялись, и единственный бриз, который я тогда чувствовала, был ее дыханием с ароматом сладкого китайского чая.
Она научила меня улавливать запахи ветра. На такой высоте воздух свободен от лишних примесей, и при сильном юго-западном ветре мои чувства напрягались до предела, так что я могла уловить звуки и запахи, долетавшие сюда из Америки, из других времен, из времени моей мамы. И я слышала тихий плач, как будто бриз доносил печальные песни с полей и берегов рек.
За два дня до назначенной даты моего отъезда небо было безоблачным и таким ярко-голубым, каким я его еще не видела. Солнце пригревало не на шутку, и я расхаживала в одной безрукавке, вдобавок закатав штаны. Впрочем, жару умерял освежающий ветерок, а когда скалы вздымались из воды при отливе, волны оставляли на них большие клочья пены, которые при взгляде с высоты башни напоминали приземлившиеся облака. Мальчишка все так же тосковал и не поднимался с постели, окруженный мертвыми птицами. Оставив еду и воду рядом с его койкой, она взяла меня за руку и повела на верхнюю галерею.
Я наблюдала за тем, как она принюхивается к воздуху. Многое в ее повадках напоминало мне старых рыбаков, которые могли по характеру течений и ветра вычислить ход рыбных стай. Море – а вовсе не я – было ее истинной любовью, которой она никогда и ни за что бы не изменила. Вот почему я даже не уговаривала ее уехать со мной. Всему на свете отведен свой срок. Нам двоим принадлежали только эти четырнадцать дней вместе с их приливами и отливами.
В тот раз она притащила наверх огромного воздушного змея, состоявшего из металлической рамы с натянутой на нее прочной белой парусиной, а также длинного – футов пятьдесят-шестьдесят – хвоста из толстой веревки, на конце которого болтались около дюжины крючков с наживкой. Она привязала леер к перилам, дождалась нужного ветра и запустила змея с балкона. Когда змей отлетел за пределы рифа, она начала то ослаблять, то подтягивать леер так, чтобы конец хвоста с наживленными крючками периодически погружался в воду, приманивая рыбу.
Спустя совсем немного времени она закричала, призывая меня на помощь. Мы вместе потянули леер, и – даю тебе честное слово! – на крючках под змеем болтались сразу семь рыб. И они летели к нам по воздуху! Ох, до чего же трудно было затянуть этого змея обратно на балкон, Дрейк! Однако мы справились и сняли рыбу с крючков, а еще через час кухня наполнилась аппетитным запахом жарящихся морских окуней и сын покойного смотрителя поднял голову с подушки, впервые очнувшись от своего горя.
В то утро, когда за мной приплыл баркас, она подарила мне монету. Я всегда ношу ее с собой. Погоди, сейчас найду в кармане. Да, вот она.
Дивния протянула ему монету.
Старый пенни, сказал Дрейк.
Да.
Почему пенни?
Она оставила этот вопрос без ответа и продолжила свой рассказ.
Отплывая от маяка, я ни разу не оглянулась, Дрейк. Я просто не могла. Мне было семнадцать, и я любила ее. То был мой первый любовный опыт, и он оказался чудесным. Даже сейчас меня пробирает дрожь при воспоминании об этом. Она была такая… Эй, ты почему отворачиваешься?
Я не отворачивался.
А то я не видела. Тебя это смущает?
Нет.
Тебя смущает, что старая карга говорит о плотских утехах?
Ничуть, соврал он.
Когда-то я была молода. Трудно в это поверить, не так ли? Почти всю свою жизнь я чувствовала себя молодой, даже когда давно таковой не была. Для меня молодость являлась чем-то вполне естественным. Утверждать подобное с полным правом можно лишь на исходе лет. Представь себе, было время, когда это ныне дряхлое тело страстно предавалось любви. Я вытворяла такие вещи, которые наверняка вогнали бы тебя в краску.
В краску, с нажимом повторило эхо.