ДУ/РА Килина Диана
— Куда ехать? — подскочив на ноги, схватил джинсы, валяющиеся на полу со вчерашнего вечера, и принялся скакать на одной ноге, вторую засовывая в штанину.
— Центральное отделение «Скандинавии».
— Меня пропустят?
— Да, я уже договорился о вас с Романовой.
— Скоро буду.
— Спасибо, брат.
Глаза защипало от давно не звучавшего обращения. Моргнув, я засобирался, рассовывая по карманам документы. Взглянув на кошелек, открыл ящик тумбочки возле кровати и взял стопку купюр, по привычке отложенных на «черный день».
Город еще спал — машин на дорогах было мало, и это сыграло мне на руку. Доехав до больницы, я припарковал машину, и посмотрел на снующих туда-сюда мужиков, курящих без остановки. Лазарева среди них не заметил, а это хорошо — если тот закурит, значит нервы совсем ни к черту.
На стойке регистрации на меня посмотрели привычно — со страхом. Едва медсестричка, проходящая мимо, услышала фамилию Лазаревых, она схватила меня за локоть и поволокла в сторону.
— Флюорографию делали? — спросила, выдавая бахилы и халат.
— Какую флюорографию? — удивился, натягивая шуршащие ярко-голубые пакеты на ноги.
— Так, ясно. Тогда маску держите, — засунув протянутую вещь в карман халата, я усмехнулся.
Каждый мужик, отвечаю — каждый, боится этого места. В нашем представлении, роддом — это что-то среднее между пыточной, и концлагерем. И каждый представляет себе это место примерно одинаково: крики, стоны, багровые реки…
Но, на мое удивление, ничего этого не было. В коридоре царила тишина, нарушаемая только звуком шагов меряющей расстояние от стены до стены Илоны.
— Эй, — окликнул я, подходя ближе.
Она замерла, поднимая на меня взгляд. Кивнула, когда я подошел ближе и, обхватила себя руками.
— Игорь в палате, — просипела, шмыгая носом, — А я тут вот. Жду.
— Я вижу. Давно началось?
— Часа два назад. Мы тут минут сорок всего, Игорь сумку с вещами не мог долго найти, а Оля не брала трубку…
— Все будет хорошо, — успокоил я, видя наливающиеся слезами глаза, — Иди сюда.
Странный порыв — успокоить, защитить, дать понять, что она не одна; что есть кто-то рядом. И странное чувство, когда Илонка прижалась ко мне, обнимая за талию и пряча лицо у меня в шее.
Сладко-горькое. Словно из другой жизни.
— Мне так страшно, Тимур. Так страшно…
— Все будет хорошо, — повторил, замечая, как над дверью палаты загорелась красная лампочка.
Или не будет…
За дверью послышалась возня; голоса, явно на повышенных тонах. Потянув на себя девушку, я отошел в сторону и посмотрел, как в палату бегут врачи — двое.
— Что происходит? — заорал Лазарев.
— На выход, — скомандовали ему новоприбывшие, — Операционная готова.
— Какая нахуй операционная? — голос друга не предвещал ничего хорошего, заставляя меня крепче сжать руки на завозившейся у груди Романовой.
На него никто не обращал внимания. Я только увидел, как его вытолкнули из палаты, а следом по полу загромыхали колеса.
Игорь простонал, глядя им вслед:
— Бл@ … — схватился за голову, присев на корточки, — Этого не может быть. Не может быть. Только не с нами, нет.
— Твою мать, — прошептал я, глядя на проносящихся мимо врачей и неестественно бледную Олю, без сознания лежащую на каталке.
Я заметил пятно крови, расползающееся по простыне, которой небрежно прикрыли тело девушки, прямо под большим животом. Заметила это и Илона — судорожно выдохнув: «Нет».
Снимая маску, в коридоре появилась невысокая женщина. Посмотрела на нас с Романовой и покачала головой:
— Кесарить будут. Ждите.
***
— Что ж так долго-то… — выдохнул я, сидя на скамейке у операционной.
Лазарев молчал. Только глядел невидящими глазами в одну точку, даже не моргая. Илона ходила туда-сюда, пряча заплаканные глаза, едва наши взгляды пересекались.
Есть в жизни такие минуты, которые ты с удовольствием стер бы из памяти. Это — был тот самый момент, потому что осознание беспомощности; того, что ты не можешь сделать ничего — ни-че-го, абсолютно — угнетает, разрушает изнутри.
