Год некроманта. Ворон и ветвь Арнаутова Дана
Не оглядываясь, я покидаю зал, вывожу Уголька во двор. На булыжниках копоть, словно кто-то жег здесь много маленьких костров. Следы от копыт, похоже. Дожить до следующего Самайна, забрать ребенка, а потом прожить еще столько, чтобы он стал совершеннолетним. Не слишком ли далеко ты загадываешь, Грель? Прошлым вечером ты не знал, где окажешься утром. И как проведешь ночь. Не тебе думать о будущем. Оказавшись за воротами, я встряхиваю поводья. Конь осторожно ступает по пригорку, скользкому от инея на сухой траве. Башня Вороньего Гнезда будет видна еще несколько миль, но я все так же не оглядываюсь. Долгая ночь Самайна закончилась, и над землей яростно полыхает новый день. Первый день безвременья между уходящим годом и еще не пришедшим.
Глава 4
На тропе между холмов
Южная окраина герцогства Альбан, Малый королевский тракт
5-й день ундецимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного
Крупные редкие капли дождя мерно падали на кожаные капюшоны и накидки всадников, на давно промокшие попоны и темных от влаги лошадей. Дорога, что шла по краю леса глинистой пустошью, раскисла, только изредка в рыжем месиве подкова натыкалась на камень, и замученный конь дергал мордой, словно отмахиваясь от невидимой мухи. А дождь все падал. И отсыревшая кожа плащей давно не спасала от холода, лишь тянула вниз плечи.
Всадники шли в строю по трое. Тяжелое рыцарское вооружение, глухие доспехи, броня на лошадях. Копыта глухо чавкали по вязкой глине, погружаясь в нее почти по бабки, но кони шли ровно и мерно: массивные рыцарские тяжеловозы из тех, что вес оружного всадника несут долго и надежно, не сбиваясь с шага, не замедляя мерного аллюра. В середине, прикрытый со всех сторон чужой броней, ехал невысокий щуплый человек в таком же кожаном плаще, но надетом не на доспех, а поверх теплой шерстяной котты, подбитой изнутри мехом. Ни копья, ни меча не было приторочено к удобному высокому седлу, в котором он держался то ли неуверенно, то ли просто устало, слегка покачиваясь. Время от времени он поглядывал на тускло-багровый шар солнца, садящийся впереди и немного левее дороги в темные очертания холмов, укрытых тучами, но лишь плотнее сжимал губы и опирался на высокую спинку седла, давая отдых усталой спине.
Где-то среди пустоши, слева от пути отряда, крикнул коростель, ему отозвался еще один, дальше. Дорога забирала левее, от леса к холмам, и темные полосы торфяников все чаще пересекали глину. Иногда они узкими языками выползали на дорогу, и тогда копыта начинали чавкать иначе, неприятно хлюпая по пропитанной водой черной массе. Чем дальше отряд удалялся от мрачно темнеющей в сумерках громады леса, тем чаще и тревожнее поглядывал на небо человек в котте, наконец обернувшись к тому, кто ехал справа:
– Мессир Лонгуа, скоро ли ночлег?
– Часа через два после заката, брат мой, – глухо донеслось из-под капюшона, накинутого поверх круглого шлема. – На той стороне холмов есть деревня, но до нее неблизко. Придется ночевать в холмах.
– Два часа? И ночлег на сырой земле под дождем? Да поможет нам Свет Истинный…
– Истинный Свет с нами, – отозвался рыцарь. – Не тревожьтесь, брат Ансельм, мы разведем костер и поставим для вас палатку, а во вьюках есть сухие одеяла. Горячее вино и ужин согреют вас после трудного пути.
– Я не ропщу, мессир Лонгуа, – помолчав, виновато отозвался Ансельм. – Ваша забота больше, чем заслужил я, недостойный. Если бы не моя телесная немощь, мы могли бы ехать быстрее, а останавливаться реже.
– Не могли бы, – возразил рыцарь, откидывая капюшон и оглядывая пустошь, темную полосу дороги перед ногами и редкие чахлые кустики. – Дорога трудна, и лошадям нужен отдых. Не тревожьте себя, брат. С вами мы едем не медленнее, чем ехали бы одни, а ноша ваша много тяжелее наших копий и мечей, вместе взятых.
– Это так, – просто согласился Ансельм, трогая рукой в шерстяной перчатке маленький сандаловый ларчик, привязанный у пояса – крученой веревки, обозначающей монашеский сан. – Истинный Свет избрал меня, но милость его тяжка. Не слабым человеческим рукам хранить его частицу, но я сделаю все необходимое, чтобы принести реликвию в дикий край, куда столь недавно пришла Благодать.
– Не столько пришла, сколько коснулась, – скупо усмехнулся рыцарь, поправляя сползший с плеча плащ, сколотый фибулой со стрелой в круге. – Души простых людей, живущих тут, до сих пор колеблются между божественным светом и тьмой язычества, и нечисть все еще ходит тропами здешней земли. Но хуже всего колдуны, поклоняющиеся Темному. Те, кто сознательно предал Благодать и спасение. Эти твари гораздо хуже фэйри – тем выбора не дано.
