Они жаждут Маккаммон Роберт
Роберт МакКаммон
ОНИ ЖАЖДУТ
ПРОЛОГ
Наступил вечер. Тупо уставившись в угол, он вдруг обнаружил плясавших в очаге демонов. Они изрыгыли пучки искр прямо в глаза мальчику, сидевшему у самого огня со скрещенными ногами. Мальчик спокойно наблюдал за хаотической игрой пламени. Что–то загадочное таилось в этих завихрениях огня. Не смотря на свои 9 лет и отсутствие Папы, он чувствовал себя по–взрослому уверенно, наблюдая за дьявольской пляской огненных демонов.
“Пока меня не будет,– сказал Папа, скручивая могучей рукой моток веревки в аккуратные витки,– ты будешь главой дома. Ясно?” – “Да, Папа.” – “Не забывай вовремя приносить Маме дрова. Складывай их у стены, тогда они будут суше. В общем делай все, что она попросит, ясно?” – “Да, Папа, я все сделаю.”
Образ отца еще долго стоял перед его мысленным взором: суровое обветренное лицо и тяжелая ладонь на плече. Его ладонь как бы предупреждала мальчика: сынок, я ухожу на серьезное дело. Не забывай о Маме и будь осторожен.
Мальчик также безмолвно с ним соглашался.
Утром он увидел дядюшку Джозефа, впрягавшего двух старых лошадок – серую и белую – в семейный фургон. Родители мальчика находились возле запертой на засов тяжелой кованной двери. Папа, в шерстяной шапке и тяжелом тулупе из овчины, держал на плече огромный моток веревки. Тулуп ему подарила Мама на Рождество в прошлом году.
Мальчик лениво возил ложкой в супе, пытаясь подслушать разговор родителей. Но все было тщетно, так как они специально понизили голоса до шепота, чтобы никто ничего не слышал. Мальчик понимал, что если бы даже он и услышал что–либо, то он все равно ничего не понял, о чем это они там шепчутся. Все эти взрослые секреты давно раздражали его.
“Это нечестно! Нечестно! – Мальчик запустил пальцы в суп и вытащил оттуда кусочек мяса. – Если меня оставляют за главу дома, то разве не должен я быть в курсе всех секретов?”
Дядюшка Джозеф все еще продолжал возиться с лошадками, старательно возясь с упряжью.
Внезапно до него донесся раздраженный голос Мамы, который неожиданно вышел из–под контроля:
– Пусть идут другие!
Папа нежно взял ее за подбородок, наклонил голову и ласково посмотрел в серые глаза Мамы.
– Это должен сделать я,– твердо заявил он.
Дядюшка Джозеф уже почти закончил возиться с лошадками.
У Мамы был такой вид, будто она хотела заплакать, но она уже истратила запас слез прошедшей ночью когда лежала в соседней комнате на кровати с пуховой периной. Всю ночь мальчик слышал ее сдерживаемые всхлипывания. Эти тяжелые ночные часы разрывали ее сердце и даже утренний рассвет не смог залечить душевные раны.
“Нет, нет, нет!” – вновь и вновь повторяла Мама, словно в этом слове заключалась какая–то магическая сила, которая могла помешать Папе шагнуть за порог в снежный свет дня. Вероятно Мама надеялась, что это слово может запереть дверь на некоторое время и удержать Папу внутри, оставив секрет снаружи.
“Это нечестно! Нечестно!” – Мальчик тоже никак не мог успокоиться, глядя на расстроенную Маму.
Наконец Мама замолчала, как бы смирившись с тем, что Папу уже не остановишь.
А когда она умолкла, Папа резко протянул руку и снял с полки над дверью двухстволку. Он с хрустом открыл затвор и вогнал в обе камеры патроны и вновь аккуратно щелкнул затвором. Затем он обнял Маму, поцеловал ее и пробурчал: “Я люблю тебя”. Мама плотно прижалась к нему, как осенний листок несомый ветром. Тут в дверь постучал Джозеф и крикнул: “Эмиль, можно выезжать!”
Еще мгновение Папа прижимал Маму к себе, потом поднял ружье, которое приобрел в Будапеште, и отворил дверь, сбросив с дужки засов. Он на миг застыл на пороге, окружаемый снежинками, влетевшими в помещение со двора. Этот миг показался всем веком.
– Андре! – сказал он, и мальчик вздернул голову. – Ты будешь заботиться о Маме и о том, чтобы эта дверь оставалась на засове. Ты понимаешь?
– Да, Папа.
Отец стоял в дверном проеме, на фоне побледневшего неба и дальних красных зубцов гор. Он посмотрел на жену и тихо произнес три слова. Разобрать их было трудно, но мальчик уловил смысл, и сердце его вдруг забилось.
– Следи за моей тенью,– сказал Папа.
Когда он шагнул за порог, на том месте, где он только что стоял, завыл ноябрьский ветер. Мама стояла на пороге, на том месте, где он только что стоял, снег путался в ее темных волосах, и с каждым мгновением она казалась все более и более старой. Глаза ее не отрывались от фургона, который тронулся с места, увлекаемый парой лошадей, и по мощеной дороге направился к месту встречи с остальными. Она долго еще стояла в дверях, и лицо ее казалось высохшим и постаревшим на фоне ложной чистоты снега, покрывшего мир за пределами дома. Когда фургон скрылся из виду, она отвернулась, затворила дверь и протолкнула тяжелый засов. Потом взглянула на сына и сказала с улыбкой, больше похожей на гримасу:
– Садись делать уроки.
Прошло три дня с тех пор, как уехал отец. В очаге смеялись, танцевали демоны, а в доме царило леденящее душу молчание, которое обволакивало занятых ужином мальчика и женщину.
По мере того, как уменьшался запас дров под стеной, в углах двух комнат дома становилось холоднее. Мальчик видел, как из ноздрей Мамы, когда она выдыхала, вырывается туманом пар.
– Я возьму топор и принесу дров! – сказал мальчик, поднимаясь со стула.
– Нет! – тут же воскликнула мать, поднимая глаза. Их серые глаза встретились на несколько секунд. – Нам хватит до утра и того, что у нас есть. Уже слишком темно. Нужно подождать до рассвета.
– Но нам этого не хватит…
– Я сказала: ждать до рассвета!
И она тут же отвела стыдливо взгляд. Вязальные спицы поблескивали в свете очага, петля за петлей связывая свитер для мальчика. Опускаясь на стул, он увидел в дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени светился тускло–красным, как неусыпный зоркий глаз. Вот пламя вспыхнуло, затанцевало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в дымоход. Мальчик повернулся к огню, жар которого так приятно согревал лицо и открытую кожу рук, а его мать, покачиваясь в своем кресле, время от времени бросала взгляд на четкий профиль сына.
В пламени очага мальчику виделись разнообразные картины. Картины следовали друг за другом и превращались в живую фреску. Он видел черный фургон, который тащила пара белых лошадей с траурными плюмажами, и в морозном воздухе их дыхание вырывалось из ноздрей клубами белого пара. В фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном – бредущие мужчины и женщины, плачущие, вздрагивающие. Снег хрустел под подошвами сапог. Бормотание. Из–под капюшонов глаза бросают испуганные взгляды на гору Ягер. В гробу лежит мальчик Гриска, вернее, что от него осталось. И эти останки процессия уносит сейчас к кладбищу, где ждет ее священник.
Смерть. Мальчику она всегда казалась холодной, чуждой и очень далекой, принадлежащей к совершенно иному миру, не к миру Папы и Мамы, а скорее, к миру бабушки Эльзы, которая неожиданно тяжело заболела. Папа тогда сказал это слово: “Умирает. Веди себя очень тихо, бабушка больше не может тебе петь, она хочет только спать”.
Мальчику смерть казалась порой моментом, когда смолкают песни, становиться хорошо и ты крепко закрываешь глаза. И теперь он смотрел на черный катафалк, двигавшийся в картине его памяти, пока в очаге не треснуло прогоревшее полено и с новой вспышкой пламени огненные демоны не возобновили танец. Он вспомнил слухи, которые шепотом передавали друг другу одетые в траурные черные одежды жители села Крайек:
– Какой ужас! Всего восемь лет! А душа его уже отправилась к Богу!
– Богу? Будем молиться и надеяться, что это в самом деле Бог, и душа Ивона Гриски сейчас у него.
Воспоминания продолжались.
Он смотрел на гроб, который с помощью веревок опустили в темный квадрат выкопанной могилы, пока священник стоял рядом, монотонно повторяя слова молитвы и покачивая рукой с распятием. Крышка гроба была крепко приколочена гвоздями и вдобавок окручена колючей проволокой. Прежде, чем в яму полетела первая лопата земли, священник торопливо перекрестился и бросил в могилу распятие. Это было неделю назад, до того, как исчезла вдова Янош, и до того, как в снежную воскресную ночь исчезла вся семья Шандеров, оставив в пустом доме все вещи. И еще до того, как отшельник Йохан сообщил о виденных им обнаженных людях, танцевавших на снежном ветренном склоне Ягера, бегавших наперегонки с огромными лесными волками, которые встречались в той гиблой округе. Вскоре после этого исчез сам Йохан и его пес Вида. Мальчик вспомнил странную твердость во взгляде и чертах лица отца, какую–то секретную искру, мелькнувшую в самой глубине его глаз. Однажды он слышал, как отец сказал маме: “Они снова зашевелились”.
В очаге, потрескивая, сгорали поленья. Мальчик заморгал и отодвинулся. Спицы матери, сидевшей за спиной, замерли. Голова ее наклонилась в сторону двери и она прислушалась.
Ветер вдруг взревел, неся с вершины горы новую снеговую тучу. Утром дверь будет очень трудно открывать, и белая изморозь будет трескаться, как стекло.
“Папа должен уже вернуться домой,– сказал сам себе мальчик,– сегодня такая холодная ночь, такая холодная… Папа, наверное, должен вот–вот вернуться…”
Казалось, повсюду распростерся полог тайны. Только вчера кто–то пробрался на кладбище Крайека и выкопал двенадцать гробов, в том числе и из могилы Ивона Гриски. Гробов до сих пор не обнаружили, но ходили слухи что священник нашел в снегу черепа и кости.
Что–то ударило в дверь, звук напоминал удар молота, падающего на наковальню. Удар. Еще удар. Женщина всем телом подалась вперед и повернулась к двери.
– Папа! – весело воскликнул мальчик. Он вскочил со стула. Картины в пламени очага забылись. Он направился было к двери, но рука матери схватила его за плечо.
– Тихо,– прошипела она, и оба они в молчании замерли. Их тени заполнили дальнюю стену.
Снова тяжелые удары в дверь – громкий, свинцовый звук. Ветер выл, и это напоминало мальчику рыдания матери Ивона Гриски, когда заколоченный гроб опускали в затвердевшую от мороза землю.
– Отоприте засов! – послышался голос Папы. – Скорее! Я замерз!
– Слава богу! – вырвалось у Мамы. – О, слава богу!
Она быстро подошла к двери, отодвинула тяжелый засов и распахнула ее. В лицо ударил ветер, несущий снег, вышибая из глаз слезы, забивая рот и ноздри. В тусклом свете очага появилась фигура папы, похожего на мохнатого медведя в шапке и полушубке. На бороде и бровях искрился наросший иней.
Он обнял Маму, почти утопив своим массивным телом. Мальчик прыгнул к отцу, чтобы обнять его в свою очередь, потому что быть главой дома гораздо труднее, чем он предполагал. Папа протянул руку, пробежал ладонью по волосам мальчика, потом крепко хлопнул его по плечу.
– Слава Богу, ты вернулся! – сказала Мама, прижимаясь к отцу. – Все кончилось, да?
– Да,– ответил отец. – Все позади.
Он затворил дверь, отпустил засов.
– Вот, иди сюда, к огню! Боже, какие у тебя холодные руки! Снимай скорее шубу, пока ты не замерз до смерти.
Она подхватила полушубок, который Папа сбросил движением плеч, и шапку. Папа шагнул к огню, протягивая к нему руки ладонями вперед. В глазах его вспыхнули и погасли рубиновые отблески пламени. И когда он проходил мимо сына, мальчик сморщил нос. Папа принес домой странный запах. Запах… чего? Он задумался.
– Твой полушубок весь провонял,– сказала Мама, вешая одежду на крючок рядом с дверью. Дрожащей рукой она начала его отряхивать. Она чувствовала, что слезы облегчения вот–вот хлынут из глаз, но не хотела плакать в присутствии сына.
– В горах так холодно! – сказал Папа, стоя у очага. Он потрогал носком исцарапанного сапога прогоревшее полено, дерево треснуло и выпустило на волю еще один язык огня. – Так х о л о д н о!
Мальчик смотрел на отца, на белую глазированную корку льда, которая теперь начала таять, капая с усов и бороды, с бровей отца. Папа вдруг закрыл глаза, крепко зажмурился, глубоко вздохнул и зябко задрожал всем телом.
– О–о–о–ох–х–х!!!
Потом он выдохнул, глаза открылись, и он повел взглядом по сторонам, взглянул в лицо сына и несколько секунд в молчании смотрел ему в глаза.
– Что ты так смотришь, малыш?
– Ничего. Запах какой странный… Что это за запах?
Папа кивнул:
– Подойди–ка сюда ко мне!
Мальчик сделал шаг к отцу и вдруг замер на месте.
– Ну? Я же сказал – подойти сюда!
Женщина в другом конце комнаты стояла, замерев, все еще держа одной рукой полу полушубка. На лице ее застыла кривая улыбка, словно она получила пощечину, нанесенную неожиданно возникшей из темноты рукой. “Все в порядке?” – спросила она. В голосе ее послышалась дрожащая нота, как у органа в большом соборе в Будапеште.
– Да,– сказал Папа, протягивая к сыну руки.
– Все превосходно, потому что я наконец дома, с моими любимыми, с сыном и женушкой.
Мальчик заметил, что тень набежала на лицо матери, и оно на миг потемнело. Рот ее приоткрылся, и в глазах, как в глубоких озерах, застыло ошеломление.
Отец взял сына за руку. Рука отца была мозолистой, заскорузлой в тех местах, где веревка до ожога натерла кожу. И ужасно холодной. Мужчина заставил мальчика пододвинуться поближе. В очаге языки пламени извивались, словно змеи, разворачивающие свои кольца.
– Да,– сказал он шепотом,– верно. – Взгляд его упал на женщину. – Почему в моем доме так холодно.
– Я… прости… – прошептала она. Она вдруг задрожала, а глаза ее превратились в черные, полные ужаса, провалы. Из горла ее донесся тихий вопль.
– Очень холодно,– сказал Папа. – Мои кости словно превратились в лед. Чувствуешь, Андре?
Мальчик кивнул, глядя в лицо отца, освещенное пламенем очага, резко обозначивших границы света и тени на лице. В темных, более темных, чем он помнил, глазах он увидел свое собственное отражение. Да, глаза у папы стали гораздо темнее, чем были раньше. Теперь они словно пещеры в горах, и окаймлены серебром. Мальчик моргнул и отвел взгляд. Это потребовало такого усилия, что мышцы шеи начали болеть. Он теперь дрожал, как и Мама. Ему вдруг стало страшно, хотя он сам не знал, отчего. Он знал только, что кожа Папы, его волосы и одежда, все это начало пахнуть так же, как та комната, где уснула вечным сном бабушка Эльза.
– Мы совершили нехорошее дело,– пробормотал Папа. – Я, дядюшка Йозеф и все остальные из Крайека. Не надо было нам идти в горы…
– Не–не–е–е–т,– простонала Мама, но мальчик не мог повернуть головы в ее сторону.
– …потому что мы ошиблись. Все мы ошиблись. Это оказалось совсем не то, что мы думали…
Мама вдруг застонала снова, как попавший в ловушку зверь.
– Видишь? – сказал Папа, повернувшись спиной к огню. Его белое лицо словно светилось в тени. Он крепче сжал плечо мальчика, который вдруг задрожал, словно сквозь его душу пронесся порыв ледяного северного ветра. Мама всхлипывала, и мальчик хотел повернуться к Маме, но не мог пошевелиться, не мог заставить свою голову повернуться, а глаза – моргнуть. Папа улыбнулся и сказал:
– Мой мальчик. Мой маленький Андре…
И голова его наклонилась к сыну.
Но в следующее мгновение голова мужчины взметнулась обратно, в глазах вспыхнули серебряные отблески.
– НЕ СМЕЙ СТРЕЛЯТЬ! – завопил он.
И в это мгновение мальчик с криком вырвался из рук отца и увидел, что мать дрожащими руками сжимает ружье, широко открывая рот, из которого вырывался непрерывный вопль. И когда мальчик рванулся к ней, мать нажала оба курка.
Заряды просвистели над головой мальчика, ударив мужчину в грудь и голову. Папа закричал – крик его прозвучал эхом воплю матери, но только он был полон не ужаса, а ярости – когда удар выстрела отбросил его назад на пол, где он и остался лежать лицом в сумрачной тени и сапогами в тускло–красных углях очага.
Мама выронила ружье подавляя душившие горло рыдания, которые вдруг перешли в приступ безумного смеха. Отдача едва не сломала ей руку, отбросив спиной на дверь. Глаза ее застилали слез. Мальчик чувствовал, как бешено барабанит сердце. Ноздри ел едкий запах порохового дыма, но он не мог оторвать глаз от безумной женщины, только что стрелявшей в отца, лицо которой исказила судорога, на губах выступила пеной слюна, а глаза лихорадочно метались из стороны в стороны.
Потом в другом углу комнаты послышался тихий скребущий звук.
Мальчик, словно ужаленный, повернулся всем телом.
Папа поднялся с пола. Половина лица у него исчезла, и теперь челюсть, подбородок и нос висели на белесых, бескровных сухожилиях. Уцелевшие зубы блестели в отсветах пламени, а глаз повис на толстом сосуде, свешиваясь из темной дыры в том месте, где была глазница. В дыре горла судорожно сокращались мышцы и белые нити нервов. Пошатываясь, мужчина поднялся на ноги и протянул перед собой огромные руки, пальцы которых были согнуты сейчас наподобие когтей зверя. Он попытался ухмыльнуться, но лишь одна сторона рта устрашающе изогнулась кверху.
В это мгновение мальчик и его мать увидели, что из ран не вытекло ни капли крови.
– Оборотень! – вскрикнула Мама, прижимаясь спиной к двери. Слово ворвалось в сознание мальчика, словно зазубренный нож, вырывающий огромные куски плоти, и он почувствовал себя жалким и таким же неспособным сделать шаг, как огородное чучело в зимнюю ночь. – Чудовище! – кричала Мама – Монстр!
– О, не–не–е–е–е–т! – прошептало половиной рта чудовище. И сделало – с трудом, но сделало – шаг вперед, жадно сжимая и разжимая пальцы–когти. – Не так скоро, моя жена…
Мама схватила мальчика за руку, повернулась и сбросила засов. Он почти настиг их в тот момент, когда ветер, твердый, как камень, ворвался в дом. Мужчина пошатнулся, сделал шаг назад, прижимая одну руку к голове. Женщина выбралась наружу в ночь, волоча за собой сына. Ноги их утонули в снегу, который, словно болотная трясина, старался уже не выпустить свои жертвы.
– Беги! – крикнула Мама, стараясь перекричать завывание ветра. – Мы должны бежать!
Она крепче ухватила его за руку – мальчику показалось, что пальцы ее едва не до кости продавили мышцы – и они начали вдвоем пробираться сквозь завихрения бурана.
Где–то в ночной тьме вскрикнула женщина, тонким, полным ужаса голосом. Потом донесся мужской голос, в нем слышалась мольба о пощаде. Мальчик оглянулся через плечо на сбившиеся в кучу домики Крайека. Сквозь бурю он ничего не смог разглядеть. Но переплетаясь с сотнями голосов воющего ветра, ему послышался хор жутких выкриков. Откуда–то доносилась отвратительная какофония хохота, которая становилась все громче и громче, нарастая, пока не утопила все просьбы о пощаде и воззвании к Богу. Он краем глаза заметил уходящий в темноту собственный дом. Увидел тусклый красный свет в проеме открытой двери, отблеск угасающих углей, и на его фоне – полуслепая, рывкам двигающаяся фигура, которая выбралась за порог. И он услышал вопль беспомощной ярости, вырвавшийся из искалеченной бескровной глотки:
– Я НАЙДУ ВАС!!!
В этот момент мать дернула мальчика за руку, принуждая двигаться быстрее, и он чуть не упал, но она снова дернула и он побежал. В лицо им бил завывающий ветер, и черные волосы Мамы уже стали седыми под слоем инея и снега, словно она постарела за считанные минуты или сошла с ума, превратившись в безумного обитателя одного из сумасшедших домов, которому реальность предстает в виде скалящихся кошмаров.
Вдруг из–за белых от снега сосен показалась фигурка, тоже белая и тонкая, словно сделанная из речного льда. Белые волосы вились по ветру, так же, как и обрывки полусъеденной червями одежды. Фигурка замерла на верхушке снежного пригорка, ожидая, пока они приблизятся. И прежде, чем мать заметила ее, фигурка заступила им путь, улыбаясь, как маленький мальчик, протягивая вперед свою ледяную тонкую руку.
– Мне холодно,– сказал шепотом Ивон Гриски, продолжая улыбаться… – Я потерял дорогу к дому.
Мама замерла, выставила, защищаясь, руку. На мгновение мальчик попал под власть взгляда Ивона Гриски, и в сознании его послышалось как будто эхо шепота: “Ты пойдешь играть со мной?”. И он едва не ответил: “Да–да, конечно?” Но тут Мама что–то крикнула, слова унес прочь ветер. Она дернула мальчика за руку, и он оглянулся назад с привкусом какого–то сожаления в душе. Ивон уже забыл о них, он медленно шагал в направлении занесенного метелью села Крайек.
Через некоторое время Мама уже не в состоянии была двигаться дальше. Задрожав, она упала на снег. Ее вырвало, и мальчик отполз в сторону от парящей лужи, глядя назад, туда, где за машущими ветвями сосен скрылся дом. Лицо его обожгло морозом, и он подумал, останется ли в живых отец. Почему Мама в него выстрелила? Папа так любил их, а она в него выстелила. Нет, только нехороший человек мог поступить так!
– Папа! – позвал мальчик, услышав в ответ лишь голос ветра, словно издевательски копировавшего человеческий голос. Веки мальчика были тяжелы от инея.
– Папа! – Его детский усталый голос стал хриплым.
Но тут мать с трудом поднялась на ноги, снова заставляя его идти, хотя он и пытался вырваться. Она яростно тряхнула его – белые полосы замерших слез окаймляли ее лицо, как белая оторочка на вышивке, и прокричала:
– Он мертв! Ты понимаешь? Нам нужно бежать, Андре, чтобы спастись, мы должны бежать!
Услышав эти слова, мальчик понял, что она наверняка сошла с ума. Папа серьезно ранен, это так, потому что она выстрелила в него, но Папа был еще жив. Нет, нет! Он там, дома, ждет.
И в это мгновение свет пронизал полог тьмы. Из трубы валил дым. Они увидели придавленную снегом крышу. Они бросились бежать к этим огням, спотыкаясь, с трудом переставляя окоченевшие ноги. Женщина что–то бормотала про себя, истерически смеялась и все сильнее тащила мальчика за руку. Мальчик из последних сил сопротивлялся ледяным пальцам мороза, сжимавшим его горло.
“Ложись,– шептал ему на ухо ветер, теперь дувший в затылок,– ложись прямо здесь и спи, эта женщина ранила отца, и она может ранить тебя тоже. Ложись в снег прямо здесь, полежи немного, и тебе будет тепло. А утром придет Папа, да, спи, малыш, забудь обо всем остальном!”
Над массивной дверью скрипела видавшая виды вывеска. Мальчик разобрал смутно белевшие буквы: “Гостиница Доброго Пастуха”. Мама яростно заколотила в дверь, одновременно тряся мальчика за плечо, не давая ему заснуть.
– Впустите, пожалуйста! Впустите нас! – кричала она, колотя в дверь побелевшими окоченевшими кулаками, которые уже не чувствовали.
Мальчик споткнулся и упал, голова его свесилась.
Дверь вдруг отворилась, к ним протянулись чьи–то руки. Колени у мальчика подогнулись, он услышал стон Мамы, и холод – словно запретный любящий чужестранец – в последний раз поцеловал его. Сознание провалилось в бездонную пучину сна.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПЯТНИЦА, 25 ОКТЯБРЯ
“КОТЕЛ”
1.
Над шоссе 285, пересекавшем Техас от форта Стоктон до Пекоса, лежала звездная ночь, черная, как асфальт шоссе, в полуденную жару едва не кипевший, будто варево в котле. Темная ночь, погруженная в неподвижность, подобная затишью в океане бури, оказалась как бы пойманной в промежуток между закатом и рассветом. Во все стороны уходила плоская, как сковородка, прерия, местами лишь однообразие нарушали кактусы и колючие кусты. Останки старых автомобилей, обглоданные испепеляющим солнцем, и время от времени случавшимися пылевыми бурями, давали убежище для случайных гремучих змей.
Как раз рядом с одной из таких темнеющих груд металлических корпусов, с давно выбитыми стеклами, с выдранным двигателем, который унес какой–то предприимчивый человек, нюхал землю кролик, надеясь отыскать признаки воды. Почуяв далекую глубинную прохладу подземной воды, кролик принялся обеими передними лапками рыть землю. Вдруг он замер, поведя носом в сторону днища старой машины. Почуяв запах змеи, он насторожился. Из темноты донеслось громыхание дюжины погремушек, и кролик отпрыгнул назад. Ничего не произошло. Инстинкт подсказывал кролику, что под машиной выкопано змеиное гнездо, и шум, который подняли детеныши, привлечет внимание матери, которая отправилась на охоту. Нюхая воздух, чтобы не пропустить появление змеи, кролик переместился ближе к шоссе, похрустывая гравием под лапками. Он успел наполовину пересечь асфальтированную полосу, направляясь к собственному жилищу, когда внезапная вибрация почвы заставила его замереть на месте. Поводя длинными ушами, кролик повернул голову на юг, в сторону звука.
Над горбом шоссе медленно всходил сверкающий диск. Словно загипнотизированный, кролик смотрел на него. Кролику иногда случалось, стоя над своей норкой, наблюдать за медленно проплывающим над головой белым диском ослепительного света. Тот диск был больше этого. Иногда диск был желтым. Иногда его вообще не было там, наверху, а иногда вдоль диска змеились какие–то полосы, словно щупальцы, и в воздухе оставался запах так и не пролившегося дождя. И на этот раз кролик не испугался, потому что возникший из темноты сверкающий диск напоминал тот, большой диск дневного света. Но вибрация, которую он чувствовал, заставила шерсть на спине приподняться. Диск становился все больше и больше, и приближающийся с ним звук становился все громче, звук, похожий на раскаты грома. В следующее мгновение кролик ослеп. Нервы послали панический сигнал опасности в мозг. Кролик поспешил к безопасному краю шоссе, бросая вдоль полотна асфальта длинную бегущую тень.
Кролик находился всего лишь в трех футах от спасительного колючего куста, когда черный, как ночь, мотоцикл “чоппер” марки “харли–дэвидсон” с мотором в 750 кубических сантиметров, мчавшийся со скоростью почти 80 миль в час, сделал небольшую дугу и протаранил позвоночник в точности посередине. Кролик пискнул, послышался хруст кости, и маленькое тельце забилось в смертельных судорогах. Огромный мотоцикл, амортизаторы которого едва почувствовали толчок, понесся дальше на север.
Несколько секунд спустя, извиваясь волнообразно по сухой земле, к остывающему трупику кролика поспешила гремучая змея. А сидевший на мотоцикле седок, закутанный в кокон ветра, насколько это позволяла мощность луча фары, легким движением руля направил машину обратно на центральную полосу шоссе. Он шевельнул рукой в черной коже перчатки, мотор взревел, как хорошо накормленная пантера, и метнул мотоцикл вперед, пока стрелка спидометра не зависла почти на девяноста милях. Укрытый за черным предохранительным шлемом с опущенным забралом рот водителя улыбнулся. На водителе была черная кожаная куртка, сидевшая очень плотно, и выцветшие джинсы с кожаными латками на коленях. Куртка была старая, потертая, и на спине флюоресцентными красками была нарисована вставшая на хвост кобра с полностью расправленным капюшоном. Краска уже начала шелушиться и осыпаться, словно кобра линяла, меняя кожу. Мотоцикл с грохотом уносился на север, разрезая встающую впереди стену тишины, оставляя за собой разбуженных дрожащих обитателей пустыни. Аляповато нарисованный плакат – несколько голубых музыкальных нот, парящих над парой красных пивных бутылок, показался справа от шоссе. Полотно плаката было, словно оспой, испещрено старыми дырами от пистолетных выстрелов. Края дыр успели порыжеть на солнце. Всадник мотоцикла бросил небрежный взгляд на плакат, где значилось: “Прямо впереди! ВОДОПОЙ!” Ниже было добавлено: “Заправь ее как следует, приятель”.
“Да,– подумал человек на мотоцикле,– давно пора заправиться”.
Две минуты спустя показался первый отблеск голубого песка на черном фоне ночного неба. Водитель начал снижать скорость. Стрелка спидометра быстро опустилась до восьмидесяти, потом до семидесяти, шестидесяти… Впереди уже были видны голубые неоновые буквы “Водопой”, светившиеся над входом в приземистое деревянное здание с плоской пыльной красной крышей. Вокруг строения, словно усталые осы вокруг улья, сгрудились три автомашины, джип и пикап–грузовик, большая часть голубоватой краски которого уже облупилась до красной грунтовки.
Водитель мотоцикла завернул на заросшую сорняком площадку стоянки и выключил двигатель. Грохот мотоциклетного двигателя тотчас же сменился носовым голосом Фрэдди Фендера, поющего о “растраченных днях и пропавших ночах”. Водитель опустил ножку подставки, позволяя черному “харли” легко податься назад, словно присевшему отдохнуть зверю. Когда он отошел от машины, мускулы его были напряжены, словно струны рояля, и в той точке, где сходятся ноги, жарко пульсировало.
Он отстегнул ремешок шлема под подбородком и снял его, обнажив лицо с резкими хищными чертами, белое, как только что высеченное из мрамора. В темневших на этом необыкновенно белом лице провалах глазниц скрывались белые зрачки, чуть разбавленные розоватостью сосудов. На расстоянии они казались розовыми, как у кролика, но вблизи было видно, что это глаза змеи – холодные, блестящие, немигающие, гипнотизировавшие. Волосы у него были желтовато–белые, коротко стриженные. Голубоватые вздутые вены на виске пульсировали почти что в ритм с грохотом ударника из музыкального автомата – джук–бокса. Он повесил шлем на ручку мотоцикла и направился к зданию, бросив взгляд на стоявшие возле него машины. В кабине грузовика на полке лежала винтовка, у одного автомобиля на заднем бампере была сделана надпись: “Нацепи всем им рога!”, над зеркальцем заднего вида в джипе болталась пара зеленых игральных костей.
Когда водитель мотоцикла вошел в обширную комнату, где в жарком воздухе стлался сигаретный дым, все шестеро мужчин, находившиеся там – трое играли в карты, двое у бильярдного стола, один за стойкой бара – подняли на него глаза и замерли. Мотоциклист–альбинос по очереди ответил на каждый взгляд, потом сел на один из табуретов у стойки, и кобра на его спине в полумраке комнаты показалась цветовой вспышкой. После нескольких секунд тишины один из игроков ударил кием по бильярдному шару. Удар прозвучал, словно выстрел…
– А, дерьмо! – воскликнул один из игроков, широкоплечий мужчина в красной клетчатой рубашке и пыльных “левисах”, которые не меньше сотни раз побывали на колючей проволоке. У него был тягучий техасский выговор. – По крайней мере, я подпортил тебе удар, а, Метти?
– Ну, в самом деле,– согласился Метти. Ему было под сорок, и состоял он, казалось, из одних ног и рук. Кроме того, у него были рыжие волосы и нахмуренный лоб, блестевший от пота из–под грязной ковбойской шляпы. Он медленно жевал зубочистку, стоя у самого стола и не спеша оценивал положение шаров, одновременно поглядывая на этого странного белесого типа углом глаза.
Владелец бара, полный мексиканец с татуированными предплечьями и черными глазами, которые словно были придавлены тяжелыми веками, двинулся вдоль стойки бара, следуя за мокрой тряпкой, которую его ладонь толкала вперед.
– Чем могу? – спросил он альбиноса и взглянул ему в лицо. В то же мгновение ему показалось, будто в позвоночник ему ткнули альпенштоком. Он бросил взгляд в сторону Слима Хокинса, Бобби Хейзелтона и Рея Коупа, уже третий час сидевших за своим регулярным покером, в который они всегда играли в пятницу по вечерам. Он заметил, что Бобби ткнул Рея локтем в ребра и ухмыльнулся, качнув головой в сторону бара.
– Пиво,– тихо сказал альбинос.
– Момент.
Лучи, владелец бара, с облегчением отвернулся. У этого мотоциклиста вид был уж слишком экстравагантный, грязноватый и нездоровый. Едва ли это взрослый мужчина, скорее всего, ему лет девятнадцать или двадцать. Лучи взял с полки пивную кружку, из стучащего холодильника бутылку “Одинокой звезды”. Из джук–бокса полился голос Долли Партон, которая начала петь о том, как “горю я, малыш, горю”. Лучи подтолкнул кружку вдоль стойки в направлении альбиноса, и тут же быстро отодвинулся, натирая тряпкой деревянный прилавок. У него было такое чувство, что он потеет в жарком сиянии полуденного солнца.
На зеленом сукне бильярдного стола с хрустом столкнулись шары. Один из них вкатился в боковую лузу.
– Вот так, Вил,– протянул Метти. – Значит, должен ты мне теперь тридцать пять, верно?
– Верно–верно. Черт возьми, Лучи, выключи ты этот дерьмовый ящик. Человек не может сосредоточиться на игре!
Лучи пожал плечами и качнул головой в сторону стола, где играли в покер.
– Мне нравиться, чтобы громко! – сказал Бобби Хейзелтон ухмыляясь поверх своих королей и десяток. Он был наездником в сезонном родео, с короткой стрижкой и сверкающим золотым зубом. Три года назад он уже нацелился на первое место по Техасу, когда черный зверь, а не лошадь, по кличке Твистор, сбросил его и сломал в двух местах ключицу. – Музыка помогает думать. Вил, иди–ка сюда, я должен помочь тебе носить тяжелый бумажник, он тебе карман оттягивает.
– Ну, нет! – Метти и так слишком хорошо над ним успел за сегодня потрудиться.
Вил положил свой кий на полку, бросил быстрый взгляд на альбиноса, потом на Бобби. – Вы, парни, лучше присматривайте за стариной Бобби,– предупредил он. – В прошлую пятницу он нагрел меня на полсотни зелененьких.
– Просто мне везло,– сказал Бобби. Он раскрыл карты, разложил их на столе, и Слим Хокинс сказал мрачно: “дерьмо–о”.
Бобби протянул руку к фишкам и забрал их.
– Чтоб мне так везло! – сказал Рей Коуп, наваливаясь на стол. Слим Хокинс опустошил бумажный стаканчик и снова сказал таким же мрачным голосом:
– Иисус Христос, ну и жара!
Взгляд его упал на красную кобру, нарисованную на спине мотоциклиста. “Чертов мальчишка,– подумал он, сузив свои голубые холодные глаза, обрамленные усталыми морщинами. – Небось не знает, каково зарабатывать себе на жизнь. Может, он из тех панков, что несколько дней назад грабанули магазин у Джеффа Харди в Пекосе. – Он смотрел, как альбинос подносит к губам кружку с пивом. – Ручки у него в перчатках, наверное такие же беленькие и мягкие, как бедра у Мери Руф Кеннон”. У него самого ладони были большие и мозолистые, покрытые многочисленными ссадинами и шрамами после десяти лет работы на ранчо.
Голос Долли Партон постепенно затих. На диск опустилась новая пластинка, некоторое время шипела, как будто горячий жир на сковородке, потом Вейлон Дженнингс запел о том, как он отправится в Люкенбич, штат Техас. Метти крикнул Лучи, заказывая новую бутылку “Одинокой звезды” и свежую пачку “Мальборо”.
Альбинос выпил свое пиво и сидел, глядя некоторое время на кружку. Он начал слегка улыбаться сам себе, словно вспомнил какой–то анекдот, но улыбка была жуткой и холодной, и Лучи повел зябко плечами, когда случайно взгляд его упал на лицо альбиноса, альбинос развернулся на своем табурете, отвел назад руку с кружкой и запустил ею прямо в музыкальный автомат. Цветное стекло и пластик полетели во все стороны с таким грохотом, словно одновременно выпалила дюжина ружей. Голос Вейлона Дженнингса перешел в пронзительный фальцет, потом прогрохотал басом, словно диск проигрывателя сошел с ума. Замигали лампочки, пластинка окончательно остановилась. В баре повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь позвякиванием осколков стекла, падавших на пол.
Лучи поднял голову от кружки с пивом, которую он наполнил для Метти. Он уставился на искалеченный джу–бокс. “Мадре де диос! – подумал он. – Эта штука обошлась мне пять лет назад в триста долларов!”. Потом он повернулся к альбиносу, который наблюдал за барменом с улыбкой, не более веселой, чем оскал черепа. Наконец Лучи обрел власть над своим голосом.
– Ты ненормальный?! – завопил он. – Какого дьявола ты это сделал?
У покерного стола заскрежетали отодвигающиеся стулья. В баре тут же, словно озоном, запахло опасностью и натянутыми нервами.
Глядя на мужчин своими ледяными, как цельные куски льда глазами, альбинос сказал:
– Мне не по вкусу ваша дерьмовая музыка.
– Ты ненормальный, да? – снова запричитал Лучи, на лице которого выступили капли пота.
Бобби Хейелтон, сжав кулаки, процедил сквозь зубы:
– За эту шутку ты заплатишь, урод.
– Черт меня побери, если нет,– добавил Рей Коуп.
Альбинос очень медленно развернул свой табурет. Теперь он сидел лицом к мужчинам. Его улыбка буквально заморозила всех, кроме Вила Джекса, отступившего на шаг.
– Нет денег,– сказал альбинос.
– Я вызову шерифа, ты, бастардо! – сказал Лучи, сунув руку под прилавок бара, где стоял телефон, но альбинос вдруг тихо и жутко сказал:
– Нет!
Лучи вернулся на место, где стоял, чувствуя, как колотится сердце.
– Нет, звонить не надо,– сказал Метти и взял с полки бильярдный кий. – Мы мирные люди.
– Были,– добавил Бобби. – Слушай, выродок, чего ты здесь ошиваешься? Думаешь кого–нибудь ограбить, да? Или позабавиться с чьей–то дочкой или женой, пока парень в отлучке? Ну?
– Я здесь проездом, еду в Лос–Анжелес.
Альбинос продолжал сидеть, улыбнулся каждому из них по очереди. Его взгляд заставил кровь в жилах Рея заледенеть, у Вила запульсировали виски, по позвоночнику у Слима пробежала дрожь.
– Я подумал, что неплохо заехать к вам и заправиться, как сказано на плакате.
– Будешь платить,– пригрозил Лучи, но в голосе его не было уверенности. Под стойкой лежало ружье с обрезанным стволом, но чтобы достать обрез, ему нужно было подойти ближе к альбиносу, а какой–то внутренний голос предостерегал его от этого.
– Тебя сюда никто не звал, уродина! – сказал Рей Коуп, успокоив себя и двинувшись в обход бильярдного стола к альбиносу. – Мы таких уродин–мотоциклистов не очень жалуем в наших краях.
– Я тоже не очень люблю г…едов! – заметил альбинос.
Сказано это было почти походя, словно мотоциклист имел в виду, что не слишком любит специфического привкуса пива “Одинокая звезда”, но в то же мгновение по комнате словно пробежала струя электричества. Глаза Бобби Хейзелтона от гнева едва не выскочили из орбит, а полукружия пота на рубашке под мышками увеличились в радиусе. Альбинос начал медленно расстегивать молнию своей кожаной обтягивающей куртки.
– Что ты сказал, урод? – прошипел Бобби.
Альбинос, бесстрастно глядя ему в глаза, прошептал:
– Г…еды.
– Сукин сын! – завопил Бобби и прыгнул на мотоциклиста, размахиваясь для удара. Но в следующее мгновение молния куртки альбиноса расстегнулась. Последовал ужасный гром, взлетел голубой дым, и в том месте, где был правый глаз Бобби, появилась дыра. Бобби вскрикнул, схватившись за лицо. Тем временем пуля, проломив заднюю стенку его черепа, вышла, обдав остальных мужчин мелкими осколками кости и мозга. Закрутившись на месте, Бобби рухнул на покерный столик, прикрыв разложенные карты, и медленно сполз на пол. Ноги трупа Бобби продолжали судорожно дергаться, как будто он пытался убежать.
Альбинос, отделенный от остальных мужчин облачком медленно расплывающегося голубого дыма, вытащил из внутреннего кармана куртки черный пистолет с длинным тонким стволом, квадратным магазином и рукояткой, похожей на отпиленную ручку метлы. Из смертоносного дула тянулась дымовая струйка. Слегка расширившимися глазами альбинос смотрел на корчившийся на полу труп.
– Он его убил! – тихо сказал Слим Хокинс, как будто не веря своим глазам, машинально стряхивая капли крови Бобби со своей серой ковбойки с жемчужными декоративными пуговицами. – Боже милостивый! Он его убил… – Он поперхнулся, захрипел и начал поднимать вверх руки.
– Иисус Христос! – сказал Вил. У него словно отвалилась нижняя челюсть. Он однажды видел такой пистолет у одного парня в Хьюстоне на выставке оружия. Такими штуками пользовались немцы в первую мировую… называется она маузер, вспомнил он. Десять пуль, и стреляет быстрее, чем успеешь моргнуть. – У этого стервеца автоматический пистолет!
– Ага,– сказал тихо альбинос,– это верно.
Лучи, сердце которого билось так сильно, что он опасался, как бы оно не выскочило из грудной клетки наружу, втянул глоток воздуха и нырнул под стойку, потянувшись к обрезу. Он с ужасом вскрикнул, когда ноги, поскользнувшись в луже пива, ушли из под него. Но едва его пальцы коснулись холодной стали обреза, альбинос стремительно развернулся, вонзая в Лучи кровожадный взгляд. Лучи поднял голову, но лишь для того, чтобы две пули снесли макушку его черепа. Он повалился с грохотом на полку с пивными кружками, выставляя на обозрение всему миру свой мозг. Уже мертвые губы что –то тихо пробормотали и труп медленно сполз на пол.
– О, боже… – выдохнул Вил. Он едва удержался, чтобы его не стошнило.
– Погоди, парень… погоди, не стреляй… – бормотал Метти, словно пластинка, которую заело в джук–боксе. Лицо его сейчас было почти таким же белым, как у альбиноса, и ковбойская шляпа вся была забрызгана кровью Бобби Хейзелтона. Он поднял обе руки вверх, словно моля о пощаде, что он и намеривался сделать, как и любой человек в тот момент, когда знает, что сейчас он умрет.
Альбинос сделал шаг, выйдя из–за стены порохового дыма. Он улыбался, словно ребенок в Рождество, которому не терпелось узнать, что кроется в пакетах с подарками.
– Пожалуйста – хрипло сказал Вил, глаза которого превратились в полные ужаса круги. – Не убивайте нас… пожалуйста…
– Как я уже сказал,– спокойно ответил мотоциклист,– я остановился, чтобы заправиться. Когда вы, парни, окажитесь в аду, скажите Сатане, что вас туда отправил Кобра. С большой буквы “К”. – Он усмехнулся и нажал на курок.
К потолку взлетела намокшая от крови ковбойская шляпа. Изрешеченные пулями тела корчились, будто марионетки во власти бешеного кукловода. На пол полетело несколько зубов, выбитых из разорванного выстрелом рта. Словно несомые дыханием вулканического извержения, к дальнему концу бара полетели куски серой ткани с жемчужными пуговицами.
Потом… наступила тишина. Лишь мягко падали на пол капли крови.
В ушах у Кобры звенело.
Он поставил маузер на предохранитель и положил на стойку бара, где пистолет засверкал, будто черный бриллиант. Несколько минут он стоял неподвижно, ленивым взглядом экзаменуя положение каждого мертвого тела.
Он глубоко втягивал запах крови и чувствовал, как необыкновенным электричеством вливается в него возбуждение. “Боже, это было здорово,– подумал он. – Так здорово, так здорово!”. Он чувствовал удовлетворение. Подойдя к бару, он вытащил новую бутылку пива из холодильника, сделал пару жадных глотков, потом швырнул бутылку к куче пустых ящиков. “Может, стоит взять несколько с собой? – подумал он. – Нет, не хочу тащить баласт. Хочу, чтобы было легко и быстро. К тому же места все равно нет”. Он вернулся к своему пистолету и сунул оружие в специальную кожаную кобуру, пришитую к подкладке. “За эту милашку мне пришлось выложить изрядно, но она того стоит”,– сказал он сам себе. Он любил этот пистолет. Он купил его у одного старого торговца. Хитрая лиса клялся, что пистолет на самом деле побывал в боевых действиях, а не просто завалялся на складе в каком–то оружейном магазине. У маузера пару раз заедало затвор, но во всем остальном пистолет работал идеально. Он был способен прострелить человека до кости за считанные секунды. Кобра затянул молнию куртки. Пистолет жег бок, словно страстный поцелуй. Он вдыхал запах крови до тех пор, пока легкие не распухли от сладкого медового запаха. Потом он занялся делом, начав с кассы. Здесь было долларов сорок, в купюрах по десять, пять и одному доллару. Мелочь его не интересовала. Перевернув трупы, он проверил карманы, обращая внимание на то, чтобы не оставить отпечатка ботинка в одной из кровяных луж, которые стыли на полу. В общей сумме набралось две сотни долларов. Он уже собирался подняться, когда во рту первого застреленного им человека заметил золотой зуб. Он выбил зуб рукояткой маузера, сунул пистолет обратно в кобуру, а зуб спрятал в карман.
Теперь он был готов двигаться дальше.
Воздух пустыни снаружи показался Кобре невкусным и нечистым в сравнении с густым запахом смерти внутри “Водопоя”. Справа и слева от него во тьме исчезала полоса шоссе. Он видел собственную тень, которую бросал на землю голубой свет вывески над входом. “Этих г…едов очень скоро найдут,– подумал он. – Неважно. Я буду на пути в Лос–Анжелес, далеко отсюда. Пускай сюда катят копы”. Кобра повернул лицо к западу, кожу слегка пощипывало.
Чувство было сильнее, чем в Сьюдад Акуна, сильнее, чем в Соноре, даже сильнее, чем в Стоктоне, лежащем всего в нескольких милях отсюда. Словно укол иглы или булавки, или сладостный прилив после щепотки кокаина, или мучительное предвкушение, когда смотришь на ложку сахарно–белой “белой смерти”. И чем дальше он продвигался на запад, тем сильнее становилось ощущение. Иногда ему теперь казалось, что он чувствует кровь, стоит ему лишь повернуться лицом к западу, словно весь Тихий океан вдруг побагровел, и можно напиться допьяна и утонуть в багровых волнах. Как будто капля по капле тебе вводили самый сильный в мире наркотик, и с каждой милей, которую Кобра оставлял за спиной, его нетерпение получить полную дозу в вены становилось невыносимей.
И еще был сон, повторяющийся раз за разом. Сон, который и потащил его через всю территорию США из самой Мексики. Впервые он случился с ним неделю назад, и он повторялся потом три ночи подряд… в этом было что–то сверхъестественное. В этом сне он сидел верхом на своем “чоппере”, мчался по длинному изгибающемуся шоссе, вдоль которого было много высоких пальм и белых многоэтажных домов. Свет был какой–то странный – красноватый и мутный, как будто солнце застряло на границе горизонта. На нем была куртка, джинсы и черный знакомый шлем, а за спиной мчалась целая армия мотоциклистов, на самых разных машинах, какие только мог вообразить возбужденный ум. Огнедышащие махины с хромированными баками, отсвечивающие красным, с чешуйчатым блестящим покрытием, в котором сверкал неоновый голубой и пурпурный огонь. Моторы ревели, как драконы. Но армия мотоциклистов, мчавшаяся за спиной Кобры, выглядела странно: все они были скелетообразными, смертельно бледными существами с окаймленными черными тенями глазами. Их были сотни, возможно тысячи, их мертвенную плоть прикрывали толстые кожаные куртки и старые джинсы с кожаными заплатами на коленях, а также старые армейские куртки–хаки, выцветшие на солнце. Шлемы светились флюоресцентным покрытием. У некоторых существ глаза были прикрыты огромными очками. И под перестук зубов они вдруг начинали тянуть все громче и громче потустороннюю песню, состоящую из одного слова:
– Кобра, Кобра, Кобра, КОБРА, КОБРА!!!
Читать бесплатно другие книги:
