Далекие Шатры Кей Мэри Маргарет
Такая перспектива не радовала, но, немного поразмыслив, Аш решил, что история с афридиями вряд ли выльется во что-нибудь серьезное и она никак не связана с событиями, описанными Кодой Дадом. Просто Кода Дад старел, а старики склонны делать из мухи слона и смотреть в будущее с пессимизмом. Придавать значение этим рассказам не стоит.
Последний день Аша в Равалпинди был загружен делами. Он договорился о продаже двух своих лошадей, отправил Бадж Раджа на попечение Уолли в Мардан, нанес визиты друзьям в городе и торопливо написал несколько писем, сообщая, что уезжает в Гуджарат и, вероятно, останется там не меньше чем на одиннадцать месяцев.
«И коли в течение этого времени вам доведется навестить племянниц, – писал Аш Кака-джи, – могу ли я надеяться, что вы соблаговолите проехать чуть дальше, дабы я имел счастье вновь увидеться с вами? Дополнительное расстояние будет невелико – не свыше пятидесяти косов по прямой. Конечно, если ехать до дороге, выйдет в полтора раза больше, но все равно оттуда до Ахмадабада всего четыре-пять дней пути, и я сам проделаю две трети его, чтобы встретить вас. Более того, если вы позволите… впрочем, я боюсь, что не позволите…»
Кака-джи, безусловно, не позволит. Да Аш и не особо надеялся, что старик вообще соберется в Бхитхор. Однако не исключено, что все-таки соберется, а тогда он непременно увидится и пообщается с Джали, и, хотя в письме об этом не будет ни слова, он наверняка не откажется при встрече с Ашем поговорить о ней, прекрасно понимая, что порой Аш готов отдать глаз или руку, лишь бы услышать, что она жива-здорова и не очень несчастна, или узнать хоть какие-нибудь новости о ней.
– Я уже слишком стар для подобных путешествий, – ворчал Махду, наблюдая за погрузкой багажа Аша в почтовый поезд следующим вечером. – Мне пора выйти на пенсию и осесть где-нибудь, чтобы провести последние годы жизни в покое и праздности, а не носиться взад-вперед по всему Индостану.
– Ты серьезно, ча-ча-джи? – спросил Аш, глубоко изумленный.
– Зачем мне шутки шутить? – огрызнулся старик.
– Возможно, чтобы наказать меня? Но если ты говоришь серьезно, то утром отсюда отходит дак-гхари, и через три дня ты будешь в Абботтабаде.
– А что станется с тобой, когда я уеду? – сердито осведомился Махду, поворачиваясь к нему. – Неужто ты будешь спрашивать советов у Гулбаза, как спрашивал у меня? Или следовать его советам, как часто следовал моим? Кроме того, я связан с тобой обещанием, которое много лет назад дал Андерсону-сахибу, а также обещанием, данным Алаяру. Да и узами любви тоже, которые даже крепче… Но я действительно становлюсь старым, усталым и бесполезным, и мне нисколько не улыбается закончить свои дни на юге среди идолопоклонников, чьи сердца так же черны, как их кожа. Когда настанет мой час, я хотел бы умереть на севере, где ветер приносит с гор запах снега.
– Ну, это уж будет как Бог даст, – беззаботно сказал Аш. – Да и меня отсылают в Гуджарат не на всю жизнь, а на короткий срок, ча-ча, по истечении которого мне наверняка разрешат вернуться в Мардан. И тогда ты возьмешь сколь угодно продолжительный отпуск или выйдешь в отставку, если пожелаешь.
Махду фыркнул и пошел проследить за погрузкой собственного багажа, бормоча что-то себе под нос и явно не убежденный словами Аша.
Той ночью поезд был полупустым, и Аш с облегчением обнаружил, что занимает четырехместное купе один, а следовательно, избавлен от необходимости вести светскую беседу. Но вот колеса завращались, огни железнодорожной станции медленно поплыли назад мимо окон поезда, уступая место темноте, и Аш пожалел об отсутствии попутчика. Сейчас, когда он остался в одиночестве и праздности, оптимизм, поддерживавший в нем бодрость духа последние два дня, внезапно пропал, и он уже не чувствовал прежней уверенности, что проведет в Гуджарате всего год или одиннадцать месяцев. А что, если это будут два года, или три, или четыре? А что, если разведчики по долгом размышлении решат, что вообще не готовы взять его обратно?
Поезд грохотал и трясся, и лампа, раскачивавшаяся при каждом толчке, мерзко воняла, наполняя закрытое купе запахом горячего керосина. Аш встал, увернул фитиль, а потом снова улегся на полку в громыхающей тьме и задал себе вопрос, когда же он снова увидит Хайбер. В следующий миг у него возникло неприятное впечатление, будто в перестуке колес он слышит ответ – резкий, насмешливый голос, повторяющий с раздражающим упорством: «Никогда! Никогда! Никогда…»
Путешествие по железной дороге в Бомбей показалось гораздо более долгим, чем в прошлый раз, когда он совершал такую же поездку пять с лишним лет назад. Тогда он ехал в противоположном направлении – и в обществе Белинды, ее матери и несчастного Джорджа. Пять лет… Неужели прошло всего пять лет? По ощущениям, так все десять… или двадцать.
По идее, с той поры на железных дорогах должны были произойти значительные изменения к лучшему, но Аш не замечал особой разницы. Конечно, средняя скорость в пятнадцать миль в час являлась достижением, но вагоны оставались все такими же пыльными и неудобными, остановки в пути происходили так же часто, и, поскольку прямой поезд до Бомбея по-прежнему не ходил, пассажирам приходилось делать пересадки, как и раньше. Что же касается попутчиков (свободные места в купе недолго пустовали), то общества скучнее было и не представить. Но в Бомбее, где поезд остановился и Аш со слугами и багажом пересел в другой, идущий в Бароду и Ахмадабад, удача улыбнулась ему. Он оказался в двухместном купе с тщедушным, безобидным на вид джентльменом, чьи спокойные манеры и кроткие голубые глаза никак не вязались с рыжими бакенбардами и изуродованным ухом. Голосом таким же кротким, как глаза, он представился Бертом Стиггинзом, отставным офицером британского военно-морского флота, а ныне капитаном и владельцем «Моралы», небольшого торгового судна каботажного плавания, стоящего в Порбандаре на западном побережье Гуджарата.
Однако кротость Стиггинза оказалась обманчивой. Перед самым отправлением поезда в купе ввалились два припоздавших пассажира и громко заявили о своих правах на места, якобы незаконно занятые Ашем и мистером Стиггинзом. Оба посягателя – партнеры известной торговой фирмы, – по всей видимости, слишком хорошо пообедали перед отъездом на железнодорожную станцию, так как были не в состоянии уразуметь, что номер зарезервированного ими купе не совпадает с номером того, занять которое они пытались. А может, парни просто нарывались на драку, и если они хотели помахать кулаками, Аш с великой охотой пошел бы навстречу их желанию. Но он не успел.
Мистер Стиггинз, мирно сидевший на своей полке, пока Аш и кондуктор безуспешно пытались воззвать к здравому смыслу, поднялся на ноги, когда один из незваных гостей сделал кондуктору подсечку и повалил спиной на платформу, а другой занес кулак, собираясь ударить Аша, бросившегося на помощь кондуктору.
– Предоставь это дело мне, сынок, – посоветовал мистер Стиггинз и без видимого усилия отодвинул Аша в сторону.
Через две секунды задиры лежали на платформе, пытаясь сообразить, что же такое сбило их с ног, а мистер Стиггинз вышвырнул из купе их вещи, извинился за их поведение перед взъерошенным кондуктором, закрыл дверь купе и спокойно вернулся на место.
– Будь я проклят! – выдохнул Аш, не в силах поверить своим глазам. – Как это у вас получилось, черт возьми?
Мистер Стиггинз, который даже не запыхался, со смущенным видом пояснил, что научился драться во флоте и поднаторел в этом деле в портовых тавернах и прочих заведениях, главным образом в Японии.
– Японцы знают кучу разных приемов, и очень полезных, – сказал мистер Стиггинз. – Они позволяют противнику сделать все за них и вырубить самого себя, так сказать. Дело нехитрое, если знаешь, как к нему подступиться.
Он подул на ссадину на костяшке и, бросив взгляд в окно на все еще распростертых гладиаторов, с легким беспокойством заметил, что, если бедолаги не поторопятся, они опоздают на поезд, так как никто из толпы зевак, похоже, не выказывает желания отнести их в нужное купе.
– Будем надеяться, это научит обоих в будущем не злоупотреблять спиртным. Как говорится в Библии, «вино глумливо, а сикера буйна».
– Вы трезвенник, мистер Стиггинз? – спросил Аш, глядя на попутчика с глубоким почтением.
– Капитан Стиггинз, – мягко поправил джентльмен. – Нет, я люблю время от времени пропустить рюмашку, но я не одобряю невоздержанности. Умеренность во всем – вот мой девиз. Когда выпиваешь лишнего, начинаешь лезть в драку с каждым встречным-поперечным и в конце концов оказываешься в кутузке. Или опаздываешь на поезд, как сейчас опаздывают эти молодые пьянчужки… Ну вот, что я тебе говорил?
Кондуктор, злорадствуя над своими обидчиками, подул в свисток, и поезд отошел от Центральной Бомбейской железнодорожной станции, оставив позади двух несостоявшихся пассажиров, которые, держась за голову и стеная, сидели на платформе среди разбросанного ручного багажа и ухмыляющихся кули.
За оставшиеся дни путешествия Аш многое узнал о тщедушном капитане, и к его глубокому восхищению умением драться, продемонстрированным капитаном, вскоре прибавилось такое же глубокое уважение к самому человеку. Герберт Стиггинз, получивший прозвище Рыжий не только из-за цвета волос (он был известен по всему побережью под кличкой Дерущийся-до-крови), расстался с военно-морским флотом почти полвека назад, когда ему не стукнуло еще и двадцати, и ныне занимался каботажной торговлей, курсируя главным образом между Синдом и Гуджаратом. «Морала» недавно пострадала при столкновении с одномачтовым судном, шедшим без огней, и ее владелец объяснил Ашу, что ездил в Бомбей переговорить с адвокатом насчет иска о возмещении ущерба и теперь возвращался обратно.
Речи Стиггинза, соленые и бодрящие, как море, были густо пересыпаны цитатами из Библии и молитвенника – единственных двух книг, помимо учебников по мореходству и навигации, которые он когда-либо читал, – и в целом Стиггинз оказался столь интересным попутчиком, что ко дню прибытия в Ахмадабад они стали закадычными друзьями.
35
Ахмадабад, величественный город, построенный султаном Ахмад-шахом в первой половине XV века, сохранил мало следов своей легендарной красоты и великолепия. Он располагался на плоской равнине на берегу реки Сабармати, и эти плодородные земли так же сильно отличались от суровой, песочного цвета приграничной местности, как совары Роуперовской конницы отличались от служащих пограничных войск, а гуджаратцы были от природы миролюбивым народом, чья самая распространенная поговорка гласила: «Подружись со своим врагом».
Старшие офицеры кавалерии показались Ашу старыми, степенными и гораздо более консервативными, чем офицеры его собственного полка, а командир части полковник Помфрет с растрепанной седой бородой и взглядами, устаревшими, самое малое, лет на пятьдесят, здорово смахивал на Рип Ван Винкля.
Сам военный городок, однако, мало отличался от десятков таких же военных городков, разбросанных по всей Индии: древняя крепость, пыльный, выжженный солнцем плац-парад, казармы и конюшни, маленький базар, несколько европейских лавок и офицерские бунгало, стоящие в тенистых дворах, где длиннохвостые попугаи, голуби и вороны вили гнезда в кронах деревьев, а маленькие полосатые белки шмыгали среди корней.
Жизнь здесь текла в согласии со знакомым распорядком: подъем, конюшни, стрелковая подготовка и служебные часы. Но в плане светского общения Аш сделал приятное открытие: присутствие старой знакомой по пешаварским дням, не кого иного, как миссис Виккари, чьего мужа недавно перевели в Гуджарат. Удовольствие от встречи было взаимным, и вскоре бунгало Эдит Виккари стало для Аша вторым домом, ибо она по-прежнему оставалась заинтересованным и сочувственным слушателем. В последний раз Аш виделся с ней еще до отступничества Белинды и своего побега из полка за границу в Афганистан, и у него было что рассказать ей.
Что касается работы, тут у Аша возникли трудности в части владения местным наречием. Когда-то давным-давно он научился гуджарати от одного из участников отцовской экспедиции, но с тех пор все забыл, а потому ему пришлось начинать с нуля и, как любому новичку, усиленно заниматься, чтобы овладеть языком. Возможно, то, что в раннем детстве он говорил на нем, помогло Ашу сделать большие успехи, чем он сделал бы в ином случае, – безусловно, товарищи-офицеры, не знавшие его истории, хотя прозвище Панди последовало за ним в Ахмадабад, были поражены скоростью, с какой он изучил гуджарати. Впрочем, полковник Помфрет, тридцать лет назад встречавшийся с профессором Хилари Пелам-Мартином, а впоследствии прочитавший по меньшей мере один том из монументального труда профессора «Языки и диалекты Индийского субконтинента», не видел ничего странного в том, что его сын унаследовал лингвистические способности. Полковнику оставалось лшь надеяться, что молодой человек не унаследовал в придачу оригинальных взглядов своего родителя.
Но поведение Аша в первые несколько месяцев службы не давало никаких поводов для тревоги. Он выполнял свои обязанности в высшей степени удовлетворительно, пусть и без особого энтузиазма, и прослыл среди младших офицеров скучным малым, поскольку не выказывал ни малейшего интереса к карточным играм и вечерним попойкам в офицерском собрании. Все сходились во мнении, что, возможно, виновата здесь жара – летняя температура воздуха могла повергнуть в уныние самого жизнерадостного человека – и с наступлением холодного сезона он станет более общительным.
Однако холодный сезон наступил, а ничего не изменилось, разве только мастерство, проявленное Ашем на поле для поло, оказалось достаточно незаурядным и отчасти искупило тот факт, что он оставался все таким же замкнутым и по-прежнему не пытался принимать участие в увеселительных мероприятиях военного городка, при каждой возможности отказываясь от приглашений на карточные вечера и пикники, а равно от участия в различных играх типа «заяц и собаки» или в любительских спектаклях.
Гарнизонные дамы, поначалу выказавшие живой интерес к новичку, в конечном счете сошлись с младшими офицерами во мнении, что он либо прискорбно скучен, либо нестерпимо высокомерен (вердикт варьировался в зависимости от возраста и темперамента судьи) и вообще представляет собой не самое ценное приобретение для местного общества. Этот вывод он подтвердил своим бесстыдным поведением, когда пригласил на обед в английский клуб некоего вульгарного господина, по всей видимости шкипера торгового судна (Рыжий Стиггинз ненадолго приезжал в Ахмадабад по делам и случайно встретился с Ашем в городе).
Сей эпизод положил конец всем дальнейшим попыткам привлечь Аша, уговорами или силой, к участию в сугубо светской жизни гарнизона. С тех пор он был предоставлен самому себе и получил возможность распоряжаться досугом, как душе угодно, что весьма его устраивало. Значительную часть свободного времени он посвящал учебе, а почти все остальное время исследовал окрестности города, изобилующие следами великого прошлого, ныне заросшими травой и почти забытыми: руинами древних гробниц, храмов и водохранилищ, сооруженных из камня, добытого в горах за много миль к северу оттуда.
Крупный полуостров Гуджарат, по большей части занятый плоскими равнинами, не представлял особого интереса для любителя живописных пейзажей. Из-за обильных дождей земля здесь была плодородная, сплошь покрытая пышной растительностью: тучными хлебными полями, банановыми, манговыми, апельсиновыми и лимонными рощами, пальмами и хлопком. Эта местность разительно отличалась от Раджпутаны, памятной Ашу, однако низкая горная гряда на северо-востоке обозначала границу земли царей, а за ней – всего в ста с небольшим милях по прямой – находился Бхитхор. Бхитхор и Джали…
Аш старался не думать об этом, но не думать об этом было трудно в течение томительно долгих, дышащих жаром летних месяцев, когда к работе приходилось приступать с первыми проблесками зари, чтобы закончить дела прежде, чем температура воздуха достигнет дневного максимума, при котором практически невозможно заниматься любыми видами физической и умственной деятельности и приходится проводить все время от полудня до раннего вечера в комнатах с закрытыми ставнями, защищающими от невыносимого зноя и ослепительного солнечного света, не имея чем заняться, кроме как сидеть сложа руки – или спать при возможности.
Большинству горожан и всем европейцам, похоже, не составляло труда делать одно или другое, но для Аша эти жаркие свободные часы были самой ужасной частью дня. Слишком много времени – эоны времени, – чтобы думать, вспоминать и сожалеть. Дабы убить двух зайцев одним выстрелом, он прилежно изучал гуджарати и овладел языком поразительно быстро, изумив своего мунши и снискав восхищение соваров… но он по-прежнему не мог удержаться от ненужных мыслей.
Казалось бы, он уже должен был привыкнуть к такому положению, ибо мучился подобным образом более года. Но почему-то Ашу было легче мириться с этой необратимой ситуацией, когда его отделяли от Джали многие сотни миль и ничто вокруг не напоминало о ней. Кроме того, в Равалпинди, даже после отъезда Уолли, оставались своего рода болеутоляющие средства: пять-шесть добрых товарищей, любимые лошади, редкие выходные в Мари, откуда он видел снега Кашмира… Даже вражда с Кримпли и его другом Райксом имела свои плюсы. По крайней мере, она отвлекала от тягостных мыслей, и почти незаметно для него боль утраты начала постепенно стихать, гложущее чувство тревоги стало понемногу ослабевать, и в конце концов наступило время, когда иногда целыми днями он вообще не думал о Джали.
Но здесь, в Ахмадабаде, все переменилось, и порой Аш задавался вопросом, влияет ли на мысль расстояние, измеренное в милях. Не потому ли, что теперь он находится ближе к Джали в буквальном смысле, воспоминания о ней снова ожили в памяти и неотступно его преследуют? Отсюда до Бхитхора всего три дня пути… от силы четыре… Если он выедет прямо сейчас… «Вы меня не слушаете, сахиб! – укоризненно говорил мунши. – Прочитайте это предложение еще раз и помните, что я говорил вам насчет временной формы глагола».
Аш с трудом отвлекался от мыслей о прошлом и сосредоточивался на настоящем, а после урока искал себе еще какое-нибудь дело, какое угодно, лишь бы занять ум до времени, когда дневная жара спадет и он сможет отправиться на конную прогулку. Но в октябре жара пошла на убыль, и Аш несколько воспрянул духом. Холодный сезон был периодом напряженной активности армейской жизни, и теперь, словно с целью наверстать упущенное за несколько месяцев вынужденной праздности и апатии, тренировочные походы, маневры и военные учения следовали один за другим, а все свободное время посвящалось таким видам активного отдыха, как скачки, поло и прочие спортивные игры.
Что самое главное, Аш приобрел две вещи, которые успешнее всего остального отвлекли его от личных проблем и стали компенсацией за изгнание с границы и из Корпуса разведчиков: друга по имени Сарджеван Десаи, сына местного землевладельца, и коня по кличке Дагобаз.
Сарджеван (для близких друзей просто Сарджи) был внучатым племянником рисалдар-майора – свирепого и мудрого седовласого воина, ставшего живой легендой Роуперовской конницы, поскольку прослужил в ней около сорока лет, с первых дней формирования части, поступив в нее пятнадцатилетним мальчишкой во времена, когда Гуджаратом правила Ост-Индская компания.
Рисалдар-майор, ревнитель строгой дисциплины и превосходный наездник, состоял в родстве чуть ли не со всеми представителями местной аристократии, в том числе и с покойным отцом Сарджевана, сыном одной из его многочисленных сестер. Сам Сарджи не служил в армии. Он унаследовал большое поместье, а вместе с ним отцовскую страсть к лошадям, которых разводил скорее для собственного удовольствия, нежели для получения прибыли, и не продавал никому, кроме людей знакомых и любимых.