У меня даже слов не было, чтобы как-то поддержать их. Просто не было.
Положив руку на плечо Лазареву, я вздохнул, когда он даже не шелохнулся. И продолжил ждать.
Тихий детский плач, донесшийся из палаты, заставил подскочить на ноги. В эту секунду друг поднял голову на дверь, моргнул один раз и снова вернулся в прежнее состояние зомби. Я чувствовал, что надвигается буря и закрыл глаза.
«Аллах, не за себя прошу»: мысленно обратился к тому, в чье существование, хоть слабо, но верил. «Помоги».
Илона подошла к двери, вцепившись в ткань своего свитера. Младенец по ту сторону продолжал жалобно плакать и на ее лице расцвела слабая улыбка.
— Артемка… — прошептала она.
Потекли слезы — крупные, как горошины. Повернувшись ко мне, она продолжала улыбаться и плакать.
Я же смотрел на Игоря, гадая, что происходит у него в голове, если крик сына не изменил на его лице ничего. Даже ни одна мышца ни дернулась.
Дверь операционной открылась и оттуда, в маленькой металлической кроватке вывезли ребенка. Санитарка, склонившаяся над новорожденным улыбнулась:
— Мальчик, — довольно сказала она, — Мы отвезем его в отделение новорожденных.
— А моя жена? — хрипло спросил Лазарев, даже не взглянув в их сторону.
— Возникли осложнения. Хирург старается, но врачи не Боги… Вы сможете навестить сына через час, когда его осмотрит педиатр.
Лазарев промолчал.
***
Глядя на крошечные кроватки, стоящие друг за другом, невольно улыбнулся. Илона стояла у одной из них, разглядывая племянника и что-то говорила медсестре. Я не сразу понял, что происходит, когда она потянулась вниз и бережно подняла ребенка, прижимая его к груди.
Так много слез я еще не видел. И сам ненароком смахнул одну, когда крошечная ручка обхватила ее палец, и младенец причмокнул губами.
Рядом, плечом к плечу, стоял Игорь. Смотрел на них с бесстрастным выражением на лице, напрягая меня с каждой секундой больше и больше.
— Ты не хочешь подержать его? — спросила Илона у моего друга — прочитал по губам — когда повернулась в нашу сторону.
Игорь молчал. Долго молчал. Невыносимо долго, так, что тишина в воздухе зазвенела.
— Игорь, посмотри, какой он хорошенький, — расслышал из-за стекла, — На тебя похож.
— Убери этого ублюдка! — как бешеный заорал Лазарев.
Младенец на руках Илоны захныкал, вместе с ним остальные, испугавшись громкого звука. Медсестра в ужасе уставилась на нас, а Романова отступила на шаг назад, прижимая к груди крошечное тельце. Схватив друга за шкирку, я оттащил его от окна и поволок по коридору, пока он завывал, пытаясь отцепить мою руку от своей шеи. Добравшись до двери, на которой висела табличка «Для персонала», я толкнул ее и впихнул туда Игоря.
Он сошел с ума. Свихнулся, потерял берега — иначе я не могу объяснить то, что он кинулся на меня с кулаками, издавая непонятные звуки — то ли рычание, то ли еще что. Пытаясь его удержать, я пару раз врезал ему по морде, стараясь бить «аккуратно, но сильно».
— Успокойся! Возьми себя в руки! — как заведенный талдычил я, но это не помогало.
С каждой минутой ожидания я терял друга, я понимал это. Когда Ольгу увезли в операционную в его глазах что-то вспыхнуло, а потом погасло. Я видел это. Видел, как он сломался. И в последний раз это закончилось тем, что он начал отстреливать людей, разъезжая по стране с винтовкой.
Ощущая его ярость, я не мог позволить, чтобы он в припадке навредил ребенку или Илоне. Или себе. Или еще кому-нибудь.
Лазарев налетел спиной на полку с полотенцами, когда я в очередной раз толкнул его. Снес каталку уборщицы и в воздухе запахло хлоркой и чистящими средствами.
— Успокойся, — ровны голосом проговорил, поднимая ладони в воздух, объявляя капитуляцию.
Взгляд Игоря начал медленно проясняться. Из носа текла кровь, скула опухла — мое «аккуратно, но сильно» не шибко мне удалось.
