MEMENTO, книга перехода Леви Владимир

Переход – что такое

Эту книгу не читают. Эту книгу молчат.

Четырехлетняя Ляля Розанова

Я не пишу эту книгу.

Она пишет себя сама.

Много лет, многими подходами, постепенно.

Служу чем-то вроде клавиатуры. Не ставлю себе никаких задач, кроме передачи того, что передается жизнями людей и моей среди них. Все здешнее, все за здравие, все от жизни в ее разнообразии и полноте, включающей и Переход.

Переход – да, для того главного, о чем наш разговор, общеупотребительное «смерть» не годится. Слова этого не боюсь, вы его встретите тут не раз, но вернее говорить: Переход – разумея, что речь не о небытии, которого по определению нет, а о другом бытии, в которое каждый из нас, живя, движется, с самого зачатия переходит – или, как в русском языке времен Пушкина и даже еще позднего Толстого говорили к случаю – преставляется.

В словаре Даля преставлять означает «переселять в вечность». Преставиться – «переселиться в вечность», «преобразиться». Еще вариации из того же ряда: извечиться, приложиться к родителям. А светопреставление – слово и сейчас иногда употребляемое, чаще иронически, означает не просто конец света, но и переворот в земной вселенной, обновление.

Было бы ближе к истине называть каждого живого не «смертным», а пре-ходящим жизнь. Собеседование о Переходе – ствол нашего общения в этой книге, со многими ответвлениями.

К мистике я не склонен, в умозрениях слаб и мало начитан. Медицина и биология, психиатрия и практическая психология для меня пространства профессионально свои, как и словесность; работаю с людьми на естественнонаучной и гуманитарной основе. Из этого исходя, уточняю: читатель мой ни в коей мере не обязан верить или, прочтя книгу, уверовать в бессмертие души (Апостол Павел: «не умрем, но изменимся»), реинкарнацию или что-либо в этом духе. Не собираюсь, как и раньше, никого ни в чем уверять, ничему учить. Просто делюсь опытом: с кем и как работаю – это основное, работа идет и в книге – что пережил, что знаю (точней, думаю, что знаю), что чувствую, что предполагаю, в чем сомневаюсь.

Предложение помедлить

Если вы не чувствуете потребности обратиться к теме Перехода, читать эту оптимистичную (не шучу), противостраховую и антидепрессивную (уже подтверждено) книгу лучше не сейчас.

А когда?

Когда понадобится.

А когда понадобится?

Время придет, жизнь подскажет. Пока можно пролистать бегло, слегка всмотреться и взять на заметку как возможного собеседника и помощника.

И еще – тем, кто с трудом воспринимает стихи, вообще не воспринимает (в школе заставляли выучивать не понимаючи), или воспринимает только таких-то авторов и никаких иных (подобно избирательной невосприимчивости к музыке или живописи). Если так, то две следующие части этой книги, где стихов больше, чем прозы, можно принять за эпиграф к остальным и читать сразу с любой дальнейшей. Например, с «Неба хватит на всех» (стр. 272), где про то, как говорить о Переходе с детьми. Там тоже, правда, местами просачиваются стихи – без стихов книга о человеке как жизнь без музыки, свадьба без цветов, брак без любви, чай без заварки или конфетка, которую сосут через фантик.

Начинать чтение можно с любой страницы, как с любого мгновения начинать жизнь. Но при сем надеюсь, что читатель если не сразу, то постепенно прочтет и осмыслит книгу во всем объеме и целостности. Только так можно понять и текст, и человека, и себя тоже, и хоть отчасти примирить или просто принять противоречия и несообразности, кажущиеся и действительные.