Его двоюродный дед, составивший благоприятное мнение о вновь прибывшем британском офицере, познакомил Сарджи с лейтенантом Пелам-Мартином, наказав обеспечить сахиба лошадьми, которые не посрамили бы доброго имени полка – и Гуджарата. К счастью для Аша, они сразу понравились друг другу. Они были ровесниками, и общая любовь к лошадям упрочила взаимную симпатию, в скором времени переросшую в дружбу, вследствие чего Аш приобрел по умеренной цене нескольких прекрасных лошадей, ставших предметом зависти для всех офицеров, в том числе породистого вороного жеребца арабских кровей по кличке Дагобаз, то есть Хитрец.
С далеких дней своей службы в должности подручного конюха у Дуни Чанда в Гулкоте Аш повидал много лошадей, на многих ездил и многими впоследствии владел. Но еще никогда прежде не видел он скакуна столь красивого, горячего и резвого. Даже Бадж Радж, ныне находившийся под опекой Уолли в Мардане, не шел с ним ни в какое сравнение. Дагобазу было почти три года, когда он перешел в собственность Аша, и поначалу Сарджи не хотел продавать его – не потому, что жеребец обладал великолепными статями и подавал больше надежды, но потому, что он недаром получил кличку Дагобаз. Пусть с виду он казался образцом совершенства, но характер у него не соответствовал внешнему облику: он имел пылкий, капризный нрав и питал к хождению под седлом отвращение, которое никак не удавалось истребить в нем, сколько его ни выезжали.
– Я не говорю, что он злобный, – сказал Сарджи, – или что на нем нельзя ездить. Можно. Но в отличие от других лошадей он до сих пор не терпит седока на своей спине. Ты это нутром чуешь, когда едешь на нем, – ощущение не из приятных. Он обладает собственной волей, этот конь, причем волей железной, и к настоящему времени даже самые лучшие мои саисы готовы признать свое поражение. Они говорят, он знает тысячу хитрых способов сбросить седока, и когда ты думаешь, что уже изучил все их – глядь! – он применяет новый прием, и ты снова валяешься в пыли или в терновых кустах, поставленный перед необходимостью в очередной раз возвращаться домой на своих двоих. Тебя пленяет красота Дагобаза, но если ты его купишь – а я не продал бы его никому другому, – тебе, возможно, еще придется пожалеть об этом. И не говори потом, что я не предупреждал тебя!
Но Аш только рассмеялся и купил вороного жеребца по смехотворной, если учесть его стати и родословную, цене. И ни разу не получил повода пожалеть о таком приобретении. Сарджи всегда отлично ладил с лошадьми и превосходно ездил верхом, но, будучи сыном богатого человека, он приобрел опыт не столь трудным путем, как Аш, работавший с ними еще ребенком в низкой должности конюшонка.
Аш не пытался сесть на Дагобаза по меньшей мере десять дней, но каждую свободную минуту он проводил в конюшне или в примыкающем к ней загоне, ухаживая за конем, чистя его скребком, кормя сырой морковкой или кусками гура и разговаривая с ним по целому часу. Дагобаз, поначалу отнесшийся к незнакомцу недоверчиво, вскоре привык к нему, потом сам начал предпринимать осторожные попытки подружиться с ним, а по прошествии еще нескольких дней уже навострял уши, заслышав голос Аша, отвечал тихим ржанием и рысью шел навстречу, чтобы приветствовать хозяина.
Когда взаимопонимание установилось, остальное не составило особого труда, хотя Аш потерпел несколько неудач и один раз очутился перед необходимостью пройти пешком пять миль, возвращаясь в военный городок. Однако в конечном счете даже Сарджи пришлось признать, что Хитрецу дали неверную кличку и теперь его следует переименовать в Святого. Но Аш оставил прежнее имя, так как в некоторых отношениях оно по-прежнему подходило своему обладателю. Дагобаз признал в нем друга и хозяина, но ясно показывал, что он однолюб и намерен любить и слушаться только Аша, и никого другого. Никто больше не мог сесть на него безнаказанно, даже хозяйский саис Кулурам, хотя жеребец неохотно позволял последнему выезжать себя в редких случаях, когда Аш не имел такой возможности, причем по ходу дела старался причинить седоку побольше неприятностей, так что в конце концов Кулурам заявил, что это не конь, а дьявол в лошадином обличье. Но если в седле сидел Аш, Дагобаз вел себя как ангел.
Для арабского скакуна Дагобаз имел крупные размеры, и длина шага у него была феноменальная. Аш обнаружил, что при необходимости он может перегнать любое четвероногое, включая ручных охотничьих гепардов Сарджи, и это притом что гепарды считаются самыми быстрыми животными в мире и легко настигают антилопу. Вдобавок ко всему у Дагобаза были бархатные губы, манеры принца и поистине царственный вспыльчивый нрав, который напрочь отбивал охоту у посторонних людей – и саисов – допускать вольности по отношению к нему. Но, как справедливо заметил Сарджи, в нем не было злобы, и после того, как Аш сумел завоевать его сердце, он оказался нежным и ласковым, как котенок, и умным, как хорошо выдрессированный охотничий пес. До такой степени, что через два месяца после покупки Дагобаза и несмотря на всем известные его недостатки Аш получил не меньше полудюжины предложений продать коня, причем по цене, значительно превосходящей ту, которую заплатил сам, – и на все предложения ответил отказом.
Во всей Индии, заявил Аш, не найдется столько золота, чтобы купить Дагобаза. В подтверждение он научил жеребца брать препятствия, выступил с ним на соревнованиях по кроссу и выиграл, опередив ближайшего соперника на пятнадцать с лишним корпусов (к великому расстройству букмекеров, которые, зная, что этот конь прежде не участвовал в скачках, опрометчиво предлагали ставить против него), и почти целый месяц ездил на плац-параде на нем, а не на более опытном коне, которого приобрел по прибытии в гарнизон. Дагобаз, хотя и незнакомый с тонкостями строевой подготовки, быстро приноровился держать шаг и, если не считать одной попытки вырваться из строя вперед, вел себя так, словно учился этому с рождения.
– Для него нет ничего невозможного! – заявил Аш, хвастаясь Дагобазом перед Сарджи. – Этот конь разумен, как человек. И вдобавок гораздо умнее большинства людей. Клянусь, он понимает каждое мое слово. Он думает головой, честное слово. Из него получился бы отличный поло-пони, но мне не нужен еще один, а потому я буду на нем просто ездить и… Ты видел, как он перемахнул через ирригационный канал с колодцем на ближнем берегу? Перелетел, точно птица. Ей-богу, его нужно было назвать Пегасом. Полковник говорит, я могу выступить с ним на бомбейских скачках следующей зимой, если еще буду здесь.
– А ты собираешься покинуть Ахмадабад раньше?
– Не собираюсь, – сухо поправил Аш. – Всего лишь надеюсь. Разве я не говорил тебе, что отбываю здесь наказание? Я временно прикомандирован к части. В марте будет год, как я здесь, и существует вероятность, что равалпиндские силы смилостивятся и дадут знать, что я могу вернуться в свою рисалу.
– Что за силы такие? – с любопытством спросил Сарджи.
– Боги, – беззаботно ответил Аш. – Оловянные боги, которые одному говорят «уйди» – и он уходит, а другому говорят «приди» – и он приходит. Я получил первый приказ и по необходимости подчинился; теперь я надеюсь получить второй.
– И что тогда? – Сарджи пришел в легкое замешательство, но говорил вежливо. – Что будет с Дагобазом? Ты возьмешь его с собой?
– Разумеется. Ты же не думаешь, что я расстанусь с ним, правда? Если я не смогу взять его с собой иным способом, то поеду на нем. Но если меня оставят здесь чахнуть еще на год, я возьму его в Бомбей на скачки, и весь полк собирается поставить на него все до последней рубашки.
– Рубашки?
– До последней рупии. Они поставят на него все деньги, какие найдут.
– А! Я тоже. Я поеду в Бомбей с тобой, поставлю на тебя сто тысяч рупий в первом заезде и разбогатею!
– Мы все разбогатеем. Ты, я, твой дед рисалдар-сахиб и все солдаты и офицеры полка. А потом Дагобаз получит серебряный кубок размером с ведро, чтобы пить из него.
Мнение Аша о вороном коне разделяли многие, но только не Махду, который отказывался восхищаться животным и открыто сожалел о его покупке.
– Мне кажется, ты заботишься об этом исчадье ада больше, чем о ком-либо другом, – раздраженно посетовал Махду, когда Аш, вернувшись с вечерней прогулки, кормил Дагобаза сахаром, прежде чем отправить обратно в конюшню. – Негоже отдавать свое сердце животному, не имеющему души.
– Однако Аллах сотворил лошадей для нас, – со смехом возразил Аш. – Разве в Коране, в суре о боевых конях, не говорится: «Клянусь быстробегущими с пыханьем и выбивающими искры: пускающимися в набег с раннего утра, поднимающими во время его пыль, врывающимися во время его в середину толпы: истинно человек пред Господом своим неблагодарен»? Неужто ты хочешь, чтобы я был неблагодарен за такие подарки, ча-ча?
– Я хочу, чтобы ты проводил поменьше времени за разговорами с неразумной скотиной и побольше общался с теми, кто искренне печется о твоем благополучии. Например, с Гамильтоном-сахибом, которому, как мне известно, ты отослал всего одно коротенькое письмо с тех пор, как купил это отродье дьявола.
Аш изумился и, надо отдать ему должное, заметно смутился:
– Неужели? Я не сознавал… Я напишу ему сегодня же вечером.
– Сперва прочитай, что он тебе пишет. Это все пришло с утренней почтой, но, похоже, ты слишком спешил и даже не взглянул на письма перед уходом в конюшню. Думаю, вот это, толстое, от Гамильтона-сахиба; и нам с Гулбазом тоже хотелось бы узнать новости о нем и о наших друзьях в Мардане.
Старик протянул медный поднос с полудюжиной писем, и Аш схватил самое толстое из них, вскрыл конверт и вошел в освещенное лампой бунгало, чтобы прочитать послание.
«Последнее время кавалерия изнывала от безделья, – писал Уолли, – но пехотинцы, счастливчики, повеселились на славу. Не помню, говорил ли я тебе о проблемах с афридиями, возникших в связи с неожиданным решением правительства прекратить задабривать их взятками (прошу прощения, мне следовало сказать „выплачивать им денежное пособие“), чтобы они не перекрывали дорогу через перевал Кохат, и регулярно выдавать такие же суммы за охрану Кушалгархской дороги и телеграфной линии.
Они не пришли в восторг от этой идеи и в самом скором времени начали выражать свое недовольство: грабили и поджигали деревни, нападали на эскорты и полицейские участки. Потом они спалили мост на Кушалгархской дороге, и, похоже, это задело за живое власть имущих – последняя капля, переполнившая чашу августейшего терпения. Они решили, что афридиям надо крепко дать по рукам, но, к сожалению должен сказать, на том дело почти и кончилось. Стремительный бросок на их территорию тремя колоннами (одна из них наша: 201 штык под началом Кэмпбелла, со Стюартом, Хэммондом, Уиграмом и Фредом в резерве), пара сожженных деревень – и деру назад. Довольно! Колонны находились под ружьем двадцать часов в чудовищную жару, прошли почти тридцать миль и понесли потери убитыми и ранеными в количестве одиннадцати человек – двое из наших получили ранения. Быстро и мило – и явно пустая трата времени, ибо афридии нисколько не испугались и продолжают бесчинствовать с неослабным задором.
По-видимому, это означает, что в скором времени мы предпримем еще одну попытку утихомирить их. Коли так, я надеюсь, наши „шишки“ позволят кавалерии принять участие в боевых действиях. Зарин передает привет и просит сказать, что, к сожалению, его отец был прав. Он говорит, ты поймешь, что он имеет в виду, и я надеюсь, ты понял, потому что я не понимаю. Ты еще не ответил на мое последнее письмо, а в последний раз я получил весточку от тебя месяц назад. Но поскольку отсутствие вестей – хорошая весть, я полагаю, ты жив-здоров и весело проводишь время. Кланяйся от меня Махду и Гулбазу…»
– Когда будешь писать, передай поклоны от нас, – сказал Махду и брюзгливо добавил: – И спроси, не нужен ли ему еще один слуга: старик, в прошлом хороший повар.
Прочие слуги устроились вполне удовлетворительно. В Ахмадабаде не было проблем с жильем, и Аш получил в свое распоряжение целое бунгало с просторным двором и большим количеством хижин для прислуги – роскошь, какую редко может себе позволить младший офицер в любом военном городке. Кулурам изволил одобрить конюшню, а Гулбаз, оставивший жену и семью в Хоти-Мардане, поселил в лачуге за собственной хижиной местную женщину – тихое, робкое существо, которое держалось особняком, стряпало, стирало и удовлетворяло потребности своего временного покровителя.
Махду, однако, был слишком стар, чтобы свыкнуться с новой обстановкой, и он ненавидел в Гуджарате все, за исключением, возможно, большой ахмадабадской мечети, где покоился прах основателя города, султана Ахмад-шаха. Что касается остального, то он ненавидел жару и сырость, буйную влажную растительность во дворе, дождевые облака, которые в сезон муссонов приносил пахнущий морем ветер и которые изливали свое содержимое на крыши, дороги и плац-парад военного городка, покуда не затопляли все вокруг так, что порой бунгало казались островками посреди безбрежного моря. Он плохо переваривал местную пищу и не доверял местным жителям, чьего наречия не понимал и чьи обычаи были ему чужды.
– Он слишком стар, чтобы меняться, – сказал Гулбаз, оправдывая раздражительность Махду. – Он тоскует по запахам и звукам севера, по пище, наречию и обычаям своего народа.
– Как и ты, – сказал Аш и чуть слышно добавил: – Да и я тоже.
– Верно, сахиб. Но если Бог будет милостив к вам и если я проживу еще много лет, тогда невелика беда, даже если мы с вами проведем здесь год-другой. Но с Махду совсем другое дело: он знает, что ему недолго осталось.
– Не нужно было привозить его сюда, – покаянно сказал Аш. – Но что я мог поделать, если он отказался остаться? Я бы немедленно отправил Махду в отпуск, когда бы полагал, что он согласится жить в своей деревне до времени, пока мы не вернемся на север, но я знал, что он не согласится. Поэтому, если нам придется провести здесь еще одно лето, для него будет лучше остаться здесь сейчас, пока прохладно, и отправиться на север в первой половине февраля. Тогда он избежит самых жарких и самых дождливых месяцев, а если мы все еще будем здесь, когда жара и дожди закончатся, возможно даже, я сумею передать старику весточку, что ему нужно подождать еще немного, а потом встретить нас в Мардане. К тому времени я уже наверняка буду знать свою участь.
В последнем отношении Аш оказался прав, хотя и совершенно непредвиденным образом.
В течение всего холодного сезона, когда полк находился не на маневрах, Аш вставал спозаранку и совершал утреннюю верховую прогулку на Дагобазе. Почти каждый вечер он выезжал из города один или в обществе Сарджи, чтобы исследовать окрестности, и возвращался в бунгало только после наступления темноты.
Посмотреть там было на что, ибо Гуджарат овеян дыханием истории и является легендарным местом главных подвигов и смерти Кришны, индийского Аполлона. Каждый холм и ручей связан с каким-нибудь мифологическим событием, и все равнины усеяны развалинами гробниц и храмов столь древних, что имена их строителей давно стерлись из людской памяти. На надгробных памятниках – величественных куполах, поддерживаемых колоннами, для высшей знати и украшенных рельефами плитах для людей рангом пониже – внимание Аша привлек один любопытный мотив, повторяющийся снова и снова: женская рука, украшенная искусно вырезанными браслетами.
– Это? – сказал Сарджи в ответ на вопрос. – О, это увековечивает память сати. Вдовы, сжигающей себя на погребальном костре вместе с мужем. Очень старый обычай, который ваше правительство отменило – и правильно, на мой взгляд, хотя по-прежнему найдутся многие, кто не согласится со мной. Однако я помню, как мой дед, человек образованный и просвещенный, говорил мне, что многие мыслители, в том числе и он сам, считают, что обычай этот появился в результате ошибки писца, допущенной много веков назад, когда законы впервые излагались на бумаге. Первоначальный закон гласил, что, когда мужчина умирает, его тело следует предать огню, а его жена должна «затем войти в дом» – иными словами, прожить остаток жизни в затворничестве, – но писец, впоследствии переписывавший закон, по недосмотру пропустил последние два слова, и в результате все стали считать, что «затем войти» означает «войти в костер». Возможно, это правда, и в таком случае хорошо, что радж приказал положить конец этой практике. Сгореть заживо – ужасная смерть, хотя тысячи и тысячи наших женщин не устрашились и приняли ее с честью.
– А миллионы женщин взошли на костер по принуждению, если хотя бы половина слышанных мною историй правдивы, – мрачно заметил Аш.
Сарджи пожал плечами:
– Возможно. Но с другой стороны, останься они жить, жизнь была бы им в тягость, а потому, может, оно и лучше, что они умерли. И не забывай: та, кто становится сати, возводится в ранг святой. Ее имя почитается, и самому ее праху поклоняются. Вот, взгляни туда.
Он указал хлыстом на яркое пятно, выделявшееся на фоне темного камня и зеленых зарослей.
Кто-то повесил гирлянду из ноготков на одну из источенных непогодой каменных рук, безмолвных свидетельств страшной смерти жены, которая, исполняя свой долг, «завершила жизнь нерушимой супружеской верности обрядом саха-гамана» и последовала за телом мужа в огонь. Камень был наполовину скрыт травой и ползучими растениями, но кто-то – какая-то женщина? – украсил его цветами, и, хотя вечер стоял безветренный и очень теплый, Аш зябко передернул плечами и горячо сказал:
– Пусть мы не сделали больше ничего хорошего, но по крайней мере одно мы можем поставить себе в заслугу: то, что положили конец такому ужасу.
Сарджи снова пожал плечами (это могло значить что угодно или вообще ничего) и, когда они повернули лошадей и двинулись к открытой местности, заговорил о других вещах.
Вдвоем они выезжали на верховые прогулки не меньше одного-двух раз в неделю, а по выходным и праздникам совершали более длительные поездки, отсутствуя ночь или две и выбирая маршрут наобум. Иногда они ездили в Патри и к солончакам Качский Ранн, где воздух пахнет солью, водорослями и гниющими рыбьими головами, которые рыбаки выбрасывают на берег для прожорливых чаек. Порой направлялись на восток, к Бароде, столице махараджи Саяджирао, или на юг, к Камбейскому заливу, куда из Аравийского моря катились могучие волны между двумя форпостами Португальской империи, островами Диу и Даман, и где несколько раз они находили стоящее на якоре грузовое судно «Морала» и поднимались на борт поболтать с его владельцем, капитаном Рыжим Стиггинзом. Но только в одиночестве Аш ездил на север, в сторону далеких синих горных гряд, пролегающих между Гуджаратом и Раджпутаной.
Сарджи был жизнерадостным и занимательным спутником, но в северном направлении Аш предпочитал ездить один. В таких случаях он обычно добирался до увенчанного развалинами одинокого холма над рекой, откуда смотрел на зубчатые очертания древних гор, зная, что Джали стоит только выглянуть из окна Рунг-Махала, чтобы тоже увидеть их…
Они казались столь легко преодолимыми с виду: низкая гряда, тускло-золотая в лучах предзакатного солнца или сине-зеленая в дрожащем знойном мареве полудня. Однако Аш знал, что там очень мало троп и еще меньше перевалов, по которым можно пройти пешком, а тем более проехать верхом. Опасности, подстерегающие на горных перевалах, и мили непроходимых, населенных тиграми джунглей в нижней части склонов отбивали у желающих добраться до Раджпутаны всякую охоту сократить путь и заставляли большинство поворачивать на запад и двигаться в обход через Паланпур или же направляться на юг, в Бомбей, и ехать поездом через гхаты[40]. Но Аш совершенно не рассчитывал когда-нибудь снова пересечь границу Раджпутаны, так что трудности поиска пути через эти горы не имели значения. Даже если бы между Ахмадабадом и Бхитхором пролегала мощеная дорога, это не изменило бы ничего: земля царей была запретной территорией, и, подобно Моисею, он мог лишь смотреть издали на Землю обетованную, но не мог вступить в нее.
Погруженный в свои мысли, Аш часами неподвижно сидел на холме – настолько неподвижно, что птицы, белки и даже робкие ящерицы часто приближались к нему на расстояние вытянутой руки. И только когда Дагобаз, отпущенный щипать траву среди развалин, начинал проявлять признаки нетерпения и беспокойно тыкаться носом ему в грудь, Аш словно пробуждался от глубокого сна, с трудом поднимался на затекшие ноги, садился в седло и возвращался по равнине обратно в Ахмадабад и в свое бунгало в военном городке.