– Страшная участь, – с дрожью в голосе отозвался Ансельм, – быть обреченным на окончательную смерть души, исчезновение… Несчастные существа.
– Участь предавшихся Темному будет не лучше, брат… И потому благословенна ваша миссия во спасение душ.
– Да воссияет, – склонил голову Ансельм, осеняя себя стрелой в круге. – Благодарю, что скрашиваете мне дорогу разговором, мессир. Скажите, а в этих местах водятся фэйри?
– Нет, здесь им делать нечего. Разве что дикие могут забрести, но нам они не страшны. Эти твари способны поохотиться на одинокого путника, а вооруженные железом люди для них смерть. Ни фэйри, ни разбойников нашему отряду бояться не стоит.
– Не думайте, что я боюсь, мессир, – сконфуженно отозвался Ансельм, слегка краснея и опуская голову. – Но его преосветлейшество архиепископ прислал за моей скромной особой такой эскорт. Полдюжины рыцарей храма и два паладина! С таким сопровождением у нас не ездит даже магистр Инквизиториума. Вот я и подумал, что здесь опасно. Знаете, у нас в Гориане за время служения в монастыре пресветлого Беорнация я всего два раза видел паладинов света.
– Значит, ваш монастырь стоит в поистине тихом и спокойном месте, – неожиданно вмешался в разговор едущий слева от монаха. – Лонгуа, нам стоит поискать место для ночлега. Ночью будет ливень, и лучше устроить лагерь заранее.
Вместо ответа Лонгуа приподнялся на стременах, оглядывая затихшую пустошь и холмы, выросшие перед путниками. Лес остался далеко позади, уже совершенно стемнело, и на тропе между холмами лежала густая тьма, скрывающая их подножие.
– Ты уверен насчет ливня, Ренье?
– С моей спиной не ошибешься. Ноет так, словно разверзнутся все хляби небесные. Ливень с ветром, Лонгуа. Настоящая буря грядет.
Тоже откинув капюшон, он подставил каплям дождя костистое лицо с редкими рыжеватыми усами и широким шрамом на правой щеке. Облизнул губы, собрав языком упавшие на них капли, склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то.
– Он чует ливень? – понизив голос, спросил Ансельм, с опасением косясь на рыцаря. – Колдовским даром?
– Резаной шкурой и перебитыми костями, – хмуро откликнулся Лонгуа. – Что ж, нам стоит хоть немного проехать в глубь холмов. Там будет меньше ветра… Быстрее, мессиры!
Повинуясь команде, трое впереди, все так же не оборачиваясь, прибавили скорости. Лонгуа и Ренье, держась по бокам брата Ансельма, последовали за ними, а следом – трое замыкающих. Но между холмами дорога заметно сузилась. Вместо троих на ней сначала уместилось в ряд только двое, а потом и вовсе пришлось ехать по одному. Растянувшись, отряд продвигался вперед. Ансельм совсем сник, кутаясь под плащом в уже не спасающую от холода котту и согнув плечи. Ренье, следующий за ним, время от времени оглядывался назад, пока наконец не окликнул едущего впереди монаха Лонгуа:
– Долго еще до ровного места?
– Пара сотен шагов, – хрипло отозвался рыцарь. – Потом перед следующей ложбиной площадка – там и заночуем. А что такое?
– Так… не нравится мне тут. Темно и тихо. Как в могиле.
– Да воссияет… – дрожащим голосом отозвался Ансельм. – И рассеется мрак, оставляя души наши во Свете, и озарятся Благодатью Света Истинного…
– Помолчите, брат мой, – тихо приказал Лонгуа, останавливаясь.
Ансельм, пораженный тем, что кто-то прервал молитву, все же послушно смолк.
– Надень шлем, Лонгуа, – ясно и резко окликнул Ренье. – А впрочем, поздно…
С холма отрывисто крикнул коростель, разрывая ночь сухим треском.
– Годи, Сонтар, щиты! – рявкнул Лонгуа.
Ослепительные вспышки впереди и позади отряда рассекли ночь белыми клинками. Дико заржали кони. Ахнув, Ансельм вцепился в луку седла, едва не уронив уздечку, но оказавшийся рядом Лонгуа рванул ее из рук монаха и осадил взбрыкнувшую лошадь. Белоснежные сполохи плясали в воздухе над тропой, призрачным светом озаряя мечущихся коней. Рядом с Ансельмом упал один из рыцарей – из-под капюшона торчал арбалетный болт. Второй храмовник медленно заваливался набок, цепляясь за конскую гриву.
– Щиты!
Очередной сполох метнулся к Лонгуа и увяз в плотной полупрозрачной пелене, выросшей вдруг между тропой и холмом слева. Прикрыв глаза рукой, Ансельм слепо крутил головой. Вокруг мелькали тени, кто-то хрипел и падал, что-то щелкало, свистело, крутилось… Поскуливая от ужаса, монах нащупал гладкое дерево ларца и вцепился в него, пока соскочивший с коня Лонгуа не стащил и его, грубо вцепившись и оттолкнув в сторону от круговерти ало-белых вспышек, опускающихся сверху. Превратившись в огненных змей, они крутились и извивались, продавливали и прожигали накрывший отряд щит. Один из паладинов, захрипев, рухнул на колени, изо рта у него хлынула кровь, черная в свете сполохов.