— Тебе нужно лед приложить, иначе Оля испугается, когда тебя увидит. Обычно мужья напиваются, пока жены рожают, и приносят с собой запах перегара, а не бланш под глазом, — улыбнувшись, все еще пристально наблюдал за его реакцией на мои слова.
Игорь, всхлипнув, обхватил голову руками, рухнул на колени — прямо в вонючую мыльную жижу — и завыл, как подранок. Дверь за моей спиной открылась, я зыркнул на медсестру и покачал головой.
— Лед принесите.
Девица удалилась, выполнив мою просьбу через полминуты. Опустившись перед Игорем на корточки, протянул ему пакет, и он плюхнул его на свою щеку.
— Все будет хорошо.
— Я не могу ее потерять, Тим, — судорожно прошептал Лазарев, — Не могу.
— Все будет хорошо, — твердил я.
— Ты не понимаешь. Ты не понимаешь и не поймешь, пока не встретишь такую.
— Все. Будет. Хорошо.
— Она — мое все, Тимур. Все. Она — моя. Когда она молчит, я знаю, о чем она думает. Я знаю, чего она хочет. И я хочу того же. Я чувствую ее запах еще до того, как она зайдет домой. Когда ей больно, мне больно. Она — моя, — хрипло повторял он, как заведенный, — Я не смогу без нее, просто не выживу. Я не свихнулся только потому, что ее встретил. Она моя.
— Игорь, у тебя только что родился сын. Здоровый, крепкий мальчик. Пацан, понимаешь? Твой. Сын.
— Он не нужен мне без нее, — рассеянно смотря перед собой прошептал Лазарев.
— Не говори так, даже не смей, — прорычал я, — Он — твой, точно так же, как она — твоя. Возьми себя в руки, мужик. Просто возьми себя в руки и иди в палату. Ты должен быть там, и ты должен держать его на руках, пока его мать немного подлатают.
— Я не могу. Не могу, — он поднял взгляд, глядя на меня затравленным зверем, — Ты можешь… Вы можете пока… Пока Оля в больнице. Пока все не… — запнувшись, сглотнул и снова уставился в пол, — Пока не прояснится.
Я должен сказать: «Нет». Аллах знает, я пытался проворочать языком и произнести эти три буквы. Но я не смог.
Сжав его плечо, дождался, когда Лазарь посмотрит на меня и медленно кивнул. Так же медленно поднялся на ноги и вышел из помещения, молясь, чтобы моя слабость не была роковой ошибкой. Молясь, чтобы это решение было временным.
И молясь, чтобы Ольга выжила.
Илона
Пять дней. Это много или мало? Пять дней ожидания, когда из отделения реанимации придет хоть какая-то весточка, кроме: «Состояние стабильно-тяжелое».
Артемку забирали вдвоем с Агеевым. Игорь так и не зашел к нему в палату, хотя я просила. Упрашивала, стоя на коленях в комнате ожидания, где он сидел сутками напролет. Умоляла прийти в себя и пойти к сыну, но он молчал. Лишь один раз обмолвился короткой фразой: «Я не уйду отсюда без нее».
Это страшно. Страшно видеть, как твоя семья рушится на глазах. Страшно понимать, что счастье, которое я испытала с первым криком Артема, не испытал никто кроме меня. Ни облегчения, ни слез радости — лишь гнетущая тишина и страх, вгрызающийся в кожу и кости.
Мальчик родился здоровым, несмотря на срок, но педиатр объяснил, что пара недель раньше не играют большого значения, главное вес и самостоятельное дыхание. Сейчас я смотрела на него, лежащего в кроватке, отчаянно сдерживая слезы.
Атрем захныкал, приоткрывая большие голубые глаза и сморщился перед тем, как громко заплакать. Взяв его на руки, я села на хозяйскую кровать и потянулась к бутылочке со смесью, предварительно подогретой минуту назад.
— Ну все, мой хороший, — шикая, погладила щечку соской и улыбнулась, когда он присосался к бутылочке, жадно поглощая содержимое, — Не плачь, маленький, а то мне тоже хочется плакать.
Первая ночь с племянником — не так я себе это представляла…
— Да уж, — выдохнула своим мыслям, — И что с тобой делать, Артемка? Я ведь даже колыбельных не знаю. Хороша у тебя тетка, да?
