Далекие Шатры Кей Мэри Маргарет
Члены миссии не могут взять дело в свои руки и начать огораживать свою территорию или наскоро возводить оборонительные сооружения. Любая деятельность подобного рода заставила бы афганцев предположить, что они не доверяют своему хозяину и опасаются нападения, а это неминуемо обидит эмира и Дауд-шаха и вполне может навести на разные нехорошие мысли многих горожан, которые не сумеют сохранить доброе расположение к гостям.
– Как бы то ни было, – сказал сэр Луи, – не так уж и плохо, что резиденция открыта для доступа любого, кто пожелает явиться сюда. Чем больше у нас будет посетителей, тем лучше. Мы в первую очередь обязаны установить дружеские отношения с афганцами, и я не хочу никому давать от ворот поворот или принимать какие-либо меры, способные вызвать подозрение, что мы желаем преградить доступ в резиденцию и держать местных жителей на расстоянии вытянутой руки. На самом деле, как я только сейчас говорил эмиру…
Эмир принял британского посланника и его свиту с лестным радушием и всяческими проявлениями дружелюбия, своим видом и поведением выражая полную готовность выполнить любые требования гостей. Просьба сэра Луи дать членам миссии право принимать афганских должностных лиц и сирдаров была мгновенно удовлетворена, и сэр Луи вернулся в резиденцию в прекрасном расположении духа и продиктовал телеграмму вице-королю, гласившую: «Все хорошо. Разговаривал с эмиром и вручил подарки». После чего он сел писать первые отчеты из Кабула и той ночью лег спать в приподнятом настроении, уверенный, что все идет гладко и он блестяще справится со своим заданием в Афганистане.
Уолли, лежавший без сна в доме по другую сторону двора резиденции, был не столь доволен жизнью, поскольку обнаружил в своей кровати жильцов. У него и так сильно испортилось настроение, когда он увидел нацарапанные на стенах комнаты русские имена, напоминающие о том, что другая, конкурирующая миссия тоже гостила в резиденции, причем не очень давно. Но клопы – это уже слишком! Он страстно понадеялся, что его русский предшественник так же сильно страдал от знаков их внимания, и решил, что, если это лучшее жилье, какое эмир Афганистана смог предоставить высокопоставленным иностранным гостям, значит весь остальной Бала-Хиссар – настоящие трущобы.
Дом, в котором он находился, и другой, напротив, представляли собой неряшливые дощатые строения с оштукатуренными стенами, стоящие на деревянных столбах; дом посланника имел два этажа, а тот, где поселились три члена свиты и располагалась офицерская столовая, на один этаж больше. У обоих домов по афганскому обычаю были плоские кровли, куда вела лестница, но в отличие от одноэтажных зданий казарм ни на одной из них не было ничего похожего на ограждение, и Уолли решил, что на многих индийских базарах он видел гораздо лучшие здания.
В скором времени ему придется узнать, что большие каменные дома, высокие башни и мраморные минареты непригодны для местности, подверженной землетрясениям, и хотя сооружения из самана, дерева и штукатурки не отличаются великолепием, они гораздо безопаснее. Практически единственные каменные конструкции на территории миссии находились в большом одноэтажном казарменном блоке, где ряд каменных колонн поддерживал покатую крышу веранды и образовывал аркаду с одной и другой стороны длинного открытого двора, который отделял казармы мусульман от казарм сикхов. Здесь, несмотря на приказ Каваньяри, Уолли в конце концов удалось поставить вторую дверь в сводчатом проходе, ведущем во двор, – под тем предлогом, что с ней зимой в казармах будет теплее.
Сводчатый проход имел длину добрых десять футов и походил на миниатюрный тоннель, заканчивающийся портиком, налево и направо от которого две лестницы в толще стены вели на крышу. Во внутреннем конце этого тоннеля уже имелась массивная, окованная железом дверь, и теперь Уолли распорядился поставить наружную, прискорбно хлипкую, надо признаться, поскольку она была изготовлена из непросушенных досок. Но в случае чего она позволит обитателям казарм воспользоваться лестницами незаметно для наблюдателей снаружи.
На противоположном конце длинного двора находилась еще одна лестница, рядом с дверью, выходящей на узкую улочку, за которой располагалась резиденция. При любой атаке толща каменной стены со сводчатым проходом послужит столь же существенной защитой для казарм, какой послужат сами казармы для резиденции. Не то чтобы Уолли считал нападение вероятным, но он впервые единолично выполнял обязанности командира, а потому считал нужным принять все возможные меры предосторожности, хотя, спору нет, малочисленные. Но по крайней мере, он сделал хоть какие-то шаги в этом направлении.
Ему предстояло сделать ряд шагов и в другом направлении.
«Как только мы окажемся там, мы постараемся установить добрые отношения с местными жителями», – сказал он Ашу той ночью в Мардане. И теперь Уолли с энтузиазмом взялся за дело, организовав спортивные конные игры, требовавшие от участников хорошего владения искусством верховой езды, а потому наверняка представлявшие интерес для афганцев, которых он пригласил посостязаться с разведчиками в умении разрубать на скаку палаточные колышки и подвешенные лимоны, попадать копьем в кольцо и так далее и тому подобное. Все прочие не отставали от него в деле налаживания дружеских отношений: Амброуз Келли планировал организовать бесплатную медицинскую помощь населению, а посланник и его секретарь проводили дни за неофициальными беседами с эмиром, обсуждением различных вопросов с министрами и бесконечными разговорами с вельможами и чиновными лицами, которые являлись с официальными визитами.
Сэр Луи также поставил себе за правило ежедневно проезжать верхом по улицам Кабула, хотя одновременно издал указ, запрещающий членам миссии подниматься на крышу любого здания резиденции, и приказал натянуть над двором казарменного блока парусиновый навес – эти меры были призваны оградить впечатлительных соседей по Бала-Хиссару от неприятного лицезрения «иностранцев», наслаждающихся досугом.
«Это удивительная страна, – писал Уолли своему кузену, служащему в Индии, который прислал письмо с поздравлениями по поводу его награждения „Крестом Виктории“ и спрашивал, что представляет собой Афганистан. – Но о Кабуле такого не скажешь. Это захудалый, грязный город…»
В письме содержался веселый рассказ о пользующемся популярностью состязании, устроенном им накануне, и ни словом не упоминалось, что стоящие в городе гератские полки являются постоянным источником неприятностей. Но курьер, который отвез данное письмо в британский аванпост Али-Хель, куда направлялись все письма и телеграммы из миссии и в миссию, ранее уже отвез туда депешу от сэра Луи Каваньяри, гласившую: «Сегодня из нескольких источников я получил тревожные сообщения о мятежном поведении гератских полков, недавно сюда прибывших. В городе видели солдат, расхаживающих по улицам с обнаженными саблями и ведущих подстрекательские речи, направленные против эмира и его английских гостей, и мне настоятельно посоветовали пару дней не покидать территорию резиденции. Я попросил встречи с министром иностранных дел, но он с уверенностью заявил, что слухи преувеличены, и мы выехали в город, как обычно. Я не сомневаюсь, что в войсках растет недовольство в связи с задолженностями по жалованью и особенно в связи с воинской повинностью, но эмир и его министры уверены, что в состоянии справиться с ситуацией».
Депеша, отправленная на следующий день, была значительно короче: «Положение дел, о котором я доложил вчера, остается прежним, хотя атмосфера несколько разрядилась. Эмир выражает твердую уверенность в своей способности поддерживать дисциплину». Однако в своих дневниковых записях, которые сэр Луи делал каждый вечер и в конце недели отсылал вице-королю, он описал прибытие мятежно настроенных гератцев, шумно требующих выплаты жалованья и совершенно неуправляемых.
Министру иностранных дел эмира, думал сэр Луи, легко говорить, что этим людям выплатят сполна все жалованье в течение двух-трех дней, после чего они вернутся домой, или утверждать, что слухи об их беззакониях и грабежах сильно преувеличены и порождены выходками нескольких необузданных буянов. Но у сэра Луи имелись свои источники информации, и он получил несколько достоверных сообщений о поведении недовольных, число которых явно не ограничивалось несколькими необузданными буянами. Он также слышал, что войска категорически отказались возвращаться домой, покуда каждому человеку не выдадут на руки все задержанное жалованье до последней аны, но в государственной казне нет денег для таких выплат.
Однако Аш был прав, предполагая, что сэр Луи не сознает в полной мере опасности, грозящей ему и его миссии.
Посланник, безусловно, знал об обстановке в Кабуле, но отказывался относиться к этому слишком серьезно. Он предпочел принять на веру утверждение министра, что ситуация находится под контролем, и углубился в составление планов преобразования административной системы Афганистана и планов осенней поездки по стране с эмиром, вместо того чтобы сосредоточиться на гораздо более важной и неотложной проблеме – поиске способов и средств упрочить шаткую власть эмира перед мощной волной беззакония и насилия, которая уже захлестнула Кабульскую долину и грозила накрыть город и даже саму крепость.
– Он не знает, что здесь творится, – сказал Аш. – От него все скрывают. Его надо поставить в известность, и сделать это должны вы, сирдар-сахиб. К вам он прислушается, ведь вы были рисалдар-майором разведчиков. Я прошу вас отправиться в резиденцию и предупредить посланника.