– У них стрелы Баора, Лонгуа! Это измена! Проклятье на нечисть из холмов!
Ренье, возникнув рядом, поднял обнаженный меч в небо острием кверху. На острие зазмеились крошечные молнии, обтекая лезвие, спускаясь к рукояти.
– Забирай монаха и беги! – рыкнул Лонгуа. – Беги, Ренье!
Ансельм в ужасе замотал головой, отпрыгнул и едва не упал, поскользнувшись на мокрой глине. Замахал руками, удерживая равновесие. Ренье, перехватив меч, воткнул его острием в землю и отскочил. Треск. Вспышка. Белое сияние полосануло ночь наотмашь и собралось вокруг клинка рыцаря, замерев на пару мгновений, а потом медленно стекло по железу в землю.
– Да беги же!
Шарахнувшийся от белого огня Ансельм споткнулся обо что-то, глянул под ноги: раскинувшись в нелепой изломанной позе, там лежал один из храмовников, утыканный тремя или четырьмя арбалетными болтами. Налетев, Ренье схватил монаха в охапку, поволок от боя дальше, в сторону, в темноту.
– Молчать, – зашипел в ухо, встряхнув. – Ради Истинного, молчи…
Уткнувшись лицом в мокрый торфяник, Ансельм сжался в комок, чуть слышно поскуливая, но вряд ли кто-то мог услышать его в том ужасе, что разверзся над дорогой. Там ревело пламя, словно горел огромный костер, ржали лошади и дважды закричали люди: дико, истошно. Ренье, снова возникнув из темноты, поднял его, потащил за собой, прикрывая, но тут же захрипел и обмяк, хватаясь за живот, оседая на землю. Тонко взвизгнув, Ансельм упал на четвереньки и пополз прочь, не разбирая направления и не помня себя от ужаса. А потом сверху рухнула плотная мягкая тяжесть, вышибая сознание, туманя рассудок, – и Ансельм замер, последним сознательным движением прикрыв собой ларец.
Пробудила его боль. Тело, не способное пошевелиться, лежало скрючившись и болело невыносимо, так что в глазах плавали цветные круги. А может, это было от колдовских огней? Проморгавшись, Ансельм понял, что лежит на границе света и тьмы, лицом к темноте.
– Вот он, – прозвучал сверху незнакомый голос. – Осторожнее.
– Живой, – удивился кто-то еще.
Его потянули за плечи, переворачивая. Щурясь, Ансельм глянул в лицо склонившемуся над ним человеку в легком кожаном доспехе.
– Ради Истинного…
– Не трать силы, брат, – мягко, но властно прервали его.
Ансельм дрожащими пальцами нащупал ларец. По лицу безостановочно текли слезы. Он не понимал ничего: ни кто эти люди, ни почему они перебили его спутников. Мессир Лонгуа, всегда такой учтивый и доброжелательный, мессир Ренье, паладины Годи и Сонтар, словом с ним не перемолвившиеся, но отдавшие за него жизнь, остальные рыцари… Теперь неизвестные убьют и его. Пусть, если такова его судьба. Но святыня…
– Не трогайте ларец, – попросил он дрожащим голосом. – Истинный Свет не простит вас. Кто бы вы ни были, не оскверняйте реликвию…
– Успокойся, – все так же мягко сказал ему незнакомец и, обернувшись, бросил кому-то позади. – Колдуна сюда!
Колдуна? Ансельм тихо всхлипнул. Кто это? Что они задумали? Мессир Ренье крикнул про измену. Как возможна измена в рядах церкви?
Кто-то подошел, опустился на колени рядом с ним. Беспомощный, не в силах пошевелить даже непослушными пальцами, Ансельм смотрел на человека в темной суконной одежде и плаще, длинноволосого и с остроконечной черной бородкой. Шею человека охватывал широкий серебряный обруч, и Ансельм знал, что это. Ошейник покорности. Но если колдун в ошейнике, то эти люди ему не друзья. Окончательно запутавшись, он просто глядел, как колдун проводит ладонью над ларцом и кривится то ли от боли, то ли от отвращения.
– Не то.
– Ты уверен? – спокойно поинтересовался незнакомец.
Скривившись еще сильнее, колдун поднялся с колен, на лбу его выступили крохотные капли пота.
– Я знаю цену своей ошибки, – огрызнулся он. – Это светлый артефакт, истинный. Но не то, что вы ищете. С тем я бы рядом стоять не смог. А этот даже взять могу, хоть и ненадолго. Свет озарил это, чем бы оно ни было, но это не Его частица.
– Что ж, ты действительно знаешь цену своей ошибки, – сказал его собеседник. – Или лжи.
Он снова склонился над Ансельмом, заглядывая в лицо и положив руки ему на плечи.
– Ты знал, что везешь, монах?
– Свет, – пробормотал Ансельм. – Частицу Света Истинного. От Престола Владыки архиепископу здешних земель, ради Благодати, да воссияет Она вечно…
– Значит, не знал, – вздохнул человек. – Как жаль. Прости меня, брат. На пути к Свету да осенит тебя Благодать Его. Не бойся, мы завершим твое дело. То, что ты вез, принадлежит Церкви и останется в ней.