Ходя по темной комнате, я тихонько качала его, разглядывая двор за окном и комнату — стерильно чистую, холодную и пустую. За спиной послышались тяжелые шаги, чуть притихнувшие, когда я обернулась.
— Не засыпает, — прошептала Тимуру, снова отворачиваясь к окну.
— Дай мне.
Аккуратно передав ему мальчика, я сглотнула, отводя взгляд в окно — на ночное небо. Запахнула полы халата поплотнее — в последнее время было зябко. И не из-за температуры в помещениях.
— Ложись спать, — Агеев посмотрел на ребенка и усмехнулся, — Попробую укачать.
— Может… Может споешь? — тихо попросила, поворачиваясь к нему, — У тебя хорошо получается.
Усмехнувшись, Тим покачал головой. Постоял немного, а затем, отвернувшись, начал напевать знакомую мелодию.
Я нахмурилась, припоминая мотив, а потом невольно улыбнулась, когда он запел. Тихо-тихо, едва слышно, почти шепотом:
На холодной земле стоит город большой.
Там горят фонари, и машины гудят.
А над городом ночь, а над ночью луна,
И сегодня луна каплей крови красна.
— Дом стоит, свет горит. Из окна видна даль, — прошептала я, глядя на подъездную дорожку, припорошенную снегом, — Так откуда взялась — печаль…?
— И вроде жив и здоров; и вроде жить-не тужить, — Тимур глубоко вздохнул, усаживаясь на кровать, — Так откуда взялась — печаль?
— От Игоря новостей нет? — тихо спросила я, подходя ближе и опускаясь рядом.
— Не-ту, — нараспев ответил он, смотря на Артема, — Час назад созванивались.
— Как он?
— В раздрае, — вздохнул, посмотрев на меня исподлобья, — Мне тяжело его понять, но я… Не надо винить его за все это.
Я отодвинулась, подтягивая ноги к груди. Прислонив лоб к коленям, чуть покачнулась, когда Тим толкнул меня плечом:
— Все будет хорошо. Ольга — сильная, она справится.
Повернув голову, я вяло улыбнулась, увидев, как Агеев скорчил рожицу засыпающему ребенку.
— Страшненький такой, сморщенный весь, — усмехнулся в привычной манере, и посмотрел на меня исподлобья.
— Тьфу на тебя. Он красивый, — потянувшись к ребенку, я поправила пеленку и погладила щечку, — Зевает, смотри.
Тихо хмыкнув, Тимур подвинулся и лег на бок, устраивая Артема на подушке. Тот сонно моргнул, зевнул еще раз и медленно закрыл глаза, тихонько пропищав.
— Может тут его оставим? — прошептал Агеев, подперев голову рукой, — На кровати?
— А вдруг упадет?
— Ты с той стороны ложись, — снова покосившись на меня, Тим подавил зевок и невнятно пробормотал, — Зачем скакать всю ночь туда-сюда. Памперсы тут?
— Да, на тумбочке.
— Ну и чудненько. Ложись, поспи.
Усталость взяла свое; я даже поленилась вставать, просто переползла по кровати на другую половину. Легла на подушку, попытавшись сфокусировать взгляд на Тимуре, но ничего не вышло — едва моя голова коснулась прохладной мягкой поверхности, веки сами собой закрылись.
— Спи, хатын кыз, — послышалось в полудреме, вместе с шорохом одеяла, которым заботливые руки накрыли по самый подбородок, — Минем фрешт.[1]
[1] Мой ангел (тат.)
Глава 24
Раньше у нас было время
Теперь у нас есть дела:
Доказывать, что сильный жрёт слабых,
Доказывать, что сажа бела…
Мы все потеряли что-то
На этой безумной войне
Кстати, где твои крылья,
Которые нравились мне?
Наутилус Помпилиус «Крылья»
Лазарь, наши дни
Глядя на медленно поднимающийся шлагбаум, я моргнул, когда крупная снежинка приземлилась на лобовое стекло. Медленно тронулся с места, скрипнув зубами, едва в конце улицы показался темный особняк.
Подъездная дорожка была припорошена крупным, хрустящим снегом. Мои шаги заскрипели; под тонкую подошву туфель мгновенно пробрался холод, пока я шагал к дому.
Моему дому.
В холле правила тишина — оглушающая; темнота — ослепляющая. Я остановился у лестницы, заглянув в кухню и вздохнул, поднимаясь по ступенькам.