Сирдар отправился в резиденцию, и сэр Луи внимательно выслушал его, а потом улыбнулся и беззаботно сказал:
– Все, что они могут, – это убить трех-четырех членов миссии, и наши смерти будут отомщены.
Узнав об этом, Аш пришел в ярость: он нисколько не сомневался, что в случае беды будут убиты не только члены миссии, но и весь эскорт, а также многочисленные слуги и попутчики, прибывшие с британским представительством в Кабул.
Аш не знал, что перед отъездом из Шимлы Каваньяри обмолвился о своей готовности умереть, если его смерть послужит к аннексии Афганистана, но тем не менее начал спрашивать себя, не помешался ли малость посланник и не мнит ли себя добровольной жертвой, принесенной на алтарь имперской экспансии. Подозрение было диким и почти сразу рассеялось. Однако в последующие дни оно возвращалось снова и снова, ибо временами Ашу казалось, что только этим может объясняться легкомысленное отношение посланника ко всем предостережениям.
Сирдар, обеспокоенный развязно-наглым поведением гератских полков и исполненный тревоги за безопасность своей семьи, посетил резиденцию вторично, чтобы поведать сэру Луи о вещах, которые самолично видел и слышал.
– Я говорю не с чужих слов, ваша честь, – сказал сирдар, – а рассказываю о том, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Эти полки маршируют по улицам под музыку своих оркестров и со своими офицерами во главе, выкрикивая угрозы и гнусные оскорбления в адрес эмира и понося преданные правителю полки, набранные из кызылбашей. Они обвиняют их в трусости и подобострастной покорности неверным и глумятся над ними, обещая, что они, гератцы, покажут кызылбашийским рабам, как надо обходиться с чужеземцами. Вас, ваше превосходительство-сахиб, они тоже оскорбляют, называя по имени. Я сам слышал. Вам следует это знать, поскольку это предвещает беду и этому надо положить конец, пока не поздно.
– Но я все знаю, – ответил Каваньяри. – Как и его высочество эмир, который уже предупредил меня, чтобы я не выезжал в город, пока волнения не утихнут, а это, безусловно, произойдет в ближайшем времени. Что же касается гератцев, сирдар-сахиб, вам нечего их бояться. Собаки, которые лают, не кусаются.
– Сахиб, – серьезно сказал бывший рисалдар-майор, – эти собаки очень даже кусаются. И я, хорошо знающий свой народ, говорю вам: ситуация крайне опасная.
Сэр Луи нахмурился, недовольный скрытой в его словах критикой, но потом просветлел лицом, рассмеялся и сказал:
– А я еще раз повторяю вам, сирдар-сахиб: они могут убить только нас, и, случись такое, за нас жестоко отомстят.
Сирдар пожал плечами и сдался.
– Продолжать разговор не имело смысла, – сказал он Ашу. – Тем не менее, покинув его превосходительство, я увидел выходящего из двора Дженкинса-сахиба и попросил позволения поговорить с ним наедине. Мы прошли к конюшням, и я изложил те же самые факты, после чего он резко спросил: «Вы рассказали об этом Каваньяри-сахибу?» Когда я ответил утвердительно и сказал, какой ответ получил, он немного помолчал, а потом сказал: «Посланник-сахиб прав. Британское правительство не пострадает, если трех или четырех из нас убьют здесь». Ну что, скажите на милость, можно поделать с такими людьми? Я просто понапрасну потратил свое и их время. Совершенно ясно, что они не желают внимать предостережениям.
Немногим лучше Аш преуспел с Уолли, с которым сумел повидаться несколько раз и без особого труда, поскольку в связи с проводимой сэром Луи политикой гостеприимства и поощрения визитов в резиденции было всегда полно афганцев, чьи сопровождающие болтались в ожидании по территории миссии и вступали в разговоры со слугами резиденции и солдатами из эскорта. Поэтому Ашу не составляло труда смешаться с ними и передать Уолли записку с просьбой встретиться в каком-нибудь условленном месте, где они могли поговорить, не привлекая к себе внимания, а после первой встречи они придумали еще и простую систему условных знаков.
Но хотя Уолли всегда искренне радовался встречам с другом и с глубоким интересом выслушивал все, что он хотел сообщить, о попытке передать сэру Луи какие-либо сведения, полученные от Аша, никогда не было и речи. Командующий, с которым Аш обсуждал данный вопрос в Мардане, хорошо понимал, какими неприятностями это чревато, и, инструктируя Уолли перед отъездом, настойчиво подчеркнул, что у посланника будут собственные источники информации и выступать в качестве одного из них не входит в обязанности лейтенанта Гамильтона. Если когда-нибудь у лейтенанта появятся основания считать, что сэр Луи не осведомлен о каком-либо важном факте, известном ему самому от Аштона, он должен сообщить о нем секретарю и политическому советнику посланника Уильяму Дженкинсу, который и решит, передавать сведения или нет.
– На днях я так и сделал, – печально признался Уолли, – в первый и последний раз. Уилл меня отбрил. Сказал, что сэр Луи знает о положении дел в Кабуле гораздо больше меня, и предложил мне пойти поиграть с моими солдатами – или что-то в этом роде. И он прав, конечно.
Аш пожал плечами и нелюбезно сказал, что искренне на это надеется. Он томился тревогой и дурными предчувствиями – не только из-за нестабильной ситуации в городе и страхов за безопасность Уолли и эскорта, но еще и потому, что очень боялся за Джали. В городе началась холера. В Бала-Хиссаре и на тихой улочке, где стоял дом Накшбанд-хана, случаев заболевания еще не было, но холера свирепствовала в беднейших и самых густонаселенных кварталах Кабула, и настал день, когда Аш узнал от одного друга сирдара – влиятельного индуса, чей сын служил у брата эмира, Ибрагим-хана, – что она разразилась в недовольных полках.
Если бы Аш не знал достоверно, что половина Индии тоже страдает от эпидемии холеры, он бы немедленно увез Анджали из Кабула, без колебаний покинув Уолли и разведчиков. Однако он никуда не мог увезти жену с уверенностью, что там не существует угрозы заражения, а потому решил, что для нее будет безопаснее остаться в городе: если повезет, холера вообще не доберется до их квартала, а с наступлением осени эпидемия резко пойдет на спад. Но время было тревожное. Аш исхудал от нервного напряжения, и ему становилось все труднее разговаривать с Уолли об опасностях, грозящих миссии. Или рассиживать и обсуждать последнее творение сего неутомимого поэта, когда сердце гложет страх за Джали.
Посещение деревни Бемару, где разразилась Кабульская катастрофа 1841 года, вдохновило Уолли на исключительно скучную эпическую поэму, и Аш потерял драгоценный вечер, со все возрастающим унынием слушая Уолли, расхаживающего взад-вперед по комнате и декламирующего строки, которые только сам автор или его обожающая семья могли счесть настоящей поэзией:
- Пред взором мысленным здесь восстают картины
- Жестокого кровопролитья и – увы! —
- Убийства подлого; и скорбные руины
- Здесь сторожат могилы под ковром травы.
- Солдаты Англии! Великие герои,
- Которым выпал жребий столь ужасный,
- Убитые Измены грязною рукою,
- А не в сраженье честном…
Там было еще много чего в том же духе, и поэт, вложивший в сочинение много труда и оставшийся доволен результатом, заметно расстроился, когда по завершении декламации Аш всего лишь задумчиво заметил: как странно, что четверо европейцев в резиденции считают и называют себя англичанами, хотя один из них шотландец, двое – ирландцы, а четвертый – наполовину ирландец, наполовину француз. Это высказывание свидетельствовало, что он слушал невнимательно и пропустил самые восхитительные места поэмы.
И все же Уолли находил больше утешения, чем хотел признать, в том факте, что друг проводит значительную часть каждого дня в доме рядом с территорией миссии. Его согревала мысль, что стоит только бросить взгляд на определенное окно – и станет ясно, там он или нет, ибо каждое утро, приходя на работу, Аш выставлял дешевую бело-синюю глиняную вазу с букетом цветов или зеленых веток между центральными прутьями своего окна, чтобы дать понять, что он по-прежнему здесь и не покинул Кабул.
Впрочем, даже без поставляемой Ашем информации Уолли едва ли остался бы в неведении относительно неуклонного ухудшения ситуации в Кабуле. Он знал – не мог не знать, – что ни слуги, ни солдаты эскорта больше не выходят поодиночке или даже парами, чтобы вымыться или постирать свою одежду в реке, но предпочитают ходить группами, причем с оружием, и что даже мусульмане не осмеливаются выходить в город по одному, а для сикхов и индусов показаться на улицах так и вовсе значит распрощаться с жизнью, а потому они не покидают территорию миссии, кроме как по долгу службы. Но он не знал, что в одной несущественной области Аш уже принял меры к тому, чтобы хоть отчасти рассеять возрастающую враждебность к иностранцам.
Дело было незначительное и сопряженное с риском, какому Аш не имел права подвергать себя. Но оно возымело действие. Он принял участие в конноспортивных играх – на одолженной лошади, переодетый в гильзая – и победил в нескольких соревнованиях, к великому восторгу кабульцев, раздраженных блестящими выступлениями разведчиков и убежденных, что состязания устраиваются единственно с целью продемонстрировать превосходство армии сахибов над их собственной.