Ансельм хотел сказать что-то, попросить, вымолвить еще хоть слово, еще пару мгновений посмотреть на тех, кто не понимает. Просто не понимает, что он, Ансельм, везет реликвию, частицу Истинного Света, и причинить ему вред – страшный, непростительный грех. Но человек в кожаном доспехе взял его лицо в ладони и резко повернул, почти не больно и совсем не страшно. Что-то хрустнуло – громко, на весь мир, – и все погасло.
Человек в доспехе еще несколько мгновений смотрел на убитого, потом ладонью бережно закрыл ему глаза и прошептал:
– Покойся с миром, брат. Грех мой велик и неискупаем, но на суде я отвечу тебе, что сотворенное было сделано во имя Света и именем Его. Покойся с миром, и да пребудет с тобой Благодать…
Поднявшись с колен, он оглядел тропу, озаренную несколькими факелами.
– Остальные?
– Все кончено, – отозвался один из его людей. – Да пребудут они в мире.
– Замечательный мир, – пробормотал стоящий в паре шагов колдун, вглядываясь в ночное небо. – С такими братьями и врагов не надо…
– Не тебе судить нас, тварь, – по-прежнему мягко откликнулся человек.
Подняв руку, он нащупал на поясе серебряное колечко и сжал его в ладони. Захрипев, колдун схватился за горло, силясь оторвать невидимые руки, упал на колени.
– Сегодня здесь погибли те, чьего волоска ты не стоишь. Не смей пачкать поганым языком их память.
Он говорил тихо и почти нежно, все сильнее сжимая кольцо, пока колдун, хрипя и извиваясь, не рухнул на землю в судорогах, и только тогда убрал ладонь. Тяжело дыша, колдун лежал на земле, скорчившись и закрыв глаза. Отойдя, человек подошел к своему коню, уже приведенному на дорогу, снял с седла небольшую клетку, обвязанную платком, сдернул ткань. В клетке сидел белый голубь с бурым кольцом перышек на шее. Человек достал из кармана два колечка, выбрал черное и закрепил на лапке голубя. Размахнувшись, подкинул птицу в воздух. Сделав круг, голубь поднялся вверх и исчез в ночном небе. Оглянувшись на приподнявшегося на локте и пытающегося отдышаться колдуна, человек нахмурился, перевел взгляд на тело Ансельма.
– Снимите ларец и упакуйте. Тела сложите рядом и укройте хоть плащами. Жером, останешься здесь и покараулишь их, пока не придут люди из деревни. Потом догонишь нас.
Один из его людей, высокий, с седыми волосами и молодым лицом, молча кивнул. Человек снова глянул на колдуна. Под его взглядом тот встал, кривясь и глядя в землю, пошел к лошади. Через несколько минут на тропе между холмами осталось лишь девять мертвых тел и молчаливый сторож, замерший на камне под все сильнее льющим с неба дождем.
Глава 5
Игра в загадки
Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,
резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика
7-й день ундецимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного
Догорающая свеча в массивном подсвечнике совсем оплыла, фитиль затрещал и покосился, а потеки воска хлынули на блестящую бронзовую чашечку держателя. Немолодой человек в темно-синем одеянии с широкой серебристой оторочкой по воротнику оторвался от чтения письма, устало откинулся на спинку высокого кресла и прикрыл глаза. Свеча продолжала трещать и коптить. Сзади, от двери в соседнюю комнату, к столу бесшумно подошел высокий юноша в серой шерстяной сутане и меховых тапочках, заменил свечу новой. Глянул на остальные, ровно и сильно горящие.
– До утренней службы еще час, – не открывая глаз, произнес человек в кресле. – Разве ты не должен в это время быть в постели, сын мой?
– Мне не спится, магистр. Не нужно ли вам чего-нибудь еще?
– Пожалуй.
Названный магистром открыл глаза, посмотрел ясно и холодно.
– Мне определенно нужно, чтобы ты поразмыслил над следующим: рвение к служению похвально, но не за счет здоровья. И тем более не за счет истины. Не спится, в самом деле?
– Простите, магистр, – прошептал юноша, заливаясь румянцем до ушей. – Вы не спали, и я подумал…
– Что я не смогу сам поменять свечу или подлить свежих чернил? Невысокого же ты мнения обо мне, Бертран. И, если ночные бдения войдут в привычку, придется ограничить тебе доступ к библиотеке. Книга должна быть радостью и ценностью, а не средством скоротать время в ожидании, пока догорит очередная свеча в моем подсвечнике.
– Простите, магистр, – повторил Бертран, опустив взгляд. – Я согрешил против истины, да простит меня Свет, и вы простите.
– Прощаю. Явишься к брату Грегорио, он назначит, сколько часов искупления за ложь ты проведешь с мечом в тренировочном зале. После этого и сон будет лучше. Ну-ну, мальчик мой, хватит краснеть, как юная дева. И, раз уж ты здесь, а до заутрени мало времени, запечатай эти письма.
– Да, магистр!
Просияв, Бертран кинулся в соседнюю комнату, спустя несколько минут вернувшись оттуда с палочкой сургуча. Присев на второе кресло сбоку от стола, он принялся старательно и бережно греть сургуч над свечой и капать вязкую темную массу на конверты. Магистр достал из-за ворота сутаны цепочку с серебряным кругляшом печати.
– Что наш гость? Ты видел его вчера? – спросил он, оттискивая клеймо на очередном конверте и подвигая его обратно Бертрану.
– Да, магистр. Мэтр Винченцо в добром здоровье и благополучии. С утра занимался с братом Грегорио фехтованием на пиках, потом посетил библиотеку и гулял в саду. А после вечерней службы писал письмо домой и попросил меня отправить его как можно быстрее.
– Хорошо, так и сделай. Ну вот, все… Можешь идти переодеваться к заутрене. Я помолюсь здесь. А после службы и завтрака пригласи мэтра Винченцо зайти ко мне.
Поклонившись, юноша вышел, прихватив ковш и огарок свечи. Магистр встал, вышел из-за стола на небольшой коврик перед камином и, сцепив пальцы, несколько раз потянулся вперед, затем заложил их за голову, пошевелил лопатками, изгоняя усталость. С усилием поднял и опустил плечи, одно из которых оказалось заметно ниже другого.
За окном гулко ударил колокол, потом еще раз и еще, отбивая время утренней службы. Поддернув сутану, магистр встал на колени, повернувшись в сторону восхода, и глубоко вздохнул. Мерный медленный бой медного колокола сменился быстрым серебристым перезвоном, словно ликующим.
– Во славу Света Истинного, воплотившегося в том, кто пришел во дни мрака и неверия, в земли опасности и нечестия…
Губы шевелились легко, и магистр привычным усилием заставил себя говорить медленнее, вслушиваясь и вдумываясь в каждое слово. Сколько лет прошло, а он все еще торопится в молитве, как нерадивый послушник, что проговаривает святые слова не сердцем, а всего лишь плотью.
– Ради истины животворящей и обличающей, благочестия непритворного и восславляющего… Слово Твое возглашу вблизи и понесу вдаль, да будет оно мне щитом, и мечом, и зерном, падающим в землю благодатную. Не осудит меня проклинающий и не соблазнит обманывающий, сердце мое – сосуд твоей истины, да сохранится она в нем без изъяна…
Тихо и ровно льющиеся слова, привычный холодок по спине. Каждый раз, каждый раз за все эти годы он ждал, что однажды холод испуга обернется карающим пламенем и сожжет его нечестивую плоть, пораженную ядом проклятого дара. Но пламени не было – и каждый раз он до слез, до исступления был благодарен за то, что не отвергнут. Свет Истинный справедлив: разве его вина в рождении под сенью проклятия? Разве он виноват, что пламя и мороз мешаются в крови, то обжигая, то холодя, стоит лишь утратить самообладание. Потому и ходит он, магистр Инквизиториума, в церковь куда реже, чем положено по сану. Избегает служб в дни, когда соблазн особенно силен, как женщина избегает мужа в дни своей нечистоты. Лик Света Истинного слишком сурово глядит с фресок и икон на порченую овцу Своего стада. Овцу, которой приходится искать и искоренять порчу в других. От Его взора сила поднимается изнутри, кипит, бурля и пытаясь вырваться наружу.
– Свете мой, Свете Истинный, усмири ее, молю тебя! Очисть меня, освободи от проклятия в крови. Выжги его силой Своей, если пожелаешь, забери вместе с жизнью, если на то воля Твоя. Разве Тебе не ведомо, что никогда, ни единого мгновения не желал я этой власти? Но если это – испытание Твое, то я клянусь нести его смиренно и беспрекословно, Свете мой Благодатный…
Один из монахов, проходя по дорожке мимо кельи магистра и случайно заглянув в окно, замер и попятился в смущении. По лицу магистра, сложившего ладони в молитвенном жесте, текли слезы, невидящий взгляд был устремлен вдаль, на восходящее солнце, и лучи окрашивали резкое, словно вырезанное из темной кости, лицо в цвет старого золота. Благоговейно осенив себя знаком света, монах поспешил прочь, стыдясь собственного неусердия на сегодняшней молитве. А колокола все звонили, нежно и переливчато, радуясь восходу и новому дню, призывая пробудиться не только телом, но и душой.
Спустя некоторое время, когда обитатели монастыря давно растеклись после службы кто в трапезную, кто на кухню, магистр все еще стоял на коленях, в изнеможении чувствуя, как судорога сводит затекшие мышцы, зато на душе светло и легко, будто молитва омыла ее, испачканную ежедневными и еженощными тяжелыми мыслями. Стать бы монахом не по названию, а по сути. Запереться в келье, принять обет молчания, смирения пред нижайшим из низших. Постом, слезами и непрестанной молитвой очистить душу и разум от мирской грязи, искупить все сотворенное в тяжком служении. Нельзя. Чтобы взошел росток Благодати из брошенного семени, кто-то должен удобрять поле навозом и стеречь семя от жадных птиц. И участь того, кто не жалеет души своей, – благословенна. Может быть, для этого и призвал его Свет Истинный, чтоб дать возможность обратить проклятие на службу Благодати…
В дверь постучали. Приоткрыв, смущенно кашлянули в щель. Медленно поднявшись с колен – поврежденные и плохо сросшиеся связки протестующе заныли, – магистр обернулся.
– Доброго утра, светлейший мэтр Игнаций… Простите, что помешал вашей молитве.
Жизнерадостный толстячок с хитроватым лицом удачливого купца или банкира говорил на языке их общей родины, и магистр улыбнулся, небрежным движением ладони стирая капли слез с лица. Здесь, в полудиком и непросвещенном краю, услышать родную речь – настоящее удовольствие. Редкое к тому же. Даже братья, приехавшие на служение вместе с ним, все чаще говорят между собой на местном наречии. Столько лет прошло…
– Не вам просить прощения, мой дорогой брат. Разве не я пригласил вас в это время? Садитесь, прошу вас. Вы уже позавтракали? Может, согреть для вас вина?
– О, я уже воздал должное вашим поварам, светлейший, – разулыбался Винченцо Гватескаро, посол Святого Престола, опускаясь в кресло. – А с вином, думаю, стоит погодить хотя бы до полудня. Лучше успокойте мою тревогу: значит ли ваше приглашение, что вы получили добрые вести?
– Вести – да, но не добрые, дорогой брат, а совсем наоборот.
Глядя, как неуловимо подобрался и посерьезнел гость, Игнаций вздохнул, обошел стол и сел в собственное кресло.
– Увы, мои вести черны, как душа грешника. Брат Ансельм, везший нам от Престола Пастыря частицу Света Истинного, погиб в пути вместе со всем отрядом. Скорблю и сожалею, брат мой…
– Ансельм?! О Свете мой…
Посол медленно поднес к побледневшему лицу пухлые ладони, прижал к щекам и покачал головой.
– Ансельм… Воистину черные вести. Неужели все убиты?
– Все до единого, – подтвердил магистр. – Два паладина и отряд рыцарей. Да упокоятся их души в Свете.
– Воистину, – пробормотал Винченцо, отводя ладони от лица. – А что же реликвия? Неужели…
– Нет, брат мой, не бойтесь. Реликвия не осквернена. Мои люди уже везут ее в Бреваллен, чтобы передать архиепископу Арморикскому.
– Слава Свету! – выдохнул Винченцо. – Когда вы узнали обо всем, мэтр? И как?
– Вчера после вечерней службы. Узнав, что отряд епископа пройдет рядом, я послал людей, чтобы встретить их. Признаться, я лелеял надежду прикоснуться к Благодати реликвии…
Магистр помолчал, и Винченцо энергично закивал в ответ:
– Разумеется, мэтр, как же иначе? А дальше?
– Увы, случилось страшное, – вздохнул магистр. – В дороге на отряд архиепископа напали, используя магию. К счастью, те, кто предался тьме, не могут прикоснуться к истинной реликвии, и она осталась нетронутой.
– Благодарение Свету, – проговорил Винченцо. – Благодарение Ему за это. Но какой удар! Брат Ансельм, известный ученостью и набожностью, истинный хранитель и ревнитель благочестия. И наши братья! О, какой удар…
– Я скорблю об их смерти, – отозвался магистр. – Клянусь в том Светом Истинным и Его Благодатью.
– Надеюсь, – маленький человечек выпрямился в кресле, не выглядя ни смешным, ни жалким, – вы примете все меры к розыску преступников? Возмездие должно быть страшным и неумолимым, магистр!
– Разумеется, – спокойно подтвердил магистр. – Все, что смогу, в меру моих скромных полномочий. Я неоднократно докладывал Престолу Пастыря, что местная духовная власть не всегда оказывает мне должное содействие, увы. Возможно, опасаясь за свои привилегии…
– Местная власть… – Винченцо скривился, словно хлебнув кислятины. – Сказать по правде, архиепископ Арморикский производит благоприятное впечатление и кажется человеком рассудительным и благочестивым. Но… он местный. Из народа, чье упорство во мраке язычества стало нарицательным. И слишком уж привержен мирским благам, как я заметил.
– Не мне корить прелата всея Арморики за что-либо, – помолчав немного, ответил магистр. – Вы же понимаете. Скажу лишь, что я предлагал ему помощь в сопровождении реликвии. Увы, епископ отказался. Будь там мои люди… Все же у них куда больше опыта в противостоянии тьме.
– Какая гордыня, – покачал головой гость. – Какая губительная гордыня… Я поразмыслю над этим, магистр. Полагаю, мне удастся убедить Престол Пастыря расширить ваши полномочия. Подумать только – отказаться от помощи и погубить столько братьев, едва не утеряв святыню. Ваш секретарь, этот славный мальчик Бертран, должен был отправить мое письмо. Оно уже ушло?
– Насколько мне известно, курьер еще не отправился, мэтр.
– Тогда пусть его задержат, а мне вернут послание. Я хочу переписать его. Простите, мэтр Игнаций, ваши вести и вправду черны. Позвольте мне удалиться. Хочу вознести молитву за душу брата Ансельма и его спутников.
– Да, конечно, – сочувственно отозвался магистр, поднимаясь, чтобы проводить гостя.
Дождавшись, пока толстячок выкатится из комнаты, магистр обессиленно опустился в кресло, накрыв ладонью крошечное колечко из темного металла, лежащее на столе среди писем.
Город Бреваллен, столица Арморики, дом мессира Теодоруса Жафреза,
секретаря его светлейшества архиепископа Арморикского
10-й день ундецимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного
Солнечный зайчик весело прыгал по гладким деревянным панелям и потолку, иногда перескакивая на покрытый мягким ковром пол. Но на пестром светлый блик было плохо видно, и зайчик возвращался на стены. Иногда детская ладошка накрывала осколок зеркала, и зайчик исчезал, чтобы тут же вернуться вновь. Тогда светловолосый мальчик лет пяти, сидящий на ковре посреди небольшой комнаты, едва заметно улыбался. Небольшое окно, ведущее в соседнее помещение, он то ли не замечал, то ли просто не понимал, для чего оно.
– Сколько он может так сидеть? – спросил архиепископ Домициан, стоя у окна рядом с Теодорусом.
– Сколько угодно. Час, два, три… Если прервать игру, расплачется и не будет говорить.
– Я не могу столько ждать, – поморщился Домициан, нервно теребя широкий манжет, расшитый золотой канителью. Длинное одеяние из тончайшей темно-синей шерсти облегало его фигуру, выгодно подчеркивая стройность и величественную осанку. Пожалуй, немного более выгодно, чем следовало бы священнослужителю, но кто осмелится упрекнуть в мирской слабости самого архиепископа? Не отрываясь от окошка, Домициан поправил на груди цепочку с серебряным гербом Арморики, наложенным на святую стрелу в круге, и снова заговорил:
– Неужели ничего нельзя сделать?
Теодорус пожал плечами.
– Попробую, светлейший. Но не могу обещать. Даже деан-ха-нан постарше не имеют понятия о необходимости, а это маленький ребенок. Идемте, но обещайте молчать, пока я буду спрашивать.
– Разумеется, – хмуро бросил епископ Арморикский, вслед за собеседником отходя от окна. Выйдя из комнаты, они прошли по коридору до следующей двери.
– Молчите же, – повторил Теодорус, проходя в комнату. Ребенок играл с зеркалом, даже не повернув головы к вошедшим. Подойдя, Теодорус опустился на ковер перед мальчиком, достал из кармана пригоршню блестящих кусочков смальты, высыпал на пол и принялся перекладывать с места на место, не обращая внимания на епископа, вставшего в нескольких шагах. Наконец мальчик, оторвавшись от игры с зеркалом, глянул на камешки. Теодорус продолжал перекладывать их…
– Дай, – сказал мальчик, протягивая руку. – Не так.
Теодорус с готовностью подвинул осколки мозаики к мальчишке. Тот, склонив голову, несколько мгновений рассматривал их, потом перемешал и разложил снова, на первый взгляд в совершенном беспорядке.
– Вот так, – сообщил он, вглядываясь в камни. – Еще есть?
– Больше нет. Зато есть загадка. Хочешь?
– Хочу, – подумав немного, сказал мальчик. – Она большая или твердая?
– Она маленькая, – сказал Теодорус. – Но твердая. Как орех.
– Люблю орехи, – отозвался мальчик, сдвигая один кусочек смальты на полпальца влево и вглядываясь в изменившуюся картину. Не удовлетворившись, он вернул его на место, повернув немного иначе.
– Тогда слушай, – слегка улыбнулся Теодорус. – Один человек спрятал орех и никому не сказал где. Никто его не может найти, потому что это особенный орех, и никто не знает, какой он. Другой человек прислал мне в подарок такой же орех, чтоб я посмотрел на него и нашел первый. А как его найти?
– Неправильные кусочки, – наклонив голову, отозвался мальчик. – Маленькие и мягкие.
– Мягкие?
– Мягкие, – подтвердил мальчик. – Это твой орех?
– Нет, не мой. Он ничей.
– Так не бывает, – сказал мальчик, двигая одни кусочки друг от друга, а другие соединяя вместе. – Это орех того, кто спрятал. Значит, все хотят его найти.
– Все – это кто? – терпеливо уточнил Теодорус.
– Все – это все. В твердом орехе горькое ядро, а ягоды мягкие и сладкие. Зато у орехов есть листики, у ягод тоже. Ты ищешь орех, а найдешь ягоду. Любишь ягоды? – протараторил мальчик.
– Люблю… А как мне найти орех?
– Это неправильная загадка, – нахмурился мальчик. – Ты ищешь орех, а надо – ягоду. Где ягода, там и орех. Орехи носят вороны. Попроси ворона и дай ему ягоду, а ворон тебе найдет орех.
– Хорошо, – сказал Теодорус, усаживаясь на ковре поудобнее. – А где мне найти ворона?
– Ты разве не знаешь? – удивился мальчик, сунув палец в рот и тщательно облизывая его. Прикоснувшись мокрым пальцем к паре кусочков смальты, он оставил на них блестящие пятна. – Ворон живет на деревьях. Деревья зеленые, у них есть листики. Только сейчас осень, листиков уже нет. Теперь ворона хорошо видно, он же черный.
– Точно, он черный. А на каком дереве он сидит?
Не отвечая, мальчик перемешал мозаику и сложил ее заново, в другом порядке. Потом еще раз, и еще… Двое взрослых терпеливо наблюдали за ним: архиепископ – хмурясь, Теодорус – спокойно и расслабленно.
– Ворон черный, – повторил наконец мальчик. – Он летает, где темно. В ворона кидают камни. Много камней. Ворон любит ягоды. Найди ягоду, а ворон найдет тебя. И орех. Только смотри, где орехи, там деревья. Листиков у них нет, а колючки острые.
– Я буду осторожен, – серьезно пообещал Теодорус. – А где деревья?
– Деревья на холмах, – удивленно взглянул на него мальчик большими голубыми глазами. – На старых-старых холмах. И деревья, и трава, и цветочки. Они все ждут, пока придет осень и облетят листики. Тогда все будет хорошо видно, и хозяин ореха тоже придет его искать.
– Кто придет? – спросил невольно дрогнувшим голосом Теодорус, обернувшись и бросив предостерегающий взгляд на архиепископа у двери. – Хозяин ореха?
– Ага, – весело согласился мальчик. – Ты его ищешь, и ворон будет искать, и деревья будут. Как же ему не прийти – это ведь его орех? Вот весело будет! Все камешки перемешаются! Он перемешает камешки и сделает все не так. А ты меня обманул, это не маленькая загадка. Это очень большая загадка! У меня таких больших загадок еще не было!
Раскрасневшись, он поднял блестящие глаза от ковра, посмотрев на собеседника.
– Очень большая загадка, – повторил с удовольствием. – И как ни отгадывай, все равно выйдет неправильно. Люблю такие… Все, уходи, я спать хочу.
Отвернувшись, мальчик сгреб кусочки смальты в кулачки, крепко сжал их и улегся прямо на ковре, свернувшись клубочком и прижав руки к груди. Двое в комнате молча смотрели, как он засыпает, приоткрыв розовые губки и хмурясь во сне. Потом Теодорус тихо встал и на цыпочках попятился к двери, увлекая за собой епископа.
Выйдя в коридор, он снова замкнул дверь ключом и спрятал его в карман.
– Ну, и что значит эта бессмыслица? – с тихой, ровной злостью спросил архиепископ.
– Успокойтесь, светлейший. Неужели вы даже в детстве не играли в загадки? Все довольно ясно, если вы хоть на минутку отбросите привычный взгляд. Признаться, мне страшно от подобной ясности. Обычно наше сокровище изъясняется куда туманнее.
– Это – ясно? Орехи, вороны, ягоды…
– А еще деревья и холмы, – подхватил Теодорус. – А что вы хотели от деан-ха-нан? Они смотрят на мир иначе и видят сокрытое от наших глаз. Конечно, они говорят загадками. Чем глубже проникает взор в сокрытое, тем труднее им объяснить его простому человеку. Возблагодарите свет, что этот мальчик хотя бы не отказывается вообще говорить с нами. Счастье, что мы нашли его до того, как разум начал угасать.
Разговаривая, они вернулись в ту же комнату, из которой вышли до этого. Архиепископ, все так же хмурясь, застыл у жарко горящего камина, Теодорус уселся за стол, поставив на него локти и подперев ладонью лицо.
– Орех – то, что мы ищем, – сообщил он безмятежно собеседнику. – Это-то должно быть понятно. И сами мы его найти не сможем. Но его может найти ворон.
– Великолепно, – со злой иронией отозвался Домициан. – Осталось найти ворона и ягоду, чтобы поменять одно на другое, не так ли?
– Вы начинаете понимать, – с легкой усмешкой подтвердил Теодорус. – Ворон – черный. Это ведь тоже несложно?
– Черный. Тьма? Кто-то, преданный тьме?
– Преданный тьме, но летающий на воле. Ворон, в которого постоянно летят камни. Достаточно ясно. Мы ищем человека, который чем-то связан с вороном: прозвище, место, облик… Это может быть что угодно. Когда найдем, тогда и поймем, что это за ягода, за которую он обнаружит нам орех. И берегитесь колючек деревьев со старых холмов.
Улыбаясь, Теодорус откинулся на спинку кресла.
– Старые холмы? Сидхе!
– Сидхе, конечно. Деревья, цветы и травы на холмах, которые ждут, пока облетят листья. Сидхе, которые тоже ищут наш… орех. И у них колючки. О да, светлейший, вы начинаете понимать. Сказать по правде, меня беспокоит не это. Наш маленький пророк сказал, что орех будет искать и его хозяин…
Тишина обволокла комнату мягким душным покрывалом. Двое молча смотрели друг на друга.
– Невозможно, – хрипло сказал архиепископ, отводя взгляд от собеседника. – Это – невозможно.
– Вам виднее, – усмехнулся Теодорус. – Будем надеяться, что деан-ха-нан имел в виду нечто другое и камешки известного нам мира не перемешаются окончательно, когда придет хозяин ореха. Веселое дело – узнавать будущее у деан-ха-нан, верно?
– Да уж, – пробормотал Домициан, смахивая капли пота со лба. – Но это всего лишь мальчик. Как он может знать?