Memento – что значит

По латыни – помни, более ничего. Вам, наверное, приходилось встречать это слово в компьютерных органайзерах или на бумажных ежедневниках для записей дел, встреч, адресов-телефонов, звонков, покупок и пр. Так называют и киноафиши, и разные сувениры. Mementики эти напоминают: помни, человек, что ты раб своей мнимой свободы, не забывай ей прислуживать прилежно и вовремя, не упусти ни одной из своих цепей и цепочек. И мало кто знает, что у всех этих напоминалок отрезано нечто самое важное. А именно – еще одно латинское слово: MORI, с седой древности составляющее с MEMENTO смысловой монолит: напоминание, призыв, заповедь, или, как сейчас усеченно выражаются, мем (от того же корня «помнить») –

MEMENTO MORI – помни о смерти.

Согласно историческим сведениям, не стопроцентно достоверным, но достаточно правдоподобным, слова эти, как митинговые кричалки, звучали на триумфальных шествиях римских полководцев, возвращавшихся в столицу из победоносных походов. Выкрикивал «помни о смерти» специально приставленный раб, шедший позади триумфатора. Делалось это, чтобы напомнить всем, как близко была смерть во время сражений, как близко она всегда; чтобы народ проникался, а победитель не заносился. Нам теперь понять обычай такой можно, а принять сложно: попробовал бы кто-нибудь во время праздничного парада выкрикнуть из-за спины важного начальника «помни о смерти», – тут же бы его поминай как звали.

Восклицанием MEMENTO MORI с середины 17-го века обязаны были приветствовать друг друга монахи католического ордена траппистов. Орден этот, отличающийся очень строгим молитвенно-аскетическим уставом, существует в Европе и ныне, в рядах его пребывает больше трех с половиной тысяч монахов и монашенок. Они молятся 11 часов в сутки, истово трудятся, соблюдают абсолютное вегетарианство и молчание, прерываемое только для молитв, песнопений и сообщений, без которых никак. Деньги, и немалые, зарабатывали до недавних пор производством гробов и алкогольных напитков. MEMENTO MORI можно было бы смело писать и на том, и на другом.

Нынче словосочетание это перешло в разряд малоупотребляемых образных выражений. Так могут еще иной раз назвать старуху или старика, от которых хочется побыстрей отвернуться. Чтобы не помнить. Чтобы еще раз забыть… о своем Переходе. Логика младенца: если я от тебя отвернулся, значит, тебя нет.

Иногда, впрочем, напоминание в полном виде и сейчас можно встретить вполне по делу – недавно увидел MEMENTO MORI в Москве, на улице, на стекле новенького мерседеса.

Жизнь – это большой сюрприз. Я не понимаю, почему бы смерти стать не меньшим.

Владимир Набоков

Книга как чемодан

Написав немало уже книг и в немереном количестве наплодив разные прочие письмена – в журнальных и газетных статьях, в беседах, интервью, в нескончаемой переписке с читателями и пациентами, в интернете и пр., – я пришел к облегчительному выводу, что любой текст, как бы ни был отделан и вылизан – не более чем черновик. Всегда можно написать правильнее, полнее, интереснее, лучше – и все равно может оказаться, что это никому не нужно и никуда не годится.

Посему, понял я, и не стоит ни к какому своему опусу относиться как курица к яйцу. Стремиться к законченности, ваять нетленку – ущербно для качества и для здоровья небезопасно.

Здраво – попридержав манию совершенства, смотреть на каждое свое произведение как на отрывок разговора, кусочек общения, встречу в пути, живую волну живого потока, которому нет ни начала, ни окончания.

Что такое книга? Всего лишь забег на такую-то дистанцию. Со стартом и финишем. Всего лишь посылка. С ограниченной емкостью – для текста объема не больше такого-то. Чемодан информации, один чемодан, не более. И не надо стараться впихнуть в него все свое барахло.

Стремиться только к жизненности – чтобы в чемодане, кроме барахла, было что-то живое, вроде ребеночка, и чтобы емкость была открыта – чтобы дышать можно было этому существу.

Большинство своих книг я первоначально отправляю к читателю в виде неполном и сыроватом. По возможности довожу до ума (бывает, по глупости кое-что и порчу) в следующих изданиях. Читательская обратная связь показывает, что такой подход правомерен: недостатки можно убавлять, достоинства выявлять, форму оттачивать, содержание обогащать. Читатели этому помогают своими отзывами, вопросами, пожеланиями, замечаниями – работаем вместе, в диалоге.

Книга, которую вы сейчас читаете, вышла сперва в электронном виде под названием MEMENTO, Песнь Уходящих. Спасибо Марийке, моей жене: собрала тексты, технически обработала, разместила. Получены уже добрые отклики. Вот, для вдохновения читательского и моего, – три из них.

Проглотил книгу за два дня, стихи перечитывая по два раза. С одной стороны, читать было тяжело – на смерти и на всем, что вокруг нее, трудно сфокусироваться из-за пресловутого «шкафа для скелета», но какая-то другая сила (ощущение важности, что ли) заставляла читать дальше.

В книге есть глава о том, как говорить с детьми о смерти. Там есть письмо матери о ребенке с острым кризисом осознания смертности, страхом смерти. Ребенок ищет какой-то защиты от этого понимания, например, что станет ученым и изобретет эликсир бессмертия или «Придумал, что чтобы жить вечно, надо говорить «Я жду до лета». Что эта спасительная фраза поможет ему жить вечно, так как «лето каждый раз новое, и если я буду ждать каждый раз новое лето, то я никогда не умру». Меня поразило, что этот последний, самый несуразный из всех его вариантов защиты, и есть выбранный мной и многими другими взрослыми вариант…

Книга светлая. Рекомендую ее всем нам, чтобы справляться, чтобы от самого страшного, от самоубийств, оберегать друг друга, чтобы помнить и любить свою жизнь. Евгений Л.

…Давно ждала эту книгу. Почему именно её? Может, потому что сейчас вся моя жизнь состоит из перепутий, и, чтобы глубже её понять, мне нужно попробовать больше узнать о смерти?..

Всплыл образ: «…я река, которая обмелеет, если не будет в каждый миг жизни осознавать хоть на толику свой исток и океан, в который впадает. Если не почувствует их присутствие за гранью и то, что без них она невозможна…». Тут же вспомнилась одна из некогда любимых цитат: «Мы не человеческие существа, которые переживают духовный опыт. Но мы духовные существа, переживающие опыт человеческий». И теперь я её снова почувствовала, а не просто вспомнила.

Тема конца жизни всегда интересовала меня, я периодически размышляла об этом, искала раскрытие этой темы у великих… Но теперь, помимо напряжённой вдумчивости, печали и немого вопроса во мне стала расти… радость. Она пробивалась сквозь печаль, как солнечный свет сквозь кроны деревьев, и казалось что свет этой внутренней радости – радости воссоединения души – виден через кожу. Мозг говорил, что это неадекватно, а душа всё равно радовалась.

Я пока ещё не осознала до конца тот опыт, который так внезапно свалился на меня. Но для моей жизни это чудо, и спасибо, что Ваша книга стала проводником в него. Анна С.

Читая книгу «Memento», впитывая поэтику, фантазируя и размышляя вместе с автором о бессмертии, я пытался ответить, почему так влечет меня эта тема ухода, отчего так привлекателен взгляд на жизнь с высоты поднебесья?..

Думаю, дело в том, что одновременно с пронзительностью печали, с ощущением себя беспомощной песчинкой под громадным небосводом, с ощущением «бессмертия смертности» даже в ранней сумбурной бешеной юности очень часто связаны были и яркие моменты просветления, в которые вдруг схватывалась самая суть жизни, вдруг понималось, сколько же в ней шелухи… С годами суммируясь, подобные фрагменты яркого душевного чувствования все настойчивее осознавались настоящей жизнью, которой хотелось жить постоянно…

Ярче всего воспринялась мной поэтическая часть – «Песнь уходящих». Как мне видится, поэтическая форма наиболее выразительна и, одновременно, наиболее деликатна для темы ухода. Поэтическое слово способно объединить человека с Небом непосредственно, без мешающих логических связей – с тем Небом, которое в нас всегда в виде Веры в лучшее, в продолжение, в вечность себя и жизни…

Книга «Memento» способна дать человеку необыкновенный прилив жизнелюбия, новое осознание себя в этой сугубо преходящей действительности, новый интерес к себе, своим родителям и близким, детям, друзьям и возлюбленным. Книга способна скрепить воедино противоречивую мятущуюся человеческую натуру красной нитью истинности, жизнестойкости.

Книга – способна. Остальное зависит от нас.

Валерий С.

Вот она, обратная живая волна, дорогие, спасибо сердечное! На связи будем и дальше.

Бумажное издание дополнено, доработано; и все равно это не завершенный труд, а длящийся и сию минуту, и можно считать его новым началом нашего разговора.

Только книга, запрещаемая во все времена и при всех властях, переживет все власти и времена. Такая книга есть. Название ее – Истина.

Пен Левиндоуз

Уходящие – это временно. Только для еще здешних. Скрывающиеся за горизонтом бытия – так точнее.

Часть эту можно считать врачебным исследованием ПЕРЕХОДА и авторской исповедью, хотя тексты в ней не только и не столько обо мне. Переживания, размышления, догадки, душевная помощь – все это можно в прозе и можно в стихах.

Поезд в Навсегдаль

О тех, кто, не достигнув естественной черты Перехода, расстается с земной жизнью досрочно. Не ведя речь о случаях криминально-сомнительных, постоянный вопрос: по своей воле? Действительно по своей, или по принимаемой за свою?

Солнце скрылось за тучей или туча закрыла солнце?

Жизнь как песочные часы

Прежде, чем говорить о самой горячей и сложной из подтем этой книги, а говорить будем много, долго и не раз, придется еще разок вспомнить, что такое жизнь.

Уточняем: не жизнь вообще, не жизнь рода, человечества, а жизнь каждого существа самого по себе, каждого из нас в отдельности.

Ну конечно, сразу и вспомнилось. Олеша: «Жизнь вредна, от нее умирают».

Жизнь каждого существа есть самоубийство путем жизни. Более или менее (относительно) медленное.

Заложенная в каждом рождающемся программа развития, заканчивающаяся самоликвидацией.

Сначала по восходящей – к расцвету, который продолжается некое время, потом увядание – по нисходящей, потом…

Потом финишная черта, за которой биомашинка тела, выработавшая за срок годности свой ресурс, останавливается и перестает быть собой, распадается, а жившая в теле душа – можно верить, можно не верить, но лучше верить – переходит в таинственное инобытие, в запределье, в вечность, откуда пришла.

Теперь внимание: время.

Валюта жизни. Единственная абсолютная здешняя ценность.

Время – его на жизнь тела, этой машинки с ее родовой программой, дается энное количество, достаточное, чтобы программу выполнить, быть может, даже перевыполнить – и самоликвидироваться. Время ограниченное. С изрядным вероятностным допуском, гибким, с люфтом «от – до», но ограниченное.

Ограниченное – но скупо достаточное, чтобы передать эстафету родовой жизни следующим поколениям. Щедро достаточное, чтобы изнутри живущего оно казалось безграничным – или ограниченным, но с вероятностью безграничности, достаточной, чтобы продолжать жить до упора, надеясь… Чтобы долго не замечалось, что его все меньше и меньше…

Песочные часы. Наблюдатель извне видит, с какой скоростью перетекает песок из верхней чаши через горлышко в нижнюю. Может легко высчитать, сколько времени остается до полного перетекания. А наблюдатель, сидящий внутри, в песке – который сам есть какая-то из песчинок – может только чувствовать некое движение, свое и вокруг.

Если наблюдатель не знает, что есть другая чаша этих часов, куда его и всех остальных тащит неодолимая сила гравитации, – то он не понимает, куда и почему проваливаются одна за другой соседние песчинки, куда и его что-то тянет, и момент перехода через горлышко в нижнюю чашу предвидеть не может. Долго кажется, что остается на месте или почти – только уже вблизи горлышка, в воронке вдруг начинает все быстрее, быстрее проваливаться куда-то вниз, вниз… И вот наблюдатель наш уже в другой чаше – и…

Не правда ли, жизнь чем-то напоминает песочные часы? Если на место гравитации подставить другую постоянную и неотвратимую силу – время, то аналогия вполне ясная. Но с существенной разницей: песчинки в песочных часах не имеют своей воли, нисколечко. А мы, песчинки в часах судьбы, располагаем изрядной долей действенного своеволия. Можем сами свое движение в другую чашу замедлять или ускорять.

Жестокая внезапность и милосердная постепенность

Самоубийство – это сознательное, намеренное и быстрое лишение себя жизни.

Морис Фарбер

Как верно заметил в своей превосходной книге «Писатель и самоубийство» Григорий Чхартишвили, тоже процитировавший Фарбера, главное в этом определении слово – быстрое.

Жизнь, мы сказали – это самоубийство путем жизни. Да – но не быстрое. Да – но – растянутое, насколько можно растянутое. Достаточно медленное, чтобы не замечаться, долго не замечаться. Ускоряемое разными способами – но и замедляемое, замедляемое как только можно. (У Высоцкого: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…»)

Жизнь, более или менее благополучная обычная жизнь, состоит в том, что все, в ней обретаемое, теряется. Все – вместе с самим теряющим. Все! – но не сразу. Милосердная Постепенность дарована живым существам, постепенность Перехода – обратной дороги туда, откуда мы все явились – туда, в изначальную бестелесность, в невидимость и неведомость.

Какое-то время мы при себе, при своем, при своих. И можем себя, свое и своих умножать и растить. За время, даруемое Милосердной Постепенностью – это стоит заглавных букв – мы не только теряем (иллюзии, надежды, близких, друзей, силы, здоровье, себя самих), но имеем возможность и обретать. И вблизи финишной ленточки – обретать не только греющие воспоминания. Обретать можно и новых друзей и близких, и новые силы и новое здоровье – если не телесное, то духовное – и новые кладези любви. Вместо иллюзий и несбыточных надежд обзавестись драгоценным опытом и пониманием жизни, которые можно дарить нуждающимся.

Что делает убийца? Отнимает у живущего Время Перехода – насильственно его сокращает до минимума, ускоряет, делает быстрым. С жестокой внезапностью отнимает Милосердную Постепенность. С этой точки зрения всякий отниматель нашего времени, хронофаг, может считаться в той или иной мере убийцей. Немилосердно отнимает у нас часть драгоценнейшей Постепенности.

А что делает самоубийца? То же самое: отнимает у живого существа Время Перехода. Отнимает Милосердную Постепенность, меняет на жестокую внезапность. От убийцы отличается только тем, что убиваемое существо – не кто-то другой, а он же, она же. С этой точки зрения всякий, тратящий жизнь впустую, убивающий время, может считаться в той или иной мере самоубийцей.

Конкретно Милосердная Постепенность заключается в том, что большинство рождающихся имеет и генетически, и по судьбе достаточно прочные вероятия дожить до более или менее преклонных лет, до естественного финиша, всегда кажущегося обнадеживающе далеким. А там уж и попрощаться со всем и сразу – и вроде это нормально, хоть и печально, и вроде бы даже своевременно, хотя признавать это вслух не принято.

Да, в смерти всего страшнее и обиднее ее преждевременность, вот эта самая жестокая внезапность, которая так сочно описана Булгаковым в «Мастере и Маргарите». («…человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»)

Что такое своевременность, говоря строго, не знает никто, кроме Того, Кто все знает; зато преждевременность более чем очевидна. Не только по цифре возраста. И глубоко за девяносто, и дальше можно оставаться в состоянии вполне жизнеспособном, когда срок годности ни для чего в тебе еще не истек; быть для окружающих подарком, а не обузой, – и вдруг, внезапно…

Иной скажет: ну и хорошо! – во-время, не познав маразма. А другой: жаль! – еще год бы… еще хоть денек, хоть час, хоть минуту – здесь, с нами… Первый возразит: внезапность – это и есть милосердие! – помнишь слова из старой военной песни: «Я желаю всей душой если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой»? Второй: мгновенной? – да, но тоже смотря какой и когда…

Назовем сразу самую общую, универсальную и непосредственную причину самоубийств. (Из которых исключаем так называемые альтруистические самоубийства – их нельзя называть самоубийствами, это самопожертвования: осознанная добровольная смерть ради Кого-то или Чего-то.)

Самоубийства происходят потому, что Милосердная Постепенность может менять свой знак на противоположный и стать пыткой. Физической, а чаще душевной или – тоже часто – пыткой только предполагаемой, но кажущейся неотвратимой. В таких случаях и появляется стремление поменять Жестокую Постепенность на Милосердную Внезапность. Обычная услуга ветеринаров домашним животным.

Выписки из истории автора

• Чем ближе к Тишине, тем веселей иду
• к тебе, Творец миров. Я милости не жду,
• прошу лишь одного: не дай с дороги сбиться
• и вновь родиться здесь, в земном аду.

Из подражаний Хайаму

С реальностью самоубийства я столкнулся гораздо раньше, чем стал врачом.

Выписка первая. Одноклассники.

В моем школьном классе самоубийства в семьях случились у двоих ребят. (Может быть, и не только у этих двоих.)

На четвертом году учебы Шурик Туманов, высоконький, стройный, веселый, толковый мальчишка, неплохой математик, однажды пришел в класс неузнаваемый, с какими-то белыми плавающими глазами, бледный, растерянный. – «Ты что, Шурк, заболел?» – спросил я его. Он посмотрел на меня невидяще, потом длинно куда-то на потолок – и выдохнул: «У меня папа ночью повесился». Рухнул головой на парту, лицом в руки. Так, не вставая, просидел пять уроков. Никто к нему не подходил и не окликал (учителя знали?). Дальше помню его уже другим – постоянно вялым, ссутуленным и немного придурковатым. В четвертом классе остался на второй год. Ничего больше не знаю о его судьбе.

Еще один мальчик, Женя Кочеров, он же Кочер и Кочерга, два года, пятый и шестой класс, сидел со мной за одной партой. Жил он, как и почти все одноклассники, неподалеку, в одном из соседних переулков. Небольшой, слабоватого сложения, с серенькими слипающимися волосами, с большеглазым, немного отечным лицом, тихий, серьезный и грустноватый, всегда бедно и грязно одетый, иногда неважнецки пахнущий. При таких кондициях человек – явный кандидат в омеги и козлы отпущения, но этого не было.

Кочер никого не боялся, всегда был спокоен и внушал нам, соплякам мелкохулиганского возраста, уважение какой-то своей внутренней взрослостью: казалось, что он опытнее, что знает нечто важное, что нас всех касается, но до чего мы еще не доросли. Наверное, так оно и было. Никто его не задевал, не дразнил, но никто и не сближался, друзей не было. Учился еле-еле, часто опаздывал и приходил с несделанными уроками. У меня подглядывал потихоньку в диктанты и списывал математику. Я, любопытный непоседа, не раз пытался его растормошить, расспрашивал, как живет, почему грустит. Женя отмалчивался, но однажды в скупых словах рассказал, что у него есть двое младших братьев и маленькая сестренка, и что им часто бывает нечего есть. Я стал ему приносить из дома еду.

И вот весной, в первые теплые апрельские дни, Женя Кочеров три дня в школу не приходил, а на четвертый пришел, едва волоча ноги, какой-то совсем серый, безлицый. Рухнул на парту лицом в руки точно так, как два года назад Шурик Туманов. Мы все поняли, что случилось горе. Никто ни о чем не спрашивал. Потом узнали, что у него покончила с собой мать, что она сильно пила, а отец часто бил и ее, и детей.

Странно (потом понял, почему), уже дня через два Женя пришел в себя и стал даже чуточку повеселее, чем раньше, стал для нас опять Кочером. Но через месяц с небольшим (сорок дней?..) случилось еще более страшное.

Вместе со своими двумя младшими братьями Женя Кочеров внезапно погиб. Дома на своем шестом этаже они вышли втроем на балкон, и балкон обрушился, сбив еще три или четыре нижних балкона, зашибив насмерть старушку внизу. Отец в это время был на работе, маленькая сестренка то ли в детском саду, то ли где-то еще. Придя домой, отец тут же повесился. О судьбе сестренки ничего не известно.

В обоих этих случаях я впервые в упор, нос к носу пронаблюдал, что делает с детьми самоубийство родителей. Осмыслил, конечно, гораздо позже. Произошедшее с Шуриком типично (причина самоубийства отца так и осталась неизвестной). А история Жени Кочерова могла бы навести на мистические подозрения о семейном роке, о том, что самоубийца-мать утащила за собой остальных… Можно домысливать разные разности, но несомненно, что антижизнь поселилась в этой семье раньше, чем мать покончила с собой; может быть, даже раньше, чем она начала пьянствовать, а отец свирепствовать. Суицид матери и гибель детей в этом случае связаны между собой не причинно, а надпричинно – как соседние точки мишени, по которой стреляют из одного и того же ружья.

…В детстве, если здоров и полон жизни, удивительно быстро забываешь о страшном и невыносимом. Но следы западают – и, как зимующие семена, в свой сезон просыпаются и прорастают.

Выписка вторая. Леви ли я?

В нашей семье ушли из этого мира в самовольную отлучку (как солдаты говорят, в самоволку) трое: Израиль Леви, мой дед по отцу, двоюродная сестра Таня Клячко и ее мать, Елена Николаевна Пинская – жена маминого старшего брата Юрия Аркадьевича Клячко. (Был до начала врачебной службы и у меня опыт собственных предсамоубийственных состояний. Потом тоже был.)

Дедушку Израиля ясно не помню: после моего рождения мама и папа жили со мной у маминых родителей, с папиными виделись не часто. Что-то похожее на отдаленные воспоминания всплывает только при рассматривании немногочисленных фотографий. Светловолосый, лицо североевропейского типа, широкое, без признаков национальной специфики; к пожилому возрасту волосы посерели, в лице проступило нечто совиное, серые глаза смотрят тяжело, с какой-то свинцово-непроницаемой безысходностью. На одной летней фотографии видно, что сложен как боксер-тяжеловес: громадный, мускулистый, могучий[5].

Все дедушки бывают молодыми. Мой был еще и блондином.

Бабушка Анна, жена Израиля (помню ее хорошо, намного деда пережила) рассказывала, что в местечке Новополтавка, недалеко от города Николаева, где они жили в смешанной еврейско-немецкой колонии, дед с юности славился силой и имел прозвище «полтора жида».

Характера был серьезного. Однажды поздним вечером они, еще молодожены, возвращались с прогулки и повстречались с двумя здоровенными подвыпившими парнями. Один с бранью ударил деда, другой попытался облапить бабушку. В следующее мгновение оба оказались в воздухе, поднятые за шивороты дедовой правой рукой и левой. Стукнув молодцов друг об дружку лбами, дедушка перебросил их через ближайший забор – отлежаться.

Работал Израиль всю жизнь слесарем по металлу, был хорошим ремонтником. (До сих пор пользуюсь некоторыми его инструментами для домашних поделок.) Молчаливый работяга. Не пил, не курил, не смеялся и не шутил. С детьми был строг, иногда суров: увидев пятнадцатилетнего папу с папиросой во рту, немедленно крепко его выпорол. Больше папа не курил никогда.

Был в трудовой деятельности деда забавный, немножко мистический для меня эпизод: пометил, сам того не зная, будущее место работы своего внука. В конце двадцатых и начале тридцатых годов большевики усиленно продвигали на руководящие должности рабоче-крестьянские кадры. Деда тоже, как пролетария, решили выдвинуть: приняли в партию и направили парторгом в знаменитую московскую психиатрическую больницу имени Кащенко. Кем мог там руководить слесарь, кого идеологически направлять?..

Вступив в должность, новоявленный партийный начальник решил для начала познакомиться с обстановкой в самом трудном отделении – мужском буйном, и пошел с докторами на утренний обход раньше, чем обычно такие обходы делаются – во время завтрака: хотел проверить, чем больных кормят. Пока пробовал кашу, сзади подскочил возбужденный пациент, вскричал радостно: «Ха-а, буйвол какой!» и вылил деду на голову ведро горячего киселя. Обход на этом закончился, а с ним и дедушкина партийная карьера: уволился и вернулся к слесарному ремеслу. Через тридцать лет в этом самом буйном отделении больницы имени Кащенко началась моя психиатрическая служба. Я не знал, что дед там до меня уже денек потрудился, узнал позже, от тети Раи, папиной младшей сестры.

Папа рассказывал мне о дедушке мало и неохотно – то ли потому, что у них не было отцовско-сыновней дружбы, то ли потому, что хотел скрыть, как закончилась его жизнь. Уже взрослым я узнал от Раи, что драмой жизни деда с детства было отвержение его отцом, моим (?) прадедом. Вопросительный знак сейчас объясню. Прадедушка Леви был человеком набожным и состоятельным: имел во владении виноградники и богатый дом. Красавица жена была намного его моложе. Нарожала ему кучу детей. Из них Израиль оказался самым светловолосым и светлоглазым, и прадед решил, что это не его ребенок, а от соседа немца. Так ли это было в действительности, не знает никто, дело темное. Фамилию свою прадед блондинистому ребенку дал, вместе с самым что ни на есть еврейским именем, но после 10-летнего возраста удалил его из семьи – отдал в подмастерья какому-то ремесленнику и больше на порог не пускал. Мать-прабабушка, братья и сестры втихомолку продолжали с Израилем общаться; но прадед оставался непреклонным. Детей Израиля, папу и тетю Раю, в дом к нему тоже никогда не пускали.

Слева направо: дед Израиль, десятилетняя тетя Рая, бабушка Анна и мой будущий папа Лев

Дед покончил с собой 59 лет отроду во время войны, находясь в эвакуации в городе Кирове. Работал там на военном заводе. С ним была бабушка Анна, а папа и тетя Рая защищали от фашистов Москву. Что случилось, почему дед выпил концентрированную уксусную кислоту, от которой умер в ужасных муках, толком узнать от бабушки не удалось, она уходила от этих разговоров. Папа и Рая тоже отмалчивались. Удалось понять только, что на работе произошел конфликт, в чем-то его несправедливо обвинили. В редких и коротких письмах деда этого времени явственна тоска – не в скупых корявых словах, а в самой их скупости, в непроницаемости междусловий. Думаю, детонатором суицидального взрыва послужила застарелая боль безнадежной детской отверженности.

Дед Израиль, в отличие от часто снящегося деда по маме, Аркадия Клячко, мне ни разу запомненно не снился; но незримое присутствие его и помощь с юности органически ощущаю, особенно в драках и мужских ручных работах, которые очень люблю. Тайна его судьбы уже не болит во мне, как прежде болела, а принята как жизненная данность, вместе с сомнениями биологического самотождества – Леви ли я, или человек с неизвестной фамилией и восьмушкой германской крови. Возможно, анализ ДНК это легко прояснил бы, но какое это имеет значение? Пушкин вот точно был на восьмушку немец – по прабабушке Христине Шеберг, жене эфиопа Абрама Ганнибала, вносителя еще одной его восьмушки, темнокожей – и что?..

Дальнейший рассказ веду по заготовкам книги «Доктор Мозг. Записки бредпринимателя». Повествование идет в режиме диалога с собеседницей Ольгой Катенковой.

О тех, кто сам призвал смерть, горюешь неисцелимо, ибо веришь, что они могли еще долго жить.

Страницы: 12345678 » ... »»