История Рима от основания Города Ливий Тит

Книга IV

Прения о законе Канулея (о браке между патрициями и плебеями) и его товарищей (о выборе консулов из плебеев) (1–5). Избрание военных трибунов с консульской властью (6). Удаление их; посольство из Ардеи; междуцарствие и выбор консулов (7). Учреждение цензуры (8). Раздоры в Ардее (9). Поражение вольсков (10). Выведение колонии в Ардею (11). Голод в Риме (12). Замысел Спурия Мелия и казнь его (13–14). Недовольство плебеев (15–16). Отпадение и наказание фиденян (17–20). Чума в Риме и нападение фиденян (21). Взятие Фиден (22). Волнение в Этрурии; сокращение продолжительности цензуры (23–24). Чума в Риме; народные трибуны волнуют плебеев (25). Поражение эквов и вольсков (26–29). Засуха и чума; нападение вейян (30). Поражение военных трибунов под Вейями; движение вейян к Фиденам (31). Поражение вейян от диктатора Мамерка Эмилия, взятие Фиден, триумф (32–34). Безуспешные старания народных трибунов о получении плебеями военного трибуната (35–36). Война с вольсками и неудача Семпрония (37–40). Суд над военными трибунами (40–41). Суд над Семпронием не состоялся (42). Поражение эквов; споры патрициев и плебеев из-за квестуры (43). Осуждение Семпрония (44). Заговор рабов; восстание Лабик; раздоры военных трибунов; неудачи римлян; победа их и взятие Лабик (45–47). Аграрные споры (48). Война с Болами; споры о выводе туда колонии; умерщвление военнного трибуна Постумия (49–50). Казнь виновных; взятие Ферентина (51). Чума и голод (52). Нападение эквов и вольсков; победа консула Валерия и раздражение против него народа (52–53). Выбор плебейских квесторов (54). Смуты из-за выбора военнных трибунов вместо консулов (55). Эквы готовятся к войне; споры из-за выбора диктатора; победа римлян (56–57). Потеря Верругины; война с вейянами (58). Взятие у вольсков Анксура (59). Установление жалованья за военную службу (60). Осада Вей; взятие у вольсков Артены (61).

1. Затем следовали консулы Марк Генуций и Гай Курций. То был год [445 г.] тревожный как внутри, так и вне государства. В самом начале его народный трибун Гай Канулей обнародовал законопроект о разрешении законных браков между патрициями и плебеями, который, по мнению патрициев, должен был повлечь за собою осквернение крови их и смешение родовых прав. Вместе с этим трибуны возбудили вопрос, сначала скромно, о дозволении избирать одного консула из плебеев, а потом дело дошло до того, что девять трибунов обнародовали законопроект о предоставлении народу власти избирать консулов по своему усмотрению, из плебеев ли то или из патрициев. Патриции же были того мнения, что, с утверждением подобного закона, высшая власть не только разделится с людьми низшего сословия, но она прямо перейдет от первых лиц к государству, к плебеям.

Поэтому-то они обрадовались, услышав об отпадении ардейского народа, обиженного отнятием у него земли, об опустошении пограничных римских полей вейянами и о волнении вольсков и эквов по поводу возведения укреплений вокруг города Верругины – до такой степени патриции предпочитали хотя бы и несчастную войну унижающему их достоинство миру. Итак, преувеличив еще больше слухи о грозящих опасностях, с целью заставить трибунов замолкнуть со своими требованиями среди шума стольких войн, сенат приказывает произвести набор и заготовить необходимое для войны оружие, не щадя средств, а если бы оказалось возможным, то и с бльшим напряжением сил, чем то было в консульство Тита Квинкция. Тогда Га й Канулей в коротких словах громко объявил в сенате, что консулы напрасно стращают плебеев, стараясь отклонить их от заботы о новых законопроектах; что при жизни его они никогда не произведут набора, пока плебеи не утвердят обнародованных им и его коллегами проектов. И за сим немедленно созвал народ на собрание.

2. Одновременно и консулы возбуждали сенат против трибуна, и трибун возбуждал народ против консулов. Консулы говорили, что нет уже сил дольше сносить неистовства трибунов; что дело дошло уже до крайних пределов; что внутри государства возбуждается больше войны, чем вне его; и в этом виноваты столько же патриции, сколько плебеи, столько же консулы, сколько трибуны; раз что-либо в государстве награждается, то всегда развивается с наибольшим успехом, – этим объясняется появление достойных людей в мирное время, этим же объясняется появление подобных людей и на поле брани; что в Риме высшие награды даются за мятежи и они всегда служили источником почета как для отдельных лиц, так и для всех вообще. Пусть припомнят, какое величие сената они сами унаследовали от отцов, и подумают, какое передадут своим детям, и как плебеи могут похваляться, что они усилились и приобрели больший почет. Следовательно, нет конца смутам и не будет, пока почет виновников мятежей будет соответствовать степени удачи их. Какие же и сколь важные дела задумал Гай Канулей? Он задумал произвести смешение родов, внести расстройство в государственные и частные ауспиции, чтобы не оставалось ничего чистого, ничего незапятнанного, чтобы, устранив всякое различие, никто не узнавал ни себя, ни своих. Ведь какое же иное значение имеют смешанные браки, как не то, чтобы, чуть не наподобие диких зверей, плебеи и патриции вступали во взаимные сожительства? Чтобы родившийся от такого брака полупатриций-полуплебей, человек, находящийся в разладе даже сам с собой, не знал, какой он крови, какие священнодействия он должен совершать? [309] Им кажется маловажным, что они вносят беспорядок во все божеские и человеческие установления: возмутители черни добираются уже до консульства. И раньше, ограничиваясь разговорами, они делали попытки только к тому, чтобы один консул избирался из плебеев; а теперь предлагают законопроект о предоставлении народу права избирать консулов, из кого он захочет, из патрициев ли то или из плебеев. А из плебеев, конечно, они имеют в виду выбирать самых отчаянных бунтовщиков – значит, консулами будут Канулеи и Ицилии. Да не допустит же Юпитер Всеблагой Всемогущий, чтобы власть с ее царственным величием пала так низко! И они, консулы, готовы скорее тысячу раз умереть, чем допустить такое великое унижение. Они уверены, что и предки, если бы только могли предвидеть, что от всевозможных уступок плебеи не сделаются покорнее в отношении к ним, а будут после первой удачи все упрямее, предъявляя одни за другими все больше и больше несправедливые требования, – с первого же раза предпочли бы вступить в какую угодно борьбу, чем допустить наложение на себя ига подобных законов. Но раз в ту пору была сделана уступка относительно трибунов, уступили и вторично, и это без конца. Совместное существование в одном и том же государстве народных трибунов и патрициев невозможно: необходимо упразднить или это сословие, или эту магистратуру, и лучше поздно, чем никогда, преградить дорогу дерзости и безрассудству. Неужели допускать, чтобы они, сея безнаказанно раздоры, сначала возбуждали соседей к войнам, а потом не давали государству вооружаться на защиту от войн, ими же затеянных? И допускать ли, чтобы они, чуть не призвав сами врагов, не позволяли набирать войска против этих врагов? Допускать ли, напротив, чтобы Канулей дерзко, словно победитель, заявлял в сенате, что он не дает производить набор воинов, если сенаторы не согласятся на принятие законопроектов? Что же это такое, как не грозить, что он предаст отечество, что он допустит его осаду и пленение? Сколько мужества подобное заявление придает не плебеям римским, а вольскам, эквам и вейянам? Разве эти враги, имея предводителем Канулея, не станут надеяться на возможность взобратьс на Капитолий и в Крепость? Если трибуны, вместе с отнятием права и величия у сенаторов, не лишили их и мужества, то консулы раньше готовы выступить вождями против преступности граждан, чем против вражеского оружия.

3. В то именно время, когда в сенате раздавались такие речи, Канулей, защищая свои законопроекты и возражая консулам, произнес следующую речь: «До какой степени, квириты, презирают вас патриции, сколь недостойным считают сожительство ваше вместе с собою в одном городе, за одними и теми же стенами, это, как мне, по крайней мере, кажется, я не раз замечал и раньше, но теперь особенно, потому что с таким неистовством они восстали против нынешних наших предложений, которыми мы желаем напомнить только о том, что мы их сограждане и что, если мы и не располагаем одинаковыми богатствами, то все же живем в одном и том же отечестве. Одним предложением мы добиваемся права заключать законные браки, какое в обычае предоставлять соседям и чужеземцам: по крайней мере, давали же мы права гражданства, значащие больше права заключать законные браки, даже побежденным врагам. Другим предложением мы не вносим ничего нового, а требуем и стараемся получить только то, что принадлежит римскому народу, а именно: предоставление ему права давать почетные должности тому, кому он хочет. К чему же тут приводить в смятение небо и землю? К чему это чуть не в самом сенате сейчас бросаться на меня, говорить, что они дадут волю рукам, заявлять, что они готовы оскорбить неприкосновенную власть? [310] Если римскому народу дать право свободно подавать голос за предоставление консульства тому, кому он хочет, и если у плебея, в случае он окажется достойным высшей почести, не отнимать надежды на достижение высшей должности, то неужели от этого наш город не будет в состоянии существовать? Неужели тут конец его владычеству? И вопрос, быть ли плебею консулом, разве равносилен тому, как если бы кто сказал, что консулом будет раб или вольноотпущенник? Чувствуете ли вы, в каком унижении живете? Они отняли бы у вас долю света дневного, если бы только это было возможно. Что вы дышите, что подаете голос, что носите человеческий образ, – они и на это негодуют, даже больше, если то угодно богам: они говорят, что назначение плебея консулом есть преступление против религии. Заклинаю вас! Если мы не имеем доступа к фастам и к комментариям понтификов[311], то неужели мы не знаем и того, что знают даже все иноземцы, а именно: что консулы наследовали царям и что они не имеют ни в своих правах, ни в своем величии таких преимуществ, каких раньше не было у царей? Даете ли вы когда-либо веру доходившим до вас слухам, что Нума Помпилий, не будучи не только патрицием, но даже римским гражданином, был призван из земли сабинской и царствовал в Риме по повелению народа и с утверждения отцов? Что потом Луций Тарквиний, не будучи не только римского, но даже и италийского происхождения, сын коринфянина Демарата, переселенец из Тарквиний, сделался царем, хотя сыновья Анка были живы? Что после него Сервий Туллий, родившийся от корникульской пленницы, от неизвестного отца и матери-рабыни, достиг царской власти, благодаря своим талантам и доблести? Что мне сказать о сабинянине Тите Тации, с которым сам Ромул, основатель города, разделил царскую власть? Выходит, что Римское государство возвеличилось за то время, когда никакое происхождение человека, в котором обнаруживались доблестные качества, не вызывало чувства гадливости. Выражайте теперь неудовольствие из-за плебейского консула, после того как наши предки не брезгали пришлыми царями, когда даже и по изгнании царей город не был заперт для чужеземной добродетели! По крайней мере несомненно, что после изгнания царей Клавдиев род, происходивший из сабинян, мы не только приняли в число граждан, но и в число патрициев. Значит, иноземца можно сделать патрицием, а потом и консулом, а римскому гражданину будет прегражден доступ к консульству в случае, если он плебейского происхождения? Не верим ли мы, наконец, в возможность встретить между плебеями мужественного и энергичного человека, достойного в мирное время и на поле битвы, вроде Нумы, Луция Тарквиния, Сервия Туллия, – или же мы и в том случае, если бы такой человек оказался, не позволим ему стать у кормила правления и скорее готовы иметь консулов, похожих на децемвиров, самых гадких в мире людей, которые, однако, все были из патрициев, чем консулов, похожих на самых лучших из царей, хотя бы то были “новые” люди[312].

4. Но ведь скажут: “После изгнания царей никто из плебеев не был консулом!” Что же из этого следует? Неужели не должно вводить ни одного нового учреждения, и неужели потому только, что раньше не делалось (а ведь в новом народе еще многое не сделано), не подобает делать даже и того, что полезно? Понтификов, авгуров в царствование Ромула вовсе не было: они были избраны Нумой Помпилием. Ценза в государстве и деления граждан на центурии и разряды не было – его ввел Сервий Туллий. Консулов раньше никогда не было – они были избраны после изгнания царей. Что касается диктатора, то не было ни власти его, ни самого этого слова – отцы наши положили начало ее. Народных трибунов, эдилов, квесторов вовсе не было – решили учредить эти должности. В эти последние десять лишь мы назначили децемвиров для записи законов, мы же и устранили их в интересах государства. Кто сомневается, что в городе, основанном на веки вечные, расширяющемся без конца, понадобится учредить новые власти, новые жреческие саны, новые права родов и отдельных лиц? Самое запрещение законных браков между патрициями и плебеями не децемвиры ли внесли за эти несколько лет на гибель государства, причем вместе с тем величайшую обиду плебеям?

Возможно ли еще большее или столь бросающееся в глаза унижение, чем считать недостойною права на законный брак часть гражданской общины словно зараженную? Не значит ли это терпеть изгнание, оставаясь жить за одними и теми же стенами, не значит ли это терпеть ссылку? Они боятся свойств с ними, боятся родства, опасаются смешения крови! Однако что же? Если это смешение крови оскверняет пресловутую вашу знатность, которою вы, большею частью выходцы из альбанцев и сабинян, располагаете не по общественному положению и не по крови, но через принятие в сословие патрициев, будучи зачислены в это сословие либо царями, либо, после изгнания этих последних, волею народа, – разве вы не могли сохранить свою знатность в чистоте частными мерами, то есть не женясь на плебейке и не позволяя своим дочерям и сестрам выходить замуж не за патрициев? Ни один плебей не причинил бы насилия девушке-патрицианке – эта похотливость свойственна патрициям. Никто и никого не принудил бы заключить брачный договор против его воли. Но запрещать то законом и возбранять заключение законного брака между патрициями и плебеями – вот что, собственно, оскорбляет плебеев. Ведь почему вы не вносите предложения, чтобы брак не заключался между богатыми и бедными? Что всегда и везде было делом личных соображений – выход замуж той или иной женщины в подходящую для нее семью и женитьбу мужчины на девушке из семейства, с которым он вступит в соглашение, – эту свободу выбора вы связываете оковами в высшей степени высокомерного закона, которым вы хотите разъединить гражданскую общину, сделать два государства из одного. Почему же вы не налагаете нерушимого запрещения жить плебею по соседству с патрицием, ходить по одной и той же дороге, быть на одном и том же пиру, стоять на одном и том же форуме? Ведь разве в сущности это не то же, что женитьба патриция на плебейке, плебея на патрицианке? В чем тут, наконец, изменение права? Конечно, дети наследуют положение отца. И в том, что мы ищем права на законный брак с вами, нет ничего, кроме желания считаться в числе людей, считаться в числе граждан; и для ваших возражений нет никаких оснований, если не предполагать, что вам просто приятно унижать и позорить нас.

5. Словом, римскому ли народу, наконец, принадлежит верховная власть или вам? С изгнанием царей прибретено ли для вас господство или для всех равная свобода? Необходимость требует разрешить народу римскому утвердить законопроект, если он того хочет. Или, быть может, вы, всякий раз, как будет обнародован какой бы то ни было законопроект, будете издавать в виде наказания указ о наборе воинов? И лишь только я, трибун, начну приглашать трибы к подаче голосов, ты, консул, тотчас станешь приводить к присяге юношей и выводить их в лагерь, будешь грозить плебеям, будешь грозить трибуну? И что бы вам помешало прибегнуть к подобной мере, если бы вы уже дважды не испробовали[313], что значат эти угрозы против единодушия плебеев? Вы, конечно, скажете, что воздержались от борьбы единственно потому, что желали соблюсти наши интересы! А не потому ли дело не дошло до боя, что сильнейшая сторона оказалась в то же время и уступчивее? Но и теперь дело не дойдет до борьбы, квириты: они постоянно будут испытывать терпение ваше, но сил ваших пробовать не станут. Итак, консулы, плебеи готовы для вас идти на эти войны, вымышлены ли они или справедливы, но только под тем условием, если вы, допустив право на законные браки, сделаете наконец наше государство единым, если плебеям можно будет срастись, можно будет тесно соединиться узами частного родства с вами, если людям энергичным и мужественным будет дана надежда, будет дан доступ к почестям; если им будет дозволено быть сотоварищами, быть соучастниками в управлении государством, если, благодаря годичным срокам магистратур, дозволено будет им попеременно повиноваться и повелевать, что, собственно, и составляет признак равноправной свободы. Но, если кто-нибудь станет этому препятствовать, толкуйте о войнах и преувеличивайте их молвою, – никто не станет записываться в воины, никто не возьмется за оружие, никто не будет сражаться за надменных господ, с которыми он не имеет ничего общего ни в делах государства в отношении почестей, ни в делах частных в отношении права на законный брак».

6. Когда, в свою очередь, и консулы явились в народное собрание, и дело от связных речей перешло в пререкания, тогда на вопрос трибуна, почему плебею не подобает быть консулом, был дан ответ, хоть, может быть, и основательный, но принесший мало пользы в настоящем споре. Он сказал, что ни один плебей не имеет права совершать ауспиции из-за чего децемвиры и воспретили брак между двумя сословиями, чтобы не нарушался порядок ауспиций от участия в них лиц сомнительного происхождения. Негодованию плебеев не было границ вследствие того главным образом, что считали невозможным разрешить им совершать ауспиции, как будто они ненавистны бессмертным богам. И благодаря тому, что плебеи нашли в трибуне горячего борца за законопроект, да к тому же и сами не уступали ему в настойчивости, споры кончились только тогда, когда патриции, вынужденные наконец уступить, согласились на внесение предложения о праве на законный брак, в том главным образом расчете, что, вследствие этой уступки, трибуны или вовсе откажутся от борьбы за плебейских консулов, или будут ждать окончания войны, а плебеи, удовольствовавшись на этот раз получением права на законный брак с патрициями, не откажутся от набора.

Но видя, какое громадное значение приобрел Канулей своею победою над патрициями и расположением к нему плебеев, другие трибуны тоже, под влиянием соревнования, вступают со всей энергией в борьбу за свой законопроект и противодействуют набору воинов несмотря на то, что слухи о войне росли с каждым днем. Консулы же, лишенные всякой возможности, вследствие трибунских протестов, действовать через сенат, стали на дому собирать старших сенаторов и там совещаться с ними. Все ясно видели, что им приходится отказаться от победы или в пользу врагов, или в пользу граждан. Из бывших консулов в этих совещаниях не принимали участия только Валерий и Гораций. Гай Клавдий в своем мнении высказывался за то, чтобы консулы вооружились против трибунов; но оба Квинкция, Цинциннат и Капитолин высказывались против убийства и оскорбления лиц, которых по заключенному с плебеями договору они признали неприкосновенными. Результатом этих совещаний было позволение избирать военных трибунов с консульской властью совместно из патрициев и плебеев; касательно же избрания консулов решено было оставить все без перемены. Этим удовлетворились трибуны, удовлетворились и плебеи. Назначается день комиций для избрания трех трибунов с консульской властью. Когда эти комиции были назначены, тотчас все, кто только когда-либо словом или делом хоть сколько-нибудь проявил себя мятежником, а в особенности бывшие трибуны, облекшись в одежду кандидатов, стали приставать к гражданам с просьбами подавать за них голоса и при этом шныряли по всему форуму. Патриции держались в стороне сначала только вследствие неуверенности получить должность, так как плебеи были настроены против них, но потом и вследствие негодования, при мысли, что им придется отправлять должность с подобными людьми. В конце концов, однако, уступая настоянию влиятельнейших людей, патриции выступили в качестве соискателей, из боязни, чтобы не подумали, что они отказались руководить делами государства. Исход этих комиций показал, что одно настроение господствует во время борьбы за свободу и почет, другое – после прекращения борьбы, когда суждение не омрачено уже страстью; в самом деле, народ, довольный уже тем, что плебеи приняты во внимание, всех трибунов выбрал из патрициев. Где теперь можно было бы найти даже у одного человека такую скромность, беспристрастие и великодушие, какие были тогда у целого народа в совокупности?

7. Через триста десять лет после основания Рима [444 г.] в первый раз вступают в должность военные трибуны вместо консулов; то были Авл Семпроний Атратин, Луций Атилий и Тит Клуилий. Господствовавшее во время их управления внутреннее согласие доставило государству и внешний мир. Некоторые историки говорят, не упоминая при этом о законопроекте касательно избрания консулов из плебеев, что поводом к назначению трех военных трибунов, с предоставлением им консульской власти и знаков ее, послужило то обстоятельство, что одновременно с войной против эквов и вольсков и с отложением ардеян совпала война с вейянами и что два консула не могли справиться разом со столькими войнами. Во всяком случае эта магистратура не имела прочного основания уже по одному тому, что через три месяца по вступлении своем в должность трибуны, согласно декрету авгуров[314], должны были сложить ее с себя, как избранные ненадлежаще, так как-де Гай Курций, председательствовавший на их комициях, неправильно разбил палатку.

В ту пору из Ардеи в Рим пришли послы с жалобами на обиду, из которых видно было, что с устранением этой обиды ардеяне останутся в союзе и в дружбе с Римом, стоит только возвратить им отнятые у них земли. Сенат дал посольству ответ, что он не может отменить решение суда народа просто ради сохранения согласия между сословиями, не говоря уже о том, что подобная отмена не могла бы оправдываться никаким ни примером, ни правом. Если ардеянам угодно выждать благоприятного для себя момента и если они предоставят сенату самому обсудить меры к облегчению нанесенной им обиды, то впоследствии они не будут раскаиваться в своем миролюбии и поймут, что сенат одинаково заботится как об ограждении их от обиды, так и о том, чтобы, раз нанесенная, она не оставалась долгое время незаглаженной. Итак послы были обласканы и удалились, после того как заявили, что они доложат дело своим согражданам, не предрешая на этот счет их мнения.

Между тем, так как государство оставалось без курульной магистратуры, то патриции собрались и избрали междуцаря. В государстве много дней продолжалось междуцарствие вследствие споров о том, выбирать ли консулов или военных трибунов. Междуцарь и сенат стояли за открытие комиций консульских; а народные трибуны и плебеи – за комиции военно-трибутные. Верх одержали отцы – как потому, что плебеи не желали вести борьбы попусту, имея в виду предоставить патрициям все равно ту или другую должность, так и потому, что влиятельнейшие из плебеев предпочитали комиции, на которых вовсе не будет допущена их кандидатура, чем комиции, на которых их могли бы обойти, как недостойных. К тому же и трибуны народные отказались от бесполезной борьбы и уступили влиятельным отцам, поставив это себе в заслугу перед ними. Междуцарь Тит Квинкций Барбат выбирает в консулы Луция Папирия Мугиллана и Луция Семпрония Атратина. В их консульство был возобновлен договор с ардеянами, который и служит единственным памятником, что в этот год [444 г.] были эти консулы; ибо имен их нет ни и древних летописях, ни в книгах магистратов. Так как год начался военными трибунами, то, как я думаю, имена заместивших их консулов пропущены, как будто трибуны были в должности круглый год. Лициний Макр[315] говорит, что имена упомянутых консулов находятся и в тексте договора с ардеянами, а также еще и в «полотняных книгах», которые хранятся при храме Монеты[316]. Несмотря на столько войн, угрожавших со стороны соседей, мир царил как вне, так и внутри государства.

8. За этим годом (имел ли он только трибунов или также и консулов, заместивших трибунов) следует год [443 г.] с несомненными консулами, Марком Геганием Мацерином, отправлявшим консульство во второй раз, и Титом Квинкцием Капитолином, отправлявшим консульство в пятый раз. Этот же год был и годом учреждения цензуры, которая, начавшись с малого, впоследствии, постепенно развиваясь, достигла такого великого значения, что ей вверено было наблюдение за нравами и порядком, обязательным для римлянина: сенат и центурии всадников стали в положение подчиненности этой магистратуре; она узаконила различие между хорошим и дурным поступком; право наблюдения за доходами римского народа с общественных и частных мест находилось в полном и неограниченном ведении ее. Поводом же к основанию цензуры послужило то обстоятельство, что имущество народа не подвергалось оценке в течение многих лет, вследствие чего ценза нельзя уже было откладывать, а между тем консулам затруднительно было выполнить это дело ввиду предстоявших войн со столь многими народами. В сенате зашла речь о том, что дело сложное и совсем не подходящее для консула требует особого для себя должностного лица, в ведении которого находились бы письмоводство и забота о хранении списков в архивах, а равно и решение вопроса о выработке формы производства переписи. Хотя дело было само по себе и не важное, но сенаторы приняли его с удовольствием, желая увеличения числа патрицианских должностей в государстве и рассуждая вместе с тем, как я думаю и как это и подтвердилось, что личная влиятельность людей, которые будут заведовать этим делом, не замедлит придать вес и блеск самой должности. Да и трибуны, смотря на обязанности цензуры больше как на необходимые, чем привлекательные, как в действительности тогда и было, не оказывали сопротивления, не желая и в мелочных вещах выступать некстати с возражениями. Так как влиятельнейшие в государстве лица не интересовались этой должностью, то народ большинством голосов вверил производство ценза Папирию и Семпронию, консульство которых оспаривалось, чтобы этой магистратурой восполнить неполный год их консульства. От возложенного на них дела они получили и наименование цензоров.

9. Во время этих событий в Риме из Ардеи пришли послы и во имя старинного союза и возобновленного недавно договора просили помощи своему почти погибшему городу. Действительно, междоусобия не позволяли ардеянам наслаждаться плодами мира, в котором они вполне благоразумно старались жить с римским народом. Причина и начало этих междоусобиц, по преданию, вызваны были соперничеством партий, которые служили и будут служить для большинства народов источником гибели их в большей мере, чем внешние войны, чем голод, эпидемии и все другие общественные бедствия, которые люди приписывают гневу богов, считая их самыми ужасными. Была девушка плебейского рода, отличавшаяся чрезвычайной красотой, руки которой искали два молодых человека: один, того же сословия, что и девушка, полагался на ее опекунов, принадлежавших также к сословию плебеев; другого, знатного, влекла к девушке исключительно красота. Этот последний находил опору в знатных гражданах, пристрастие которых к молодому человеку сделало то, что раздор партий проник и в дом девушки. Знатный был предпочтен матерью, желавшей своей дочери возможно более блестящей партии. Опекуны же выступили на защиту интересов своего претендента, руководимые и в этом вопросе духом партии. Когда дело не могло быть приведено к окончательному решению семейным образом, прибегли к суду. Выслушив претензии матери и опекунов, судьи предоставляют матери право заключить брак по своему личному желанию. Но насилие восторжествовало над судом: опекуны, окруженные людьми своей партии, стали на форуме открыто кричать о несправедливости такого решения и, собрав толпу, с помощью ее насильно похищают девушку из дома матери. В гневе против этой толпы собрался еще отряд знати во главе с оскорбленным юношей. Происходит ожесточенный бой; плебеи были отбиты. Но в этом случае они оказались вовсе не похожими на плебеев римских: вооружившись, они вышли из города и, заняв один из холмов, стали огнем и мечом опустошать земли знати. Затем, усилив себя еще толпою всех ремесленников, раньше не принимавших участия в распре, а теперь привлеченных надеждой на добычу, они готовятся к осаде и города. Возникает настоящая война со всеми ее ужасами, когда город был словно заражен бешеным исступлением двух юношей, искавших пагубного брака путем гибели отечества. Но обе партии находили, что у них мало своего оружия, мало своей войны, и вот оптиматы[317] призвали римлян для защиты осажденного города, а плебеи – вольсков для завоевания вместе с ними Ардеи. Сначала пришли к Ардее вольски под предводительством эква Клуилия и окружили валом городские укрепления. Лишь только об этом дано было знать в Рим, как тотчас же консул Марк Геганий выступил из города с войском и расположился лагерем на расстоянии трех тысяч шагов от неприятеля, отдав приказ воинам отдохнуть, так как день уже склонялся к вечеру. Затем, в четвертую стражу, консул выступил и работа пошла так живо, что с восходом солнца вольски увидели себя окруженными со стороны римлян более сильными укреплениями, чем те, которые они сами возвели вокруг Ардеи. При этом консул с другой стороны[318] провел вал к самой стене Ардеи, чтобы в этом месте его сторонники могли иметь сообщение с ним.

10. Полководец вольсков, кормивший до того времени своих воинов не из запасов, заранее приготовленных, но хлебом, который доставали день изо дня путем грабежа полей, оказался вдруг без всякого продовольствия с того времени, как выход ему был загражден окопами. Поэтому, вызвав консула для переговоров, он заявил, что если римляне пришли для снятия осады, то он готов отступить с войском из-под Ардеи. На это консул возразил, что побежденные должны принимать, а не предлагать условия и что вольскам не удастся уйти так же точно по своей доброй воле, как они пришли для осады союзников римского народа. Он потребовал выдать полководца, положить оружие, признать себя побежденными и подчиниться его воле. В противном случае, будут ли уходить или останутся на месте, они найдут в нем немилосердного врага, который хочет вернуться в Рим с победою над вольсками, а не с ненадежным миром. Вольски, совершенно лишенные надежды на какую бы то ни было помощь, возложили слабую надежду на оружие. Но, кроме всех других неблагоприятных условий, они очутились еще и на позиции, невыгодной для сражения и еще более невыгодной для отступления. Поэтому, когда их стали рубить со всех сторон, они прекратили борьбу и обратились к просьбам: выдав полководца и передав оружие, они в одной одежде были посланы под ярмо и затем отпущены с позором, как понесшие полное поражение. А когда остановились недалеко от Тускула, тускуланцы истребили их окончательно, выместив на безоружных свою старинную ненависть; едва остались в живых вестники этого поражения.