В такие дни Махду неизменно поджидал Аша, тихо сидя на корточках в углу веранды, откуда он мог видеть передние ворота и одновременно бдительно наблюдать за кухней и хижинами для прислуги, чтобы его помощник, молодой Кадера, не отлынивал от работы.
Махду пребывал в подавленном настроении. Он чувствовал бремя прожитых лет, а также очень переживал за Аша. Нет, он не имел понятия, куда Аш ездит или чем занимается во время таких отлучек. Старик плохо знал географию, зато он хорошо знал Аша, и когда ему стало известно, что от Ахмадабада до границы Раджпутаны меньше дня пути, интуиция подсказала ответ, глубоко его встревоживший. Бхитхор находился недалеко от границы.
Близость княжества сильно обеспокоила Махду. Хотя до него ни разу не доходило ни самого туманного слуха, касающегося Анджали-Баи, он давно понял, что там произошло нечто более серьезное, чем вероломные попытки шантажа, предпринятые раджой. Что-то глубоко личное для Аша-сахиба, лишившее его счастья и душевного покоя.
Махду был не глуп. Напротив, он был весьма проницательным стариком, который много лет знал и любил Аша, и это сочетание проницательности, любви и знания позволило ему совершенно точно догадаться о причине угнетенного состояния его мальчика. Он очень надеялся, что ошибается, иначе ситуация представлялась не просто трагической, но в высшей степени ужасной. Несмотря на многолетнюю службу у сахиб-логов и длительное пребывание в их стране, Махду по-прежнему твердо верил, что все порядочные женщины, особенно молодые и красивые, должны соблюдать строгий парда, кроме европейских, разумеется, ведь у них другие обычаи и едва ли их можно осуждать за манеру расхаживать с открытыми лицами, если у их мужчин хватает ума допускать столь неприличное поведение.
Старик осуждал тех, кто позволял раджкумари и придворным дамам столь часто встречаться и столь непринужденно разговаривать с Ашем-сахибом, который, понятное дело, в конце концов влюбился в одну из них, что было ужасно. Но все уже осталось в прошлом, и скоро он забудет эту женщину, как забыл другую – желтоволосую мисс-сахиб из Пешавара. Наверняка забудет, думал Махду, если учесть огромное расстояние, отделяющее Равалпинди от Бхитхора, и тот факт, что Ашу вряд ли когда-нибудь представится случай еще раз посетить Раджпутану.
Однако чуть больше года спустя, по несчастливому стечению обстоятельств, Аша-сахиба опять отправили на юг, причем не куда-нибудь, а в Ахмадабад, и теперь они снова находятся в пределах досягаемости от зловещего средневекового маленького княжества, откуда сам Махду в свое время убрался с такой радостью. И что еще хуже, его мальчик определенно несчастлив и подвержен приступам странного настроения, а сам он полон дурных предчувствий. Безусловно, Аш-сахиб не настолько глуп, чтобы пересечь границу Раджпутаны и попытаться снова посетить Бхитхор. Или нет?.. Влюбленные молодые люди способны на любое безрассудство, но если он сунется на территорию раджи, на сей раз один, без поддержки вооруженных солдат, без данных правительством полномочий (или хотя бы разрешения), может статься, он не выберется оттуда живым.
По мнению Махду, раджа был не из тех, кто способен простить человека, взявшего над ним верх, а тем более угрожавшего ему в присутствии советников и придворных, и ничто не доставило бы ему большего удовольствия, чем известие, что его противник тайно (и, вероятно, в костюме местного жителя) вернулся без ведома и согласия властей. Разве можно будет предъявить какое-либо обвинение княжеству, если сахиб просто бесследно исчезнет? Все решат, что он заплутал в горах и умер от жажды или погиб в результате несчастного случая, и кто сможет доказать, что он пересекал границу Бхитхора или хотя бы имел такое намерение?
Махду проводил бессонные ночи, терзаемый тревожными мыслями. Он всю жизнь служил только у холостяков и всегда держался низкого мнения о мэм-сахиб, но теперь вопреки всему начал надеяться, что его мальчик встретит в британском обществе Ахмадабада какую-нибудь красивую молодую мэм-сахиб, которая заставит его забыть неизвестную девушку из Каридкота, причинившую ему столько горя.
Но Аш по-прежнему раз в неделю уезжал один в сторону гор и предпочитал общество Сарджи или миссис Виккари обществу любой из подходящих мисс-сахиб в военном городке. А Махду продолжал волноваться по поводу возможных последствий этих одиноких верховых прогулок и опасаться худшего. Когда в конце января Аш велел ему взять длительный отпуск и отправиться в родную деревню на весь жаркий сезон, старик возмутился:
– Что-о? Оставить тебя на попечение юного Кадеры, который без моего присмотра запросто может накормить тебя пищей, способной вызвать расстройство желудка? Да никогда! Кроме того, если я уеду, некому будет следить за тем, чтобы ты не совершал никаких глупостей. Нет-нет, мой мальчик. Я останусь.
– Послушать тебя, ча-ча-джи, – сказал Аш, отчасти позабавленный, отчасти раздраженный, – так любой подумает, что я неразумный ребенок.
– И он будет отчасти прав, сын мой, – отпарировал Махду. – Временами ты ведешь себя именно так.
– Неужели? Однако ты уже не раз брал отпуск и предоставлял мне обходиться без тебя, но никогда прежде не поднимал шума из-за этого.
– Возможно. Но тогда ты был в Пенджабе, среди своих соотечественников, а не здесь, в Гуджарате, земле чужой и для тебя, и для меня. Помимо всего прочего, я знаю то, что знаю, и боюсь, ты не избежишь неприятностей, коли меня не будет рядом.
Но Аш рассмеялся и сказал:
– Дядюшка, а если я торжественно поклянусь до твоего возвращения вести себя благоразумно и осмотрительно, как добродетельная матрона, ты уедешь? Речь идет всего о нескольких месяцах, а если еще до истечения этого срока удача улыбнется мне и меня призовут обратно в Мардан, ты сможешь встретить меня там. Ты сам прекрасно знаешь, что тебе нужно отдохнуть, и лучше всего провести пару месяцев в горах, в кругу родственников, которые будут о тебе заботиться и усердно тебе прислуживать. Тебе надо отъесться на хорошей пенджабской пище и набраться сил на свежем горном воздухе после здешней жары и духоты. Хай май, как бы мне хотелось поехать с тобой!
– Мне бы тоже этого хотелось, – горячо сказал Махду.
Но больше он не возражал, так как тоже надеялся, что срок ссылки Аша подходит к концу и он вот-вот получит приказ вернуться в Мардан. Если учесть старания Гамильтона-сахиба и Бэтти-сахиба, защищающих его интересы и настаивающих на его скорейшем восстановлении в полку, день этот определенно не за горами, а в таком случае ему, Махду, вообще не придется возвращаться в этот дрянной городишко.
Он уехал десятого февраля, в обществе одного из саисов, чья родная деревня находилась недалеко от Равалпинди, и Аш проводил его до железнодорожной станции. Он стоял на полной народа платформе, глядя вслед медленно отходящему поезду, раздираемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, он жалел, что старик уезжает: ему будет не хватать ироничных советов и вечерних разговоров, приправленных сплетнями и сопровождаемых привычным бульканьем кальяна. С другой стороны, он не мог отрицать, что даже рад ненадолго избавиться от неусыпного надзора. Махду явно знал или подозревал многое и начинал слишком ясно показывать это, тем самым действуя на нервы. Временная разлука пойдет на пользу им обоим, и, несомненно, переезд в Гуджарат, отвращение к этой стране и неприязнь к местным жителям пагубно сказались на здоровье и настроении старика. Но все равно…
Аш смотрел вслед поезду, исчезающему вдали, и даже когда последний клуб дыма расплылся и бесследно рассеялся, он еще долго стоял, устремив взгляд вдаль и вспоминая первую встречу с Махду, Алаяром и полковником Андерсоном, сообща взявшими его под свое крыло и проявившими доброту к нему, сбитому с толку маленькому мальчику, который называл, считал и чувствовал себя Ашоком и был не в силах поверить, что в действительности он ангрези с непроизносимым именем и что его везут в чужую страну, чтобы там из него сделали сахиба незнакомые люди, которые являются родственниками его отца.
Вспоминая тот день, он видел мысленным взором лица и фигуры троих этих мужчин так ясно, словно они во плоти стояли перед ним на платформе: полковник Андерсон и Алаяр, ныне покойные, и Махду, по-прежнему очень даже живой, которого он всего несколько минут назад посадил на поезд и помахал рукой, когда почтовый Бомбей – Барода отъехал от станции. Однако с лицами у них было что-то не так, и в следующий миг Аш сообразил, что именно. Он видел Махду не таким, каким он стал сейчас, – седым, сморщенным и усохшим вдвое против прежнего, – но таким, каким он был, когда полковник Андерсон и Алаяр были живы и все трое казались высокими, сильными и несколько крупнее, чем в натуральную величину. Такое впечатление, будто Махду неким образом присоединился к ним и стал частью прошлого… что, конечно же, нелепо.
Гулбаз, приехавший с ними на станцию, деликатно кашлянул, давая понять, что время идет, и Аш вышел из задумчивости, резко повернулся и быстро зашагал по платформе туда, где ждала тонга, чтобы отвезти их обратно в бунгало.
Часть 6. Джали
36
Пожалуй, Махду повезло, что он уехал. Его тревога за Аша значительно возросла бы, присутствуй он в военном городке двумя днями позже, когда в бунгало Аша прибыл нежданный гость.
В тот день полк выходил на учения, и Аш, вернувшись через час после заката, обнаружил в тени у ворот наемную тонгу и Гулбаза, поджидающего на ступеньках веранды с докладом о посетителе.
– Это хаким из Каридкота, – сказал Гулбаз. – Хаким Рао-сахиба, Гобинд Дасс. Он ждет в доме.
Да, это действительно был Гобинд. Но внезапный приступ ужаса, от которого у Аша замерло сердце, когда он услышал имя врача, разом прошел при виде гостя. Аш увидел перед собой не вестника, присланного сообщить дурную весть, что Джали больна, или при смерти, или просто терпит жестокое обращение со стороны мужа. Гобинд был, по обыкновению, элегантен, спокоен и благодушен. Он объяснил, что направляется в Бхитхор по настоятельной просьбе Шушилы-рани, которая беспокоится о здоровье своего супруга и не доверяет личному врачу раны, престарелому господину семидесяти восьми лет от роду, чьи методы, утверждает она, устарели на несколько веков.
– А поскольку сама рани наконец понесла и сейчас должна быть избавлена от лишних волнений, – сказал Гобинд, – мой господин Рао-сахиб не счел возможным отказать ей в просьбе. Посему я направляюсь в Бхитхор, хотя не знаю, смогу ли помочь и позволят ли мне помочь: вряд ли собственные хакимы раны примут с распростертыми объятиями чужака, приглашенного лечить их пациента.
– Так, значит, он серьезно болен? – спросил Аш с надеждой.
Гобинд пожал плечами и выразительно развел руками:
– Понятия не имею. Вы же знаете Шушилу-рани. Она вечно поднимает шум из-за самой незначительной болячки или малейшего неудобства и, скорее всего, сейчас делает то же самое. Тем не менее меня послали посмотреть, чем я могу помочь, и наказали оставаться в Бхитхоре, пока нужда в моих услугах не отпадет.
В сопровождении всего одного слуги, толстого, туповатого с виду мужлана по имени Манилал, Гобинд добрался до Бомбея, а оттуда двинулся к месту назначения через Бароду и Ахмадабад.
– Рао-сахиб знает, что вас перевели сюда, и велел мне поехать этим путем, сказав, что его племянницы рани будут рады услышать новости о вас, а вы, в свою очередь, пожелаете узнать новости о ваших каридкотских друзьях. Вот письма: Рао-сахиб не доверяет общественной почте, а посему доверил послания мне, строго-настрого наказав отдать их лично в руки вам, и никому другому… что я и делаю.
Он привез три письма: кроме Кака-джи, Ашу написали также Джоти и Мулрадж, пусть и коротко, потому что все новости, сказали они, сообщит ему Гобинд. В письмах последних двух не содержалось ничего такого, что нельзя было бы прочитать вслух любому: Джоти писал в основном об охоте и лошадях, а заканчивал фривольным описанием британского резидента, которого, похоже, невзлюбил по той пустяковой причине, что сей господин носил пенсне и смотрел на мальчика свысока, а Мулрадж просто передавал наилучшие пожелания и выражал надежду, что Аш изыщет возможность навестить их в следующий свой отпуск.
Зато письмо Кака-джи представляло значительный интерес. Ознакомившись с ним, Аш понял, почему Кака-джи предпочел передать его с таким надежным человеком, как Гобинд, а не посылать по общественной почте, а также почему он посчитал нужным отправить Гобинда в Бхитхор через Ахмадабад.
В первой части письма более подробно излагались обстоятельства, в общих чертах обрисованные Гобиндом: настоятельная просьба Шушилы прислать врача, которому она может доверять, и необходимость исполнить эту просьбу, продиктованная нынешним положением Шушилы. Далее следовала обращенная к Ашу просьба помочь Гобинду с лошадьми, проводником и всем прочим, что еще может понадобиться для благополучного путешествия хакима в Бхитхор; деньги на покрытие всех расходов находятся в распоряжении Гобинда.
Покончив с этими вопросами, далее Кака-джи признавался, что беспокоится за своих племянниц и скорее именно по этой причине, чем по указанной выше, сразу согласился отправить Гобинда в Бхитхор.
«Там нет никого, кому они могут доверять, – писал Кака-джи, – и мы здесь не можем полагаться на правдивость сообщений об их благоденствии, поскольку Шушила не умеет писать, а от ее сводной сестры мы до сих пор не получили ни единой весточки, что представляется странным. У нас есть основания считать, что евнух, пишущий от их имени, не заслуживает доверия: в нескольких полученных нами письмах не говорится ничего, помимо того, что обе рани здоровы и счастливы, однако нам стало известно, что дай Гита и по меньшей мере две придворные дамы из числа последовавших за ними в Бхитхор (все трое были преданными служанками и очень любили моих племянниц) умерли, хотя ни в одном из писем об этом не упоминалось ни словом.
Вряд ли мы вообще узнали бы об этом, если бы один торговец, посещавший Бхитхор, не услышал о случившемся и не поведал другому торговцу в Аджмере, который рассказал человеку, чей двоюродный брат живет в Каридкоте. Таким образом, известие дошло до нас в виде всего лишь слухов, но семьи трех упомянутых женщин сильно встревожились и обратились к Джоти с просьбой спросить у раджи, правда ли это. Он так и сделал, и после длительной задержки пришло ответное послание, в котором сообщалось, что две придворные дамы умерли от лихорадки, а дай сломала шею, упав с лестницы.
Раджа сделал вид, будто крайне удивлен, что ни старшая, ни младшая рани не обмолвились о произошедшем в письмах к своему дорогому брату, и высказал предположение, что они не сочли смерть служанок настолько важным событием, чтобы сообщать о нем. Здесь он, раджа, полностью с ними согласен…
Но мы-то с вами знаем: будь мои племянницы вольны писать по своему усмотрению, они непременно упомянули бы о случившемся. Посему в глубине души я уверен, что евнух пишет под диктовку раджи или его приспешников, хотя не исключено, что я тревожусь попусту и у них действительно все в порядке. Тем не менее мне стало бы легче, если бы я получил возможность узнать все наверное, и, похоже, боги предоставили мне удобный случай. Раджа остался доволен Гобиндом, который, как вы помните, излечил его от чирьев, когда бхитхорские хакимы оказались бессильны помочь, и, по всей видимости, он сильно недомогает, если позволил Шушиле-Баи попросить Гобинда срочно приехать в Бхитхор, чтобы исцелить его.
Боги вняли моим молитвам, ибо Гобинд сумеет узнать, как обстоят дела у сестер Джоти, и я велел ему измыслить способ передать вам вести о них, ведь вы проживаете близ границы Раджастхана и сможете переслать сведения в Каридкот. Я бы не стал беспокоить вас, когда бы не знал, что вы тоже имеете причины волноваться на сей счет и, как я, пожелаете удостовериться, что все в порядке. Если же дело плохо, вы сообщите нам, и тогда Джоти со своими советниками решит, какие меры они примут».
«Если вообще примут хоть какие-нибудь», – мрачно подумал Аш. Хотя князья по-прежнему держали личные армии – «вооруженные силы княжества», огромное расстояние, отделявшее Каридкот от Бхитхора, исключало всякую вероятность военных действий одного против другого, даже если бы правительство Индии дало разрешение на подобные меры, чего оно, разумеется, не сделает. Джоти мог единственно подать жалобу в надлежащие инстанции – в данном случае британскому резиденту, – откуда она будет переправлена в политический департамент, который перешлет ее в Аджмер и попросит представителя генерал-губернатора поручить должностному лицу, ответственному за часть Раджпутаны, включающую Бхитхор, провести расследование в связи с жалобой и доложить о результатах.
Помня нерасторопность и недоверчивость офицера из политического департамента, решительно отказывавшегося думать плохо о радже или предпринимать любые действия, которые могли бы не понравиться начальству в Аджмере, Шимле и Калькутте, Аш сильно сомневался, что из расследования выйдет какой-нибудь толк. Особенно если учесть, что чиновнику (да и никому другому) ни за что не позволят увидеться и поговорить с любой из рани, которые, разумеется, соблюдают строгое затворничество. Любая попытка настоять на подобной встрече вызовет страшное возмущение не только в Бхитхоре, но и во всей Индии, и в самом лучшем случае будет дано разрешение (да и то вряд ли) на разговор с некой невидимой женщиной, сидящей за занавесом и, несомненно, окруженной людьми из числа приспешников раджи, следящих за каждым произнесенным ею словом.
При таких обстоятельствах она едва ли скажет правду, да и не будет никаких доказательств, что за занавесом сидела действительно одна из рани, а не какая-нибудь хорошо подготовленная к разговору женщина из зенаны. Принимая все это в расчет, подумал Аш, остается лишь глубоко сожалеть, что Джоти решил проникнуться глупой детской неприязнью к британскому резиденту в Каридкоте…
Он поднял глаза от письма и, встретив спокойный внимательный взгляд Гобинда, спросил:
– Вы знаете, что здесь написано?
Гобинд кивнул:
– Рао-сахиб оказал мне честь, прочитав послание вслух, прежде чем запечатать, дабы я понял, насколько важно беречь его как зеницу ока и не допустить, чтобы оно попало в чужие руки.
– А-а, – произнес Аш и взял лампу.
Поднесенные к отверстию стеклянной ламповой колбы, два листа толстой индийской бумаги почернели и свернулись, а потом вспыхнули. Аш поворачивал их так и этак, чтобы они лучше горели, а когда наконец язычки пламени подползли к самым пальцам, бросил тлеющие остатки письма на пол и растер подошвой в порошок.
– Вот так. Теперь у Рао-сахиба стало хотя бы одним поводом для тревоги меньше. Что же касается остального, то его опасения вполне обоснованны, но несколько запоздали. Если бы в свое время он расторг брачные соглашения, никто не стал бы его винить. Но он этого не сделал, и уже ничего не поправить. Закон и местные обычаи на стороне раджи, как и сахиб из политического департамента, в чем мы имели случай убедиться.
– Возможно, оно так, – спокойно согласился Гобинд. – Но вы несправедливы к Рао-сахибу. Если бы вы знали покойного махараджу, то поняли бы, что у Рао-сахиба не было иного выбора, кроме как поступить так, как он поступил, и позаботиться о том, чтобы бракосочетание состоялось.
– Да, знаю, – сказал Аш, резко вздохнув. – Прошу прощения. Я не должен был так говорить. Я прекрасно понимаю, что в тех обстоятельствах он не мог поступить иначе. К тому же дело сделано, и мы не в силах изменить прошлое.
– Такое не под силу даже богам, – невозмутимо согласился Гобинд. – Но Рао-сахиб надеется, да и я тоже, что мы с вами, сахиб, сумеем хоть как-нибудь повлиять на будущее.
Тем вечером они больше не разговаривали, потому что Гобинд валился с ног от усталости. Ни он, ни его слуга Манилал прежде не путешествовали по железной дороге и были настолько ошеломлены и утомлены поездкой, что еще спали, когда следующим утром Аш отправился на построение. Он получил возможность продолжить разговор с Гобиндом лишь после службы, ближе к вечеру, но, поскольку он почти не спал ночью, у него было время хорошенько подумать над письмом Кака-джи, а потом, когда страхи за безопасность Джали, вызванные подобными мыслями, стали совсем невыносимыми, над более практическими вопросами – приготовлениями к тому, чтобы Гобинд благополучно добрался до Бхитхора. К осуществлению этого он приступил с самого утра, отправив своего старшего саиса Кулурама выбрать и купить пару лошадей у местного барышника и послав Сарджи записку с вопросом, не знает ли он человека, готового стать проводником для двух путешественников, направляющихся в Бхитхор и желающих двинуться в путь завтра же.
Лошади и ответ Сарджи – равно удовлетворительные – уже ждали Аша, когда он вернулся в бунгало: Сарджи писал, что посылает своего собственного шикари Букту (охотника, знающего все звериные тропы и кратчайшие пути через горы), который доведет друзей Аша до Бхитхора, а лошади, купленные Кулурамом, оказались крепкими, внушающими доверие животными, совершенно здоровыми и способными, по словам Кулурама, покрывать по столько косов в день, сколько будет угодно хакиму-сахибу.
Оставалось решить последний, самый важный вопрос: как наладить сообщение между Гобиндом в Бхитхоре и Ашем в Ахмадабаде, не вызывая подозрений у раджи.
Несколько часов кряду они обсуждали возможные варианты во время верховой прогулки по берегу реки, предпринятой якобы с целью испытания приобретенных лошадей, но в действительности для того, чтобы их никто не подслушал. А позже они разговаривали до полуночи в спальне Аша так тихо, что Гулбаз, поставленный на веранде с наказом отсылать прочь незваных гостей, не слышал ничего, кроме приглушенного невнятного бормотания.
Времени оставалось мало, а сделать предстояло еще многое. Для письменного сообщения, коли вообще удастся установить таковое, требовался некий кодовый язык – достаточно простой, чтобы запомнить, и неспособный вызвать подозрений, если послание перехватят. Договорившись насчет условных слов и фраз, они принялись обдумывать возможные способы и средства отправки донесений из Бхитхора, поскольку, если у раджи есть что скрывать, он, несомненно, прикажет пристально следить за Гобиндом. Впрочем, эту проблему придется решать одному Гобинду и только после того, как он прибудет в Бхитхор, оценит ситуацию и выяснит, какая степень свободы ему предоставлена (или предоставлена ли хоть какая-то). Но планы все равно следовало составить заранее: даже если почти все они на поверку окажутся неосуществимыми, по меньшей мере один вдруг да и сработает.
– Есть еще мой слуга Манилал, – сказал Гобинд, – которого по причине безграмотной речи и глуповатого вида все принимают за простачка, за тупоумного мужлана, неспособного на хитрость, а это далеко от истины. Думаю, он может оказаться нам полезным.
К полуночи они обсудили не меньше дюжины планов, и для подготовки к осуществлению одного из них Гобинд в девять часов утра отправился на поиски некой лавки в городе, принадлежащей европейцу.
– В самом худшем случае, – сказал он накануне, – я всегда смогу заявить, что мне надо съездить в Ахмадабад за дополнительными лекарствами для раджи. У вас здесь есть хорошая аптека? Предпочтительно иностранная.
– В военном городке есть одна: «Джобблинг и сыновья, фармацевты», где все сахибы и мэм-сахиб покупают зубной порошок, лосьон для волос и разные патентованные медикаменты из Билайта. Но раджа ни при каких обстоятельствах не позволит вам поехать самому.
– Возможно. Однако любой, кого пошлют сюда, привезет с собой бумагу с составленным мной списком необходимых лекарств. Завтра утром я наведаюсь в аптеку, узнаю, какими медикаментами там торгуют, а также попробую наладить добрые отношения с управляющим лавкой.
Гобинд покинул Ахмадабад вскоре после полудня, взяв с собой набор таблеток и микстур, купленных по совету евразийца мистера Перейры, управляющего ахмадабадским филиалом фирмы «Джобблинг и сыновья», с которым он быстро установил дружеские отношения. Аш вернулся из части вовремя, чтобы проводить гостя, и они коротко переговорили на веранде, после чего Гобинд и Манилал, вместе с присланным Сарджи шикари по имени Букта, собиравшимся проводить их до Бхитхора через Паланпур и предгорья Абу, двинулись верхом прочь от бунгало и скрылись среди огненных деревьев, растущих вдоль длинной дороги военного городка.
Через два дня Сарджи запиской известил Аша, что шикари вернулся, оставив хакима со слугой в миле от границы Бхитхора. Хаким щедро вознаградил Букту за оказанную услугу и на словах передал Пеламу-сахибу, что будет денно и нощно молиться, чтобы боги даровали сахибу здоровье и удачу во всех делах и чтобы все шло гладко в ближайшие месяцы. Благочестивая надежда, не требующая расшифровки.
По мере того как дни становились жарче, Аш вставал утром все раньше и раньше, чтобы успеть выгулять Дагобаза час-другой перед рутинным времяпрепровождением в конюшне и канцелярской работой, которой стало больше после окончания сезонных учений. Вечерами он обычно играл в поло. Эта игра, только начавшая входить в моду, когда он вступил в Корпус разведчиков, распространилась по всей Индии с быстротой огня – теперь даже кавалерийские полки на юге страны увлеклись поло, и Аш, знавший в ней толк, был очень востребован.
Посему он был занят с утра до вечера – к счастью для него, хотя он не понимал своего счастья и, наверное, отказался бы понять, укажи ему кто на это. Каждодневные дела отвлекали Аша от мыслей о возможной участи Джали и утомляли настолько, что по ночам он спал, а не доводил себя до нервного истощения тревожными раздумьями над письмом Кака-джи и ужасными предположениями, из него вытекающими. Тяжелая работа и изнурительные физические упражнения служили своеобразным болеутоляющим средством, за которое ему следовало бы благодарить небо.
Махду через посредство базарного писца сообщил, что благополучно добрался до места назначения и рад снова оказаться в Мансере. Он пребывает в добром здравии и надеется, что Аш тоже и что Гулбаз присматривает за ним должным образом. Вся его семья (у него появилось еще три внука, два из них – мальчики) шлет Ашу искренние пожелания крепкого здоровья, счастья, благополучия и т. д. и т. п.
Аш написал ответное письмо, но не упомянул о визите Гобинда. Как ни странно, ни словом не обмолвился о нем и Гулбаз, который выполнил свое обещание и написал старику, дабы сообщить последние новости о Пеламе-сахибе и заверить Махду, что у них все в порядке. Правда, Гулбаз обошел данное обстоятельство молчанием чисто интуитивно – ни Аш, ни Гобинд не советовали ему помалкивать об этом. Но он тоже был встревожен.
Гулбаз, как и Махду, питал глубокое недоверие к Бхитхору и не хотел, чтобы сахиба снова вовлекли в какие-либо дела, связанные с этим беззаконным и зловещим княжеством беспринципного правителя. Однако он опасался, что именно это и старается сделать хаким из Каридкота, хотя зачем и каким образом, он понятия не имел. Гулбаз знал об Аше гораздо меньше, чем Махду, а мудрый старик ни с кем не делился некоторыми своими подозрениями.
Казалось бы, тревога, вызванная у него неожиданным визитом Гобинда, должна была утихнуть после отъезда последнего. Но этого не произошло, так как Гулаз заметил, что сахиб взял за обыкновение делать множество мелких покупок в одной ангрези-аптеке – той самой лавке, куда по случайному стечению обстоятельств (или не по случайному?) наведывался хаким утром перед отъездом и где, по словам возницы наемной тонги, болтливого парня, впоследствии допрошенного Гулбазом, провел более получаса за разговором с управляющим и в конечном счете купил ряд иностранных лекарств.
Сам по себе этот факт не казался странным, поскольку ни для кого не являлось секретом, что хаким послан лечить раджу Бхитхора, которого не так давно исцелил от мучительного недуга и глубоко впечатлил своими способностями. Но с чего вдруг сахиб, обладающий отличным здоровьем, начал делать в аптеке покупки по три-четыре раза на неделе, если раньше всегда предоставлял Гулбазу обеспечивать его мылом, зубным порошком и тому подобными вещами?
Гулбазу все это не нравилось. Но он ничего не мог поделать и не желал ни с кем обсуждать сей вопрос. Ему оставалось лишь помалкивать и вопреки всему надеяться, что в скором времени из Мардана придет приказ, призывающий сахиба обратно в Корпус разведчиков и на северо-западную границу. Гулбаз тоже рвался поскорее убраться отсюда и страшно тосковал по своим родным краям и родному языку.
Однако Аш, совсем недавно одержимый столь же страстным желанием поскорее распрощаться с Гуджаратом, внезапно испугался, как бы не пришлось уехать отсюда в ближайшем будущем: если его вызовут в Мардан прежде, чем Гобинду удастся тайно передать вести из Бхитхора, он, вполне вероятно, так и не узнает о произошедших там событиях и не сможет сообщить Кака-джи о положении дел или помочь чем-нибудь.
Эта мысль казалась настолько невыносимой, что в настоящее время Аш испытал бы облегчение, если бы узнал, что должен прослужить в Гуджарате еще пять лет, или даже десять, или двадцать. Уехать сейчас значило бы бросить Джали именно тогда, когда она нуждается в помощи больше всего и когда самая ее жизнь может зависеть от его присутствия здесь, в Ахмадабаде, и готовности прийти к ней на помощь.
Он уже дважды бросал Джали: сначала в Гулкоте, когда она была ребенком, а потом в Бхитхоре – хотя в последнем случае решительно против собственной воли. Он не сделает этого в третий раз. Но если ему прикажут вернуться в Мардан – что тогда? Имеет ли смысл послать Уолли и Уиграму Бэтти письмо с просьбой употребить все свое влияние, чтобы приказ о его возвращении отсрочили, коли им станет известно, что такая возможность рассматривается? С другой стороны, сообщив обоим о страстном желании поскорее вернуться в корпус, как он теперь собирается объяснить столь резкую перемену настроения? «Извините, я не могу сказать, почему передумал и не хочу возвращаться в корпус, но вы просто поверьте на слово, что мне крайне необходимо задержаться здесь на некоторое время…»
Они решат, что Аш заболел или спятил, а Уолли посчитает, что уж он-то вправе знать правду. Но открыть правду нельзя, а значит, писать не имеет смысла.
Аш искал утешения в надежде. При удачном раскладе «оловянные боги», изгнавшие его в Гуджарат, вообще забыли о нем и не вспомнят. Или, что еще лучше, Гобинд сумеет связаться с ним и сообщит, что их страхи оказались беспочвенными и на самом деле у обеих рани Бхитхора все в порядке, а тогда будет не важно, как скоро его отзовут обратно в корпус. На самом деле чем скорее, тем лучше, потому что последнее письмо Уолли усилило в нем желание вернуться в Мардан почти в той же мере, в какой письмо Кака-джи отбило охоту уезжать из Ахмадабада.
Уолли писал, что разведчики снова ходили в бой и Зарин получил ранение, но не серьезное. Он подробно описывал сражение с бандитами из племени утманхель, которые два года назад убили нескольких кули, работавших на строительстве канала на реке Сват, и пел дифирамбы инициатору боевых действий, некоему капитану Каваньяри, помощнику комиссара Пешавара. Тот узнал, что главарь и несколько членов банды живут в деревне Сапри, милях в пяти выше по течению от форта Абазай и на самой границе племенной территории утманхелей, и послал деревенскому старосте требование о выдаче бандитов вкупе с крупной денежной суммой, предназначенной на пенсии семьям убитых кули.
Жители Сапри, наивно полагавшие свою деревню неприступной, ответили оскорбительным отказом. Капитан Каваньяри решил захватить их врасплох и разработал план нападения. Под командованием Уиграма Бэтти три офицера разведчиков, двести шестьдесят четыре совара из кавалерии и дюжина сипаев из пехоты – последние верхом на мулах – выступили однажды ночью под покровом темноты к Сапри вместе с Каваньяри, которому удалось сохранить предстоящую операцию в такой глубокой тайне, что двое из офицеров до последнего играли в теннис и ушли в поход практически с корта.
Первая часть марша была простой, но за восемь миль до цели местность стала сильно пересеченной, и лошадей и мулов пришлось отправить в форт Абазай, а разведчики двинулись ощупью в темноте на своих двоих. Жители Сапри, по-прежнему уверенные, что нагромождения скал, пропасти и пробитые реками глубокие ущелья служат вполне достаточной защитой от любого нападения, пробудившись на рассвете, обнаружили, что деревня окружена, и схватились за оружие, но после короткого сражения, в ходе которого убитые кули были полностью отомщены, главарей и девятерых других бандитов, принимавших участие в той резне, взяли в плен.
«Наши потери составили всего семь человек ранеными, – писал Уолли, – и Уиграм представил Джагата Сингха и дафадара Турабаза к ордену „За заслуги“ за похвальную отвагу в бою. Так что сам видишь: мы тут ведем не совсем праздную жизнь. А как ты там? Знаешь, мне неприятно говорить это, но в своих письмах ты очень много рассказываешь об образце совершенства среди лошадей, недавно тобой приобретенном, но почти ничего о себе, тогда как меня интересуют новости о тебе и твоих делах. Или в Ахмадабаде и хваленой Роуперовской коннице вообще ничего никогда не происходит? Уиграм передает тебе привет. Зарин тоже. Ты слышал про молодого болвана Рикки Смита из 75-го туземного пехотного полка? Ты не поверишь, но…» Заключительная часть письма посвящалась разным сплетням.
Аш со вздохом отложил письмо в сторону. Он должен написать Зарину и попросить его впредь быть поосторожнее. Было здорово получить весточку от Уолли и узнать все последние новости и сплетни полковой жизни, но еще лучше было бы получить возможность снова разговаривать с ним лично – и служить в полку, постоянно занятом в боевых действиях, а не в полку, который со времени Восстания редко участвовал в таковых, если вообще участвовал, и к которому он, Аш, лишь временно прикомандирован – незваный гость, навязанный начальством и в любой момент могущий получить приказ о возвращении в свой корпус. «Только бы не слишком скоро, – молился Аш. – Не раньше, чем придут известия от Гобинда…»
Но мучительно долгие дни тянулись один за другим, а из Бхитхора все не приходило никаких известий, хотя уже была весна и минуло более года со дня, когда он прибыл в Ахмадабад, временно прикомандированный к Роуперовской коннице. Временно – это на сколько? На год, на два, на неопределенный срок?.. Чем там занимается Гобинд?
Аш нанес очередной визит в аптеку Джобблинга, купил бутылку жидкой мази якобы для лечения растяжения и провел какое-то время с мистером Перейрой, заядлым сплетником, который без всяких наводящих вопросов непременно упомянул бы о любом интересном факте (как то особый заказ на лекарства для правящего князя).
Мистер Перейра, по обыкновению, болтал без умолку, и Аш много чего узнал о хворях разных известных людей в городе, но ровным счетом ничего о радже Бхитхора. Однако поздним вечером того же дня, вернувшись в бунгало, он застал на веранде толстого мужчину в покрытой дорожной пылью одежде – личного слугу Гобинда, Манилала, который наконец-то принес новости.
– Этот болван торчит здесь уже два часа, – возмущенно доложил Гулбаз на пушту (снова Бхитхор!), – но отказывается есть или пить, пока не поговорит с вами, хотя я двадцать раз повторил: когда сахиб вернется, он примет ванну, переоденется и пообедает, прежде чем говорить с кем-либо. Но этот человек глуп и ничего не желает слушать.
– Это слуга хакима, и я приму его сейчас же, – сказал Аш, знаком приказывая Манилалу следовать за ним. – Наедине.
Новости из Бхитхора не были ни хорошими, ни плохими, о чем ясно свидетельствовало то, что Манилала отпустили в Ахмадабад. Но Гобинд не осмелился передать с ним письмо, опасаясь, что его обыщут. «Что они и сделали, – сказал Манилал с чуть заметной улыбкой. – Очень тщательно». Посему послание было устным.
Раджа, сообщал Гобинд, страдает от чирьев, несварения желудка и головных болей, главным образом по причине хронических запоров. Состояние пациента, как и следовало ожидать, учитывая его образ жизни, было плачевным, но сейчас улучшилось: иностранные медикаменты оказались в высшей степени эффективными. Что же касается рани, то у них, насколько он понял, все в порядке.
Младшая и главная рани, которая вот-вот должна разрешиться от бремени, говорят, чувствует себя хорошо и с нетерпением ждет появления ребенка на свет – прорицатели, астрологи и повитухи с уверенностью предрекают, что родится сын. Уже делаются приготовления к пышным торжествам в честь этого радостного события, и нарочный готов в любой миг поскакать к ближайшей телеграфной конторе (до нее много миль пути), чтобы оттуда послать новости в Каридкот. Но Гобинд несколько встревожился, узнав, что это не первая беременность главной рани, как он предполагал, а третья.
Он терялся в догадках, почему до Каридкота не дошло никаких сведений о двух предыдущих беременностях. Казалось бы, столь приятную новость надлежало сообщить немедленно. Однако факт оставался фактом: в первые месяцы супружества у Шушилы-рани дважды произошел выкидыш. По мнению Гобинда, причиной этого явилось горе и потрясение, поскольку первый выкидыш совпал по времени со смертью двух придворных дам, а второй – со смертью преданной старой дай Гиты, что едва ли можно назвать стечением обстоятельств. Но хотя он по-прежнему подозревал, что со всеми тремя смертями связана какая-то тайна, одно представлялось несомненным: главная рани не больна и не несчастна.
Как ни странно, супружество, начавшееся для нее столь неблагоприятно, оказалось, если верить слухам (а он склонен верить), в высшей степени удачным: маленькой рани взбрело в голову безумно влюбиться в своего непривлекательного мужа, а раджа нашел сочетание утонченной красоты и безудержного обожания столь живительным для своего пресыщенного вкуса, что потерял всякий интерес к наложникам и, дабы угодить юной жене, удалил от себя двух красивых и порочных юношей, прежде ходивших у него в любимчиках. Все это было хорошей новостью.
Второй рани, однако, повезло меньше. В отличие от сестры она не снискала благосклонности раджи, и он отказался осуществить с ней брачные отношения, во всеуслышание заявив, что не желает иметь ребенка от полукровки. Поначалу Джали-Баи изгнали в крыло одного из маленьких заброшенных дворцов за пределами города и только спустя месяц, по настоянию главной рани, перевели в Рунг-Махал. Позже она снова покинула зенану и на сей раз поселилась в Жемчужном дворце, а после нескольких месяцев разлуки с сестрой вернулась обратно. С тех пор она получила позволение остаться в Рунг-Махале и теперь тихо и уединенно живет в своих покоях.
Гобинд считает, что раджа собирается развестись с ней и отправить обратно в Каридкот, как только ее сестра, главная рани, станет меньше от нее зависеть, а такое вполне может произойти, когда появятся маленькие сыновья и дочери, которые займут внимание Шушилы-Баи. Разумеется, это не более чем предположение: сахиб наверняка понимает, что для человека в статусе Гобинда почти невозможно (и уж конечно, крайне опасно) задавать наводящие вопросы насчет двух рани Бхитхора или выказывать повышенный интерес к их обстоятельствам и взаимоотношениям с раджой. Посему он запросто может ошибаться в этом своем предположении, как и во всех прочих. Но по крайней мере, вторая рани, пусть и являясь женой лишь номинально, судя по всему, находится в безопасности и пребывает в добром здравии, и вскоре то же самое можно будет сказать и о главной рани.
Гобинд надеется, что сахиб безотлагательно напишет в Каридкот, дабы успокоить Рао-сахиба. В настоящее время, похоже, никаких поводов для волнения нет, и, если бы не факт сокрытия смерти дай Гиты и придворных дам от их родственников, он, Гобинд, сказал бы, что в Бхитхоре все в порядке – во всяком случае, в том, что касается двух рани. Тем не менее он признался, что эти смерти по-прежнему его тревожат: было в них что-то странное… что-то необъяснимое.
– Что он имеет в виду? – спросил Аш.
Читать бесплатно другие книги:
