Особый отдел Чадович Николай

Глава 11

Унитазный след

Куда только не совался Кондаков, с кем только не разговаривал, чего только не обещал, начиная от элитных семян моркови, собранных с собственной грядки, и кончая охотничьим штуцером, который предполагалось позаимствовать у Маузера, а желанной бумаги так и не добился.

Все должностные лица, курировавшие данный вопрос, соглашались с тем, что в сфере оружейного коллекционирования, за последнее время вобравшей в себя не только зенитные пулемёты и авиационные пушки, но даже ранцевые огнемёты, пора навести порядок. Однако проект Кондакова, выступавшего от лица совета ветеранов, где он с некоторых пор занимал довольно видный пост, дружно отвергали, мотивируя это самыми разными причинами. И время, дескать, не то, и обстановка не способствует, и позиция высшего руководства пока не прояснилась, и законодательная база отсутствует, и средств на проведение столь многосложного мероприятия нетути.

Кондаков, конечно, понимал, что это всего лишь пустые отговорки, но стену официального пофигизма преодолеть не мог – ни обходом, ни подкопом, ни прыжком. Силушки были уже не те. В конце концов один из старых дружков по секрету объяснил ему, что причина неудач кроется не в банальном бюрократизме и не в отсутствии пресловутой политической воли, а в пристрастии многих весьма важных персон к собиранию стрелкового оружия. Теперь стены роскошных кабинетов принято было украшать не казачьими шашками и дагестанскими кинжалами, а снайперскими винтовками и кавалерийскими карабинами.

Новый порядок учёта и хранения стволов мог вызвать расстройство таких желудков, от которых зависело пищеварение всей страны. Именно поэтому министерские чины и не хотели дразнить гусей.

Лишь когда Кондаков пообещал дойти со своим проектом до Совета безопасности, а заодно прибегнуть к помощи знакомого депутата Госдумы (в реальности не существовавшего), был достигнут некоторый компромисс.

Вопрос о каком-либо законном или подзаконном акте снимался, зато коллекции двух-трёх знакомых Маузера подвергались строгой проверке, причём инспектора, проводившие их, должны были открыто обсуждать планы тотальной инвентаризации стрелкового оружия с последующей реквизицией такового, за исключением экземпляров, представлявших несомненную историческую ценность, например, охотничьего ружья, из которого подвыпивший председатель Верховного совета Подгорный однажды едва не застрелил двух других членов Политбюро, или нагана, подаренного Сталиным Орджоникидзе за несколько дней до самоубийства последнего.

Однако эти действия, пусть и носившие достаточно кардинальный характер, не могли дать немедленных результатов. Реакция Маузера (а в том, что она последует, сомневаться не приходилось) ожидалась только по прошествии нескольких дней, когда разнесчастные коллекционеры, не понимающие причин обрушившейся на них беды, заплачут горючими слезами.

А пока все надежды опергруппы связывались с Людочкой. В случае её удачи гордиев узел загадочного преступления, из которого сейчас каких только концов не торчало, развязался бы сам собой, без всяких дополнительных усилий.

Людочка, прекрасно понимавшая нынешнюю ситуацию, при первой же возможности не преминула воспользоваться преимуществами своего особого положения.

Первым делом она запретила Цимбаларю употреблять в своём присутствии ненормативную лексику, а обращение «гражданка Лопаткина» посоветовала заменить чем-то менее формальным. Например, Мила. В крайнем случае – Люся.

Кондакову была дана настоятельная рекомендация воздержаться от публичного ковыряния в естественных физиологических отверстиях, как-то: уши, нос, рот и так далее по нисходящей.

Были у неё кое-какие планы и на Ванечку, скорее всего связанные с ограничением употребления табака и алкоголя, но тот последние сутки вестей о себе не подавал. Случись такое с Цимбаларем или даже с Кондаковым, впору было бы бить тревогу, но люди, хорошо знавшие маленького сыщика, нисколечко о нём не волновались. Ванечка жил по принципу мартовского кота, хотя именно эта категория усатых-полосатых вызывала у него наибольшую антипатию. Порой он исчезал на целую неделю, однако всегда возвращался домой – голодный, изодранный, усталый, но всегда с чувством выполненного долга.