После этого, казнив главных зачинщиков настоящего движения и конфисковав имущество их в пользу ардейской казны, римляне водворили в Ардее спокойствие, нарушенное смутами. Ардеяне находили, что римский народ такой великой услугой искупил несправедливость своего суда[319], но сенат полагал, что еще не все сделано для того, чтобы окончательно сгладить память об алчности народа. Консул с триумфом возвратился в Рим, впереди колесницы шел вождь вольсков Клуилий, несли и доспехи, которые были сняты с неприятельских воинов перед тем, как консул послал их под ярмо.

Мирная деятельность консула Квинкция не уступала военной славе его товарища, чего не так легко достигнуть. Заслуга его состояла в том, что он сумел сохранить внутренний мир и согласие, отдавая должное правам низшего и высшего, так что насколько патриции находили его суровым консулом, настолько плебеи – гуманным. И против трибунов он действовал успешно не столько путем борьбы, сколько благодаря своему личному авторитету. Пять консульств, которые он отправлял одинаковым образом, и вся жизнь его, проведенная достойным консула образом, делали его чуть ли не более почтенным, чем само звание консула. Потому о военном трибунате вовсе не возбуждался вопрос в год этих консулов.

11. В консулы избираются Марк Фабий Вибулан и Постум Эбутий Корницин [442 г.]. Консулы Фабий и Эбутий понимали, насколько большая слава покрывала унаследованные ими мирные и военные подвиги истекшего года, особенно достопамятного в глазах соседей – союзников и врагов – такой заботливой подачей помощи ардеянам на краю гибели их государства. Поэтому с большой настойчивостью, желая окончательно сгладить у людей память о постыдном суде, содействовали изданию сенатского постановления о посылке в ардейскую общину, поредевшую от внутренних смут, колонистов для вооруженной защиты Ардеи от вольсков. Официально в сенатское постановление были внесены именно эти соображения с целью скрыть от народа и трибунов задуманный план отмены решения суда. А между тем консулы согласились между собою внести в список колонистов значительно большее число рутулов, чем римлян, раздать земли только лишь те, которые были захвачены путем позорного суда, и на этих землях ни одному римлянину не давать в надел ни одной пяди поля раньше, чем оно не будет распределено между всеми рутулами. Таким способом земли вновь отошли к ардеянам[320].

Триумвирами для отвода колонии в Ардею были назначены Агриппа Менений, Тит Клуилий Сикул и Марк Эбуций Гельва. Своей совсем непопулярною обязанностью, заключавшеюся в наделении союзников землей, которую римский народ присудил себе, эти триумвиры провинились перед плебеями, а в то же время и со стороны влиятельнейших из патрициев они также не пользовались полным расположением, потому что не оказали никому никакой услуги; вследствие всего этого, когда трибуны назначили уже им день для явки на суд народа, они остались жить в колонии, свидетельнице их невинности и справедливости, и таким образом избежали неприятностей суда.

12. Мир царил внутренний и внешний и в этом году, и в следующем [442–441 гг.], в консульство Га я Фурия Пакула и Марка Папирия Красса. В этот год были устроены игры, обещанные, согласно сенатскому постановлению, децемвирами по случаю удаления плебеев от патрициев. Попытки Петелия найти повод к смутам не привели ни к чему, хотя именно за свои заявления он и был вторично избран в народные трибуны. Он так и не смог добиться, чтобы консулы доложили в сенат насчет надела плебеев землею, а когда внес на обсуждение сената вопрос, которого добился с большими усилиями, о том, открывать ли комиции для выбора консулов или комиции для выбора военных трибунов, то последовало распоряжение об избрании консулов. При этом угрозы трибуна, заявлявшего, что он не позволит произнести набор, были смешны, так как соседи держались спокойно, а потому не было надобности ни в войне, ни в приготовлениях к ней.

За этим спокойным годом следовал год в консульство Прокула Гегания Мацерина и Луция Менения Ланата [440 г.], отмеченный множеством грозных бедствий: смутами, голодом, едва не последовавшим принятием на себя ига царской власти из-за увлечения щедрыми подачками. Недоставало только одного – внешней войны. А если бы к затруднениям государства присоединилась и она, то едва ли возможно было бы бороться даже при помощи всех богов. Бедствия начались с голода; год ли был неурожайный, или причиной тому было пренебрежение обработкой полей вследствие увлечения городскими сходками (ссылаются на ту и на другую причину), только патриции обвиняли народ в праздности, а народные трибуны объясняли причину бедствий то коварством, то небрежностью консулов. Наконец трибуны, не встречая возражений со стороны сената, побудили народ назначить префектом продовольствия Луция Минуция, который в этой должности, как впоследствии оказалось, был более счастливым хранителем свободы, чем исполнителем обязанностей своей службы, хотя, в конце концов, и за меры к облегчению снабжения продовольствием он заслужил вполне справедливую как благодарность, так и славу. Он разослал множество посольств по морю и по суше к соседним народам; но это ни к чему не привело, потому что только из Этрурии была доставлена небольшая партия хлеба, и, таким образом, эта мера его не оказала никакого влияния на нужды продовольствия; тогда он вернулся опять к равномерному распределению ничтожных запасов, заставляя каждого объявлять об имевшемся у него хлебе и продавать остаток от месячного потребления, уменьшая вместе с тем дневную порцию пищи рабам, а также привлекая к ответственности хлебных торговцев и отдавая их на суд разгневанного народа; но и строгими розысками он не столько облегчал размеры нужды, сколько убеждался в существовании их, и многие из простого народа, в припадке полного отчаяния, предпочитали, закрыв себе голову, броситься в Тибр, чем влачить жизнь в мучениях.

13. В это время некто Спурий Мелий, принадлежавший к сословию всадников, человек по тому времени очень богатый, предпринял дело полезное, но подавшее пагубный пример и таившее еще более пагубное намерение. Дело в том, что он, скупив хлеб в Этрурии на частные деньги при посредстве доверенных лиц из знакомых чужеземцев и клиентов – обстоятельство, которое тоже, по моему мнению, послужило помехой государству в заботах его об облегчении нужд продовольствия, – учредил раздачу этого хлеба как дар для привлечения плебеев. Всюду, куда он ни шел, тащил за собою с высокомерным видом, не соответствовавшим положению частного человека, толпу плебеев, очарованных его щедростью и внушавших ему своим расположением несомненную надежду на получение консульства. Но сам он, поскольку человеческая душа не удовлетворяется тем, что сулит судьба, стал стремиться к осуществлению более высоких и в то же время недозволенных планов. В том расчете, что все равно ему и консульство придется вырывать насильно у патрициев, стал помышлять о царском троне, полагая, что он будет единственной наградой, соответствующей так дорого стоящим замыслам и борьбе, которую предстоит выдержать в огромных размерах. Комиции для выборов консулов уже наступали; но они застигли Мелия, когда планы его действий не были еще окончательно решены и недостаточно созрели.

В консулы в шестой раз избран был Тит Квинкций Капитолин, человек, совершенно неудобный для затевающего переворот. В товарищи Квинкцию дают Агриппу Менения по прозвищу Ланат [439 г.]. Оставался префектом продовольствия и Луций Минуций, будучи ли вновь выбран или считаясь назначенным на неопределенный срок, пока того будут требовать обстоятельства; известно одно только, что в числе магистратов обоих лет занесено было в полотняные книги и имя префекта. Этот Минуций, выполняя те же самые обязанности от имени государства, исполнение которых Мелий взял на себя частным образом, благодаря именно тому обстоятельству, что в обоих домах вращались одни и те же люди, обнаружил замысел и донес сенату, что в дом Мелия сносится оружие, что он на дому собирает сходки и что существуют несомненные планы насчет водворения царской власти. Время исполнения замысла еще не назначено, а насчет всего другого состоялось уже соглашение: трибунов подкупом склонили предать свободу и между вожаками толпы распределены роли. Он доносит об этом едва ли не позже, чем того требовала безопасность, только лишь из нежелания сообщать что-либо неверное и неосновательное.

По выслушивании настоящего донесения старшие из сенаторов со всех сторон начали корить консулов предыдущего года за допущение указываемой раздачи хлеба и сходок плебеев в частном доме, а новых консулов за то, что они ждали, пока префект донесет сенату о таком важном деле, которое от консула требовало не только своевременного сообщения, но и кары. Тогда Квинкций заявил, что консулы не заслуживают этих упреков, так как они, будучи связаны законами об апелляции, отменяющими действия их власти, насколько мужественны, настолько же, несмотря на свою должность, бессильны покарать это дело соразмерно всей преступности его. Нужен человек не только мужественный, но еще свободный и не связанный законами. Поэтому он намерен назначить диктатора в лице Луция Квинкция, в котором мужество соответствует такой великой власти.

Несмотря на то что все одобряли мнение консула, Квинкций сначала отказывался, спрашивая, что они себе думают, поручая человеку в таком преклонном возрасте такую страшную борьбу. Но потом, когда со всех сторон стали говорить, что в этой старческой душе больше, чем у всех прочих, не только разумной опытности, но и мужественной энергии, и стали воздавать вполне заслуженные похвалы, а консул, со своей стороны, продолжал настаивать, тогда только Цинциннат, обратившись к бессмертным богам с молитвой, да не причинит его старость урона или позора государству при таких тревожных обстоятельствах, принимает назначение от консула. Затем сам назначает себе в начальники конницы Гая Сервилия Агалу.

14. На следующий же день были расставлены караулы, и Цинциннат сходит на форум. Плебеи, изумленные неожиданностью события, все свое внимание обратили на диктатора, тогда как соумышленники Мелия и сам вождь их понимали, что такая грозная власть направлена против них. С другой стороны, люди, непричастные к замыслам захватить царскую власть, спрашивали друг друга, что за тревога, что за внезапная война поставила государство в необходимость прибегнуть к величию диктатуры или назначить правителем Квинкция, старика за восемьдесят лет. Но в это время диктатор послал за Мелием начальника всадников Сервилия, который обратился к Мелию со словами: «Тебя зовет диктатор!» В то время как на робкие вопросы его, в чем дело, Сервилий сообщал о необходимости держать ответ и смыть обвинение, предъявленное к нему Минуцием в сенате, Мелий стал отступать в толпу своих соумышленников и сначала, озираясь беспокойно во все стороны, отнекивался. Когда же, наконец, служитель повел его, повинуясь приказанию начальника всадников, он, тогда уже вырванный из рук служителя окружавшей толпою, стал убегать, взывая к римскому народу о защите и говоря, что за оказанное им благодеяние плебеям патриции согласились погубить его; при этом просил подать ему помощь в решительную минуту и не допустить умерщвления его на их же глазах. Но Агалла Сервилий, догнав Мелия, убивает его в то самое время, когда тот произносил эти восклицания; затем, обрызганный кровью и окруженный толпою юношей-патрициев, он доносит диктатору, что Мелий, будучи позван к нему, оттолкнул служителя, но понес заслуженную кару в то время, как возмущал толпу. Тогда диктатор воскликнул: «Хвала тебе, Гай Сервилий, за твое мужество, так как ты освободил государство!»

15. Так как толпа стала после этого волноваться, не зная, что думать о происшедшем, то диктатор приказал созвать народ на собрание и объявил, что если бы даже Мелий оказался невиновным в посягательстве на царскую власть, он все же убит на законном основании, так как не явился к диктатору, несмотря на зов начальника конницы; что он собирался судебным порядком разобрать дело, и по расследовании его Мелия постигла бы заслуженная участь; а так как он хотел прибегнуть к насилию с целью уклониться от суда, то и наказан насилием же. Не приходилось обращаться как с гражданином с этим человеком, который, родившись среди свободного народа, где действуют права и законы, в городе, из которого, как он знал, цари были изгнаны, где в том же году были казнены отцом сыновья царской сестры и дети консула-освободителя за обнаруженный умысел возвратить в город царей; в городе, из которого консулу Коллатину Тарквинию вследствие ненавистного имени велено было сложить с себя консульство и удалиться в изгнание; в городе, в котором несколько лет после того казнен был Спурий Кассий за одни только намерения достигнуть царской власти; в городе, в котором недавно децемвиры за царскую гордость были наказаны конфискацией имущества, изгнанием, смертью, – возымел надежду сделаться царем в этом городе! Да и что это за человек?

Хотя никакая знатность, никакие почести, никакие заслуги никому не открывают пути к неограниченному господству, все же Клавдии, Кассии[321], если свои помыслы и вознесли к тому, что было преступно, сделали это, опираясь на свои консульства и децемвираты, на почести предков и блеск своих фамилии. Спурий же Мелий, которому и о трибунате народном надо было больше мечтать, чем рассчитывать на получение его, надеялся, что он, богатый хлебный торговец, за два фунта полбы купит свободу своих сограждан, и рассчитывал, что, предлагая пищу, можно заманить в рабство народ, победивший всех соседей; хотел, чтобы государство стало терпеть в качестве царя со знаками власти и с властью основателя Ромула, происходившего от богов и опять принятого в сонм богов, того человека, которого оно едва могло бы переварить в звании сенатора. Не за преступление следует считать умысел тот, а, скорее, за нечто чудовищное, и кровью его он еще не вполне искуплен, если не будут разнесены кров и стены, за которыми зародилось такое безумие, и если имущество, оскверненное ценою покупки царской власти, не будет обращено в собственность государства. Поэтому он приказывает квесторам продать имущество преступника и деньги обратить в казну.

16. Посла этого диктатор приказал немедленно разрушить дом Мелия, чтобы пустопорожнее место служило памятником подавления преступной надежды. Место то получило наименование Эквимелий[322]. Луций Минуций был награжден за Тройными воротами позолоченным быком[323], без возражений даже и со стороны плебеев, потому что он приказал разделить между ними принадлежавший Мелию хлеб, назначив асс за модий[324]. У некоторых историков я нахожу известие, что этот Минуций перешел из сословия патрициев в сословие плебеев и, принятый там одиннадцатым в коллегии трибунов, прекратил восстание, бывшее следствием убийства Мелия. Однако едва ли вероятно, чтобы патриции допустили увеличение числа трибунов и особенно чтобы подобное нововведение исходило от человека-патриция; едва ли вероятно также и то, чтобы плебеи, раз было допущено такое нововведение, не удержали его, или, по крайней мере, не пытались удержать. Но лучше всего опровергается неверность надписи на его статуе законом, изданным несколько лет перед тем и запрещавшим трибунам принимать в состав своей коллегии товарища[325]. Из коллегии трибунов только Квинт Цецилий, Квинт Юний и Секст Титиний не только не приняли участия в предложении о награждении Минуция почестями, но еще не переставали обвинять перед народом то Минуция, то Сервилия и жаловаться на недостойное умерщвление Мелия.

Итак, они добились открытых комиций для выбора военных трибунов вместо комиций для выбора консулов, уверенные в том, что на шесть мест (уже разрешалось выбрать такое число) попадет в военные трибуны и кое-кто из плебеев, если объявят себя мстителями за убийство Мелия.

Однако плебеи, хотя в тот год было много разнообразных обстоятельств, волновавших их, все же выбрали только трех трибунов с консульской властью и в числе их Луция Квинкция Цинцинната, сына того, в ненависти к диктатуре которого искали повода к смутам. Еще большее, чем Квинкций, число избирательных голосов получил Мамерк Эмилий, человек высокодостойный. Третьим выбирают Луция Юлия.

17. Во время правления этих трибунов к Ларту Толумнию[326] и к вейянам отпала римская колония Фидены. Вина отпадения усугублялась еще преступлением: колонисты, по приказанию Толумния, убили Гая Фульциния, Клелия Тулла, Спурия Антия и Луция Росция, римских послов, пришедших спросить о причине неожиданного решения. Некоторые хотят оправдать поступок царя, будто слово, произнесенное им во время удачного метания в игре в кости и понятое фиденянами, по недоразумению, в смысле приказания убить, было для послов причиной их смерти; дело невероятное, чтобы приход фиденян, новых союзников, посоветоваться об убийстве, имевшем нарушить международное право, не мог отвлечь внимания от игры, и чтобы преступление это хоть потом не могло объясниться ошибкой. Ближе к истине то, что царь хотел связать народ фиденский сознанием такого великого преступления и тем отнять у него всякую надежду на какое бы то ни было снисхождение со стороны римлян. Государство воздвигло у ораторской кафедры статуи убитых фиденянами послов. Предстояла страшно упорная борьба с вейянами и фиденянами, как потому уже, что это были народы соседние, так и потому еще, что они подали повод к войне таким безбожным поступком.

Итак, благодаря тому обстоятельству, что плебеи и трибуны их, озабоченные интересами всего государства, были спокойны, не последовало никаких возражений против выбора консулов, Марка Гегания Мацерина (в третий раз) и Луция Сергия Фидената, получившего это прозвище, как я думаю, от войны, которую он затем вел; он действительно первый по сю сторону Аниена дал удачное сражение царю вейскому, хотя победа стоила ему очень много крови. Поэтому больше было печали от потери граждан, чем радости по случаю разбития врагов, и сенат, как при тревожном положении государства, прибег к назначению диктатора в лице Мамерка Эмилия. В начальники конницы этот взял себе Луция Квинкция Цинцинната – юношу, достойного своего отца, притом своего товарища предыдущего года, когда они вместе были военными трибунами с консульской властью. Войскам, набранным консулами, дали еще старых центурионов, опытных в военном деле, и пополнили убыль воинов, происшедшую в последнем сражении. Квинкцию Капитолину и Марку Фабию Вибулану диктатор повелел следовать за ним в качестве легатов. На этот раз как авторитет высшей власти, так и муж, стоявший на высоте этой власти, заставили врагов удалиться с римской территории за реку Аниен. Отступая с лагерем, они заняли холмы между Фиденами и Аниеном и не сходили в открытое поле до тех пор, пока не пришли к ним на помощь легионы фалисков. Только после этого этруски расположили свой лагерь перед стенами Фиден. Римский диктатор расположился тоже невдалеке от того места, при слиянии двух рек, на берегах их обеих, и соорудил окопы между ними там, где берега позволяли воздвигнуть укрепления. На другой день он выступил на поле сражения.

18. Среди врагов высказывались различные мнения. Фалиски, тяготясь военной службой вдали от родины и вполне уверенные в своих силах, требовали сражения; вейяне же и фиденяне больше рассчитывали на успех, если война затянется. Толумний хотя и разделял мнение своих, но из боязни, что фалиски не станут нести военной службы вдали от своего отечества, объявляет, что на следующий день даст сражение. Между тем диктатору и римлянам уклонение неприятеля от сражения придало мужества; и на следующий день, когда воины грозили уже пойти на штурм лагеря и города, если не будет возможности сразиться, войска с обеих сторон выступают на средину поля между двумя лагерями. Вейяне, располагавшие многочисленными войском, послали отряд в обход гор для нападения на римский лагерь в самый разгар сражения.

Армия трех народов построена была таким образом, что правое крыло занимали вейяне, левое – фалиски, в центре стояли фиденяне. На фалисков, на правом крыле, наступал диктатор, на вейян, на левом, – Квинкций Капитолин, а перед центром выдвинулся начальник конницы. Глубокое молчание и спокойствие царили некоторое время, так как этруски намеревались вступить в сражение только в том случае, если они будут вынуждены к тому, а диктатор все время оглядывался на римские укрепления, в ожидании, когда авгуры выбросят на нем условленный знак, как только то позволят птицы, сообразно гаданиям. Как только он заметил знак, первой пустил конницу, которая с криком бросилась на неприятеля. За конницей двинулись ряды пехоты и ударили на врага со страшной силой. Ни на одном пункте этрусские легионы не выдержали натиска римлян, – особенную стойкость, однако, выказывала неприятельская конница; сам царь, отважнейший из всадников, появляясь на всех концах верхом на коне перед римлянами, преследовавшими врага врассыпную, затягивал бой.

19. Был в то время среди всадников военный трибун Авл Корнелий Косс, человек чрезвычайной красоты, не менее того отважный и сильный, гордившийся унаследованным блеском своего рода, который оставил потомству еще более увеличенным и еще более славным. Этот самый Косс, видя, что римские отряды робеют при нападении Толумния в тех пунктах, куда бы тот ни устремлялся, и, благодаря блеску царской одежды, узнав, что именно царь летает по всему полю сражения, закричал: «Не это ли нарушитель договора между людьми и оскорбитель прав народов? Вот я его, если только боги хотят, чтобы на земле оставалось что-либо ненарушимое, принесу в жертву манам послов!» С этими словами, пришпорив коня, с копьем, готовым поразить, он устремляется на одинокого врага. Ударом сбросив его с коня, сам, опершись на копье, он тоже соскакивает на землю. Тут царь хотел было подняться, но Косс ударом щита опрокидывает его навзничь и, нанося ему удар за ударом, пригвождает его копьем к земле. Тогда с мертвого были сняты доспехи, и Косс, победоносно неся отрубленную голову на острие копья, рассеивает врагов, объятых ужасом при виде убитого царя. Так была разбита и конница, которая одна делала исход боя неясным. Диктатор наступает на обращенные в бегство легионы и, загнав врагов к лагерю, разбивает их наголову. Из фиденатов большая часть, благодаря знакомству с местностью, успела убежать в горы. Косс переправился с конницей через Тибр, унося в Рим огромную добычу, награбленную им в земле вейян.

В самый разгар сражения произошел бой и у римского лагеря с отрядом, посланным, как выше было сказано, Толумнием для нападения на лагерь. Фабий Вибулан первоначально защищал вал цепью воинов, но потом, когда враги всецело были заняты нападением на вал, он, выйдя через правые главные ворота[327], внезапно ударил на них с триариями. Враги были поражены ужасом; но резни здесь было меньше, потому что отряд был сравнительно малочисленный; зато бегство было такое же беспорядочное, как и на поле главного сражения.

20. Одержав решительную победу на всех пунктах, диктатор вернулся в Рим с триумфом, дарованным ему по постановлению сената и по повелению народа. В триумфальном шествии наибольшее внимание обращал на себя Косс, несший «тучные доспехи» с убитого царя. В честь его воины пели свои нескладные песни, сравнивая в них Косса с Ромулом. Доспехи, принесенные в храм Юпитера Феретрия в дар, Косс преподнес с торжественным посвящением и укрепил их рядом с доспехами Ромула, первыми и единственными, которые в ту пору именовались «тучными». Все взоры граждан он обратил на себя, отвратив их от колесницы диктатора: он был в тот день чуть ли не единственным героем торжества. Диктатор положил в дар Юпитеру на Капитолии золотой венок, в фунт весом[328], сделанный на казенные деньги, согласно повелению народа.

Рассказывая, что Авл Корнелий Косс принес вторые «тучные доспехи» в храм Юпитера Феретрия, будучи тогда в звании военного трибуна, я следовал указаниям всех бывших до меня историков. Однако, не говоря уже о том, что, собственно, только те доспехи считаются «тучными», которые военачальник снял с военачальника, а мы знаем военачальника только того, под чьим начальством ведется война, да и сама надпись, начертанная на доспехах, показывает, вопреки моим показаниям и показаниям упомянутых историков, что Косс добыл те доспехи, будучи в звании консула. После того как я услышал об этом от Августа Цезаря[329], основателя и реставратора всех наших храмов, что он, посетив храм Юпитера Феретрия, разрушавшийся от ветхости и им потом обновленный, сам читал надпись на полотняных латах, то после этого я считаю чуть не святотатством отнимать у Косса такого свидетеля своих доспехов, как Цезарь, которому мы обязаны самим храмом. В чем заключается ошибка, что такие древние летописи и книги магистратов, хранившиеся в храме Монеты в виде полотняных книг, которые Макр Лициний беспрестанно приводит как источник, только десятью годами позже, упоминают имя консула Авла Корнелия вместе с другим консулом, Титом Квинкцием Пеном, – об этом всякому предоставляется иметь свое суждение. Относить такое славное сражение на этот год мешает еще то обстоятельство, что почти три года, около времени консульства Авла Корнелия, вследствие чумы и неурожая, протекли без войн, так что даже некоторые летописи, словно облеченные в траур, не дают ничего, кроме имен консулов. В третьем году после консульства Косса приводится имя его в звании военного трибуна с консульской властью, в том же самом году и в звании начальника конницы; в этой должности он дал другое блистательное конное сражение. Тут полная свобода для догадок. Но, как я думаю, все мнения можно считать неосновательными, раз виновник сражения, положив только что снятые доспехи в священном месте чуть не на глазах самого Юпитера, которому они были посвящены, и Ромула (этих двух свидетелей ложной надписи, которых нельзя было бы не страшиться), написал о себе как консуле Авле Корнелии Коссе.

21. В консульство Марка Корнелия Малугинского и Луция Папирия Красса [436 г.] войска вторглись в землю вейян и фалисков и захватили людей и скот. Неприятеля на полях нигде не нашли, и таким образом случай сразиться не представился. К осаде городов не приступали потому, что народ постигла чума. Хотя делались дма попытки к возбуждению смут, но народному трибуну Спурию Мелию не удалось их поднять; рассчитывая на то, что популярность имени Мелия поможет ему произвести какое-нибудь волнение, он, с одной стороны, привлек к суду Минуция, а с другой – внес предложение о конфискации имущества Сервилия Агалы, причем относительно Минуция старался доказать, что Мелий оклеветан им путем ложных обвинений, а Сервилию ставил в вину убийство гражданина неосужденного. Но эти обвинения были в глазах народа менее значительны, чем сам обвинитель. Впрочем, больше тревожило упорное возрастание болезни и грозные предзнаменования, а в особенности известия из деревень о разрушениях жилищ от частых землетрясений. Ввиду этого народ устроил умилостивительные жертвоприношения, повторяя за дуумвирами слова молитвы об отвращении бедствия.

Следующий год [435 г.], в консульство Га я Юлия (во второй раз) и Луция Вергиния, еще более страшная чума произвела такое опустошение в городе и деревнях, что не только никто не думал выходить за пределы римской территории для добычи и ни патриции, ни плебеи не думали о наступательной войне, но еще без всякого вызова со стороны римлян их владения подверглись опустошительному нашествию фиденян, которые первое время сидели или в горах, или за стенами своих крепостей. Потом они призвали войско вейян (фалисков не могли понудить к возобновлению войны ни бедствие римлян, ни просьбы союзников), и два народа, перейдя Аниен, водрузили знамена недалеко от Коллинских ворот.

Вследствие этого поднялась тревога не только в деревнях, но и в городе. Консул Юлий расставляет на валу и по стенам войска, Вергиний совещается с сенатом в храме Квирина. Решено было назначить диктатора в лице Авла Сервилия, который, по одним преданиям, носил прозвище Приск, по другим – Структ. Вергиний посоветовался с товарищем и, получив от него согласие, ночью же назначил диктатора. Этот последний назначает себе в начальники конницы Постума Эбуция Гельву.

22. Диктатор приказывает всем с рассветом уже быть за Коллинскими воротами. Кто только был в силах носить оружие, все оказались налицо. Знамена вынули из казначейства и принесли к диктатору. Во время этих приготовлений неприятель отступил на возвышенные места. Туда направляется диктатор с войском, готовым к атаке, и, дав сражение недалеко от Номента, разбивает этрусские легионы, загоняет потом их в город Фидены и окружает валом. Однако невозможно было взять приступом город, укрепленный на возвышенном месте, бесполезно было приступать и к обложению, потому что хлеба было не только достаточно для удовлетворения насущной потребности, но, благодаря заранее сделанному подвозу, его доставало в изобилии и для более щедрого расходования. Итак, потеряв равно надежду на взятие города штурмом и на принуждение его к сдаче, диктатор решил провести в крепость подкоп в местах, хорошо ему знакомых благодаря близости их, с противоположной стороны города, наименее охраняемой ввиду того, что она была вполне защищена самой природой. Сам диктатор, подходя с наивозможно более разных сторон к стенам, разделив при этом войско на четыре части для ведения ими атаки посменно, старался непрерывным день и ночь боем отвлечь внимание врагов от работ, пока наконец с прорытием горы не проведен был прямой путь от лагеря в крепость и пока неприятельский крик, раздавшийся над головами этрусков в то самое время, когда фальшивыми атаками внимание их было отвлечено от действительной опасности, не дал им понять о взятии города.

В этот год цензоры Га й Фурий Пацил и Марк Геганий Мацерин произвели прием отстроенной на Марсовом поле Общественной виллы[330]; здесь в первый раз и был произведен ценз народа.

23. У Макра Лициния я нахожу известие, что те же самые консулы были выбраны и в следующем году [434 г.]: Юлий – в третий раз и Вергиний – во второй. Валерий же Антиат и Квинт Туберон считают консулами этого года Марка Манлия и Квинта Сульпиция. Однако, несмотря на такие противоречивые данные, и Туберон, и Макр ссылаются на полотняные книги; ни тот ни другой не скрывают при этом свидетельства, сообщаемого древними писателями, что в этом году были военные трибуны. Лициний склонен без всякого колебания следовать указаниям полотняных книг, тогда как Туберон сомневается в них. Вопрос этот должен оставаться в числе тех сомнительных вопросов, разъяснению которых мешает отдаленность времени.

Взятие Фиден произвело в Этрурии смятение, потому что не только вейяне страшились подобного же разорения, но и фалиски, которые помнили о первой войне, затеянной вместе с вейянами, хотя и не помогали им во вторичную войну. Итак, эти два города, разослав послов к двенадцати соседним народам, упросили их назначить собрание представителей всей Этрурии у храма Волтумны[331]. По этой причине сенат, в том предположении, что отсюда угрожает великая опасность для государства, повелел во второй раз назначить диктатором Мамерка Эмилия, который назначил начальником конницы Авла Постумия Туберта; и приготовления к войне были сделаны настолько с большею тщательностью в сравнении с последней, насколько бльшая опасность угрожала со стороны всей Этрурии, чем со стороны двух только народов.

24. Дело это причинило значительно меньше беспокойства, чем все того ожидали. Итак, когда от купцов узнали об отказе вейянам в помощи и о предложении им вести до конца войну, затеянную по своему решению, своими же собственными силами, а не искать товарищей по несчастью в людях, которым они не позволили быть участниками своих надежд в пору счастья, тогда диктатор, чтобы назначение его не было бесплодным, ввиду того, что средства снискать военную славу были у него отяты, задумал в мирное время совершить какое-нибудь дело, которое оставило бы память о его диктатуре, и с этой целью вознамерился ослабить значение цензуры, в том ли соображении, что власть ее слишком обширна, или потому, что сознавал вред не столько от широких полномочий, связанных с должностью, сколько от продолжительности ее.

И вот, созвав народ на собрание, он заявил, что внешние дела и заботу об общей безопасности государства бессмертные боги приняли на себя, а он позаботится о том, что относится к внутренней жизни государства, именно – о свободе римского народа. Самая же надежная охрана свободы зиждется на непродолжительности и на ограничении во времени тех должностей с широкими полномочиями, прав которых нельзя ограничить. Все другие должности имеют годичный срок, тогда как цензура длится пять лет. Тяжело жить в течение стольких лет, в продолжение значительной части жизни, в зависимости от одних и тех же лиц. Он думает внести законопроект об ограничении продолжительности цензуры полуторагодичным сроком. На следующий же день диктатор, при полном сочувствии народа, провел закон и при этом сказал: «А чтобы вы, граждане, на деле знали, насколько мне не нравится продолжительность власти, я слагаю с себя диктатуру!» Сложив свою должность и ограничив другую магистратуру, Эмилий пошел к своему дому в сопровождении народа, поздравлявшего его и выражавшего ему громко знаки своего расположения. Цензоры, недовольные на Мамерка за ослабление магистратуры римского народа, исключили его из трибы[332], обложили налогом, в восемь раз большим против оценки его имущества, и зачислили в эрарии[333]. Эту обиду, как рассказывают, сам Мамерк перенес с полным мужеством, обращая внимание не столько на потерю гражданской чести, сколько на причину этой потери. Влиятельнейшие из патрициев, хотя и не желали ослабления прав цензуры, все-таки чувствовали себя оскорбленными таким примером цензорской строгости, так как каждый из них понимал, что ему чаще и дольше придется испытывать зависимость от цензоров, чем самому отправлять цензуру. Что же касается народа, то его негодование было весьма велико, и только влияние самого Мамерка могло защитить цензоров от насилия.

25. Народные трибуны неустанно собирали сходки и, не давая открывать консульские комиции, когда дело уже едва не дошло до междуцарствия, настояли наконец на выборе военных трибунов с консульской властью. Желанной награды за победу – выбора плебея – им, однако, не удалось получить, потому что избранными оказались все патриции: то были Марк Фабий Вибулан, Марк Фолий и Луций Сергий Фиденат. Чума в тот год [433 г.] не позволила думать о чем-нибудь другом. Дан был обет построить храм Аполлону за здравие народа. Многочисленные меры принимались дуумвирами, согласно указаниям Сивиллиных книг, для умилостивления гнева богов и избавления народа от мора; тем не менее и в городе, и в деревнях испытывали страшное бедствие от смертности как людей, так и животных. Болезненное состояние земледельцев заставляло опасаться, как бы моровое поветрие не вызвало голода; вследствие этого правительственные лица послали за хлебом в Этрурию, в Помптинскую область и в Кумы, а в конце концов также и в Сицилию. О консульских комициях никакого упоминания не делалось; военными трибунами с консульской властью были выбраны все патриции: то были Луций Пинарий Мамерк, Луций Фурий Медуллин и Спурий Постумий Альб.

В этом году [432 г.] болезнь ослабела, не было опасение и насчет недостачи хлеба, благодаря заранее принятым мерам. На собраниях вольсков и эквов, а также и в Этрурии, у храма Волтумны, вырабатывались планы о том, как начать войны. На этих собраниях решено было отложить дела на год и формальным декретом постановлено до истечения года не созывать собрания, так что ни к чему не привели и жалобы вейского народа, что Вейям угрожает та же участь, какая привела к разрушению Фиден.

Тем временем в Риме влиятельнейшие плебеи, уже долго и бесплодно стремившиеся к осуществлению своих надежд на получение высшей должности, пользуясь внешним спокойствием, стали назначать сходки в домах народных трибунов; тут они вырабатывали секретные планы, жаловались на пренебрежение к ним плебеев, доходящее до того, что, несмотря на назначение уже в продолжение стольких лет военных трибунов с консульской властью, ни разу ни одному плебею не дали доступа к этой должности; указывали на большую предусмотрительность предков, которые позаботились о закрытии всякому патрицию доступа к плебейским должностям, иначе патриции были бы народными трибунами; вот до какой степени ими брезгают даже люди собственного сословия, и плебеи презирают их в той же мере, как и патриции! Иные, однако, оправдывали плебеев, сваливали всю вину на патрициев: это-де вследствие их заискивания и интриг загражден для плебеев путь к почести; что, если бы они дали плебеям передохнуть от своих просьб, смешанных с угрозами, то плебеи, подавая голоса, помнили бы о своих кандидатах и, приобретя защиту, достигли бы и власти. Составляется решение, что трибуны, для устранения злоупотребления при соискании должностей, должны обнародовать законопроект о запрещении гражданину придавать своему платью большую белизну ради целей искательства[334]. Теперь дело это могло бы показаться пустым и едва ли заслуживающим серьезного внимания; но в ту пору оно повело к ожесточенной борьбе между патрициями и плебеями. Одержали верх, однако, трибуны, настояв на утверждении закона, и ясно было, что плебеи, под влиянием раздражения умов, будут держать сторону своих. Но чтобы стеснить свободу их, последовало сенатское постановление об открытии комиций для выбора консулов.

26. Поводом к изданию такого постановления послужило известие латинов и герников об опасности, грозившей со стороны эквов и вольсков. В консулы были выбраны Тит Квинкций Цинциннат, сын Луция (ему же дается еще прозвище Пен), и Гней Юлий Ментон [431 г.]. Ужас войны не заставил себя долго ждать. Набор войска у эквов и вольсков был произведен с применением священного закона[335], служившего у них наиболее сильной понудительной мерой к созыву воинов; с обеих сторон выступили два сильных войска и сошлись на Альгиде, где вольски и эквы расположились в укрепленных лагерях особо одни от других. Здесь вожди их стали прилагать большую, чем когда либо раньше, заботу об укреплении лагеря и об упражнении воинов. Известие об этом усилило ужас в Риме. Сенат решил прибегнуть к назначению диктатора, потому что, хотя эти народы не раз были побеждаемы, но принялись вновь за войну с большим усердием, чем когда-либо раньше; сверх того, болезнь унесла немало римской молодежи. Больше всего страшили римлян эгоизм консулов, их раздоры между собою и препирательства на всех совещаниях. Некоторые историки свидетельствуют, что эти консулы неудачно сразились на Альгиде, и это послужило поводом к назначению диктатора. Хорошо известно, что, расходясь во всем другом, консулы в одном были согласны – в противодействии желанию сената назначить диктатора. Наконец, когда стали приходить известия одно другого тревожнее, а консулы не хотели подчиняться воле сената, тогда Квинт Сервилий Приск, который заслужил безупречную репутацию за отправление самых высоких должностей, обратившись к народным трибунам, сказал: «Так как дело дошло до крайних пределов, то сенат призывает вас, народные трибуны, в силу вашей власти принудить консулов назначить диктатора ввиду столь критического положения государства». При этих словах трибуны, сообразив, что представился удобный случай усилить свою власть, отходят в сторону и затем от имени своей коллегии провозглашают решение о необходимости консулам повиноваться распоряжению сената; что если консулы будут и дальше противиться единодушному мнению почтеннейшего сословия, то они прикажут их заключить в темницу. Консулы предпочли скорее уступить трибунам, чем сенату, но при этом указывали на действия сенаторов, предавших права верховной власти и отдавших ее под иго власти трибунской, коль скоро трибун, в силу своей власти, может принуждать к чему-нибудь консулов и даже заключать их в темницу, – что может быть суровее для частного лица? Жребий предоставил назначение диктатора Титу Квинкцию, ибо и в этом деле не оказалось между товарищами согласия. Квинкций назначил диктатором Авла Постумия Туберта, своего тестя, человека, отличавшегося чрезвычайной строгостью власти. Туберт назначил начальником конницы Луция Юлия. Вместе с этим издается указ о наборе и о закрытии судов и предписывается во всем городе заняться исключительно военными приготовлениями. Разбор дел об освобождении от военной службы был отложен на время после окончания войны. Вследствие этого потянулись записываться в воины и сомневающиеся. Латинам и герникам было также повелено доставить воинов. Как те, так и другие с ревностью оказали повиновение диктатору.

27. Все это было исполнено чрезвычайно быстро. Оставив консула Гнея Юлия для защиты города, а начальника конницы Луция Юлия – для выполнения непредвиденных поручений, требуемых войною, чтобы не было задержки в доставке всего необходимого в лагерь, диктатор, повторяя за верховным понтификом Авлом Корнелием предписания, дал обет отпраздновать Великие игры по случаю смутного времени в государстве и, выступив из города с войском, разделенным между ним и консулом Квинкцием, прибыл к месту стоянки врагов. Видя, что неприятели расположились двумя лагерями на недалеком друг от друга расстоянии, римские военачальники также и со своей стороны выбрали место для двух лагерей на расстоянии около тысячи шагов от неприятеля: диктатор поближе к Тускулу, а консул поближе к Ланувию. Таким образом, четыре армии и столько же укрепленных лагерей окружили равнину, достаточно обширную не только для малых стычек, но даже для боевого построения обеих армий. И с того времени, как разместились лагерь с лагерем, легкие стычки следовали беспрерывно, так как диктатор не запрещал своим воинам меряться силами и приобретать надежду на решительную победу путем ряда успехов в отдельных стычках.

Неприятели, таким образом, перестав возлагать надежду на правильное сражение, ночью нападают на лагерь консула, предоставив тот или иной исход дела случаю. Поднялся внезапный крик, который разбудил не только караульных воинов консула, а потом и все его войско, но и диктатора. Где обстоятельства требовали личной помощи консула, там он являлся исполненный мужества и распорядительности: часть воинов усиливает охрану ворот, другие становятся цепью на валу. В другом лагере, у диктатора, тем целесообразнее принимались необходимые меры, чем меньше было там смятения. Немедленно под командой легата Спурия Постумия Альба был послан вспомогательный отряд к лагерю консула. Сам диктатор с другим отрядом, сделав небольшой обход, устремляется к месту, совершенно отдаленному от шума битвы, откуда он мог бы врасплох ударить в тыл неприятелю. Лагерь оставляет под начальством легата Квинта Сульпиция; другому легату, Марку Фабию, поручает командование конницей, с приказанием не трогаться с места раньше утра, ввиду того что среди ночной свалки трудно надлежаще направить отряд. Все распоряжения и действия, какие в подобном случае предпринял бы всякий другой предусмотрительный и энергичный полководец, диктатор выполнил в надлежащем порядке. Но особенно примерная предусмотрительность его ума и единственная в своем роде заслуга выразилась в том, что он по собственному почину послал с отборными когортами Марка Гегания для нападения на неприятельский лагерь, из которого вышла, как донесли разведчики, значительная часть войска. Напав на неприятелей в то время, когда те, спокойные за себя и беспечные насчет караулов и аванпостов, со всем вниманием следили за исходом опасного предприятия своих товарищей, Геганий завладел лагерем едва ли не раньше, чем враги вполне узнали о штурме. Диктатор, лишь только заметил данный отсюда дымом условленный знак, тотчас громко объявляет о взятии неприятельского лагеря и приказывает дать знать об этом во все части.

28. Уже стало рассветать, и можно было ясно все видеть. Фабий ударил со своей конницей, вслед за ним консул из лагеря сделал вылазку на оторопевших уже врагов; диктатор же напал с другой стороны на резервы, составлявшие вторую линию, и свою пехоту и конницу победоносно противопоставлял врагу всюду, куда ни метался он по направлению нестройных криков и внезапных атак. Таким образом, окруженные уже со всех сторон, они все до последнего понесли бы должное возмездие за свое восстание, если бы один из вольсков, Веттий Мессий, известный больше своими подвигами, чем родом, видя, что воины его уже сбиваются в кучу, стал кричать на них зычным голосом: «Так это здесь вы намерены подставить свою грудь под неприятельские дротики, беззащитные, неотомщенные? На что же в таком случае у вас оружие, зачем сами вы, нарушители тишины во время мира, трусы на войне, без вызова пошли войною? На что вы надеетесь, стоя здесь? Или вы думаете, бог какой-нибудь прикроет вас щитом и унесет отсюда? Нет! Мечом надо прокладывать путь! Смотрите, куда я пойду, и идите за мной, кто из вас хочет увидеть дом свой и родителей, жен и детей! Не стена и не вал преграждают путь, но вооруженные вооруженным. Если храбростью вы равны, зато превосходите безвыходностью положения, этим последим и самым могучим оружием, какое есть». Так сказал он и стал приводить в исполнение свои слова: воины, подняв вновь крик, пошли следом за ним, направляя свой натиск в упор на когорты Постумия Альба; и они сдвинули победителя с места, заставив его начать уже отступление, пока наконец не явился на помощь к своим диктатор, и тут сосредоточилось все сражение. От одного только Мессия зависела участь врагов. Много было с обеих сторон раненых, много повсюду убитых. Уже даже и военачальники римские сражаются окровавленные. Один Постумий, с пробитой камнем головой, вышел из строя, но ни диктатор, несмотря на рану в плечо, ни Фабий, бедро которого было почти пригвождено к коню, ни консул с отрубленной рукой не покинули столь упорного с обеих сторон сражения.

29. Стремительность Мессия уносит его вместе с толпою храбрейших юношей через трупы врагов к лагерю вольсков, который еще не был взят. Туда же направляется вся армия. Консул, преследуя рассыпавшихся врагов вплоть до вала, нападает на сам вал лагеря. Туда же с другой стороны направляет войска и диктатор. К штурму приступают с той же энергией, с какой велся бой. Рассказывают, что консул бросил еще за вал и знамя, чтобы усилить рвение воинов, и что вторжение в лагерь началось из-за желания вернуть знамя. И диктатор, прорвав вал, внес бой уже внутрь лагеря. Тогда неприятели повсюду начали бросать оружие и сдаваться. А когда и этот лагерь был взят, все неприятели, за исключением сенаторов, были проданы в рабство. Часть добычи, признанная латинами и герниками за свое имущество, была им возвращена; остальное диктатор продал с торгов и затем, поставив начальником лагеря консула, сам с триумфом въехал в Рим и тут сложил с себя диктатуру. Память о такой блестящей диктатуре омрачается, однако, историками, которые сообщают, что Авл Постумий казнил сына, несмотря на одержанную им победу, за то, что тот, увлекшись представившимся ему случаем удачно сразиться, оставил свой пост вопреки приказанию диктатора. Не хочется этому верить, да можно и не верить, ввиду противоречивых мнений; основанием моего недоверия может служить еще и то обстоятельство, что такую суровость мы называем Манлиевой[336], а не Постумиевой, между тем как кто первый подал такой суровый пример, тот и должен был бы получить прозвище, указывающее на жестокость. Манлию еще дано было прозвище Властный[337]; имя же Постумия вовсе не отмечено каким бы то ни было прискорбным прозвищем.

Консул Гней Юлий освятил храм Аполлона в отсутствие товарища, без метания жребия. Квинкцию, вернувшемуся в город после распуска войска, то было досадно, но жалобы его в сенате ни к чему не привели.

К году [431 г.], отмеченному важными событиями, относят еще обстоятельство, казавшееся тогда не имеющим никакого отношения к Римскому государству: карфагеняне, такие страшные впоследствии враги, в ту пору, по случаю волнений среди сицилийцев, впервые переправились с войском в Сицилию на помощь одной из партий.

30. В Риме народные трибуны вели агитацию в пользу назначения военных трибунов с консульской властью, но не могли достигнуть успеха. Выбраны были консулы Луций Папирий Красс и Луций Юлий [430 г.]. Эквы через послов просили у сената заключения союзного договора, а им вместо союзного договора указывали на безусловную сдачу; ввиду этого они добились только восьмилетнего перемирия. Что касается вольсков, то государство их, ослабленное уже раньше понесенным на Альгиде поражением, страдало от ссор и смут вследствие упорной борьбы между сторонниками мира и войны; благодаря этому обстоятельству у римлян царило спокойствие на всех границах. Трибуны готовили очень приятный для народа законопроект о размере штрафов, но консулы, вследствие измены одного из сочленов трибунской коллегии, перехватили этот законопроект и сами раньше внесли его.

Далее следуют консулы Луций Сергий Фиденат (во второй раз) и Гостилий Лукреций Триципитин [429 г.]. В их консульство не произошло ничего достопримечательного. За ними следовали консулы Авл Корнелий Косс и Тит Квинкций Пен (во второй раз) [428 г.]. Вейяне произвели нападение на римские владения. Молва ходила, что несколько фиденских юношей принимали участие в этом грабеже; производство следствия по этому делу было поручено Луцию Сергию, Квинту Сервилию и Мамерку Эмилию. Несколько фиденян были сосланы в Остию, так как причина отлучки их из Фиден в дни набега осталась не вполне выясненной. Число колонистов было увеличено, и они получили в надел поля, принадлежащие погибшим на войне. В этот год народ сильно страдал от засухи, и не только не было атмосферных вод, но и ничтожной подпочвенной влаги едва доставало для неиссякаемых рек. В иных местах отсутствие воды в высохших источниках и ручьях производило падеж скота, издыхавшего от жажды. Другие животные гибли от коросты. Болезни вследствие заражения распространились на людей, и первое время страдали от них деревенские жители и рабы, а потом они начали свирепствовать и в самом городе. Но не одни тела страдали от чумы: душами также овладел страх, проявившийся во многих суевериях, большею частью иноземного происхождения; ибо люди, для которых охватившее умы суеверие служило источником корыстных выгод, проповедовали новые религиозные обряды и вносили их в дома, пока наконец первые люди в городе стали стыдиться за государство, видя, как на всех улицах и в часовнях совершаются необычные и чужеземного происхождения очистительные жертвоприношения для умилостивления богов. Вследствие этого дано было эдилам поручение наблюдать за тем, чтобы чтились только римские боги, и притом не иначе, как по национальным обычаям.

Месть вейянам была отложена на следующий год [427 г.], на консульство Га я Сервилия Агалы и Луция Папирия Мугиллана. Но и в этот год религиозный страх помешал немедленно объявить войну и послать войска; решили предварительно отправить фециалов с требованием удовлетворения. С вейянами недавно произошло сражение при Номенте и Фиденах, после чего было заключено перемирие, но не мир. Хотя срок перемирия не истек, но они взялись за оружие еще до истечения его; тем не менее были отправлены фециалы, но требования их, предъявляемые в обычно принятой отцами нашими форме, даже не были выслушаны. Вследствие этого вышел спор, надо ли для объявления войны испросить волю народа или достаточно постановления сената. Трибуны объявили, что они не допустят набора, и тем заставили консула Квинкция вопрос о войне внести на решение народа. Все центурии подали голос за войну. Плебеи одержали еще победу, настояв, чтобы консулы не выбирались на предстоящий год.

31. Выбраны были четыре военных трибуна с консульской властью: Тит Квинкций Пен – вслед за оставлением консульской должности, Гай Фурий, Марк Постумий и Авл Корнелий Косс [426 г.]. Из них Коссу вверено было управление городом. Трое других, по окончании набора, выступили против Вей, где еще раз доказали, как вредно для войны вручать командование не одному лицу. Настаивая каждый на своем плане и высказывая противоречащие одно другому соображения, они тем временем дали врагу возможность уловить удобный момент: вейяне напали на войско как раз в то время, когда оно стояло в нерешительности, потому что одни приказывали подать сигнал к наступлению, а другие – к отступлению. Римляне были смяты и обратились в бегство, но укрылись в лагере, отстоявшем недалеко от места сражения; таким образом, они понесли не столько поражение, сколько позор. Государство, не привыкшее нести поражения, было опечалено: высказывали озлобление против трибунов, требовали назначения диктатора: на нем граждане строили свои надежды. Но так как и здесь опять был помехой суеверный страх, что назначение диктатора могло исходить только от консула, то обратились за советом к авгурам, и они разрешили это религиозное сомнение. Авл Корнелий диктатором назначил Мамерка Эмилия и сам им был назначен в начальники конницы. Таким образом, как только положение дел в государстве потребовало истинно доблестного мужа, наложенное цензорами наказание нисколько не помешало вверить кормило правления человеку, принадлежавшему к дому, несправедливо опороченному.

Вейяне, гордые своею удачей, разослали по всем городам Этрурии послов, хвастаясь, что они в одном сражении разбили трех римских вождей; однако полной поддержки союза в войне они не добились, зато надеждой на добычу привлекли со всех сторон добровольцев. Один только фиденский народ решил снова начать войну, и, как будто бы грешно начинать войну иначе, как преступлением, фиденяне обагрили теперь оружие кровью новых колонистов точно так, как тот раз поступили с послами, и затем соединились с вейянами. После этого начальники обоих народов стали совещаться, выбрать ли театром войны Вейи или Фидены. Фидены казались более удобным пунктом. Итак, переправившись через Тибр, вейяне перенесли войну в Фидены. В Риме господствовал страшный ужас. Было отозвано из-под Вей войско, которое уже от понесенной неудачи лишено было надлежащего мужества; лагерь располагают перед Коллинскими воротами; по стенам расставляют вооруженных воинов, на форуме суды объявляются закрытыми, лавки запираются.

32. Словом, делается все то, что скорее напоминало лагерь, чем город, а диктатор, разослав по улицам глашатаев, созвал на собрание встревоженных граждан и укорял их, что они от таких легких ударов судьбы потеряли присутствие духа и после ничтожного поражения, которое, собственно, понесено не вследствие храбрости врагов или трусости римского войска, а единственно от раздора военачальников, боятся вейян, врага, уже шесть раз разбитого, и Фиден, которые чуть ли не больше раз были взяты, чем осаждены. И римляне, и враги, говорит он, все те же, какими они были в течение стольких веков: то же мужество, те же самые силы, то же у них оружие; и сам он – тот же диктатор Мамерк Эмилий, который раньше, при Номенте, разбил войско вейян и фиденян, соединенное с фалисками; и начальник конницы, Авл Корнелий, будет в бою таким же, как и в прежнюю войну, когда он, будучи военным трибуном, убил на глазах двух армий царя вейского Ларта Толумния и принес в храм Юпитера Феретрия «тучные доспехи». Поэтому пусть они возьмутся за оружие, помня, что за ним триумфы, за ним доспехи, за ним победа, а за врагом – преступное убийство послов, вопреки международному праву, избиение в мирное время фиденских колонистов, нарушение перемирия, седьмое несчастное для них отпадение. Чуть только сомкнется лагерь с лагерем, он вполне уверен, что преступнейшие враги не долго будут ликовать по случаю унижения, понесенного римским войском, а римский народ в то же время поймет, насколько выше перед государством заслуги людей, назначивших его в третий раз диктатором, по сравнению с теми, которые, мстя за отнятие у цензуры неограниченной власти, заклеймили его вторую диктатуру. Произнеся потом обеты, диктатор выступает и располагается лагерем по сю сторону Фиден, на расстоянии тысячи пятьсот шагов от них, под прикрытием гор с правой стороны и реки Тибр – с левой. Легату Титу Квинкцию Пену приказывает занять горы и незаметно утвердиться на той вершине, которая находится в тылу врагов.

На следующий день этруски, воодушевляемые воспоминанием о том дне, когда они имели скорее благоприятный случай, чем удачное сражение, вышли на поле битвы; диктатор же начал наступление, прождав сначала некоторое время, пока лазутчики не донесут о занятии Квинкцием вершины, лежащей близ крепости Фиден; затем, построив пехоту в боевой порядок, он ведет ее скорым маршем на врага. Начальнику конницы наказывает не начинать сражения без его приказания, говоря, что он даст знак, когда понадобится помощь конницы, и чтобы тогда он вступил в дело, помня о своем сражении с царем, о «тучных доспехах», о Ромуле и Юпитере Феретрии. Легионы с яростью нападают друг на друга. Римляне, воодушевляемые ненавистью, бранят нечестивого фиденянина, разбойника вейента, нарушителей перемирия, запятнанных гнусным убийством послов, обагренных кровью колонистов, вероломных союзников, трусливых врагов, и делом и словом утоляют свою ненависть.

33. При первом же столкновении римляне поколебали неприятеля, как вдруг из Фиден через открывшиеся ворота вырывается новое войско, неслыханное и невиданное до той поры: громадная толпа, вооруженная огнями, вся освещенная пылающими факелами, бегущая словно в порыве исступления, обрушивается на врага и необычайностью сражения на некоторое время приводит римлян в ужас. Тогда диктатор, призвав Авла Корнелия с конницей, а потом приказав и Квинкцию спуститься с гор, сам, поддерживая бой, устремляется на левый фланг, напоминавший скорее пожар, чем сражение, и уже отступивший в страхе перед пламенем; и здесь громким голосом кричит: «Дымом ли побежденные, словно рой пчелиный, и прогнанные со своего места вы отступаете перед невооруженным врагом? И вы мечом не погасите огней? Если приходится сражаться огнем, а не оружием, то почему каждый из вас не вырвет эти самые факелы и не понесет их сам на врага? Вспомните об имени римском, о доблести отцов и доблести вашей, обратите пожар этот на вражеский город и их собственным пламенем уничтожьте Фидены, которых вы не могли укротить благодеяниями. Об этом напоминает вам кровь послов ваших и колонистов и опустошение пределов». В ответ на приказ диктатора весь строй двинулся вперед. Одни подбирают брошенные факелы, другие вырывают их из рук неприятелей силою: оба войска вооружаются огнем. Начальник конницы тоже придумывает новый способ конного сражения: он дает приказ разнуздать коней, и сам верхом впереди, пришпорив разнузданную лошадь, устремляется в середину огней, а за ним и прочие разгоряченные кони неудержимо несут всадников на врага. Поднявшаяся пыль, смешавшись с дымом, заволокла все перед глазами людей и коней. Но вид, устрашивший воинов, нисколько не испугал лошадей: везде, куда ни налетали, всадники оставляли следы полного разрушения. Потом раздается новый крик, заставивший удивиться обе армии и обративший на себя всеобщее внимание: то диктатор закричал, что легат Квинкций со своим отрядом ударил в тыл неприятелю; сам, вновь подняв крик, наступает еще с большею стремительностью. Таким образом, две армии, сражаясь на двух противоположных концах, теснили этрусков, окруженных с фронта и с тыла, и путь к бегству был отрезан как назад в лагерь, так и на горы, откуда угрожал новый неприятель, между тем как римские всадники на своих невзнузданных конях рассыпались во все стороны; тогда бльшая часть вейян в беспорядке устремляется к Тибру, а уцелевшие из фиденян направляются к городу Фиденам. Но это бегство увлекает оторопевших врагов в самый центр резни: их рубят на берегах; других, загнанных в воду, уносят волны; даже умевшие плавать тонут от усталости, ран и страха; только немногим из массы удается переплыть. Другая часть неприятельского войска устремляется через лагерь в город Фидены; но и тут преследуют их римляне, увлеченные нападением, в особенности Квинкций и с ним вместе отряд, только что спустившийся с гор, – все воины со свежими вполне для дела силами, потому что подошли только к концу сражения.

34. Эти-то, вмешавшись в толпу врагов и вместе с ними ворвавшись в ворота, взбираются на стены и оттуда подают своим сигнал о взятии города. Едва диктатор завидел сигнал – он и сам уже проник в лагерь неприятелей, покинутый ими, – как тотчас же, суля воинам, хотевшим уже рассеяться в поисках добычи, еще большую добычу в самом городе, ведет их к воротам и, очутившись внутри стен, направляется в крепость, куда, как он видел, ринулась толпа убегавших неприятелей. И резня произошла в городе такая же, как и на поле сражения, пока наконец враги не бросили оружия и не сдались диктатору, моля только о пощаде. Город и лагерь отданы на разграбление. На следующий день все всадники и центурионы получили по жребию по одному пленнику, а те, которые отличились особенной храбростью, – по два; остальные были проданы в рабство, после чего диктатор вместе с победоносным войском, обремененным богатой добычей, с триумфом возвратился в Рим, где, сначала приказав начальнику конницы сложить с себя должность, потом сам сложил диктатуру, возвратив таким образом через шестнадцать дней, среди полного мира, ту власть, которую получил во время войны, при тревожном положении государства.

Некоторые историки занесли в летописи еще сообщение о том, будто бы в сражении с вейянами при Фиденах принимал участие и флот, – дело столь же трудное, как и невероятное, потому что и теперь река недостаточно широка для этого, а в ту пору, судя по свидетельству древних, была еще же. Тут можно только допустить, что во время защиты переправы через реку произошла стычка каких-нибудь судов, и эту стычку, что и естественно, некоторые летописцы преувеличили, желая приписать ей, вопреки действительности, значение морской победы.

35. В следующем году [425 г.] были военные трибуны с консульской властью – Авл Семпроний Атратин, Луций Квинкций Цинциннат, Луций Фурий Медуллин и Луций Гораций Барбат. Вейянам дано перемирие на двадцать лет, эквам – на три года, хотя они просили большего срока; в Риме было спокойно, благодаря отсутствию городских смут.

Следующий год [424 г.], не замечательный ни внешними войнами, ни внутренними смутами, был ознаменован играми, обещанными по случаю войны и отличавшимися особым блеском, благодаря заботам военных трибунов и большому стечению соседей. Трибунами с консульской властью были Аппий Клавдий Красс, Спурий Навтий Рутил, Луций Сергий Фиденат и Секст Юлий Юл. Всеобщая приветливость, с какою хозяева относились к иноземцам, увеличивала еще для этих последних прелесть зрелища. После игр народные трибуны стали на сходках произносить мятежные речи и упрекать толпу за ее подобострастное отношение к ненавистным для нее людям, вследствие чего она сама себя держит в вечном рабстве и не только не осмеливается стремиться к осуществлению надежды на соискание консульства, но даже при выборах военных трибунов на комициях, в которых патриции и плебеи пользуются одинаковыми правами, забывает и о себе, и о своих. В таком случае пусть плебеи перестанут удивляться, если никто не печется об их выгодах; ибо труд, сопряженный с опасностью, тратится только там, где можно надеяться на получение выгоды и почести. Люди будут решаться на все, но только в том случае, если им за их рискованные попытки будут предлагаться и великие награды. Нечего рассчитывать, нечего требовать, чтобы какой-нибудь народный трибун слепо бросался на борьбу, сопряженную с огромной опасностью и в то же время ничем не вознаграждаемую, из-за которой, наверное, патриции, соперники трибуна, будут преследовать его непримиримой враждою, а в глазах плебеев, несмотря на борьбу за них, он ничуть не сделается почетнее. Энергию порождают великие почести. Никто не будет стыдиться того, что он плебей, коль скоро плебеи перестанут быть презираемы. Надо наконец испробовать на том или другом лице, годен ли какой-нибудь плебей к отправлению высшей должности, или появление между плебеями отважного и деятельного человека похоже на нечто чудесное и удивительное. Ценой чревычайных усилий завоевано плебеями право быть выбираемыми в военные трибуны с консульской властью. Выступили кандидатами на эту должность люди, отличившиеся и в мирное время, и на войне; и тем не менее в первые же годы они были поруганы, отстранялись, являлись потехою для патрициев; в конце концов они перестали и показываться во избежание насмешек. Таким образом, становится уже непонятным, почему не отменить и самого закона, коль скоро он разрешает то, чему никогда не бывать; по крайней мере, не так чувствительно будет унижение при неравноправности, как в том случае, если их будут обходить, как недостойных.

36. Такого рода речи выслушивались сочувственно и побудили некоторых искать военного трибуната, причем каждый заявлял о намерении своем внести, во время отправления должности, тот или иной проект, клонившийся к выгодам плебеев. Сулили надежду на раздел государственных полей[338], на основание новых колоний, на образование, посредством обложения землевладельцев налогом, особого капитала для жалованья воинам. Но потом военные трибуны, уловив момент, когда, благодаря отъезду из города многих граждан, они могли негласным извещением созвать сенаторов на известный день, побудили их воспользоваться отсутствием народных трибунов и издать сенатское постановление о необходимости – ввиду слухов, что вольски выступили в землю герников с целью грабежа, – отправить военных трибунов для ознакомления с положением дела и об открытии консульских комиций. Выступив из Рима, трибуны оставляют префектом города Аппия Клавдия, сына децемвира, юношу энергичного и притом уже с самой колыбели всосавшего ненависть к плебеям и к народным трибунам. Народные трибуны видели бесплодность борьбы как с виновниками сенатского постановления, ввиду их отсутствия, так и с Аппием, ввиду совершившегося факта.

37. Были избраны консулы Гай Семпроний Атратин и Квинт Фабий Вибулан [423 г.].

Предание гласит, что в тот год произошло событие, правда у иноземцев, тем не менее заслуживающее упоминания: этрусский город Вультурн, ныне Капуя, был взят самнитами и переименован в Капую – по имени самнитского вождя Капия, или, что вернее, благодаря степному характеру местности[339]. Взяли же самниты Вультурн при следующих обстоятельствах: раньше этруски, ослабленные войною, приняли самнитов в число сограждан и наделили их землей, но потом, когда старые обитатели, по случаю праздничного дня, напившись допьяна, спали крепким сном, новые поселенцы ночью напали на них и перебили.

После этих событий вышеупомянутые консулы вступили в отправление своей должности в декабрьские иды. Уже не только нарочно посланные доносили об угрожающей со стороны вольсков войне, но и послы от латинов и герников сообщали, что вольски никогда раньше не обнаруживали такой тщательности, как теперь, ни в выборе вождей, ни в наборе войска. Со всех сторон у них раздавались голоса, что или следует навсегда предать забвению оружие и войну и принять иго, или ни мужеством, ни настойчивостью, ни военной дисциплиной не надо уступать своим соперникам в борьбе за господство. И известия вполне оправдывались; но как сенаторы не были этим встревожены, так точно и Гай Семпроний, на долю которого выпала эта кампания, положившись на счастье, как на нечто самое постоянное, потому что выступал в данном случае вождем народа-победителя против побежденных, действовал во всем до такой степени легкомысленно и небрежно, что римской дисциплины оказалось в вольском войске больше, чем в римском. Следствием этого было то, что часто бывает и в других случаях: счастье перешло на сторону доблести. В первом же сражении, данном Семпронием без всяких мер предосторожности и без всякого определенного плана действий, произошло столкновение при условиях, когда армия не была подкреплена резервами, а конница не была помещена на удобном пункте. Уже один крик со стороны неприятеля, сравнительно порывистый и изобличающий многочисленность людей, показывал, куда склоняется успех; со стороны римлян крик нестройный, неровный, робко, хотя и часто возобновляемый, выдавал испуг людей. Тем яростнее набросился неприятель и стал теснить римлян, напирая щитами и махая сверкающими мечами. На другой стороне поворачивание шлемов указывало, что люди озираются во все стороны, в нерешительности робеют и теснятся туда, где образовалась толпа; на одном месте знамена еще держатся крепко, хотя и покинуты своими защитниками, на другом – их прячут в середину своих манипулов. Не было еще настоящего бегства, не было еще победы; римляне больше прикрываются щитами, чем сражаются; вольски же наступают, теснят армию, но видят среди неприятелей больше умирающих, нежели бегущих.

38. Уже на всех пунктах началось отступление, и ни упреки, ни увещания консула Семпрония не имели успеха. Не производили никакого действия ни власть, ни величие ее; и вот-вот воины готовы были обратиться в бегство, если бы декурион[340] Секст Темпаний не обнаружил присутствия духа в тот момент, когда дело казалось уже проигранным. Громким голосом он закричал всадникам, приказывая спрыгнуть с коней тем из них, которые желают блага государству; словно в ответ на приказ консула, тронулись всадники всех отрядов, и тогда Темпаний воскликнул: «Если наша когорта[341], вооруженная легкими щитами, не может остановить напора врагов, то владычеству римлян пришел конец. Следуйте за моим копьем, как за знаменем! Покажите римлянам и вольскам, что нет равных вам всадников, когда вы на конях, и нет равных вам пехотинцев, когда вы спешитесь». Увещание его встречено было криками одобрения, и Темпаний двинулся вперед, высоко держа свое копье. Всюду, куда ни направлялись, они силою прокладывали себе дорогу; неслись они под прикрытием своих малых щитов туда, где видели наибольшее затруднение своих. Ход сражения выравнивается везде, куда стремительное нападение уносило конницу; и не было сомнения, что враги обратились бы в бегство, если бы такой малочисленный отряд мог разом исполнять все.

39. Так как уже никто не мог устоять перед напором Темпания, то полководец вольсков дает сигнал открыть этой когорте с легкими щитами, этой пехоте нового рода, дорогу и позволить ей нестись до тех пор, пока она, увлекшись наступлением, не будет отрезана от своей армии. Это было сделано, и всадники, отрезанные от своих, не могли уже прорваться той же дорогой, которой прошли, ввиду наибольшего скопления врагов на проложенном ими пути, а консул с римскими легионами, в свою очередь, не видя нигде отряда, служившего не задолго перед тем прикрытием целой армии, готов подвергнуться какой угодно опасности, чтобы только враги не отрезали столько отчаянных храбрецов и не истребили их. Тогда вольски, действуя на два противоположные фронта, на одном удерживали нападение консула и его легионов, а на другом напирали на Темпания и его всадников, которые, не будучи в состоянии, несмотря на частые попытки прорваться к своим, в конце концов заняли один холм и, образовав каре, мужественно защищались, не даром отдавая свою жизнь, и сражение не прекращалось до наступления ночи. Консул также ни на одном пункте не ослаблял боя и удерживал врага, пока совсем не стемнело. Ночь заставила прекратить нерешительный бой; и неизвестность исхода держала оба лагеря в таком страхе, что, покинув раненых и большую часть обоза, оба войска удалились на ближайшие горы, каждое считая себя побежденным. Однако неприятель сидел вокруг холма за полночь, и осаждавшие только при известии, что лагерь оставлен, считая вследствие этого своих побежденными, тоже и сами обратились в бегство, каждый во мраке устремляясь туда, куда его увлекал страх. Темпаний, однако, боясь засады, держал своих до рассвета. Потом, спустившись схолма с несколькими всадниками на разведук и узнав от раненых врагов, что лагерь вольсков покинут, он радостно зовет своих товарищей и проникает с ними в римский лагерь. Найдя здесь все в запустении и покинутым и тот же самый беспорядок, что и у врагов, он, торопясь, чтобы вольски, поняв свою ошибку, не вернулись, и не зная, в каком направлении пошел консул, устремляется к Риму по кратчайшим дорогам с теми из раненых, которых он мог взять с собою.

40. Сюда уже достиг слух о несчастном сражении и что лагерь оставлен; однако больше всего оплакиваемы были всадники, потеря которых вызывала такую же великую печаль со стороны государства, как и со стороны отдельных частных лиц, и консул Фабий, видя, что и город в панике, стоял перед воротами караулом, как вдруг вдали показались всадники. Первоначально граждане смотрели на них не без страха, не зная наверное, кто это именно, но потом сейчас же всадники были узнаны, и с появлением их страх сменился такой великой радостью, что весь город огласился кликами граждан, поздравлявших друг друга с возвращением конницы здравой и победительницей. Из опечаленных незадолго перед тем домов, которые уже посылали своим последнее прости, выбежали люди на улицы, а испуганные матери и супруги, забыв от радости о приличии, бегом устремились навстречу отряду, каждая бросаясь с увлечением к своим близким и едва от радости владея собою. Народные трибуны, привлекшие к суду Марка Постумия и Тита Квинкция за неудачные действия их в сражении под Вейями, пользуясь свежим чувством озлобления к консулу Семпронию, находили настоящий случай удобным для возобновления ненависти к обвиняемым.

Итак, трибуны перед созванным на сходку народом кричали, что вожди предали государство Вейям, что, вследствие безнаказанности их, консул теперь предал свое войско в войне с вольсками, отдал на избиение храбрейших всадников, постыдно покинул лагерь. В это время один из трибунов, Га й Юний, приказал позвать всадника Темпания и в присутствии всех обратился к нему со следующими вопросами: «Спрашиваю тебя, Секст Темпаний, находишь ли ты, что консул Гай Семпроний вступил в сражение в удобный момент, что он подкрепил армию резервами, что он вообще выполнил обязанности хорошего консула? И когда римские легионы были разбиты, ты ли это сам и по собственному ли своему почину спешил всадников и дал благоприятное направление сражения? А потом, когда ты со своими всадниками был отрезан от нашей армии, подоспел ли консул лично на помощь к тебе или послал подкрепление? На следующий, наконец, день получил ли ты откуда-нибудь подкрепление, или ты со своей когортой пробился в свой лагерь исключительно своею храбростью? В лагере нашел ли ты консула, нашел ли ты войско, или ты нашел лагерь покинутым и раненых воинов брошенными? Ныне, во имя верности и доблести твоей, единственно благодаря которым наше государство уцелело в настоящую войну, обо всем этом ты должен сказать. Спрашиваю, наконец, где Га й Семпроний, где наши легионы? Покинут ли ты консулом и его войском, или ты сам их покинул? Наконец, побеждены ли мы, или мы победили?»

41. На эти вопросы, говорят, Темпаний в безыскусной речи, вполне, однако, достойной, как прилично воину, без всякой пустой похвальбы себе и радости по случаю ошибки другого, ответил, что, насколько велико в Гае Семпронии знание воинского дела, в том воин не судья своему полководцу, – это обязан был знать римский народ, когда выбирал его на комициях консулом. Следовательно, нечего его допрашивать насчет планов полководца, равно как насчет способностей консульских, которые подлежат оценке людей также даровитых и умных; он может сообщить только то, что видел. А видел он то, что консул, перед тем как они были отрезаны от армии, сражался в первом ряду, воодушевлял воинов, находился среди знамен римских и стрел неприятельских. Потом он, хотя и потерял своих из виду, по шуму, однако, и по крику мог судить, что бой тянулся до самого наступления ночи, и, по мнению его, ввиду многочисленности врагов, нельзя было прорваться к занятому им холму. Где теперь армия, он не знает, но думает, что, подобно тому как он в момент опасности защитил себя вместе со своим отрядом местоположением, так точно и консул для спасения войска выбрал для лагеря более безопасное место. Что касается вольсков, то, по мнению его, положение их не лучше положения римлян: роковая ночь сделала то, что в обеих армиях все действия были исполнены ошибок. Потом Темпаний стал просить не удерживать долее его, так как он устал от трудов и ран. Он был отпущен среди шумных похвал столько же за мужество, сколько и за его благородную скромность. В это самое время консул находился уже на Лабиканской дороге у храма Спокойствия[342]. Туда были отправлены из города повозки с разного рода вьючными животными, которые и приняли войско, изнуренное сражением и ночным путем. Немного спустя вступил в город и сам консул, причем столько же старался снять с себя вину, сколько превозносил Темпания вполне заслуженными похвалами. Марк Постумий, который, будучи военным трибуном, замещал консула под Вейями, предстал перед судом граждан, опечаленных неудачей и озлобленных против вождей, и был присужден к штрафу в десять тысяч тяжелых ассов. Товарища его, Тита Квинкция, принимая во внимание успешные его действия как в войне с вольсками, где он сражался в звании консула под главным начальством диктатора Постумия Туберта, так и под Фиденами, где он действовал в качестве легата при другом диктаторе, Мамерке Эмилии, оправдали все трибы, тем более что он всю вину за то время взваливал на осужденного уже товарища. Говорят, что Квинкцию помогла память об отце его, Цинциннате, муже высокочтимом, а равно и смущенные просьбы престарелого уже Капитолина Квинкция не ставить его в необходимость, на исходе дней жизни, нести Цинциннату такую печальную весть о сыне.

42. В народные трибуны плебеи выбрали отсутствовавших Секста Темпания, Марка Азеллия, Тиберия Антистия и Тиберия Спурилия, уже ранее выбранных всадниками в центурионы[343], согласно предложению Темпания. Сенат, видя, что озлобление против консула Семпрония делало непопулярным и само звание консула, повелел выбрать военных трибунов с консульской властью. Избранными оказались Луций Манлий Капитолин, Квинт Антоний Меренда и Луций Папирий Мугиллан [422 г.]. С самого же начала года народный трибун Луций Гортензий привлек к суду Гая Семпрония, консула предыдущего года. Несмотря на просьбы четырех товарищей, которые на глазах римского народа упрашивали не тревожить их невинного военачальника, так как ему нельзя поставить в упрек ничего, кроме злой судьбы, Гортензий только рассердился, находя в просьбах товарищей желание испытать его настойчивость и думая, что обвиняемый рассчитывает не на эти просьбы, обращенные к нему только для вида, а на помощь трибунов. Итак, обратившись, с одной стороны к Семпронию, Гортензий спрашивал, что сталось с гордостью его, патриция, куда давалась твердость духа и уверенность в невинности, если муж, несший звание консула, решился укрываться под тень трибунской власти; а с другой стороны, обращаясь к товарищам, говорил: «А вы что намерены делать, если я буду настаивать на обвинении, или вы намерены отнять у народа право его и ниспровергнуть трибунскую власть?» Когда трибуны отвечали, что и над Семпронием, и над всеми вообще верховная власть принадлежит римскому народу и что они не хотят, да и не могут упразднить народного суда, а только облекутся вместе с Семпронием в траурные одежды[344] в случае, если ничего не достигнут просьбы их за полководца, который замещает им отца, тогда Гортензий сказал: «Нет! Римский народ не увидит своих трибунов в изорванном и грязном платье! Я не держу Га я Семпрония, коль скоро он во время своего командования приобрел такую великую любовь воинов». И плебеи, и патриции одинаково испытывали чувство удовольствия, видя, с одной стороны, такую нужную любовь четырех трибунов, а с другой – такую покорную уступчивость Гортензия к справедливым просьбам их.

Счастье далее не благоприятствовало эквам, которые поторопились сомнительную победу вольсков приписать личному своему успеху.

43. В следующем году [421 г.], в консульство Нумерия Фабия Вибулана и Тита Квинкция Капитолина, сына Капитолина, командование войском досталось по жребию Фабию; но он не совершил ничего достопамятного. Не успели эквы построить свое оробевшее войско в боевой порядок, как тотчас были обращены в постыдное бегство, не дав, таким образом, консулу получить большой славы; поэтому ему отказано было в триумфе, но за снятие позора от Семпрониева поражения разрешено было вступить в город с овацией.

Но если война завершилась менее значительным сражением, чем того боялись, зато в Риме спокойствие неожиданно сменилось раздорами между плебеями и патрициями; дело началось с вопроса об удвоении числа квесторов. Консулы вошли с предложением о назначении, кроме двух городских квесторов, еще двух других, которые состояли бы при консулах для нужд военных. Предложение консулов нашло полную поддержку со стороны сенаторов; но народные трибуны вступили в борьбу, настаивая на избрании части квесторов из плебеев; ибо до этого времени квесторы избирались только из патрициев. Первое время как консулы, так и сенаторы всеми силами противились этому требованию; потом они сделали уступку в том смысле, чтобы, подобно тому как допустили уравнение права при выборах трибунов с консульской властью, чтобы так точно и выбор квесторов был предоставлен свободной воле народа; но так как и эта уступка не приводила ни к чему, то вопрос об увеличении числа квесторов был совсем оставлен. Покинутое дело трибуны принимают на себя, а вслед за тем являются и другие мятежные требования, среди них – требование аграрного закона. Эти волнения были причиной того, что сенат желал назначения консулов, а не военных трибунов, но так как, вследствие трибунских протестов, невозможно было издать сенатского постановления на этот счет, то управление государством переходит от консулов к междуцарям, хоть и тут дело не обошлось без упорной борьбы, так как трибуны не давали патрициям собираться.

Бльшая половина следующего года [420 г.] была потрачена на борьбу между новыми народными трибунами и несколькими междуцарями, и когда трибуны то мешали патрициям собираться для назначения междуцаря, то не давали междуцарю возможности издать сенатское постановление о консульских комициях, тогда, наконец, Луций Папирий Мугиллан, назначенный междуцарем, упрекая и патрициев, и народных трибунов, говорил, что государство, вполне заброшенное людьми и принятое богами под свое заботливое покровительство, обязано своим существованием единственно перемирию с вейянами и нерешительности эквов. А если будет грозить с этой стороны какая-либо опасность, то неужели граждане согласились погубить государство из нежелания иметь патрицианских магистратов? Неужели они хотят, чтоб не было войска, чтоб не было военачальника для набора его? Или, быть может, они думают войною внутренней предотвратить войну внешнюю? Но ведь, если только та и другая сольются в одну, тогда и с помощью богов с трудом можно будет остановить разрушение Римского государства. Пусть же каждый из них поступится преимуществами своего права для установления согласия посредством взаимных уступок: патриции пусть допустят выбор военных трибунов на место консулов, а народные трибуны пусть прекратят возражения против предоставления народу свободного выбора четырех квесторов на равных правах как из плебеев, так и из патрициев.

44. Прежде всего открыты были трибутные комиции. В трибуны с консульской властью были избраны все патриции: Луций Квинкций Цинциннат (в третий раз), Луций Фурий Медуллин (во второй раз), Марк Манлий и Авл Семпроний Атратин. Этот последний трибун председательствовал в квесторских комициях, и хотя в числе нескольких плебеев соискателями квестуры выступили сын народного трибуна Антистия и брат другого народного трибуна Секста Помпилия, но ни влияние этих трибунов, ни избирательное давление их не помогли: народ за знатность оказал предпочтение тем лицам, отцов и дедов которых он видел в звании консулов. Неистовствовали все народные трибуны, а особенно задеты были невыбором своих кандидатов Помпилий и Антистий, спрашивая, что же это значит. Ни благодеяния их, ни обиды патрициев, ни, наконец, желание, ныне исполнимое, воспользоваться тем, что раньше не было достижимо, не повлияли на избрание кого-нибудь из плебеев не только в военные трибуны, но даже в квесторы! Не повлияли просьбы отца за сына, просьбы брата за брата, просьбы народных трибунов, представителей неприкосновенной власти, учрежденной для охраны свободы! Тут несомненный обман, и Авл Семпроний, руководя комициями, употребил больше пронырства, чем честности. Они жалуются, что их кандидаты лишены должности именно благодаря неправильным действиям Семпрония. И вот, так как невозможно было напасть на самого Авла Семпрония, неуязвимого как благодаря его невинности, так и отправляемой им в ту пору должности, то трибуны обратили гнев свой на Гая Семпрония, двоюродного брата Атратина, и, поддерживаемые своим товарищем Марком Канулеем, привлекли Гая к суду за поражение римлян в войне с вольсками. Вслед за этим те же трибуны завели в сенате речь о разделе полей, чему Семпроний всегда был самым жестоким противником; трибуны были уверены, как то и оправдалось, что Гай Семпроний или откажется от защиты интересов своей партии – и тогда он, в качестве обвиняемого, найдет в патрициях меньшее участие к себе – или будет упорствовать и в таком случае озлобит плебеев ко времени суда. Гай предпочел скорее подвергнуться ненависти противной стороны и повредить своим личным интересам, чем отказаться от защиты интересов общих, и поэтому твердо продолжал стоять на том же мнении – не оказывать плебеям милости, имеющей только увеличить популярность трех трибунов, которые-де и теперь не столько добиваются раздела земель плебеям, сколько стараются возбудить ненависть народа к нему; что он также мужественно встретит бурю этой ненависти, а сенату не следует ни его, ни иного какого-нибудь гражданина ценить настолько высоко, чтобы благополучие одного человека покупать ценою общего несчастья. То же мужество он обнаружил и в своей личной защите в день суда; но, несмотря на всевозможные старания патрициев смягчить плебеев, он все-таки был присужден к уплате штрафа в пятнадцать тысяч ассов.

В тот же год весталка Постумия защищалась перед судом от обвинения в нарушении обета девственности; будучи на самом деле невинной в преступлении, она подавала сильный повод к подозрению слишком большой изысканностью своего костюма и более вольным, чем то было прилично для девушки, поведением. Дело о ней разбиралось дважды, и затем верховный понтифик, после оправдания, от имени коллегии предложил ей воздерживаться от шуток и одеваться с большей пристойностью, чем кокетливостью. В этом же году были взяты кампанцами Кумы – город, которым в то время владели греки.

В следующем году [419 г.] военными трибунами с консульской властью были Агриппа Менений Ланат, Публий Лукреций Триципитин и Спурий Навтий Рутил.

45. Год этот, благодаря только счастливой судьбе римского народа, отмечен не столько действительным бедствием, сколько чрезвычайной опасностью. Рабы составили заговор в разных пунктах поджечь город и занять силой Крепость и Капитолий в то самое время, когда народ везде будет занят тушением горящих домов. Преступные замыслы отвратил Юпитер: по доносу двух рабов виновные были схвачены и понесли наказание. Доносчики получили в награду свободу и из казны по десять тысяч тяжелых медных ассов, что в то время считалось богатством.

Вслед за этим эквы снова начали готовиться к войне, причем в Риме получено было известие из вполне достоверных источников, что к старым врагам собираются присоединиться новые – лабиканцы. Римляне уже свыклись с чуть не ежегодными вторжениями эквов; в Лабики же отправлено было посольство, но послы вернулись с уклончивым ответом, из которого явствовало, что к войне сейчас они не готовятся, но что и мир недолго будет продолжаться. Вследствие этого на тускуланцев возложено было поручение следить за тем, чтобы со стороны Лабик не произошло никакого нового движения.

В следующем году [418 г.] к военным трибунам с консульской властью, по вступлении их в должность, от города Тускула явились послы; трибунами были Луций Сергий Фиденат, арк Папирий Мугиллан и Гай Сервилий, сын того самого Приска, в диктаторство которого взяты были Фидены. Послы сообщали, что лабиканцы взялись за оружие и, опустошив совместно с войсками эквов поля тускуланцев, расположились лагерем на Альгиде. Тогда лабиканцам была объявлена война; но, вслед за изданием сенатского постановления, предписывавшего двум из трибунов отправиться на войну, а третьему заведовать делами в Риме, среди трибунов вдруг возникли споры: каждый доказывал, что он лучший военачальник, каждый отказывался от заведывания делами города как роли неблагодарной и непочетной. Сенаторы с недоумением смотрели на непристойные препирательства среди товарищей, и Квинт Сервилий наконец сказал: «Раз нет у вас уважения ни к сенату, ни к государству, то конец этим позорным пререканиям положит отцовская власть: начальником города останется без метания жребия мой сын. О, если бы только люди, которые домогаются командования на войне, вели ее с большею осмотрительностью и с бльшим согласием, чем высказывают это желание».

46. Решено было произвести набор, но не повсеместно из всего народа, а только из десяти триб, выбранных по жребию; то были записаны в воины молодые граждане, которые и отправились на войну под командой двух трибунов. Но раздоры, начавшиеся между трибунами еще в городе, вследствие все того же страстного желания командовать, приняли в лагере еще большие размеры. Не имели они никакого общего плана, каждый отстаивал свое мнение: каждый хотел, чтобы его планы, его распоряжения единственно принимались в расчет, не скрывая при этом взаимного презрения друг к другу, пока, наконец, уступая укоризнам легатов, не решили командовать по очереди через день. Когда об этом дано было знать в Рим, Квинт Сервилий, наученный долголетним опытом, говорят, обратившись с молитвою к бессмертным богам, да не потерпит государство еще большего урона от несогласия трибунов, чем то было под Вейями, и, как бы предчувствуя несомненное поражение, настоял, чтобы сын произвел набор воинов и заготовил оружие. И он оказался неложным пророком. Действительно, в то время, когда Луций Сергий, в день своего командования, расположившись на невыгодной позиции, под самым лагерем неприятельским, последовал за неприятелем, отступившим к своим окопам в притворном страхе, и зашел туда, увлекаемый тщетной надеждой взять лагерь приступом, в это время внезапным натиском эквов римляне были отброшены вниз в долину и при этом движении, которое правильнее назвать низвержением, чем бегством, было задавлено и перебито много людей. И лагерь, с трудом удержанный в тот день, на следующей день, когда враги уже почти со всех сторон обступили его, был покинут в постыдном бегстве через задние ворота. Вожди, легаты и отборная часть войска, окружавшая знамена, устремились в Тускул; остальное войско, рассеявшись во все стороны по полям, разными дорогами направилось в Рим, принося с собою весть о более тяжелом поражении, чем оно было на самом деле. В городе произошло не особенное смятение вследствие того обстоятельства, что исход оказался именно такой, какого боялись, равно как и потому, что военный трибун заготовил резервы, на которые можно было опереться в настоящем опасном положении. И по приказу того же Сервилия, когда, благодаря стараниям низших магистратов, тревога в городе улеглась, поспешно были отправлены лазутчики, которые донесли, что вожди с войском находятся в Тускуле и что неприятель стоит лагерем на месте. Тогда, что подействовало особенно ободрительно на умы граждан, было издано сенатское постановление о назначении диктатора в лице Квинта Сервилия Приска, человека, предусмотрительность которого в управлении делами государства была испытана как раньше, во многих других опасных случаях, так и в исходе настоящей войны, потому что он один предугадал несчастные последствия соперничества трибунов. Выбрав себе в начальники конницы военного трибуна, которым сам был назначен в диктаторы, а именно своего сына (по свидетельству одних; ибо, по свидетельству других, в тот год начальником конницы был Агала Сервилий), он с новой армией выступил на войну и, присоединив к ней войска, вызванные из Тускула, расположился лагерем на расстоянии двух тысяч шагов от неприятеля.

47. Самоуверенность и небрежность, которыми раньше страдали римские полководцы, теперь, благодаря успеху, перешли к эквам. Итак, диктатор, пустив конницу в самом же начале сражения, смял передние ряды неприятелей; а за конницей приказал немедленно двинуться легионам, причем убил одного из своих знаменосцев за его медлительность. Римляне с таким воодушевлением бросились в бой, что эквы не выдержали натиска и, побежденные на поле сражения, устремились в беспорядочном бегстве к лагерю; но на осаду лагеря потребовалось меньше времени и меньше усилий, чем на само сражение. Лагерь был взят и разграблен, причем добычу диктатор предоставил воинам. Тем временем всадники, погнавшиеся за убегавшим из лагеря неприятелем, донесли, что все лабиканцы побеждены и что большая часть эквов убежала в Лабики; тогда на следующий же день войско было направлено к Лабикам, и город, окруженный со всех сторон, был взят штурмом и разграблен. Затем диктатор отвел победоносное войско в Рим и там сложил с себя должность через восемь дней по избрании на нее. А сенат, улучив удобный момент и желая предупредить аграрные смуты, которые готовы были поднять народные трибуны, заведя речь о разделе лабиканских земель, в многочисленном собрании высказался в пользу необходимости вывода колонии в Лабики. Высланные из Рима колонисты, в числе полутора тысяч человек, получили в надел по два югера земли.

Вслед за взятием Лабик и потом два года – один, когда были военными трибунами с консульской властью Агриппа Менений Ланат, Гай Сервилий Структ, Публий Лукреций Триципитин (все трое во второй раз), и Спурий Рутилий Красс, и другой год, когда трибунами были Авл Семпроний Атратин (в третий раз), а два других – Марк Папирий Мугиллан и Спурий Навтий Рутил (во второй раз), протекли в полном спокойствии извне, но среди несогласия из-за аграрных законопроектов внутри.

48. Возмутителями черни выступили народные трибуны Спурий Мецилий и Марк Метилий, оба выбранные в свое отсутствие, первый в четвертый раз, а второй – в третий раз. Так как эти трибуны обнародовали законопроект о разделе всех земель, взятых у неприятелей, между всеми поголовно, и так как по этому плебисциту[345] богатства значительной части знатных должны были отойти в казну (ибо городу, заложенному на чужой почве, не принадлежало ни одной почти пяди земли, которая не была бы приобретена оружием, и только плебеи владели тем, что им было продано или дано в надел государством), то очевидно было, что плебеям и патрициям предстоит самая отчаянная борьба. И военные трибуны ни в сенате, ни на частных собраниях, созываемых из влиятельнейших лиц, не находили пути к изысканию плана действий, когда Аппий Клавдий, внук того, который был децемвиром в комиссии для составления законов, самый младший из членов сената, бывших на собрании, сказал, как говорят, что он принес из дому старинный фамильный план: прадед его, Аппий Клавдий, показал сенаторам, что единственный путь сломить трибунскую власть это – протест других трибунов. Влиятельность, которой пользуются первые лица в государстве, легко может заставить «новых» людей отказаться от мнения, если порой прибегать к речам, в которых патриций должен помнить не столько о своем величии, сколько о требованиях обстоятельств. Трибуны вооружаются энергией только в борьбе за свои интересы; поэтому, как только они замечают, что товарищи – инициаторы требования – предвосхитили все расположение у плебеев, и им не осталось средств для приобретения такой же популярности, они с большою охотою примкнут к защите интересов сената, чтобы тем снискать себ расположение не только у влиятельнейших из отцов, но и у целого сословия. Все одобряли предложенный план действия, но больше всех хвалил юношу за верность традициям рода Клавдиев Квинт Сервилий Приск. Итак, на каждого возлагается поручение склонять по возможности членов трибунской коллегии к пртестам. После роспуска сената влиятельнейшие из сенаторов пожимают руки трибунам. Советами, убеждениями, уверениями, что это будет приятно для каждого из сенаторов в частности и для сената в целом, они подготовили шесть трибунов к протесту. И на следующий день, когда, по заранее сделанному уговору, было доложено сенату, что Мецилий и Метилий поднимают смуту, предлагая оказать народу милость, могущую послужить пагубным примером на будущее время, то старшие из сенаторов стали держать речи в том смысле, что каждый-де ничего уже не может посоветовать от себя, а что единственную помощь видит только в содействии трибунов, и государство, опутанное коварством, подобно частному человеку, ищущему помощи, прибегает под защиту этой власти; лестно-де и для самих трибунов, и для власти их, что трибунат располагает одинаково средствами как для того, чтобы тревожить сенат и возбуждать разлад между сословиями, так и для того, чтобы сдержать бесчестных товарищей. Вслед за этим раздается всеобщий шум в сенате, так как во всех частях курии слышались обращения к трибунам. А когда водворилось молчание, то трибуны, заранее уже подготовленные влиянием вельмож, объявляют во всеуслышание, что они будут протестовать против всякого законопроекта, обнародованного товарищами, который в глазах сената клонится к тому, чтобы пошатнуть государство. Готовность трибунов протестовать встречена была благодарностью со стороны сената; а авторы законопроекта, созвав народ на сходку, хотя и называли своих товарищей изменниками интересам плебеев, рабами бывших консулов и громили их разными ругательными словами, все же взяли свой проект обратно.

49. В следующем году [415 г.], когда военными трибунами с консульской властью были Публий Корнелий Косс, Гай Валерий Потит, Квинт Квинкций Цинциннат и Нумерий Фабий Вибулан, Риму пришлось бы вести две войны, если бы война с вейянами не была отсрочена вследствие суеверия вейских начальников, испугавшихся по случаю разлития Тибра, который, выйдя из берегов и разрушив преимущественно усадьбы, произвел опустошения в их полях. Вместе с тем поражение, понесенное эквами три года назад, удержало их от подачи помощи единоплеменным с ними жителям Бол. Со стороны этих последних были произведены набеги на смежные с ними поля лабиканцев, и таким образом были открыты военные действия против новых римских колонистов. Граждане Бол рассчитывали на сочувствие всех эквов и с помощью их думали отвратить вредные последствия своих набегов; но, покинутые своими единоплеменниками, они не потребовали даже сколько-нибудь серьезной войны против себя, а потеряли и город, и владения свои после осады и одного незначительного сражения. Старания народного трибуна Луция Деция провести проект о посылке колонистов и в Болы, как были посланы в Лабики, расстроились вследствие протеста товарищей, которые категорически объявили, что не пропустят никакого плебисцита без утверждения сената.

В следующем году [414 г.] Болы были отобраны эквами, которые выслали туда колонии и усилили охрану города новыми отрядами. В Риме в этом году военными трибунами с консульской властью были Гней Корнелий Косс, Луций Валерий Потит, Квинт Фабий Вибулан (во второй раз) и Марк Постумий Регилльский. Война с эквами была поручена этому последнему, человеку, исполненному коварства, которое, однако, обнаружила в нем скорее победа, чем сама война. Набор он произвел энергично и, отправившись с войском к Болам, после легких стычек с эквами сокрушил мужество их и наконец вторгся в город. Но затем, покончив борьбу с врагами, он переносит ее на сограждан: объявив воинам во время штурма, что добыча будет принадлежать им, он, после взятия города, изменил своему слову. Я больше склоняюсь верить тому, что это именно обстоятельство и было причиной озлобления воинов, чем тому, будто в городе, незадолго перед тем разграбленном, и в колонии, недавно основанной, добычи оказалось меньше, чем о том раньше предсказывал трибун. Озлобление против себя Постумий усилил тем, что, вызванный по случаю внутренних раздоров, производимых трибунами, по возвращении своем в город, к сходке, на которой народный трибун Марк Секстий предлагал аграрный законопроект, а вместе с тем говорил также и о намерении войти с проектом о выведении колонистов в Болы (ибо, говорил трибун, справедливость требует предоставить город Болы вместе с его землею тем, чьим оружием этот город был взят), он, обращаясь к Секстию, во всеуслышание сказал фразу бессмысленную и чуть ли не безумную: «Ну, горе же моим воинам[346], ежели они не успокоятся!» Эта фраза оскорбила собрание, а вслед за тем также неприятно подействовала и на сенаторов. А народный трибун, человек пылкий и в речи находчивый, наткнувшись среди противников на человека надменного и столь невоздержанного на язык, что подзадориванием и раздражением он, трибун, вызывал Постумия на произнесение таких слов, которые возбудили негодование не только против самого Постумия, но и против дела его партии и даже целого сословия. Никого из коллегии военных трибунов не вызывал на спор так часто, как Постумия; а затем, после такого жестокого и бесчеловечного слова, он сказал: «Вы слышите, квириты, угрозу воинам, точно рабам, в слове “горе”? И этот дикий зверь окажется в глазах ваших более достойным такой великой чести, чем люди, которые, посылая вас в колонии, наделяют вас городом и землею, которые пекутся об убежище для старости вашей, которые отстаивают интересы ваши в борьбе с такими жестокими и надменными противниками? С этого времени можете удивляться, почему уже немногие только лица берут на себя труд защищать ваше дело! На что им надеяться от вас? Не на почести ли, которые вы скорее предоставляете противникам своим, чем защитникам римского народа? Только что вы застонали, услыхав его слово: но что ж из этого? Если вам предоставить право подачи голосов, вы все равно окажете предпочтение этому человеку, который грозит вам плетьми, перед теми, которые хотят закрепить за вами землю и дать вам прочную и обеспеченную оседлость».

50. Фраза Постумия, дойдя до воинов, возбудила в лагере еще большее негодование: похитителю добычи и обманщику грозить еще воинам словом «горе»?! Итак, когда ропот стал раздаваться открыто, квестор Публий Сестий, полагая, что возмущение можно сдержать той же жестокостью, которая вызвала волнение, посылает ликтора к одному из кричавших воинов; тогда с той стороны поднялся крик и брань, и квестор, получив удар камнем, удалился из толпы, между тем как ранивший его воин с бранью кричал ему вслед, что квестор получил то, чем полководец грозил воинам. Вызванный из Рима по случаю этого волнения в лагере, Постумий суровым производством следствия, жестокими казнями еще более обострил положение всего дела. Наконец, не зная границ своему гневу, он, совершенно обезумев, сам сбегает с трибунала к воинам, столпившимся около своих кричавших товарищей, которых Постумий приказал умертвить под плетенкой[347], и не дававшим совершать казнь. Но тут, когда ликторы и центурионы стали везде грубо раздвигать толпу, негодование возросло до такой степени, что военного трибуна совершенно засыпало камнями его собственное войско. Лишь только весть о таком ужасном преступлении пришла в Рим, военные трибуны немедленно стали требовать от сената назначения следствия по делу о смерти их товарища; но народные трибуны протестовали против этого. Однако настоящая борьба находилась в связи с другим вопросом, который заботил патрициев, боявшихся, как бы плебеи, от страха перед следствиями и под влиянием озлобления, не выбрали военных трибунов из плебеев, вследствие чего патриции направили все усилия к тому, чтобы были назначены консулы. Так как народные трибуны не допускали издания сенатского постановления на этот счет и вместе с тем протестовали против консульских комиций, то дело дошло до междуцарствия, а затем победа осталась за патрициями.

51. На комициях, состоявшихся под председательством междуцаря Квинта Фабия Вибулана, выбраны были в консулы Авл Корнелий Косс и Луций Фурий Медуллин. В самом же начале года их консульства [413 г.] было издано сенатское постановление, предписывавшее трибунам безотлагательно внести к плебеям предложение о назначении следствия по делу об убийстве Постумия, причем плебеям предоставлялось право поставить во главе следствия кого они захотят. По единодушному приговору народа дело это поручается консулам, которые, несмотря на крайнюю сдержанность и снисходительность, выразившуюся в том, что дело кончилось казнью нескольких воинов, добровольно лишивших себя жизни, как тому все верили, не могли, однако, не вызвать неудовольствие плебеев, говоривших, что так долго не дают хода требованиям, предъявляемым в интересах плебеев, между тем как предложение о кровавой казни их немедленно приводится в исполнение и ему придают такую громадную силу! После совершения кары над мятежниками был самый удобный момент успокоить настроение умов предложением о разделе боланской земли; этой мерой можно было ослабить желание провести аграрный законопроект, который требовал лишения патрициев общественного поля, несправедливо находившегося в их владении; а в ту пору это именно и было причиной негодования, возмущавшего умы: знать-де не только упорно хочет удержать за собою государственные земли, которыми она владеет насильственно, но она не хочет разделить плебеям даже пустопорожней земли, недавно отнятой у неприятелей, а напротив, сейчас же хочет сделать ее, как и все прочее, добычей немногих лиц.

В том же году, под предводительством консула Фурия, были отправлены легионы против вольсков, опустошавших владения герников. Не найдя нигде врага, римляне взяли Ферентин, в который укрылось большое число вольсков. Добычи здесь оказалось меньше, чем рассчитывали, потому что вольски, потеряв почти всякую надежду защитить город, ночью покинули его, забрав с собою свое имущество; на следующий день город был взят почти совсем пустым. Ферентин и земля, принадлежавшая ему, были подарены герникам.

52. Год спокойный, благодаря сдержанности трибунов, сменился годом деятельности народного трибуна Луция Ицилия, в консульство Квинта Фабия Амбуста и Гая Фурия Пацила [412 г.]. В самом же начале года Ицилий обнародованием аграрных законопроектов стал возбуждать раздоры между партиями, словно считая то обязанностью своего родового имени; но в это время появилась чума, не столько, впрочем, смертоносная, сколько грозная, и отвлекла помыслы людей от форума и политической борьбы к семье и заботам о поддержании здоровья; думают даже, что эта чума причинила городу меньше урона, чем причинили бы готовившиеся раздоры между партиями. Когда государство освободилось от болезни, сильно свирепствовавшей, хотя и с незначительным числом смертных случаев, чумной год сменился неурожайным в консульство Марка Папирия Атратина и Гая Навтия Рутила [411 г.] вследствие того, что обработка полей была, как это большей частью бывает, заброшена. Уже голод давал себя чувствовать больше чумы, если бы рассылка уполномоченных для скупки хлеба по всем окрестным народам, жившим как по берегу Этрусского моря, так и по берегам Тибра, не помогла делу продовольствия. Самниты, владевшие Капуей и Кумами, с надменностью отказались иметь торговые отношения с уполномоченными, зато сицилийские тираны выказали полную готовность помочь им; благодаря особенному усердию Этрурии, были свезены по Тибру огромные запасы хлеба. Консулы вполне убедились в безлюдье, царившем в больном городе: не находя для посольств более как по одному сенатору, они вынуждены были включить в состав их по два всадника[348]. За исключением чумы и голода, другой невзгоды, внутренней или внешней, никакой в это двухлетие не было. Зато, лишь только миновало беспокойство, причиняемое этими бедствиями, тотчас появилось все то, от чего в государстве возникал обыкновенно беспорядок: внутри раздор, извне война.

53. В консульство Марка Эмилия и Га я Валерия Потита эквы стали готовиться к войне вместе с вольсками, взявшимися за оружие хоть и не по решению правительства, но все же отправившимися на службу в качестве добровольцев за жалованье. С известием о появлении этих врагов (а они уже действительно успели вступить в поля латинов и герников) консул Валерий приступил к набору войска, а народный трибун Марк Менений, вошедший с аграрным законопроектом, мешал консулу; никто против воли не давал присяги, как вдруг приходит известие о занятии врагами Карвентской крепости. Оскорбление, нанесенное этим обстоятельством чести римского имени, с одной стороны, возбудило ненависть патрициев к Менению, а с другой – прочим трибунам, уже заранее настроенным к протесту против аграрного законопроекта, подало еще более законный повод к сопротивлению своему товарищу. Дело тянулось в пререканиях, и консулы, призывая в свидетели богов и людей, говорили, что всякое поражение и оскорбление, какое только враги причинили уже или грозят причинить, падет на голову Менения, так как он противодействует набору, а Менений, со своей стороны, кричал, что он перестанет задерживать набор, если незаконные владетели общественного поля откажутся от владения им. Тогда остальные девять трибунов, вмешавшись со своим постановлением, положили конец спорам, объявив от имени коллегии, что они будут поддерживать консула Га я Валерия, если он найдет нужным, вопреки протестам товарища, но в интересах набора, применить штраф и иные меры строгости к гражданам, уклоняющимся от военной службы. Когда консул, вооружившись этим постановлением, приказал насильно притащить к своему трибуналу нескольких упрямцев, взывавших к трибуну о помощи, тогда и прочие в страхе стали давать присягу. Войско, отправленное к Карвенту, несмотря на свою ненависть и враждебность к консулу, с самого же первого приступа энергичным нападением опрокинуло гарнизон и отобрало назад крепость; успеху нападения содействовала беспечность гарнизона, часть которого ушла на добычу. Благодаря постоянным набегам и тому обстоятельству, что неприятель все складывал в безопасное место, добычи здесь оказалось довольно много. Выручку от публичной продажи этой добычи консул приказал квесторам обратить в доход казны, предупреждая при этом войско, что оно будет получать свою долю добычи только тогда, когда не будет отказываться от военной службы. Это усилило озлобление плебеев и воинов против консула. Поэтому, когда он, согласно сенатскому постановлению, входил в город с овацией, слышны были импровизированные песни, распеваемые с солдатской вольностью двумя сменявшими друг друга хорами. В этих песнях консула бранили, а имя Менения превозносили похвалами, между тем как кругом стоявший народ, выражая свое расположение к трибуну, при всяком упоминании его имени отвечал на голоса воинов сочувственными рукоплесканиями. И рукоплескания эти внушали сенаторам больше беспокойства, чем почти вошедшие в обычай вольные шутки воинов насчет консула[349]; ввиду этого, назначив консульские комиции, они исключили его из числа кандидатов, как будто бы несомненно было, что Менений попадает в число военных трибунов, если только будет искать этой должности.

54. В консулы были выбраны Гней Корнелий Косс и Луций Фурий Медуллин (во второй раз) [409 г.]. Никогда плебеи не досадовали в такой степени на то, что им не предоставлены были военно-трибутные комиции. Эту досаду они дали почувствовать на квесторских комициях, а вместе с тем на них же и отомстили, выбрав в первый раз квесторов из плебеев, так что, несмотря на выборы четырех лиц, только одна вакансия была предоставлена патрицию – Квинту Фабию Амбусту, а три плебея – Квинт Силий, Публий Элий и Публий Пупий – были предпочтены юношам из самых блестящих фамилий. Из источников я узнаю, что такой смелый выбор был внушен народу тремя Ицилиями, принадлежавшими к наиболее враждебной патрициям фамилии и избранными на этот год в народные трибуны ввиду того, что они сулили массу разнообразных и важных проектов страшно жадному до этого народу, заявив при этом, что они пальцем не двинут, если даже в квесторских комициях, единственных, на которых сенат предоставил право выбора, наравне с патрициями, и плебеев, не хватит у народа достаточно мужества для достижения того, чего плебеи так долго хотели, и что, наконец, разрешено им законами. Таким образом, результат квесторских комиций был в глазах плебеев великой победой не потому, чтобы они смотрели на получение квестуры, как на достижение своих стремлений собственно к почетной должности, но потому, что «новым» людям, казалось им, открыт доступ к консульству и триумфам. Патриции, напротив, роптали, что тут дело идет не столько о предоставлении доли нрава на получение высших должностей, сколько о совершенной потере их; что в таком случае нечего воспитывать детей, если они, лишенные положения предков, должны смотреть, как другие владеют их достоинствами, и ограничиваться лишь службою салиев и фламинов для возношения жертвоприношений за народ, без всякой власти, военной и гражданской. Когда умы обеих партий были раздражены, а плебеи набрались мужества, имея для защиты народного дела трех таких именитых вождей, – патриции, видя, что всякие комиции, на которых плебеям представлено право делать выборы из обоих сословий, будут походить на комиции квесторские, всемирно настаивали на комициях консульских, которые еще не для всех доступны; Ицилии, напротив, возражали, что следует выбрать военных трибунов и наконец-то предоставить плебеям возможность участия в высших почестях.

55. Но не было никакого действия со стороны консулов, мешая которому трибуны могли бы добиться желаемого, как вдруг более чем кстати приходит известие, что вольски с эквами выступили для грабежа за пределы своих владений на поля латинов и герников. Лишь только консулы, согласно сенатскому постановлению, принялись производить набор для этой войны, трибуны тотчас всеми мерами стали им противодействовать, указывая, что сама судьба посылает трибунам и плебеям настоящий случай. Было три трибуна, и все они отличались чрезвычайной энергичностью, да к тому же уже и родовитостью, насколько то позволяло им плебейское происхождение. Двое из них берут на себя, каждый по одному, неусыпное наблюдение за консулами; третьему поручают то сдерживать, то возбуждать плебеев своими речами на собраниях. И ни консулы не могли кончить с набором, ни трибуны не могли добиться желаемых комиций. Затем судьба стала склоняться на сторону плебеев, и пришли известия, что эквы, воспользовавшись удалением гарнизонных воинов, рассеявшихся для добычи, ворвались в карвентскую крепость, перебив при этом немногочисленную стражу; прочие из гарнизона перебиты частью тогда, когда они бежали обратно в крепость, частью в то время, когда врассыпную бродили по полям. Это несчастное для государства событие придало требованиям трибунов новые силы. Напрасно к Ицилиям делали всевозможные подходы, желая заставить их отказаться наконец от противодействия войне; не уступая ни перед бедствием государственным, ни перед ненавистью, которую возбуждали против себя, они добились издания сенатского постановления об избрании военных трибунов с тем, однако, ограничением, чтобы не принималась во внимание кандидатура ни одного из народных трибунов того года и чтобы ни один из них не был выбираем на предстоящий год; этим сенат ясно указывал на Ицилиев, которых патриции обвиняли в стремлении к консульству, как награде за мятежные требования во время своего трибуната. Только после этого приступили к набору войск, и все сословия начали с полным единодушием делать приготовления к войне. Оба ли консула отправились к карвентской крепости, или один из них оставался в городе для председательствования в комициях, что подлинно не известно ввиду разногласия источников; несомненным приходится считать то, в чем эти последние не расходятся, именно что после продолжительной, но безуспешной осады армия отступила от карвентской крепости, но зато отобрала в земле вольсков Верругину, причем, совершив опустошительные набеги как на владения эквов, так и на поля вольсков, захватила с собою огромную добычу.

56. В Риме победа осталась на стороне плебеев, так как они добились того, что состоялись желанные для них комиции, зато самый результат комиций дал перевес патрициям, ибо, вопреки всеобщему ожиданию, в военные трибуны с консульской властью были выбраны все три патриция: Гай Юлий Юл, Публий Корнелий Косс и Гай Сервилий Агала [408 г.]. Говорят, что патриции прибегли к уловке, в которой Ицилии тогда же обвиняли их, говоря, что они нарочито вместе с достойными кандидатами выставили целую толпу недостойных, чтобы, пользуясь отвращением народа, которое он питал к запятнанной чести некоторых известных лиц, отклонить расположение его от всех плебейских кандидатов.

Затем доносится слух, что вольски и эквы, под влиянием ли уверенности в своих силах по случаю удержания карвентской крепости или под влиянием озлобления вследствие потери гарнизона в Верругине, стали с величайшим напряжением готовиться к войне и что во главе предприятия стоят антийцы, послы которых обошли народы обоих племен, упрекая их в трусости, что они укрылись за стены и тем допустили в прошлом году опустошительные набеги римлян на свои поля и истребление верругского гарнизона. Уже-де в их владения посылаются не только вооруженные армии, но и колонии и римляне не только владеют их достоянием, разделив его себе, но еще, взяв от них Ферентин, подарили его герникам. Подобные речи разжигали в людях страсти, и, к каким народам послы ни приходили, везде набирался отряд юношей. Таким образом, от всех народов молодые люди стянулись в Антий; тут они, расположившись лагерем, ожидали врага. Лишь только в Рим пришли известия об этом с преувеличенной еще против действительности тревогой, сенат тотчас же приказал назначить диктатора, что было крайним средством, к которому прибегали при критическом положении государства. Рассказывают, что Юлий и Корнелий были очень недовольны этим распоряжением сената и дело приняло характер жестокой борьбы страстей, когда старшие из сенаторов, видя, что жалобы их на неповиновение военных трибунов воле сената остаются напрасными, стали в конце концов обращаться даже к содействию народных трибунов, ссылаясь на то, что и консулам власть их давала чувствовать свою силу при подобных обстоятельствах; а народные трибуны, довольные разладом между патрициями, отвечали, что тем нечего рассчитывать на помощь трибунов, которых они не считают в числе граждан, не считают, наконец, в числе людей; что они примут меры против того, чтобы сенатские постановления не оставались втуне по прихоти магистратов только в том случае, если почести будут доступны всем, если дела государства будут ведаться сообща; а до того времени они, трибуны, не мешают патрициям жить, оставаясь свободными от уважения к силе законов и должностных лиц.

57. Эти препирательства в совершенно неподходящее время, когда на плечах лежало столько хлопот по делам войны, всецело занимали помыслы людей; наконец, видя, что Юлий и Корнелий, которые считали себя вполне способными вождями для этой войны, уж слишком долго, то один, то другой, рассуждали о несправедливости лишать их вверенной им народом чести, – военный трибун Агала Сервилий заявил, что он молчал так долго не потому, чтобы колебался насчет своего мнения (ибо какой благонамеренный гражданин отделяет интересы свои от интересов государства?), но потому, что ему больше хотелось, чтобы товарищи его по собственному почину уступили воле сената, а не заставляли его обращаться к трибунской власти с просьбами помочь против них. Он и теперь, если б только обстоятельства позволяли, охотно предоставил бы им время отказаться от такого упорного решения; но так как нужды военные не ждут соображений человеческих, то для него на первом плане будет государство, а не расположение товарищей, и, если сенат останется при своем мнении, он в предстоящую же ночь назначит диктатора; и если кто будет возражать против издания сенатского постановления, он удовольствуется и одною волею сената[350]. Приобретя этим поступком вполне заслуженную похвалу и всеобщее расположение, Агала назначил диктатором Публия Корнелия, а сам был выбран им в начальники конницы и послужил примером товарищам, взиравшим на него и на себя, как кстати иной раз достаются популярность и почет людям, не ищущим их. Война ничем не была замечательна. В одном, и то легком, сражении враги были побиты под Антием; победоносное войско опустошило поля вольсков; крепостца при Фуцинском озере взята приступом, и в ней было захвачено в плен три тысячи человек, между тем как остальные вольски, загнанные в укрепленные города, даже и не думали защищать свои поля. Окончив войну, в которой, по-видимому, такую большую роль играло счастье, Корнелий вернулся в Рим скорее с репутацией счастливого человека, чем славного полководца, и здесь сложил с себя диктатуру. Военные трибуны, пользуясь тем, что никто не упоминал о консульских комициях (а я полагаю, от досады за назначение диктатора), издали указ о военно-трибутных комициях. Это обстоятельство поселило в патрициях весьма серьезную заботу, так как они видели, что их делу изменяют свои же. Итак, подобно тому как в прошлом году, подставив в кандидаты самых недостойных из плебеев, они отвратили симпатии от всех плебеев, даже и достойных, так теперь, чтобы не дать пройти ни одному плебею, они завладели всеми местами, приготовив заранее в кандидаты самых выдающихся из патрициев по своему блеску и популярности. Четверо было выбрано, все уже раньше исправлявшие эту должность – Луций Фурий Медуллин, Гай Валерий Потит, Нумерий Фабий Вибулан и Гай Сервилий Агала; из них этому последнему было продлено трибунство и на следующий год как вообще за его добродетельные качества, так и ввиду расположения, недавно приобретенного им редкой скромностью.

58. В этом году [407 г.], так как срок перемирия с вейским народом истек, были начаты через послов и фециалов переговоры касательно требования удовлетворения. Когда фециалы подошли к границе, к ним навстречу вышло посольство из Вей, которое просило не вступать в Вейи, пока оно само не посетит римский сенат. Сенат по ходатайству этого посольства согласился не требовать от вейян удовлетворения, во внимание к внутренним раздорам, от которых они в то время страдали, – так далеки были римляне от мысли воспользоваться благоприятным случаем за счет невзгод другого! А между тем в земле вольсков понесено было поражение, вследствие потери гарнизона в Верругине; этот случай доказал, какое громадное значение может иметь самый ничтожный промежуток времени: хотя к воинам, просившим помощи во время самой осады их вольскими, можно было поспешив подоспеть вовремя, однако войско, посланное на помощь, явилось, собственно, для той цели, чтобы истребить врагов уже тогда, когда они, только что окончив резню, рассеялись за добычей. Замедление произошло столько же по вине сената, сколько и трибунов, которые, полагаясь на известия о необычайной стойкости гарнизона, забыли, что человеческие усилия имеют предел, превзойти который не может никакое мужество. Во всяком случае, храбрые воины не остались без отмщения – ни живые, ни мертвые.

В следующем году [406 г.], когда военными трибунами с консульской властью были Публий и Гней Корнелии Коссы, Нумерий Фабий Амбуст и Луций Валерий Потит, возгорелась война с вейянами, вызванная дерзким ответом их сената, который, на требование послами удовлетворения, повелел объявить, что если послы не оставят немедленно их города и владения, то они дадут то, что дал Ларт Толумний[351]. Вне себя от негодования на такой ответ, сенаторы постановили, чтобы военные трибуны безотлагательно внесли на обсуждение народа вопрос об объявлении вейянам войны. Лишь только это постановление было обнародовано, среди молодежи стал раздаваться ропот, что и с вольсками еще не кончена война; что только что совершенно истреблены два гарнизона[352] и сами укрепления удерживаются с большой опасностью; ни одного года не проходит, чтобы не было с ними сражения в открытом поле; а теперь, словно скучая за недостатком работы, затевают новую войну с соседним и могущественным народом, который готов возмутить всю Этрурию. В этом выражалось возбуждение умов, господствовавшее уже само собою, а тут народные трибуны еще более его подогрели, твердя повсюду, что самая страшная война у плебеев – это война их с патрициями; что плебеев нарочито мучат военными трудами и отдают врагам на избиение; что плебеев ссылают подальше от города и держат их там, чтобы они, оставаясь дома, на досуге, не вспоминали о свободе и о колониях, не строили планов о разделе общественных полей или о неограниченных избирательных правах. И, останавливая ветеранов, трибуны пересчитывали годы службы каждого, пересчитывали его раны и шрамы, спрашивая при этом, есть ли еще живое место на теле для принятия новых ран, остается ли еще сколько-нибудь крови для пролития ее за государство. Время от времени произнося такие речи в разговорах и на сходках, они внушили народу нежелание высказаться за войну, и, таким образом, откладывается до другого времени предложение, непринятие которого было очевидно, раз судьба его будет зависеть от решения озлобленных людей.

59. А пока решено было отправить войско под командой военных трибунов в землю вольсков, Гней Корнелий один оставался в Риме. Три трибуна, не встретив нигде лагеря вольсков и убедившись, что они не вступят в сражение, разделили армии на три колонны и разошлись в разные стороны для опустошения их пределов. Валерий направился в Антий, Корнелий – в Эцетру; везде, куда ни вступали, они на большом пространстве опустошали жилища и поля, чтобы держать врозь силы вольсков; Фабий, не производя никаких опустошений, приступил к осаде Анксура, что составляло главную цель похода. Сам город Анксур, ныне Таррацины, спускался по покатости в болота. Фабий сделал вид, что на эту сторону направляется атака. В обход были посланы с Гаем Сервилием Агалой четыре когорты, которые, заняв высившийся над городом холм, потом спустились со значительной высоты там, где не было никакой охраны, и со страшным криком и шумом ворвались за стены. От этого шума враги, защищавшие против Фабия низовую часть города, растерялись и тем дали время придвинуть лестницы; все места города наполнились врагами; долго происходила беспощадная резня горожан без разбора – убегавших и сопротивлявшихся, вооруженных и безоружных. Не видя никакой надежды на спасение от своей покорности, они и побежденные вынуждаемы были продолжать сражение, как вдруг раздалось приказание не трогать никого, кроме вооруженных, и это приказание заставило всю остальную толпу добровольно положить оружие; из нее живыми были взяты в плен до двух с половиной тысяч. К прочей добыче Фабий не допускал воинов до прихода их товарищей, говоря, что во взятии Анксура принимали участи и те войска, которые отвлекли других вольсков от защиты этого пункта; только с приходом их исстари богатейший город был отдан трем армиям на разграбление. Такая доброта со стороны полководцев положила начало примирению плебеев с патрициями. Затем присоединено было еще другое благодеяние, весьма благовременно оказанное народу влиятельнейшими в городе лицами: раньше какого бы то ни было упоминания со стороны плебеев и их трибунов последовало сенатское постановление о выдаче воину жалованья из казны, тогда как до этого времени каждый воин нес военную службу на своем иждивении.

60. Предание гласит, что ничего и никогда плебеями не было принято так радостно: сбежались к курии, хватали выходивших сенаторов за руки, называли их воистину отцами; раздавались заявления, что после этого никто уже не будет щадить за такое доброе отечество ни тела, ни крови, пока будет оставаться хотя капля сил. Уже одна выгода от мысли, что имуществу не грозит разорение за то время, когда человек будет жертвовать своею жизнью и трудиться для государства, была приятна, а тут еще умножало радость и усиливало благодарность плебеев за благодеяние то обстоятельство, что предложение это сделано им другою стороною добровольно, без всякого когда бы то ни было заявления со стороны народных трибунов, без всяких требований в разговорах плебеев. Одни только народные трибуны не принимали участия в общей радости и согласии сословий и говорили, что это событие радостно не для всех патрициев, да и для плебеев окажется не столь желанным, как они то думают. Мера эта только на первый взгляд показалась хорошей; на деле же она окажется не такою; ибо каким иным путем можно достать деньги на жалованье, как не обложением народа податью? Выходит, что патриции щедры к другим на чужой счет. И если бы даже все прочие высказались в пользу этой меры, то выслужившие свои сроки не допустят того, чтобы другие несли военную службу при лучших условиях, чем служили они сами, не допустят того, чтобы одни и те же люди несли издержки на службу других, понесши раньше на свою. Такими речами трибунам удалось смутить часть плебеев. Напоследок, когда уже был назначен налог, трибуны даже официально объявили, что всякому, кто не захочет вносить налога на жалованье воинам, они окажут защиту. Патриции настойчиво защищали так хорошо начатое ими дело: сами первые стали делать взносы, и, так как в ту пору не было еще чеканной монеты, то некоторые свозили к казначейству медь в слитках на повозках, чем взнос свой делали даже эффектным. Когда сенаторы внесли налог с полной добросовестностью, согласно цензу каждого, тогда и влиятельные из плебеев, дружившие с знатными, сговорились между собою и начали тоже делать взносы. Видя, как их хвалят сенаторы, видя, что все граждане призывного возраста смотрят на них как на подлинно добрых граждан, плебеи тотчас же отказали от заступничества трибунов и стали наперебой друг перед другом вносить налог. А когда предложение об объявлении войны вейянам было принято, то новые военные трибуны с консульской властью вывели войско, состоявшее большею частью из добровольцев.

61. А трибунами были Тит Квинкций Капитолин, Квинт Квинкций Цинциннат, Гай Юлий Юл (во второй раз), Авл Манлий, Луций Фурий Медуллин и Марк Эмилий Мамерк [405 г.]. Прежде всего ими были осаждены Вейи. Перед началом этой осады при храме Волтумны состоялось многочисленное собрание представителей Этрурии, на котором, однако, не могли окончательно решить, следует ли защищать Вейи военными силами от имени правительств всего этрусского племени. На следующий год осада Вей шла более вяло, вследствие отозвания части трибунов и армии для войны с вольсками.

В этот год военными трибунами с консульской властью были Гай Валерий Потит (в третий раз), Манлий Сергий Фиденат, Публий Корнелий Малугинский, Гней Корнелий Косс, Квинт Фабий Амбуст и Спурий Навтий Рутил (вторично) [404 г.]. С вольсками встретились между Ферентином и Эцетрой, и там произошло сражение; победа осталась за римлянами. Вслед за этим трибуны приступили к осаде вольского города Артены. Враг попытался сделать оттуда вылазку, но, загнанный обратно в город, дал римлянам случай ворваться, и, кроме крепости, все уже было в их власти; в крепость, укрепленную самой природой, забралось значительное войско; внизу крепости было перебито и взято в плен множество народа. Затем приступили к обложению крепости; но ни приступом нельзя было ее взять, благодаря тому что гарнизона хватало на все протяжение местности, ни на сдачу нельзя было рассчитывать, ввиду того что весь общественный хлеб, еще до взятия города, был свезен в крепость; и уже готовы были снять скучную осаду крепости, если бы раб не предал ее римлянам. Проведенные им по утесистой местности, воины завладели крепостью, и когда начали убивать стражу, тогда и вся прочая толпа, ошеломленная внезапным страхом, сдалась. И крепость, и город были разрушены, после чего легионы удалились из страны вольсков, и все военные силы римские направлены были в Вейи. Изменнику, кроме свободы, дано было в награду имущество двух семейств. Стал он зваться Сервием Римским[353]. Некоторые того мнения, что Артена принадлежала вейянам, а не вольскам. К тому заблуждению дает повод то обстоятельство, что был город того же имени между Церой и Вейями; но этот город разрушили еще римские цари, и принадлежал он все же не вейянам, а церейцам; другой же одноименный город, именно тот, о разрушении которого мы рассказали, находился в земле вольсков.

Книга V

Осада Вей и волнения плебеев из-за службы зимой (1–6). Восстановление согласия между сословиями (7). Раздоры военных триб под Вейями (8). Выбор новых магистратов и осложнение войны (9-10). Суд над Сергием и Вергинием (11–12). Выбор плебеев в военные трибуны; моровая язва; затруднения под Вейями (13). Возвращение к власти патрициев; знамения; победа над тарквинийцами (14–16). Совет Дельфийского оракула; совещания этрусков; битва римлян с фалисками и капенцами (17–18). Падение Вей (19–23). Капенцы изъявили покорность; толки о переселении в Вейи (24). Дар Аполлону Дельфийскому (25). Война с фалисками (26–27). Посольство в Дельфы; поражение фалисков (28). Отнятие у них римской колонии Вителлии; раздоры по вопросу о переселении в Вейи (29–30). Поражение эквов; нападение вольсинийцев и саппинатов; мор (31). Победа над вольсинийцами и усмирение саппинатов; осуждение Камилла (32). Появление галлов в Италии (33–35). Посольство к ним из Рима (36). Движение галлов на Рим (37–38). Занятие и сожжение Рима (39–42). Неудачный штурм Крепости (43). Поражение галлов под Ардеей и избиение тусков в вейской земле (44–45). Возвращение Камилла из изгнания и назначение его диктатором (46). Неудачная попытка взять Капитолий (47). Сдача римлян; освобождение их Камиллом (48–49). Исполнение религиозных обетов (50). Отклонение Камиллом переселения в Вейи (51–54). Восстановление Рима (55).

1. В то время когда мир был приобретен во всех других местах, римляне и вейяне стояли под оружием и были проникнуты таким крайним озлоблением и ненавистью, что наступление конца побежденной стороне было очевидно. На комициях у обоих народов образ действий был совершенно противоположенный. Римляне увеличили число военных трибунов с консульской властью – их было избрано восемь; такого числа раньше никогда не назначалось: Марк Эмилий Мамерк (во второй раз), Луций Валерий Потит (в третий раз), Аппий Клавдий Красс, Марк Квинктилий Вар, Луций Юлий Юл, Марк Постумий, Марк Фурий Камилл и Марк Постумий Альбин [403 г.]. Вейянам, наоборот, надоели ежегодно повторяющиеся избирательные происки, порождавшие иной раз раздоры, и они избрали царя. Это произвело неприятное впечатление на народы Этрурии, проникнутые ненавистью больше к личности самого царя, чем к царской власти. Неприятен был этот человек для этрусского народа уже раньше за свою кичливость богатством, проявившуюся в насильственном расстройстве торжественных игр, прерывать которые считается преступлением против религии. Дело в том, что он, вследствие предпочтения, оказанного двенадцатью народами другому лицу при выборах в жрецы, в пылу раздражения за отказ, среди самого представления, увел внезапно актеров, большею частью его собственных рабов. Поэтому-то этрусское племя, более всех других племен преданное религиозным обрядам, тем более что оно отличалось особенным умением совершать их, решило отказать вейянам в помощи, пока они будут находиться под управлением царя. В Вейях слуху об этом решении не давал распространяться страх перед царем, который всякого гражданина, распространявшего что-либо подобное, считал не пустым болтуном, но зачинщиком мятежа. Хотя, по известиям из Этрурии, там все было спокойно, но, ввиду донесений, что на всех собраниях речь идет о помощи Вейям, римляне стали возводить двойные укрепления: одни по направлению к городу, в ограждение от вылазок осажденных, а другие – фронтом к Этрурии, на случай появления помощи оттуда.

2. Римские полководцы, рассчитывая больше на осаду, чем на штурм, приступили даже к сооружению зимнего лагеря, делу новому для римского воина, и решено было продолжать войну, расположившись на зимних квартирах. Лишь только известие об этом дошло в Риме до слуха народных трибунов, уже давно не находивших никакого повода к волнениям, они тотчас устроили сходку и стали возбуждать умы плебеев, утверждая, что это нововведение есть результат назначения жалованья воинам и от них-де не ускользнуло, что этот подарок врагов будет облит ядом. Продана свобода плебеев; молодежь, удаленная навсегда и сосланная подальше от города и от дел государства, отныне уже не может располагать даже зимою или вообще каким-нибудь временем года и навестить свои семьи, и осведомиться о своих делах дома. Какое же, думают они, основание для непрерывности военной службы? Никакого другого не найдется, кроме желания не дать возможности возбуждать вопросы о выгодах плебеев при содействии многочисленной молодежи, в которой и заключаются все их силы. Независимо от этого их юноши терпят гораздо более чувствительные тягости и неудобства, чем вейяне, так как последние проводят зиму под своими кровлями, защищая город, укрепленный превосходными стенами и такою же природою места, а римский воин среди трудов за лагерными работами, весь в снегу и инее, живет под прикрытием одних шкур, не слагая оружия даже в зимнее время, которое предназначено для отдохновения от всяких войн на суше и на море. Ни цари, ни те надменные консулы, бывшие до учреждения трибунской власти, ни суровая власть диктатора, ни невыносимые децемвиры не налагали такого рабства, чтобы сделать военную службу продолжающеюся целый год, а между тем такое тиранство применяют к римским плебеям военные трибуны. Как же поступали бы в звании консулов или, еще лучше, в звании диктаторов те люди, которые только призрак консульской власти сделали таким свирепым и грозным? Но это происходит вполне по вине плебеев: даже в числе восьми военных трибунов не оказалось места ни для одного плебея. Раньше патриции имели обыкновение занимать три места после упорной борьбы, а теперь они уже в числе восьми идут по пути к захвату власти, и в эту толпу не замешался ни один плебей, который, если бы не достиг ничего другого, то, по крайней мере, напомнил бы своим товарищам о том, что несут военную службу не рабы, а свободные и сограждане их, которых следует хотя бы зимой отводить домой в крытые жилища, давать им возможность в какое-нибудь время года навестить своих родителей, детей и жен и, воспользовавшись выгодами своей свободы, произвести выборы должностных лиц.

Произнося во всеуслышание эти и подобного рода речи, трибуны вызвали вполне равного себе противника в лице Аппия Клавдия, оставленного товарищами в городе для подавления возбуждаемых трибунами бунтов, человека, воспитанного уже с юности в борьбе с плебеями, того самого, который несколько лет тому назад, как было упомянуто[354], первый подал мысль сломить власть трибунов путем протеста их товарищей.

3. И вот он, обладая в ту пору уже не одним только талантом, но и приобретенной путем практики опытностью, произносит такого рода речь: «Если когда-либо было сомнение, квириты, ради ли вас или ради себя народные трибуны постоянно затевали смуты, то в нынешнем году, я уверен, люди перестали в этом сомневаться. Поэтому, радуясь наступившему наконец концу продолжительного вашего заблуждения, я поздравляю как вас, так за вас и государство, что заблуждение это рассеяно именно в пору вашего благополучия. Может ли кто-нибудь сомневаться, что никакие обиды по отношению к вам, если какие когда-нибудь и случались, никогда в такой мере не задевали и не разжигали народных трибунов, как милость плебеям, оказанная сенаторами назначением жалованья лицам, отбывающим военную службу? Чего они, полагаете, боялись раньше, или чт хотят расстроить нынче, как не согласие сословий, которое в их глазах всего более ведет к ослаблению трибунской власти? Таким-то путем, клянусь Геркулесом, словно нечестные лекари-шарлатаны, ищут они себе работы: хотят какой-нибудь постоянной болячки в государстве, за излечением которой вам приходилось бы обращаться к ним. В самом деле, защищаете ли вы плебеев или ведете борьбу против них? Противники ли вы отбывающих военную службу или держите их сторону?

Впрочем, может быть, вы говорите следующее: “Все, что патриции ни делают, нам не нравится, за плебеев ли то или против плебеев”; подобно тому как господа запрещают всякий контакт посторонних лиц со своими рабами и считают одинаково справедливым не допускать по отношению к ним ни злодейний, ни благодеяний, так точно вы ограждаете патрициев от плебеев из боязни, чтобы мы своею предупредительностью и щедростью не привлекли к себе плебеев и чтобы плебеи не оказывали нам послушания и повиновения. А между тем, если бы в вас было какое-либо, не говорю гражданское, но просто человеческое чувство, то как вам следовало бы сочувствовать и по мере своих сил содействовать предупредительности патрициев и повиновению плебеев! Если бы это согласие оставалось вечно, всякий решился бы торжественно поручиться, что вскоре держава наша станет величайшею среди соседей!

4. В какой степени настоящее решение моих товарищей не отводить армии от Вей, не окончив дела, было не только полезно, но даже необходимо, я разъясню потом; теперь же я хочу поговорить о самом положении отбывающих военную службу; и речь моя, будь она сказана не только перед вами, но и в лагере, будь она поставлена на суд самого войска, могла бы, как я убежден, показаться основательною. Если бы в этой речи мне самому могло и не прийти на ум, чт сказать, то с меня, во всяком случае, довольно было бы ограничиться только речами противников. Они недавно заявляли, что не следует давать жалованья воинам потому, что оно никогда не давалось. После этого каким же образом они могут теперь негодовать по поводу того, что на тех, кому предоставлена некоторая новая выгода, соответственно ей возлагается и новый труд? Нигде не бывает труда без выгоды, нигде почти не бывает и выгоды без затраты труда. Труд и удовольствие, будучи совершенно непохожими друг на друга по своей природе, связаны, однако, между собою известным естественным соотношением. Тяжело было раньше воину, находясь на своем иждивении, нести труд для государства, и рад он был половину года обрабатывать свое поле, изыскивать средства для содержания себя и семьи в мирное и военное время; рад он теперь, что государственная служба служит ему источником дохода и он получает жалованье с удовольствием; поэтому-то он и должен безропотно сносить несколько более продолжительную отлучку от дома и хозяйства, на котором уже не лежат тяжелые расходы. Разве государство, позвав воина к расчету, не имело бы права ему сказать: “Ты располагаешь годовым жалованьем, поэтому подавай и годовой труд! Или, по-твоему, справедливо получать жалованье полностью за службу лишь полугодичную?” Не хотелось бы мне останавливаться на этой части своей речи, квириты, потому что так должны поступать только те, у кого воины наемные; мы же желаем поступать с вами все равно как с гражданами, но вместе с тем находим справедливым, чтобы и с нами поступали совершенно так, как с отечеством.

Или не следовало вовсе предпринимать войны, или ее надлежит вести согласно с достоинством римского народа и окончить как можно скорее. А окончена она будет в том случае, если мы стесним осажденных, если мы уйдем из-под Вей после осуществления своей надежды, после взятия их. Если, клянусь Геркулесом, нет никакого другого побуждения, то, по крайней мере, одно самолюбие должно было бы обязывать нас к настойчивости. Некогда из-за одной только женщины десять лет осаждала город вся Греция, и притом как далеко от родины, за сколько земель, за сколько морей!

А мы тяготимся выносить осаду всего в течение одного года на расстояние двадцати камней от нашего города, почти в виду его! Это, разумеется, оттого, что повод к войне совсем неважный, что нет никакого достаточного основания для озлобления, пробуждающего нас упорно добиваться цели! Семь раз вейяне возобновляли войну, никогда добросовестно не соблюдали мира, тысячу раз опустошали поля наши, побудили к отпадению от нас фиденян, убили там наших колонистов, были виновниками нечестивого убийства наших послов вопреки праву, хотели поднять против нас всю Этрурию и ныне силятся это сделать, а когда послы наши требовали удовлетворения, то от оскорбления их был только один шаг!

5. И с такими людьми неужели следует вести войну вяло, с отсрочками? Если нас нисколько не волнует чувство справедливого негодования, то неужели, спрашиваю вас, на наши соображения не оказыает влияния даже то обстоятельство, что город оцеплен громадными осадными сооружениями, которые заставляют врагов держаться за стенами? Что полей они не обрабатывали, а обработанные опустошены войною? Кто может сомневаться в том, что с удалением наших войск враги не из одной только жажды мщения, но и вынужденные необходимостью, потеряв свое, добывать себе пропитание на чужой стороне нападут на нашу территорию? Таким образом, решением вашим, трибуны, мы не отсрочиваем войну, а, напротив, переносим ее еще в свои пределы. Ну а каково, собственно, положение самих воинов, у которых добрые народные трибуны раньше хотели отнять жалованье, а теперь вдруг хотят о них позаботиться? Они провели на таком громадном протяжении вал и ров, оба сооружения, стоившие огромного труда; возвели форты, сначала немногие, а потом, с приращением войска, вплотную один возле другого; соорудили укрепления не только фронтом к городу, но и в сторону Этрурии, на случай появления с этой стороны каких-нибудь подкреплений. А стоит ли еще говорить о башнях, о винеях и “черепахах”[355] и вообще о разных приспособлениях, устраиваемых для осады городов? И вот, когда потрачено столько труда, когда с сооружениями уже наконец совершенно покончили, теперь все эти сооружения, по вашему мнению, следует бросить с тем, чтобы при наступлении лета опять и сызнова потеть за новой работой по устройству их? Насколько же меньше требуется усилий, чтобы удержать за собою уже сделанное, чтобы настойчиво продержаться и таким образом в короткое время освободиться от заботы? А ведь в самом деле работа сокращается, если она совершается за один присест и если мы сами перерывами и остановками не замедляем достижения своей цели. До сих пор я говорил о потере труда и времени. А что мне сказать об опасности, которой мы подвергаемся, откладывая войну? Неужели нам позволят забыть о ней такие частые собрания, происходящие в настоящее время в Этрурии по вопросу о посылке в Вейи подкреплений? При нынешнем положении дела этруски рассержены, находятся в состоянии озлобления, отказываются послать подкрепления; насколько от них зависит, есть возможность взять Вейи. Но кто может поручиться, что настроение этрусков и с отсрочкой войны останется неизменным, когда, с предоставлением передышки осажденным, оттуда направится более значительное посольство, когда то, что теперь производит неудовольствие среди этрусков, избрание царя в Вейях, может быть с течением времени изменено или по воле граждан, которые пожелают таким путем примирить с собою этрусков, или же по собственному желанию царя, который порешит не служить своим царствованием во вред благу сограждан? Всмотритесь, сколько опасных обстоятельств может оказаться последствием принятия такого рода решения: потеря сооружений, на которые потрачено так много труда, опустошение, угрожающее нашей стране, возникновение войны этрусской вместо вейской. Эти ваши советы, трибуны, – клянусь Геркулесом! – совершенно похожи на то, как если бы кто-нибудь больному, соглашающемуся подвергнуться энергичному лечению и таким образом имеющему возможность выздороветь немедленно, позволил бы, из-за минутного позыва к еде или питью, затянуть болезнь на продолжительное время, а то, пожалуй, и сделать ее неизлечимой.

6. Клянусь небом, если бы даже для настоящей войны это и было безразлично, то вообще для военной дисциплины имело бы огромное значение развитие в нашем воине привычки не только пользоваться добытой победой, но и, в случае медленного хода дела, не тяготиться однообразием, а терпеливо ждать хоть и позднего достижения цели, умения сидеть и зимою, если война не окончена в течение лета, а не высматривать, как летние птицы, с самого наступления осени, нет ли где крытых убежищ. Скажите на милость! Страсть к охоте и удовольствие увлекают же людей, невзирая на снега и иней, в горы и леса; почему же нам не применить и к потребностям войны той же выносливости, какую обыкновенно вызывает в нас одна приятная забава? Неужели мы считаем воинов наших до такой степени бессильными телом, до такой степени изнеженными духом, что они и одной зимы не могут провести в лагере, не могут выносить холода, словно в морскую войну, когда необходимо не упускать благоприятной погоды, наблюдая время года? Да воины сами, наверное, покраснели бы от стыда, если бы кто-нибудь упрекнул их в этом, и стали бы утверждать, что в их телах и душах есть приличная мужу выносливость, что они в силах вести войну одинаково и зимой и летом, что они не поручали заступничеству трибунов лени и неги, помня, что и предки их создали эту самую трибунскую власть не под сенью и не под кровлей. Обращать внимание не на Вейи только и не на эту ныне выдерживаемую нами войну, но искать славы для других войн, искать славы на будущее время в глазах всех остальных народов – вот что достойно доблести ваших воинов, вот что достойно римского имени! Или, быть может, вы думаете, что неважные будут последствия оттого, станут ли соседи считать римский народ непременно таким, что его нечего бояться какому-нибудь городу, оказавшемуся способным выдержать лишь первый натиск, продолжающийся к тому же самый ничтожный промежуток времени, или наше имя будет наводить ужас тем, что ни тягость продолжительной осады, ни зимняя стужа не могут заставить римское войско удалиться от города, раз уже осажденного, и войско это знает только один конец войны – победу и так же хорошо умеет пользоваться на войне настойчивостью, как и натиском? Хотя настойчивость необходима при отбывании всякого рода военной службы, но все же она особенно необходима при осаде городов, большая часть которых, будучи неприступны по своим укреплениям и природным свойствам местности, окончательно завоевываются именно только временем при помощи голода и жажды, как будут завоеваны и Вейи, если только народные трибуны не придут на помощь врагам и если вейяне, безуспешно ищущие защиты в Этрурии, не найдут ее в Риме. В самом деле, разве может быть для вейян что-нибудь столь желательным, как то, чтобы сначала в римском городе, а потом, словно от заразы, и в лагере распространились мятежи? А у врагов, клянусь Геркулесом, такое великое самообладание, что ни тягость осады, ни даже тягость царской власти не вызвали у них никакого переворота, а отказ со стороны этрусков в помощи не смутил их умов. Объясняется это тем, что у них немедленно умрет всякий, кто вздумает затеять бунт, и никому не будет дозволено говорить то, что у вас говорится безнаказанно. Покидающий знамена или уходящий с караула несет заслуженное наказание, умирая под ударами палок; а между тем советники, предлагающие покинуть знамена и бросить лагерь не тому или другому воину, а целым армиям, выслушиваются открыто, на сходке народа. Вот до какой степени вы привыкли сочувственно выслушивать все, что ни говорит народный трибун, хотя бы то клонилось к измене отечеству и к разрушению государства, и, увлекаясь этою властью, позволяете укрываться под защитой ее каким угодно преступлениям. Остается им еще только эти самые речи, которые они во всеуслышание говорят тут, произнести в лагере, перед воинами, и таким образом деморализовать армию, возбудить в ней неповиновение к вождям, так как свобода в Риме именно и заключается в неуважении к сенату, властям, законам, обычаям предков, установлениям отцов, военной дисциплине».

7. Уже и на сходках Аппий успел пошатнуть влияние народных трибунов, как вдруг, чего всего менее можно было ожидать, понесенное под Вейями поражение не только дало Аппию окончательный перевес, но и установило согласие между сословиями и усугубило у них рвение к еще более настойчивой осаде Вей. Дело в том, что, когда насыпь была доведена до самого города и оставалось только уже поднести к стенам винеи, вдруг огромная толпа людей, вооруженных большею частью факелами, пользуясь тем, что осадные сооружения не с таким усердием охранялись ночью, с каким воздвигались днем, через открытые ворота бросилась с огнем и в один момент были поглощены пламенем насыпь и винеи, плод такого продолжительная труда. Много тут было истреблено огнем и мечом людей, безуспешно пытавшихся подать помощь. Это событие, лишь только о нем дано было знать в Рим, произвело на всех удручающее впечатление, а сенату внушило беспокойство и страх, что теперь уже невозможно будет сдержать возмущения ни в городе, ни в лагере, и что народные трибуны будут глумиться над государством, словно ими побежденным, – как вдруг граждане, принадлежавшие по цензу к всадническому сословию, но не имевшие от государства коня, по предварительному между собою согласованию являются в сенат и, получив разрешение говорить, заявляют о своей готовности отбывать службу на собственных лошадях. Когда сенат в самых лестных выражениях поблагодарил их и слух об этом обошел форум и город, тогда вдруг плебеи стали сбегаться к курии. Они заговорили, что теперь долг пехотинцев предложить государству свои услуги вне обычного порядка, все равно, хотят ли их вести под Вейи или в другое какое-нибудь место. Если их поведут под Вейи, то они обещают вернуться оттуда только после взятия неприятельского города. Тут уже трудно было сенату сдерживать свою безмерную радость. Пехотинцев не было приказано благодарить, как всадников, через магистратов, и их не пригласили в курию выслушать ответ, а равно и сенаторы не оставались уже за порогом курий, но каждый из них, по мере сил своих, стоя на возвышенном месте, перед толпой, стоявшей на Комиции, выражал словами и жестами всеобщую радость, называл римский город блаженным, непобедимым и вечным, благодаря такому согласию превозносил всадников, превозносил плебеев, восхвалял сам сегодняшний день, сознавался, что предупредительность и доброжелательство сената вознаграждены с избытком. Трудно было сказать, кто больше проливал слез радости, патриции или плебеи, пока наконец сенаторы не были снова приглашены в курию, где и было составлено сенатское постановление, предписывавшее военным трибунам созвать народ на собрание, выразить благодарность всадникам и пехотинцам и объявить, что сенат будет помнить об их преданности и любви к отечеству, но что все же решено отпускать жалованье всем, хоть и добровольно заявившим о желании своем нести военную службу вне очереди. И всаднику был назначен определенный размер жалованья. С этого именно времени всадники начали отбывать службу на собственных конях. Отправленная под Вейи армия добровольцев не только возобновила уничтоженные сооружения, но построила еще и новые. Съестные припасы подвозились из Рима с большею заботливостью, чем прежде, чтобы войско, оказавшее такие услуги государству, ни в чем не испытывало нужды.

8. В следующем году [402 г.] военными трибунами с консульской властью были Гай Сервилий Агала (в третий раз), Квинт Сервилий, Луций Вергиний, Квинт Сульпиций и выбранные во второй раз Авл Манлий и Марк Сергий. При этих трибунах был уничтожен гарнизон в Анксуре после внезапного, изменнически произведенного нападения на стражу, стоявшую у ворот. Это нападение произошло в то время, когда все заботы были сосредоточены на войне с вейянами, и Анксур вследствие этого оставлен был без внимания: воины находились в отпуске, а вольские купцы имели беспрепятственный доступ в город. Воинов здесь погибло немного вследствие того обстоятельства, что все, за исключением больных, на манер маркитантов, разошлись промышлять по деревням и соседним городам. Не лучше дело шло и в Вейях, главном пункте, служившем предметом всеобщих забот в государстве; ибо в то время, как римские вожди питали больше злобы друг к другу, чем мужества против врага, опасности войны усилились вследствие неожиданного прибытия капенцев и фалисков. Эти два этрусских народа, ближайшие к театру войны и поэтому уверенные, что с покорением Вей раньше всех других подвергнутся тоже вооруженному нападению римлян; фалиски же, кроме того, имея еще и собственные причины опасаться, так как уже раньше впутались в войну фиденскую, заключили между собою клятвенный союз при посредстве взаимно отправленных посольств и неожиданно явились со своими войсками под Вейи. Они напали на лагерь как раз с той стороны, где командовал военный трибун Марк Сергий, и навели на римлян панический страх, так как те были уверены, что вся Этрурия поднялась с мест и явилась в огромной массе. То же самое мнение на вейян в городе подействовало ободрительно. Итак, римский лагерь подвергся двустороннему нападению; поспешно перебегая и перенося знамена с одного места на другое, римляне не имели достаточно сил в одно и то же время и удерживать вейян за их стенами, и отразить нападение на свои окопы и защищаться от врагов извне. Оставалась одна надежда, не придет ли подкрепление из главного лагеря, с помощью которого легионы могли бы сражаться с двух противоположных фронтов – одни против капенцев и фалисков, а другие против вылазки осаждаемых; но лагерем командовал Вергиний, питавший личную неприязнь к Сергию и, в свою очередь, ненавидимый им. Этот Вергиний, несмотря на получаемые известия о штурме большей части фортов, о занятии неприятелем укреплений, о нападении его с двух сторон, держал воинов вооруженными, твердя, что если будет надобность в подкреплении, то товарищ пошлет к нему. Заносчивости Вергиния равнялось упрямство Сергия, который, чтобы только не сказали, что он обратился за помощью к личному своему врагу, предпочитал скорее понести поражение от неприятеля, чем одержать победу с помощью согражданина. Долго длилась резня наших воинов среди двух атак; наконец, бросив укрепления, некоторые из них устремились в главный лагерь, но бльшая часть вместе с самим Сергием направилась в Рим. Так как здесь он всю вину взваливал на товарища, то решено было отозвать Вергиния из лагеря, а командование на время поручить легатам. Затем дело разбиралось в сенате, и тут товарищи стали между собою спорить и браниться. Немногие только думали о государстве, а прочие стояли то за одного, то за другого, смотря по личному пристрастию или расположению.

9. Старшие из сенаторов, не разбирая, по вине ли полководцев или вследствие неудачи понесено такое постыдное поражение, высказались за то, что нет надобности дожидаться законного срока комиций, а следует немедленно назначить новых военных трибунов с тем, чтобы они вступили в должность с октябрьских же календ. С этим мнением согласился весь сенат, не возражали против него и прочие трибуны. Лишь Сергий и Вергиний, бывшие именно виновниками того, что сенат раскаивался в выборе магистратов текущего года, сначала просили избавить их от позора, а потом начали протестовать против сенатского постановления, настаивая на том, что они не выйдут в отставку раньше декабрьских ид, дня, установленного для вступления магистратов в должность. Среди этих препирательств народные трибуны, вынужденные во время согласия между гражданами и благополучия в государстве молчать, хотя и против воли, теперь вдруг дерзко стали грозить военным трибунам тем, что прикажут отвести их в тюрьму, если они не подчинятся воле сената. Тогда военный трибун Гай Сервилий Агала сказал: «Что касается вас, народные трибуны, и ваших угроз, то, хотя мне и хотелось бы испытать, как мало вы имеете права и мужества привести их в исполнение, но этому препятствует воля сената, идти против которой я считаю преступлением. Поэтому перестаньте искать в наших спорах повода к нанесению оскорбления, а товарищи или исполнят решение сената, или, в случае их дальнейшего упорства, я немедленно назначу диктатора, который принудит их сложить должность». Речь Агалы встречена была всеобщим одобрением, а сенаторы рады были, что, не прибегая к застращиванию трибунской властью, нашли другую, еще более значительную силу для обуздания магистратов, которые, будучи вынуждены уступить общему требованию, допустили созвание комиций для избрания военных трибунов с условием, чтобы они вступили в должность в октябрьские календы и затем раньше срока вышли в отставку.

10. В год [401 г.], когда военными трибунами с консульской властью были Луций Валерий Потит (в четвертый раз), Марк Фурий Камилл (во второй раз), Марк Эмилий Мамерк (в третий раз), Гней Корнелий Косс (во второй раз), Цезон Фабий Амбуст и Луций Юлий Юл, произошло много событий во внутренней и внешней жизни государства. Так, в то время, когда приходилось вести одновременно войну на несколько фронтов – од Вейями, под Капеной, Фалериями, наконец, войну с вольсками с целью возвратить Анксур, – в Риме набор войска, а вместе с ним и взимание налога встречали затруднения; кроме того, возник спор насчет пополнения коллегии народных трибунов и немало волнений возбудил суд над двумя лицами, бывшими недавно военными трибунами с консульской властью.

Первым делом военных трибунов было произвести набор войска, и тут взяты были на службу не только молодые люди, но заставили записаться и стариков, возложив на них охрану города. А по мере увеличения числа воинов возрастала и потребность в деньгах на уплату жалованья. Между тем взимание налога на этот предмет встречало неудовольствие со стороны плательщиков в городе, потому что охрана города была также связана с необходимостью трудиться над военными сооружениями и служить государству. Это уже само по себе серьезное положение вещей народные трибуны старались сделать еще более обидным, доказывая в своих мятежных речах, что жалованье воинам и установлено для того, чтобы часть плебеев заморить военной службой, а часть – налогом. Одну войну тянут уже третий год и нарочно ведут ее плохо – для того только, чтоб вести подольше. Потом в один набор набрали войска на четыре войны и потянули даже детей и стариков[356]. Не разбирают уже, лето или зима, чтобы не дать несчастным плебеям ни одной минуты покоя; теперь, обложенные еще податью, они доведены до крайне бедственного положения, так как, вернувшись изнуренными от труда, от ран, наконец, уже в преклонном возрасте и найдя дма все в запустении, вследствие продолжительного отсутствия хозяина, они должны еще из своего расстроенного имущества вносить налог и сторицей возвращать государству воинское жалованье, словно взятое ими на проценты.

Среди хлопот по набору воинов и взиманию налога, среди забот о более важных делах, которыми заняты были умы граждан, не было возможности выбрать на комициях полное число народных трибунов. Поэтому началась горячая агитация, чтобы коллегия выбрала на вакантные места патрициев. Когда добиться этого оказалось невозможным, тогда, по крайней мере, задались целью пошатнуть закон и достигли того, что коллегией народных трибунов были выбраны, несомненно благодаря проискам патрициев, Гай Лацерий и Марк Акуций.

11. Случилось как раз так, что в тот год народным трибуном был Гней Требоний, который считал долгом своего родового имени выступить защитником Требониева закона. Он кричал, доказывая, что то, чего некогда добивались патриции[357], вынужденные, однако, отказаться от первой своей попытки, в конце концов завоевали военные трибуны; что Требониев закон упразднен и число народных трибунов заполнено не голосованием народа, а властью патрициев; дело клонится уже к тому, что народными трибунами приходится иметь или патрициев, или прислужников их; силою отнимают ненарушимые законы, с корнем вырывают трибунскую власть; и это произошло вследствие хитрых происков патрициев и преступной измены товарищей трибунов.

Когда озлобление в народе росло не только против патрициев, но и против народных трибунов, как избранных, так и избиравших, тогда трое из коллегии – Публий Кураций, Марк Метилий и Марк Минуций, – из боязни за себя, нападают на Сергия и Вергиния, военных трибунов прошлого года, и, привлекши их к суду, переносят гнев и злобу плебеев с себя на них. Всем, на ком лежал тяжелым бременем набор, налог, продолжительная военная служба, и притом на отдаленном театре войны, всем, кто испытывал скорбь от понесенного под Вейями поражения, всем у кого семейства в трауре по случаю потери детей и братьев, родственников и близких, – всем таким гражданам они объявляли о предоставлении права и возможности судебным порядком искать с этих двух виновных удовлетворения за несчастья, постигшие государство и частных лиц. Ибо, по их словам, причиной всех бед являются Сергий и Вергиний; и не столько улик представляют против них обвинители, сколько уличают сами себя обвиняемые, так как, будучи оба виноваты, они сваливают вину один на другого: Вергиний – укоряя Сергия в бегстве, а Сергий Вергиния – в предательстве. Безумие их совершенно невероятно, так что гораздо ближе к истине предположение, что это дело рук патрициев, заранее и сообща условившихся совершить вероломный поступок. Они и в первый раз дали вейянам возможность зажечь осадные сооружения с целью затянуть войну, и ныне предали армию и передали фалискам римский лагерь. Все это делается для того, чтобы юношество состарилось под Вейями, а трибуны не могли входить к народу с предложениями о разделе полей и о других предметах, служащих к выгодам плебеев, не могли, пользуясь многолюдностью городского населения, проводить своих проектов и противодействовать тайным умыслам патрициев. Уже раньше-де произнесен над виновными суд – и сенатом, и римским народом, и собственными их товарищами: сенат своим постановлением устранил их от управления государством, товарищи, в ответ на отказ сложить с себя должность, принудили их сделать это, пригрозив назначить диктатора, а народ римский выбрал трибунов и повелел им вступить в должность не в декабрьские иды, день, для того установленный в году, но немедленно, в октябрьские же календы, так как было признано, что дальнейшее существование государства немыслимо, если эти два человека будут оставаться в должности. Несмотря на бесповоротное предварительное осуждение в стольких судах, они все же идут на суд народа, думая, что находятся вне опасности и достаточно уже наказаны, если двумя месяцами раньше сделались частными гражданами; а между тем не понимают, что в то время у них была только отнята возможность продолжать вредить, а наказания еще не было наложено, ибо отрешены были от власти и их товарищи, которые во всяком случае не совершили никакого проступка. Пусть же квириты проникнутся тем самым настроением, которое они имели после понесенного недавно поражения, когда видели, как войско, с трудом переводя дух от бегства, израненное, в страхе кидалось в ворота, обвиняя не судьбу или кого-либо из богов, а этих самых вождей. Наверное, нет и теперь на собрании ни одного человека, который бы в тот день не посылал всевозможных проклятий на голову, дом и имущество Луция Вергиния и Марка Сергия. Было бы совершенным безрассудством не пользоваться, когда можно и длжно, своею властью против тех, на которых каждый призывал гнев богов. Боги сами никогда не налагают рук на виновных; достаточно, если они предоставляют обиженным в виде оружия благоприятный случай для отмщения.

12. Под влиянием таких речей плебеи присудили каждого обвиняемого к уплате штрафа в десять тысяч тяжелых медных ассов, несмотря на то что Сергий винил бога войны, одинаково располагающего судьбой обеих воюющих сторон, а Вергиний умолял не делать его более несчастным среди своих сограждан, чем он был среди врагов. Таким образом, народ, обратив гнев свой на них, забыл о произведенном дополнительном избрании трибунов и о вероломном умысле патрициев против Требониева закона. Победители-трибуны, желая тотчас же вознаградить плебеев за этот суд, обнародывают аграрный законопроект и не позволяют производить сбор налога, несмотря на необходимость платить жалование стольким войскам, и притом в то время, когда военные дела шли хоть и успешно, но все же так, что ни на одном театре войны не предвиделось близкого ее окончания. Так, в Вейях лагерь, раньше потерянный, хотя и был отобран, но его необходимо было укрепить фортами и снабдить гарнизоном; здесь командовали военные трибуны Марк Эмилий и Цезон Фабий. Затем Марк Фурий, действовавший в земле фалисков, и Гней Корнелий, действовавший в земле капенцев, совсем не встретили врагов вне укрепленных стен и поэтому ограничились тем, что угнали добычу и опустошили владения, уничтожив огнем хлеб и усадьбы; городов не штурмовали и не осаждали. Зато в стране вольсков, после опустошения полей, было приступлено к правильной осаде Анкурса; штурмом взять этот город, расположенный на высоком месте, оказалось невозможным, и после напрасно потраченных усилий он был окружен валом и рвом. Ведение военных дейтвий в земле вольсков досталось на долю Валерия Потита.

Таково было положение военных дел, когда в городе разразились смуты, потребовавшие еще более значительных усилий для борьбы с ними, чем сами войны. И недалеко было от того, что и лагерь возмутится, заразившись городскими смутами, потому что трибуны не давали возможности собрать налог и послать жалованье полководцам, а между тем воины требовали выдачи денег за время службы. Пользуясь настоящим раздражением плебеев против патрициев, народные трибуны стали говорить, что теперь-то настал давно ожидаемый случай утвердить свободу и передать высший сан в государстве мужественным и энергичным плебеям, отняв его у людей, подобных Сергию и Вергинию; однако дело ограничилось тем, что плебеи, лишь бы только воспользоваться данным правом, избрали из своей среды в военные трибуны с консульской властью одного Публия Лициния Кальва; прочие избранные – Публий Манлий, Луций Титиний, Публий Мелий, Луций Фурий Медуллин и Луций Публилий Вольск – были все патриции. Не только избранный Кальв, но и все плебеи удивлялись, что достигли такого значительного результата: Кальв раньше не отправлял никаких высших должностей, лишь был много лет сенатором и к тому же старый. Нам в точности не известно, почему ему первому и преимущественно перед другими предоставлено было насладиться незнакомым дотоле высшим почетом: одни думают, что он выдвинулся на такой высокий пост благодаря популярности своего брата Гнея Корнелия, который, будучи военным трибуном истекшего года, выдал всадникам тройное жалованье; другие же полагают, что он сам, произнеся очень кстати речь на тему о согласии сословий, угодил и патрициям, и плебеям[358]. Гордясь одержанной в комициях победой, народные трибуны перестали говорить о налоге, вопрос о котором больше всего ставил государство в затруднение. Теперь налог был внесен с покорностью, и деньги отправлены войску [400 г.].

13. Анксур в земле вольсков в скором времени был взят обратно благодаря праздничному дню, по случаю которого сторожевые посты в городе были оставлены без стражи. В этом году зима была необыкновенно холодная и до такой степени снежная, что по дорогам прекратилось сообщение и суда перестали плавать по Тибру. Впрочем, цены на хлеб нисколько не изменились благодаря заранее сделанным запасам. Так как Публий Лициний, получив должность без всякого потрясения государства и вызвав скорее радость у плебеев, чем негодование у патрициев, продолжал и отправлять ее при таком же настроении, то явилось желание выбрать плебеев и на следующих военно-трибутных комициях. Из патрицианских кандидатов удалось занять место одному Марку Ветурию; за остальных военных трибунов с консульской властью, плебеев Марка Помпония, Гнея Дуиллия, Волерона Публилия, Гнея Генуция и Луция Атилия высказались почти все центурии [399 г.].

Суровая зима, вследствие ли непостоянной погоды, происходившей от резких перемен в воздухе, или по другим каким-нибудь причинам, сменилась летом, принесшим с собою тяжкую и губительную для всего живущего болезнь. Так как не могли ни найти причины такого лета, ни предвидеть последствий его, а между тем средств для борьбы с несчастьем не было, то, согласно сенатскому постановлению, обратились к Сивиллиным книгам. Дуумвиры, заведовавшие устройством жертвоприношений посредством лектистерний[359], в ту пору впервые устроенного в римском городе, умилостивляли в течение восьми дней на трех разостланных ложах со всевозможною по тому времени пышностью особо Аполлона и Латону, Геркулеса и Диану, Меркурия и Нептуна. В частных домах также совершалось это религиозное торжество. Во всем городе в домах, как говорят, двери оставались раскрытыми; все было выставлено на открытом месте для общего пользования; приезжих, знакомых и незнакомых приглашали в гости; и с личными врагами обращались радушно и предупредительно. Не слышно было брани и споров; с узников также сняты были оковы на время торжественных дней, после чего, впрочем, побоялись снова заковать тех, которым сами боги оказали помощь.

Между тем под Вейями одна опасность сменялась другой, так как вместо одной войны пришлось вести три, потому что подобно тому, как раньше, когда вследствие внезапного прихода на помощь капенцев и фалисков обложены были укрепления, так и теперь римляне сражались на двух фронтах, с тремя армиями. Но тут больше всего помогло воспоминание о приговоре, произнесенном над Сергием и Вергинием; поэтому из главного лагеря, откуда в тот раз медлили помощью, теперь очень скоро подошли отряды и, сделав обход, напали с тыла на капенцев, внимание которых направлено было на римский вал; завязавшийся на этом пункте бой навел ужас и на фалисков, которые в замешательстве отступили перед сделанной как раз в пору вылазкой наших из лагеря. Отбив врагов, победители пустились преследовать их и произвели страшную резню. А немного спустя, когда уже враги рассеялись, им навстречу, как нарочно, попались фуражиры, грабившие капенские поля, и в конец истребили остатки, уцелевшие после сражения. Что же касается вейян, то во время обратного их бегства в город множество их было изрублено перед воротами, потому что жители города, опасаясь, чтобы одновременно с ними не ворвались и римляне, заперли ворота и таким образом отрезали арьергард своего войска.

14. Вот события этого года. И наступали уже военно-трибутные комиции, чуть не больше заботившие патрициев, чем сама война, так как они видели, что не только разделили верховную власть с плебеями, но почти и вовсе потеряли ее. Итак, согласившись между собою выставить в кандидаты самых именитых людей, которых, по их мнению, совестно будет обойти, они и сами, точно все выступали кандидатами, принимая всяческие меры, призывали на помощь не только людей, но и богов, потому что считали преступлением против религии результаты выборов двух последних лет. Они указывали при этом на то, что в первый год свирепствовала нестерпимая зима, служившая одним из посылаемых богами знамений; в следующий, ближайший, год явились уже не знамения, а следствия их – чума, ниспосланная на деревни и город, указывавшая на несомненный гнев богов, которых, ради отвращения этого мора, необходимо было умилостивлять, согласно указаниям, найденным в книгах судеб. Богам показалось недостойным, что на комициях, освящаемых ауспициями, высшие почести предоставляются всем и уничтожается различие между родами. Не говоря уже о значительности кандидатов, на людей повлияла еще и боязнь нарушить требования религии, и они выбрали в трибуны с консульской властью одних патрициев, большею частью людей самых заслуженных: Луция Валерия Потита (в пятый раз), Марка Валерия Максима, Марка Фурия Камилла (во второй раз), Луция Фурия Медуллина (в третий раз), Квинта Сервилия Фидената (во второй раз) и Квинта Сульпиция Камерина (во второй раз) [398 г.]. В их трибунство под Вейями ничего, в сущности, достопамятного не произошло; все действия ограничивались опустошительными грабежами. Оба главнокомандующих, Потит и Камилл, угнали в добычу множество скота и людей, первый от Фалерий, а второй от Капены, не оставив неповрежденным ничего, чему можно было нанести вред огнем или мечом.

15. Между тем приходили известия о многочисленных знамениях, большей части которых, с одной стороны, мало верили, потому что слухи о них шли от отдельных лиц, а с другой – ими и пренебрегали, потому что вследствие враждебных отношений с этрусками не было гаруспиков, которые занимались предотвращением дурных предзнаменований; но одним предзнаменованием все были особенно озабочены, а именно: вода в озере Альбанской рощи, несмотря на отсутствие всякой атмосферной влаги или какой-нибудь иной причины, которая исключала бы это явление из числа чудес, поднялась на необычайную высоту. Посланы были к Дельфийскому оракулу послы с поручением спросить, чт именно боги предвещают этим знамением. Но судьба послала истолкователя поближе, одного вейянина-старика. Он, среди насмешек, которыми обменивались римские и этрусские воины, стоявшие на караульных постах, пророческим тоном объявил что римлянин овладеет Вейями только тогда, когда вода из Альбанского озера будет спущена. В первое время на эту фразу, как будто брошенную случайно, не обращено было никакого внимания, но потом она сделалась предметом оживленных толков, пока наконец один воин из римского караула не получил от ближе всех стоявшего к нему гражданина осажденного города точных сведений о человеке, произнесшем таинственные слова насчет Альбанского озера. Пользуясь в этом случае установившимися, вследствие продолжительности войны, близкими отношениями между воюющими сторонами и услышав, что этот старик – гаруспик, воин, будучи сам человеком внимательным к тому, что касается религии, под предлогом желания посоветоваться в досужее для гаруспика время насчет отвращения дурного предзнаменования, лично до него, воина, касающегося, выманил прорицателя на беседу. И когда они, оба безоружные, вне всякого опасения за себя, отошли несколько подальше, римский юноша сильными руками схватил в виду всех слабого старика и понес к своим, не обращая никакого внимания на кричавших этрусков. Когда гаруспик, сначала приведенный к главнокомандующему, потом отправлен был в Рим к сенату, то там на вопросы о значении его слов насчет Альбанского озера ответил, что боги действительно разгневались на вейский народ в тот день, когда внушили ему мысль выдать тайну роковой гибели отечества. Поэтому он не может вернуть назад того, что вещал в тот раз вдохновенный внушением свыше, да и, помимо этого, быть может, умолчание о том, что бессмертные боги хотят открыть всем, навлекает на человека такой же грех, как и открытие сокровенных тайн. Так уж заповедано книгами судеб, так уж заповедано наукой этрусской, что, когда вода альбанская поднимется выше уровня, тогда римляне получат победу над вейянами, если спустят эту воду с соблюдением надлежащих обрядов; раньше этого боги не оставят без защиты стен вейских. Вслед за тем он стал объяснять, какими торжественно-религиозными обрядами должен сопровождаться отвод воды. Однако сенаторы, по своим соображениям не находя уверений этого гаруспика серьезными и вполне надежными в таком важном деле, сочли необходимым обождать возвращения послов с ответом от пифийского оракула.

16. Еще до возвращения из Дельф послов и до отыскания такого рода очистительных жертв, которые предотвратили бы альбанские предзнаменования, вступают в должность новые трибуны с консульской властью: Луций Юлий Юл, Луций Фурий Медуллин (в четвертый раз), Луций Сергий Фиденат, Авл Постумий Регилльский, Публий Корнелий Малугинский и Авл Манлий [397 г.]. В этом году появились новые враги – тарквинийцы. Видя, что римляне одновременно заняты несколькими войнами – с вольсками под Анксуром, где осаждался гарнизон, при Лабиках с эквами, нападавшими здесь на римскую колонию, а также войною с вейянами, фалисками и капенцами; видя, кроме того, что и в самом городе дела идут не совсем спокойно, вследствие несогласий между патрициями и плебеями, и соображая, что настоящее положение дел представляет удобный момент для враждебных действий, тарквинийцы посылают на римские поля легкие отряды для грабежа. Они думали, что римляне или оставят эти враждебные действия без возмездия, не желая обременять себя новой войной, или же если и будут преследовать, то с незначительным и потому недостаточно сильным войском. Набег тарквинийцев вызвал в римлянах больше негодования, чем тревоги; поэтому за дело принялись без особенных приготовлений, но и не стали его откладывать надолго. Авл Постумий и Луций Юлий, не имея возможности произвести правильный набор войска вследствие противодействий со стороны народных трибунов, а собрав только просьбами отряд почти из одних добровольцев, отправились окольными путями через землю церийцев и, напав на тарквинийцев, когда они, нагруженные добычей, возвращались с набегов, совершенно их уничтожили. Множество людей они перебили, у всех отняли имущество и, вернув добычу, награбленную на их полях, возвратились в Рим. Владельцам дан был двухдневный срок для распознания своих вещей; на третий день неопознанное, принадлежавшее большею частью самим врагам, было продано с аукциона, и выручка от продажи распределена между воинами.

Исхода прочих войн, а в особенности войны с вейянами, нельзя было предвидеть; и римляне, отчаявшись в средствах человеческих, возлагали уже надежды только на судьбу и на богов, как в это самое время прибыли из Дельф послы с ответом оракула, совершенно согласовавшимся с ответом пленного прорицателя: «Римлянин! Не допускай, чтобы альбанская вода оставалась в озере, не допускай, чтобы она истекла своим собственным течением в море. Спустив, разлей ее по полям и, разделив, отведи по каналам; тогда смело наступай на вражеские стены, помня, что тебе заповедана победа над городом, который ты осаждаешь в течение стольких лет, именно этим, ныне открываемым, велением рока. По окончании войны ты в качестве победителя должен принести в мой храм богатый дар и, восстановив священнодействия своего отечества, оставленные в пренебрежении, совершить их, как подобает».

17. Тогда-то пленный гадатель сразу получил чрезвычайное значение в глазах римлян и военные трибуны Корнелий и Постумий стали обращаться к нему за содействием к предотвращению альбанского знамения и надлежащему умилостивлению богов. И наконец обнаружилось, где, по указаниям богов, допущена небрежность в церемониях или где временно нарушена торжественность; как оказалось, небрежность выразилась только в том, что магистраты, будучи ненадлежаще выбраны, отпраздновали Латинские праздники и совершили жертвоприношение на Альбанской горе без соблюдения должных обрядов[360]; что есть один путь к очищению от этого, а именно: чтобы военные трибуны сложили с себя должность, ауспиции были повторены сызнова и учреждено междуцарствие. Так и было сделано согласно постановлению сената. Междуцарями были подряд трое: Луций Валерий, Квинт Сервилий Фиденат и Марк Фурий Камилл. В течение всего этого времени волнения не прекращались ни на минуту, так как народные трибуны постоянно мешали ходу комиций, пока не вошли в предварительное соглашение, чтобы бльшая часть военных трибунов выбрана была из плебеев.

В то время, как в Риме были заняты всем этим, в Этрурии состоялось собрание ее представителей у храма Волтумны; здесь капенцам и фалискам, требовавшим, чтобы все народы общими силами и по общему плану освободили Вейи от осады, сказано было в ответ, что раньше этруски отказали вейянам потому, что не подобает просить помощи у тех, у кого раньше не просили совета в таком важном деле; а теперь уже вместо них, этрусков, дает отрицательный ответ само положение их государства: ближе всего к этой части Этрурии[361] живет неведомый народ, новые соседи-поселенцы, галлы, с которыми хотя нет настоящей войны, но нет и вполне надежного мира. Впрочем, ради кровного родства единоплеменников и ради грозящей опасности сделается уступка в том смысле, что они, этруски, не будут удерживать свою молодежь, если она добровольно пожелает идти на войну вейян с римлянами.

В Риме ходил слух, что таких добровольцев-неприятелей явилось множество, и поэтому, как обыкновенно случается, ввиду общей опасности начали утихать внутренние несогласия.

18. Патриции не выразили неудовольствия, что в военные трибуны был выбран прерогативой[362] не искавшей этой должности Публий Лициний Кальв, человек хотя уже в ту пору и старый, но известный своим тактом по первому трибунству. Вторичное избрание всех членов коллегии того же года – Луция Титиния, Публия Мения, Квинта Манлия, Гнея Генуция и Луция Атилия [396 г.] – было вне всякого сомнения. Еще не было объявлено результата голосования по окончанию призыва триб в установленном порядке, когда Публий Лициний Кальв с разрешения междуцаря произнес следующую речь: «Вижу я, что вы, граждане, помня о нашей магистратуре, ищете в настоящих комициях предзнаменования, что согласие, особенно полезное при настоящих обстоятельствах, не будет нарушено на следующий год; но если вы вновьвыбираете товарищей, остающихся все теми же, сделавшихся даже лучшими от приобретенной ими опытности, то я, как вы видите, уже не тот, во мне осталась уже только тень и имя Публия Лициния. Силы физические подорваны, чувства зрения и слуха притуплены, память изменяет, бодрость духа ослабела. Вот вам юноша, – сказал Лициний, указывая на сына, – живой образ мужа, которого вы раньше первым из плебеев выбрали в военные трибуны. Он прошел мою школу, и его я посвящаю в дар государству в качестве моего заместителя; прошу вас, граждане, должность, предоставленную мне по вашему почину, поручить ему, так как он ищет ее и я присоединяю за него свои просьбы». Просьба отца была уважена, и его сын, Публий Лициний, был провозглашен военным трибуном с консульской властью вместе с вышеупомянутыми.

Военные трибуны Титиний и Генуций отправились против фалисков и капенцев; но, действуя более мужественно, чем рассудительно, они и опомниться не успели, как попали в засаду. Генуций свою неосторожность искупил честной смертью, пав перед знаменами в первых рядах; Титиний хотя и восстановил правильное сражение, собрав воинов среди полного их замешательства на возвышенный холм, но вступить в бой с неприятелем на ровном месте не решился. Было больше позора, чем поражения, которое, однако, чуть не превратилось в страшное несчастье, потому что навело ужасный страх не только на Рим, куда доходили самые преувеличенные слухи, но и на лагерь под Вейями. Тут воинов с трудом можно было удержать от бегства, когда глухим гулом пронеслось по лагерю, что вожди вместе с войском убиты, капенцы с фалисками и всей этрусской молодежью, оставшись победителями, расположились недалеко от лагеря. А в Риме смятение было еще значительнее: были уверены, что лагерь под Вейями уже штурмуется, что часть врагов грозным маршем направляется уже к Риму. Люди сбежались на стены; матроны, бросившие свои дома ввиду тревоги в государстве, возносили молитвы в храмах. Они умоляли богов отвратить гибель от жилищ города, от храмов и стен римских и перенести страх этот в Вейи; обещали, что священнодействия будут возобновлены с соблюдением должных обрядов и будут совершены умилостивительные жертвоприношения для отвращения зловещих предзнаменований.

19. Уже игры, связанные с Латинскими праздниками, были сызнова отпразднованы, уже и вода из Альбанского озера была спущена на поля, и наступал для Вей роковой час. И вот волею судеб предназначенный для сокрушения этого города и для спасения отечества вождь Марк Фурий Камилл был объявлен диктатором. Он взял себе в начальники конницы Публия Корнелия Сципиона.

Все вдруг изменилось с переменой главнокомандующего; казалось, люди одушевились новой надеждой, другим настроением; иным казалось и положение города. Первым делом Камилл по закону военного времени строго наказал бежавших в постыдном страхе из-под Вей и тем внушил воинам, что им не длжно больше всего бояться врага. Потом, объявив на известный день набор, он сам тем временем поспешил в Вейи, чтобы поднять дух воинов; оттуда опять вернулся в Рим для набора новой армии, причем никто не уклонялся от военной службы. Даже молодые люди из перегринов[363], латины и герники, явились в Рим с предложением своих услуг для этой войны; поблагодарив их в сенате, диктатор, когда все приготовления для этой войны были уже окончены, дал обет, согласно сенатскому постановлению, отпраздновать, по взятии Вей, Великие игры и, обновив храм Матери Матуты[364], освятить его, хотя это освящение уже раньше было совершено царем Сервием Туллием.

Выступив с войском из города, население которого не столько надеялось, сколько находилось в состоянии ожидания, Камилл первый бой с фалисками и капенцами завязал в Непетской области. Здесь все было выполнено с величайшим расчетом и предусмотрительностью, а потому, как это обыкновенно бывает, действия сопровождались и удачей. Он не только разбил врагов в сражении, но и отнял у них лагерь, завладев при этом огромной добычей, бльшая часть которой поступила к квестору, и не так много досталось воинам. Отсюда войско было направлено к Вейям, где возвели форты вплотную, один подле другого, и где воинам, согласно приказу главнокомандующего, запрещавшему вступать в сражение без его позволения, было велено прекратить схватки, которые часто ни с того ни с сего завязывались между городской стеной и римским валом, и заняться работой. Самой важной и самой трудной работой был подземный ход, который начали проводить в неприятельскую крепость. Чтобы не прерывать этой работы, а вместе с тем и не истомлять людей бессменным трудом под землей, Камилл приказал всех землекопов разделить на шесть партий. Каждой партии для работы назначено было по шесть часов, сменяясь вкруговую; работу приказано было не прекращать ни днем ни ночью, пока не будет прорыт путь в крепость.

20. Видя победу уже в своих руках, видя, что сейчас должен быть взят богатейший город и что добычи будет столько, сколько не могло бы быть, если бы все войны, бывшие раньше, соединить в одну, и не желая впоследствии навлечь на себя ни гнева воинов скупым разделом добычи, ни ненависти патрициев расточительной щедростью, диктатор отправил в сенат письмо с сообщением, что, благодаря милости бессмертных богов, его предусмотрительным мерам и настойчивости воинов, Вейи уже будут во власти римского народа. Как, по их мнению, надлежит поступить с добычей?

В сенате высказывалось два противоположных мнения. Одно мнение выразил старик Публий Лициний, который, говорят, спрошенный сыном прежде других, сказал, что он стоит за обнародование эдикта, предлагающего всем, кто хочет принять участие в дележе добычи, идти в лагерь под Вейи. Другое исходило от Аппия Клавдия, который, нападая на такую щедрость, как на небывалую, расточительную, неравномерную и безрассудную, стоял за употребление взятых у неприятелей денег на жалованье воинам с целью облегчить плебеям тяжесть налога, раз уж сенаторы находят непозволительным помещение этих денег в истощенную войнами казну. Тогда участие в этом подарке в равной степени ощущалось бы всеми семействами, а алчущие расхищения руки праздных горожан не воспользовались бы раньше храбрых воителей принадлежащей им наградой; как почти всегда и бывает в результате, что тот, кто несет больший труд и опасность, обыкновенно остается позади других при приобретении добычи. Лициний на это возражал, что такое употребление денег будет постоянно возбуждать подозрение и ненависть и подавать повод к обвинениям перед плебеями и, следовательно, к смутам и новым законопроектам; поэтому было бы лучше задобрить этим подарком плебеев, помочь истощенным и обедневшим от взноса налога в течение стольких лет и дать им почувствовать, что добыча – это вознаграждение им за ту самую войну, в течение которой они почти что состарились. Больше удовольствия и больше радости будет в том случае, если каждый понесет домой то, что взял сам собственными руками у врага, чем получить даже и больше, но по усмотрению другого. Сам диктатор желает избежать ненависти и обвинений за раздел добычи; поэтому он обратился к сенату; сенат, в свою очередь, должен решение дела, предложенного ему, предоставить плебеям и позволить каждому иметь то, что даст ему жребий войны. Последнее мнение показалось более основательным, потому что оно могло вызвать в народе расположение к сенату. Итак, был издан указ, разрешавший всем, кто захочет, идти за вейской добычей в лагерь к диктатору.

21. Огромная толпа народа отправилась в лагерь и переполнила его. Тогда диктатор, совершив ауспиции, вышел к войску и, приказав воинам вооружиться, сказал: «Под твоим предводительством, Пифийский Аполлон, и по твоему внушению иду я, чтобы сокрушить город Вейи, и обещаю тебе из него десятую долю добычи. Молю я также и тебя, Юнона Царица, ныне обитающая в Вейях[365], последуй за нами, победителями, в наш город, который скоро будет и твоим, где тебя примет храм, достойный твоего величия». Произнеся такую молитву и пользуясь избытком людей, Камилл наступет на город со всех пунктов, чтобы не дать заметить врагам опасности, грозившей им со стороны подкопа. Вейяне не знали того, что они уже обречены на гибель и своими собственными прорицателями, и чужеземными оракулами, что к доле в добыче, ожидаемой от них, призваны уже боги, а другие вызваны молитвами из их города и взирают на новые места пребывания в храмах врагов. Они не знали, что проводят последний день, и менее всего ожидали того, что стены уже подрыты подкопом и крепость уже наполнена врагами. Вооруженные горожане, каждый по мере сил своих, бегут по разным направлениям на стены и только удивляются, почему римляне, из числа которых до сих пор в течение стольких дней ни один ни на шаг не отходил от своего поста, теперь, словно в припадке внезапного исступления, очертя голову, бегут к стенам.

К этому именно моменту приурочивают баснословный рассказ, будто в то самое время, когда царь вейский закалывал жертву, римские воины, бывшие в подкопе, услышали слова гаруспика, говорившего, что победа достанется тому, кто рассечет внутренности приносимой жертвы. Эти слова будто бы побудили римлян приоткрыть подкоп и похитить внутренности, которые затем отнесли к диктатору. Но раз дело касается таких отдаленных событий, мне, полагаю, остается только признать несомненным то, что лишь похоже на правду; а подтверждать или опровергать подобные легенды, которые больше годятся для сцены, интересующейся диковинами, чем для достоверной истории, не стоит труда.

Тем временем из подкопа, наполненного отборными воинами, совершенно неожиданно вышли вооруженные люди прямо в храм Юноны, находившийся в вейской крепости, и одни сзади нападают на врагов, стоявших на стенах, другие открывают запоры в воротах, третьи поджигают крыши домов, с которых женщины и слуги бросали камни и черепицу. Все огласилось криком, в котором слышались голоса испуга и ужаса и среди них вопли женщин и детей. В одну минуту защитники города были сброшены со всех стен и город наполнился врагами, из которых одни толпою врывались в открытые ворота, а другие взлезали на покинутые стены. Бой шел повсюду и стал утихать только тогда, когда лежало уже множество трупов; тут диктатор через глашатая отдает приказ не трогать безоружных. Этим был положен конец кровопролитию.

Потом безоружные стали сдаваться, и воины, с разрешения диктатора, разбегаются за добычей. Видя своими глазами, что добычи несут гораздо больше и что она ценнее, чем можно было ожидать и надеяться, Камилл, говорят, воздымая руки к небу, молился, прося, если кому из богов и людей покажется счастье его и римского народа чрезмерным, то да позволено будет утолить эту зависть возможно меньшим несчастьем лично для него и для всего римского народа[366]. Предание гласит, что, поворачиваясь во время совершения этой молитвы, он поскользнулся и упал; этот случай, по мнению людей, делающих заключение о событиях по последствиям, служил предвестием наступившего вскоре осуждения самого Камилла, а потом и взятия Рима, что случилось несколько лет спустя. Весь тот день был употреблен на избиение врагов и расхищение громаднейших богатств города.

22. На следующий день свободных граждан диктатор продал в рабство. Только эти деньги и были обращены в казну, хотя не без недовольства со стороны плебеев. Даже за принесенную с собой добычу они выражали признательность не вождю, который, стараясь иметь оправдание для своей скупости, передал дело, подлежавшее личному его усмотрению, сенату. Не выражали они признательность и сенату, но лишь семейству Лициниев, из коих сын сделал доклад в сенате, а отец подал также приятное народу мнение.

Когда уже вывезены были из Вей богатства человеческие, стали собирать и дары, посвященные богам, а равно и самих богов, но с видом скорее почитателей, нежели похитителей. Самые видные во всем войске юноши, которым было поручено отнести Юнону Царицу в Рим, чисто омывшись и в белых одеждах, с благоговением вступили в храм, сначала лишь с трепетом простирая руки к статуе, потому что, по этрусскому обычаю, дотрагиваться до нее имел право только жрец, и то известной фамилии. Потом, когда кто-то, вдохновленный ли свыше или в шутку, как свойственно молодому человеку, сказал: «Хочешь ли, Юнона, идти в Рим?», все остальные воскликнули, что богиня кивнула головою в знак согласия. Этот рассказ послужил источником и другой басни, будто слышали даже голос богини, произнесшей слово «хочу». Во всяком случае снята она была со своего постамента почти без всякой посторонней помощи и, как гласит предание, будто идя следом, дала себя перенести решительно без всяких усилий и неповрежденной была внесена на Авентин, вечную свою обитель, куда ее призывали обеты римского диктатора и где впоследствии освятил для нее храм тот же, кто дал и обет, – Камилл.

Так совершилось падение Вей, богатейшего города этрусского племени, обнаружившего могущество даже при самом последнем своем несчастье, потому что, осаждаемый без перерыва десять лет и десять зим, нанесший за это время гораздо больше поражений, чем испытавший, напоследок, преследуемый и самим роком, он завоеван был все же не силой, а искусством.

23. Хотя к предотвращению грозных знамений и были приняты все меры и ответы порицателей, а также оракул пифии были известны, хотя главнокомандующим выбрали величайшего полководца Марка Фурия, если только тут могла помочь делу человеческая предусмотрительность, все же, лишь только пришло в Рим известие о взятии Вей, так как война велась здесь столько лет с переменным успехом и понесено было много поражений, событие это, словно неожиданное, вызвало безграничные ликования, и еще до издания сенатского распоряжения все храмы наполнились римскими матронами, возносившими благодарения богам. Сенат назначил четыре дня на молебствие: столько дней не назначалось ни в одну до тех пор бывшую войну. Само прибытие диктатора сопровождалось таким стечением народа всех сословий, высыпавшего к нему навстречу, какого не бывало никогда раньше при прибытии какого-либо другого лица, и триумф значительно превзошел всякую обычную торжественность таких дней. Особенное внимание обращал на себя сам диктатор, когда он въезжал на своей колеснице, запряженной белыми конями, мало напоминая не только гражданина, но даже и человека. Казалось, диктатор позаимствовал коней у Юпитера и Солнца[367], и это внушало даже религиозный трепет; уже по этому одному триумф скорее был блестящим, чем восторженным. Тогда же Камилл наметил постройку храма Юноне Царице на Авентине и освятил храм Матери Матуты, а по окончании этих религиозных обрядов и гражданских обязанностей сложил с себя диктатуру. Потом стали рассуждать о даре Аполлону. Несмотря на заявление Камилла, что он пообещал Аполлону десятую долю добычи, несмотря на заключение понтификов, что народ должен освободить себя от лежащего на нем религиозного обязательства, нелегко было изыскать средство заставить возвратить добычу для выделения из нее части, обещанной на святое дело. Наконец остановились на мере, которая, казалось, наименее могла раздражить: предложили всем, кто хочет освободить себя и свой дом от обязательства перед богом, оценить самому свою добычу и внести в казну сумму, равную стоимости десятой доли, чтобы на эти деньги сделать соответствующий великолепию храма и имени бога золотой подарок, как того требует достоинство римского народа. Но и такой способ уплаты настроил плебеев против Камилла.

В это самое время от вольсков и эквов прибыли посольства просить мира, на что и было изъявлено согласие, но скорее с целью дать отдых гражданам, утомленным такой продолжительной войной, чем потому, что просители были достойны этого.

24. В следовавший за взятием Вей год [395 г.] было шесть военных трибунов с консульской властью: два Публия Корнелия (Косс и Сципион), Марк Валерий Максим (во второй раз), Цезон Фабий Амбуст (во второй раз), Луций Фурий Медуллин (в пятый раз) и Квинт Сервилий (в третий раз). На долю Корнелиев выпало по жребию ведение войны с фалисками, а на долю Валерия и Сервилия – с Капенами. Они не приступали ни к штурму, ни к осаде городов, а ограничились только опустошением полей и захватом с них добычи, не оставили ни одного фруктового дерева, не оставили на поле ничего приносящего плод. Это разорение заставило капенский народ изъявить покорность; просьбы их о мире были уважены. Оставалась еще война с фалисками.

В Риме тем временем происходили разного рода раздоры, ради прекращения которых сенат признал необходимым вывести в страну вольсков колонию, в которую должны были записаться три тысячи римских граждан. Выбранные для этой цели триумвиры наделили уже каждого из них землею по три и семь двадцатых югера. К этой милости уже с самого начала отнеслись с пренебрежением, так как полагали, что к ней прибегли лишь как к средству заставить отказаться от надежды на что-нибудь более значительное: зачем-де это, в самом деле, ссылать народ в область вольсков, когда под руками находится такой прекраснейший город, как Вейи, вместе с его полями, более плодоносными и просторными, чем поля римские? Самый город Вейи ставили выше города Рима как относительно местоположения, так и относительно великолепия общественных и частных зданий и площадей. Мало того, заговорили даже о переселении в Вейи, этом проекте, который особенно серьезно занимал умы после взятия Рима галлами. Впрочем, предполагалось, что в Вейях поселится половина плебеев и половина сената и что таким образом могут быть заселены одним и тем же римским народом два города, а государство у них будет общее.

Тогда оптиматы, возражая против этих проектов, стали открыто заявлять, что они скорее готовы умереть на глазах римского народа, чем допустить обсуждение чего-нибудь подобного: теперь, когда в одном городе встречается столько поводов к несогласиям, что же будет в двух? Разве может кто-нибудь предпочесть отечество покоренное отечеству покорившему и допустить, чтобы Вейи после взятия пользовались большим благополучием, чем будучи невредимыми?! И, наконец, сограждане могут покинуть их в отечестве, но чтобы они сами оставили отечество и своих граждан – к этому их никогда не принудит никакая сила; пусть они идут за Титом Сицинием (из среды народных трибунов он был автором этого проекта) в Вейи, взяв его себе в основатели и покинув Ромула, бога и сына бога, родителя и основателя города Рима!

25. Когда стали раздаваться такие речи и борьба принимала безобразный характер (ибо часть народных трибунов сенаторы привлекли на свою сторону), то от насилия удерживало плебеев лишь то, что старшие сенаторы, где только поднимался крик, готовый перейти в драку, бросаясь первыми на толпу, приказывали бить себя, ранить и убивать. Пока еще удерживались от оскорбления седин, звания, чести; почтительная робость не давала озлоблению дойти и до других подобных попыток.

Камилл неоднократно во всех местах обращался к народу со словами, что ничего нет удивительного в этом умоисступлении граждан, которые, будучи обязаны исполнить обет, заботятся обо всем, только не об освобождении себя от религиозного обязательства. Он ничего не говорит о взносе десятины, которую столь же правильно можно назвать милостыней, так как каждый, лично обязав себя ею, тем самым освободил от обязательства народ в целом его составе. Но поистине совесть не позволяет ему умалчивать о том, что десятина намечена ныне только из той добычи, которая составляет движимое имущество. О взятом городе и о взятом поле, на которые также простирается обет, вовсе не упоминается.

Когда разрешение этого вопроса, казавшегося сенату спорным, было предоставлено понтификам, то коллегия, пригласив участвовать в совещании и Камилла, дала заключение в том смысле, что десятину, посвященную Аполлону, должна составлять часть всего того, что принадлежало вейянам до совершения обета и что после обета досталось во власть римского народа; таким образом оценена стоимость города и его поля. Деньги взяли из казны и дали поручение военным трибунам купить на эти деньги золота. Но так как золота вообще в изобилии не было, то матроны, собравшись и посоветовавшись, сообща решили предложить военным трибунам золото и принести в казну все свои украшения. Никогда и никакое пожертвование не было для сената приятнее этого. За эту щедрость, говорят, матронам был оказан особый почет: им было предоставлено право ездить на церемонию и игры в пиленте, а в дни праздничные и непраздничные – в карпентах[368]. Когда золото было принято от каждой по весу и оценено для уплаты за него деньгами, тогда решено было сделать золотую чашу и отвезти ее в дар Аполлону в Дельфы.

Дав умам успокоиться от религиозного страха, народные трибуны снова затевают смуту; они настраивают толпу против всех влиятельнейших граждан, а больше всего против Камилла: он-де, обращая добычу, взятую от вейян, в доход казны и посвящая богу, свел ее на ничто. Но если они яростно нападали на отсутствовавших, зато присутствовавшим, хотя те сами шли навстречу раздраженным людям, оказывали робкую почтительность. Увидав, что дело остается неоконченным в этом году, выбрали в народные трибуны тех же лиц, авторов законопроекта, еще на год, а патриции постарались добиться того же самого в отношении к противникам законопроекта. Таким образом, в народные трибуны были выбраны большею частью те же лица.

26. На военно-трибутных комициях патриции хотя и с очень большими усилиями, но добились избрания Марка Фурия Камилла [394 г.]. Они лицемерно уверяли, что готовят вождя для войн, но в действительности искали борца против расточительных затей трибунов. Вместе с Камиллом были выбраны в военные трибуны с консульской властью Луций Фурий Медуллин (в шестой раз), Гай Эмилий, Луций Валерий Публикола, Спурий Постумий и Публий Корнелий (во второй раз).

В начале года народные трибуны не поднимали никаких вопросов, выжидая, когда отправится против фалисков Марк Фурий Камилл, которому было поручено ведение этой войны. Потом дело все откладывалось и таким образом само собой затихло, а между тем слава подвигов Камилла, противника, которого больше всех боялись, все росла в войне с фалисками. Так, когда первое время враги держались за стенами, находя это для себя самым безопасным, он, опустошив поля и сжегши усадьбы, заставил их выйти из города. Трусость, однако, не позволяла им отойти слишком далеко; они устраивают лагерь на расстоянии около тысячи шагов от города, уверенные в достаточной его безопасности исключительно вследствие трудности доступа, обусловленной неровностями и рытвинами на окрестных дорогах, то узких, то с трудными подъемами. Но Камилл, взяв себе в проводники пленника, захваченного в одной из тамошних же деревень, в глубокую полночь снялся с лагеря и с рассветом показался на высотах, значительно господствовавших над лагерем врагов. Римские триарии занялись возведением укреплений, остальная армия стояла наготове к сражению. И тут-то враги, пытавшиеся помешать работам, были разбиты наголову; а затем на фалисков напал такой страх, что они в беспорядочном бегстве, миновав свой лагерь, хотя он находился и ближе, устремились прямо в город. Много неприятелей было убито и ранено, прежде чем они в страхе успели вбежать в ворота. Лагерь был взят; добыча поступила к квесторам, к большому неудовольствию воинов; но, уступая перед суровой властью, они и дивились, и в то же время ненавидели его непреклонность. Потом началось обложение города окопами; временами, при удобных случаях, стали происходить нападения осажденных на римские аванпосты, сопровождавшиеся стычками; время шло, а заметного перевеса в ту или другую сторону не было, между тем осажденные, благодаря заранее сделанному подвозу, имели хлеба и других припасов больше, чем осаждающие. И казалось, здесь предстоит такой же продолжительный труд, как и под Вейями, но сама судьба дала римскому полководцу вместе со скорой победой и случай обнаружить примерную черту своей доблести, до сих пор проявлявшуюся только в делах военных.

27. У фалисков было в обычае вверять обучение и воспитание детей одному и тому же лицу, причем попечению одного поручалось в одно и то же время много детей, как это принято и поныне[369] в Греции. По обыкновению детей знатных граждан обучал человек, отличавшийся перед другими своими познаниями. И вот такой человек, приняв за правило в мирное время водить детей для упражнений и игр за город и не оставляя этого обычая и во время войны, продолжая уводить их то ближе, то дальше от ворот, воспользовался первым удобным случаем и, среди разнообразных игр и бесед зайдя дальше обыкновенного, в центр неприятельских аванпостов, а потом в римский лагерь, привел детей в палатку самого Камилла. Тут он усугубил свое преступление еще более преступной речью, заявив, что он, отдавая во власть римлян детей тех родителей, которые стоят во главе государства, тем самым передал Фалерии в их руки. В ответ на эти слова Камилл сказал: «Не к похожему на тебя народу и не к похожему на тебя полководцу пришел ты, сам преступный и с преступным подарком. У нас, правда, с фалисками нет союза, заключенного согласно установившимся у людей обычаям, но у нас есть и будет такой союз, который указала нам природа. Есть и у войны, как и у мира, свои права; и так же свято, как и мужественно, мы умеем соблюдать их. Оружие мы имеем не против того возраста, который щадят даже при взятии городов, но против вооруженных, как и мы, которые, не будучи ни обижены, ни раздражены нами, напали на римский лагерь под Вейями. Но ты, насколько это от тебя зависело, превзошел их неслыханным доселе преступлением; я Фалерии одолею, как и Вейи, по-римски: храбростью, осадными работами, оружием». Затем, приказав раздеть его и связать ему назад руки, он передал его детям отвести обратно в Фалерии, причем дал мальчикам по розге, чтобы они стегали ею изменника, гоня его в город.

На это зрелище сбежался прежде всего народ, а потом власти созвали сенат по случаю неслыханного до тех пор дела; тут произошла такая перемена в настроении умов, что то государство, которое еще недавно увлекалось дикой ненавистью и озлоблением и готово было предпочесть участь вейян миру, данному капенцам, теперь единодушно настаивало на заключении мира. Римской честности, справедливости полководца во всеуслышание воздавали хвалы на форуме, в курии; по единогласному решению отправлены были послы для сдачи Фалерий к Камиллу в лагерь, а потом, с позволения Камилла, и в Рим к сенату. Допущенные в сенат, они, по преданию, сказали следующее: «Отцы-сенаторы! Вы и ваш полководец одержали над нами такую победу, которая не может возбуждать негодования ни в богах, ни в людях, и мы сдаемся вам, считая, что лучше мы будем жить под вашей властью, чем под защитой наших законов, а для победителя нет ничего прекраснее такого убеждения побежденных. Исход настоящей войны преподал роду человеческому два благодетельных примера: вы на войне дали предпочтение честности перед несомненной победой, мы, тронутые этой честностью, добровольно предоставили вам победу. Мы в вашем распоряжении: посылайте людей принять от нас оружие, заложников, город; ворота открыты и вы всегда будете довольны верностью нашей, а мы нашей верховной властью». Камиллу и враги, и граждане воздавали благодарность. На фалисков возложена была уплата денег на жалованье воинам за текущий год, чтобы освободить римский народ от налога. Был заключен мир, и войско вернулось в Рим.

28. По возвращении в город Камилла восхваляли еще больше, чем тогда, когда во время триумфа везли его по городу белые кони, и славили за победу над врагами, одержанную справедливостью и честностью. Одно его скромное молчание побудило сенат немедленно снять с него тягость неисполненного еще обета.

И вот Луций Валерий, Луций Сергий и Авл Манлий на военном корабле в качестве послов были отправлены в Дельфы с поручением принести в дар Аполлону золотую чашу. Недалеко от Сицилийского пролива их захватили липарские пираты и увезли на Липары[370]. В тамошнем поселении было в обычае делить добычу между всеми гражданами, точно разбой, которым она приобретена, был делом государственным. Как раз в тот год высший пост в городе занимал некто Тимасифей, напоминавший собою больше римлянина, чем своих сограждан. Он, услыхав имя «послы» и затем узнав о даре, о боге, которому дар посылался, о причине этого дара, испугался, а от него этот основательный страх перешел и на народную толпу, которая всегда почти в действиях своих подражает своему правителю. Предложив послам от имени государства гостеприимство, он даже под прикрытием своих кораблей провел их в Дельфы, а оттуда благополучно доставил в самый Рим. По решению сената с ним был заключен гостеприимный союз и даны на казенный счет подарки.

В том же году велась война в земле эквов, но с таким переменным успехом, что ни среди самих войск, ни в Риме не могли наверное сказать, кто победил, а кто побежден. Римскими полководцами были из числа военных трибунов Гай Эмилий и Спурий Постумий. Первое время они вели дело сообща; затем, после поражения врагов в открытом бою, решено было Эмилию занимать гарнизоном Верругину, а Постумию опустошать владения. Тут, когда Постумий вольным строем довольно беспечно возвращался после удачного дела, на него напали эквы и, перепугав войско, загнали на ближайшие холмы; и отсюда страх перешел и в Верругину, к другому войску, стоявшему там гарнизоном. Укрыв своих воинов в безопасном месте и затем созвав их на сходку, Постумий стал укорять их за испуг и за бегство, говоря, что они разбиты трусливейшим врагом, готовым при малейшей опасности обратиться в бегство; тогда все воины в один голос закричали, что они заслужили эти упреки и сознаются в совершении постыдного дела, но что они же и поправят его, и враги недолго будут радоваться этой удаче. Настоятельно требуя немедленно с этого места вести их к неприятельскому лагерю (а он был расположен в виду их, на равнине), они говорили, что готовы подвергнуться какому угодно наказанию, если только до ночи не возьмут его. Похвалив за это воинов, Постумий приказывает им отдохнуть и быть готовыми к четвертой страже.

Враги в свою очередь, желая отрезать римлянам ночное бегство с холма, заградили им дорогу, ведущую в Верругину, и сражение завязалось еще до наступления рассвета; впрочем, ночь была лунная, и ход сражения можно было видеть не хуже, чем днем. Но шум битвы отсюда был слышен в Верругине и подал повод думать, что римский лагерь подвергся нападению; это навело там такой страх, что воины врассыпную бросились бежать в Тускул, невзирая ни на приказания, ни на просьбы Эмилия. Из Тускула дошел в Рим слух, что Постумий убит и войско его уничтожено.

Между тем Постумий, лишь только утренний свет позволил отрядам двигаться свободно, не боясь засады, объехав фронт своего войска, напомнил ему об обещаниях и так воодушевил воинов, что эквы уже больше не могли выдерживать стремительного нападения. С этого момента, на погибель врагов, началось такое избиение убегавших, какое бывает под влиянием ярости, а не отваги. И вот, вслед за печальной вестью, пришедшей из Тускула, в то самое время, когда граждане были объяты неосновательным страхом, пришло от Постумия донесение, украшенное лавровым венком[371], уведомлявшее о победе римского народа и об истреблении войска эквов.

29. Так как требования народных трибунов еще не достигли своей цели, то плебеи постарались продлить трибунство тех людей, которые вносили законопроект, а патриции приняли все меры к вторичному избранию противников его. Но сильнее на своих комициях оказались плебеи; эту неудачу выместили патриции изданием сенатского постановления о назначении консулов – магистратуры, столь ненавистной для плебеев. Итак, после пятнадцатилетнего перерыва были избраны консулы Луций Лукреций Флав и Сервий Сульпиций Камерин [393 г.].

В начале этого года, в то самое время, когда народные трибуны, пользуясь нежеланием кого-либо из товарищей выступать с протестами, высокомерно заговорили о своем проекте, непременно желая добиться его утверждения, а консулы именно потому не с меньшей энергией старались помешать тому плану и внимание всего государства обращено было на одну эту борьбу, – в это самое время эквы завоевывают находившуюся в их земле римскую колонию Вителлию. Значительнейшей части колонистов удалось невредимо спастись в Рим, благодаря только тому обстоятельству, что изменники предали ночью город, и это и дало возможность колонистам беспрепятственно убежать из города задними ходами. На долю консула Луция Лукреция досталось ведение войны с эквами. Он отправился туда с войском, в открытом сражении разбил врагов и победоносно вернулся в Рим, для того чтобы здесь вступить в более серьезную борьбу. Назначен был день для явки в суд народным трибунам истекшего двухлетия, Авлу Вергинию и Квинту Помпонию, защитить которых целым сословием требовала честь сената; и в самом деле, их никто не обличал ни в предосудительном поведении в частной жизни, ни в неправильном исполнении должности, а только в том, что они, из одного желания угодить патрициям, выступали с протестами против предложения трибунов. Озлобление плебеев взяло, однако, верх над благодарностью сената, и был подан прискорбнейший пример осуждения невинных: они были приговорены каждый к уплате штрафа в десять тысяч тяжелых медных ассов. Это сильно огорчило патрициев. Камилл открыто обвинял плебеев в преступлении, говоря, что они, обратившись уже против своих, не понимают, как своим недобросовестным судом над трибунами уничтожили право протеста, а упразднив это право, ниспровергли и власть трибунскую. Ибо заблуждаются те, которые рассчитывают, что сенат будет сносить разнузданное своеволие этой магистратуры. Если от произвола трибунов нельзя избавиться при помощи трибунов же, то сенаторы сумеют найти для этого другое средство. При этом он громко упрекал консулов за то, что они допустили, чтобы народные трибуны, выступившие сторонниками воли сената, обманулись в покровительстве, обещанном им от имени государства. Открыто выступая с подобного рода речами на сходках народа, Камилл с каждым днем все больше разжигал людское озлобление.

30. Камилл неустанно подстрекал сенат противодействовать законопроекту, говоря, что когда наступит день внесения законопроекта, то они должны всходить на форум не иначе, как помня, что им предстоит вступить в жестокий бой за жертвенники, за очаги, за храмы богов, за ту землю, на которой они родились. Что касается лично его, Камилла, то если бы только не грешно было думать о своей славе среди такой опасной борьбы в отечестве, для него было бы даже лестно, чтобы город, им взятый, был густо заселен, чтобы он ежедневно созерцал памятник своей славы и имел перед глазами город, изображение которого несли во время его триумфа[372], чтобы все ходили по местам, где остались следы его славных подвигов. Но он считает грехом заселять город, покинутый и преданный бессмертными богами, он считает грехом жить римскому народу на плененной земле и менять победившее отечество на отечество побежденное.

Возбужденные такими увещаниями первого среди граждан человека, патриции – и старые, и молодые – в день внесения законопроекта сомкнутой толпой явились на форум. Разойдясь по своим трибам, каждый подходил к своим землякам и умолял их со слезами на глазах не покидать того самого отечества, за которое так мужественно и так счастливо сражались они сами и их отцы. Они указывали при этом на Капитолий, на храм Весты, на прочие лежащие вокруг храмы богов, умоляли не гнать римский народ в изгнание, на чужбину, от родной земли, от богов-пенатов в неприятельский город, не доводить дела до того, чтобы, во избежание необходимости покинуть Рим, приходилось сожалеть о взятии Вей.