Такая карма Доброхотова Татьяна

Она

Сквозь неплотно сомкнутые веки виден дневной свет. Тусклый, какой-то серый. Ах да, сейчас же осень, поздняя, хмурая. На солнце не стоит рассчитывать. Где это она? Что случилось? Уже понятно, опять приступ, теперь все вспомнила, и маленькую девочку на берегу моря в том числе. Она же шла наниматься на работу? Господи, как неудачно получилось. Где она? Даже страшно посмотреть.

Наталья неохотно открывает глаза, первый ее взгляд на наручные часы – всего десять минут одиннадцатого. Странно, как в этот раз все быстро закончилось. Такого никогда не бывало. И чувствует она себя получше, чем обычно в этих ситуациях. Может, ей что-нибудь вкололи? Хотя, вряд ли, что только не пробовали врачи, было бесполезно. Так, надо набраться мужества и глянуть по сторонам. Наталья осматривается. Она лежит на удобном черном диване, кожаном, под головой такая же подушка. В незнакомой просторной комнате, на окнах жалюзи, стол для переговоров. Нет, это не комната, какое-то учреждение, кабинет. Вот, за письменным столом сидит мужчина, подперев кулаками подбородок, и пристально, не отрываясь, смотрит на нее. Пожилой, но в хорошей форме, похоже, высокого роста, массивный, дорогой серый костюм сидит как влитой, волосы коротким седым ежиком. Глаза светло-голубые, прозрачные, холодные, как у викингов, или как она представляет себе их. От его взгляда хочется немедленно завернуться во что-нибудь теплое и мягкое, залезть туда с головой, чтобы укрыться от пронзительного холода, источаемого незнакомцем. А, собственно, почему он так смотрит, это, по меньшей мере, невежливо. Что она такого сделала? Да, упала в обморок, так и что, с каждым может случиться. Что же, ее теперь четвертовать за это? Работы ей тут точно не видать после такого. Значит, нечего здесь разлеживать. Наталья садится на диване, спускает вниз ноги. Вроде, голова не кружится, можно отправляться домой. Только надо что-нибудь сказать хозяину.

– Извините, что побеспокоила.

Незнакомец, кажется, с трудом отрывает от нее взгляд.

– Ничего особенного, Скорая уже едет.

– Нет, я не хочу. Они мне не помогут. Лучше я пойду.

– Как знаете, я не задерживаю.

Наташа поднимается с дивана. Конечно, лучше было бы еще полежать, но чувствует она себя на удивление прилично, и мужчина говорит очень тихим голосом, так, что не раздражает ее. Все терпимо, можно идти.

– Постойте, – останавливает ее порыв хозяин кабинета. – Хочу вас спросить. Вы что, знаете конкани?

– Кто он такой? – изумлению Натальи нет предела. Какое хитрое имя, или фамилия!

– Это язык, диалект, на нем говорят в южной Индии.

– Не имею представления, у меня только английский и немного французского. С чего вы взяли?

– Вы говорили на нем там, в коридоре, когда упали без чувств.

– Да? Интересно! И что я сказала?

– Kasa Jalle, Rashmi?

– Что это означает?

– Это значит – что случилось, Рашми?

Наталья, конечно, помнит все, что видела во время обморока. Но и что теперь? Отчитываться здесь, перед этим? Она даже толком не знает, перед кем. Последний раз она рассказывала свой приступ Вовке, когда ей было лет десять, таким образом, почти двадцать лет назад. Нет, этот обойдется, она не обязана. Опять вытаращился на нее, даже, кажется, не моргает.

– Мне пора. Не хочу встречаться с врачами со Скорой.

– Еще один вопрос и все. Что вы делали в моем банке?

– На работу пыталась устроиться.

– Куда?

– В отдел внутреннего контроля.

– Я понял. Можете идти, сейчас вас отвезут домой, – мужчина потянулся к телефону.

– Не стоит. Я на колесах.

– Куда вам сейчас за руль, после обморока? Еще где-нибудь отключитесь, а потом скажут, что после собеседования в моем банке вам так плохо стало. Вроде, издеваются у меня тут над безработными. Нет, не пойдет такое, тогда отвезут на вашей машине. Где стоит авто? Не спорьте.

Спорить у нее, правда, нет сил. Аудиенция заканчивается, она, наконец, отправляется на улицу. Возле Пежика уже ждет молодой охранник в форме, из холла, она видела его, когда проходила по первому этажу.

И вот она снова дома, и все еще без работы. Будет ли когда-нибудь конец этому бесконечному, бесплодному поиску? Еще пара дней, и она, забив на все, отправится наниматься уборщицей в ЖЭК, будет мыть подъезды в своем доме. А что – не такое плохое решение. Не всем же начальниками быть, как тот мужик в костюме, что пристально глазел на нее. Нет, какая невоспитанность! Она все же женщина, нельзя так смотреть на постороннего человека. Интересно, кто он вообще такой? Со всеми вопросами – в интернет. Наталья открывает сайт «Полярного» банка. Так, учредители, совет директоров, вот он! Банк принадлежит ему! Господи, каким образом она попала к нему в кабинет? Она же направлялась в кадры! И точно помнит, что упала в коридоре, только-только выйдя из лифта. Странно! И мужик странный. Что за взгляд. И еще было что-то необычное. Ах да, он сообщил ей, что она разговаривает на каком-то индийском языке. Тоже непонятно, до сих пор она считала, что в Индии говорят на хинди. Как он сказал? Кажется, конкани. В таких делах интернет – тоже первый помощник. Ничего себе, в Индии почти столько же языков, сколько и штатов, она даже не представляла. На конкани говорят на юге, в Гоа и Карнатаке. И… что? Ни там, ни там она никогда в жизни не была. Что же получается, во время своих приступов она использует чужой, незнакомый язык? Как такое может быть? Не может, чушь какая-то. Что-то тот мужик перепутал, не дослышал. Но… он произнес те же слова, что слышала в своем сне она сама. Непонятно, лично ей самой кажется, что там, в ее видениях, все говорят по-русски. А посторонние, выходит, слышат другое? Да не было никогда при ней никаких посторонних, если только в детстве, она всегда старалась дотерпеть до дома, когда получалось, конечно. Стоп! Светка несколько раз была с ней во время приступов на работе. Надо срочно позвонить ей и спросить.

– Алло, Наташенька, как ты там?

– Свет, я попозже тебе позвоню, домой, а то Кобра рассердится, что ты болтаешь, а сейчас только на секундочку спросить хочу, – о своем припадке Наталья решила не упоминать, чтобы не волновать подругу.

– Какая Кобра? Теперь она сама подо мной. Вон, сидит, головы не поднимает. Конечно, что ты хочешь спросить?

– Помнишь, когда я несколько раз заваливалась на работе, я тогда что-нибудь говорила?

– В смысле?

– Ну, может, слова какие произносила, предложения?

– Сейчас подумаю. Бормотала что-то, да, всегда.

– А что?

– Знаешь, я несколько раз пыталась разобрать, но так и не поняла ни слова. Это было как-то… бессвязно. Только ты не обижайся, пожалуйста.

– Да нет, что ты! Свет, а как ты думаешь, это мог быть иностранный язык, не русский? В смысле, что это не слоги такие отдельные, а я действительно что-то говорила, на чужом языке? Я сейчас книжку одну читаю, там говорится, что во время таких приступов больные могут запросто заговорить на другом языке.

– Однако, у тебя и вопросы! Не знаю, что и ответить, Это точно был не английский, французский, итальянский, немецкий, испанский. Короче, замаялась перечислять. Это было не похоже ни на один из тех языков, что я слышала раньше. Наташ, это тебе от безделья такая хрень в голову лезет, точно! Как у тебя там, ничего нового?

– Нет, Свет. Спасибо! Ты извини меня, что с пустяками пристаю, пойду дальше вакансии обзванивать.

– Давай, удачи тебе!

Ничего она толкового не узнала, можно было бы и не звонить. Но как странно. Она же точно помнит, что в ее сне папа кричал: «Что случилось, Рашми?» Именно так, как она сейчас произносит, по-русски! Что же получается? Слышит она эту фразу по-русски, а произносит, выходит, на каком-то неведомом ей конкани. И как такое может быть? Нет, лучше даже не заморачиваться, ей не понять. Если только к психиатру обратиться. И это нельзя, еще в психушку упекут за такие вопросы. Оно конечно, может и здорово – на всем готовом. Но это уже совсем на крайний случай. Да и после работу она уж точно не найдет.

Хотя, с другой стороны, что-то в этом во всем есть. Она как-то не задумывалась об этом раньше, но вот эти ее видения, не Индия ли? А что, похоже, море везде, пальмы, обезьяны опять же. Но она там никогда не была. Посмотреть, что ли, картинки? В каких там штатах говорят на этом языке? Вот, Гоа и Карнатака. Что ж, вполне все могло происходить там, да. И вообще – какие замечательные виды, все такое яркое, солнечное, даже чем-то знакомым кажется. Но это она уже, того, пережимает. Надо просто при оказии слетать туда, когда будут деньги.

Он (много лет назад)

Рашми, девочка моя, я еще вспомню о тебе. Впрочем, никогда и не забывал. Вот только, лучше будет вспоминать все по порядку. А до тебя еще осталось несколько лет, которые я просто обязан рассказать. Подожди немножко, ты – самое любимое, что было у меня.

Ну что ж, так дальше мы и жили: папа занимался своей работой, мама торговала безделушками и воспитывала Манишу, а я ходил в школу, рос и искренне наслаждался всем вокруг. Но всему в этой жизни рано или поздно наступает предел, а когда тебе хорошо, лучше, конечно, чтобы попозже.

Наступил тысяча девятьсот семьдесят третий год, я учился в выпускном классе, и мои родители начали поговаривать о том, что мне пора собираться к деду, домой. Дед поможет мне поступить в МГИМО или МГУ, откуда я выйду с отличным дипломом, и, возможно, продолжу то, что не удалось моему отчиму. Какая отвратительная привычка – сваливать на детей то, что не смог совершить сам и ожидать, что они будут от этого счастливы. Мне вовсе не хотелось ничего такого. Я нормально учился и мечтал о Делийском университете. Но родители даже выслушать меня не захотели. Им казалось, что нужно устроить все как можно лучше. Подогревал их, конечно, и дед, который всех нас любил и скучал, не мог дождаться, когда я приеду, считал дни.

Имелось тут, правда, еще одно обстоятельство. Выросшие дети дипломатических работников обязательно должны были возвращаться домой, отрываться от родителей. Это было непреложное правило, даже закон, с отчасти политической окраской – такая демонстрация лояльности и преданности далекой родине. И никого не волновало, что разбивались семьи. Либо отправляй детей домой, к кому хочешь, или возвращайтесь все вместе и сидите вокруг подросшего чада без дальнейших перспектив, потому что личные интересы предпочли государственным. Конечно, кое-кто нарушал и эту установку, я сам знал даже двадцатипятилетних оболтусов, которые все еще, якобы, продолжали учиться в Дели. Но мой отчим – он не хотел рисковать. Вернее, не в его, уже однажды подорванном положении, было решаться на такое, по тем временам серьезное, нарушение. Конечно, ведь он отвечал еще за мою мать и Манишу, да и все мы знали, что дед для меня костьми ляжет, только чтобы все было лучше всех. Но мне было семнадцать, я страшился незнакомой обстановки, да и просто не хотел никуда уезжать. Мне кажется, к тому времени я уже стал и чувствовал себя больше индусом, чем русским, тем более, советским гражданином. СССР – для меня это просто было слово, понятие, огромная страна на холодном севере, где все время происходят какие-то события, о которых пишут в газетах. А еще, не забывайте, в Индии всегда чувствовалось английское влияние, и я с самого детства читал о своей далекой родине весьма неприятные вещи, перепечатанные из западной прессы.

И что мне было делать? Я решительно не знал. И как это часто бывает у подростков – стал грубым, упрямым, раздражительным, стараясь настоять на своем. Родители просто не узнавали меня. И наступил такой день, в феврале, до окончания школы уже оставалось всего три месяца, когда я громко объявил, что никуда не поеду. А если меня отправят силой – сам схожу дома куда надо и расскажу о мамином бизнесе. И тут отчим ударил меня, впервые за то время, что я помню. Не очень больно, я уже тогда был намного выше и крупней его, скорей обидно. Тогда я уже несколько лет знал, что он не родной отец, но очень уважал за любовь и дружеское участие к себе. Но такого не был намерен терпеть. Сейчас я, конечно, понимаю, как трудно было тогда родителям, они тоже не хотели расставаться и мучились вместе со мной. Отчим просто не знал, что делать, чтобы оставить все по-старому. А я грубил. А он терпел. А потом не выдержал – сорвался.

Мама расплакалась, за ней заревела маленькая сестренка, отчим тоже был на пределе. Они заперли меня в нашем доме подумать обо всем и отправились втроем на прогулку, проветриться. Дома никого не осталось. Я быстро собрал себе легкий рюкзак с самым необходимым и открыл сейф в родительской спальни. Где лежит ключ от него, я знал, у нас в семье никто ничего не скрывал. Поколебавшись, забрал на пятьсот долларов рупий. Потом через окно чердака выбрался на крышу и спустился вниз по шаткой водосточной трубе. Если бы я тогда знал, что никогда в жизни больше не увижу родителей, конечно бы остался. Но никому не дано заранее предвидеть свой путь, или свернуть в сторону, особенно, если он уже предопределен.

Несколько часов я просто бродил по городу, даже не слишком обращая внимания где, занятый своими печальными мыслями. Начало темнеть, я все-таки осмотрелся вокруг, и обнаружил себя на Пахар Гандж Мейн Базаре – самой странной и страшной улице в Дели. Здесь, за рядами крошечных лавок и магазинчиков, размещаются самые дешевые в столице отели, даже не гестхаузы, а просто крошечные клетушки, которые каждый может снять от одного доллара за ночь и выше. И живет здесь потому, кроме самых нищих индусов, всякий сброд со всех концов света, прибывший в Дели за впечатлениями и дешевой наркотой. Родители никогда не разрешали мне здесь появляться, и это был, наверное, первый случай, когда я зашел так далеко вглубь сюда, да еще в одиночестве.

Я огляделся по сторонам. Вокруг был рынок, шумно и многолюдно, суетливо, отвратительно воняло от куч отбросов под ногами. Бесцеремонные торговцы хватали за одежду, надеясь затащить к себе в магазины. Со всех сторон тянулись за милостыней уличные попрошайки, некоторые безобразно искалеченные, другие больные проказой. К моей ноге уже прицепился какой-то малыш, монотонно повторял: «Нет папа, нет мама, одну рупию, мистер». Это, наверное, его единственные и первые слова, что он недавно научился говорить. Конечно, неприятно, как-то здесь всего этого много, но, в целом – привычно. Я давно уже навидался подобных картин и в других районах. Главное – чтобы тебя не обчистили, но деньги и документы я надежно спрятал в пояс под одеждой. Такими поясами здесь пользовались почти все – единственная возможность что-то наверняка сохранить.

Пока я гулял по улицам – немного успокоился. И теперь прикидывал, как лучше сделать – вернуться домой сейчас, чтобы продолжить разборки с родителями в надежде все-таки настоять на своем, или пропасть на несколько дней, сняв номер где-нибудь в гостинице, чтобы они стали посговорчивей. Конечно, я не буду жить здесь, отправлюсь где почище. Я уже начал озираться в поисках моторикши, чтобы в кабине спокойно решить, куда мне направиться, когда мое внимание привлекла интересная картинка. В тесном переулочке между домами была припаркована смешная машина: неопределимой уже марки, вся ржавая, исходного цвета тоже невозможно было понять, она вся была разрисована забавными картинками: улыбающиеся рожицы, солнышко, цветочки, домики, человечки. На капоте, торчащем на улицу, восседал молодой человек приковывающей взгляд внешности. Он явно не был индусом, европеец, с длинными, заплетенными в мелкие косички волосами, схваченными на лбу кожаным раскрашенным ремешком. Черная рубашка была расстегнута, обнажая грудь, украшенную татуировками и длинными бусами, спускавшимися до самой массивной пряжки ремня, поддерживающего тесные черные брюки, расклешенные книзу. Ступни были засунуты в кожаные шлепанцы, как носят индусы. В руках у чувака была гитара, а под бампером валялась черная кепка для сбора пожертвований. Но не он сам поразил меня больше всего, а то, как пела его гитара.

Это была какая-то запредельная музыка: мрачная, с постоянно повторяющимися монотонными фрагментами, она наводила на тяжелые размышления, может быть как раз сейчас созвучные мне. Но там было что-то еще: непривычное напряжение, ожидание, вот-вот что-то произойдет, когда ты перевалишь через вершину, непременно хорошее, свершится катарсис: обновление, очищение. Я заметил, что не только я не могу отойти от музыканта, возле него уже собралась небольшая толпа, состоящая преимущественно из индусов, другие слушатели близко не подходили, замерев, подобно мне, на противоположной стороне улицы. Словно ласковые морские волны покачивали меня, убаюкивая, и заставляли ждать чего-то прекрасного. Я просто не мог уйти оттуда, простояв, как в забытьи, два часа. Уже стемнело, разошлись зеваки, замер торговый шум вокруг, а я все продолжал слушать, теперь парень играл для меня одного. Наконец, отзвучал последний аккорд, и он устало спрыгнул на землю.

– Иди сюда, чего ты там замер, – крикнул мне. В его английском я уловил незнакомый акцент. Этот человек учил его явно не здесь. Робея, я все-таки подошел, потому что просто не мог еще уйти, после того что испытал и почувствовал.

– Ты кто, как тебя зовут? – продолжал незнакомец.

– Алекс, – я давно уже привык представляться так, чтобы не напрягать окружающих непривычным звучанием своего имени.

– Откуда ты?

– Я живу здесь, в Дели.

– Это понятно, мы все сейчас в Индии. Откуда ты прибыл?

– Я русский.

– Русский??? Ха, никогда не видел русских. Ты – первый. У тебя есть, где ночевать?

Я растерялся, услышав такой вопрос, но мне был интересен этот человек, было бы любопытно узнать его поближе. Может, тогда я пойму, почему его музыка так заворожила меня. Да и еще два часа назад я, помню, не особенно рвался домой. Пусть меня там поищут, побеспокоятся. А пока проведу время так, как мне хочется.

– Нет.

– Хочешь со мной?

– Можно.

– Тогда садись, меня зовут Берт, – парень распахнул дверцу своего веселого лимузина. Еще секунду поколебавшись, я залез внутрь, и мы осторожно покатились по замершим к ночи улицам. Ехали мы совсем недолго, минут пять, остановившись под вывеской скромного гестхауза. Берт запер машину и провел меня по лестнице вверх, в крошечную комнату под самой крышей. Здесь поместилась только огромная двуспальная кровать, стул и раковина за занавеской.

– Душ и удобства во дворе, как выйдешь – направо, – оповестил меня новый знакомый. Но мне это сейчас не требовалось. Гораздо больше заинтересовал маленький, отделенный решеткой уголок на крыше, вроде балкона. Оттуда открывался живописный вид на местные помойки. Уже начало темнеть, и тут и там становились виднее костры, около них грелись бездомные индусы.

– Понравилось? Я уже второй раз здесь останавливаюсь, из-за этого балкончика. Есть хочешь? Тут внизу отлично готовят масалу.

– Попозже.

– Тогда давай курнем, – Берт тоже вышел на балкон и устроился рядом со мной на полу. В руках у него была длинная, похожая на флейту трубка, в которую он запихивал траву. Кажется, ее называют чилим. Я не раз видел, как такие трубки курили индусы и знал, что там отнюдь не табак. Как-то раз мы с мальчишками даже пытались попробовать во время школьной перемены, кто-то притащил такую штуку в школу, но попались на глаза директору, и он долго ругал нас.

Наконец, Берт раскурил трубку и предложил мне. Стараясь не упасть в грязь лицом, я тоже вдохнул сладковатый, пахнущий сеном дым. И тоже решил побольше узнать о своем случайном знакомом.

– А ты кто, откуда, и что здесь делаешь?

– Я-то? – Берт повозился, устраиваясь удобнее, – из Голландии, знаешь, такая страна, где много тюльпанов. Да ничего особенного, как все, играю. Слышал, наверное, «секс, драгз, рок-н-ролл»?

Конечно, я что-то об этом слышал: сексуальная революция, Мик Джаггер, Rolling Stones, но не очень хорошо разбирался. В нашей элитарной школе для мальчиков объясняли, что все это придумано бездельниками и лентяями для того, чтобы ничего не делать, а потому вредно, неправильно и стыдно. Глядя, как я раздумываю, что ответить, Берт опять взял гитару и запел:

– Знаешь, это Кэт Стивенс!

Нет, этого имени я точно прежде не слышал, но мне понравилось, как Берт спел. В песне были такие слова, будто обращенные прямо ко мне.

– Я собираюсь в Гоа, говорят, сейчас там интересно.

Теперь я навострил уши, о Гоа я что-то слышал, там собирались какие-то люди, что называли себя «хиппи», дети цветов. Об этом писали в газетах, индийское правительство было недовольно этим интересом европейских бродяг к побережью и активно осуждало то, что творится в Гоа. Мне стало немного страшно, но ужасно любопытно. И еще меня насторожило слово «наркотики» в той, всем известной мантре. Но Берт быстро развеял мои опасения:

– Лично я только балуюсь, могу пыхнуть разок, ничего серьезнее – ни-ни. Ладно, теперь ты расскажи о себе.

Наверное, под действием тех затяжек, что я все-таки сделал, я рассказал ему абсолютно все: чем занимаются мои родители, даже про деда сумел упомянуть, и почему я оказался ночью здесь, в таком непривычном месте.

– А лет тебе сколько? – поинтересовался он, дослушав все до конца.

– Семнадцать, а тебе?

– Двадцать восемь. А у меня своя история – только что развелся, с таким шумом, что самому противно, и вот, уехал отвлечься. Собираюсь в Гоа. Машину тут купил, за гроши, у нашей девчонки, она домой улетала, чуть попутешествую, а потом – на побережье. Может, и ты со мной?

Мне очень понравился этот человек, может быть потому, что раньше, за всю свою семнадцатилетнюю жизнь я не встречал таких, свободных, раскрепощенных и уверенных в себе людей никогда. От него так и струилась Шанти – спокойствие. И еще – я действительно был обижен на своих родных, мне казалось, что они решили обойтись со мной несправедливо и гадко. А потом – просто любил Индию и не видел ничего плохого в том, чтобы неделю-другую попутешествовать по стране в приятной компании. Я еще успею вернуться в школу и сдать выпускные экзамены. По крайней мере, так я думал тогда.

Потом, уже дома в Москве, я год за годом множество раз заново вглядывался, переживал этот эпизод, стараясь понять, почему выбрал именно так тогда, и было ли это правильным решением. Можете смеяться, но постепенно я пришел к выводу, что это была Сансара, колесо судьбы, которое в тот момент провернулось, чтобы переломить и запустить мою жизнь по-новому, туда, куда нужно. В общем – я согласился продолжить свой путь с Бертом.

– У тебя есть деньги? – спросил он, когда я сказал, что решил остаться с ним.

– Пятьсот долларов.

– Достаточно, у меня значительно меньше. Вдвоем все будет дешевле. Только, пожалуйста, сними свой браслет, если не хочешь, чтобы нас где-нибудь пристукнули из-за него.

Я снял тигров и, аккуратно завернув в носовой платок, спрятал во внутренний карман рюкзака, напоследок подумав, что если что-то пойдет не так – можно будет продать их. На загорелой коже запястья осталась белая полоса. На секунду взгрустнул, вспомнив о маме, но быстро прогнал детские мысли. Еще у меня был счет в банке. Там лежали тоже пятьсот долларов. Так родители пытались приучать меня к цивилизации. Можно будет воспользоваться им, но это уже на самый крайний случай.

Началось наше месячное путешествие по стране на древней развалюхе, которую Берт ласково называл Гренни, старушка. Это было чудесное время. Но сейчас мне нужно попробовать заснуть, хотя бы с лекарствами, уже почти утро, и если мне не удастся – весь завтрашний день пойдет насмарку, а у меня еще есть дела.

Она

Наталья сидела на кухне, уставившись в окно, за которым ничего не было видно из-за ливня, серой стеной закрывшего обзор. На плите закипала турка с кофе, рядом, на столе валялась пачка легких сигарет, на которую она иногда с вожделением поглядывала, но пока терпела, одну она сегодня уже употребила. Курить при ее здоровье, вернее, его отсутствии, нельзя категорически, и она совсем не хочет окончательно загубить себя. Но сейчас обстоятельства стали критическими, вчера пришлось занять некоторую сумму у Вовки, а что делать дальше – непонятно. Вернее, у нее есть три выхода. Первый – все-таки сходить в ЖЭК, попроситься в уборщицы. Хоть какие-то деньги, можно будет некоторое время перекрутиться. Второй – согласиться с Вовкиным предложением, как бы ей и не хотелось работать на него. И последний – продать Пежик, ее единственную ценную вещь, но этот уж и вовсе – душераздирающий.

Ничего не остается другого. Наталья потянулась к телефону, чтобы позвонить Вовкиной жене, объяснить, что просто вынуждена будет какое-то время поработать на бывшего мужа. Но тут с противным шипением убежал кофе, она бросилась за губкой, а прямо под рукой сам зазвонил телефон.

– Алло, – недовольно буркнула в трубку запыхавшаяся Наталья.

– Наталья Андреевна? Банк «Полярный», – звонко прощебетали оттуда, – оставайтесь на линии, сейчас с вами поговорит Алексей Геннадьевич.

И в трубке опять заиграл Чайковский, «Времена года». Вообще-то, она ничего не имела против классической музыки, и конкретно, Чайковского, но только до тех пор, пока эти звуки не были растиражированы телефонными операторами, теперь она просто ненавидит их, как предупреждение того – сейчас ей придется разговаривать с равнодушными чиновниками. Послышался низкий мужской голос.

– Вы уже подыскали себе работу? – вот так, с ходу, даже не поздоровавшись.

– Нет, – проблеяла Наталья, хотя внутри нее все мгновенно вскипело, подобно убежавшему кофе, и больше всего ей захотелось с силой шмякнуть трубку обратно на телефон.