Попив знаменитого кондаковского чайку с собственными сушками и дождавшись, когда накал ожидания достигнет апогея, Людочка приступила к отчёту, пространность и скрупулёзность которого объяснялась мерой нравственных страданий, пережитых ею в борьбе с легионами бездушных цифирек и буковок, ещё в незапамятные времена изобретённых очерствелыми и опрометчивыми людьми, не находившими удовлетворения ни в созерцании красот природы, ни в других невинных забавах. Недаром ведь великий сказитель Гомер назвал письмена «роковыми знаками».

Из её слов следовало, что пограничники, вернее, та их разновидность, которая была связана не с контрольно-следовыми полосами и наблюдательными вышками, а с анализом и учётом поступающей информации, оказались людьми весёлыми, галантными и предупредительными.

На первых порах они попытались сделать за Людочку то, ради чего она и заявилась в их владения, но едва не запутали всё дело. Как выяснилось, задачи пограничной службы и уголовного розыска совпадали только на уровне деклараций, а на самом деле находились в совершенно иных плоскостях – если первые, фигурально говоря, орудовали бреднем, а уж потом сортировали улов, то вторые закидывали удочку с расчётом на строго определённую рыбку.

Короче говоря, Людочке пришлось корпеть над громадным массивом информации, представленной как в электронном, так и в печатном виде. Довольно скоро она выяснила, что в апреле текущего года границы России в легальном порядке пересекло около полусотни Рудольфов и значительно меньшее количество всяких там Руди, Ральфов и Раулей.

Канадских граждан в этой компании оказалось всего трое, причём никто из них предъявленным требованиям не соответствовал. Один был баптистским проповедником восьмидесяти двух лет от роду, второй – юным бойскаутом, премированным билетом в кругосветный круиз за хорошую учёбу, третий хоть и подходил по возрасту, но, в отличие от Голиафа, пребывал в добром здравии, снимая номер-люкс в гостинице «Рэдисон-Славянская». Он даже удостоил Людочку короткого телефонного разговора, поделившись планами создания российско-канадского предприятия по разведению породистых ездовых собак.

Разочарованная таким поворотом событий, но отнюдь не сломленная, Людочка принялась пересматривать все списки повторно, присовокупив на всякий случай и сведения за март (прежде чем взойти на свою Голгофу, исстрадавшийся на чужбине эмигрант вполне мог погостить у дальних и ближних родственников).

Однако и на сей раз результаты оказались неутешительными. Количество Рудольфов, конечно, возросло, но все они, как назло, не лезли в строгие рамки, установленные для загадочного человека, не так давно лишившегося головы прямо на глазах у известного бандита Сергея Гобашвили.

Людочка уже и не знала, что ей думать. То ли пресловутый Рудольф Павлович сменил в чужой стране все свои анкетные данные, то ли пересёк границу по подложному паспорту, то ли он вообще не существовал в природе, являясь лишь плодом воображения некоего коварного Льва.

– И как же у тебя, Люсенька, ручки не опустились! – подивился Цимбаларь. – Я бы от такой невезухи, честное слово, запил.

– Была у меня такая мысль, – честно призналась Людочка. – Только, конечно, не запить, а просто плюнуть на всё. Но потом я представила себе, с каким ехидством вы будете ухмыляться, если я вернусь ни с чем. Дабы не доставить вам такого удовольствия, пришлось возобновить этот сизифов труд.

Снедаемая честолюбием, жертвуя сном и горячей пищей, непрестанно сражаясь со Сциллой компьютерных данных и Харибдой бумажной документации, Людочка старательно выискивала давно остывший след. Не добившись толку от имён, она переключилась на даты, выделив в отдельную группу всех пассажиров мужского пола, родившихся в промежутке между сорок восьмым и пятьдесят третьим годом.

Самой перспективной фигурой в этом списке оказался пятидесятипятилетний подданный Никарагуа Паоло Рудольфи, но и он, подлец, оказался жив! Мало того, приняв Людочку за сутенёршу, обзванивающую потенциальных клиентов, этот самый Рудольфи стал со знанием дела интересоваться габаритами московских путан. Причём особы с модельной внешностью его не привлекали. Путешествие на другой континент господин Рудольфи предпринял исключительно для поисков десятипудовой русской бабы, способной разрешить все его сексуальные комплексы.

Терпеливо выслушав страстный и сбивчивый монолог далеко уже не юного никарагуанца, вдобавок путавшего английские и испанские слова, Людочка едва не разрыдалась – не от недостатка собственного веса, конечно, а от очередной неудачи. Всё надо было начинать сначала.

Цимбаларь, знавший немало тружениц секса, отличавшихся богатырской статью, весьма заинтересовался историей дона Рудольфо, но Кондаков немедленно осадил его:

– Оставь этот товар для себя, а заодно и помолчи. Сегодня у нас не капустник какой-нибудь, а бенефис Людмилы Савельевны.

Как ни странно, но правильное направление Людочкиным мыслям задала песня «Беловежская пуща», прозвучавшая в обеденный перерыв по радио. И хотя сама она никогда не посещала этот заповедный лесной массив, известный пышными царскими охотами, стадами реликтовых зубров, ныне вымирающих от трихинеллёза, партизанским прошлым, крепчайшей самогонкой да ещё местечком Вискули, где на судьбе последней мировой империи был поставлен жирный крест, – её что-то словно в сердце кольнуло. И причина тому крылась даже не в минорном мотивчике, так соответствующем настроению девушки.

Дальнейшее в Людочкином изложении выглядело так:

– Слушая песню, я подумала вдруг: а как бы добирался до Москвы человек, побывавший в Беловежской пуще, но не упившийся вусмерть местной «Зубровкой», не захваченный в плен партизанами, вполне возможно, ещё не сложившими оружия, и не растерзанный волками, имеющими белорусско-польское подданство, а потому злобными вдвойне? И сама себе ответила: да очень просто! Сел бы где-нибудь в Бресте на пассажирский поезд и преспокойно покатил в Москву, благо на нашей совместной границе отсутствует таможенный и пограничный контроль.

– Подожди, – вмешался Цимбаларь, – но этому беспечному ездоку в любом случае пришлось бы предъявить в билетной кассе свой паспорт, будь он хоть российским, хоть канадским, хоть австралийским.

– Ну и что? – пожала плечами Людочка. – Паспорт нужен лишь для того, чтобы сверить его с компьютерной базой данных, в которую занесены сведения о всех разыскиваемых преступниках, террористах и многожёнцах. А поскольку зовут моего пассажира вовсе не Шамиль Басаев и не Борис Березовский, он без всяких проблем получит билет, рассчитавшись за него белорусскими «зайчиками».

– Это реальные факты или только твои умозаключения? – поинтересовался Цимбаларь.

– Это умозаключения, трансформировавшиеся в факты, – Людочка не смогла сдержать торжествующей улыбки. – По моей просьбе один из пограничников созвонился с Минском и выяснил, что двадцать четвёртого апреля сего года в тамошний международный аэропорт, кстати сказать, единственный в республике, рейсом компании «Белавиа» прибыл канадский гражданин Рудольф Бурак пятидесятого года рождения. Цель визита – деловые контакты. Продолжительность – три недели. Что и требовалось доказать!

– Белорусам инвестиции позарез нужны, вот они и пускают к себе всякую шваль без разбора, – глубокомысленно заметил Кондаков. – Говорят, одно время у них даже эмиссары Саддама Хусейна гостили. Да только столковаться не успели…

Цимбаларь, брезгливо косясь на свой давно остывший чай, сказал:

– Похоже, сегодня наша Люсенька заслуживает чего-то большего, чем это рвотно-слабительное средство. Например, ящик той самой «Зубровки», оставившей неизгладимый след в её девичьей памяти.

– Да дрянь эта ваша «Зубровка», – махнул рукой Кондаков. – Обыкновенная самогонка, настоянная на лесных травах. В промышленное производство её запустил Хрущёв, пристрастившийся к этому пойлу на охоте в Беловежской пуще. Наверное, это единственная добрая память, оставшаяся о нём в народе… А Людмиле Савельевне, в знак признания её достижений, мы подарим бутылочку виски, любимого напитка Шерлока Холмса.

– Виски пила Агата Кристи, а Шерлок Холмс предпочитал кларет, – возразила Людочка. – Лично мне не нравится ни то ни другое. Свой приз я лучше выберу сама.

– Но только в день получки, – уточнил Кондаков, машинально потрогав свой карман.

– Всё это очень хорошо, – произнес Цимбаларь. – Таким образом, Голиаф стал Рудольф Павловичем Бураком, хотя для этого ещё понадобится опознание трупа близкими родственниками… А его след из Белоруссии в Россию ты проследила? И вообще, чего ради он приземлился в Минске?

– Бурак – фамилия среди белорусов весьма распространённая, – пояснила Людочка. – Как и среди украинцев. Вполне возможно, что сначала он хотел навестить своих тамошних родственников. Но, скорее всего, это было сделано сознательно, чтобы не засветиться при въезде в Россию. Кого-то он здесь опасался.

– И тем не менее ранним апрельским утром, совершенно один, он попёрся в какое-то весьма подозрительное место, где и сложил голову, – задумчиво произнёс Цимбаларь.

– Мы ведь не знаем истинной цели его визита в Россию, – сказала Людочка. – Возможно, кто-то пригласил его сюда, причём характер приглашения не допускал отказа.

– Всё это мы можем узнать, только переговорив с родственниками господина Бурака, оставшимися в Канаде, – заметил Кондаков. – А для этого существуют два пути. Или через канадское посольство, или через региональное бюро Интерпола. Только предупреждаю заранее, связей ни в одном из этих учреждений я не имею.

– Они и не понадобятся, – заявил Цимбаларь. – Нравы урюпинской бюрократии на оба упомянутых вами учреждений не распространяются. Там верховодят чиновники совершенно другой, европейской формации.

– А я-то думала, что Канада относится к Америке! – ненатурально удивилась Людочка.

Цимбаларь ничуть не смутился, тем более что исключительные заслуги Людочки стали уже как-то забываться.

– Лучшие европейские традиции успешно прижились и на американской почве, – пояснил он. – Я имею в виду аккуратность, деловитость, сознание собственной ответственности и уважение к правам граждан. Увы, у нас этого не случилось. Разумному и справедливому делопроизводству мешают сорняки средневекового чванства, глубоко укоренившиеся на российской почве. Каждый самый ничтожный государственный служащий мнит себя по меньшей мере ханским баскаком, вольным по собственному усмотрению казнить и миловать православный народ.

– Хорошо сказано, – похвалила его Людочка. – Да только сам ты даже не баскак, а свирепый нукер, по воле своих владык собирающий с людей дань. Но только не серебром и золотом, а сокровенными тайнами, которыми большинство из них ни с кем не хочет делиться.

Пока Цимбаларь, заручившийся в канцелярии особого отдела солидной бумагой, наводил мосты с Интерполом, а Людочка отдыхала (и в этом её праве никто не сомневался), Кондаков занялся выяснением связей, оставшихся у Рудольфа Бурака на родине.

Через картотеку ОВИРа он выяснил, что названное лицо выехало на Запад ещё в восемьдесят пятом году, предварительно сочетавшись браком с гражданкой Израиля Верой Васильевной Пинской. Кроме того, в справке был указан последний адрес жительства Рудольфа Павловича. Однако никаких сведений о предыдущем браке и детях, оставшихся после него, не имелось.

Это нисколько не смутило Кондакова, в своё время попортившего репатриантам немало крови (не по собственной инициативе, конечно, а по долгу службы). Люди, желавшие покинуть страну развитого социализма, где к тому времени исчезли не только гражданские свободы, но и элементарные промтовары, шли на любые уловки – заключали фиктивные браки, за взятки меняли национальность, откупались от родни, препятствовавшей выезду, и даже совершали обрезания.

Кондаков, всегда стоявший на позициях умеренного патриотизма, эмигрантов не то чтобы презирал, а просто не понимал, как пчеловод не понимает кроликовода. По его представлениям, для нормального существования годилась любая страна, если ей, конечно, не угрожала судьба легендарного Карфагена или ещё более легендарной Атлантиды. Ведь перекрыть все лазейки, которыми извечно пользуются сметливые и неразборчивые в средствах люди, не под силу даже самому драконовскому режиму, а свобода – понятие сугубо индивидуальное, почти не зависящее от внешних обстоятельств. Иногда заключённые ощущают себя гораздо более свободными, чем тюремщики.

Ещё неизвестно, где бы Пушкину сочинялось легче – в деспотической России или на тот момент уже почти демократической Англии, куда он стремился всеми фибрами души. Недаром ведь его кумир Байрон, раскрепощённый, как никто другой, из вольного Лондона сбежал в закабалённую Элладу, где не только сражался за чужую независимость, но и предавался неудержимому разврату, который в конце концов и свёл великого поэта в могилу.

Самое смешное, что под сень звезды Давида бежали в основном русские, украинцы и грузины, добивавшиеся такого права всеми правдами и неправдами, а многие махровые евреи и в Советском Союзе ощущали себя очень даже неплохо: писали занимательные книги, горланили популярные песни, снимали патриотические фильмы, завоёвывали шахматные короны, шили на заказ самые лучшие в стране костюмы, лечили всех подряд, включая ярых антисемитов, чем-то торговали и разве что в космос не летали, и ещё неизвестно, как повёл бы себя представитель богоизбранного народа, узревший вдруг престол Яхве.

Тем не менее переселение народов, на иврите называвшееся ласковым словом «алия», продолжалось, и к концу 80-х, когда из продажи исчезла не только водка, но и мыло, потомков Авраама в России почти не осталось, по крайней мере Кондакову они не попадались. Только один, самый голосистый, всё пел и пел о великой родине (не исторической, а номинальной), да на эстраде придуривалось несколько так называемых «артистов разговорного жанра», ещё раз подтверждая истину о том, что лучшие комики в жизни – русские, а на сцене – евреи.

Однако спустя пять или шесть лет, когда одна шестая часть суши, воспетая в песнях Покрасса, Дунаевского, Фельцмана, Блантера и Пасмана, основательно похудела в груди и подбрюшье, но зато сменила социальную ориентацию (не путать с сексуальной!), евреев стало вдруг даже больше, чем во времена императрицы Екатерины Алексеевны, когда такого понятия, как «погром», в русском языке не существовало.

Причём ни из Израиля, ни из Америки, ни из Австралии никто домой не вернулся. Новые российские евреи возникли как бы сами по себе, буквально из ничего, словно знаменитое «живое вещество», добытое из пустоты (а на самом деле из грязной пробирки) академиком биологических наук и лауреатом Сталинской премии Ольгой Борисовной Лепешинской, тоже вложившей свою лепту в борьбу с «безродными космополитами».

Эти «новые» своего происхождения уже не стеснялись. Они не пели, не играли в шахматы и не придуривались на сцене, а энергично прибирали к рукам банки, заводы и нефтепромыслы, что в общем-то не противоречило экономическому курсу, провозглашенному властью. Но то, что позволялось Ивану Петровичу или даже Рашиду Рамзановичу, строго возбранялось (по крайней мере, в глазах общественного мнения) Абраму Соломоновичу.

Кто-то уже поговаривал втихаря о том, что грядёт очередной сионистский заговор и всех славян ждёт участь палестинцев, что двуглавый орёл есть тайный символ иудеев, провозглашённый ещё ветхозаветным пророком Иезекиилем, что настоящая фамилия российского президента вовсе не Митин, а, совсем наоборот, Миттель, и что в советниках у него состоят сплошные жидомасоны, прикрывшиеся простыми русскими фамилиями Иванов, Медведев, Козаков.

И почему-то все, даже самые матёрые коммунисты, забывали знаменательную фразу, сказанную лысым и картавым коротышкой, некогда считавшимся в этой стране кем-то вроде пророка: «Ну кто же виноват, если в жилах каждого толкового русского человека течёт хотя бы капля еврейской крови?»

Уж он-то, имея в жилах не каплю, а добрый литр вышеназванной крови, в этом деликатном вопросе разбирался получше других.

Все эти мысли, пусть и не облачённые в столь внятную форму, бродили в голове Кондакова, пока он добирался до дома, который двадцать лет назад покинул господин – тогда ещё гражданин – Бурак (кличка Голиаф, произнесённая по старой памяти, почему-то всегда рождала ассоциации со смертью, в то время как Рудольф Павлович Бурак казался живым человеком).

Район, в прошлом славившийся только хулиганами, теперь принадлежал к числу элитных, а нужный Кондакову дом, уже несколько раз перестроенный и надстроенный, из стандартной панельной двенадцатиэтажки превратился в некое подобие белого океанского лайнера, где более или менее прямыми остались только ряды окон-иллюминаторов.

Так уж случилось, что наступление нового – да ещё и нечётного – века ознаменовалось повсеместным торжеством криволинейных форм: и в архитектуре, и в дизайне мебели, и в обводах автомобилей, и даже в стиле жизни (теперь для достижения желанной цели следовало резко забирать влево или вправо, а то и вообще петлять).

Единственное исключение составляли лишь фигуры престижных женщин – прямые и плоские, как доска, с квадратными плечами и торчащими ключицами, не имеющие ни одной выпуклости даже там, где это предполагалось законами естества.

Возможно, причина тому крылась в подсознательной тяге к истокам человеческой цивилизации, когда единственной прямой линией, доступной созерцанию наших пращуров, был морской или степной горизонт, зато все красавицы отличались тучностью и кривыми ногами.

Уже в подъезде возникла путаница с номерами квартир, которых почему-то стало значительно меньше, чем прежде. Как пояснила вышколенная консьержка, родившаяся всего за десять лет до отъезда Бурака и, естественно, не знавшая его, такой эффект был достигнут путем объединения нескольких квартир в одну. Бывшая полуторка Бурака соединилась с трехкомнатной соседской и двумя двухкомнатными, расположенными этажом выше. Хоромы, возникшие в результате этого слияния, на данный момент пустовали, поскольку семейство, купившее их, прохлаждалось где-то в Альпах.

После этого разговора Кондакову стало окончательно ясно, что никого из прежних жильцов здесь не сыщешь, а досужие старушки – неисчерпаемый кладезь полезной информации, – вне всякого сомнения знавшие Рудика Бурака ещё с пелёнок, следуя его примеру, тоже отправились в далёкое путешествие, но уже без виз, багажа и билетов.

Пришлось идти на поклон в дирекцию по эксплуатации зданий, но и там воспоминаний о столь давних временах не сохранилось. Сердобольная бухгалтерша объяснила Кондакову, что при административной реформе, разразившейся в начале 90-х, все архивные материалы, утратившие ценность – а таких оказалось подавляющее большинство, – были или уничтожены, или сданы в макулатуру. Да и дом, которым он интересовался, считался уже не муниципальной собственностью, а кондоминиумом, то есть совместным владением жильцов.

– Как вы сказали? Гондон-минимум? – почтенный возраст Кондакова служил как бы карт-бланшем, позволявшим ему любые скабрезности. – Ничего себе словечко придумали! Могли бы и как-то иначе назвать. В соответствии с национальными традициями. Бараком, например. Или общагой.

– В этом бараке квадратный метр жилой площади стоит четыре тысячи условных единиц, – сообщила бухгалтерша. – Так что все прежние названия стали неактуальными. Мы, слава богу, живём в самой дорогой столице мира. Вот и приходится соответствовать.

Они поболтали ещё немножко, и бухгалтерша, как видно, страдавшая провалами памяти – профессиональным заболеванием госслужащих – всплеснула руками. Вспышка волшебного озарения, в этой канцелярской берлоге столь же неуместная, как и гроза за Полярным кругом, на мгновение озарила её одутловатое, сонное лицо.

– Если вы хотите про старых жильцов узнать, так это нужно обратиться к дяде Яше, сантехнику нашему. Он в этой должности с семидесятого года числится. Имеет служебное жильё в полуподвале, поэтому и под переустройство не попал. Раньше его портрет на Доске почёта висел. Прямо герой труда! А главное, совершенно непьющий. Представляете?

– Действительно, уникум, – согласился Кондаков. – Непьющий сантехник – это примерно то же самое, что припадочный верхолаз. Большая редкость.

Как и предполагал Кондаков, служебная квартира сантехника оказалась на замке, но выручила всё та же консьержка – понажимала на своем пульте какие-то кнопочки, с кем-то ласково переговорила, и спустя десять минут дядя Яша был уже тут как тут – трезвый, бритый, в новой спецодежде, хоть и добротной, но подобранной явно не по габаритам.

Несмотря на солидный возраст, он смотрелся весьма моложаво – вполне возможно, сказывалось благотворное влияние фекалий, ныне широко используемых в нетрадиционной медицине. Вот только линялые глазки дяди Яши смотрели в разные стороны, что для трезвенника было как-то нехарактерно.

Кондаков представился по всей форме и как на духу объяснил цель своего визита, умолчав лишь о том, что Рудольф Павлович Бурак уже вычеркнут из списка живущих. Дядя Яша к просьбе залётного сыскаря отнёсся с пониманием (своих-то он знал как облупленных) и, дав понять, что разговор будет долгим, пригласил его в свои подвальные апартаменты, предупредив при этом:

– Память у меня хорошая, но исключительно на мойки, ванны и унитазы. Так что придётся от них танцевать. А уж потом, с божьей помощью, и к хозяевам перейдём.

Служебная квартира была оклеена газетами, освещена плафонами, явно позаимствованными из подъездов, и обставлена мебелью, оставшейся после ликвидации бывшей ленинской комнаты. При входе скромно ютился бюст вождя, заменявший вешалку. Обстановку дополняли две зелёные садовые скамейки и чугунная мусорница.