Принцип «черного ящика». Как превратить неудачи в успех и снизить риск непоправимых ошибок Сайед Мэтью

2

Одна из главных целей системы уголовного правосудия – гарантировать, что человек не будет осужден за преступление, которого не совершал. Стоит представить себе невиновного, который вынужден сидеть в тюрьме, потому что государство ограничило его свободу, – и нас охватывает глубокое возмущение. По словам английского юриста Уильяма Блэкстоуна, «лучше пусть избегут наказания десять виновных, чем пострадает один невиновный» [83].

Однако ошибки правосудия важно изучать и по совсем другой причине – они предоставляют бесценную возможность учиться на неудачах. В предыдущем разделе мы видели, как авиация училась на ошибках, в результате чего безопасность полетов повысилась. В ходе расследований тщательно изучалась информация о катастрофах, после чего авиакомпании производили необходимые реформы. В итоге число авиакатастроф значительно снизилось. Такова анатомия прогресса: получая обратную связь, системы совершенствуются.

Соотношение между двумя основными целями системы правосудия – осудить виновного и оправдать невиновного – достаточно очевидно. Если вы хотите в принципе исключить вероятность ошибочных приговоров, можно, например, обязать обвинение доказывать вину подозреваемого на 100 %. Однако за подобную реформу придется дорого заплатить: на свободе окажется огромное количество преступников. Могут ли присяжные осудить человека, в чьей виновности они почти уверены?

Таким образом, нас интересует, как можно уменьшить число ошибочных приговоров, не уменьшая числа правильных приговоров, и наоборот. В этом случае выиграют все. Решение этой проблемы осчастливит либералов, которых беспокоят ошибки правосудия, и удовлетворит консерваторов, которых волнует то, что слишком многие преступники выходят из зала суда оправданными. Вопрос один: как этого добиться?

Вспомним о радиологии, которую мы обсуждали в первой главе. В ней существует два типа ошибок. Первый: врач диагностирует опухоль, которой нет. Такую ошибку иногда называют ошибкой первого типа, «ошибкой действия». Второй: врач не диагностирует опухоль, которая есть. Это ошибка второго типа, «ошибка бездействия». Поднимая «порог доказательности», мы можем уменьшить вероятность ошибок одного типа, но в то же самое время увеличим вероятность ошибок другого типа, ровно как в системе уголовного правосудия. Однако данная взаимозависимость еще не означает, что нельзя уменьшить вероятность ошибок обоих типов одновременно. Именно в этом – суть прогресса.

Ошибочные приговоры во многих отношениях похожи на авиакатастрофы. Если они убедительны (этого, впрочем, добиться непросто), значит, мы имеем дело с серьезной ошибкой системы. Такие приговоры дают нам возможность выяснить, что именно не так во всей системе, начиная со следствия и заканчивая тем, как представляются доказательства в суде, как обдумывают приговор присяжные, как ведет себя судья. Учась на ошибках, мы можем реформировать систему таким образом, чтобы похожие ошибки больше не повторялись.

Увы, как мы уже видели, никто не любит признавать свои ошибки. Как отреагируют полицейские, когда узнают, что все их усилия, увенчавшиеся поимкой жестокого убийцы, пошли насмарку, потому что они задержали невиновного? Что почувствует сторона обвинения, действия которой часто оказывают на суд решающее влияние, если окажется, что ее усилия сломали жизнь ни в чем не повинному человеку? Что скажут судьи и высшие чиновники системы правосудия, когда их поставят перед фактом: руководимая ими система дала сбой?

В первой главе книги мы рассматривали концепцию неудачи, сравнивая сферы авиации и здравоохранения. Как мы увидели, в здравоохранении профессионалы настолько боятся признать свои ошибки, что покрывают их как могут, и учиться на этих ошибках невозможно. Мы также обнаружили, что аналогичным образом принято реагировать на ошибки во многих областях человеческой деятельности.

Здесь мы поговорим о том, почему так происходит. Мы рассмотрим конкретные психологические механизмы, принуждающие нас отрицать ошибки, изучим тонкое искусство уклонения от ответственности и поймем, почему умные и честные люди создают порой замкнутые циклы. Система уголовного правосудия послужит для нас лупой, однако мимоходом мы взглянем и на удивительные провалы в политике, экономике и бизнесе, а также на барьеры, сплошь и рядом возводимые на пути прогресса. Мы не можем учиться на ошибках, если будем закрывать глаза на неудобную правду, однако, как мы увидим, именно на это запрограммирован человеческий мозг. Часто он идет на невероятные уловки, лишь бы оставаться в приятном неведении.

С точки зрения психологии причина, по которой ошибки правосудия столь болезненны для всей правовой системы, достаточно очевидна. Показательна история подобных ошибок. В 1932 г. профессор права Йельского университета Эдвин Борчард опубликовал книгу «Осуждение невиновных и государственные компенсации за ошибки уголовного правосудия» (Convicting the Innocent and State Indemnity for Errors of Criminal Justice) [84]. Многие описанные в ней дела – ошибки в прямом смысле слова. По одному из этих дел восемь человек были осуждены за убийство в отсутствие «жертвы», которая пропала и была признана мертвой, а позднее объявилась живой и здоровой.

Подобные примеры дают возможность распознать ведущие к ошибкам ловушки и выявить слабые места системы. Однако многие обвинители, полицейские и судьи (а то и представители защиты) сделали совсем другие выводы. Они отмахнулись от предложенных возможностей, полагая, что система безупречна и нелепо думать иначе. Как сказал прокурор графства Вустер: «Невиновных не осуждают. Об этом не беспокойтесь… Это физически невозможно» [85].

Трудно найти более выразительный пример замкнутого цикла мышления. Действительно, если правосудие не ошибается, зачем тратить время, учась на ошибках, которых нет?

«Исторически правовая система воспринималась как нечто совершенное, – поведал мне нью-йоркский адвокат Барри Шекк. – Когда суд кого-то осуждал, приговор воспринимался как подтверждение того, что система работает хорошо. Ставить работу системы под сомнение не пытался почти никто. Само понятие “ошибка правосудия” казалось в свое время очень странным».

Стоит отметить, что, когда в начале XIX в. в Англии и Уэльсе впервые появился апелляционный суд по уголовным делам, это не понравилось прежде всего самим судьям. Суд действовал по очень простому принципу: он давал возможность пересмотреть дело. Власти официально признали, что ошибки возможны. Судьи были против в основном из-за того, что им не нравилась эта предпосылка. Создание апелляционного суда оказалось «одной из самых затяжных и тяжелых кампаний в истории правовых реформ», потребовав «принятия 31 закона за 60 лет» [86].

Следующие десятилетия мало что изменили. Доказанные ошибки правосудия считались «редчайшими случаями» или ценой, которую нужно платить за систему, в целом принимающую верные решения. Почти никто не проводил системного тестирования работы полиции, судопроизводства, криминалистики и т. д. Зачем, если система и так близка к совершенству?

Как сказал Эдвин Миз, Генеральный прокурор США при президенте Рейгане: «Дело в том, что не многие подозреваемые невиновны в преступлении. Тут налицо противоречие. Если вы невиновны, никто не будет вас подозревать».

Все изменилось утром понедельника 10 сентября 1984 г.

Ровно в 9:05 в лаборатории в Лестере (Англия) ученый-исследователь Алек Джеффрис рассматривал рентгеновские снимки ДНК и сказал себе: «Эврика!» Он осознал, что при изучении цепочек генетического кода можно выявить генетические «отпечатки пальцев», уникальный маркер, который позволяет с огромной точностью идентифицировать человека. Это озарение, а также исследования биохимика Кэри Муллиса, который получил впоследствии Нобелевскую премию, ознаменовали переворот в криминалистике [87].

До появления работы Джеффриса самым сложным аспектом судебной науки был, пожалуй, анализ крови. Есть всего четыре группы крови, а значит, капля крови на месте преступления могла уменьшить список подозреваемых, но не намного. В Великобритании, например, у 48 % населения первая группа крови [88].

Генотипоскопия дает совсем иные результаты. В отсутствие загрязнения (контаминации) объектов и при корректном проведении теста вероятность того, что два не связанных узами родства человека обладают совпадающими ДНК, составляет примерно один шанс на миллиард. Последствия были революционными, и правовая система осознала их почти сразу.

В небольшой группе дел тесты позволяли точно распознавать ДНК по частицам плоти на месте преступления. Скажем, при изнасиловании полиция может извлечь немного спермы из тела жертвы и сузить круг потенциальных насильников до одного человека. Анализ ДНК – уникальное средство доказательства виновности, которое помогло вынести сотни справедливых приговоров.

Кроме того, генотипоскопия имеет огромное значение для закрытых дел: она реабилитирует невиновных. Так, если ДНК спермы, извлеченной из тела жертвы, сохранена и не совпадает с ДНК человека, отбывающего наказание, невозможно отрицать, что настоящий преступник по-прежнему на свободе.

«ДНК для правосудия – все равно что телескоп для звезд, – говорит Шекк. – Это не урок биохимии, не демонстрация удивительных свойств увеличительного стекла, а способ увидеть вещи такими, какие они есть. Генотипоскопия позволяет увидеть невидимое» [89].

Говорить о стопроцентной точности тестов ДНК не приходится – результаты могут исказить человеческая ошибка, подлог, неправильная маркировка или неверные интерпретации при условии, что генетического материала недостаточно [90]. Однако если проводить тесты непредвзято и систематически, их результаты достаточно точны. К началу 1989 г. разработанную Джеффрисом лабораторную технику можно было использовать в криминалистических лабораториях. Так начался самый потрясающий эксперимент в истории юриспруденции. И результаты не заставили себя ждать.

14 августа 1989 г. Гэри Дотсона, ранее осужденного за изнасилование в Чикаго, освободили из тюрьмы после многократных заявлений о том, что он невиновен. Нижнее белье жертвы изнасилования послали на тест ДНК, и выяснилось, что сперма принадлежит другому мужчине. Дотсон провел за решеткой больше 10 лет [91].

Через несколько месяцев был пересмотрен приговор Брюсу Нельсону, ранее осужденному за изнасилование и убийство в Пенсильвании, – тест ДНК показал, что слюна на сигарете, а также на груди, бюстгальтере и волосах жертвы принадлежит не ему. Нельсон отсидел пять лет. Затем Леонарда Каллиса, севшего в тюрьму за сексуальные посягательства на 18-летнюю девушку в штате Нью-Йорк, освободили после того, как тест ДНК доказал его невиновность. Он отсидел почти шесть лет.

В Великобритании первая отмена приговора по результатам теста ДНК произошла в 1986 г. Майкл Ширли, молодой матрос, осужденный за изнасилование и убийство Линды Кук, барменши из Портсмута, был освобожден из тюрьмы. Его осудили, поскольку судмедэксперты взяли у жертвы несколько мазков и сообщили присяжным, что группа крови насильника совпадает с группой крови Ширли (а также 23,3 % мужчин Великобритании).

Ширли писал протесты во все инстанции и объявлял голодовки. Журналиста, который ратовал за его освобождение, уволили из газеты. Глава Министерства внутренних дел отказался передавать дело в апелляционный суд. Полиция сначала утверждала, что содержавшие сперму мазки уничтожены, однако под давлением общественности предоставила требуемый материал. Простой тест ДНК доказал, что сперма насильника не принадлежит Ширли. К моменту освобождения он провел в тюрьме уже 16 лет [92].

К 2005 г. на основании ДНК-тестов были отменены более трехсот приговоров [93]. При условии наличия генетического материала клиенты проекта «Невиновность» (благотворительной организации, помогающей узникам тюрем доказать, что те невиновны) освобождались почти в половине случаев.

Эти освобождения подняли множество вопросов. Почему полиция задерживала не тех подозреваемых? Отчего свидетели указывали на невиновных? Почему используемые полицией методы допроса приводили к ошибочным выводам? Почему суды не сумели оправдать тех, кто не совершал преступления? И как все это можно изменить?

И главный вопрос: какие выводы можно сделать о системе правосудия в целом? Тесты ДНК касаются лишь небольшой группы дел (изнасилования, убийства и т. п., когда следствие находит и сохраняет генетический материал). Что можно сказать об остальных делах и об осужденных преступниках, которые не в состоянии доказать свою невиновность на основании генотипоскопии? Сколько безвинных людей сидят за решеткой?

Объективно ответить на этот вопрос трудно, но Сэмюэль Р. Гросс, профессор юридического факультета Мичиганского университета, приходит к следующему выводу: «Если бы дела приговоренных к тюремному заключению рассматривались так же тщательно, как дела приговоренных к высшей мере наказания, за последние 15 лет [в США] были бы оправданы 28 500 заключенных, а не 255 человек, приговоры которых были пересмотрены» [94].

Данный вывод не должен нас удивлять. Системы, не работающие с ошибками, не развиваются. «Картина достаточно ясна, – писал адвокат Барри Шекк. – Система уголовного правосудия – вся, от полицейского участка до Верховного суда, – являет собой просто невероятный кавардак… Исследователи Колумбийского университета пишут, что два из каждых трех смертных приговоров, которые были вынесены между 1973 и 1995 гг., нарушали конституцию и впоследствии отменялись судами» [95].

В 2005 г. адвокаты, представлявшие Хуана Риверу, добились применения теста ДНК. К тому времени Ривера находился в заключении почти 13 лет. Он с нетерпением ждал результатов тестирования, которые могли пролить свет на то, что произошло в Уокигане, штат Иллинойс, в 1992 г.

24 мая пришли результаты теста. Они доказывали, что сперма, найденная в теле Холли Стейкер, не могла принадлежать Ривере. Сначала тот был вне себя от радости: он никак не мог поверить в то, что его оправдают, что теперь никто не станет обвинять его в совершении чудовищного преступления и о его невиновности узнает вскоре весь мир. Он сказал адвокатам, что «ходит по воздуху». Он праздновал скорое освобождение в своей тюремной камере.

Но история на этом не закончилась. На деле она даже не собиралась заканчиваться. Ривера провел в тюрьме еще шесть лет. Почему? Вспомните о полиции. Думаете, полицейские с готовностью признали свою ошибку? Может быть, обвинение согласилось с тем, что сделало неверные выводы? Была ли вся система готова к тому, чтобы признать: тест ДНК может выявить ее слабые места?

Больше всего в случае с приговорами, отмененными благодаря генотипоскопии, обескураживает вовсе не то, что тесты ДНК освобождают из тюрем невиновных, а то, сколь мучительно трудно доказать системе правосудия, что эти тесты что-то значат, – и как эта система на всех уровнях отбивается от доказательств того, что она далеко не совершенна.

Как это получилось? Отчего отрицание ошибки укоренилось в людях и системах столь глубоко? Чтобы понять это, посмотрим на работы Леона Фестингера, может быть наиболее влиятельного социолога за последние полвека. Проведенное им исследование маленького религиозного культа в Чикаго приоткрыло завесу тайны над склонностью людей к замкнутым циклам.

3

Осенью 1954 г. Фестингер, работавший в то время в Университете Миннесоты, наткнулся на необычный заголовок в местной газете: «Пророчество с планеты Кларион взывает к городу: бегите грядущего потопа». Статья рассказывала о домохозяйке Мэрион Кич[21], утверждавшей, что она вступила в психический контакт с богоподобным инопланетным существом. Оно сообщило Кич, что конец света настанет утром 21 декабря 1954 г.

Кич предупредила друзей о надвигающейся катастрофе, и некоторые из них ушли с работы, покинули дома и, невзирая на протесты семей, переехали к женщине, которая стала к тому времени их духовным лидером. Она говорила им, что истинные верующие в полночь перед светопреставлением спасутся на космическом корабле – якобы тот спустится с небес и подберет их в саду домика Кич на окраине Мичигана.

Фестингер, будучи амбициозным ученым, сразу ухватился за редкую возможность. Если бы он разузнал о секте побольше и смог внедриться в нее, может быть, даже проникнуть в дом Кич, он получил бы шанс наблюдать за тем, как меняется поведение этой группы людей по мере приближения «конца света». В частности, Фестингеру очень хотелось узнать, как верующие поведут себя, когда пророчество не сбудется.

Ответ на этот вопрос может показаться самоочевидным: естественно, каждый из них вернется к прежней жизни. Они осознают, что Кич – обманщица, которая не контактировала ни с каким божеством. Какой еще вывод можно сделать, если окажется, что пророчество не сбылось? Трудно вообразить более откровенную неудачу и самой Кич, и тех, кто ей доверился.

Однако Фестингер предсказал совсем другую реакцию. Он предполагал, что группа не отречется от Кич и их вера в нее останется непоколебимой. Более того, Фестингер считал, что после провала люди будут верить Кич даже больше, чем раньше.

В начале ноября Фестингер и его коллеги стали звонить Кич и пытаться втереться к ней в доверие. Один из них придумал историю о том, что якобы получил сверхъестественное откровение, когда путешествовал по Мексике, другой притворялся бизнесменом, заинтригованным газетной статьей. К концу ноября ученые проникли в секту Кич, получили прибежище в ее доме и принялись наблюдать за маленьким сообществом, уверенным в том, что конец света вот-вот наступит.

Назначенный час апокалипсиса пробил, а космический корабль так и не прилетел. Потопа тоже не было. Фестингер и его коллеги наблюдали за реакцией людей в гостиной (супруг Кич, не принадлежавший к числу верующих, ушел в спальню и безмятежно проспал всю ночь до утра). Поначалу члены секты то и дело выбегали в сад, чтобы посмотреть, не приземлился ли корабль. Когда часы пробили полночь, они помрачнели и погрузились в молчание.

Однако вскоре их уверенность в себе возродилась. Как и предсказывал Фестингер, вера самых стойких членов секты ничуть не пострадала от неудачи, которая вроде бы должна была ее уничтожить. Напротив, в некоторых вера, казалось, стала крепче.

Как такое может быть? Ведь Кич потерпела недвусмысленную неудачу. Она говорил, что мир погибнет, а космический корабль спасет истинно верующих. Не случилось ни того ни другого. Члены секты должны были изменить отношение к сверхъестественным предвидениям Кич. Вместо этого они изменили свое отношение к «фактам».

Фестингер в книге «Когда не сбылось пророчество» (When Prophecy Fails) [96] пишет, что последователи Кич попросту интерпретировали неудачу по-другому. «Наша вера так впечатлила богоподобное существо, что оно решило дать планете второй шанс, – провозгласили они (я утрирую, но самую малость). – Мы спасли мир!» Вместо того чтобы отказаться от культа, наиболее стойкие сектанты стали набирать в него новых верующих. По словам Фестингера, «крошечная группа людей, которая не смыкала глаз всю ночь, породила столько света, что Бог спас мир от уничтожения». Сектанты «праздновали победу».

Этот пример важен не тем, что объясняет поведение сектантов, а тем, что раскрывает правду о каждом из нас. Фестингер показал, что подобная реакция, пусть и в экстремальной ситуации, обусловлена универсальными психологическими механизмами. Сталкиваясь с фактами, которые ставят под сомнение глубоко укоренившиеся в нас убеждения, мы скорее перетолкуем факты, чем откажемся от убеждений. Мы придумываем новые причины, оправдания и объяснения. Иногда мы вообще игнорируем реальность.

Отвлечемся на время от религиозных культов и рассмотрим такую приземленную вещь, как политика. В частности, вспомним о войне в Ираке. Пока конфликт только надвигался, политики оправдывали военное вмешательство в дела Ирака в основном тем, что иракские власти якобы располагают оружием массового уничтожения. Лидеры по обе стороны Атлантики заявляли о том, что, поскольку Саддам Хусейн располагает складами с таким оружием, необходима военная операция. Проблема в том, что уже в 2003 г. стало ясно: никакого оружия массового уничтожения в Ираке нет.

Тем, кто поддерживал политику нападения на Ирак, осознать этот факт было непросто. Получалось, что их суждения ошибочны. Многие очень долго потом доказывали, что без вторжения было не обойтись, и заступались за правителей, поддерживавших это решение. Вера таких людей в необходимость военной операции была очень сильна. Отсутствие оружия массового уничтожения не обязательно означало, что вторжение было ошибкой, но по меньшей мере подрывало его легитимность – ведь оружие было главным аргументом сторонников вторжения.

Нам, однако, интересно не то, нужно было вторгаться в Ирак или нет, а то, как разные люди реагировали на новые факты. Реакция была поразительной. Согласно опросу Knowledge Networks, результаты которого опубликованы в октябре 2003 г. [97], больше половины республиканцев, голосовавших за Джорджа Буша-младшего, эти факты попросту проигнорировали. Они сказали, что уверены в том, что оружие нашли на самом деле.

Вот что писал об этом организатор опроса: «Некоторых американцев их желание поддержать войну привело к тому, что они не воспринимают информацию, по которой оружие массового уничтожения не обнаружено. Учитывая интенсивное освещение новостей на эту тему в прессе и высокий уровень интереса общественности, подобные масштабы заблуждения [поразительны]».

Вы только подумайте: сообщений об отсутствии оружия массового уничтожения будто бы не было! Люди смотрели новости, видели репортажи о том, что такого оружия в Ираке нет, но сумели об этом забыть. А вот сторонники Демократической партии были отлично осведомлены о том, что оружие массового уничтожения найти не удалось. У многих из тех, кто был против войны, этот факт отложился в памяти сам собой. Но больше половины республиканцев о нем даже не помнили!

Внутреннее напряжение, которое мы ощущаем, когда наши убеждения оспариваются фактами, Фестингер назвал «когнитивным диссонансом». Большинству из нас нравится думать, что мы рациональны и умны. Мы уверены, что выносим здравые суждения. Нам неприятна мысль о том, что мы можем заблуждаться. Вот почему, когда мы допускаем промах, особенно крупный, под угрозой оказывается наша самооценка. Мы испытываем дискомфорт и раздражаемся.

В подобных обстоятельствах у нас есть два варианта действий. Первый – согласиться с тем, что наши первоначальные суждения могли быть ложными. В этом случае мы спрашиваем себя: может, довериться лидеру секты, пророчества которого так и не сбылись, не лучшая идея? Мы размышляем о том, что вторжение в Ирак могло быть неоправданным, если Саддам Хусейн был не настолько опасен.

Этот вариант хорош всем, кроме одного: он угрожает нашей самооценке. Он требует от нас принять как данность то, что мы не столь умны, как нам думается. Он вынуждает нас осознать: мы бываем не правы даже в вопросах, которые для нас первостепенно важны.