Комната, в которой недавно поселилась Романова, пустовала. Я нашел ее в спальне, свернувшуюся калачиком и тихо сопящую в подушку. Поразительно, как похожи они с Олей — и сердце неприятно кольнуло от того, что в нашей постели была другая женщина.
Встав на пороге, увидел у окна детскую кроватку, что собственноручно собирал несколько недель назад. Тогда Илона посетовала на то, что это дурная примета — как в воду глядела. Знать бы наперед, что ждет там, впереди, но не дано.
Не знаем. Так и живем, оглушаемые ничего не предвещающим. Как обухом по голове, или серпом по одному месту.
Больно невыносимо.
Из кроватки донеслось тихое попискивание. Я замер, не решаясь подойти, но потом, по шажочку, добрался до колыбели. Поначалу не смотрел вниз, только в окно — на двор и кусты, с облетевшей еще осенью листвой. В носу фантомно защипало запахом роз — игры разума, как любила говорить Оля.
Тихое кряхтенье привлекло мое внимание и, сделав глубокий вдох, я опустил голову. Взгляд уткнулся сначала в пеленку нежно-голубого цвета, а затем, медленно пропутешествовав, нашел детское лицо.
Склонившись над кроваткой, я облокотился о бортик и с прищуром изучал младенца, ища в нем что-то. Хоть что-то.
Но ничего не было. Абсолютно ни-че-го.
Наверное, я должен чувствовать себя последним уродом, но я, глядя на мальчика, не чувствовал ничего.
А потом он открыл глаза. И я увидел.
Увидел в них все то, что видел в глазах жены. Все оттенки серебра, только серебро это обрамляло не привычный мне светло-зеленый нефрит, а другой камень, голубой, кристально-чистый.
Опустив руку, положил ее на маленькую грудь, поражаясь, какая большая у меня ладонь — могу сломать ребра одним движением. А под ней быстро бьется сердце — так быстро, что мое собственное пустилось галопом, в унисон.
Крошечные ручки беспорядочно задергались. До тех пор, пока обе не опустились на мое запястье, сжимая с силой, не свойственной новорожденному младенцу. Завозившись, ребенок тихо захныкал, словно прочитав мои недобрые мысли — ведь правда могу всего лишь немного надавить. Я сжал пальцами мягкую пеленку, и попытался поднять руку, но он держал крепко, очень крепко.
— А ты сильный, да? — прошептал, хмурясь, — Сильный и, судя по всему, смелый. Как твоя мать.
Глаза зажгло, а потом и вовсе все — белые резные бортики, цветастая пеленка, простынь с каким-то узором из ромашек — поплыло, размылось. Понял, что плачу только тогда, когда на мою кожу упала слеза, следом за ней вторая, третья. Капли стекали прямо на детские ручки, оставляя за собой тонкий влажный след.
— Ты знаешь, что отобрал ее у меня? — прохрипел я, давясь слезами над ребенком, которого хотел бы ненавидеть, — Ты знаешь это?
Хотел бы не ждать, не знать о его существовании. Хотел бы, чтобы его никогда не появлялось на этом свете; в моем доме; в нашем доме. Хотел бы…
— Ты знаешь, какими были ее первые слова, когда она очнулась? — отцепив руку, я вытер щеки, продолжая нависать над кроваткой, — Что с тобой? Твоя мама спросила: «Что с Артемом?». Представляешь? А я… — запнувшись, я положил щеку на бортик, — А мне даже нечего было сказать. Я даже не знаю, что с тобой, — выдохнув, я поправил пеленку и провел кончиком пальца по маленькому носику, — Ты забрал ее у меня. Потому что теперь, ей никто не нужен, кроме тебя.
Я хотел бы его ненавидеть. Честно. Хотел бы, чтобы его никогда не появлялось на этом свете, хотел бы…
Но я не могу.
Потому что в его глазах я вижу наше отражение.
Я вижу его.
— Я научусь… Научусь любить тебя, обещаю. Ради нее. Ради нас.
Потому что я знаю тебя.
Илона
Распахнув глаза, я с ужасом уставилась на кроватку и громко завопила:
— Артем!
Как-будто он мог бы мне ответить.
Подскакивая на ноги, судорожно заметалась по комнате, ища телефон. Паника захлестнула, когда я поняла, что проспала всю ночь, не просыпаясь — меня не разбудил голодный детский плач.
Ребенок пропал.
— Господи, Господи… — набирая номер Агеева, я сорвалась вниз, не понимая, как это могло произойти, — Артем, Артемка…
Длинные гудки в трубке отдавали безнадегой — слезы потекли по лицу, и я заскулила. Пробегая мимо кухни, без остановки пыталась дозвониться до Тимура, пока боковым зрением не заметила движение в гостиной.
— Игорь? — остановилась, как вкопанная, узнав высокую фигуру, стоящую у окна.
Лазарев обернулся, и я выдохнула — спящий мальчик лежал у него на руках, а сам хозяин дома уставился на меня, приподняв брови.
— Илонка, что случилось? — донеслось из трубки, которая, вместе с рукой сползла вниз и больше, кроме тревожных криков ничего не удавалось разобрать.
— Ты приехал? — прохрипела я.
— Оля очнулась, — коротко бросил Лазарев.
— Слава богу… — выдохнула, на секунду зажмурившись, — Что с ней? Все в порядке?
— Да, все в… Порядке. Относительно. Во всяком случае опасность миновала, — опустив взгляд на ребенка, он натянуто улыбнулся, — Я покормил его из бутылочки около часа назад, и он уснул, но положить в кроватку так и не получилось. Он сразу ворочается, кряхтит…
— Да, это звучит знакомо, — хмыкнув, я подошла к ним, — Ты хоть спал?
— Так, урывками, — протянув мне Артема, Игорь потер шею, — Хотел душ принять и опять в больницу.
— Отдохни немного, — сердце сжалось при виде темных кругов, залегших под глазами мужа сестры, — Оля поймет. Главное, что ей лучше.
— Угу, — промычал Игорь, — Агеев где? — выхватив у меня телефон, который по-прежнему сжимала в ладони, он хмуро посмотрел на экран.
— Не знаю, — пожала плечами.
Глубоко вздохнув, Лазарев набрал номер друга по памяти — только динамик тихо пищал, и отвернулся к окну.
— Привет. Я дома, ночью приехал, — пауза, — Да, пришла в себя. Ты сам-то где? — пауза, во время которой плечи мужчины заметно напряглись, а взгляд стал тяжелым, — Понял. Хорошо.
Повернувшись ко мне, Игорь протянул телефон и спрятал руки в карманы изрядно помятых брюк, которые, если не ошибаюсь, были на нем еще с прошлой недели.
— Он в отделении, по делу… Твоего знакомого, — многозначительность в его тоне мгновенно смыла краски с моего лица, — Вечером заедет. Ладно, я в душ.
— Хорошо, — прошептала я.
Ступньки тихо скрипнули, когда Лазарев быстро поднялся наверх и, хлопнув дверью, скрылся в ванной. Я посмотрела в окно, а затем, привлекаемая движением на руках, опустила взгляд на Артема — тот начал просыпаться.
Пока Игорь принимал душ, я, одной рукой держа хныкающего ребенка, второй заправила кофеварку. Лазарев не спустился вниз, лишь по шагам на втором этаже я поняла, что он лег спать. Выпив кофе и поменяв ребенку подгузник, я немного походила с ним по дому и, приготовив смесь, поднялась в спальню, чтобы уложить его.
Стараясь не шуметь, сама отправилась в ванную и посмотрела на свое отражение — видок тот еще. Наспех помывшись, я переоделась и заглянула в хозяйскую спальню — оба дрыхли, без задних ног. Артем во сне корчил какие-то гримасы, Лазарев же просто уткнулся лицом в подушку, и вытянул руки в стороны.
Улыбнувшись этой-почти-идиллии, я спустилась на кухню, и снова налила себе кофе. Телефон, неожиданно запиликавший мелодией скайпа, привлек мое внимание.
— Оля? — удивленно пролепетала в трубку, ответив на вызов.
— Илонка, привет, — голос сестры был слабым, но слышать его было радостно.
На душе сразу полегчало, пришло осознание того, что все налаживается. Что все, как и говорил Тимур, будет хорошо.
— Игорь оставил мне свой телефон. Я хочу… Ты можешь видео связь включить? — она запнулась, а после небольшой паузы еле выдохнула, — Пожалуйста?
— Конечно, сейчас, — нажав на значок видео, направилась в спальню — догадалась, что сестра отнюдь не на меня посмотреть хочет, — Я на кухне была. Как ты?
— Жить буду. Игорь спит?