Мастерство Аша в данном виде спорта помогло частично восстановить равновесие. Но он не решился повторить эксперимент, хотя произносившиеся вполголоса замечания зрителей по-прежнему тревожили его, как и разговоры на базарах. Последние – до такой степени, что в конце концов он обратился к индусскому другу сирдара, который, по словам сирдара, досконально знал, что происходит в домах влиятельных особ, с просьбой отправиться в резиденцию и поговорить с сэром Луи Каваньяри о возрастающем недовольстве горожан присутствием иностранной миссии в Кабуле.
– До сих пор его превосходительство общался только с афганцами, – пояснил Аш. – А кто знает, сколько правды они говорят и не выгодно ли им поддерживать в нем уверенность, что все образуется? Но вы индус, и вдобавок ваш сын служит у родного брата эмира. Возможно, он прислушается к вам и, поверив вашим словам, примет меры к тому, чтобы защитить себя и своих людей.
– Какие меры? – скептически осведомился индус. – Здесь поможет лишь одна мера: прекратить деятельность миссии и немедленно вернуться в Индию. Хотя я не поручился бы, что миссия благополучно доберется туда, так как по пути на нее запросто могут напасть племена.
– Этого он никогда не сделает, – сказал Аш.
– Верно. Но больше-то он ничего не в силах сделать, поскольку наверняка понимает, что дома, где живут он и члены миссии, невозможно защитить в случае атаки. Если он не принимает всерьез предостережения и отвечает на них смелыми словами, может статься, он поступает так потому, что умен, а не потому, что слеп или глуп, как вы полагаете. Он знает, что все его высказывания передаются из уст в уста и самый факт, что они решительны и бесстрашны, вполне может заставить горячие головы призадуматься. Со стороны человека в его положении это разумно, а не глупо. Я уже заходил к нему прежде, но, если вы и сирдар-сахиб хотите, я, конечно же, схожу еще раз и попробую уведомить Каваньяри-сахиба о враждебном отношении местных жителей к миссии. Хотя мне кажется, он и без меня все знает.
Свое обещание индус выполнил в тот же день. Однако на сей раз он не сумел увидеться с британским посланником. Афганские стражники, по приказу эмира охранявшие вход на территорию резиденции, не только не пропустили его, но и осыпали оскорблениями и забросали камнями, когда он уходил.
– Они попали в меня несколько раз, – доложил индус, – и, увидев, как я покачнулся, расхохотались. Для человека вроде меня и для иностранцев любого вероисповедания оставаться здесь небезопасно. Думаю, мне пора на время покинуть Кабул и навестить родственников на юге.
Он категорически отказался предпринять еще одну попытку увидеться с сэром Луи и, верный своему слову, уехал из Кабула через несколько дней. Но рассказ друга о том, как обращались с ним афганские часовые, встревожил сирдара Накшбанд-хана так же сильно, как и Аша, и, хотя после первого своего визита в резиденцию сирдар зарекся соваться туда, он все-таки снова пошел.
Сэр Луи принял посетителя довольно любезно, но с самого начала дал понять, что полностью осведомлен о ситуации в Кабуле и не нуждается в дополнительной информации на сей счет. Он рад видеть бывшего рисалдар-майора, однако, к сожалению, слишком занят, чтобы тратить на сугубо дружеские визиты столько времени, сколько ему хотелось бы.
– Разумеется. Это понятно, – вежливо согласился сирдар. – Как понятно и то, что ваша честь располагает многочисленными источниками информации, а следовательно, знает многое о положении дел в городе. Хотя, видимо, не всё.
И он рассказал сэру Луи, как афганские стражники не пропустили и прогнали камнями и бранью известного и уважаемого индуса, явившегося в резиденцию, чтобы поговорить с ним.
Глаза сэра Луи сверкали, когда он слушал, и даже его роскошная черная борода, казалось, ощетинилась от ярости.
– Это неправда! – выпалил он. – Ваш человек лжет!
Но гнев посланника не испугал сирдара.
– Если хузур не верит мне, – спокойно ответил он, – пусть он спросит своих собственных слуг. Кое-кто из них видел, как индуса забрасывали камнями, и многие из разведчиков тоже. Хузуру надо только спросить, и тогда он поймет, что находится практически в тюрьме. Какой смысл оставаться здесь, если к нему не пускают людей, которые всего лишь хотят рассказать правду?
Предположение, что он ограничен в свободе действий, задело посланника за живое. Пьер Луи Каваньяри был человеком настолько гордым, что зачастую люди, не разделявшие его взглядов или получившие от него нагоняй, обвиняли его в невыносимом высокомерии. Безусловно, он держался высокого мнения о своих способностях и плохо воспринимал критику в свой адрес.
Рассказ Накшбанд-хана оскорблял не только служебное достоинство сэра Луи как представителя ее британского величества императрицы Индии, но и личную гордость, а потому он не пожелал поверить услышанному. Холодно пообещав расследовать дело и отпустив посетителя, он вызвал Уильяма Дженкинса и приказал немедленно выяснить, действительно ли кто-нибудь в резиденции своими глазами видел инцидент, описанный Накшбанд-ханом.
Уильям вернулся через пятнадцать минут. К сожалению, доложил он, такой эпизод действительно имел место. Это подтвердили несколько слуг, а также два косильщика и дюжина членов эскорта, в том числе джемадар Дживан Сингх из кавалерии разведчиков и хавилдар Хасан из пехоты.
– Почему мне не сообщили об этом раньше?! – осведомился Каваньяри, побелев от ярости. – Богом клянусь, я накажу этих людей! Им следовало немедленно доложить мне о случившемся, а если не мне, то Гамильтону, или Келли, или вам. А если молодой Гамильтон знал, но не передал мне… Скажите ему, что я хочу поговорить с ним сию же минуту.
– Он вряд ли сейчас здесь, сэр. По-моему, он уехал около часа назад.
– Тогда пришлите его ко мне, как только он вернется. Он не вправе тишком удирать из резиденции, не поставив меня в известность! Куда, черт возьми, он отправился?
– Понятия не имею, – бесстрастно сказал Уильям.
– А должны иметь! Я не хочу, чтобы мои офицеры покидали территорию резиденции, когда им вздумается! У них должно хватать ума не шататься по городу в такое время. Не то чтобы я считал…
Оставив фразу незаконченной, он резким жестом отпустил Уильяма, уселся в кресло и хмуро уставился в пустоту, яростно дергая себя за бороду.
Но Уолли не шатался по городу. Он поехал повидаться с Ашем, с которым договорился встретиться на склоне холма к югу от Кабула, где находится гробница императора Бабура. Сегодня, восемнадцатого августа, у Уолли был день рождения: ему исполнилось двадцать три года.
61
Могила Бабура – Бабура Тигра, который захватил «землю Каина» всего через несколько лет после открытия Америки Колумбом, а потом завоевал Индию и основал императорскую династию, просуществовавшую несколько веков и пребывавшую у власти еще на памяти Аша, – находилась в обнесенном стеной саду на склоне холма к юго-западу от Шир-Дарвазы.
Во времена Бабура это место называлось Сад ступеней, и он так любил здесь бывать, что завещал перевезти свое тело сюда для погребения, хотя умер далеко в Индии, в Агре. Его вдова Биби Мубарика приехала в Агру, забрала тело мужа и отвезла обратно в Кабул через перевалы.
В нынешние дни сад носил название Последний приют Бабура, и в него мало кто наведывался, ибо начался Рамадан, месяц поста. Но поскольку он считался парком для прогулок, никому не показалось бы странным, что молодой сахиб, командующий индийским эскортом иностранного посланника, решил посетить подобное историческое место и завязал разговор с одним из местных любителей достопримечательностей. На самом деле весь сад находился в полном распоряжении Аша и Уолли, так как, несмотря на духоту и обложенное небо, дождь еще не пролился, а знойный ветер, гнавший неповоротливые свинцовые облака над долиной, поднимал пыль и все благоразумные кабульцы сидели по домам.
Маленький ручеек в искусственном русле тек мимо древней мраморной плиты и развалин павильона, отмечавшего могилу великого завоевателя. Ветер усеивал воду опавшими листьями и крутил пыльные смерчи между деревьями, цветущими кустами и резными деревянными арками маленькой мемориальной мечети – непритязательного строения, столь же остро нуждавшегося в реставрации, как и гробница Бабура. В тот день там находился лишь один верующий, и только когда он поднялся на ноги и вышел, Уолли узнал в нем Аша.
– Что ты там делал? – спросил он, после того как они обменялись приветствиями.
– Молился о Тигре, – сказал Аш. – Мир праху его. Он был великим человеком. Недавно я перечитывал его мемуары, и мне приятно думать, что его останки покоятся под этой травой и что я могу сидеть рядом с ними и вспоминать о замечательной жизни, прожитой Бабуром, о вещах, которые он видел и делал, о возможностях, которыми воспользовался… Давай укроемся где-нибудь от ветра.
В саду находились и другие могилы, поскромнее. Над сухой травой поднимались традиционные мусульманские стелы из потрепанного непогодой мрамора или известняка; некоторые все еще стояли прямо, но большинство заваливалось в ту или другую сторону или лежало на земле. Аш прошагал мимо них и, на мгновение остановившись у гробницы Бабура, прошел к ровной площадке, защищенной от ветра кустами, и сел на пыльную траву, поджав ноги по-турецки.
– Поздравляю с днем рождения, Уолли, и желаю тебе долгих лет жизни!
– Так ты помнишь, – сказал Уолли, покраснев от удовольствия.
– Разумеется. Я даже приготовил тебе подарок.
Аш порылся за пазухой и вытащил маленькую бронзовую статуэтку коня – древнюю китайскую вещицу, которую он купил накануне на базаре, зная, что Уолли придет от нее в восторг. Так оно и случилось, но вот даритель остался недоволен, обнаружив, что лейтенант Гамильтон явился на встречу без сопровождения.
– Бога ради, Уолли! Ты в своем уме? Ты что, не взял с собой хотя бы саиса?
– Если ты имеешь в виду Хусейна, то нет. Не кипятись. Я дал ему выходной, а вместо него взял с собой одного из наших солдат, совара Таймаса. Ты его не знаешь, он вступил в полк уже после твоего отбытия. Отличный парень, смелости у него на шестерых хватит. Коте-дафадар говорит, что он настоящий шахзаде и потенциальный наследник престола Садозайской династии, и это, вероятно, правда. То, чего он не знает о Кабуле и кабульцах, и знать не стоит. Благодаря Таймасу нам удалось благополучно выскользнуть из Бала-Хиссара так, чтобы за нами не увязалась пара афганских солдат. Он ждет за оградой с лошадьми, и, если ему покажется подозрительным какой-нибудь человек, приближающийся к саду, будь уверен, он даст мне знать. Так что успокойся и прекрати кудахтать, точно старая курица.
– Я все равно скажу: ты должен был взять с собой по меньшей мере трех соваров. И саиса, – сердито сказал Аш. – Я бы в жизни не согласился встретиться с тобой, если бы знал, что у тебя хватит ума выехать из резиденции без надлежащей охраны. Бога ради, неужели никто из вас не понимает, что здесь творится?
– Негоже таким тоном разговаривать с человеком в день его рождения, – ухмыльнулся Уолли, нисколько не смутившись. – Конечно, мы понимаем, дурень ты этакий. К твоему сведению, мы не настолько глупы, как ты думаешь. На самом деле именно поэтому я явился сюда тайком, с одним только Таймасом, а не стал привлекать к себе внимание и возбуждать враждебные чувства в местных жителях, с шумом выезжая из резиденции в сопровождении вооруженной охраны.
– Ну ладно, допустим, – резко сказал Аш, все еще не оправившийся от потрясения. – Но насколько я понял, сам эмир посоветовал твоему начальнику на время воздержаться от прогулок по улицам.
– По улицам – да. Его милость, похоже, считает, что пока нам лучше не болтаться по городу. Но здесь нет никаких улиц, а от города досюда рукой подать. И вообще, откуда ты это знаешь? Я думал, этот совет был дан сэру Луи по секрету. Он явно не хотел бы, чтобы каждый встречный-поперечный знал о подобных вещах.
– Думаю, никто и не знает, – сказал Аш. – Мне сообщил об этом наш отставной офицер, рисалдар-майор Накшбанд-хан. Который, между прочим, получил данную информацию из первых рук – от самого сэра Луи.
– Ах вот как, – пробормотал Уолли, откидываясь на траву и закрывая глаза. – И вероятно, это ты прислал старого бездельника в резиденцию предупредить нас, что в городе полно грубых неотесанных парней из Герата и что, если мы не спрячемся в резиденции до их ухода, кое-кто из них может обозвать нас плохими словами или даже показать нам нос? Мне следовало сразу догадаться. Нет, не говори мне про свой служебный долг, я и без тебя все знаю. Но, черт возьми, сегодня мой день рождения! Нельзя ли на сей раз забыть о политической ситуации и делах разведки и для разнообразия поговорить на другие темы? Приятные темы…
Больше всего на свете Ашу хотелось именно этого, но он скрепя сердце произнес:
– Нет, Уолли, боюсь, нельзя. Мне надо сказать тебе несколько важных вещей. Во-первых, тебе придется прекратить состязания, которые ты устраиваешь между своими ребятами и афганцами.
Уолли резко сел и с негодованием уставился на друга:
– Прекратить? За каким чертом? Да афганцы от них в восторге! Они отличные наездники и с огромным удовольствием соревнуются с моими парнями. На игры всегда собираются толпы народа, и лучшего способа наладить с ними дружеские отношения не придумать.
– Мне ясно, почему ты так считаешь. Но ты не понимаешь, что творится у них в голове. Они смотрят на дело иначе, и игры вовсе не пробудили в них добрые чувства к нам, а, напротив, глубоко оскорбили. Дело в том, Уолли, что твои совары чертовски хороши в этом виде спорта, и кабульцы говорят, что ты устраиваешь состязания единственно с целью показать, как легко вы можете победить их, и что каждый раз, когда твои люди саблей рассекают пополам подвешенный лимон или острием копья расщепляют палаточный колышек, они демонстрируют, как будут рубить саблями и пронзать копьями своих врагов – иными словами, афганцев. Если бы ты постоял в толпе зрителей и послушал, о чем они говорят между собой, то оставил бы всякую болтовню о налаживании дружеских отношений с афганцами. В действительности все, что ты делаешь, раздражает их еще пуще прежнего, а видит бог, они и так достаточно раздражены.
– И даже более чем достаточно! – вспылил Уолли. – Так вот почему ты тогда нарядился как пугало и забрал все призы для команды соперников! Я все не мог понять, что за игру ты ведешь, и запросто мог бы…
Он осекся, не находя слов, и у Аша хватило такта принять пристыженный вид и сказать, словно защищаясь:
– Я сделал это не ради забавы, что бы ты ни думал. Я надеялся немного восстановить равновесие и разрядить обстановку. Но я не думал, что ты меня узнаешь.
– Не узнать тебя, когда мне известны все приемы верховой езды, которыми ты владеешь, и все твои… Силы небесные! Да ты сам сумасшедший, честное слово! Ты хоть представляешь, как сильно ты рисковал? Ладно еще, что я тебя узнал, но готов держать с тобой пари на свое годовое жалованье против гнилого апельсина, что к настоящему времени в эскорте не осталось ни одного джавана, который не знает, кто ты такой.
– Не стану с тобой спорить. – Аш криво улыбнулся. – Вероятно, они знают гораздо больше, чем ты думаешь. Но они умеют держать язык за зубами. Разве кто-нибудь из них, к примеру, докладывал тебе, что каждый раз, когда они выезжают за пределы крепости, кабульцы не только оскорбляют их самих, но и поносят самыми непотребными словами тебя, Келли, Дженкинса и особенно Каваньяри? Вижу, что не докладывали! И их нельзя винить. Им стыдно передавать то, что говорят про вас на базарах, – к несчастью для вас, потому что, если бы они открыли вам правду, вы бы кое-что уразумели.
– Боже, что за народ! – с отвращением воскликнул Уолли. – В конечном счете тот сикх знал, о чем говорил.
– Какой сикх?
– Да так, один хавилдар из Третьего сикхского полка, с которым я как-то разговорился, когда мы находились в Гандамаке. Он был страшно возмущен мирным договором и тем, что мы выводим армию из Афганистана, и, похоже, считал всех нас сумасшедшими. Он спросил, что же это за война такая, и сказал: «Сахиб, эти люди ненавидят вас, и вы одержали над ними победу. С такими шайтанами можно поступать только одним способом: стирать их в порошок». Наверное, так нам и следовало поступить.
– Наверное. Но сейчас об этом поздно говорить. Главное, о чем я хотел сказать, касается дела гораздо более важного, чем твои конноспортивные игры. Прежде я уже заводил с тобой речь на эту тему, но на сей раз, нравится тебе или нет, тебе придется обсудить вопрос с Дженкинсом. Как я говорил, эмир позволил распустить слухи, что миссия находится здесь единственно в качестве казначея и всеобщего благодетеля – иными словами, чтобы ее «выдоили», точно услужливую корову. Почти все верят, что это правда, а потому чем скорее сэр Луи убедит вице-короля согласиться на роль дойной коровы и прислать денег для выплаты задолженностей, тем лучше. Лишь так можно предотвратить мощный выброс кипящего негодования, которое ошпарит всех в пределах досягаемости. Как только этот голодный сброд из Герата получит жалованье, они покинут Кабул, а как только они уберутся, недовольные горожане поостынут и дадут эмиру возможность укрепить свою власть в стране и отчасти восстановить свой престиж. Я не говорю, что большое денежное вложение решит все проблемы этого бедняги, но оно, по крайней мере, послужит для него своего рода подпоркой и отсрочит момент, когда на него обрушится крыша… и на твою драгоценную миссию тоже.
Несколько мгновений Уолли молчал, а потом сердито сказал:
– Для этого потребуется чертова уйма денег, и я не возьму в толк, с какой стати нам выплачивать задержанное жалованье вооруженным силам страны, с которой мы воевали, – вражеской страны! Неужели ты не понимаешь? Ведь они требуют главным образом погашения задолженностей по жалованью, а значит, если у нас хватит ума расплатиться по предъявленному счету, получится, мы заплатим людям за то, что они сражались с нами? Заплатим за убийство Уиграма? И многих других наших товарищей? Нет, это ни в какие ворота не лезет! Это чудовищное предложение, и ты не можешь говорить серьезно.
– Но я говорю серьезно, Уолли. – Голос Аша был так же мрачен, как лицо, и в нем прозвучали нотки, в которых Уолли с неприятным удивлением опознал страх, настоящий страх. – Возможно, тебе это кажется чудовищным предложением, и я даже не уверен, что такая мера принесет сколько-нибудь долговременную пользу. Но это хотя бы устранит непосредственную угрозу и даст вашей миссии передышку. Это стоит сделать даже ради одного этого. Сейчас Каваньяри в первую очередь нужно время, а мне кажется, он его не получит, если только не купит.
– То есть ты предлагаешь, чтобы он вызвал этих мятежных дьяволов и вручил им…
– Нет. Я не предлагаю, чтобы он лично выдавал деньги гератским полкам, которые, кстати, не принимали участия в боевых действиях против нас и не верят, что мы выиграли хотя бы одно сражение. Но я готов поспорить, что он в состоянии заставить вице-короля прислать эмиру – и немедленно! – сумму, достаточную для погашения задолженности перед армией. Это даже можно расценивать не как подарок, а как часть обещанной по условиям мирного договора ежегодной субсидии, которая составляет шесть кроров. Черт возьми, Уолли, это шесть миллионов рупий! Даже малая доля этой суммы покроет все долги эмира перед войсками. Но если деньги не поступят в ближайшее время, очень скоро вся афганская армия окажется перед выбором: умереть от голода или пойти грабить. И поверь мне, они выберут последнее, как сделали гератцы. Как ты сам сделал бы на их месте!
– Это все замечательно, но…
– Здесь не может быть никаких «но». Голод толкает людей на самые дикие поступки, и я бы очень хотел сам поговорить с Каваньяри. Но я обещал командующему не лезть к нему со своими советами, потому что… Ладно, в любом случае, похоже, молодой Дженкинс – наша единственная надежда. В конце концов, он числится политическим советником. Тебе придется передать ему это – скажи, что говоришь со слов старого Накшбанд-хана… скажи что угодно. Но ради бога, вбей Дженкинсу в голову, что положение угрожающее и что если Каваньяри до сих пор не понимал этого, то должен понять сейчас. Ты же, Уолли, если в тебе есть хоть капля здравого смысла, прекратишь свои конноспортивные игры и предупредишь Розанчика, – (он имел в виду Амброуза Келли, которого товарищи по службе и друзья по понятным причинам называли Рози), – чтобы он отказался от своего благого намерения открыть бесплатную клинику. В городе уже говорят, что таким образом сахибы планируют отравить всех, у кого хватит ума туда обратиться.
– Да падет на них черное проклятие! – с чувством выдохнул Уолли. – Дьявол бы побрал этих бездельников: они с ним одной породы. Как подумаю обо всем, что мы собирались сделать – и сделаем, черт возьми! – чтобы помочь этим неблагодарным ублюдкам улучшить условия жизни и усовершенствовать законы, меня просто трясет от злости, честное слово!
Аш нахмурился и сурово заметил, что, возможно, они не хотят никакой помощи от иностранцев, кроме финансовой. Деньги, и только деньги могут помочь эмиру и его подданным и спасти иностранцев в резиденции от гибели.
– Если войскам выплатят жалованье, у вас еще останется шанс отделаться лишь разбитым носом да несколькими синяками. Но если нет – я не поставлю и ломаного гроша на то, что с миссией ничего не случится или что эмир останется у власти.
– Какой ты, право, веселый и жизнерадостный малый, – криво усмехнулся Уолли. – Очевидно, дальше ты мне скажешь, что все муллы в городе призывают правоверных к священной войне?
– Как ни странно, не призывают. Разве что несколько. Здесь в городе есть один пылкий джентльмен из Герата, очень громогласный, и такой же громогласный факир. Но в большинстве своем муллы настроены на удивление мирно и, похоже, всячески стараются разрядить накаленную обстановку. Жаль, эмир у них никудышный. Бедняге, конечно, нельзя не сочувствовать, но он во всем уступает своему отцу, который, видит бог, не представлял собой ничего интересного. Афганцам сейчас нужен сильный правитель: второй Дост Мухаммед.
– Или парень вроде вон того, – предположил Уолли, кивая в сторону гробницы Бабура.
– Тигр? Упаси боже! – с жаром воскликнул Аш. – Если бы он заправлял здесь делами, мы бы в жизни не продвинулись дальше Али-Масджида. Вот о ком тебе стоит написать поэму: «Ода мертвому императору. Hic jacet ecce Barbur, magnus Imperator. Fama semper vivat…[60] Да будет ему земля пухом».
Уолли рассмеялся и сказал, что попробует взяться за Бабура, когда закончит «Деревню Бемару», которая еще требовала отделки. О политической ситуации речи больше не заходило, и разговор перешел на более приятные темы: книги, лошади, общие друзья и перспектива шикара в холодный сезон.
– Помнишь Рождество, что мы провели в Морале? – спросил Уолли. – И вечер, когда мы подстрелили восемь чирков на двоих с одной попытки и семь из них упали в реку, и нам пришлось лезть за ними в воду, потому что наш шикари не умел плавать? А помнишь…
Внезапный сильный порыв ветра с воем пронесся сквозь кусты и поднял облако пыли, от которой Уолли закашлялся. К пыли примешивалось несколько дождевых капель, и он вскочил на ноги со словами:
– Черт! Кажется, дождь начинается. Благодарение небу! Хороший ливень нам на руку, если только он не смоет весь город с грязевым потоком. Ладно, мне надо идти. Пора возвращаться к служебным обязанностям, если я не хочу схлопотать нагоняй от своего уважаемого шефа. Увидимся на следующей неделе. А я тем временем поговорю с Уильямом и подумаю о том, чтобы прекратить спортивные состязания, хотя я подозреваю, ты преувеличиваешь, горе-утешитель ты этакий. Нет, не провожай меня до ворот: там меня ждет Таймас. Салам алейкум!
– И тебе того же, близорукое, ограниченное дитя ирландских болот. И ради бога, впредь не нарывайся на неприятности, разъезжая по окрестностям без охраны.
– «Горяч и безрассуден через меру», – с чувством продекламировал Уолли. – Ладно, прочь отсюда! Ты закоренелый пессимист, и я не знаю, как я вообще тебя терплю. – Он снова рассмеялся и пожал Ашу руку. – Успокойся: я буду осторожен, обещаю. В следующий раз притащу с собой отряд охраны, вооруженный до зубов. Тогда ты будешь доволен?
– Я не буду доволен, пока ты, Келли и остальные наши ребята не вернутся в Мардан, – ответил Аш с усталой улыбкой. – Но пока мне придется удовольствоваться вооруженным отрядом. Смотри же никуда не выезжай без него, невежественный ирландец.
– Даю слово, – весело пообещал Уолли. – Правда, мне и не представится такой возможности, коли твои мрачные прогнозы оправдаются. Ну да ладно. Как сказал бы Гулбаз, все во власти Божьей. Ave, Аш, morituri te salutant![61]
Он вскинул руку в римском приветствии и широким шагом двинулся прочь, распевая «Катлин Маворнин» громким мелодичным голосом, словно ничто на свете его не тревожило.
62
Если не считать нескольких коротких моросящих дождичков, собиравшаяся с полудня гроза разразилась только к закату, и Уолли вернулся в резиденцию лишь слегка забрызганный дождевыми каплями и в превосходном настроении. Но он мигом спустился с небес на землю, когда ему передали приказ немедленно явиться к Каваньяри.
Поскольку приказ был отдан более двух часов назад, Уолли встретил у начальника отнюдь не сердечный прием. Сэр Луи претерпел жестокий удар по самолюбию и до сих пор кипел гневом и винил всех, кто был свидетелем дурного обращения афганских часовых с индусом, но не сообщил о случившемся. В частности, командира эскорта, который по роду своих обязанностей должен был знать об инциденте и немедленно доложить о нем либо самому посланнику, либо секретарю Дженкинсу.
Если молодой Уолтер знал, но промолчал, ей-богу, он выскажет мальчишке все, что думает. А если не знал, тоже плохо. Индийские офицеры обязаны были сообщить своему командиру об оскорбительном обхождении афганцев с индусским джентльменом, который всего лишь пришел засвидетельствовать свое почтение британскому посланнику. Скольких еще людей они не пропустили к нему? Единственный ли это посетитель, прогнанный прочь, или просто последний из многих?
Сэр Луи сразу же потребовал ответа на эти вопросы, и факт отсутствия лейтенанта Гамильтона на территории миссии нисколько не улучшил его настроения. Уолли, никогда прежде не видевший своего героя в настоящем гневе и считавший его человеком, способным сохранять самообладание в любых обстоятельствах, уже через несколько минут после возвращения в резиденцию понял, что заблуждался.
Посланник дал выход долго сдерживаемому гневу, и военный атташе получил от него не нагоняй, о котором недавно столь беспечно упомянул в разговоре с другом, а холодную, яростную головомойку страшной силы. На Уолли обрушился град вопросов. Получив наконец возможность заговорить, он заявил о полной своей неосведомленности относительно случая с индусом, пообещал сурово отчитать подчиненных, видевших происшествие, но не доложивших о нем, и высказал предположение, что они молчали лишь из уважения к сэру Луи, поскольку подобные действия афганцев навлекают на посланника и всех членов миссии большой позор, а любые разговоры об этом, унизительные для сахибов, навлекают на них даже еще больший позор. Но он, безусловно, поговорит с ними и объяснит, что о любых инцидентах такого рода впредь следует немедленно докладывать.
– В этом нет необходимости, – холодно сказал сэр Луи. – Я позабочусь о том, чтобы подобное не повторилось. Вы сейчас пойдете к афганским стражникам и скажете, что я больше не нуждаюсь в их услугах, что они освобождены от своих обязанностей и должны немедленно уйти. Сделайте это, пожалуйста. И поставьте при входе двойную охрану из своих собственных людей. А теперь пришлите ко мне Дженкинса.
Коротким кивком он отпустил Уолли, который молодцевато отдал честь и удалился, испытывая странное ощущение, будто колени у него каучуковые и вообще его только что переехало поездом. Пот, градом катившийся у него по лицу и шее, объяснялся отнюдь не жарой. Он тщательно вытер пот платком, глубоко вздохнул, встряхнулся, точно выходящий из воды пес, и отправился искать Уильяма и выдворять прочь афганский караул.
Начальник караула усомнился в праве Уолли отдавать подобные приказы, заявив, что его люди поставлены здесь эмиром для защиты иностранцев. Но Уолли превосходно владел пушту (стараниями Аша) и, еще не оправившись после устроенного начальником разноса, не собирался терпеть всякие афганские штучки. Как Каваньяри обрушил на голову Уолли свой накопленный гнев, так и Уолли дал выход своим чувствам, сообщив афганцам, куда они могут идти и почему. Они не стали задерживаться.
Покончив с этим, он сурово поговорил со своими джаванами о том, как глупо хранить молчание, если они видят наглые выходки, навлекающие позор на них самих и на всю британскую миссию. Но полученные ответы потрясли Уолли, ибо подтвердили все, что говорил Аш об оскорбительном обращении местных жителей со всеми солдатами и слугами из резиденции, отваживающимися появляться в городе, и о причине, почему это скрывается от сахибов.
– Нам стыдно повторять вам такие вещи, – объяснил джемадар Дживан Сингх, выступая от лица всего эскорта.
А позже собственный носильщик Уолли, толстый Пир Бакш, повторил слово в слово то же самое от имени всех слуг, сопровождающих британскую миссию в Кабул.
– Полагаю, шеф знает о творящихся здесь делах, – беспокойно предположил Уолли, обсуждая вопрос с доктором Келли позже вечером, когда давно собиравшаяся гроза вовсю бушевала над Кабулом. – Я имею в виду… ну, что афганцы настроены против нас, то есть против миссии, и поднимают шум по всему Кабулу и окрестностям.
Доктор приподнял брови и спокойно произнес:
– Разумеется, знает. У него повсюду шпионы. Не будь ребенком.
– Но он ведь не знал, что афганские часовые не пропускают к нему людей, – с тревогой произнес Уолли. – Никто из нас не знал до сего дня. То есть никто из нас четверых, потому что всем остальным известно, что творится у наших ворот и под самым нашим носом. А ты знал, что любого из наших ребят, выходящего в город, кабульцы осыпают оскорблениями? Я вот не знал, и это заставляет меня задуматься о том, сколь многое скрывают от нас наши люди и насколько правдивы слухи, доходящие до нас. Или слышит ли шеф хотя бы половину из них. Как по-твоему, он знает?
– Будь уверен, знает, – настойчиво сказал Рози. – Он всегда в курсе всех дел и всегда начеку. Так что насчет него не волнуйся. Он парень не промах.
– Черт тебя побери, Рози, я не волнуюсь! – возмутился Уолли, краснея до корней волос. – И не паникую. Но… но я только сегодня узнал, что местные жители считают, будто мои конноспортивные игры устраиваются единственно с целью показать, что войска раджа могут вышибить из них дух одной левой, – и они, естественно, негодуют.
– Бедные глупцы, – бесстрастно заметил Рози. – Кто тебе это сказал?
– О… один мой знакомый.
– Не стоит верить каждому болтуну. Скорее всего, твой замечательный друг случайно услышал ворчание какого-нибудь недовольного участника соревнований, который выставил себя на посмешище, промахнувшись мимо цели, и поносил разведчиков со зла и из старой доброй зависти.
– По правде говоря, – признался Уолли, – я и сам поначалу так подумал. Но потом, когда узнал о разных других вещах, я переменил мнение, потому что… Он, этот парень, много чего мне рассказал, и он говорил правду. И он сказал еще одну вещь, очень похожую на правду. Он сказал, тебе нужно отказаться от мысли открыть бесплатную клинику для лечения кабульцев, так как в городе уже говорят, что все это устраивается для того лишь, чтобы убить как можно больше людей, давая им яд вместо лекарств.
– Да что за… – возмущенно начал доктор, а потом расхохотался. – Вздор, дорогой мой, вздор! Честное слово, в жизни не слышал подобной чепухи. Так и передай своему другу и от моего имени посоветуй ему заткнуться и помалкивать. Ясное дело, парень просто морочил тебе голову или пытался нагнать на тебя страху. Даже самый фанатичный дикарь, ненавидящий неверных, не может быть настолько тупоумным, чтобы заподозрить нас в таком откровенно идиотском намерении. Они же не напрочь лишены здравого смысла.
Но Уолли продолжал хмуриться. Он снова заговорил приглушенным голосом, едва слышным сквозь шум ветра и дождя, словно размышлял вслух:
– Но он был прав насчет… всего остального. И… и они действительно фанатичные дикари. И они действительно ненавидят нас, по-настоящему ненавидят…
– Ну довольно! Ты делаешь из мухи слона – вот чем ты занимаешься.
Амброуз Келли укоризненно погрозил пальцем молодому командиру эскорта. Давая понять, что разговор на эту тему закончен, он достал старую жестянку с табаком и принялся выколачивать и заново набивать свою трубку. Уолли сконфуженно рассмеялся, откинулся на спинку скрипучего тростникового кресла и почувствовал, как накопившееся за несколько последних часов нервное напряжение отпускает и мышцы расслабляются под благотворным влиянием оптимизма Рози и от умиротворяющего зрелища струй табачного дыма, плавающего на сквозняке.
За закрытыми ставнями сверкали молнии, в горах гремел гром. Дождь и ветер сотрясали стены хлипкого дощатого дома, и из соседней комнаты слышался звонкий стук капель, падающих в жестяной таз, подставленный одним из слуг доктора под место протечки в потолке. Язычки пламени в двух керосиновых лампах колебались и трепетали на сквозняке, которым тянуло от расхлябанных дверей и оконных рам. Уолли глядел на огонь из-под полуприкрытых век, блаженно прислушивался к шуму дождя и думал о том, что сказал немногим раньше Уильям Дженкинс по поводу не получающих жалованья войск и предложения немедленно расплатиться с ними или хотя бы пообещать, что правительство Индии возьмет на себя труд выплатить им все сполна.
Уильям согласился, что на такую меру, вероятно, придется пойти, и по секрету сказал, что вице-король изъявил готовность сделать это.
– Все будет хорошо, дружище. Вот увидишь. Шеф в курсе практически всех событий, происходящих в Кабуле, и он уже давно все обдумал и решил, как нужно разобраться с данной проблемой, можешь мне поверить.
Убежденность Уильяма в том, что посланник осведомлен об обстановке в Кабуле, была оправданной, однако для уверенности в намерениях начальника он имел куда меньше оснований.
Сэр Луи, безусловно, был очень хорошо информирован, и дневниковые записи, которые он отсылал в Шимлу в конце каждой недели, открыли бы глаза любому, кто считал самонадеянное поведение посланника следствием того, что ему неизвестно о беспорядках в столице эмира. Он сам и через него лорд Литтон знали о ситуации в городе, но оба относились к ней недостаточно серьезно. Лорд Литтон так мало был этим обеспокоен, что прождал целых десять дней, прежде чем отправил доклад сэра Луи о поведении мятежных гератцев государственному секретарю, словно очередной несущественный отчет, который нужно зарегистрировать и забыть.
Сам же сэр Луи – хотя он давно узнал и немедленно сообщил вице-королю, что кабульцы, среди всего прочего, ожидают от него выплаты задержанного жалованья афганской армии, – не предпринял никаких попыток решить данную проблему, даже когда получил телеграмму от вице-короля с предложением оказать финансовую поддержку эмиру, если деньги помогут его высочеству выйти из нынешнего затруднительного положения.
Предложение было не вполне альтруистическим (лорд Литтон указал, что, если оно будет принято, правительство Индии получит полезный рычаг для проведения определенных административных реформ, против которых эмир может возражать), но, по крайней мере, оно поступило. Деньги, в которых Аш видел единственное решение проблемы мятежных гератцев, возбуждающих враждебные настроения в Кабуле, имелись в наличии, и оставалось только обратиться за ними. Однако сэр Луи не воспользовался предоставленной возможностью – вероятно, потому, что ему, как и Уолли, была отвратительна сама мысль о выплате жалованья армии, совсем недавно воевавшей с Британской империей.
Он не объяснил своих мотивов даже Уильяму, расшифровывавшему всю личную корреспонденцию посланника. Подобное бездействие обеспокоило преданного секретаря, поскольку Уильяму предложение вице-короля казалось поистине даром богов – быстрым и легким способом выйти из чрезвычайно сложной ситуации и блестящим решением самой острой из проблем, мучащих встревоженного эмира, не говоря уже о его встревоженной столице.
Уильяму никогда не приходило в голову, что посланник смотрит на это предложение с другой точки зрения. Но август шел, а сэр Луи все не обращался за деньгами и даже не пытался обсудить такую возможность, хотя каждый день приносил новые свидетельства, что страсти в городе быстро накаляются и теперь недовольство нарастает среди полков в самом Бала-Хиссаре.
Последнее было всего лишь слухами, дошедшими до Уильяма через Уолтера Гамильтона, однако он не мог не думать о том, насколько они правдивы. Возможно ли, что полки, стоящие в Бала-Хиссаре, заслуживают не больше доверия, чем гератцы? А коли так, не ведет ли эмир двойную игру? Конечно же, он страшно рассердился из-за истории с часовыми, забросавшими камнями индуса, но рассердился не на часовых. Его гнев был направлен на сэра Луи, осмелившегося их прогнать и отказавшегося принять обратно, и на лейтенанта Гамильтона, выполнившего приказ сэра Луи.
Действительно ли эмир собирается отправиться в осеннюю поездку по своим северным границам с сэром Луи, оставив столицу во власти мятежных голодных полков и плетущих интриги министров? Сэр Луи явно в этом не сомневался и говорил о поездке как о принятом факте.
Более преданного и восхищенного сторонника, чем Уильям Дженкинс, было трудно найти. Но по мере того как лето близилось к концу, Уильям все чаще – особенно бессонными ночами – чувствовал булавочные уколы неуверенности и невольно задавался вопросом: неужели внезапное повышение в должности так пагубно сказалось на рассудительности Луи Каваньяри, что он теперь не замечает многих вещей, которые прежде не ускользнули бы от его внимания?
Преданный секретарь посланника и под самыми страшными пытками не признался бы в подобных подозрениях, но его все сильнее озадачивала решимость шефа не обращать внимания на вещи, ставшие ясными для всех прочих в миссии и совершенно очевидными для многих сторонних лиц, если судить по предостережениям таких посетителей, как сирдар Накшбанд-хан. Но дни текли, не принося никаких свидетельств того, что напряженность в городе ослабевает, а сэр Луи по-прежнему продолжал вынашивать идеи преобразования административной системы, строить планы предстоящей поездки по стране и охоты на куропаток на чармане (невозделанных пастбищных территориях в долине) и, невзирая на предупреждение эмира, ежедневно выезжать с афганской охраной в Кабул.
Уильям не понимал его. Он хорошо знал, что шеф относится к человеческой глупости без всякого снисхождения и склонен презирать людей незначительных. Это было у него в характере, и Уильям однажды слышал, как кто-то на званом обеде в Шимле говорил, что Каваньяри легко представить на месте графа д’Отроша, который в битве при Фонтенуа крикнул стоящим напротив британским войскам: «Господа англичане, мы предоставляем эту честь вам!»
Тогда Уильям рассмеялся и согласился – и, как следствие, проникся еще большим уважением к Пьеру Луи Каваньяри. Но теперь он вспомнил, чем закончился упомянутый известный эпизод, и ему стало совсем не смешно. В ответ на те высокопарные слова британцы выстрелили первыми, и смертоносный залп уничтожил неподвижно стоявших на месте французских гвардейцев, сильно разредив их ряды, убив или ранив всех офицеров и обратив в бегство уцелевшее войско, оставшееся без командиров.
«Тот парень в Шимле был прав, – подумал Уильям. – Луи Каваньяри вполне способен на аналогичный жест. Такой он человек. Смелый, гордый, фанатичный и в высшей степени самоуверенный…»
Только на прошлой неделе в городе произошел безобразный инцидент, ставший результатом ссоры между какой-то женщиной и четырьмя соварами из разведчиков. Совары подверглись нападению и чудом унесли ноги, после чего сэр Луи приказал молодому Гамильтону позаботиться о том, чтобы его люди не совались в город, пока страсти не остынут. Но через несколько дней его собственный ординарец, афридий Амал Дин, прослуживший у него много лет, тоже ввязался в драку, на сей раз с группой афганских солдат. Бесстрашный Амал Дин, взбешенный несколькими оскорбительными высказываниями по адресу своего сахиба, набросился на обидчиков и как следует отделал их. Официальная жалоба от имени пострадавших солдат была подана сэру Луи, который самым холодным образом выразил сожаление, а затем наградил Амал Дина – и дал знать о таком своем поступке.
«От этого его популярность среди афганцев ничуть не вырастет, – мрачно размышлял Уильям вечером того же дня, работая над официальной корреспонденцией в кабинете посланника. – Но разве его это волнует? Да нисколько!» Уильям уставился невидящим взглядом в стену напротив и подумал о местных женщинах, которых солдаты продолжали тайком проводить на территорию миссии, несмотря на частые предупреждения не делать этого. Это тоже неминуемо закончится бедой, но как положить этому конец – непонятно. Он снова принялся писать, обнаружил, что чернила на пере высохли, обмакнул его в чернильницу и продолжил работу…
Через двор от него, в офицерской столовой, Уолли тоже писал, ибо почтовый курьер с корреспонденцией из резиденции выезжал в Али-Хель на рассвете и все желавшие отправить с ним свои послания знали, что письма надо вручить главному чупрасси сегодня вечером.
Закончив последнее из писем, Уолли достал чистовую копию поэмы «Деревня Бемару», которую собирался вложить в письмо к родителям. Он считал ее одним из лучших своих сочинений и, хотя провел полдня, шлифуя строки, не устоял против искушения еще раз перечитать окончательный вариант, прежде чем запечатать в конверт. Да, очень даже ничего, решил он не без самодовольства: «Вы бились до последней капли крови, как подобает Англии сынам… Поднесь ваш бывший враг от ужаса трепещет…»
Аш критически выскажется по поводу «поднесь», но ведь Аш не поэт и не понимает, что невозможно выдержать стихотворный размер, не прибегая к вполне допустимым коротким архаичным словам вроде «длань», «перст», «кабы». «Возобладала бы печаль, кабы не гордость». Не совсем довольный строкой, Уолли нахмурился, кусая ручку, но не придумал другого варианта. В любом случае даже Аш наверняка согласится, что концовка весьма недурна:
- И Англия в сраженьях исполнялась сил,
- Увита лаврами со скорбных сих могил,
- И воссияла наконец во блеске славы,
- Поскольку с ней был Бог, за нею было право.
Да, это то, что надо! Уолли прочитал несколько последних строк вслух, размахивая в такт ручкой на манер дирижера, и уже дошел до слова «поскольку», но тут дирижерская палочка дрогнула и замерла в воздухе. Уолли вдруг пришло в голову, что Ашу не понравится настроение заключительной фразы.
Аш никогда не скрывал своих взглядов на политику Англии в отношении Афганистана и свободно выражал их в обществе Уолли, называя эту политику несправедливой и неоправданной. А потому он не согласится, что «с ней был Бог, за нею было право». По мнению Аша, Англия не имела никакого права вмешиваться в дела Афганистана, не говоря уже о том, чтобы нападать на него, и он, несомненно, скажет, что Бог – или Аллах – по праву должен быть на стороне афганцев. Он скажет…
«Да черт с ним, с Ашем!» – раздраженно подумал Уолли.
Он вложил поэму в письмо, запечатал и надписал конверт и положил его на поднос с исходящей корреспонденцией, после чего пошел переодеться к ужину.
Сэр Луи Каваньяри тоже провел заключительную часть дня и почти весь вечер за письменным столом, пополняя свои дневниковые записи последними данными и составляя письма и телеграммы для отправки в Али-Хель. В последнее время он чувствовал себя гораздо спокойнее, ибо внезапная смерть от холеры сразу ста пятидесяти гератцев за одну ночь, несмотря на весь ужас произошедшего, оказалась событием из разряда «не было бы счастья, да несчастье помогло».
Гератские полки, ввергнутые в панику неожиданной потерей такого количества своих товарищей, согласились вернуться домой, получив лишь часть причитающегося им жалованья плюс сорок дней отпуска. Они спешно явились в Бала-Хиссар сдать оружие и, даже не дожидаясь своих свидетельств об увольнении, выступили походным порядком из города, осыпая угрозами и оскорблениями главнокомандующего, генерала Дауд-шаха, наблюдавшего за уходом войск.
С точки зрения сэра Луи, это было как нельзя кстати. Гератцы причиняли много головной боли, и с каждым днем ему становилось все труднее держаться самоуверенно и делать вид, будто недисциплинированное поведение мятежного сброда является для него чем-то абсолютно несущественным, а не постоянным источником тревоги. Правда, он ни разу не испытал ни малейшего страха перед недовольными гератскими полками, которых считал всего лишь сборищем хулиганов.
Тем не менее сэр Луи вздохнул с облегчением, когда узнал, что большинство гератцев получили часть жалованья (он и не сомневался, что деньги найдутся, как только эмир и министры поймут, что иного способа избавиться от опасных смутьянов нет), сдали оружие и покинули город. Каваньяри ясно сознавал, что причиной массового ухода войск стал скорее страх холеры, нежели деньги и что ушли не все гератские полки – несколько по-прежнему стояли лагерем за пределами города, и из них набрали стражу для охраны арсенала, что в данной ситуации представлялось не очень разумным. Но эмир заверил, что люди отобраны самым тщательным образом и относятся к нему благожелательно, из чего сэр Луи заключил, что им, по всей видимости, заплатили.
В Кабуле остались Ардальский полк из Туркестана и три охранных полка, которые тоже много месяцев не получали жалованья. Они также требовали денег, но не обнаруживали склонности подражать прискорбному поведению гератцев. А поскольку генерал Дауд-шах пообещал им выплатить все сполна в начале сентября, если они немного потерпят, сэр Луи имел основания смотреть в будущее с оптимизмом.
Плохо, что в этом году Рамадан, месяц мусульманского поста, начался в середине августа, в самую жару: во время Рамадана правоверным нельзя ни есть, ни пить от рассвета до заката, а люди, постящиеся весь день и изнывающие от жажды, легко теряют самообладание. Но август скоро закончится, а с ним и длинное, насыщенное событиями лето, видевшее превращение простого майора Каваньяри в его превосходительство сэра Луи Каваньяри, кавалера ордена Звезды Индии 3-й степени, посланника и полномочного министра. Еще неделя – и наступит сентябрь.
Сэр Луи с нетерпением ждал осени. Он слышал, что это лучшее время года в Кабуле – не такое прекрасное, как весна, когда цветут миндальные деревья и долина одета белой пеной яблоневого цвета, но по-своему живописное: тополя, фруктовые и ореховые деревья, виноградные лозы, ивы пылают золотым, оранжевым и алым, снеговая граница сползает ниже по горным склонам, и тысячи птиц возвращаются из тундры, простирающейся далеко за могучими хребтами Гиндукуша. Прилавки на кабульских базарах будут завалены яблоками, виноградом, кукурузными початками и стручковым перцем, а на невозделанных пастбищных землях и горных склонах будет полно бекасов, куропаток и перепелов. И страсти тоже поостынут с наступлением прохладной погоды.
Посланник улыбнулся, задумчиво рассматривая сегодняшнюю запись в дневнике, а потом положил ручку, встал, подошел к окну, выходящему на юг, на темнеющую равнину, и устремил взгляд на далекие снежные пики, совсем недавно ярко-розовые в последних лучах заката, а теперь серебряные в свете блистающего звездами неба.
После грозы, разразившейся на прошлой неделе, несколько дней нещадно палило солнце и дул яростный ветер, который высушил все лужи и окутал долину пыльной пеленой. Но вчера снова прошел дождь, не ливневый, как раньше, а легкий – последние иссякающие слезы муссона, – и воздух стал чистым и свежим.
Ночь была полна звуков: после дневного воздержания весь Кабул, освобожденный от поста заходом солнца, наслаждался ифтари (вечерним разговением), и темнота гудела, точно улей. Довольный улей, подумал Каваньяри, прислушиваясь к веселой мешанине звуков на территории миссии и вдыхая аромат дыма, стряпни и едкий запах лошадей. Он слышал, как в дворцовом саду, расположенном по соседству с резиденцией, кто-то играет на флейте, а где-то выше по склону приглушенно стучали барабаны, звенели ситары и женский голос пел песню времен Бабура: «Выпей вина в цитадели Кабула, чашу пусти по кругу…»
Под окном крепостная стена отвесно уходила в темноту и накрывала густой тенью дорогу внизу. Однако оттуда тоже доносились звуки: стук невидимых копыт по твердой земле, шаги и голоса – то группа путешественников спешила к воротам Шах-Шахи. Только погруженная во мрак долина и громадная стена гор безмолвствовали.
Каваньяри вдохнул свежий ночной воздух и, услышав шаги на лестнице, сказал не оборачиваясь:
– Входите, Уильям. Я закончил письма, подлежащие отправке, так что можете убрать шифровальную книгу: сегодня она нам не понадобится. Нет смысла посылать еще одну телеграмму в Шимлу, если у нас нет никаких новостей. Они найдут все, что нужно, в моих очередных дневниковых записях. Когда мы отправляем почту в следующий раз?
– Утром двадцать девятого, сэр.
– Ну, если до той поры произойдет что-нибудь интересное, мы всегда сможем послать тар. Но если хоть немного повезет, самое худшее осталось позади и теперь, когда большинство гератских бузотеров убрались домой, все войдет в свою колею. Можете взять письма. Мне надо переодеться к ужину.
В полумиле оттуда, на крыше дома Накшбанд-хана, Аш тоже смотрел на горы и думал, как и Каваньяри, что самое худшее осталось позади. После прошедшего на прошлой неделе ливня и вчерашнего дождя на высоких горах стало больше снега, и в прохладном воздухе явственно запахло осенью, а значит, скорее всего, эпидемия холеры пошла на спад – или скоро пойдет. Уход мятежных полков тоже вселил в Аша надежду, как и в сэра Луи.
Если эмир выплатит задержанное жалованье остальным полкам, или если страх холеры заставит их покинуть город, или если посланник выиграет время, убедив правительство Индии ссудить афганскую казну достаточной суммой для погашения задолженности перед войсками, есть основания надеяться, что миссии еще удастся превратить нынешнюю враждебность и недоверие возмущенных кабульцев в нечто похожее на терпимость, а при удаче – в подобие уважения и даже приязни. И Каваньяри, и эмиру сейчас больше всего нужно время, и Аш по-прежнему считал, что получить его можно только за деньги, и никак иначе.
«Но если эмир сумел найти деньги, чтобы расплатиться с гератцами, – размышлял Аш, – вероятно, он в состоянии изыскать средства, чтобы расплатиться и с остальными. Он наверняка уже понял, что тянуть с выплатами больше нельзя и что деньги нужно добыть любым способом, пусть даже выжать из богатых вельмож и торговцев или из ростовщиков».
По-видимому, последние слова он произнес вслух, сам того не замечая, ибо Джали, которая сидела рядом с ним, положив голову ему на плечо, пошевелилась и тихо проговорила:
– Но такие люди неохотно расстаются с деньгами. А если отнять у них силой, они так или иначе вытянут деньги из бедняков. Это мы знаем. Разве эмир выиграет, если, пытаясь умиротворить своих солдат, разозлит вельмож и богачей и вызовет ненависть бедняков? Тогда беспорядки не только продолжатся, но еще и усилятся.
– Верно, умница моя. Положение запутанное, но, если не развязать или не разрубить этот узел, в Кабуле не наступит спокойствия, особенно для людей в резиденции и во дворце Бала-Хиссара.
При последнем слове Анджали содрогнулась, и он инстинктивно прижал ее к себе покрепче, но не заговорил, потому что думал об Уолли…
Он не разговаривал с Уолли со дня их встречи у гробницы Бабура, хотя из окна дома мунши довольно часто мельком видел друга, занятого служебными делами на территории миссии. Надо договориться об очередной встрече с ним, пусть даже это будет не очень легко. До того дня, когда Каваньяри рассердил эмира, отказавшись от услуг афганских часовых, это не составляло особого труда, но теперь ни один из четырех членов миссии не мог удалиться ни на ярд от территории резиденции без того, чтобы за ним не увязалась двойная охрана из афганской кавалерии в дополнение к его собственному эскорту.
При данных обстоятельствах Уолли никак не мог отправиться куда-либо по собственной инициативе, а уж тем более остановиться и завязать разговор с якобы случайно встреченным афридием. Но работа в Бала-Хиссаре имела свои преимущества, и недавно Аш узнал одну вещь, о которой в резиденции еще не знали: начиная с первого сентября британской миссии придется своими силами собирать корм для лошадей.
До сих пор траву для животных поставлял эмир, но скоро этой практике положат конец. Отныне добывать необходимый фураж предстоит собственным косильщикам разведчиков, а поскольку в целях безопасности к фуражирам, безусловно, приставят охрану из соваров, никто не сочтет странным, если Уолли решит выезжать с ними.
Неизбежная афганская стража, разумеется, будет следить за ним, но через день-другой они ослабят бдительность, и Аш получит возможность поговорить с другом, не вызывая ничьих подозрений. Таким образом они двое сумеют встретиться по меньшей мере один или два раза до окончания Рамадана, а к тому времени, коли судьба будет благосклонна, зловещая волна ненависти и беспорядков, захлестнувшая улицы Кабула несколько недель назад, наконец пойдет на убыль.
Читать бесплатно другие книги:
